Отчим. Запретная близость. Из сборника Отчим трогает грудь

Пролог

(Пять лет назад)

Знаешь, как бывает на студенческих экскурсиях? Тащишься с группой на какую-нибудь обязательную тусовку, вроде выставки «Премиум-Туризм & Гостеприимство», стоишь в толпе, слушаешь какого-то зануду с презентацией и думаешь о том, как бы побыстрее сбежать и выпить кофе. Типичный день будущего менеджера по туризму, каким была я, Мирослава Бельская, студентка первого курса.

А потом на сцену выходит… Он. Нет, серьезно. Не просто очередной упакованный в дорогой костюм мужчина, а именно ОН.

Виктор Штерн. Основатель «Штерн Групп». Звучало, как выстрел.

Я слушала, раскрыв рот, и не могла оторваться. Он говорил о роскоши не как о золотых унитазах, а как об «иллюзии дома для тех, кто его лишен». И его взгляд… его тяжелый, серо-стальной взгляд, скользил по залу и раз за разом возвращался ко мне. Мне так, во всяком случае, казалось. Наверное, я просто придумывала, потому что сама не могла отвести от него глаз.

— Ты видела, как он на тебя смотрит? — прошипела на ухо моя подруга Катя, бесстыдно тыкая в меня локтем. — Ему явно нужна не иллюзия дома, а что-то более… осязаемое. И, кажется, он уже выбрал объект.

Я фыркнула, стараясь сохранить безразличный вид:

—Перестань. Ему лет сорок, не меньше. Что ему какая-то студентка?

— А что? Тебе уже восемнадцать! Ты взрослая женщина, можешь позволить себе такого мужчину. Представь, эти губы… эти руки… — Катя закатила глаза. — Он мог бы целовать тебя везде. И я уверена, он мастер своего дела.

— Заткнись! — засмеялась я, но щеки предательски запылали. Мысли, подстрекаемые ее словами, пустились в опасный и соблазнительный пляс.

Потом я отстала от группы и разглядывала макет его нового проекта: невероятно красивый, но холодный. Достала свой блеск для губ, решив немного «освежиться», и вдруг за спиной раздался низкий, бархатный голос, от которого по коже побежали мурашки.

— Нашли изъян?

Я вздрогнула, чуть не уронив тюбик. Обернулась. Он стоял так близко, что я почувствовала легкий шлейф его парфюма: дорогой, древесный, с холодной примесью чего-то неуловимого. Власти.

— Нет, — выдохнула я, заставляя себя встретиться с его взглядом. — Просто… много мрамора. Для «иллюзии дома».

Его губы тронула чуть заметная улыбка. Он наклонился ближе, будто в шумном зале было не расслышать, и его дыхание обожгло мое ухо.

— Главное правило реальности – не запутаться в своих иллюзиях.

Он мягко вынул из моих пальцев тюбик с блеском. Его пальцы едва коснулись моих, и по руке пробежал ток.

— Ммм, а вот это… Уже не иллюзия, — он сделал легкий, почти неприличный вдох, приблизившись к моей шее. — Ваш аромат… Легкий. Цветочный. Словно чистота. Вот он – реальный. Как и.. ты.

Он не просто сказал это. Он вдохнул его. Вдохнул меня. И в этот момент между нами проскочила та самая искра: ослепительная, жгучая, мгновенная. Химия, которую не объяснить. Мне показалось, что время остановилось.

Он выпрямился, еще раз окинул меня пронзительным взглядом, полным нескрываемого интереса, и… ушел. Просто развернулся и растворился в толпе, оставив меня одну с бешено колотящимся сердцем и смесью восторга и досады. Я смотрела ему вслед, кусая губы, и думала: «Вот черт… Ушел, даже имени не спросил».

А потом... спустя три недели моя мама, Ирина Леонидовна Бельская, последняя из аристократичного, но безнадежно обедневшего рода, сияла, как новогодняя елка. Она устроила для меня сюрприз в гостиной нашей родовой усадьбы, которая, как я вскоре узнала, уже была выставлена на продажу.

— Мира, дорогая! Познакомься, это Виктор Сергеевич Штерн. Мой будущий муж.

Мир рухнул. Просто взял и разлетелся на миллион острых осколков. Он стоял там, все такой же безупречный и холодный, и смотрел на меня незнакомым, отстраненным взглядом. И я все поняла. Слишком все поняла.

Та «случайная» встреча на конференции… Она не была случайной. Его взгляд, который я приняла за молниеносное взаимное притяжение, был всего лишь поиском цели. Оценкой. Разведкой. А теперь он смотрел на меня не как на постороннюю, а как на часть сделки, которую только что заключил с моей матерью. Я была разменной монетой в их игре, и это осознание жгло сильнее любого унижения.

А может, та искра и была настоящей? Но он, прагматик до кончиков пальцев, просто задавил ее в себе, увидев в моей матери более выгодную инвестицию. И это было еще большим предательством. А я, глупая, приняла циничный расчет за искру страсти.

И я.. я была всего лишь помехой. Неудобным довеском, который мешался под ногами на пороге их новой жизни. Нашу усадьбу продавали: так мать вносила свою долю в этот брак, последний козырь из колоды обедневшей аристократки.

Ее фамилия, ее связи открывали ему двери, в которые не стучались даже его деньги. А мне, студентке-бюджетнице, было просто некуда вернуться после летней сессии. Мать, освобождая территорию для своей новой жизни, даже не подумала, где я буду жить.

И, возможно, именно Виктор, чувствуя опасность того влечения, что проскочило между нами, настоял на моем «добровольном» переезде. Он финансировал мою съемную квартиру. Для них это была логичная сделка: убрать потенциальную проблему. Для меня – изгнание.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В тот день я разорвала отношения с матерью. В тот день я поклялась ненавидеть Виктора Штерна вечно.

Потому что он был первым мужчиной, который заставил мое сердце биться чаще. И тем, кто растоптал это чувство в прах, превратив в разменную монету в своей деловой игре. Он заставил меня почувствовать себя желанной, а после – наивной дурочкой, которой заплатили за то, чтобы она просто исчезла. Ненавидеть его было так же естественно, как дышать – это была единственная защита от стыда и боли, которые разрывали меня изнутри.

Я была так наивна. Я еще не знала, что ненависть – это всего лишь обратная сторона влечения. И что наша история только начинается.

Глава 1

(Мирослава. Сейчас)

Стук в дверь бывает разным. Тот, что раздается сейчас, — точный и тяжелый, будто выносят приговор.

Я все еще сжимаю в руке телефон, мысленно репетируя оправдания для хозяйки квартиры: «Мария Ивановна, я буквально через неделю... Мне вот-вот перезвонят с собеседования...» Но, видимо, разговоры ей надоели. Стук становится громче, нетерпеливее, вот-вот перейдет в глухой удар плечом. Хотя ключи-то у нее есть... Я перестаю соображать. Запихиваю телефон в задний карман джинс и бросаюсь открывать.

На автомате ловлю свое отражение в зеркале: худая, не выспавшаяся, в поношенном свитере. Волосы цвета темного меда собраны в небрежный пучок, из которого выбиваются пряди. Открываю, не глядя в глазок.

И замираю.

В дверном проеме – Егор. Не призрак из кошмаров, а живой, из плоти и крови. Высокий, с короткой тюремной стрижкой, подчеркивающей грубые черты лица. Его спортивное телосложение, которое когда-то казалось привлекательным, теперь проступало какой-то силовой грубостью, как у вымученного качка. Яркий брендовый костюм и кричащие кроссовки выглядели на нем как неудачный маскарад, попытка натянуть на себя чужую, благополучную кожу.

Всего три года назад он загремел за решетку... а уже здесь. Мысль: «Он вышел по УДО» бьет, как током.

— Скучала, стерва? — его голос груб, как наждак.

Я не успеваю закрыть дверь. Он входит без приглашения, захлопывает ее с таким грохотом, будто это крышка гроба. Его взгляд скользит по картонным коробкам – я уже начала собирать вещи перед выселением – и по моему свитеру с немым презрением.

— Три года, Мира. Три года в душной камере вместо того, чтобы деньги делать, — он приближается, и по спине бегут мурашки. — Из-за тебя. Из-за той дурацкой драки в баре. Помнишь? Теперь ты мне должна. Пять лямов. Или... — его глаза скользят по моей фигуре, — отработаешь по-другому. Выбирай.

Тошнота подкатывает к горлу. Всплывает картина из прошлого: душный бар, его пьяный крик, рука, занесенная надо мной. Незнакомец, который вступился. Вспышка ярости, с которой Егор набросился на него... Сломанные кости, разгромленный бар. Четыре года. Суд дал ему четыре, и я выдохнула, решив, что у меня впереди годы спокойной жизни. Вычеркнула его, как позорную главу, не навещала, не писала. Была уверена: он отсидит весь срок. Как же я ошибалась. Теперь он здесь и искренне верит, что я во всем виновата.

Его руки – не прикосновение, а капкан. Грубо, с размаху, он хватает меня за плечи и швыряет о стену. Воздух вышибает из легких.

— Три года, стерва... Три года я в камере на нарах лежал и думал, как приду и.. — его дыхание перехватывает от ярости. — Как вдую тебе по самое «не хочу».

Его ладонь тяжело ложится на грудь, прижимая меня к шершавой штукатурке. Пальцы впиваются в кожу даже через свитер. Больно. От него несет тюремной казенкой, дешевым табаком и потом: запахом тех самых нар, на которых он обо мне мечтал.

Лицо приближается, губы растягиваются в ухмылку. Я отворачиваюсь, щекой прижавшись к холодной стене.

— Всю отсидку только о тебе и думал... Как ты у меня на коленках... Как эти губки... — он грубо проводит большим пальцем по моим губам, пытаясь развернуть меня к себе.

Его ручища захватывает подбородок. Дыхание, пахнущее перегаром и злобой, обжигает щеку.

— ...будут мне сосать, как шлюха последняя.

От одной мысли о его прикосновениях подкатывает тошнота. Горло сжимается. Сквозь ужас пробивается отчаянная идея.

— Подожди... — сдавленно вырывается у меня. — Дай хоть помыться. Я с улицы... Вся...

Пытаюсь выскользнуть, но он сильнее вжимает меня в стену, всем телом прижимая так, что чувствую каждую мышцу.

Он отступает на шаг, но взглядом пожирает меня.

— Привередничаешь? Ну ладно. Сделаю тебе одолжение, принцесса. Мойся. Но быстро.

Я юркаю в ванную, захлопываю защелку. Сердце колотится. В ушах звон. Руки трясутся. У меня есть минута, не больше. Телефон чудом не выпал из кармана: мое единственное спасение.

Судорожно вытаскиваю его. Куда звонить? В полицию? Объяснять долго, а потом будет только хуже. В голове всплывает одно имя. Единственное, чья власть и связи абсолютны. Чья сила может сравниться с силой этого животного за дверью.

Штерн.

Листаю контакты. Его номер все еще там, с тех пор, как он дал его мне «на крайний случай», холодно бросив: «Звони, если будет трудно». Больше некому. Набираю.

Трубку снимают на первом же гудке.

— Алло? — голос собранный, ровный. Я чувствую, как он на том конце провода замер.

— Виктор... — срывается шепот, полный слез и паники. — Он здесь... Егор... Вышел... В квартире...

И тут же мысленно костерю себя: «Господи... Откуда Виктору знать, кто это? Говорю, словно он в курсе всей моей жизни...»

В трубке – секунда молчания. Затем его голос, низкий, густой, сдавленный. Знакомый, каким я смутно помню его с тех редких встреч пять лет назад, но теперь в нем – сталь и ярость.

— Адрес? Улица Вересовая, 15? Квартира 24?

Киваю, забыв, что он не видит, и выдавливаю:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Да...

Откуда он знает адрес моей съемной квартиры?

— Выезжаю.

Больше ни слова. Только короткий щелчок отключения.

Замираю, прижав беззвучный телефон к груди. В звенящей тишине нарастают другие звуки: те, что отрезают путь к отступлению.

Тяжелые, уверенные шаги за дверью. Оглушительный удар. Дерево трещит.

— Мирослава! Открывай, сука! С кем это ты шепчешься?!

Удар. Еще удар. Защелка срывается с петель с сухим хрустом. Дверь с грохотом отлетает, и на пороге, затмевая свет, стоит Егор. Его глаза – щелочки бешенства. Он видит телефон в моей дрожащей руке.

— Ах ты, шлюха... Ментам звонишь? Или своему дружку? — он в два шага преодолевает расстояние, его рука, как клешня, впивается в запястье. Боль пронзает до кости. Он рывком поднимает меня на ноги, прижимает лицом к холодному кафелю. — Я тебе, мразь, покажу... Из-за тебя мотал срок! А ты тут, на свободе, ноги перед всеми раздвигала!

Его ладонь со всей силы бьет по лицу. В глазах темнеет. Кожа горит. Плачу, закрываюсь руками, сползаю по стене. Он склоняется надо мной, его дыхание, как у зверя.

— А теперь, стерва, отрабатывай. Будешь у меня сосать, пока не подавишься...

Он рывком расстегивает ширинку. Ужас, острый и животный, подбрасывает меня, словно током. Рывком отползаю на карачках по скользкому кафелю, к углу, подальше от него. Бесполезно.

— Куда, шлюха?! — его рука, как капкан, впивается в лодыжку и резко тянет на себя. Вскрикиваю, пытаюсь уцепиться, но пальцы скользят по гладкому. Он переворачивает на спину, своим весом прижимает к полу, его лицо нависает надо мной, заливая все поле зрения. Зажмуриваюсь, готовясь к худшему.

В этот момент из прихожей раздается оглушительный, сухой треск. Дверь, не запертая на замок, с силой распахивается, и створка с размаху бьется об стену.

Егор замирает на мне, тело напрягается. Глаза, секунду назад мутные от похоти, теперь мечут молнии. Его хватка ослабевает.

А я, запрокинув голову, вижу.

В проеме, заполняя его собой, стоит Виктор.

Высокий, в идеально сидящем темном пальто, с лицом, высеченным из льда и гранита. Его взгляд, холодный и безжалостный, как лезвие, скользит по моему заплаканному лицу, по щеке, на которой уже пышет жаром будущий синяк, по моему телу, распластанному на полу под ним... и медленно, неотвратимо переводится на Егора.

И в его глазах, в этой всесокрушающей тишине, я читаю все. Не просто гнев. Не просто ярость. Это приговор.

Глава 2

(Мирослава)

Виктор.

Вот он, в двух шагах от меня.

Он не кричит, не суетится. Он просто стоит, заполняя собой все пространство. Его лицо словно высечено изо льда, ни единой эмоции. Но глаза... Его серо-стальные глаза, те самые, что когда-то обжигали обещанием, теперь прожигают насквозь холодным пламенем чистого, безжалостного гнева. Его взгляд скользит по убогой картине, и в звенящей тишине я слышу, как рушится мир Егора.

— Слезай, — говорит Виктор. Голос негромкий, но такой плотный и тяжелый, что слова вдавливаются в реальность, становясь законом.

Егор медленно, с глухим, угрожающим ворчанием приподнимается, но не отступает. Его поза кричит о вызове, плечи напряжены, кулаки сжаты.

— А ты кто такой, а? — его голос, хриплый и наглый, режет тишину. — Откуда взялся, мужик? Че тебе надо? Это мои разборки, вали отсюда!

Виктор игнорирует его, будто не слышит лая собаки. Его взгляд на секунду задерживается на мне.

— Иди в машину, — его голос отсекает все вопросы. Четко. Твердо. Без вариантов.

Я отползаю, цепляясь скользкими пальцами за швы кафеля, забиваюсь в угол. Дышу прерывисто, рывками, сердце колотится где-то в горле, готовое выпрыгнуть. Мозг отказывается работать. «Машина? Какая машина?» Я не понимаю. Все во мне онемело, разбито.

— Иди в машину! — он повторяет, и это уже не приказ, а раскатистый рык, от которого вздрагиваю я и даже Егор. — Быстро! Вниз! К черному автомобилю!

Этот клич, этот удар голоса вышибает меня из ступора. Двигаюсь на автомате. Подхватываю с пола телефон, чуть не роняя его от дрожи в руках. Пулей вылетаю из ванной, на ходу срываю с вешалки куртку и сумку. На мгновение, уже в прихожей, мой взгляд скользит к Виктору... и встречается с его. Всего на долю секунды.

В его глазах нет утешения, нет жалости. Только стальная решимость и та самая власть, что заставила когда-то трепетать неопытную студентку. И сейчас она действует: я чувствую прилив странной надежды.

— Э, куда, шмара?! — позади раздается хриплый вопль. Егор приходит в себя, видя, что добыча уходит. — Я тебя спрашиваю, ты кто такой?! Че лезешь, бля?!

Его голос громкий, наглый, пропитанный той самой тюремной бравадой, что должна вселять страх. Но на Виктора она не действует. Он даже не удостаивает его ответом. Просто делает один, плавный шаг вперед, заслоняя собой проход.

Я уже у двери. Срываю с вешалки куртку, хвата сумочку. Оборачиваюсь в последний раз и успеваю увидеть: Виктор, движением быстротечным и невероятно точным, наносит удар кулаком в солнечное сплетение Егора. Тот не кричит, не издает ни звука. Просто складывается пополам, как перочинный ножик, и с глухим стоном оседает на пол, давясь рвотными позывами.

И тут же, едва не сбив меня с ног, в квартиру входят двое. Высокие, плечистые, в черных спортивных костюмах, с лицами, не обещающими ничего хорошего. Один из них молча, но с силой, захлопывает дверь, отрезая меня от кошмара, который теперь остался там, за тонкой преградой дерева.

Передернувшись от волны жуткого отвращения, я вылетаю на лестничную площадку и пулей несусь вниз по ступенькам.

Холодный ночной воздух снаружи обжигает разгоряченную кожу. Я останавливаюсь, опираясь о холодный металл двери черного внедорожника, стоящего у самого подъезда. Дышу, как загнанная лошадь, пар вырывается из легких белыми клубами. Прижимаю сумку к груди, словно это единственная ниточка, связывающая меня с реальностью. Смотрю на темную дверь подъезда. Жду. Сердце колотится в унисон с одной мыслью: «Что там? Что они с ним делают?»

Мысли путаются. Этот человек... Виктор... Он появился. Он спас меня. Но по его лицу, по его глазам, я читала не просто помощь. Я читала приговор. И для Егора, и.. возможно, для меня. Я сбежала от одного монстра, чтобы броситься в лапы к другому? Нет, он не монстр. Он – буря. Холодная, неумолимая, но... управляемая.

Дверь подъезда открывается, и я вздрагиваю, вжимаясь в дверцу машины. Наружу выходит Виктор. Один. Он поправляет манжет пальто, его движения спокойны и выверены. Он не выглядит так, будто только что участвовал в драке. Он выглядит так, будто провел деловую встречу.

Я заглядываю ему за плечо, ожидая увидеть Егора: избитого, связанного, в сопровождении тех двоих. Но за Виктором – никого. Только тишина и темнота подъезда.

По телу пробегает ледяная волна страха. Страха перед неизвестностью, перед тем, что осталось там, за закрытой дверью моей бывшей квартиры.

— А что вы... — мой голос – хриплый, дрожащий шепот. — Что с ним... Вы его...?

Виктор останавливается передо мной. Его взгляд тяжело ложится на мое лицо, на синяк, который наливается жаром. Он не отвечает на мой вопрос. Вместо этого его рука с железной, но не грубой силой охватывает мой локоть и отодвигает от машины.

— Я сказал сидеть в машине, — его голос тих, но в нем звенит сталь.

— Но...

— Никаких «но», девочка, — он перебивает меня, и в его тоне звучит что-то окончательное, не терпящее возражений. Он открывает пассажирскую дверь. — Ты позвонила мне, значит, принимаешь мои правила.

От этих слов по спине бегут мурашки. «Мои правила». Какие правила? Цена спасения? Я чувствую, как проваливаюсь в новую ловушку, но сейчас это кажется единственным безопасным местом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он буквально заталкивает меня на переднее сиденье. Запах дорогой кожи, чистоты и его едва уловимого парфюма бьет в нос, вызывая странное головокружение. Он обходит капот, садится за руль, поворачивает ключ зажигания. Двигатель заводится с тихим, мощным рычанием.

Я снова поворачиваюсь к подъезду, не в силах выбросить из головы образ Егора. Ловлю взгляд Виктора. Он уже смотрит на меня, ожидая этого вопроса. Я открываю рот, но он опережает меня.

— Он теперь не твоя проблема, — произносит он ровным, бесстрастным тоном, выводя машину со двора. Затем его голос приобретает оттенок, от которого замирает сердце. — Но теперь ты будешь должна мне...

Глава 3

Двигатель рычит почти беззвучно, унося нас от того кошмара. Я сижу, вжавшись в кожаную спинку сиденья, сжимая сумку так, что костяшки пальцев белеют. Паника, густая и липкая, никуда не ушла. Она заполняет салон, смешиваясь с запахом его парфюма и кожи. В ушах все еще звенит.

Пальцы сами собой тянутся к щеке, касаются горячей кожи: там, где остался след от ладони Егора. Резкий, унизительный отпечаток. Я опускаю руку, пряча ее в складках свитера. Стыд обжигает изнутри, жарче любого синяка. Стыд, что он видит меня такой: избитой, униженной, испуганной до полусмерти.

«Должна мне».

Эти слова висят в воздухе, тяжелые и многозначительные, перекрывая даже стыд. Что он имеет в виду? Деньги? Услугу? Что-то еще, о чем я боюсь подумать? А мои вещи? Все, что у меня есть, осталось в той квартире. Куда он меня везет? В голове роится туча вопросов, но сквозь него прорывается один, самый насущный, рожденный холодным ужасом осознания.

Я поворачиваю голову, преодолевая оцепенение. Смотрю на него. На профиль, освещенный мерцанием уличных фонарей.

— Откуда ты знал адрес моей квартиры? — мой голос звучит хрипло, будто я всю ночь кричала.

Он не поворачивается, его внимание приковано к дороге, но я вижу, как напряглась его челюсть.

— Я никогда не терял тебя из виду, Мирослава, — его голос ровный, без единой ноты эмоций. — Я всегда знал о тебе все.

От этих слов по коже бегут ледяные мурашки. Не потерял из виду. Всегда знал. Это не забота. Это наблюдение. Контроль.

— И про Егора? — вырывается у меня шепотом. — Ты знал, что он вышел?

— И про него.

— Но зачем? — голос срывается, в нем звучит отчаянная, уставшая нота. — Зачем тебе это было нужно? Ты ведь счастливо женат, разве нет?

Губы Виктора трогает короткая, едкая усмешка, лишенная всякой теплоты. Он бросает на меня быстрый, оценивающий взгляд, в котором читается что-то сложное: раздражение, превосходство, возможно даже усталая насмешка над моей наивностью.

— Ты задаешь слишком много вопросов, для той, которая только что висела на волоске от весьма неприятного конца, — отрезает он, возвращая взгляд на дорогу. — Все, что тебе нужно знать сейчас – это то, что ты в безопасности. Пока что.

Он не удостаивает меня ответом. Снова эта стена, холодная и непреодолимая. Я отворачиваюсь к окну, давясь комом обиды, страха и странного, непрошенного облегчения. Да, он монстр. Но сегодня он – монстр, который спас.

Я украдкой изучаю его. Прошло пять лет. И он изменился. Но, к моему удивлению и собственному стыду, время не было к нему жестоко. Скорее наоборот. Серебристые нити на висках лишь подчеркивают густоту темных волос. Новые морщинки у глаз и у рта – не следы усталости, а отпечаток постоянной сосредоточенности, привычки сжимать челюсти и не показывать своих мыслей. Он выглядит… тверже. Острее. Еще более собранным и опасным. И от этого его притягательность, та самая, что свела меня с ума в восемнадцать, не исчезла. Она созрела, как хорошее вино, став глубже, сложнее и еще более запретной.

Машина плавно останавливается у подъезда высотного элитного дома, чей стеклянный фасад упирается в ночное небо. Без единого слова он выходит, и я, повинуясь его безмолвному приказу, следую за ним. Холодный мрамор вестибюля, почтительный кивок швейцара, и вот мы в лифте.

Двери с тихим шипением закрываются, отсекая нас от внешнего мира. Замкнутое пространство наполняется гулкой тишиной, в которой мое дыхание кажется неестественно громким.

Я прижимаюсь спиной к холодной стене, стараясь занять как можно меньше места. Он стоит ко мне боком, глядя прямо перед собой на блестящие двери. Я чувствую его тепло, слышу ровное, спокойное дыхание. Воздух густеет, насыщаясь невысказанным.

Мой взгляд снова, против моей воли, прилипает к нему. К его сильным рукам, опущенным вдоль тела, к линии плеч, к резкому профилю. Ненависть, которую я лелеяла все эти годы, вдруг дает трещину. Ее подтачивает благодарность за спасение и… и предательское воспоминание о той искре, что проскочила между нами когда-то. Что, если она не была иллюзией? Что, если он просто похоронил ее глубже, чем я свою ненависть?

Он поворачивает голову, и его взгляд ловит мой. Серо-стальной, пронзительный, видящий насквозь. В нем нет ответов, только вопросы, которые я боюсь задать самой себе.

Я чувствую, как кровь приливает к лицу, и спешно опускаю глаза, сжимая ремешок сумки. Что он хочет за свою помощь? Какой будет цена моего спасения? «Ты будешь должна мне...» Эти слова эхом отдаются в тишине моего разума.

Я собираюсь с духом, чтобы спросить, потребовать ясности, но в этот момент лифт бесшумно останавливается.

Легкий шелест, и двери плавно разъезжаются.

Я поднимаю взгляд и.. замираю.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 4

Я застываю в дверях, и все мое внимание прилипает к этой чертовой прихожей. Огромная, залитая приглушенным светом, и пахнет… ничем. Как в стерильной лаборатории или в музее, где ничего нельзя трогать.

Ирония, острая и едкая, подступает к горлу, перехватывая дыхание. Вот он. Тот самый пентхаус, та самая «иллюзия дома», о которой он когда-то вещал с трибуны. Сюда моя мать так отчаянно стремилась, ради этого она продала нашу усадьбу, наш настоящий дом с его скрипучими половицами и пахнущими стариной книгами. Продала и себя, и наше прошлое. И вот он, ее триумф: сияющие этажи над всем городом. А я? Я стою на его пороге. Не как желанная гостья, а как… что? Невольница? Просительница? Должник, которого привезли для объявления приговора в самое сердце лагеря врага.

Это какая-то уродливая насмешка судьбы. Я проиграла все, но все же ступила на эту территорию, куда она, его законная жена, имеет полное право. Сейчас из какой-нибудь комнаты выйдет она, ухоженная, сияющая, в дорогом халате, и увидит меня здесь: в старом свитере, с синяком на щеке и долгом, размеры которого даже не могу представить. Картина моего полного поражения будет окончательной.

Сжав сумку в белых костяшках, я делаю шаг внутрь. Пол – полированный бетон, холодный даже через подошву кроссовок. Воздух чист, в нем нет ни пылинки, ни запаха. Только едва уловимый шлейф его парфюма: древесины, кожи и чего-то металлического.

С вызовом, будто бросая перчатку невидимому противнику, я осматриваюсь. Жду, что вот-вот увижу следы матери. Ее кричащие шарфы, ее безвкусные, но дорогие безделушки на этих стерильных полках, ее духи, которые всегда пахли слишком сладко и должны были перебить его холодный аромат.

Но ничего.

Вообще ничего.

Пространство передо мной – огромная гостиная-студия с панорамными окнами, в которых горят огни ночного города. Миллиарды огоньков, как слепки далекой, чужой жизни. Мебели минимум: низкий диван угольно-серого цвета, пара брутальных кресел из стали и кожи, металлический стол. Ни ковров, ни картин, ни фотографий. Ничего лишнего, ничего, что говорило бы о душе обитателя. Абсолютно мужское, стерильное, почти враждебное в своей безупречности. Ни единого намека на женщину.

Это сбивает меня с толку. Где она? Где ее вещи? Ее присутствие? Или… или ее победа была настолько пустой, что он даже не позволил ей оставить здесь след? Словно она была временным декором, который убрали за ненадобностью.

Виктор проходит мимо меня, его пальто уже снято. На нем темные брюки и просторная рубашка с закатанными до локтей рукавами. Он движется к мини-бару, встроенному в стену, и наливает в тяжелый бокал что-то янтарное, не предлагая мне.

— Садись, — его голос режет тишину, возвращая меня к реальности.

Я не двигаюсь с места, прижавшись спиной к холодной стене у входа. Я все еще в своем старом, поношенном свитере и джинсах, вся перемазанная пылью и страхом с той проклятой квартиры. Я чувствую себя грязным пятном на этом безупречном полу.

— Где моя мать? — срывается у меня. Вопрос, который я не планировала задавать первым.

Он отпивает, не глядя на меня.

— В своем доме. На Приморском. Мы не живем вместе.

От этих слов земля уходит из-под ног. Все эти годы... все эти годы я ненавидела их обоих, представляя их здесь, в этой роскошной клетке с видом на реку, счастливыми и довольными за счет моего изгнания. А оказывается...

— Почему? — выдыхаю я.

Он наконец поворачивается ко мне. Его взгляд, тяжелый и усталый, скользит по моему лицу, по синяку, задерживается на моих спутанных волосах.

— Это не имеет к тебе никакого отношения. Твои проблемы лежат в другой плоскости.

Он ставит бокал. Звук отдается гулким эхом в пустом пространстве.

— У тебя долги. Значительные. Тебя выселяют. Ты без работы. И, судя по сегодняшнему визиту, у тебя появились весьма опасные знакомые из прошлого.

Каждое его слово – как удар хлыста. Он знает. Все. Абсолютно все. Про мои наивные микрокредиты, которые я брала, пытаясь выжить после университета, когда кризис в туризме выкинул меня на улицу. Про новые долги за съемную квартиру, где я уже несколько месяцев платила только часть, а хозяйка грозилась выкинуть мои вещи на улицу. Про то, что даже мои жалкие подработки официанткой и репетитором не спасали: денег хватало только на еду и часть коммуналки. И про то, как я не могла унизить себя до просьб к матери, зная, что та либо прочтет нотацию, либо, что унизительнее в сто раз, побежит к нему. К Виктору. К последней инстанции в моем рухнувшем мире.

Я молчу, сжав зубы. Гордость, вся израненная, но еще живая, не позволяет мне оправдываться.

— Я могу решить твои проблемы, — говорит он, подходя ближе. Его шаги неслышны на полированном бетоне. — Все. Долги. Жилье. Работа. Безопасность.

Он останавливается в двух шагах. Я чувствую его тепло, вдыхаю его запах. Тот самый, что когда-то сводил меня с ума. Он пахнет властью и ценой.

— Но с этого момента, — его голос низок и неумолим, — ты принимаешь мои правила. Без обсуждений. Без возражений. Ты живешь там, где я скажу. Работаешь там, где я поставлю. И общаешься только с теми, с кем я разрешу.

Я смотрю на него, в его серо-стальные глаза, в которых нет ни капли жалости, только холодная, безжалостная прагматика. Это не предложение. Это – поглощение. Такое же, как и пять лет назад. Только теперь он покупает не фамилию, а меня. Целиком.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Почему? — снова шепчу я, чувствуя, как подкашиваются ноги. — Зачем тебе это? Зачем я тебе?

Его губы тронула та же едкая, безрадостная усмешка, что и в машине.

— Ты позвонила мне, Мирослава. Не в полицию. Не подруге. Мне. Ты сделала свой выбор. Теперь пожинаешь последствия.

Он поворачивается, чтобы уйти, оставляя меня в центре этой стерильной, огромной комнаты, наедине с приговором.

— А что… что будет, если я откажусь? — бросаю я ему в спину, уже зная ответ.

Он останавливается, не оборачиваясь.

— Тогда ты возвращаешься туда, откуда пришла. К долгам, к выселению, и, полагаю, к очень скорому новому визиту твоего друга. Моя защита на тебя распространяться не будет.

В его голосе нет угрозы. Только констатация факта. У меня нет выбора. Не было его с того момента, как я набрала его номер.

— Хорошо, — выдавливаю я, и это слово обжигает горло, как яд.

Он кивает, будто и не ожидал иного.

— Комната на втором этаже. Ванная рядом. Там найдешь все необходимое.

И он уходит, его фигура растворяется в темном проеме коридора, оставив меня одну в сияющей, безупречной тюрьме, которую моя мать так и не смогла назвать своим домом.

Я медленно сползаю по холодной стене на пол, прижимаю колени к груди и закусываю губу, чтобы не закричать. Ненависть, страх, унижение и какое-то искаженное, извращенное облегчение – все это кружится во мне вихрем.

Я спасена. Но какой ценой?

Глава 5

Сиди не сиди, а новую реальность приходится принимать. Как есть. И надо отдать Виктору должное: примчался он практически мгновенно, не требуя разъяснений по телефону. Пришел и… заявил права? Взял под опеку? Или…Не знаю. Интересно, что они там с Егором сделали? Врезали еще раз для порядка и отпустили с миром? Или… Нет. Лучше не думать. Не сейчас. Не потом. Вообще никогда.

Единственное, что меня сейчас гложет, – я сбежала из той квартиры, как крыса с тонущего корабля, не заплатив Марии Ивановне за последние два месяца. В залог остались мои вещи. Ну и черт с ними. Что там ценного? Старый ноутбук, который вот-вот развалится, пачка футболок и джинсов. Разве что… та старая книжка с блошиного рынка, про путешествия по Италии. Моя маленькая, глупая мечта, до которой теперь как до Луны.

С трудом поднимаюсь с пола. Ноги ватные, все тело ноет. «Комната на втором этаже», – сказал он. Поднимаюсь по лестнице, та же история: холодный мрамор под ногами, стерильные белые стены, никаких украшений. Ни уюта, ни души. Как в гробнице фараона, только с панорамными окнами.

Наверху коридор, освещенный скрытой подсветкой. Две одинаковые белоснежные двери друг напротив друга. Какая моя? Решаю методом тыка. Коротко выдыхаю, перекладываю сумку в другую руку и обхватываю прохладную латунную ручку. Нажимаю. Дверь подается бесшумно.

Комната… не похожа на гостевую. Огромная кровать с темным деревянным изголовьем, строгий гардероб из черного матового металла, на прикроватной тумбе часы и сложенный планшет. Ничего лишнего. Воздух пахнет им: тем же древесным парфюмом с холодной ноткой. И только сейчас до меня доходит: это его спальня.

— Моя спальня, — раздается сзади низкий голос. — Твоя дверь напротив.

Я взвизгиваю и подпрыгиваю на месте, обжигаясь краской стыда. Оборачиваюсь. Он стоит в двух шагах. Подошел совершенно бесшумно.

— Простите, я… я не туда… — лепечу я, утыкаясь взглядом в пол.

— Не страшно, — его тон ровный, без раздражения. Он указывает подбородком на дверь напротив.

Я пулей выскальзываю из-под его взгляда и ныряю в указанное убежище, захлопывая за собой дверь. Шумно перевожу дыхание и обвожу взглядом пространство.

Комната… такая же просторная и безликая, как и все здесь. Большая кровать с нейтральным бельем, пустой шкаф, свой санузел. Ни картин, ни цветка в вазе. Но по крайней мере, здесь нет его подавляющего присутствия. Относительно безопасно.

Мне нужно смыть с себя этот день. Смыть прикосновения Егора, его запах, его дыхание на своей коже. Смыть пот страха, что покрывал меня в машине, когда я сидела рядом с Виктором, и меня бросало то в жар, то в холод. Чувствовать себя грязной – это невыносимо.

Прислушиваюсь. В доме гробовая тишина. Крадусь по коридору. Ванная комната, как он и сказал, дальше. Огромная, отделанная темным камнем, с душевой кабиной во всю стену. И снова ни намека на женщину. На полочке только мужской гель для душа и шампунь с резким, бодрящим ароматом. Ни женского крема, ни случайно забытой помады. Ничего. Мать здесь и правда не бывает. Вообще.

Скидываю с себя грязную, пропахшую страхом одежду и засовываю ее в корзину для белья. Стою под почти кипятком, пока кожа не становится красной, а вода, стекающая с тела, не становится чистой. Заворачиваюсь в огромный махровый халат. Он пахнет им: тем же парфюмом, что и вся его спальня. Чужой, подавляющий запах.

Выхожу из ванной, все еще неся на себе этот аромат, и замираю. Дверь в его спальню приоткрыта. Оттуда доносится его голос. Холодный, деловой, без единой эмоции.

— Да, Ирина?.. Нет, сейчас неудобно… Документы отправь почтой. Электронной…Это не обсуждается. Все.

Ирина… Имя повисает в воздухе, обжигая. Значит, это с ней. С моей матерью.

Я застываю в коридоре, не в силах пошевелиться. И это их брак? Так они общаются? Как коллеги, решающие бюрократический вопрос; как с назойливым секретарем, отвлекающим от важных дел? В его голосе нет ни капли тепла, ни раздражения, ничего. Пустота.

И в этот момент он появляется в дверном проеме, телефон все еще в руке. Его взгляд падает на меня, замершую в его халате, с мокрыми волосами. Я вижу, как его глаза на мгновение сужаются, оценивающе скользя по мне. Я пытаюсь рвануться к своей комнате, но он останавливает меня одним словом, произнесенным тихо, но железно:

— Стой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 6

Он делает шаг вперед. Я замираю, прижимая полы халата к горлу. Его парфюм, въевшийся в ткань, смешивается с резким ароматом его геля на моей коже: я теперь вся пропахла им, и этот обволакивающий шлейф вызывает ненавистное себе самой смутное волнение. Я только что смыла с себя весь тот ужас, всю грязь, а теперь ношу на себе его запах, как клеймо.

Он подходит так близко, что я чувствую исходящее от него тепло и вижу тень усталости в глазах, которую не разглядишь с расстояния.

— Больше никогда не заходи в мою спальню без приглашения, — его голос тих, но каждое слово отчеканено. Пальцы касаются воротника моего халата – его халата – и поправляют его с медленной, почти интимной точностью. — Поняла?

Я могу только кивать, задыхаясь. Это не просто правило. Это установление границы, которую он провел, но которую сам же только что нарушил этим прикосновением. Он дает понять: дистанцию определяю я. Близость дозволяю я. Даже твой испуг и твое смущение принадлежат мне.

— Завтра, — продолжает он, не отводя руку, — начнется твоя новая жизнь. Но для этого… Спустишься вниз через полчаса. Курьер привезет тебе одежду.

Одежду? Значит, все-таки забрали мои вещи из старой квартиры? В голове мелькает слабая надежда на что-то знакомое, свое. Хотя бы смена белья… Шкаф в моей новой комнате пуст, и мысль о том, чтобы снова надеть то, в чем меня чуть не изнасиловали, вызывает тошноту.

— Новую, — добавляет он, словно читая мои мысли. — Все, что у тебя было, осталось там.

Новую. От этого слова становится одновременно легче и… страшнее.

— Вы купили мне одежду? — голос звучит хрипло. — Не посоветовавшись со мной?

— Это не требуется. Ты будешь носить то, что я скажу. Это входит в те правила, которые я огласил ранее.

Вот так просто. Мое тело, мой выбор – уже не мои.

— Я не кукла, которую можно наряжать по своему усмотрению! — вырывается у меня, и гнев на секунду пересиливает страх. — У меня есть свой вкус!

— Твой вкус оставил тебя без гроша в кармане и привел в ту самую квартиру, — его тон ледяной, безжалостный. — Мои правила. Мой вкус. Привыкай.

— А что дальше? Будешь решать, что мне есть и с кем разговаривать? — я почти кричу от бессилия. — Или, может, расскажешь, почему твое «всевидящее око» сработало только сегодня? Ты же «всегда знал обо мне всё»! Ты знал, что я ушла с той первой квартиры, которую ты снял! Значит, видел, как я скатываюсь на дно. Почему не остановил тогда? Или тебе было выгодно дождаться момента, когда я буду настолько сломлена, что соглашусь на любые твои условия?

Его лицо не дрогнуло, но в глазах что-то мелькнуло: не гнев, а что-то более сложное. Холодное удовлетворение?

— Я не благотворительный фонд, Мирослава, — произносит он тихо. — Я дал тебе шанс. Ты выбрала гордость. Гордость – это роскошь, которую могут позволить себе сильные. Или те, кому есть что терять. У тебя не было ни того, ни другого. Просто ты отказывалась это признавать. Теперь – признаешь. Идеальный момент для вмешательства наступает не тогда, когда человек падает, а когда он достигает дна и понимает, что выбраться самостоятельно уже не может. Ты позвонила. Значит, дно достигнуто. Мои условия – единственная лестница. Будешь ею пользоваться или предпочтешь остаться в грязи?

Его слова бьют с такой силой, что я инстинктивно отшатываюсь, будто от пощечины. Резкое движение, порывистый жест, и пояс халата, и без того плохо завязанный, развязывается. Полы тяжелой ткани распахиваются, и холодный воздух комнаты обжигает голую кожу. На секунду, всего на одну ужасающую секунду, я стою перед ним совершенно обнаженная.

В глазах темнеет от шока и жгучего стыда. Я судорожно запахиваю халат, чувствуя, как все лицо заливает огненная краска. Но я успела увидеть. Успела заметить, как его взгляд на мгновение изменился.

Я не помню, как оказалась в своей комнате. Просто рванулась с места, захлопнула дверь и прислонилась к ней спиной, словно могла таким образом отгородиться от него и от собственного позора. Сердце колотилось где-то в горле.

И только спустя несколько минут, оттолкнувшись от двери, я подошла к огромному окну, глядя на огни ночного города. Он видел. Видел меня всю. И этот его взгляд… в нем не было простого одобрения хозяина. Там была та самая, запретная искра, которая обожгла меня тогда и обожгла сейчас. И теперь я понимаю: его правила, его власть – все это лишь рамки, призванные обуздать ту самую первобытную силу, что сильнее его расчетов и моей ненависти. И от этой мысли становится страшнее всего.

Ровно через тридцать минут, все так же кутаясь в его халат, словно в доспехи, я спускаюсь вниз. В гостиной у дивана стоят несколько больших коробок и бумажных пакетов от брендов, названия которых я раньше видела только в глянцевых журналах. Курьер уже ушел. Виктор сидит в кресле, в руках у него бокал с виски. Он молча наблюдает, как я подхожу.

Сдерживая дрожь в руках, я начинаю распаковывать. Платья. Костюмы. Брюки. Дорогие, безупречно скроенные, ткани, которые шелестят под пальцами. Все это стоит больше, чем я зарабатывала за полгода. Но от этого не становится легче. Я чувствую себя неловко.

И потом мои пальцы натыкаются на маленькую, изящную коробку. Открываю. Внутри, на черном шелке, лежит комплект нижнего белья. Изысканное кружево цвета слоновой кости, тонкое, почти невесомое. Красивое. Дорогое. И абсолютно интимное.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Что? И даже в этом он будет диктовать, что мне носить?

Что-то во мне обрывается. Я поднимаю эти кружевные трусики за край указательным пальцем и поворачиваюсь к нему. Я не говорю ни слова. Мой взгляд – сплошной вопрос, обвинение и шок. Он читает все без перевода.

Его губы кривит медленная, вызывающая усмешка. Он отпивает из бокала, его глаза не отрываются от меня.

— Примеришь? — произносит он тихо, и в его голосе слышится опасная, манящая нотка. — Прямо сейчас.

Глава 7

«Прямо сейчас».

Эти два слова повисают в воздухе, такие наглые и самоуверенные, что у меня перехватывает дыхание. Сердце колотится где-то в горле. Он что, серьезно? Примерить? При нем? Эти чертовы кружева?

Что-то во мне щелкает. Словно та самая последняя капля... Гордость, злость, унижение – все это сливается в один безумный порыв.

Я сжимаю в руке эту шелковую дрянь. Не думаю, просто швыряю ее в него. Вся моя ненависть в этом жесте. Хочу, чтобы попала ему в лицо, в эту его надменную усмешку.

Но он, черт возьми, слишком быстр. Рука взмывает в воздух, и он ловко перехватывает трусики на лету, даже не моргнув. В ту же секунду он ставит бокал на стол и поднимается с кресла. Все происходит так стремительно, что я не успеваю среагировать.

Я инстинктивно вытягиваю руку вперед, словно могу его остановить. «Не подходи!» — кричит во мне все. Но он просто хватает меня за запястье. Его пальцы – стальные тиски. Рывок, и я с размаху впечатываюсь ему в грудь. Аж дух захватывает.

Взвизгиваю от неожиданности и пытаюсь вырваться, но он закручивает меня в свои объятия. Его халат на мне такой огромный, что полы тут же распахиваются, и я чувствую холодок на голой коже. И его тепло. Он прижимает меня так крепко, что я чувствую каждый мускул, каждую складку его рубашки.

Его лицо так близко. Слишком близко. Я вижу каждую морщинку у глаз, каждый отсвет в этих серо-стальных глазах.

— Ты будешь делать, что я скажу. И носить то, что я скажу, — его шепот в самые мои губы обжигает кожу. Низкий, властный. И прежде чем я успеваю что-то сказать, выругаться, его губы находят мои.

Дерзко. Страстно. Жадно.

Это не поцелуй. Это нападение. Одна его рука впивается в мои волосы, заставляя запрокинуть голову, другая прижимает мою спину, не оставляя ни шанса на отступление.

Я пытаюсь сопротивляться. Дергаюсь, упираюсь ладонями в его грудь. Но внутри все переворачивается. Шок сменяется чем-то другим. Чем-то жутким и запретным. Тело предает меня, отвечая на этот поцелуй вспышкой тепла. Ненависть смешивается с чем-то неузнаваемым, диким и притягательным. На секунду, всего на одну проклятую секунду, я перестаю бороться и просто тону в этом ощущении. Вкус его, запах, сила…

И так же внезапно, как и начал, он отпускает меня.

Я пошатываюсь, едва удерживаюсь на ногах, судорожно запахиваю халат. Дышу так, словно пробежала марафон. Губы горят.

Он смотрит на меня, и в его глазах нет ни капли сожаления. Только холодная уверенность и… удовлетворение. Он знает. Черт возьми, он знает, что я откликнулась.

—Правила не изменились, — его голос снова ровный и бесстрастный, будто ничего и не было. — Убери вещи. Подъем в семь. Не опаздывай.

Он разворачивается и уходит. Его фигура растворяется в темноте коридора, а я остаюсь стоять посреди этой стерильной гостиной, вся дрожа, с губами, что до сих пор помнят его прикосновение.

Я поднимаю с пола эти дурацкие трусики. Рука сжимается в кулак. В горле комок из злости, стыда и того самого предательского возбуждения, которое никак не хочет уходить.

Он не живет с моей матерью. Он все это время хотел меня. Та искра… она не только не погасла, она превратилась в чертово пламя.

Но он ждал. Пять лет. Позволял мне падать, опускаться на дно, пока я не стала настолько слабой, что согласилась на все его условия.

Я с силой швыряю трусики в коробку с бельем на диване.

— Ненавижу, — шепчу я в тишину, чувствуя, как по щекам катятся предательские слезы. — Ненавижу его!

Но это ложь. И я это знаю. Ненависть треснула, и сквозь трещину пробивается нечто опасное и неизбежное. И от этого становится еще страшнее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 8

Будильник звонит ровно в семь. Я выключаю его еще до того, как он успевает разойтись по-настоящему. Спать до полудня – это не про меня. Не тогда, когда за спиной груз долгов, а впереди неизвестность на условиях Виктора. Привычка вставать рано и куда-то бежать оказывается сильнее всей этой вчерашней круговерти с поцелуями и кружевными трусиками.

Принимаю душ. Пальцы скользят по тому самому интимному комплекту. Шелк и кружево. Обжигающее напоминание. Я сжимаю зубы и надеваю его. Быстро. Затем один из деловых костюмов, что он выбрал. Темно-синий, строгий, безупречного кроя. Ткань ложится на кожу так, словно ее сшили по моей мерке. Черт возьми, с его вкусом не поспоришь.

Спускаясь по лестнице, я снова скольжу взглядом по холодному мрамору. Та самая «иллюзия дома», только теперь я живу внутри нее.

Кухню я нахожу по запаху. В животе урчит, а из-за угла доносится аромат кофе. Виктор стоит у кофемашины. На нем идеальный костюм. Он кивком указывает на барную стойку, где дымится тарелка с горячим бутербродом.

— Чай, кофе, сок? — спрашивает он, не глядя на меня.

— Чай, — выдавливаю я.

Завтрак проходит в гробовой тишине. Мы оба делаем вид, что вчерашнего поцелуя не было. Я уплетаю бутер, чувствуя его взгляд на себе. Он не давит, просто есть. Как сканер.

Через двадцать минут мы уже в его машине, а еще через полчаса я вхожу в здание «Штерн Групп». Люди в холле почтительно расступаются. Фамилия, больше напоминающая прозвище «ШТЕРН» витает в воздухе, и его произносят с придыханием и страхом.

Его кабинет такой же, как и его пентхаус: просторный, минималистичный и холодный. Он указывает мне на кресло и протягивает стопку бумаг.

— Отчеты по новому проекту. Найди, где теряются деньги и время. У тебя два часа.

Я беру папку. Это не тест, это ультиматум. Он и не ждет гениальных открытий. Он проверяет, как я мыслю. Есть ли у меня та самая «хватка».

Мое образование в туризме тут ни при чем. Но последние годы нищеты стали моей настоящей школой. Я научилась выжимать из ста рублей двести и видеть, где деньги утекают в песок. Этот навык – мой главный актив. Я просто применяю его к цифрам с шестью нулями.

Время пролетает незаметно. Я делаю пометки, строю в голове схемы. Ненависть горит ровным фоном, но тут другое – азарт. Вызов.

Ровно через два часа я кладу лист с выводами перед ним.

Он пробегает по нему глазами. Лицо каменное.

— Недостаточно. Ты видишь следствие, а не причину. Проблема не в тех, кто везет, а в тех, кто дает неверные указания, что везти. Ты латаешь дыры, вместо того чтобы понять, кто их пробивает.

— С чего вы взяли? — спрашиваю я.

Он берет другую папку и кладет передо мной.

— Сравни, что было заказано, с тем, что пришло. Видишь разницу? Один отдел косячит, а другой отдувается.

Я смотрю на документы, и у меня в голове все складывается в идеальную картину. Гениально. И безумно сложно. Это уровень мышления, до которого мне еще расти.

— В следующий раз копай глубже, — говорит он, и в его голосе впервые слышится нечто, отдаленно напоминающее одобрение. — Перспективы есть. Но сыро.

И я понимаю. Он оценивал не мой ответ, а ход моих мыслей. И в его взгляде появился не просто холодный интерес, а деловой азарт. Он нашел сырой алмаз и уже представляет, как будет его огранять.

В этот момент дверь в кабинет открывается без стука.

На пороге стоит моя мать.

Ирина Леонидовна. В дорогом костюме, с безупречным макияжем. Ее взгляд, скользнув по кабинету, натыкается на меня, и все ее черты застывают в маске чистого, немого шока. Кажется, она даже перестала дышать.

— Мира?! — ее голос скорее хриплый выдох, полный неподдельного изумления. — Что ты… Я не знала, что ты…

Ее глаза метнулись к Виктору, и шок в них мгновенно сменился ледяной, отточенной яростью. Она медленно выпрямляется, собираясь с мыслями, и ее губы растягиваются в тонкую, безрадостную улыбку.

— Виктор, дорогой, — произносит она уже тем сладким, ядовитым тоном, который я так хорошо помню. — Прости, что без предупреждения. Я не знала, что у тебя… совещание.

Слово «совещание» она произносит с такой язвительной интонацией, что по моей спине бегут мурашки. Ее взгляд, острый как бритва, скользит по мне, по документам в моих руках, по фигуре Виктора, все еще склонившегося рядом. Она видит все. И, кажется, понимает все совершенно неправильно. Или как раз слишком правильно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 9

(Виктор)

Мирослава аккуратно прикрывает за собой дверь, едва я прошу оставить нас с Ириной наедине. Она не удостаивает мать ни словом, ни взглядом: та для нее словно и не входила в кабинет.

Ирина.

Застыла посреди моего пространства, будто монумент собственной обиде. Вышколенная, ухоженная, холодная. Готовый манекен для иллюстрации понятия «респектабельная супруга». Идеально сшитый костюм подчеркивает безукоризненную фигуру, дорогие часы на тонком запястье отмеряют время, которое ей уже не вернуть. Каждая деталь, от безупречного макияжа до уложенных с небрежной точностью волос цвета темной платины, кричит о статусе. Внешне – идеальная бизнес-леди, партнерша, лицо «Штерн Групп».

С иголочки. И абсолютно пустая внутри, панически цепляющаяся за последний клочок своей былой значимости. И этот клочок – я.

Ее глаза, секунду назад застывшие в шоке, теперь мечут молнии. В них читается все: возмущение, уязвленное самолюбие и этот вечный, жгучий интерес ко всему, что она считает своей собственностью. Включая меня.

— Когда ты собирался сообщить мне, — ее голос шипящий и острый, как лезвие, — что моя дочь работает у тебя? Давно ли?

Позволяю себе усмехнуться. «Моя дочь…» Какая трогательная, внезапная забота.

— Давно ли... — повторяю ее же вопрос, растягивая слова и наслаждаясь ее напряжением. — Давно ли ты сама вспомнила, что у тебя есть дочь? Пять лет. Пять лет эта «девчонка», как ты ее называешь, влачила жалкое существование. Не жила, Ирина. Выживала. Где ты была все это время?

Ее щеки заливает красивый, гневный румянец. Она делает шаг вперед, и ее каблуки отчаянно цокают по полированному полу.

— Она сама выбрала свой путь! — выпаливает она, и в тоне проскальзывает знакомая нота истерики, которую она обычно сдерживает. — Она гордо хлопнула дверью и не пожелала иметь со мной ничего общего! Я что, по-твоему, должна была ползать перед ней на коленях?

«Ты должна была быть матерью», — проносится у меня в голове. Но я не говорю этого вслух. Не из жалости. А потому что это было бы признанием, что мне не все равно.

— Она сделала свой выбор. Ты – свой.

Вижу, как сжимаются ее пальцы на сумке. Все в ней всегда выдает нервы, которые она так тщательно прячет за маской аристократки.

— Когда подписывала контракт, ты сама вписала туда пункт о «несовместном проживании с совершеннолетними детьми». Чтобы твоя дочь не портила картинку для банкиров «Аскота».

Она дергается, словно от удара током. Глаза, секунду назад полные яда, расширяются от шока, а затем сужаются до опасных щелочек.

— Не смей! — ее голос срывается на шепот, хриплый от ярости. — Ты получил все! Статус семьянина! Мои связи!

Не перебиваю. Просто жду, пока ее тирада захлебнется в звенящей тишине кабинета. Мое молчание весомее любых слов.

— Я получил одобрение на кредит. Ты спасла свои «Усадьбы» от банкротства. Счет оплачен.

Делаю шаг вперед. Не для угрозы, а чтобы она почувствовала дистанцию. Ту самую, что всегда была между нами. Дистанцию хозяина и наемного актива.

— Но наша сделка на Мирославу не распространялась. Ты вычеркнула ее из своего нового благополучного мира. Я – нет. И мое решение тебя не касается. Запомни это.

Вижу, как по ее лицу пробегает судорога обиды, гнева и полного бессилия. Она поняла. Поняла, что все ее козыри – статус, связи, брак – уже отыграны и превратились в пыль. И что против моей воли у нее нет никакой власти.

Она резко разворачивается и выходит, не сказав больше ни слова. Дверь закрывается без хлопка, с тихим, унизительным щелчком.

Остаюсь один. Тишина снова заполняет кабинет, но теперь она другая. Не звенящая, как после ухода Миры, а густая и удовлетворяющая.

Ирина ошиблась. Мирослава не игрушка. Она – незакрытый гештальт. Та самая искра, которую я когда-то не смог позволить себе разжечь, но и не смог потушить.

И теперь ничто не мешает мне наконец посмотреть, во что может разгореться это пламя.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 10

Мама...

Сердце дрогнуло, когда я увидела ее. Губы сами изогнулись в робкой улыбке, ведь столько лет не виделись. Но, столкнувшись с ее колючим, ледяным взглядом, улыбка тут же угасла, а по спине пробежала холодная испарина. Словно я снова без спроса взяла что-то чужое, как в детстве: ее шелковое платье и дорогие туфли на высоком каблуке. Помню, как сжимала в руках ее помаду ярко-красного цвета и чувствовала себя преступницей. А сейчас мои щеки пылают так же ярко, и дыхание замирает.

Меня выводит из ступора властный голос Виктора, прозвучавший как выстрел: «Оставь нас наедине». Я подчиняюсь, чувствуя в этом не приказ, а спасение. Выбегаю из кабинета, не оборачиваясь.

Дверь закрывается за мной с тихим щелчком, отсекая меня от них. И тут сердце не дрогнуло, а кольнуло, сжалось предательски... Неужели от ревности? Опять?! Эта мысль такая дурацкая и несвоевременная, что тошнит. Она – его законная жена, пусть и формальная. А кто я? Должник. Нанятый сотрудник. Игрушка, которую вот-вот разорвет от противоречий.

Виктор так и не определил мои обязанности, и мой первый рабочий день резко закончился. Чем заняться? Стою в коридоре, будто приклеенная, и чувствую на себе тяжелые взгляды. Мы ведь даже не познакомились ни с кем из сотрудников нормально.

Секретарша за своим столом старательно делает вид, что не смотрит в мою сторону, но я ловлю ее быстрый, оценивающий взгляд. Кто-то из менеджеров проходит мимо, и его глаза задерживаются на мне на секунду дольше положенного. Наверняка гадают, что за новенькая появилась в кабинете у шефа, да еще и в таком состоянии. Мне хочется провалиться сквозь пол.

Не могу отогнать мысли о том, что происходит за дверью его кабинета. Они там вдвоем. Он и она. О чем говорят? Стараюсь не думать, но мозг предательски рисует картинки: ее изящные жесты, его сосредоточенное лицо... А может, они и не разговаривают вовсе? Черт.

Чтобы отвлечься и хоть как-то скрыться от этих любопытных взглядов, иду к кофемашине в дальнем углу, наливаю стаканчик. Пью, глядя в огромное окно, стараясь сделать вид, что я здесь по делу. И вот вижу: она выходит из кабинета. Моя мать. Идет по коридору, прямая, гордая, не оборачиваясь. В какой-то момент так и хочется крикнуть «мам!» ... Но нет. Голос застревает в горле.

Она все эти годы даже не пыталась встретиться, не позвонила. Не узнала. Просто вычеркнула меня из жизни, как бракованный товар. Что ж, понятно, дочь всегда была для нее балластом. Я даже не знаю, кто мой отец. Мать, наверное, просто надеялась сорвать куш, забеременев от какого-нибудь богатого, думая, что он женится. Она ведь всегда умела находить таких, благодаря фамилии и связям, которые в итоге выкупил Виктор. Но увы... Не срослось. Даже с ним.

Она скрывается за углом, а я остаюсь у окна с пустым стаканом, чувствуя себя выжатой как лимон. Пустой стакан, пустая мать, пустая я. Эх.

Шаги за спиной заставляют вздрогнуть. Оборачиваюсь. Виктор. Стоит, изучая мое лицо так пристально, словно пытается прочесть мои мысли о той, что только что ушла.

— Ты свободна на сегодня, — бросает он без предисловий, словно отрубая. — У меня срочная встреча.

— А что насчет... — начинаю я, вглядываясь в его каменное лицо в тщетной надежде разглядеть следы их разговора. — Насчет моих обязанностей? Что я должна делать?

— Обсудим позже. Увидимся дома.

Он достает из кармана пиджака ключ-карту и протягивает мне. На мгновение наши пальцы соприкасаются, и я чувствую, как между нами проскакивает та самая искра, что была пять лет назад. Не просто статическое электричество, а живой ток, от которого по коже бегут мурашки. Невольно задерживаю дыхание, поднимаю глаза и встречаюсь с его взглядом...

И вижу. Всего на долю секунды не сталь и не лед, а что-то глубокое, напряженное, почти... узнавание. Как будто за этой маской кто-то есть. Тот, кто помнит.

Но Виктор резко обрывает зрительный контакт, и маска возвращается на место.

— Домой тебя отвезет Максим. Машина у входа.

— Я могу и сама добраться, — парирую я, все еще чувствуя жар на кончиках пальцев.

— Ты забываешь правила, — жестко напоминает он, разворачивается и уходит, оставив меня с ключом в руке и вихрем противоречий внутри.

Дорога домой в сопровождении молчаливого Максима напоминает перевозку ценного груза. Сижу на заднем сиденье, смотрю на проплывающий за стеклом город и ловлю себя на мысли: это забота или очередная форма контроля? Охрана от внешнего мира или от меня самой? Непонятно. Максим не произносит ни слова, и я тону в тишине, как в болоте.

Вечер застает меня в его стерильной кухне. Чтобы не сойти с ума от навязчивых мыслей, решаю занять руки и роюсь в его идеальном холодильнике. Нахожу стейки, овощи... И вот уже режу помидоры, чувствуя, как нож в руке успокаивает нервную дрожь. Готовлю, сервирую стол на двоих в гостиной, инстинктивно, не думая. Сама не знаю, на что надеюсь.

Может, просто хочу доказать себе, что могу создать что-то теплое даже в этом ледяном пространстве. Или... жду, что он вернется другим. Тем, чьи глаза я мельком увидела.

Время тянется мучительно медленно. Я пытаюсь читать, смотреть в окно на огни города, но мысли возвращаются к нему. Глубоким вечером доносится мягкий звук: открываются двери лифта на его приватном этаже. Сердце невольно замирает в ожидании.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Вот его шаги в прихожей: твердые, размеренные, но сегодня в них слышится непривычная тяжесть. Виктор входит в гостиную, и я почти не узнаю его. Он усталый.

Не просто уставший, а вымотанный. Его осанка, обычно идеально прямая, сейчас чуть ссутулена. В глазах не сталь, а серая усталость. Он скидывает пиджак, проводит рукой по лицу. Замечает меня, накрытый стол. В его взгляде мелькает что-то... удивленное? На секунду он позволяет себе быть просто человеком, а не железным титаном.

— Я пойду приму душ, — тихо говорит он и уходит наверх, оставив меня одну в сияющей гостиной.

Остаюсь стоять посреди этого стерильного великолепия, нервно поправляя идеально сложенные салфетки. Черт, какая же я дура! Зачем все это затеяла? Этот ужин, эти свечи... На что надеялась? Что мы будем ужинать, как в романтическом фильме? Словно мы обычная пара, а не...

И вдруг...

Тьма.

Абсолютная, оглушительная, живая. Не просто погас свет, а будто кто-то вырвал мир из розетки. Исчезла подсветка, встроенная в потолок, умолкло тихое гудение холодильника. Даже крошечные светодиоды на технике и те не горят. Замираю, не в силах осознать.

А потом поднимаю глаза к окну.

И понимаю, что это кошмар.

Весь город – черный. Ни одного огонька. Ни вспышки фар, ни отсвета в окнах соседних небоскребов. Только сплошная, бархатная, густая тьма, настолько живая, что, кажется, она дышит.

Из горла вырывается короткий, пересохший вскрик. Не просто испуг: паника, старая, детская, знакомая до тошноты. Та самая, что заползала в глотку, когда я в семь лет застряла в темном чулане старой усадьбы. Та тьма пахла пылью и смертью. Эта стерильная и оттого еще более чуждая.

— Дыши, просто дыши, — бормочу я себе, но сердце колотится где-то в висках. — Стой на месте.

Но ноги не слушаются. Инстинкт велит двигаться, найти стену, угол, любое укрытие. Делаю неуверенный шаг вперед, и нога натыкается на что-то твердое и неустойчивое. Торшер. Раздается оглушительный, сухой треск: стеклянный плафон разбивается о пол где-то рядом. Взвизгиваю и отскакиваю, прямо на угол стола. Острая, жгучая боль впивается в бедро, вышибая воздух.

— Ай!..

Слезы сами, противно и горячо, заливают лицо. Зажмуриваюсь, но от этого только страшнее: детский ужас накатывает с новой силой, сжимая горло ледяными пальцами. Вся дрожу, вжимаюсь спиной во что-то холодное и твердое, пытаюсь стать меньше, исчезнуть. В ушах нарастающий звон, в груди тяжелый, неживой ком. Еще секунда, и я закричу, закричу так, что уже не остановлюсь.

И вдруг... тьма оживает.

На мое плечо ложится чья-то рука. Чужая рука во тьме.

Весь ужас вырывается коротким, искаженным воплем. Дергаюсь, пытаюсь вырваться, оттолкнуть невидимого призрака, но меня уже обвивают руки: сильные, уверенные, неумолимые. И прижимают к чему-то твердому, мокрому и.. обжигающе горячему.

Мокрому. Горячему.

Мозг, затуманенный паникой, с опозданием, словно удар молнии, осознает: это голое тело. Обнаженное, влажное после душа, пульсирующее жаром. Его кожа под моими ладонями, его запах: дорогой гель, чистота и что-то неуловимо свое, мужское, знакомое.

— Тссс, тихо, тихо, девочка... — его шепот врезается прямо в ухо, низкий, властный и до дрожи успокаивающий. — Это я. Виктор. Все хорошо. Я рядом. Не бойся...

Все во мне замирает. Дрожь не уходит, но теперь она другая: от этого голоса, от этих рук, от этого тела, с которым я соприкасаюсь каждой клеткой. Слышу его ровное дыхание, чувствую, как бьется его сердце: громко, ритмично, живое и настоящее в мертвой тишине.

Страх отступает, смытый новой, огненной волной осознания, близости, чего-то запретного и неотвратимого.

И тогда... еще до того, как я могу что-то понять или протестовать... он находит мои губы в полной, абсолютной темноте.

Глава 11

(Виктор)

Вода, почти кипяток, бьет по коже, пытаясь смыть усталость этого долгого дня. Ирина и ее вечные претензии. Отчеты. И она... Мирослава. Стоит перед глазами: в деловом костюме, который я для нее выбрал, с горящими щеками и той самой смесью ненависти и азарта в глазах. Сырой алмаз. Опасный, неограненный, мой.

Мысли обрываются. Вода резко леденеет, превращаясь в игольчатые струи льда. Одновременно гаснет свет. Абсолютная, гробовая тишина, нарушаемая лишь последними каплями, падающими с душевой лейки. Тишина... и тут же оглушительный крик из гостиной.

Мира.

Сердце замирает, потом срывается в бешеную скачку. Не думая, выскакиваю из душа, на мокрый пол. Темнота. Густая, слепая.

Проклятье.

Слышу оглушительный треск бьющегося стекла. Ее взвизг. Приглушенный стон, удар о мебель.

Каждый звук, как нож по нервам. Этот животный, детский страх в ее голосе... Он вышибает из головы все расчеты, всю холодную логику. Остается только одно: яростное, примитивное желание добраться до нее. Немедленно.

Пробираюсь на ощупь, по памяти. Мокрые ступни скользят по холодному полированному бетону. Знаю каждый сантиметр этой чертовой стерильной коробки, но в полной темноте она становится враждебным лабиринтом.

— Тихо, девочка. Я иду, — бросаю в темноту, чтобы она знала. Чтобы не билась в истерике.

В ответ лишь прерывистые, захлебывающиеся всхлипы. Звук, от которого сжимаются кулаки.

Иду на этот звук. На ее страх.

Вот она. Прижалась к чему-то в углу. Слышу ее учащенное, сбитое дыхание, чувствую исходящий от нее жар паники.

Моя рука находит в темноте ее плечо, хрупкое, напряженное до дрожи.

Она вздрагивает, как от удара током, и издает короткий, дикий вопль, пытаясь вырваться. Ее пальцы царапают мою мокрую кожу.

— Кто здесь? Отстань!

Глупость. Я никогда от нее не отстану.

Притягиваю к себе, гася ее жалкие попытки сопротивления. Обхватываю. Она вся дрожит, маленькая, испуганная. Ее тело прижимается к моему: голому, влажному, горячему после душа.

— Тссс, тихо, — мой шепот врезается прямо в ее ухо. Я чувствую, как бьется ее сердце: бешено, неистово. — Это я. Виктор. Все хорошо. Я рядом. Не бойся.

Она замирает. Ее дрожь не утихает, но теперь она другая. Смесь страха и.. чего-то еще. Ее горячее дыхание обжигает мою кожу.

И тогда... тогда я не могу больше себя сдерживать. Пять лет ожидания. Пять лет подавленного огня. Все это рушится в одно мгновение.

Мои губы находят ее губы в полной темноте.

Сначала это просто прикосновение. Проверка. Но вкус ее... мед, слезы и что-то неуловимо ее, только ее... сводит с ума.

Она издает тихий, подавленный стон, и ее губы отвечают. Сначала неуверенно, потом все жаждущее. Ее руки цепляются за мои плечи, не чтобы оттолкнуть, а чтобы удержаться.

Сейчас она пахнет страстью.

— Виктор... — мое имя на ее губах. Шепот, полный капитуляции и вызова.

Этот звук добивает остатки моего самообладания.

— Молчи, — рычу я, и мои губы спускаются к ее шее, чувствуя под собой бешеную пульсацию крови. — Просто чувствуй.

Срываю с нее домашний, шелковый халат, который сам же и купил. Ткань с шелестом падает на пол. Мои ладони скользят по ее обнаженной коже: по изгибу талии, по напряженной спине, по упругим, идеально помещающимся в моих руках ягодицам. Она вся горит.

— Такой твердый... — она задыхается, когда мои пальцы впиваются в ее плоть, прижимая ее еще ближе. Трусь об нее пахом, едва не рычу от возбуждения.

— Ты не представляешь, как долго я этого хотел, — мой голос хрипит. Я прижимаю ее к дивану. — С тех самых пор.

— Ненавижу тебя, — шепчет она, но ее ноги сами раздвигаются, пропуская меня между ними.

— Ври дальше, — я целую ее снова, жестко, владея ее ртом, пока она не начинает стонать в унисон с движением наших тел.

Моя рука скользит вниз, находит тонкое кружево на ее бедрах. С наслаждением чувствую, как ткань натягивается, а затем с хрустом рвется под моими пальцами. Она ахает, но не сопротивляется, лишь глубже впивается ногтями в мои плечи, когда я срываю с нее последнюю преграду.

Одной рукой раздвигаю ее влажные, горячие складки. Она вскрикивает, ее тело выгибается.

— Ты готова для меня? — спрашиваю я, проводя пальцем по ее клитору, чувствуя, как она вся вздрагивает и издает сдавленный, похотливый стон.

— Да... — ее ответ просто выдох, полный стыда и желания.

Она вся трепещет, мокрая, горячая, ждущая. Я направляю себя и вхожу в нее одним мощным, безжалостным толчком, заполняя ее полностью, до самого предела.

— Ааах! — ее крик разрывает тишину. Не крик боли. Крик шока, освобождения, животной радости. Ее ноги мгновенно обвиваются вокруг моих бедер, пятки впиваются в меня, притягивая глубже, еще глубже.

Она невероятно тесная. Горячая. Влажная. Идеальная.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Боже... — рычу я, теряя остатки контроля. Ее внутренние мышцы сжимаются вокруг меня, судорожно, цепко. — Какая же ты тугая...

Я начинаю двигаться. Сначала медленно, вымеряя каждый толчок, входя до конца, заставляя ее чувствовать каждый сантиметр. Она бьется подо мной, ее стоны становятся громче, отчаяннее.

— Да... вот так... — она задыхается, ее пальцы впиваются в мои плечи.

Ее покорность, ее ответная страсть сводят с ума. Я наклоняюсь, захватываю губами ее сосок, чувствуя, как он затвердел от желания. Обсасываю, слегка покусываю.

— Ах… Да! — она кричит, ее бедра сами начинают двигаться навстречу моим толчкам, требуя большего, быстрее.

Темнота обостряет все до предела. Я не вижу ее, но я чувствую все. Каждый ее вздох, каждый стон, каждое судорожное сжатие ее внутренних мышц вокруг моего члена. Слышу, как она закидывает голову и кричит от нарастающего наслаждения.

— Кончаешь? — рычу я ей в ухо, ускоряя ритм. Мои удары становятся жестче, глубже, вышибая из нее дух.

— Да! Я.. я не могу... Виктор! — ее тело напрягается как струна, и затем ее крик сливается с оглушительной, долгой волной оргазма. Она бьется в конвульсиях подо мной, ее внутренности сжимают меня пульсирующим, мокрым вихрем, вытягивая мое семя.

Вот он. Пик. Взрыв.

С последним, глубоким толчком, я вскрикиваю, вливаясь в нее, заполняя ее собой. Горячая волна наслаждения смывает все: расчеты, контроль, прошлое. Есть только она, ее тело, ее стоны, ее имя на моих губах.

Мы лежим, тяжело дыша, оба мокрые, изможденные. Ее пальцы все еще впились в мою спину. Тишину нарушает лишь звук нашего дыхания.

И в этот самый момент...

Щелк.

Свет. Резкий, ослепляющий, безжалостный.

Глава 12

(Мирослава)

Мир взрывается. Не по кусочкам, а целиком, белой, ослепительной вспышкой, что разрывает меня изнутри. Глаза закатываются, тело выгибается в немом крике, но звук все-таки вырывается: хриплый, дикий, не мой. Это крик всего моего существа, которое больше не может вмещать в себя это безумие. Каждая клетка пульсирует, сжимается и разжимается в такт его мощным, безжалостным толчкам. Внутри все горит, плавится, и я тону в этом огне, не в силах и не желая сопротивляться.

И тут – свет.

Резкий, холодный, безжалостный. Он бьет по моим зажмуренным векам, пронзает мозг. Я инстинктивно вскидываю руки, прикрываю лицо, и вместе с электрическим светом в комнату врывается разум. А с ним стыд. Жгучий, обжигающий, унизительный.

Что я делаю? Боже, что я делаю? Под ним. Голая. В луже собственной страсти.

Над моим ухом раздается короткий, низкий смех Виктора. Он тоже щурится, отворачивается от внезапной вспышки, но его тело не отступает ни на миллиметр. Наоборот. Он все еще во мне. Горячий, твердый, пульсирующий. И когда свет зажегся, он непроизвольно дернулся внутри меня, и по моему телу пробежала новая, предательская волна возбуждения.

Он склоняется ниже, его темные волосы падают мне на шею, щекочут кожу. Его губы, влажные и жаркие, находят мое плечо, ключицу. Он целует, кусает, ласкает.

— Не прячься, — его голос хриплый, пропитанный страстью и властью. — Я хочу видеть твое лицо.

Его руки скользят по моим бокам, заставляя меня содрогнуться. Он не дает мне опомниться, не дает отстраниться. Он снова начинает двигаться. Медленно, почти лениво, но с такой глубиной, что у меня перехватывает дыхание.

Я медленно, будто против своей воли, отнимаю руки от лица. Свет уже не режет так больно, потому что он заслонил меня собой, его тень падает на меня. Я открываю глаза и встречаюсь с его взглядом.

Серо-стальные глаза, обычно холодные как лед, теперь горят. В них темная, всепоглощающая буря. В них – голод. И я. Только я.

Он смотрит на меня, не отрываясь, и каждый его толчок – это вопрос и ответ одновременно. Внутри все сжимается, приспосабливается к его размеру, к его ритму. Это уже не больно. Это... Я чувствую каждую его прожилку, каждое движение. Он заполняет меня не только физически. Он заполняет все пространство моих мыслей.

Мысли… они путаются, обрываются. «Он мой. Мой. Она хотела этот дом… а получила его я. Она хотела этого мужчину… а получила его я». Мысль-молния, яркая, запретная, полная ядовитого торжества. Исчезает так же быстро, как и появилась, смытая новой волной наслаждения.

Я стону, запрокидывая голову назад. Мои пальцы впиваются в его плечи, цепляясь за мокрую от пота кожу.

— Да… вот так… — срывается с моих губ шепот, мольба, признание.

Он наклоняется и захватывает губами мой сосок. Ммм… Горячее, влажное прикосновение заставляет меня выгнуться. Он сосет, слегка покусывает, и острые, сладкие иглы бегут прямиком между ног, заставляя меня сжиматься вокруг него еще сильнее.

— Ты вся горишь, — рычит он, его дыхание обжигает мою кожу. — Вся для меня.

Его ритм сбивается, становится жестче, быстрее. Я чувствую, как нарастает знакомое напряжение внизу живота. Я близка. Снова. Так быстро.

И вдруг он резко выходит из меня. Пустота, холодная и мучительная, заставляет меня простонать от протеста. Но у него другие планы.

Сильные руки переворачивают меня, как тряпичную куклу, срывая с дивана. На мгновение я теряю опору, мир плывет, а затем колени упираются в прохладную кожу дивана. Он ставит меня на четвереньки, его властная рука на моей спине мягко, но неумолимо пригибает ее вниз, открывая его взгляду и делая беззащитной.

Поза еще более обнаженная и подчиненная, чем прежде. Я чувствую его взгляд, пылающий на моей спине, на округлостях ягодиц. Чувствую себя одновременно униженной и невероятно, пьяняще желанной.

— Никто не видел тебя такой, — его голос, низкий и хриплый. — Только я.

Одна его рука крепко лежит на моей пояснице, словно вдавливая меня в диван, другая направляет его. И он входит. Сзади. Глубже, чем было до этого, заполняя собой все уголки моего сознания.

От неожиданности и интенсивности ощущений мой крик застревает в горле, превращаясь в сдавленный, похотливый стон. Он владеет мной полностью, безраздельно. И черт возьми, мое тело, предательское и жаждущее, ликует от этого.

Его руки держат меня за бедра, его пальцы впиваются в плоть, и он начинает двигаться. Это уже не любовная ласка. Это плотское, животное утверждение власти. Каждый удар его бедер о мои отдается гулким эхом в тишине комнаты. Я не могу думать. Я могу только чувствовать. Чувствовать, как он заполняет меня, как трется о ту самую точку внутри, от которой у меня темнеет в глазах.

Мое тело взрывается во второй раз. Спазмы такие сильные, что мне кажется, я сейчас потеряю сознание. Я кричу, и мой крик – это его имя.

Он отвечает моим стонам низким, удовлетворенным рыком, его пальцы сжимают меня так, что потом, наверное, останутся синяки. Он делает еще несколько глубоких, вымеренных толчков, замирая в самой глубине, и я чувствую, как его горячее семя снова заполняет меня, пульсируя в такт бешеному ритму нашего сердца.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мы замираем. Он тяжело дышит, облокотившись на мою спину. Его вес давит, но это желанная тяжесть. Единственное, что удерживает меня в этой реальности.

Он все еще во мне. И в мертвой тишине озаренной люстры, под безжалостным светом, который обнажает каждый наш порок, я понимаю – пути назад нет.

И не хочу.

Глава 13

(Мирослава)

Последняя судорога наслаждения отступает, оставляя после себя приятную, глубокую пустоту. Я лежу, беспомощная и оголенная, придавленная его весом, чувствуя, как его тяжелое дыхание обжигает мою спину. Он все еще во мне, и это последнее, пульсирующее эхо близости заставляет мое тело слабо вздрагивать. Жаркий стыд уже подступает к щекам, но где-то глубже, под ним, тлеет пьянящая, победоносная искра.

Он медленно, почти нехотя, отделяется от меня. Его уход ощущается как физическая потеря: пустота и прохлада там, где только что была жаркая полнота. Виктор встает с дивана, и мой взволнованный взгляд скользит по его фигуре, залитой теперь ярким светом. Я не могу не восхищаться: его тело не просто натренированное, оно сильное, собранное, с рельефом мышц, проступающим под влажной кожей. Могущественное и… безраздельно удовлетворенное.

— Встань, — его голос низкий, хриплый от страсти. Он протягивает руку, и я кладу свою ладонь в его.

Ноги подкашиваются, все тело ноет приятной усталостью. Виктор не отпускает мою руку, ведя меня через залитую светом гостиную. И тут до меня доходит: Окна. Панорамные, от пола до потолка, абсолютно незанавешенные. Мы идем по этому сияющему пространству совершенно голые, и мне кажется, что весь город видит нас, видит мою раскрасневшуюся кожу, следы его рук на моих бедрах. Жар стыда заливает меня с головы до ног, и я инстинктивно пытаюсь прикрыться, но его хватка на моей руке уверенна.

Виктор же идет спокойно, с царственной невозмутимостью, не скрывая своей наготы. Его осанка, его уверенность – все это кричит о том, что он хозяин не только этого пространства, но и ситуации. И моей растерянности.

— Душ, — бросает он, и это не предложение, а констатация факта. Необходимость.

Мы поднимаемся, и я чувствую на своей коже его взгляд. На синяки, которые оставили его пальцы на бедрах, на следы поцелуев на груди. Я должна смущаться, должна ненавидеть его за этот безраздельный осмотр. Но вместо этого внутри расправляет крылья странная, иррациональная гордость. Я видела его таким, каким никто, наверное, не видел: сломленным наслаждением, теряющим контроль. И теперь он смотрит на меня как на соучастницу этого падения, а не как на жертву.

В его огромной ванной, отделанной темным камнем, он включает воду. Пар быстро заполняет пространство, смягчая острые углы и смывая остатки неловкости.

Мы заходим под почти обжигающие струи, и вода смывает пот, следы его семени, смешанного с моим, всю плотскую историю нашего падения. Он берет гель с резким, бодрящим ароматом, тот самый, что я использовала утром. Выливает на ладонь и поворачивает меня к себе спиной.

Его руки ложатся на мои плечи, начинают медленно, почти нежно намыливать кожу. Сильные, уверенные пальцы разминают зажатые мышцы, скользят по позвоночнику, омывают каждый сантиметр. Это не страсть. Это что-то другое. Более интимное.

Я закрываю глаза, позволяя воде и его рукам смыть последние ошметки страха и стыда. Он моет мои волосы, и его пальцы массируют кожу головы, и я чуть не стону от этого непривычного, обманчивого уюта.

Потом я беру гель. Моя очередь. Виктор не двигается, стоит под струями, уперев ладони в мокрую стену, и позволяет мне. Я намыливаю его широкую спину, чувствую под пальцами рельеф мышц, шрамы, о которых ничего не знаю. Он глухо вздыхает, когда мои пальцы находят особенно зажатое место между лопатками. Я мою его сильные руки, его грудь, и он поворачивается ко мне.

Его взгляд снова тяжелый, но теперь в нем читается не только желание, но и… благодарность? Виктор наклоняется и целует меня. Медленно, глубоко, без той животной жадности, что была внизу. Этот поцелуй вкусный, мокрый, полный какого-то нового понимания. Но он не ведет дальше. Просто целует, словно подтверждая что-то. И от этого поцелуя внутри все сжимается в сладком, томительном предвкушении чего-то большего.

Но нет, он прав – мужик дважды кончил, было бы странно и ненасытно требовать продолжения прямо сейчас. И в этой его сдержанности есть какая-то особенная, мужская честность.

Мысль о матери, о том, что могло быть в кабинете, снова пронзает меня, но теперь она тусклая, нереальная. Ревновать его к ней после этого? Смешно. После того как он смотрел на меня так, будто готов был проглотить целиком. После того как его тело, его голос, его потеря контроля принадлежали только мне.

Мы вытираемся огромными, мягкими полотенцами. Виктор протягивает мне свежий халат: такой же, как вчерашний, но чистый. На этот раз, заворачиваясь в него, я не чувствую себя заклейменной. Я чувствую его защиту.

Внизу, помимо остывшего ужина, нас ждет картина небольшого хаоса. Осколки стекла от торшера сверкают на полированном полу, а один из стульев лежит на боку, напоминая о моей панической попытке бегства в темноте.

«Ах, да... это я», — с новой волной смущения думаю я и, порывисто двигаюсь вперед, чтобы собрать осколки.

— Не надо, — Виктор мягко, но неуклонно оттягивает меня назад. — Завтра с этим разберется клининг.

— Но я и сама могу... — начинаю я по привычке, чувствуя, как во мне просыпается старое, независимое «я».

Он не повышает голос, но его следующая фраза звучит с такой неоспоримой твердостью, что все возражения застревают в горле. — Я сказал – не надо. Сейчас не время для уборки.

Его слова не оставляют пространства для дискуссий. Он ведет меня к столу, и я, все еще сгорбившись от неловкости, тянусь к тарелкам, чтобы отнести их разогревать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— И это не надо, — он снова останавливает меня тем же спокойным жестом, отламывая кусок остывшего стейка. Он отправляет его в рот, медленно пережевывает, и его лицо меняется. — Чертовски вкусно.

Я замираю с салфеткой в руках.

— Правда? — слышится мой неуверенный голос.

— Да, — он отламывает еще кусок, уже с большим аппетитом. — Мясо идеально прожарено. Пряности... чувствуется рука. Не ресторанная штамповка.

Он ест. Не потому что надо, не из вежливости. Он ест с истинным удовольствием, пробует овощи, хвалит соус. Я сажусь напротив, набираю себе немного, и мы едим при свете люстры, а не при свечах, как я планировала, в полной тишине, которая уже не давит, а обволакивает. Он опустошает тарелку и отодвигает ее с видом глубокого удовлетворения.

— Спасибо, — говорит он, и его взгляд на мне теплый, изучающий. — Не ожидал.

— Я тоже много чего не ожидала, — срывается у меня, и я тут же кусаю язык.

Но он лишь усмехается, коротко и тихо. Затем его выражение лица становится деловым, но без привычной жесткости.

— Касательно твоей работы. Ты будешь ассистентом по развитию клиентского опыта. Формально.

Я перестаю жевать, слушая.

— Твои задачи: анализ всех отзывов по отелям холдинга, проведение тайных проверок: будешь оформляться как гостья. Разработка концепций персонализированного сервиса. И участие в мозговых штурмах по «Ascot». Твоя специализация в туризме наконец пригодится.

В груди что-то расправляется. Это не подачка. Это… Возможность. Еще один мост, который он строит между нами, и на сей раз прочный, деловой, уважительный.

— Я справлюсь, — говорю я, и голос не дрожит.

— Я знаю, — отвечает он просто.

Мы поднимаемся в спальню. Его спальню. На пороге я останавливаюсь, стараясь придать лицу наивное выражение.

— А я помню одно правило: «Никогда не заходить в спальню без приглашения».

Он останавливается, разворачивается. В его глазах вспыхивает знакомая искра, но теперь в ней есть и доля игры.

— Правила устанавливаю я, — его рука обвивает мою талию, притягивая так, что наши тела соприкасаются через ткань халатов. — А сейчас я хочу, чтобы ты была здесь. Всегда.

Он не тащит меня, а ведет к огромной кровати. Халаты падают на пол. Мы ложимся под прохладное белье, и его тело прижимается к моей спине, сильное, теплое, защищающее. Его рука лежит на моем животе, пальцы переплетаются с моими.

Ирония судьбы оглушает: мать так отчаянно хотела этот дом, эту кровать, этого мужчину. А получила все это я. Ее изгнанная дочь.

Я чувствую, как его дыхание выравнивается, становится глубоким. Он засыпает. А я лежу в его объятиях, в эпицентре его «иллюзии дома», и впервые за пять лет чувствую нечто, отдаленно напоминающее реальность. Или начало новой, своей собственной иллюзии, в которую я наконец готова поверить.

Глава 14

(Виктор)

Сознание возвращается не резким скачком, а медленным, тягучим всплытием. Первое, что я чувствую, – онемение в правой руке, тупая, настойчивая боль от застоя крови. И щекотку. Легкое, навязчивое покалывание у лица. Что-то мягкое и шелковистое касается моего рта, носа, щеки.

Я открываю глаза. Полутьма. Сквозь плотные шторы пробивается утренний свет, выхватывая из мрака очертания моей спальни. Привычной, но теперь… другой.

Мозг, еще затуманенный сном, медленно складывает факты. Онемевшая рука. И этот запах… Мой запах. Резкий, древесный аромат моего геля для душа, который я сам втер в ее кожу, сам вымыл им ее волосы, и теперь она пахнет мной. Словно я поставил на нее свою метку, и она ее приняла. Под моей щекой – ее волосы. Темный мед, рассыпавшийся по подушке.

Мирослава.

Приподнимаюсь на локте, разминая затекшие мышцы. Так и есть. Моя правая рука вытянута, и на ней, как на подушке, покоится ее голова. Она лежит на боку, повернувшись ко мне спиной. Дышит ровно, глубоко. Моя левая рука обвивает ее талию, владея даже во сне. На ее плече проступает синеватый след: отпечаток моих пальцев, след вчерашней ночи. Моей одержимости.

Всегда я спал один. Эта кровать, этот пентхаус – моя крепость, территория, куда я никогда никого не допускал. Женщины оставались в отелях, в их апартаментах, но не здесь. Ирина за все эти годы не переступала порог спальни. Наш брак был сделкой, скрепленной в другом месте, и ее место было в ее собственном доме. Одиночество в этой постели было правилом. Необходимостью.

А теперь… она. Ее тело, доверчиво ищущее тепла. Ее дыхание, ровный шум в тишине. И странное, чуждое чувство покоя, разлитое в груди. Не просто удовлетворение от обладания. Не триумф. Нечто более глупое и опасное. Умиротворение.

Лежу и смотрю на нее. Сырой, неограненный алмаз, упавший ко мне в постель. Искра, которую я когда-то задавил и снова разжег, когда она была на дне. Расчет? Да. Но сейчас цифры и схемы куда-то испарились. Осталась только она. И эта тишина.

Смотрю на часы. Девятый час. Мы проспали.

Мысль резкая, чужая. Я не просыпаю. Никогда. Мое тело – отлаженный механизм, будильник в голове срабатывает безотказно в шесть. Каждый день.

Рука тянется к телефону. Экран черный. Нажимаю кнопку. Ничего. Разряжен. Вчера я забыл поставить его на зарядку. Впервые за… не помню когда.

Неслыханная оплошность. Глупость. Признак того, что я был настолько поглощен, ослеплен, выбит из колеи, что забыл о базовом правиле контроля.

Откидываю одеяло, сажусь на край кровати. Спина ноет – непривычно спать, обняв кого-то. Мускулы затекли. Еще одно доказательство.

И в этот момент раздается звонок. Резкий, пронзительный, настойчивый. Домофон.

Мира вздрагивает во сне, издает сонный, неразборчивый звук. Ее глаза медленно открываются, затуманенные сном. Она смотрит на меня, не понимая, где находится, что происходит.

— Кто это? — ее голос хриплый от сна. — К-клининг?

Наклоняюсь и целую ее. Коротко, но глубоко. Вкус ее, теплый, сонный, сводит с ума даже сейчас. Отрываюсь.

— Возможно. Лежи.

Встаю, натягиваю на голое тело черные спортивные брюки и, разминая затекшие мышцы, выхожу из спальни. Прохожу через гостиную. Взгляд задерживается на осколках от торшера – немых уликах. Напоминание о ее страхе. О моем спасении. О том, что за этим последовало.

Подхожу к видеодомофону. Камера передает четкое изображение.

Ирина.

Стоит снаружи, прямая, как стрела. В идеальном утреннем макияже, в строгом пальто. Ее лицо – маска холодной собранности, но я знаю эту женщину. Вижу напряжение в уголках губ, в том, как она сжимает сумочку. Она не просто приехала с визитом. Она приехала на войну.

Раздражения нет. Лишь холодное, почти интеллектуальное предвкушение. Развязка назревала пять лет. И она пришла в самый подходящий и неподходящий момент.

Палец зависает над кнопкой.

Решение уже принято. Оно было принято в ту секунду, когда я вошел в нее в полной темноте. Когда почувствовал, как ее тело откликается на мое.

Нажимаю кнопку.

— Заходи, Ирина, — говорю в селектор, и мой голос абсолютно ровный, спокойный.

Дверной замок с тихим щелчком отпирается.

Поединок начинается.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 15

(Мирослава)

Резкий, оглушительный звонок домофона врезается в сон. Я вздрагиваю и тут же просыпаюсь, сердце замирает в груди. И вместе с солнечным лучом, упрямо пробивающимся сквозь щель в шторах, накатывает вся правда вчерашней ночи.

Тьма. Его руки. Губы на моем теле. Его вес, его голос, его потеря контроля… Боже мой. Все это было наяву.

Его легкий, сонный поцелуй с утра – лишь последнее доказательство. Короткое, властное: «Лежи». А сам уходит: высокий, прекрасный, с такой спиной, с такой упругой попой в черных спортивных брюках, что смотреть – грех. Черт, как же он хорош!..

Я потягиваюсь, ощущая приятную истому. Мышцы живота ноют с непривычки, напоминая о каждой минуте той безумной ночи.

Но «лежи» – это не про меня. Тем более, когда в туалет нестерпимо хочется. Едва за Виктором закрывается дверь, я соскакиваю с огромной кровати, наспех накидываю банный халат и пулей лечу в санузел.

Возвращаясь, уже у порога замираю. С первого этажа доносятся голоса. Слишком громко для клининга и… слишком знакомый, отточенный тембр. Ледяной и ядовитый.

По спине пробегает холодная испарина.

Мама.

Ну конечно, это она! О нет…

Я быстро подхожу к раковине, плескаю на лицо ледяной водой, пытаясь смыть остатки сна и нарастающую панику. Вода обжигает, но не может охладить пылающие щеки. Я только что встала с его постели, а внизу – его жена. Моя мать. Комок подкатывает к горлу. Плотнее запахиваю халат, туго затягиваю пояс, будто это доспехи, и крадусь по коридору к лестнице.

Подхожу ближе, прижимаюсь к стене, стараясь дышать тише. Но и напрягаться не надо: Ирину слышно прекрасно. Ее голос, острый, визгливый, режет тишину холодного мраморного пространства. И в ответ ровные, чуть ироничные, низкие реплики Виктора. Спокойные. Будто он не скандал выслушивает, а доклад по активам.

— С кем ты тут ужинал, Виктор? На двоих? — ее слова шипят, как раскаленный металл, опущенный в воду. — И это что?! Осколки? Плафон разбит… Ты дрался? Или… — в ее голосе прорывается шокированное прозрение, — о боги… Ты не дрался. Ты… Ты мне изменял? Прямо здесь?!

Тишина в ответ. Такая оглушительная, что она сама по себе – признание.

— Ты бабу в дом привел? — ее голос срывается на высокую, почти истеричную ноту. — В наш дом? В мой дом! Я ни одной ночи здесь не провела! Ни одной! А ты какую-то… Тварь сюда притащил?!

И тут его голос. Низкий, без единой трещинки. Всего одно слово, от которого у меня замирает сердце.

— Да. Но она не «тварь», как ты выразилась. Во-вторых, у нас нет общего дома, Ирина. И не было, — парирует он, холодно и четко.

— Кто она?! Я имею право знать!

Но когда Ирина, рыча от ярости, собирается подняться наверх, я делаю шаг вперед. Сама не знаю, откуда смелость. Может, от того, что его «да» прозвучало как щит, за который можно спрятаться.

Я появляюсь на верхней площадке лестницы. В его халате, с растрепанными после его рук волосами, босая. И вижу ее лицо.

Ее черты, обычно собранные в безупречную маску, искажены гримасой чистого, немого шока. Шока, который мгновенно сменяется кипящей, белой яростью. Ее глаза, широко раскрытые, полные ненависти и унижения, впиваются в меня.

— Ты… — это не слово, а хриплый выдох. — Ты… спишь с ним? С… моим мужем! В моей спальне?!

Она делает шаг ко мне, но Виктор оказывается между нами, заслоняя меня собой. Его спина – стена.

— Это не твоя спальня, — его голос тихий, но угрожающий. — И никогда не была. И я твой муж только на бумаге. Наша сделка окончена, Ирина.

— Окончена? — она издает короткий, истеричный смешок. — Я твоя жена! Я отдала тебе все! Связи и… А ты… ты трахаешься с этой… с этой жалкой потаскухой! С моей же дочерью!

Ее слова бьют, как плеть, оставляя на коже невидимые, жгучие раны. Я чувствую, как краснею еще сильнее, но не отвожу глаз. Не могу позволить ей увидеть мой стыд.

— Она не потаскуха, — голос Виктора не повышается, но в нем появляется сталь. — А твои «связи» оплачены сполна. С лихвой.

Он хватает ее за локоть и с силой ведет за собой в кабинет. Я машинально спускаюсь вниз, иду следом, замирая в дверях. Виктор не закрывает ее, и мне все видно и слышно. Он поворачивается к столу, берет стопку документов и подсовывает ее к лицу Ирины.

— Последний перевод. Твои долги закрыты. Наши финансовые отношения прекращены. Брачный контракт аннулируется. Юрист ждет твоего звонка.

Ирина смотрит на бумаги, потом на него, потом на меня. В ее глазах – финансовый и личный крах. Все, ради чего она продалась, ради чего предала, рассыпается в прах. И виновата в этом я. Та, кого она вычеркнула, как бракованный товар.

Ее лицо становится восковым. Она медленно поднимает на меня взгляд, и в нем такая бездонная ненависть, что по телу бегут мурашки.

— Хорошо, — она говорит тихо, но каждое слово отчеканено, как пуля. — Поздравляю. Ты получила все, чего хотела. Мой дом. Моего мужа.

Она делает паузу, и ее губы растягиваются в безрадостной, страшной улыбке.

— Но я уничтожу вас обоих. Клянусь. Вы об этом пожалеете.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она разворачивается и идет к выходу. Прямая, гордая, неся свое унижение как корону. Дверь лифта закрывается за ней с тихим, но окончательным щелчком.

Тишина, что обрушивается на дом, кажется еще громче, чем ее крик. Я стою, дрожа, все еще сжимая в руках полы халата.

Виктор поворачивается ко мне. Его лицо спокойно, но в глазах я читаю не удовлетворение, а скорее усталую решимость. Поединок выигран. Но война, похоже, только начинается.

— Я сказал «лежи», — произносит он, но в его тоне нет упрека.

— Не смогла, — выдыхаю я. — Она же моя мать.

— Она перестала быть твоей матерью пять лет назад, — поправляет он жестко.

Его рука касается моей щеки, большой палец проводит по коже. И в этом жесте нежность и утверждение права собственности одновременно.

Скандал окончен. Сделка расторгнута. Стены его «иллюзии дома» устояли. Но я чувствую, как в воздухе повис новый, незнакомый запах – запах свободы и новой, еще более опасной ловушки. И я стою в самом ее центре.

Глава 16

(Виктор)

Дверь закрывается за Ириной. Ее беспомощные угрозы разбиваются о полное, тотальное отсутствие во мне каких-либо угрызений совести. Нет ни злорадства, ни гнева. Лишь холодное, чистое удовлетворение от закрытого гештальта. Сделка была исполнена с обеих сторон до последней буквы контракта, а теперь – аннулирована. Все по правилам.

Ее появление с утра было предсказуемо. «В офисе мы вчера явно не договорили, Виктор. Решила, что нужно обсудить ситуацию без посторонних глаз». Голос в домофоне был ровным, но я слышал под ним стальное напряжение. Не застав меня в офисе и не дозвонившись на разряженный телефон, она примчалась сюда. И получила исчерпывающие ответы на все свои вопросы.

Поворачиваюсь к Мирославе. Она стоит у подножия лестницы, бледная, в моем халате, похожая на перепуганную птицу, выброшенную из гнезда прямо в грозу. Но в ее глазах, помимо шока, читается жесткая, непривычная решимость. Она все слышала. Но слышать – не значит знать.

— Иди, оденься, — говорю я, не приказом, а констатацией. — Покажу тебе кое-какие документы.

Она молча кивает и поднимается наверх. Ее плечи напряжены. Я не жду. Мне тоже нужно привести себя в порядок: я опаздываю. Поднимаюсь следом, в спальню. Мобильный все еще разряжен. Подключаю его к зарядке, мимоходом отмечая непривычный беспорядок в комнате: следы ее присутствия. Быстро скидываю спортивные штаны, облачаюсь в темные брюки и рубашку. Не в костюме. Сегодняшние дела не требуют официальности, только результативности.

Когда спускаюсь, она уже ждет в гостиной, в простых джинсах и футболке из тех, что я для нее купил. Молча проходим в кабинет. Достаю из сейфа увесистую папку. Кладу ее на стол перед ней.

— Наш брачный контракт с Ириной Леонидовной, — говорю, открывая его на ключевых страницах. — И финансовые приложения к нему. Читай.

Она медленно тянется к папке, ее пальцы слегка дрожат. Я наблюдаю, как ее глаза бегут по строкам, как лицо застывает в маске неверия, а затем – острого, режущего понимания. Она видит цифры. Переводы. Графики платежей. Все, что получила ее мать в обмен на статус «госпожи Штерн».

— «Добровольное проживание совершеннолетней дочери Ирины Леонидовны, Мирославы Бельской, осуществляется отдельно, за счет Виктора Штерна...» — она шепчет строку из контракта, и ее голос срывается. Она поднимает на меня взгляд, полный хаоса. — Она... она согласилась на это? Просто... чтобы спасти свои «Усадьбы»?

— В этом была суть сделки, Мирослава, — мой голос ровен, как сталь. — Она не просто согласилась. Она сама настояла на этом пункте. Ты была для нее разменным активом. Неудобным напоминанием о прошлом, которое мешало ее новому, блестящему будущему в роли моей жены. Пусть и фиктивной.

— Но зачем тебе это было нужно? — в ее голосе звучит надлом. — Этот брак? Этот фарс? Ведь ты более чем преуспевающий и влиятельный бизнесмен.

Разворачиваю перед ней бизнес-план проекта «The Ascot». Элитный отель, первый в России под флагом мирового бренда. Амбиция, которая требовала не только денег, но и безупречной репутации.

— Мой имидж «рейдера» и «одинокого волка» не внушал доверия консервативным банкирам и чиновникам, от которых зависело одобрение кредита и выделение земли. Им нужен был стабильный, солидный семьянин. Человек с корнями. Ирина предложила себя в качестве решения. Ее фамилия, ее аристократическое прошлое, ее связи в определенных кругах – все это был безупречный актив. Я оплатил все ее долги, вложился в модернизацию ее дышащей на ладан сети «Усадьба Бельская». Взамен я получил ее связи и статус. Кредит был одобрен. Сделка состоялась.

Она откидывается на спинку стула, словно от удара. Все пазлы встают на свои места в ее голове. «Случайная» встреча пять лет назад. Холодность в день помолвки. Ее изгнание. Все это была не эмоциональная драма, а хладнокровно просчитанная бизнес-операция. И ее мать была не жертвой, а таким же расчетливым игроком.

— Теперь ты знаешь все, — закрываю папку. Звук кажется оглушительным в тишине кабинета.

Оставляю ее одну. Ей нужно время, чтобы переварить услышанное и сжечь последние мосты, ведущие к матери.

Возвращаюсь в спальню. Мобильный, наконец, зарядился достаточно для звонков. Выхожу на балкон. Первый звонок – в банк. Распоряжаюсь закрыть все долги Мирославы по микрокредитам. До копейки. Второй – агенту по недвижимости. Расторгаю договор аренды той проклятой квартиры. Вещи, как я и распорядился, уже вывезли на склад временного хранения.

Перед выходом снова заглядываю в кабинет. Мира все еще сидит за столом, уставившись в пустоту.

— Клининговая служба будет через полчаса. Проследи, чтобы они все сделали как надо, — говорю ей.

Она кивает, не глядя. Ее разум еще блуждает в лабиринтах прошлого, которое оказалось одной большой ложью.

Еду на окраину города, в загородный дом, где держат Егора. Он сидит в подсобном помещении, лицо бледное, в глазах – смесь злобы и животного страха. При моем появлении напрягается, но не смотрит в глаза.

— Решение простое, — говорю я, не приближаясь. — Ты покидаешь город сегодня. Навсегда. Наши люди оформят тебе билет и проследят за посадкой. Если ты когда-нибудь вернешься или просто произнесешь ее имя вслух, последствия будут необратимы. Ты понял?

Он что-то бормочет в ответ, кивая. Его бравада испарилась, оставив лишь жалкую оболочку. Больше он – не проблема.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В соседней комнате сложены коробки с вещами Миры. Просматриваю содержимое. Старый ноутбук, папки с документами, несколько книг. И вдруг мои пальцы натыкаются на что-то мягкое, потрепанное.

Старая книга. «Путешествия по Италии». Корешок протерт, страницы пожелтели от времени. Просматриваю затертые страницы, отмеченные закладками. Так это ее заветная мечта... Делаю мысленную пометку, а брошюру опускаю во внутренний карман пиджака.

Глава 17

(Мирослава)

Тишина в кабинете после его ухода давит на барабанные перепонки, смешиваясь с гулом в моей голове. Я сижу, уставившись в закрытую папку, но перед глазами не цифры и печати, а лицо матери. Не то, искаженное яростью, с утра, а то, что было пять лет назад: сияющее, расчетливое, прописывающую меня, свою дочь, в пункте контракта как неудобный багаж.

«Добровольное проживание... осуществляется отдельно».

Добровольное. Мать. Добровольное.

Все эти годы я винила во всем его. Прагматичного рейдера. Холодного монстра. А он... он был просто игроком за другим столом. Он купил то, что ему продавали, включая и.. меня. Меня – как условие сделки, как приложение, которое нужно деактивировать.

Ненависть, которую я лелеяла как щит, дает трещину и сыпется, обнажая невыносимую, жгучую пустоту. Кого ненавидеть, когда твоя собственная мать готова на такое? Виктор безжалостен, но честен в своей безжалостности. Он не притворялся любящим отчимом. Он заключил сделку. А она... она притворялась матерью.

Я встаю, мои движения механические. «Проследи за клинингом». Да. Хорошо. Какая разница.

Я брожу по сияющим, стерильным залам, пока безупречные женщины в униформе стирают последние следы вчерашнего кошмара. Стекло, разбитое моим страхом, исчезает. Все снова становится безупречным. Как и он. Как и его жизнь, в которую я ворвалась в качестве нового... что? Актива? Игрушки?

Мысли путаются. Да, он спас меня. Да, он предоставил крышу над головой, работу, одежду. Но цена... Ценой стало мое тело, моя воля, и теперь я его собственность. Сначала мать продала меня оптом, а теперь он выкупил в розницу, когда я скатилась на дно.

Следующие несколько дней работа становится моим единственным убежищем. В «Штерн Групп» я не Мирослава Бельская, изгнанная дочь аристократки, и не любовница босса. Я стажер. Аналитик. Мозг, который должен копать глубже, видеть причину, а не следствие.

И это... затягивает.

Виктор на работе другой. Точнее, тот же: холодный, собранный, требовательный до жестокости, – но теперь я вижу не тирана, а гроссмейстера. Он мыслит на десять ходов вперед, его стратегии одновременно безжалостны и блестящи. Он не просто латает дыры; он перестраивает всю систему, чтобы дыр не возникало. Смотреть на его мыслительный процесс одновременно унизительно и восхитительно. Я ловлю себя на том, что впитываю каждое его слово, каждый взгляд, брошенный на график.

А потом наступает вечер. Мы возвращаемся в пентхаус. Воздух сгущается. Его взгляд, скользящий по мне за ужином, уже не взгляд наставника. Он тяжелый, влажный, полный немого вопроса и такого же немого ответа. Он напоминает мне о том, что я надела утром: белье, которое он выбрал. О том, что мое тело помнит его прикосновения. О той ночи, когда тьма и страх сорвали все запреты.

И с той самой ночи – ничего. Ни единого прикосновения. Только этот взгляд, прожигающий насквозь. Только это напряжение, висящее в воздухе между нами густым, невыносимым полотном. Он напоминает мне обо всем: своим присутствием, своим запахом, тяжестью своего взгляда, но не делает ни шага. Как будто проверяет. Или ждет.

И это сводит с ума больше всего. Если я его собственность, купленная и оплаченная, почему он не берет то, что принадлежит ему по праву? Эта мысль крутится в голове, смешиваясь с обидой и странным, унизительным разочарованием. Я становлюсь заложницей не только его правил, но и этой неопределенности, этой пытки ожиданием.

И я ненавижу себя. Ненавижу за предательское тепло, разливающееся по низу живота, когда его пальцы случайно касаются моих, передавая документ. Ненавижу за то, что ловлю его запах – дорогой парфюм, смешанный с чистотой и властью – и делаю глубокий вдох. Ненавижу за то, что жду, когда же он, наконец, сломает это тягучее, невыносимое напряжение.

Гордость кричит во мне: «Он использовал тебя! Он позволил тебе падать пять лет! Ты для него вещь!». Но другое, темное и жаждущее, шепчет: «А разве то, что ты чувствуешь, когда он смотрит на тебя, как на единственную женщину в мире, – это чувство вещи? Разве так смотрят на вещь?»

Этот внутренний раздор сводит с ума.

И вот сегодня вечером, когда я уже собираюсь уходить, его секретарь передает: «Виктор Сергеевич просит вас зайти в кабинет».

Сердце падает и тут же подпрыгивает где-то в горле. Это не рабочее время. Инструктаж на завтра можно провести утром.

Я вхожу. Его кабинет тонет в сумерках, освещенный только настольной лампой, отбрасывающей длинные тени. Он стоит у панорамного окна, спиной ко мне, наблюдая, как зажигаются огни города. В его позе привычная властная небрежность, но и какая-то сосредоточенная тишина.

— Закрой дверь, Мирослава, — говорит он, не оборачиваясь. Его голос низкий, без эмоций.

Я повинуюсь, щелчок замка звучит как приговор. Я остаюсь стоять у двери, сжимая ремешок сумки.

Он медленно поворачивается. Его серо-стальные глаза в полумраке кажутся почти черными. Они обжигают меня, скользят с головы до ног, будто срывая с меня деловой костюм и оставляя голую, трепещущую кожу.

— Подойди, — командует он тихо.

Внутри все сжимается в комок протеста и.. предвкушения. Ноги сами несут меня вперед, через огромный кабинет, к его столу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он не двигается, наблюдая, как я иду. Как добыча идет навстречу охотнику.

— Ты пять лет ненавидела меня, — произносит он, и в его голосе нет ни вопроса, ни упрека. Констатация. — Считала чудовищем.

Он делает шаг ко мне, и теперь я чувствую исходящее от него тепло.

— А теперь? Что ты сейчас чувствуешь, Мирослава? — его палец касается моей щеки, проводит по линии скулы. Прикосновение обжигающее. — Когда знаешь правду? Когда знаешь, что я не отнял у тебя ничего. Твоя мать все отдала мне сама. Включая тебя.

Я дрожу, пытаясь отвести взгляд, но не могу. Его глаза держат меня в плену.

— Я.. не знаю, — выдыхаю я, и мой голос звучит слабо и предательски.

— Врешь, — его губы трогает та самая, едкая усмешка. Он знает. Черт возьми, он всегда все знает. — Ты хочешь этого. Хочешь с той самой конференции. Пять лет это тлело в тебе, как и во мне.

Он отпускает мои волосы, и его рука опускается в карман пиджака. Когда пальцы разжимаются, на его ладони лежит что-то маленькое, знакомое до боли.

Тюбик. Потрепанный, с почти стертым названием. Мой блеск для губ. Тот самый, что он вынул из моих пальцев пять лет назад.

— А это тлело во мне, — его голос теряет всякую насмешку, становясь низким и густым, как та ночная тьма. — Каждый день.

У меня вырывается короткий, перехваченный вздох. Не верю. Он... хранил его? Все эти годы? Эта дешевая, девчачья вещица среди его безупречных костюмов и статусов?

Он был прав. Я горю. Стыд, гнев, обида – все это сгорает дотла в одном мощном, всепоглощающем пламени желания. Желания, которое оказывается сильнее гордости, сильнее ненависти, сильнее всех ее материнских предательств.

— Ненавижу тебя, — шепчу я, но это уже не ненависть. Это капитуляция.

— Знаю, — рычит он в ответ, и прежде чем его губы захватывают мои, я вижу в его глазах не триумф, а что-то неуловимое и жадное, что-то очень похожее на правду.

Это не нежность. Это завоевание. Наказание. Подтверждение власти. Его язык властно входит в мой рот, его руки срывают пиджак, молния платья сдается с сухим шелестом. Я царапаю его плечи, не в силах выдержать этот накал, но мои бедра сами прижимаются к его твердому, напряженному паху, требуя большего.

Он сгребает со стола все бумаги, они летят на пол белым дождем. Звук оглушительный. Последний символ нашего делового взаимодействия уничтожен. Остается только плоть.

— Ты этого хотела, Мира? — он рычит мне в ухо, прижимая к холодной поверхности стола. — Ты это получишь. С той самой конференции.

И он входит в меня. Резко, без предупреждения, заполняя пустоту, что разъедала меня изнутри все эти дни. Я вскрикиваю, не от боли, а от шока, от освобождения, от животной радости. Да. Это именно так. Грубо, безжалостно, честно.

Мои ноги обвиваются вокруг его бедер, пятки впиваются в него, притягивая глубже, еще глубже. Он двигается с яростной, неумолимой силой, и каждый толчок словно выбивает из меня прошлое. Ненависть. Боль. Предательство. Все это уступает место огню, который проще, чище и невероятно сильнее.

Я кончаю с тихим, надорванным стоном, впиваясь ногтями в его спину. Его рык, когда он достигает пика, – звук окончательной победы.

Он поднимает голову, его взгляд мутный от страсти, но пронзительный.

— Правила не изменились, — шепчет он, проводя пальцем по моим распухшим губам. — Но игра стала... интереснее.

Да. Интереснее. И страшнее. Потому что я больше не знаю, кто я: купленная вещь или добровольная пленница. И от этой мысли по спине бегут не мурашки страха, а дрожь нового, запретного возбуждения.

Глава 18

(Виктор)

Сижу в своем кабинете, будто в аквариуме: стекло, сталь, бездушный блеск. Город подо мной как разложенная карта завоеванных территорий. «Аскот» запущен, новые проекты на старте. Кажется, будто все в жизни расставлено по своим местам. Я – король этого мира, вырвавший свою победу у судьбы.

Вспоминаются слова первого наставника, сказанные двадцать лет назад: «Запомни, Штерн, в бизнесе доверие – валюта. Обесценится – прежнего курса уже не жди».

Листаю ленту деловых новостей на ноуте. Рутина. И тут – как пощечина. Заголовок в одном из желтоватых, но удивительно настойчивых изданий:

«Семейные ценности как разменная монета: как Виктор Штерн строил империю на связях жены и чем это аукнулось сегодня».

Первая мысль – презрительная: «Помои». Обычная желтуха, к которой давно привык. Но взгляд цепляется за детали. Цитаты

«из близких к семье источников».

Узнаваемые, гаденько поданные мелочи, в которых угадывается ее, Ирины, почерк. Мое имя вязнет в этой истории о предательстве и цинизме. Это уже не бред. Это – выстрел. Прицельный.

Раздается телефонный звонок. Личный номер. Секретарь соединяет, и я узнаю голос мгновенно: бархатный бас, пропахший дорогим коньяком и уверенностью во власти.

— Виктор Сергеевич, — голос Сергея Петровича Зайцева льется медленно, будто дорогое масло. — Беспокою вас по старой памяти.

— Сергей Петрович, — киваю я, хотя он меня не видит. — Всегда рад. Как дела?

— Дела-то, знаете ли, как всегда. А вот обстановка... — он делает искусную паузу. — Стала какой-то нервной. В воздухе витают разговоры, Виктор Сергеевич. Неприятные.

— В нашем бизнесе только о них и говорят, — парирую я.

— Ох, не все разговоры одинаково полезны, — слышу я его тихую усмешку. — Некоторые... царапают. Особенно те, что касаются личного. Фона, так сказать. Вы же понимаете, о чем я?

— Предполагаю, — мой голос становится жестче.

— Вашу Ирину Леонидовну недавно видел, — продолжает он будто между делом. — Расстроена, бедняжка. Очень расстроена. Плакалась, что ее... цинично использовали. А вы знаете, в нашем консервативном кругу к таким вещам относятся болезненно. Доверие, Виктор Сергеевич, — он делает еще одну паузу, — оно как хрустальная ваза. Разобьется – не склеишь.

— Я ценю ваше мнение, Сергей Петрович. Но не понимаю, к чему это.

— К тому, что ваша новая жилищная инициатива... тот самый квартал... — произносит он слова со сладкой ядовитостью, — требует кристально чистого фона. А у вас, простите, пятно. И оно растет. Нам нужно встретиться. Сегодня. Обсудить, как его... отчистить.

Он не спрашивает. Он констатирует. Явка безотлагательна.

— Вас устраивает четыре? — спрашиваю я, сжимая трубку так, что пальцы белеют.

— В четыре идеально, — его голос вновь становится бархатным. — Жду, Виктор Сергеевич. И, пожалуйста... будьте благоразумны.

Щелчок отбоя звучит как приговор. Не просто встреча. Это ультиматум.

И уже через час я вхожу в этот проклятый кабинет: мавзолей чужой власти. Дуб, позолота, запах старого коньяка и начищенной кожи. Здесь все дышит затхлостью и показной респектабельностью, против чего я всегда боролся. Снова чувствую себя чужим, как пять лет назад, когда приходилось играть по их правилам: примерного семьянина.

В кабинете двое: сам Сергей Петрович и Анатолий Борисович, представитель банка, того самого. Их лица – маски учтивой озабоченности.

— Мы ценим ваш проект, Виктор Сергеевич. Отель – украшение города.

Прелюдия к «но». Оно не заставляет себя ждать.

— Но вы должны понимать, в нашем консервативном кругу личная репутация бизнесмена – это гарантия, — Сергей Петрович складывает пальцы домиком. — Мы закрыли глаза на многие вещи, когда вы были с Ириной Леонидовной. Она из хорошей семьи, со связями. Это вызывало доверие.

Анатолий Борисович кивает, его молчание красноречивее любых слов.

— А сейчас... до нас доходят слухи. Очень неприятные, — Сергей Петрович делает паузу, давая словам набрать вес. — Что вы... использовали положение, а потом отбросили человека, который вам помог. Ирина Леонидовна – женщина уважаемая, она глубоко ранена. Она не скрывает своей боли.

Я слушаю, и внутри все замирает. Они не просто в курсе. Они уже все обсудили и вынесли вердикт.

— Вы планируете новый жилой квартал, верно? Большие инвестиции. Государственно-частное партнерство, — Сергей Петрович смотрит на меня прямо. — Поверьте, в высших эшелонах на это смотрят с большим скепсисом. Как можно доверять миллиардные контракты человеку, который не ценит данное слово даже в личной жизни? Это ставит под сомнение все его деловые качества.

Удар нанесен. Четко, без лишних эмоций. Они не угрожают в лоб. Они констатируют. Мое будущее, мои амбиции – все поставлено на карту из-за сплетен, пущенных обиженной женщиной.

— Разберитесь с этим, Виктор Сергеевич. Очистите свой имидж. Этот... фон... должен исчезнуть. Пока он есть, о новых проектах не может быть и речи. Мы не сможем вас поддержать.

Выхожу из кабинета. Ярость, острая и слепая, сменяется холодной, рациональной оценкой ущерба. Ирина бьет точно в цель. Она знает, где мое слабое место. Не деньги, не связи сами по себе, а репутация. Та самая, которую я так тщательно выстраивал, используя в том числе и ее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Впервые за многие годы чувствую себя уязвимым. Я не контролирую ситуацию. Моя власть, мои деньги бессильны перед лицом старомодных понятий о «чести» и «семейных ценностях».

И тут мысли цепляются за нее. За Миру. Но сейчас это не мысли о страсти, о том, как ее тело отзывается на мои прикосновения. Нет. Думаю о ней как о части проблемы. Связь с ней, с дочерью моей… бывшей покровительницы, – теперь мой главный риск. Для этого консервативного мира, от которого зависит мое будущее, наша связь – либо циничный расчет, либо аморальный проступок.

Любовь? Страсть? Для них это не имеет значения. Они видят лишь угрозу своему спокойному, респектабельному миру.

Стою у окна, глядя на город, который еще недавно казался завоеванным. И понимаю, битва только начинается. И мне предстоит решить, какой будет цена этой войны. И чем – или кем – я готов за нее заплатить.

Глава 19

(Мирослава)

Ночь была иной.

Я лежу без сна, прислушиваясь к его ровному дыханию. С тех пор как мать хлопнула дверью, прошло больше недели. Несколько дней внешнего спокойствия, когда часы текли размеренно: работа, ужины, даже смех иногда прорывался сквозь напряженность. Но под этой гладкой поверхностью копилось что-то тяжелое, невысказанное.

А сегодня... сегодня вечером что-то щелкнуло. Сдвинулось. Не было ярости. Не было борьбы за власть. Не было того животного напора, что сносил все преграды. Была... тишина. Иная, новая, пугающая.

Он был нежен.

Его руки, обычно сжимавшие меня как трофей, скользили по коже с таким трепетом, словно он боялся оставить синяк на хрустале. Его поцелуи были медленными, глубокими, не отнимающими дыхание, а делящимися им. В темноте я ловила его взгляд, и в серо-стальных его глазах плавало что-то неизведанное, какая-то глубокая, щемящая боль.

В самый пик, когда все внутри сжималось и разрывалось на атомы, он не зарычал мое имя как боевой клич. Он просто прижал меня к себе с такой силой, будто хотел вдавить в свое тело, в свою душу, и прошептал всего одно слово, обжигающее простотой:

— Мира...

И в этом одном слове был не триумф, не обладание. Была обреченность. Мое тело чувствовало то, что ум отказывался понимать. Он не брал меня. Он... запоминал.

И теперь эта память жжет изнутри сильнее любого его властного прикосновения. Почему сейчас? После недель относительного затишья? Мы словно входим в зыбкое перемирие: с матерью, с самими собой. Он выигрывает тот бой, объявляет о разрыве. Кажется, все определяется.

Но я знаю ее. Знаю ее упрямство, ее злопамятность. Ее угроза – «я уничтожу вас обоих» – не была пустой. Она не исчезла, просто затаилась, как змея под холодным камнем. Она выжидает. И этот новый, нежный Виктор, этот человек, который смотрел на меня сегодня как на что-то хрупкое и бесценное... Он что, чувствует приближение этой бури? Он что, запоминает меня, потому что знает, что нам осталось недолго? Потому что готовится к удару, который неизбежно последует, и хочет сохранить этот миг: последний островок спокойствия перед катастрофой?

Или... это его способ самому нанести превентивный удар? Тихий, без скандалов, без объяснений. Просто стереть, как невыгодный актив, пока этот актив не стал причиной краха всего, что он строил?

Тишина в спальне становится зловещей. Его рука на мне кажется уже не знаком обладания, а тяжестью последнего прикосновения. Он запоминает. А я.. я лежу и гадаю, какую именно потерю он пытается удержать в этой своей прощальной нежности.

Под утро я все же проваливаюсь в короткий, тревожный сон, а просыпаюсь от пустоты. Его половина кровати является холодной, но на его подушке остается шлейф парфюма. Запах власти и.. прощания. К опустошению и тревоге добавляется что-то новое: щемящее, горькое предчувствие.

Спускаюсь вниз, кутаясь в халат. Он сидит за кухонным островом с чашкой кофе, но не пьет. Он смотрит не на город за панорамным окном, а куда-то внутрь себя, в какую-то бездну расчетов и вариантов.

Он замечает меня. Его взгляд скользит по мне, но не видит. Он отстраненный, тяжелый, погруженный в безмолвное решение сложнейшего уравнения.

Я – одна из переменных в этой задаче. Не женщина, не любовница, не тот сырой алмаз, который он хотел огранить. Просто переменная.

Он не говорит ни слова. Просто кивает, коротко, деловито. И в этом молчании, в этой ледяной отстраненности, я получаю последнее подтверждение. Он уже принял какое-то решение. Прагматичное, холодное, как всегда. Он снова взвешивает меня на своих весах, и чаша с его империей перевешивает. Вчерашняя нежность была его слабостью, а сегодняшняя холодность – возвращением к правилам. Но на этот раз... на этот раз я не позволю ему быть палачом наших чувств. Я сама вынесу приговор.

Он уходит, не обернувшись. Я остаюсь одна в сияющей, стерильной гробнице его «иллюзии дома». Тишина давит, густая и зловещая. Работаю удаленно, пытаясь погрузиться в анализ отзывов по отелю «Азот», но цифры и слова плывут перед глазами. Внутри все сжато в тугой, болезненный комок.

И тут приходит сообщение. С незнакомого номера, но его автор очевиден: «Поздравляю, дорогая. Наслаждаешься плодами его "любви"? Посмотри, во что твоя близость обходится человеку, который тебя приютил. Ты снова разменная монета, только на этот раз ставки выше.»

Прилагалась ссылка.

Сердце на секунду замирает, а затем принимается колотиться где-то в горле. Ярость, горячая и слепая, заливает лицо жаром. Опять! Опять ее ядовитые интриги!

С вызовом, с ненавистью, я кликаю на ссылку, готовая сжечь этот бред своим презрением. Но по мере чтения ярость стихает, сменяясь леденящей душу ясностью. Это не просто грязь. Это – убийство. Убийство репутации. Циничное, точное, с цитатами «из близких к семье источников», с узнаваемыми, подобранными с ювелирной гадливость деталями.

Я читаю это не как обиженная любовница. Я читаю как аналитик, которого он сам научил видеть причину, а не следствие. И я вижу не сплетни. Я вижу конец. «Ascot». Новый жилой квартал. Миллиардные контракты. Государственно-частное партнерство.

Все, что было его новой амбицией, его следующей вершиной. Все это рухнет. Ему перекроют кислород. Отстранят от проектов. Его империя, выстроенная с таким трудом, даст трещину именно здесь, в самом уязвимом месте – в репутации. И все это из-за меня. Я – его ахиллесова пята. Оружие в руках моей матери, которое она направила с убийственной точностью.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я вспоминаю его задумчивый, отстраненный вид утром. И понимаю: он УЖЕ ЗНАЕТ. Он уже взвешивает варианты. И с ледяным ужасом представляю, каким будет его «прагматичное» решение. Холодное отдаление? Новые, еще более унизительные правила?

«Мирослава, ситуация требует...»

Он снова будет решать за меня. Как пять лет назад. Снова выберет бизнес. Нет. На этот раз – нет. Решение приходит не как порыв, а как холодная, тяжелая волна, накрывающая с головой. Оно безоговорочно и единственно верно.

Я поднимаюсь в спальню. Действую быстро, без суеты, без надрыва. Я не собираю вещи, которые он купил. Дорогие костюмы, шелковые блузки, это чертово кружевное белье. Все это остается в шкафу, как музейные экспонаты из чужой жизни. У меня нет старых вещей, ничего своего, что было бы «до него». Он выкорчевал ту жизнь под ноль.

Я беру простую спортивную сумку и кладу в нее лишь самое необходимое: смену простого белья, пару футболок и джинсы из той самой первой партии, что он заказал, самых нейтральных моделей. Вещей так мало, что сумка кажется пустой. На дно кладу кошелек с паспортом и своей банковской картой. Он, конечно, отслеживает ее, но снять последние скопленные за эти недели деньги – жалкая зарплата ассистента – я еще успею. Совсем без гроша в кармане нельзя. Остальное... Остальное не имеет значения.

Спускаюсь в его кабинет. Мой рабочий ноутбук стоит на столе. На экране все еще горит та самая статья. Заголовок, его фото, ядовитые цитаты. Я специально не закрываю вкладку. Не выключаю ноутбук. Пусть экран светится в полумраке кабинета, как обвинительный акт. Как маяк, указывающий на причину моего исчезновения.

На кухонном острове оставляю два предмета.

Ключ-карту от пентхауса.

И тот самый потрепанный тюбик блеска для губ.

Никаких прощальных записок. Открытый ноутбук, ключ и этот дурацкий тюбик – мое многослойное прощальное письмо. «Я все поняла. Я приняла твои правила. И сыграла по ним лучше тебя.»

Я выхожу на улицу. Воздух холодный, колючий. Гул города кажется далеким и нереальным. Я иду, не зная куда, просто вперед, прочь от стеклянной крепости, которая навсегда останется для меня иллюзией.

Достаю из кармана старенький, потрескавшийся чехол. Внутри моя старая SIM-карта, которую я чудом сохранила. Современный смартфон, подаренный им, со всеми его приложениями и слежкой, я оставила на тумбе в спальне. Вставляю симку в свой древний, но надежный телефон. Загорается значок сети.

Я иду по улице, и мир снова становится огромным, холодным и враждебным. Но впервые за долгие годы я дышу полной грудью. Горькой, пронзительной, разрывающей грудь свободой.

Я спасла его от выбора, который сломал бы нас обоих. Сохранила ту хрупкую нежность последней ночи, не дав ему растоптать ее своим прагматизмом. И в соленой горечи слез, что текут по моему лицу и замерзают на ветру, есть странное, победоносное облегчение.

А где-то там, в высотке над городом, скоро наступит тишина. Тишина моего отсутствия. И я почти жалею его. Потому что именно эта тишина будет для него самой оглушительной пыткой.

Глава 20

(Виктор)

Тишина.

Она обрушивается на меня в лифте, густая, звенящая, не та привычная, рабочая тишина стратега, а другая: мертвая, пустая. Нужно... нужно начать просчитывать ходы, как я всегда это делаю. План уже зреет на периферии сознания: «Убрать ее из поля зрения на время. Снять апартаменты. Обеспечить безопасность. Переждать бурю, поднятую Ириной, а потом...»

Я вхожу в пентхаус, и первое, что я вижу – ключ-карта, лежащая на кухонном острове, как черная метка. Рядом с ним маленький, потрепанный тюбик.

Мой мир на секунду замирает, сжимаясь до размеров этого дешевого куска пластика. Блеск для губ. Тот самый. Я храню его все эти годы, как талисман, как напоминание о той искре, которую не смог забыть. А она... она оставляет его мне. Возвращает. Символ окончательного расчета.

Мысль, острая и холодная, вонзается в мозг: «Она ушла».

Не «ее нет дома». Не «уехала по делам». Ушла. Осознание не приходит волной, оно возникает сразу, целиком, как готовая формула. Я не чувствую ни ярости, ни паники. Пока. Только ледяную пустоту в солнечном сплетении, будто кто-то вырезал оттуда важный орган.

Я иду в кабинет. Действуя на автомате. Мне нужны факты. Нужно понять масштаб. Мои мысли обрываются, когда я вижу светящийся экран ее рабочего ноутбука. На нем та самая статья. Ядовитый заголовок, мое фото, текст, от которого вчерашние переговоры с Зайцевым превратились в похороны моих амбиций.

И все.

Весь мой выстроенный, просчитанный мир, все мои планы и схемы рушатся в одно

мгновение. Не из-за статьи. Из-за нее.

Она не просто ушла. Она все поняла. Увидела угрозу моему бизнесу в себе самой. И.. устранила проблему. Самостоятельно. Без обсуждений. Без моих правил.

Она переиграла меня.

Гнев, наконец, прорывается наружу. Горячий, слепой, животный. Я смахиваю ноутбук со стола со всей силы. Он с грохотом падает на пол, экран гаснет. Но образ горящего текста уже выжжен на сетчатке.

Она украла у меня самое главное: право принять решение. Возможность сыграть свою партию. Она посмотрела на доску, увидела, что король под шахом, и просто... убрала себя с нее. Спасла мое королевство ценой собственного изгнания. И оставила меня здесь одного: с ключом, с блеском и с оглушительным ревом этой проклятой тишины.

Я пытаюсь звонить. Новый телефон, который я ей купил, лежит на тумбе в спальне. Он звонит здесь, в этих стерильных стенах, и этот звук – самое одинокое, что я когда-либо слышал.

Я проверяю гардероб. Дорогие вещи, которые я для нее выбирал, висят нетронутыми. Она ушла в том, в чем пришла. Взяла только самый минимум. Ничего моего. Ничего, что могло бы ее связать со мной. Она сожгла все мосты с такой жестокой, безупречной эффективностью, которой я сам ее и учил.

Весь вечер я пытаюсь работать. Бесполезно. Цифры плывут перед глазами. Логические цепочки рвутся. Мой разум, мой главный инструмент, отказывается служить. Я ловлю себя на том, что смотрю в панорамное окно не на город, а на смутное отражение в стекле, ищу в нем ее силуэт. Прислушиваюсь к шагам, которых нет.

Мой идеальный, выстроенный как крепость пентхаус снова становится ледяной, стерильной пустыней. Но теперь я чувствую это в тысячу раз острее. Потому что я знаю, каково это – когда здесь есть она. Когда воздух пахнет не стерильностью, а ее кожей, ее волосами, ее дыханием.

Я анализирую ситуацию, как анализировал тысячи других. И прихожу к единственному, неопровержимому выводу. Она взяла меня не красотой, не умом, не той дикой, животной страстью, что разжигала между нами пламя. Она взяла тем, что была единственной, кто заставил меня

чувствовать

. Не холодный расчет, не прагматичную страсть, а эту чертову, режущую изнутри боль. Эту пустоту. Эту... жизнь. Она – та самая искра, которую я когда-то пытался задавить, а потом снова разжег. Искра, без которой все – власть, деньги, империя – превращается в прах.

Мне нужны координаты. Направление. Есть только один слабый луч. Одна ниточка, которую она, по сентиментальности или по недосмотру, не оборвала.

Я нахожу в телефоне номер. «Катя. Подруга. Университет». Я сохранил его на всякий случай, как и все, что касалось Миры. Всегда быть на шаг впереди. Всегда контролировать.

Палец нажимает кнопку вызова. Я слушаю гудки, глядя в ночное окно, за которым раскинулся город: моя завоеванная территория, которая впервые кажется мне абсолютно чужой.

Трубку поднимают.

— Алло? — голос на том конце сонный, настороженный.

— Катя? — мой собственный голос звучит хрипло, чужим. — Это Виктор Штерн. Где Мирослава?

Тишина в ответной трубке красноречивее любых слов. Она знает. Она уже все знает. И сейчас, в этой тишине, начинается новая игра. И на кону в ней – все.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 21

(Мира)

В маленькой комнатке в хрущевке у Кати слышно каждый скрип половиц за стенкой, каждый шорох лифта. Я сижу на краю дивана, вцепившись пальцами в колени, и пытаюсь дышать. Ровно. Глубоко. Не получается.

Гнев – вот что было сначала. Чистый, белый, обжигающий. Он вынес меня из того пентхауса, не дал сломаться у лифта, довел до этого порога. Гнев на него. На его ледяную отстраненность в то утро. На его прагматичный, просчитанный взгляд, которым он взвешивал меня, как проблемный актив. «Устранить. Изолировать. Переждать бурю». Он даже не сказал этого вслух, но я все поняла. Поняла раньше, чем он успел принять решение.

Я снова стала разменной монетой. Только ставки выросли до размеров его империи.

Дверь скрипит, впуская Катю. Она несет два стакана чая, ее лицо – маска осторожной жалости.

— Ну что, как ты? — ее голос тихий, будто она боится спугнуть хрупкое равновесие, в котором я нахожусь.

Я беру стакан. Пальцы дрожат, обжигаюсь о горячий фарфор. Молчание тянется, пока чай не остывает.

— Ненавижу его, — наконец вырывается у меня. Хрипло, беззвучно, будто это признание выскребают из горла ножом. — Ненавижу за его расчет. Он видел, что я – угроза, и просто ждал удобного момента, чтобы убрать меня с доски. А я, дура, поверила в его «нежность»! Это был прощальный поцелуй, Кать. Поцелуй перед казнью. Он просто не успел нажать на курок, потому что я сама наложила на себя руки.

Катя молча подсаживается ко мне, обнимает за плечи.

— Может, не все так однозначно? — осторожно говорит она. — Ты же сама говорила, он изменился. Эти недели... он же был с тобой другим.

— Другим? — я фыркаю, и звук получается уродливым, полным желчи. — Каким другим? Нежным? А знаешь, почему он был нежным? Потому что запоминал! Потому что знал, что это конец, и хотел сохранить последний сувенир. Я для него как та дурацкая книга про Италию: милая, трогательная безделушка, которую можно выбросить, когда она становится обременительной.

Я зажмуриваюсь, и перед глазами встает его лицо в ту последнюю ночь. Боль в его глазах. Та самая, щемящая, настоящая.

— Но что ты хотела, Мира? — Катя говорит мягко, но упрямо. — Чтобы он ради тебя все бросил? Разрушил то, что строил годами?

— Я хотела, чтобы он сражался! — выкрикиваю я, и голос срывается. Слезы, предательские и горячие, наконец подступают. — Чтобы он послал к черту всех этих Зайцевых, эту репутацию, этот проклятый «Аскот»! Чтобы он выбрал меня! А он... он даже не дал мне шанса. Он уже решал, как меня «убрать». Безопасно. Комфортно для себя. Как вещь.

Я вскакиваю с дивана, начинаю метаться по комнате. Мне тесно. Кожа горит.

— А знаешь, что самое мерзкое? — поворачиваюсь я к Кате, и слова выходят шепотом, полным самоотвращения. — Я спала с мужем своей матери, Кать. С моим отчимом. Слышишь? ОТЧИМ. Это грязно. Это больно. Это табу, через которое я переступила, оправдываясь какой-то «искрой» и «судьбой». А на самом деле я просто наивная дура, которая поверила в сказку про Золушку, написанную циником.

Я подхожу к зеркалу, встроенному в дверцу шкафа. Смотрю на свое отражение: бледное, изможденное лицо, синяки под глазами. В этом лице я пытаюсь разглядеть ту сильную женщину, что сама приняла решение и ушла. Но вижу только испуганную девочку, которую снова бросили. Которую использовали.

— Я ненавижу его, — повторяю я, уже без прежней ярости, с горькой усталостью. — И ненавижу себя за то, что до сих пор помню, как пахнет его кожа. За то, что скучаю по его рукам. За то, что позволила себе надеяться.

Катя встает и подходит ко мне.

— Может, хватит себя жалеть? — говорит она неожиданно резко. — Да, все сложилось дерьмово. Да, он мудак. Да, твоя мать – исчадие ада. Но ты-то кто сейчас? Жертва? Та самая «разменная монета»? Или женщина, которая ради мужчины, в которого, прости господи, влюблена по уши, пошла на огромную жертву? Ты спасла его бизнес. Его репутацию. Ты приняла решение за него, потому что сильнее его. Сильнее его прагматизма. Так веди себя соответственно, а не рыдай тут у меня о том, какая ты грязная и несчастная.

Я замираю, пораженная ее словами. Они бьют прямо в цель. В ту самую больную, воспаленную точку, где смешались ненависть и.. что-то еще.

Любовь.

Слово-признание. Слово-приговор.

Да. Черт возьми, да. Я люблю его. Люблю того сильного, уязвимого, сложного мужчину, который ради меня на мгновение сбросил доспехи и показал свою боль. Люблю того мальчишку, который пять лет хранил потрепанный тюбик блеска для губ, как святыню. Я люблю Виктора Штерна. Со всеми его расчетами, его холодностью, его маниакальной потребностью все контролировать.

И именно поэтому я не могла позволить ему принести меня в жертву. Потому что это убило бы ту самую искру, что тлела между нами все эти годы. Я ушла, чтобы спасти нас. To, что могло бы быть между нами, если бы не его империя, не ее интриги, не это проклятое прошлое.

Я вытираю слезы тыльной стороной ладони, смотрю на свое отражение. Оно больше не кажется мне чужим.

— Ты права, — говорю я, и голос мой звучит тише, но тверже. — Я не жертва. Я сделала свой выбор. Не из гордости. Не из ненависти.

Я оборачиваюсь к ней.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я ушла, потому что люблю его. И это... это самая большая и самая дурацкая вещь, которая со мной происходила.

В этот момент в кармане Кати звонит телефон. Она замирает, ее взгляд становится виноватым. Она медленно достает его, смотрит на экран, а потом на меня.

— Мира... — ее голос дрогнул. — Это... он. Звонил уже третий раз. Я.. я не выдержала. Я сказала ему, что ты здесь.

Тишина, что наступает после этих слов, уже не давит. Она полна ожидания. Громового, неотвратимого.

Сердце замирает, а потом срывается в бешеную скачку. Он знает. Он едет.

Глава 22

(Виктор)

Дверь открывается почти мгновенно, будто она стояла за ней все это время. Катя. Ее лицо бледное, глаза округлены от страха и любопытства. Она молча отступает, пропуская меня в тесную, пропахшую чужими жизнями прихожую.

— В той комнате, — тихо говорит она, кивая головой в сторону полуоткрытой двери. Затем натягивает куртку, хватает со стола телефон и ключи. — Я подожду во дворе. Поговорите спокойно.

Она выскальзывает за дверь, оставляя нас одних. Щелчок замка звучит оглушительно громко в тишине.

Я делаю шаг в комнату. Она сидит на самом краю потертого дивана, прямая, как струна, пальцы впились в колени. Готовая в любой миг сорваться и бежать. Выглядит… Боже, она выглядит так, будто ее переехал грузовик. Худая, почти прозрачная в простом сером свитере. Лицо бледное, под глазами синяки бессонницы. Но в ее глазах – не страх. Вызов. И бесконечная, всесокрушающая усталость.

Сердце сжимается в комок такой боли, что на мгновение перехватывает дыхание. Я стремительно сокращаю расстояние между нами. Она вздрагивает, когда я опускаюсь перед ней на колени на грубый ковер.

Мои руки охватывают ее хрупкую талию, я прижимаюсь лицом к ее коленям, вдыхая знакомый, единственный запах ее кожи, смешанный с запахом дешевого мыла. Вся моя выстроенная броня, все расчеты рассыпаются в прах.

— Девочка моя, — мой голос хриплый, чужой. — Глупая, отважная девочка… Почему? Почему ты не дождалась меня? Мы бы решили все вместе. Вместе, ты слышишь?

Я поднимаю голову, заставляя себя встретиться с ее взглядом. Она смотрит на меня, и в ее глазах буря. Ненависть, боль, надежда. Слезы.

— Я люблю тебя, — вырывается у меня. Слова, которые я не говорил никому и никогда. Они обжигают горло, как раскаленный металл. — Малышка, я не могу без тебя. Эта пустота… она сводит с ума.

Ее рука медленно поднимается. Пальцы, холодные и легкие, касаются моих волос. Она запускает их в пряди, и это простое прикосновение заставляет все мое тело содрогнуться. Я замираю, боясь спугнуть этот миг.

Я ловлю ее ладонь, прижимаю к своим губам, целую ее хрупкую кожу, чувствуя под ней пульс. Затем поднимаю взгляд.

— Мать не оставит нас в покое, Виктор, — ее голос тихий, но твердый. — Она будет травить и меня, и тебя. Пока не уничтожит.

Во мне что-то звериное щелкает. Холодная, знакомая ярость возвращает остроту мысли.

— Она ничего не сделает. У меня есть способ заставить ее дать развод. Мгновенно. Без единого публичного скандала. И ее «покровители», — я усмехаюсь, и в этом звуке нет ничего человеческого. — Они сами отзовут всю поддержку и замнут эту историю. Им будет не до тебя.

Она смотрит на меня, в ее глазах стоит вопрос.

— Дай мне время, Мира. Совсем немного. Чтобы подготовить удар. Чтобы выстроить все так, чтобы ни одна пылинка не упала на тебя. Для этого… — я делаю выдох, заставляя себя произнести эти слова. — Для этого тебе нужно будет пожить отдельно. Не потому что я этого хочу. Ради твоей же безопасности. Пока я буду добивать эту проблему.

Она молчит, ее пальцы все так же перебирают мои волосы.

— Ты… отпускаешь меня? — в ее голосе слышится надлом.

— Никогда, — рычу я, сжимая ее талию так, что, наверное, ей больно. — Я прячу тебя. Это тактика, Мира. Только тактика. Я буду на связи каждую секунду. День и ночь. Но, умоляю тебя… никаких сюрпризов. Никаких побегов.

Она медленно кивает. В ее глазах я вижу не покорность, а понимание. Союзника.

— Хорошо, — выдыхает она. — Я дам тебе время.

Мы поднимаемся. Она быстро собирается. Я не отпускаю ее руку. На улице, возле подъезда, нас ждет Катя, ежась от холода.

— Спасибо, — бросаю я ей, открывая дверь машины.

— Только не делай ей еще больнее, — тихо говорит она в ответ.

Я отвожу Миру в квартиру. Не пентхаус. Небольшую, но безопасную, в тихом районе. Она принадлежит мне, но ее нет ни в одной официальной бумаге. Идеальное укрытие.

— Завтра курьер привезет все необходимое. Вещи, еду. Ты будешь здесь как мышка. Тихая, спокойная. Я на связи 24/7.

Она стоит на пороге, все такая же хрупкая, но в ее позе появилась уверенность.

— Я не убегу, Виктор, — она поднимает на меня глаза, и в них я вижу ту самую искру, что свела меня с ума пять лет назад. — Больше я не смогу уйти от тебя.

Я притягиваю ее к себе и целую. Не властно, не жадно. А так, словно пытаюсь вдохнуть в нее часть своей души, своей силы.

— Совсем чуть-чуть подожди, — шепчу я ей в губы. — И все будет по-нашему.

Она кивает, и дверь закрывается. Я остаюсь стоять в пустом коридоре, но внутри уже не пустота. Есть план. Есть цель. И есть она. Моя девочка. Моя Мира. И тот, кто посмеет встать у нас на пути, пожалеет об этом до последнего вздоха.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 23

(Виктор)

Прошла неделя. Семь долгих дней, каждый из которых был наполнен гулкой, оглушительной тишиной ее отсутствия. Но это не была пауза. Это была концентрация. Каждый час уходил на выстраивание позиций, на сбор последних фактов, на оттачивание единственного удара, который должен был решить все.

Мои люди работали безупречно. Старая, покрытая пылью история обретала плоть и кровь в виде сухих, безэмоциональных документов, которые теперь лежали передо мной в тонкой картонной папке. Выцветшая газетная заметка о гибели студентки Анны Семеновой в ДТП с участием «неустановленного автомобиля». Справка о закрытии дела за отсутствием состава преступления. Фотография того самого подставного водителя: опустившегося мужчину, отсидевшего свои полтора года и сгинувшего в нищете. И главное – расшифровка старого, доцифрового журнала регистраций, где аккуратной рукой какого-то клерка была сделана запись о заявлении, которое потом таинственно исчезло. Номера машин, имена. Все совпадало с пьяным бахвальством Ирины.

Досье было готово. Не компромат для желтой прессы. Хирургический инструмент для работы в стерильных условиях кулуарных кабинетов.

Я назначаю встречу. Не в его кабинете, не в моем. Нейтральная территория. Узкий, затянутый кожей и красным деревом кабинет в закрытом клубе, где столетиями решались судьбы империй. Здесь пахнет деньгами, старой властью и тайнами, которые никогда не выйдут за эти стены.

Сергей Петрович Зайцев входит с привычной, отточенной неспешностью. Его бархатный бас, пропахший выдержанным коньяком, призван демонстрировать неизменный контроль.

— Виктор Сергеевич, какой приятный сюрприз. Надеюсь, повод для встречи столь же приятен? — он удобно устраивается в кресле, его поза кричит о снисходительном покровительстве.

— Повод, к сожалению, вынужденный, Сергей Петрович, — мой голос ровен и холоден. Я не играю в его игры. — Ситуация с Ириной Леонидовной вышла из-под контроля и начала угрожать нашим общим интересам. В первую очередь – вашей репутации.

Его маска непроницаемости дрогнула на миллиметр. В глазах мелькнула искорка настороженности.

— Ирина Леонидовна – женщина уязвленная. Ее можно понять. И что вы предлагаете? Уступить ее требованиям? — он делает жест, будто отмахивается от назойливой мухи.

— Я предлагаю взглянуть на ситуацию с другой стороны, — я медленно кладу перед ним на полированную поверхность стола тонкую папку. Не открываю ее. Просто оставляю лежать. — Ваш сын, Алексей. Талантливый молодой человек, я слышал. Говорят, у него блестящие перспективы в «Северных Проектах».

Лицо Зайцева начинает терять цвет. Он уже не просто насторожен. Он напуган.

— Что вы хотите сказать, Виктор Сергеевич?

— Я хочу сказать, что лето 2008 года было очень жарким. Особенно на проспекте Мира. И очень несчастливым для некой Анны Семеновой. Дело, которое тогда так… ловко удалось урегулировать благодаря связям семьи Бельских.

Я вижу, как он замирает. Дыхание его срывается. Он смотрит на папку, словно на ядовитую змею.

— Откуда вы… — он не может закончить.

— Ирина Леонидовна. В порыве откровенности. Она, знаете ли, ностальгировала о старых, «сильных» методах. Детали, которые она привела… они были весьма специфичны. Номера машин. Имена подкупленных сотрудников, — я делаю паузу, давая каждому слову впитаться. — И теперь, в своей слепой мести, она своими же руками раскачивает лодку, в которой сидите вы, ваш сын, и все ваше будущее. Один неосторожный намек в СМИ, одна «утечка» и ваше грядущее назначение, о котором все говорят, превратится в прах. Ваши конкуренты сожрут вас живьем. И не просто карьера: свобода вашего сына окажется под вопросом.

Я откидываюсь на спинку кресла, скрестив руки на груди. Моя речь окончена. Приговор оглашен.

— Что… что вы хотите? — его голос превращается в хриплый шепот. Вся напускная важность испарилась, оставив лишь испуганного, затравленного человека.

— Все очень просто. Вы убеждаете своих людей, включая Анатолия Борисовича, немедленно прекратить любую поддержку Ирины в ее медийной войне. Отзываете все свои советы «подумать о репутации». Вы делаете так, чтобы она осталась в полной изоляции. А я, — указываю на папку, — гарантирую, что эта информация и все ее копии будут уничтожены. Навсегда. Ваш сын будет в безопасности. Ваша карьера нетронута. И мы спокойно сосредоточимся на нашем новом жилом квартале. Выбор за вами, Сергей Петрович.

Он молча смотрит на меня несколько секунд, которые кажутся вечностью. В его глазах идет жестокая борьба: ярость, страх, унижение. Но прагматик в нем сильнее. Он видит единственный путь к спасению.

— Вы… безжалостный человек, Штерн, — наконец выдыхает он.

— Я – практичный человек. Я устраняю угрозы. Считайте, что я только что устранил вашу. И предложил вам союз.

Он медленно кивает, его плечи опускаются под невидимым грузом.

— Хорошо. Я… я поговорю с нужными людьми. Поддержка будет отозвана.

— Мгновенно, — уточняю я.

— Мгновенно, — повторяет он, словно клятву.

Я встаю. Миссия выполнена. Вражеский тыл обезврежен. Теперь главная цель осталась без прикрытия.

— Приятно было иметь с вами дело, Сергей Петрович.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я выхожу из кабинета, не оглядываясь. Воздух за дверью кажется чище. В кармане лежит ключ от квартиры, где она ждет. Скоро. Совсем скоро все долги будут выплачены.

Но сначала – последний визит. Прощальный.

Глава 24

(Виктор)

Сижу в машине и слушаю тишину. И это не отсутствие звука. Это предбоевая готовность. Мозг, отточенный годами, проигрывает сценарий наперед. Каждый шаг, каждое слово, каждую возможную реакцию. Я не еду на переговоры. Я еду объявлять итоги.

Машина останавливается у подъезда ее дома на Приморском. Того самого, что она с таким торжеством называла «своим», вкладывая в это слово всю мощь своих убогих амбиций. Я захожу внутрь, не звоня. У меня есть ключ.

Она в гостиной. Сидит в кресле, словно королева на троне, ожидая послов с данью. Но не ожидая меня. На лице маска холодного презрения, которую она оттачивала все эти годы. Она думает, что у нее есть козыри. Сейчас она узнает, что ее карты – пыль.

— Я не звала тебя, — начинает она, ее голос подобен злобному шипению.

Я не даю ей закончить. Время ее монологов истекает.

— Заткнись, Ирина, — мой голос ровный, безразличный. — Игра окончена. Твои друзья от тебя отвернулись.

Ее брови взлетают в изумлении, смешанном с яростью. Она не верит. Все еще надеется на свою паутину связей.

— Что за бред? Сергей Петрович…

— Позвони ему, — предлагаю я, жестом указывая на телефон на столе. — Позвони и услышишь последний приговор.

Она смотрит на меня с ненавистью, но в ее глазах проскальзывает червячок сомнения. Она хватает трубку. Я наблюдаю, как ее пальцы дрожат, когда она набирает номер. Она отворачивается, но я слышу каждый звук.

— Сергей Петрович, это Ирина… — ее голос сладок и ядовит. — Мой бывший муж, кажется, совсем забыл о приличиях…

Она замолкает. Лицо ее меняется. Сначала – непонимание, затем – шок, и наконец – животный, панический страх. Она слушает не бархатный бас, а сдавленный, полный ярости шепот в трубке.

— Что?.. Но как ты мог… Нет, послушай! — ее голос срывается. — Он же…

Трубка выпадает у нее из рук и с глухим стуком падает на паркет. Она медленно оборачивается ко мне. Маска аристократичного безразличия разбита вдребезги. Передо мной загнанная, испуганная женщина, которая только что осознала, что ее бросили на произвол судьбы те, ради кого она предала всех.

— Что ты ему сказал? — ее шепот едва слышен.

— Я напомнил ему об одном старом долге. Лето 2008-го. Проспект Мира. Девушка по имени Анна Семенова. И о том, как его карьера и свобода его сына превратятся в пыль, если он не отзовет свою шавку.

Она отшатывается, будто я ударил ее. Глаза расширяются от ужаса. Она помнит. Помнит свою пьяную похвальбу, свой рассказ о том, «как раньше решали серьезные вопросы». Она сама вручила мне оружие для своего уничтожения.

— Ты… ты не посмеешь… — бормочет она, но в ее голосе нет веры. Только пустота.

— Не я буду это делать. Первыми тебя разорвут твои же покровители. Зайцев не позволит твоему языку уничтожить его семью. Ты для него теперь не союзник, а угроза. И с угрозами он разбирается быстро. И без свидетелей.

Я вижу, как по ее лицу проходит судорога. Она все понимает. Понимает, что ее козыри сгорели. Что она осталась одна против меня и против тех, кого она же и подставила.

— Я предлагаю тебе сделку, — говорю я, подходя ближе. Мой взгляд давит на нее, заставляя опустить глаза. — Ты подписываешь бумаги о разводе. Сегодня. Сейчас. Ты отзываешь все свои пасквили и делаешь заявление для прессы о нашем «взаимном и уважительном расставании». Исчезаешь из моего поля зрения и из жизни Мирославы. Навсегда.

— А что я получу? — в ее голосе слышится последняя, жалкая попытка торга.

— Ты получишь жизнь, Ирина. И фиксированную сумму, которой хватит, чтобы тихо дожить свои дни где-нибудь в безвестности. Это – милосердие, которого ты не заслуживаешь.

— А если я откажусь? — она поднимает на меня взгляд, и в нем тлеет последняя искра вызова.

Я наклоняюсь к ней так близко, что чувствую запах ее дорогих духов, смешанный со страхом.

— Тогда я не сделаю ничего. Просто уйду. И оставлю тебя наедине с Сергеем Петровичем. Думаю, ты представляешь, как он будет «убеждать» тебя молчать. И какими методами. У тебя нет выбора. Только путь к спасению, который я тебе предлагаю.

Она замирает. Ее плечи опускаются. Вся спесь, вся надменность, вся ее фальшивая аристократичность стекает с нее, как грязная вода. Передо мной разбитая, постаревшая женщина, проигравшая все.

Она медленно кивает, не в силах вымолвить ни слова.

Я достаю из внутреннего кармана пиджака сложенный лист бумаги. Соглашение о разводе. И ручку.

— Подписывай.

Ее рука дрожит, когда она берет ручку. Она ставит свою подпись: размашистую, неуверенную. Печать ее поражения.

Я забираю документ. Дело сделано.

— Юрист приедет в течение часа с остальными бумагами и твоим «выходным пособием». Не задерживай его.

Я разворачиваюсь и иду к выходу. Она не пытается меня остановить. Не бросает вслед проклятий. В доме повисает гробовая тишина. Тишина ее окончательного краха.

Выхожу на улицу. Холодный воздух обжигает легкие, смывая затхлый запах ее поражения. Я не чувствую триумфа. Только холодное, безразличное удовлетворение от решенной задачи. Очередной враг обезврежен. Очередное препятствие устранено.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но это – не финал. Это – начало.

Путь свободен.

Я сажусь в машину, и первое, что я делаю, – достаю телефон. Палец сам находит единственный номер, который имеет значение.

Трубка снимается почти мгновенно, будто она держала ее в руке, затаив дыхание.

— Все позади, малышка, — говорю я, и в моем голосе, сорванном напряжением последних дней, впервые звучит не сталь, а низкое, хриплое обещание. — Жди. Я еду.

Я не вешаю трубку. Слышу ее сдавленный вздох и кладу телефон на пассажирское сиденье. Двигатель заводится с тихим рычанием.

Дорога до ее убежища расплывается в пелене усталости и странного опустошения. Я не супермен, не могу перемещаться мгновенно. Эти двадцать минут в пробках – последнее испытание на прочность, финальная грань между войной и миром, который я сам себе и выстроил.

Наконец, я останавливаюсь у знакомого подъезда. Поднимаюсь. Вставляю ключ в замок – свой ключ, от своей же квартиры, ставшей клеткой, – и поворачиваю его. Тихий щелчок звучит громче любого хлопка.

Она стоит посреди гостиной, застывшая, будто так и не сдвинулась с места с момента моего ухода. В ее глазах – целая буря: надежда, страх, вопрос. Она все еще напряжена, готова в любой миг снова закрыться, убежать.

Я не бросаюсь к ней. Не говорю страстных речей. Я просто переступаю порог и останавливаюсь перед ней, позволяя ей видеть все – усталость, вымотавшую меня до дна, и новую, кристальную уверенность, что пришла на смену ярости.

— Она больше не твоя и не моя проблема, — произношу я, и слова эти падают между нами, как печать. — Никогда.

Она медленно выдыхает, ее плечи чуть опускаются, но взгляд все еще полон сомнений.

— И что теперь? — ее голос тихий, почти шепот.

Тогда я делаю шаг. Всего один. Мои руки поднимаются, и ладони, привыкшие сжиматься в кулаки или подписывать приговоры, с неожиданной нежностью охватывают ее лицо. Кожа под пальцами холодная. Она замирает, широко раскрыв глаза. Я заглядываю в них, в эти бездонные озера, где плещется вся наша общая боль, и вижу в их глубине отражение собственной, новой правды.

— Все, — говорю я, и мой голос тих, но в нем – сила, не допускающая возражений. — Мы едем домой.

Глава 25

(Мирослава)

Стеклянные стены пентхауса больше не давят. Они отражают не холодный блеск чуждого мира, а мягкий свет десятка свечей, чьи язычки пляшут, отбрасывая на полированный бетон и сталь теплые, живые тени. Воздух пахнет чесноком, травами и томящимся мясом: простыми, земными запахами, которые наконец-то победили стерильную атмосферу его «иллюзии дома».

Я стою у плиты, помешивая соус, и ловлю свое отражение в темном окне. Улыбка. Не вымученная, не горькая, а легкая, почти неуловимая. Так странно – чувствовать себя на своем месте в самом сердце его крепости.

Щелчок зажигалки за спиной заставляет меня обернуться. Виктор стоит у стола, зажигая последнюю высокую свечу. На нем темные брюки и простая серая водолазка, мягко облегающая торс. Он отставляет зажигалку, и его взгляд находит меня. Серо-стальные глаза, обычно такие нечитаемые, сейчас отражают пламя свечей. В них нет былой ледяной власти. Есть тихое, глубокое удовлетворение. Мир.

Он подходит ко мне, его шаги неслышны. Останавливается сзади, его руки охватывают мою талию, а подбородок опускается мне на макушку. Я чувствую его тепло всем телом, его запах: дорогой парфюм смешался с дымом от свечей.

— Пахнет божественно, — его низкий голос гудит у меня в затылке, заставляя мурашки пробежать по спине.

— Это еще цветочки, — отвечаю я, стараясь, чтобы голос не дрогнул от этого простого прикосновения. — Ягодки будут позже.

Он издает тихое, горловое урчание, почти как мурлыканье крупного хищника, и его губы касаются моей шеи. Легко, почти невесомо. Память тут же подкидывает картинку: эта же кухня, кромешная тьма, его мокрое, горячее тело, прижатое к моему… Щеки пышут жаром. Кажется, я никогда не перестану краснеть при этих воспоминаниях.

Мы садимся ужинать. Не как хозяин и пленница, не как босс и подчиненная. Как двое людей, которые отвоевали право быть вместе. Вино темное, бархатистое. Он пробует стейк, и по его лицу расплывается редкое, настоящее одобрение.

— Идеально, — говорит он просто. И для меня это дороже любой похвалы.

Ужин заканчивается. Я собираюсь уносить тарелки, но он останавливает меня жестом. Его выражение становится сосредоточенным, почти серьезным.

— У меня кое-что для тебя, — говорит он и уходит в кабинет.

Я остаюсь сидеть, сердце замирает в странном предвкушении. Он возвращается с небольшим предметом в руках. Потрепанная, знакомая до боли книжка в мягком переплете. «Путешествия по Италии».

Я замираю, не в силах вымолвить ни слова. Он кладет ее передо мной на стол.

— Нашел среди твоих вещей, — его голос тих. — Видел пометки на полях.

Я не могу оторвать от нее взгляд. Моя маленькая, глупая мечта, до которой было как до Луны. Он не просто нашел ее. Он увидел не просто книгу, а ее значение.

— Похоже, пора превратить эти иллюзии в реальность, — произносит он те самые слова, что сказал мне пять лет назад на роковой конференции. Но теперь в них нет циничной игры. В них – обещание.

И затем он достает из кармана пиджака, висящего на спинке стула, еще один конверт. Два авиабилета. Рим. Завтрашним утром.

Во мне что-то обрывается. Все обиды, вся боль, вся горечь прошлых лет – все это тает, как воск от этих свечей. Он не просто покупает мне поездку. Он возвращает мне мечту. Ту самую, что грела меня в самые холодные дни нищеты и одиночества. Он показывает, что помнит. Что видит самую сокровенную, спрятанную часть моей души.

Слезы подступают к горлу, но я не даю им пролиться. Я просто смотрю на него, и в моем взгляде, наверное, читается все. Вся благодарность, все смятение, вся та безумная, всепоглощающая любовь, что свела меня с ума.

— Виктор… — это все, что я могу выдохнуть.

Он не отвечает словами. Вместо этого его рука накрывает мою, лежащую на столе, сжимает ее. В глазах Виктора пляшут отражения свечей, и в них читается нечто первобытное, нетерпеливое. В один миг его спокойная мощь сменяется решительным действием. Он поднимается, и, не отпуская моей руки, поднимает с кресла и меня.

— Пойдем, — говорит он, и в его низком голосе слышится знакомый, манящий отзвук страсти, от которого по коже бегут мурашки. — Наш ужин еще не окончен.

Но Виктор ведет меня не в спальню, не отрываясь от этого залитого свечным светом острова. Он просто разворачивает меня и прижимает спиной к краю стола, к тому самому, где только что стояли наши бокалы. Дерево прохладно даже через тонкую ткань платья. Он не теряет ни секунды, не отпускает меня ни на шаг.

Виктор останавливается в сантиметре, его тело излучает жар. Его пальцы находят прядь моих волос, сбежавшую из пучка, и нежно, с неожиданной нежностью, отводят ее за ухо. Его взгляд приковывает меня, не давая опомниться.

— Я хочу видеть тебя при свечах, — его шепот обжигает кожу. — Видеть, как ты горишь. Видеть каждую твою эмоцию.

Его руки опускаются на пояс моего платья. Медленно, не спеша, он расстегивает пуговицы одна за другой. Ткань с шелестом расходится, и вот оно уже падает к моим ногам, оставляя меня в одном только кружевном белье, что он когда-то выбрал для меня с таким вызывающим высокомерием. Но сейчас в его взгляде только благоговение.

Его ладони скользят по моим плечам, вниз, по рукам, сбрасывая бретельки лифчика. Кружево поддается, и грудь оказывается на свободе. Прохладный воздух кухни касается сосков, заставляя их набухнуть. Я вижу, как его взгляд темнеет, как зрачки расширяются, поглощая серую сталь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты невероятно красива, — говорит он, и его голос гудит, как натянутая струна.

Теперь моя очередь. Мои пальцы дрожат, когда я берусь за низ его водолазки. Он позволяет мне, стоя недвижимо, пока я не стягиваю ткань через его голову. И я замираю.

Я всегда знала, что он в прекрасной форме. Но видеть так, при живом, трепетном свете… У меня перехватывает дыхание. Широкие плечи, рельефный пресс, мощные грудные мышцы, покрытые темными, густыми волосами, которые сужаются в упрямую стрелку, уходящую под пояс брюк. Его тело – это история силы, дисциплины и той самой, неукротимой власти, что исходит от него. Но сейчас это не пугает. Это возбуждает до головокружения.

Моя ладонь сама тянется к нему, касается его груди. Я чувствую под пальцами горячую, упругую кожу, твердые мышцы, бешеный стук его сердца. Виктор вздыхает, когда мои пальцы скользят ниже, по животу, ощущая каждый кубик пресса.

— Мира… — мое имя на его губах звучит как предупреждение и как мольба.

Я опускаюсь на колени перед ним. Мои руки находят пряжку его ремня. Металл отстегивается с тихим щелчком. Молния ширинки – с сухим, неприличным шелестом. Он замирает, его руки сжимаются в кулаки, когда я стягиваю с него брюки и боксеры.

И вот он передо мной. Совершенный, мощный, возбужденный. Мой взгляд скользит по его ногам, таким сильным, вверх, по внутренней поверхности бедер, и останавливается на том, что выдает его желание больше любых слов. Он великолепен. Напряженный, готовый, с каплей влаги на самом кончике, блестящей в свете свечей.

Я поднимаю на него глаза и вижу в его взгляде бурю. Нет больше контроля, нет расчетов. Только чистая, животная страсть.

— Дотронься до меня, — приказывает он, но в его голосе слышится отчаянная просьба.

Я не заставляю себя ждать. Моя рука обхватывает его. Он горячий, как раскаленный металл, и твердый, как сталь. Я слышу его сдавленный стон, когда мои пальцы начинают двигаться. Медленно, сначала изучая каждый сантиметр, каждую пульсирующую вену. Затем быстрее, увереннее.

Я наклоняюсь ближе, и мое дыхание обжигает его кожу. Он вздрагивает. А затем мой язык касается его. Легко, лишь кончиком, пробуя соленый, мускусный вкус его желания. Его руки впиваются в мои волосы, не больно, но властно, направляя.

— Да… вот так… — его голос прерывается.

Я принимаю его в рот. Глубоко, как он того хочет, как того хочу я. Он заполняет все пространство, его низкие, хриплые стоны становятся музыкой, под которую танцует моя кровь. Я чувствую его напряжение, его бедра начинают сами двигаться навстречу, он теряет контроль, и в этом нет его власти, есть наша общая, дикая, обоюдная одержимость.

Виктор резко выходит из меня, его дыхание прерывистое. Он поднимает меня, сажает на край стола. Тарелки с грохотом падают на пол, но нам нет до этого дела. Он раздвигает мои ноги, его пальцы рвут тонкое кружево трусиков.

— Я не могу больше ждать, — рычит он, и его тело приникает к моему.

Он входит в меня одним мощным, безжалостным толчком, заполняя до предела. Мы оба кричим: он от наслаждения, я – от шока и блаженства. Свечи вокруг пляшут, как одержимые, отбрасывая наши сцепленные тени на стены.

Его ритм яростный, неумолимый. Каждый толчок вбивает в меня новую реальность, стирая прошлое. Я обвиваю его ногами, впиваюсь ногтями в его спину, чувствую, как мышцы на его ягодицах напрягаются с каждым движением. Он наклоняется, его губы захватывают мой сосок, и волна наслаждения заставляет мое тело выгнуться.

— Кончай со мной, — шепчет он мне в ухо.

Спазмы такие сильные, что я теряю связь с реальностью. Я кричу, и мой крик тонет в его рыке, когда он достигает пика, заполняя меня пульсирующим жаром.

Мы замираем, тяжело дыша, наши тела слиты воедино. Свечи догорают, одна за другой гаснут, погружая комнату в полумрак.

Виктор медленно выходит из меня, но его руки не отпускают. Он прижимает меня к себе, и я чувствую, как бьется его сердце: так же бешено, как мое.

Он не говорит ни слова. Просто держит меня. А я знаю, что наша иллюзия наконец-то стала реальностью.

Глава 26

(Мирослава)

Солнце.

Оно здесь другое. Не то бледное, северное, что безучастно скользило по стеклам пентхауса. Оно живое, январское, щедрое даже зимой. Оно заливает мою кожу, просачивается под веки, заставляет улыбаться даже ресницы. Я запрокидываю голову, вбирая полной грудью воздух, холодноватый, густой от запахов кофе, жареных каштанов и чего-то неуловимого: старого камня, моря, свободы.

Рим. Я в Риме. В январе.

Виктор не стал ждать. Не стал дожидаться знойного лета, толп туристов и удобного сезона. Он просто взял и привез меня сюда, сейчас, среди зимы, словно боялся, что каждая лишняя неделя ожидания может что-то разрушить. Эта торопливость, эта почти мальчишеская нетерпеливость – дороже любой запланированной поездки.

Не на картинке из потрепанной книжки, не в мечтах забившейся в угол студентки. Я здесь, и мое шерстяное пальто цвета верблюжьей шерсти распахнуто: мне жарко от счастья, а на ногах теплые замшевые ботинки, в которых можно исходить все эти узкие, извилистые улочки, не чувствуя ни холода, ни усталости.

Рука на моей талии сжимается, властно и привычно, сквозь толстую ткань его собственного пальто. Я поворачиваюсь, и сердце по-прежнему делает глупый, восторженный кульбит. Виктор. В темных очках, из-под которых проглядывает его пронзительный взгляд. На нем кашемировое пальто, воротник рубашки поднят от ветра. Он выглядит… моложе. Расслабленно. Или это зимнее римское солнце так меняет его, стирая с лица следы вечной напряженности?

— Не отходи далеко, — его голос низкий. В нем нет приказа, только привычная забота, которая теперь греет, а не жжет.

— Боишься, потеряюсь? — дразню я, позволяя себе это. Позволяя себе все.

— Боюсь, что одна из этих бронзовых статуй оживет и утащит тебя, чтобы любоваться тобой вечность, — он снимает очки, и его серо-стальные глаза щурятся от света, а в уголках губ играет та самая, редкая, почти невидимая улыбка. — Они бы тебя не отпустили. А я бы с этим не смирился.

Я хохочу, и звук получается звонким, счастливым. Прижимаюсь к его плечу, чувствуя под щекой мягкую шерсть пальто.

— Никуда не денусь. Слишком долго шла к этому.

Он не отвечает. Просто целует меня в макушку. И в этом простом жесте целая вселенная. Вселенная, которая теперь принадлежит нам.

Мы идем, никуда не торопясь. Я тащу его за руку к каждой достопримечательности, как восторженный ребенок. Вот фонтан Треви, ослепительный в зимнем солнце и не такой многолюдный, как летом. Я загадываю желание, бросая через плечо монетку. Не новое. То самое, заветное. Оно уже сбывается.

— О чем? — спрашивает он, стоя сзади и обнимая меня, пока редкие туристы щелкают камерами.

— Чтобы это никогда не кончалось, — шепчу я, прижимаясь спиной к его груди.

— Глупость, — его губы касаются моего уха. — Это только начало.

И я верю. Верю каждому его слову.

А потом – Тоскана. Арендованная вилла на отшибе. Виноградники спят под январем, их голые лозы прочерчивают на холмах причудливые узоры, а кипарисы стоят темными стражами в прохладном воздухе. Здесь пахнет дымком из камина, влажной землей и тишиной. Здесь время течет иначе.

И здесь – наша свадьба.

Не та, официальная, что ждет нас по возвращении, с юристами, документами и неизбежными всплесками в прессе. Наша. Та, что только для нас.

Вечер. Небольшой зал в старом замке, который мы арендовали на несколько часов. Каменные стены, тяжелые балки под потолком, дубовый стол, накрытый на двоих. И море свечей. Сотни свечей, чье пламя дрожит в прохладном воздухе, отражается в его глазах.

На мне теплое платье из плотного шелка цвета слоновой кости. На нем – темный костюм, но без галстука. Мы стоим друг напротив друга под сводами восьмисотлетнего камина, в котором потрескивают поленья, и местный чиновник, говорящий на ломаном английском, произносит какие-то торжественные, ничего не значащие с юридической точки зрения слова. Но для нас они значат все.

Виктор достает из кармана бархатную коробочку. В ней два обручальных кольца. Простые, широкие, из матового белого золота.

— Мирослава, — его голос звучит настолько тихо, что его слышу только я, но в нем такая сила, что, кажется, его услышат стены этого древнего замка. — Пять лет назад я совершил самую большую ошибку в жизни, позволив тебе уйти. Пять лет я носил в кармане твой блеск для губ как напоминание о той искре, которую не смог забыть. Сегодня я хочу зажечь от нее вечный огонь. Я беру тебя в жены. Не по правилам, не по расчету. По праву той страсти, что сильнее нас обоих, и по праву той любви, которой я клянусь тебе до последнего своего вздоха.

У меня перехватывает дыхание. Слезы подступают к горлу, но я не позволяю им скатиться. Я хочу запомнить каждую деталь. Его лицо в свете свечей и камина. Тень ресниц на щеках. Твердую линию губ, произносящих слова, в которые я верю больше, чем в любое Святое Писание.

Я беру его кольцо. Мои пальцы дрожат.

— Виктор, — начинаю я, и голос срывается. Я делаю паузу, собираясь с мыслями. — Ты был моим проклятием и моим спасением. Ты разрушил мой мир и построил на руинах новый. Ты научил меня ненавидеть, а потом показал, что ненависть – это всего лишь обратная сторона безумной, всепоглощающей любви. Я не хочу иллюзий. Я хочу нашу реальность. Такую, какая она есть: грубую, страстную, вечную. Я беру тебя в мужья. Навсегда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я надеваю кольцо на его палец. Оно садится идеально, как будто было его частью всегда. Он проделывает то же самое. Металл прохладен на моей коже, но почти мгновенно согревается.

Чиновник что-то провозглашает. Мы не слушаем. Виктор наклоняется и целует меня. Это не поцелуй страсти, не поцелуй обладания. Это поцелуй-клятва. Глубокий, медленный, безвозвратный.

Потом ужин. Мы сидим за тем огромным столом, но нас ничего не отделяет. Вино, еда, тихий разговор. Мы вспоминаем все. Ту самую конференцию. Его появление в моей квартире. Ночь во тьме. Мой побег. Его приезд к Кате.

— Я чуть не сошел с ума, когда нашел ту статью на твоем ноутбуке, а потом ключ и этот чертов тюбик, — говорит он, вращая бокал с красным вином. — Ты переиграла меня, малышка. В самый ответственный момент.

— А ты думал, я позволю тебе принести меня в жертву своей империи? — поднимаю я подбородок с вызовом.

— Нет. Я думал, что ты единственная, кто составляет эту империю. Все остальное – просто фон.

От этих слов внутри все переворачивается. Он говорит это так просто, так буднично. Как о само собой разумеющемся.

Номер в отеле для молодоженов – это отдельная история. Роскошные апартаменты с террасой, выходящей на ночные огни Флоренции. Лепестки роз на кровати. Шампанское во льду.

Он раздевает меня там же, на террасе. Холодный зимний воздух обжигает кожу, но его тело горячее, и мы греемся друг о друга под звездами, которые в январе кажутся такими близкими и яркими. Его губы, его руки, его тело – все мое. И я вся – его.

Мы занимаемся любовью медленно, сладко, исследуя друг друга заново, как будто в первый раз, но с памятью о каждой предыдущей близости. Потом – стремительно и жадно, подтверждая свою клятву на языке плоти.

После, закутавшись в толстый халат, я чувствую его руку на своем животе. Тяжелую, теплую, защищающую. Я прикрываю глаза, слушая, как бьется его сердце, и мое собственное.

Идиллия. Абсолютная, оглушительная.

Мы проводим в Тоскане еще несколько дней. Утро начинается с него, с его объятий, с запаха кофе, который он варит сам. Потом – прогулки по холмам, где зимний ветер щиплет щеки, дегустации вин в маленьких погребах, где он говорит с владельцами на ломаном итальянском, а я просто смотрю на него и счастлива.

И сегодня, стоя на краю виноградника, глядя на бескрайние спящие холмы, я чувствую… странность.

Легкое головокружение. Не от высоты, не от вина. Оно пришло изнутри. Слабая, едва заметная тошнота подкатывает к горлу. Я делаю глубокий вдох, опираясь на деревянный столб. Солнце вдруг становится слишком ярким, пейзаж плывет перед глазами.

«Усталость, — тут же думаю я. — Смена климата. Эмоции».

Я отряхиваюсь, как собака, сбрасывая с себя это странное ощущение. Оно уходит, оставляя после себя лишь слабый, тревожный осадок.

Виктор оборачивается, его взгляд сразу становится внимательным, сканирующим.

— Все в порядке?

— Да, — улыбаюсь я ему, и улыбка получается чуть более натянутой, чем хотелось бы. — Просто… переборщила с солнцем, наверное.

Он подходит, его пальцы касаются моего лба, затем щеки.

— Ты бледная.

— Пустяки, — отмахиваюсь я, прижимаясь к нему. — Просто счастлива. До головокружения.

Он смотрит на меня пристально, и я вижу в его глазах ту самую аналитическую искру, что видела всегда. Он что-то вычисляет. Взвешивает.

Но я не даю ему думать. Встаю на цыпочки и целую его, стараясь передать в этом поцелуе все свое безумие, всю свою любовь, всю свою благодарность.

Пусть думает, что это от счастья. Пока.

Потому что где-то глубоко внутри, под восторгом и эйфорией, уже шевелится крошечное, еще неосознанное знание. Знание, что наша идиллия вот-вот перейдет в новую, еще более головокружительную фазу. И этот легкий приступ тошноты – не конец медового месяца. Это его новое, пугающее и прекрасное начало.

Эпилог

(Виктор)

Возвращаемся в пентхаус. Тот самый. Но он больше не стерильная коробка, не «иллюзия дома». Теперь он наш.

Захожу внутрь и ощущаю это каждой клеткой. Не только запах дорогого парфюма и кожи. Воздух пахнет чаем Мирославы, ее шампунем, тем соусом, что она вчера экспериментировала на кухне. На стальном столе лежит ее потрепанная книга про Италию, рядом разбросанные листы с ее заметками по новому проекту. На спинке моего кресла наброшен ее мягкий, уродливый свитер. Теперь он здесь, как часть пейзажа. Как часть меня.

Следы жизни. Нашей жизни. Они повсюду. И я не стираю их, а собираю, как трофеи. Каждый след – это гвоздь, на котором держится моя новая реальность.

Юристы отработали чисто. Развод с Ириной официально зарегистрирован. Сегодня у нас была официальная роспись. Тихо, без лишних глаз. Только мы, чиновник и два кольца на наших пальцах – те самые, матовые, из Тосканы. Мы уже давно обменялись клятвами. Эта бумага лишь формальность. Печать.

Вечер. Стоим у панорамного окна. Город внизу – моя империя. Но сейчас я смотрю на него и не вижу активов. Вижу фон. Красивый, но всего лишь фон.

Мирослава прижимается ко мне спиной, ее руки лежат поверх моих на ее талии. Чувствую, как она напряжена. Дыхание сбивается.

— Виктор… — ее голос тихий, в нем смесь страха и надежды. — У меня… задержка. И эта тошнота в Тоскане… Я купила тест.

Мир замирает. Мой внутренний мир, обычно такой упорядоченный, резко сходит с орбиты. Медленно разворачиваю Мирославу ко мне. Вижу ее широко раскрытые глаза, в которых читается вопрос, способный перевернуть все.

Веду ее в ванную. На раковине лежит тест. Мирослава молча указывает на него взглядом. Две полоски. Яркие, четкие, неоспоримые.

Все, что я знал о контроле, о расчете, рассыпается в прах в одно мгновение. Во мне не было отца. Я строил империю, чтобы оставить после себя легенду. И вот оно. Две полоски на дешевом пластике. И они значат больше, чем все контракты, вместе взятые.

С Мирославой все пошло не по плану с самой первой встречи. Я пять лет выстраивал защиту, а она взяла и сдалась, чтобы победить. Я пытался ее оттолкнуть, а она стала единственной, без кого не могу дышать. И теперь… с первого раза… этот сбой в программе. Этот хаос.

И это лучшее, что могло со мной случиться.

Не кричу от счастья. Не смеюсь. Просто смотрю на нее. Вижу, как по лицу Мирославы катятся слезы. Притягиваю ее к себе, прижимаю так сильно, что, кажется, могу сломать. Но Мира не ломается. Она вплавляется в меня.

Моя рука опускается на ее живот. Все еще плоский. Но там уже бьется другая жизнь. Наша жизнь. Часть Мирославы. Часть меня. Та самая «искра», что проскочила между нами пять лет назад, теперь дала новую вспышку. Неугасимую.

— Ты уверен? — шепчет Мирослава, пряча лицо у меня на груди.

Вместо ответа целую ее. Глубоко. Так, чтобы Мира почувствовала все: и мой шок, и мой страх, и мою оглушительную, всепоглощающую радость. Ту радость, которую я не умею выражать словами.

— Все под контролем, малышка, — наконец говорю я, и мой голос звучит хрипло. — Абсолютно все. И я люблю тебя!

И это правда. Просто понятие «контроль» теперь навсегда изменилось. Это не власть над обстоятельствами. Это готовность принять любой подарок, который Мирослава мне преподносит. Даже если это полная потеря контроля над собственной, выстроенной по кирпичику, жизнью.

Возвращаемся к окну. Стоим молча. Обнимаю Мирославу, а моя ладонь по-прежнему лежит на ее животе, защищая, заявляя права. Наше будущее.

Запретное стало законным. А теперь стало самым желанным. Единственно настоящим.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец