Ночь перед Рождеством. Из книги Друзья трахнули невесту перед свадьбой

Ночь перед Рождеством

В ночь перед Рождеством, когда все мечты и желания волшебно сбываются, когда самые царские башмачки для самой великой в мире капризницы добываются, Федор Павлович сидел в любимом своем уголке — в самой большой комнате для него одного очень просторной квартиры и смаковал любимый напиток. Армянский коньяк. В этом вкусы живого Федора Павловича совпадали со вкусами покойного Уинстона Черчилля. В остальном радикально они во мнениях расходились.

И в этот раз, как многие годы подряд, Федор Павлович на Рождество, как, впрочем, и на другие праздники, никуда не был зван. Жену Федор Павлович давно схоронил. Детей у них не было. Родных никого не осталось. Друзей не было никогда. Со знакомыми давно раззнакомился.  

Зато старость у него была, можно сказать, хорошо обеспеченной. В случае чего можно большую квартиру в самом центре продать и купить что-то попроще. Но делать этого не хотелось, и нужды в этом не было, по крайней мере, пока.

Федор Павлович был сыном Павла Федоровича, а тот Федора Павловича, начальника городской милиции, получившего в свое время эту квартиру в сталинской новостройке для областного начальства. Три огромные комнаты можно было бы разделить каждую на две, а то и на три, но в том необходимости не было: в семьях деда ныне живущего Федора Павловича и отца был один только ребенок, внук и сын соответственно, который теперь остался, жену схоронив, один в трех больших комнатах, и, забившись в любимый свой угол, попивает армянский коньяк в ночь перед Рождеством, демонстрируя неизвестно кому схожесть с покойным британским премьером.

До женитьбы Федор Павлович образ жизни вел, скажем так, традиционный, то есть умеренно сексуальный. Долговременных связей он не имел, время от времени вступая в связь половую с тем, кто подвернулся. Была у него вдова, две незамужних и одна дама вроде бы замужем. С каждой из них раза по три, по четыре. Больше не получалось. Расставались тихо, без всяких прощаний. Половым гигантом Федор Павлович не был, но дело свое мужское, как казалось ему, делал тщательно, старательно и достойно.

В тридцать лет, получив должность заместителя директора клуба, главного в городе, Федор Павлович тут же женился, через несколько лет жена тяжело заболела, и, хотя лечили ее лучшие областные врачи, Федор Павловича стал в анкетах писать, что вдовец.

Не сказать, что смерть жены его подкосила. Скорее, перекосила. В сторону, которую сам от себя Федор Павлович не ожидал.

Человек еще молодой, он, как никогда ранее, даже в юности, когда кипели гормоны, возжаждал любви. И — упс: стал засматриваться на парней, не совсем пацанов желторотых, постарше, кончивших школу, студентиков первых курсов.

Стал по вечерам ходить в парк, от дома недалеко. Но как-то бесполезно ходил. Обычно парни, на которых косился, были с девушкой или с товарищем, редко-редко одни. Да и как подойдешь? Здрасьте, не хотите ли ночь в одной кровати голеньким со мной провести?

Много раз вхождение в контакт Федор Павлович на разные лады репетировал. Все было зря. Ни на что не решался. Выручил его величество случай.

Не солоно хлебавши, Федор Павлович, парк покидая, у последней скамейки, то есть первой у входа, заметил парнишку искомого возраста и сложения подходящего: толстых не привечал. Тот был крайне нетрезв. С трудом с помощью Федора Павловича все же поднялся, по дороге к дому сталинской выпечки тяжело и долго блевал, а слегка оклемавшись, заплетающимся языком сообщил, что это произошло с ним случайно, не пьет, а по жизни студент-он-отличник, что Федор Павлович спаситель, иначе…

Тут они, наконец, и дошли. Лифт случайно работал. В кране случайно горячая вода оказалась. Пользуясь случаем, вместе решили, лечиться под душем. Федор Павлович под благодарности трезвеющего потихоньку студента его раздел медленно, сдержанно, к нежному юному телу припадая руками, от чего у обоих головы немного кружились. А когда на парнишке случайно не осталось ни единой одежки и тот стоял под струей теплой воды, Федор Павлович, сам себя удивив, открыл рот и впервые в жизни губы сомкнул на студенческом органе, твердом с раскрывшейся навстречу языку Федора Павловича красноватой головкой.

Случайно студент оказался в новом для Федора Павловича деле настоящим профессором. Был в теме — так это он называл — с самого юного возраста, будучи другом отца в таинство мужской любви посвященным. Во-первых, оказался двустволкой. Во-вторых, по пацанской исключительно части и брал и давал, входил и впускал.

Года три, пока студент не перестал быть студентом, диплом с отличием получив, он раз в неделю-другую Федора Павловича навещал, продолжая его образовывать теоретически и принимать экзамены-зачеты в практической плоскости. Иногда приходил не один. Бывало, с девицей, но чаще все-таки с парнем. Тогда составлялись довольно затейливые сексуальные конфигурации.

Спокойная счастливая жизнь половая с отъездом на место работы бывшего студента, однако, не кончилась. Федор Павлович был завещан юному первокурснику, попавшему в руки к уже довольно опытному наставнику, не скупившемуся, как и раньше, на существенные подарки. Поскольку в современной моде Федор Павлович разбирался не очень, то просто-напросто давал любовникам своим радужные бумажки, что тех очень устраивало.

Не скажешь, что сказка длилась недолго. Несколько парней, друг на друга похожих, в постели мэтра один другого сменило.

Но грянуло — по закоулочкам полетело.

Закружило. Запуржило. Залихорадило.

Институт ввиду недостаточности финансирования сперва сократили, а потом и закрыли. Студенты, интеллигентные славные голые мальчики с большими вздутыми письками, с нежными попками и крупными яйцами, темно- и светловолосые, волосатые и тщательно бритые, дающие и берущие, подставляющие и вставляющие — все кончилось враз, окончательно и бесповоротно.

Кризис был глубоким и затяжным. Пара-тройка пацанов из колледжа, являвшихся частенько без трусов под штанами, промелькнула неухоженно и немыто. Делали все, что Федор Павлович говорил, но очень неловко, неумело и неохотно. Он их терпел. А что было делать? В кого-то, в чей-то рот или попочку надо было кончать. Покупал им трусы, майки, когда давали горячую, отмывал до пристойности, чтобы не было мучительно больно ложиться с ними в постель.  

Но и эта глава сексуальной жизни Федора Павловича сама собой завершилась, последний лист в виде розовощекого невысокого Сереги, смахивающего на известного поэта, бабника, гомика и алкоголика, был перевернут.

Несмотря на происхождение и воспитание, неприятные привычки и матерщину, пацан, когда не раскрывал голеньким рта, был совершенно очарователен. Негустые светлые волосы на голове и на теле в солнечном свете неистово золотились, призывая прическу ерошить, на теле лизать, проникая между арбузных его половинок в розовеющий анус. Его залупа, краснея, звала, орала: оближи, высоси, прими в себя белесый поток.

Еще с порога Федор Павлович набрасывался на Серегу, мял его, раздевал, бывало, до постели не добирались: посередине пути ставил раком и быстро спускал, размазывая по нежному телу свою малофью. После чего отсасывал — Серега входить не любил.

Все было слишком прекрасным, чтобы не кончиться плохо. Палыча — так его называл — Сереге было, увы, недостаточно. Его пас какой-то блатной, который из ревности — о Федоре Павловиче и не ведал — как-то по пьяни, скрутив, Сереге яйца отрезал и бросил кровью истекать одного. Нашли уже мертвого Серегу в каком-то подвале.

Так кончилась в жизни Федора Павловича последняя сказка.

Из не слишком молодого мужчины, регулярно удовлетворяющего свои потребности сексуальные, он сразу, внезапно, вдруг после смерти Сереги превратился в глубокого старика со скверной потенцией, редко-редко когда в парке вылавливающего пацана, позволяющего за деньги полапать и отсосать.

Вот и в эту ночь перед Рождеством, коньячок попивая, решал Федор Павлович, идти ли сегодня искать кого полапать и кому отсосать, или дома сидеть и не рыпаться: холодно, пусто, дождливо.

Выпив третью, как определил себе, последнюю рюмку Федор Павлович стал искать оправдание для четвертой. Искал — и нашел: Рождество. Светлый праздник. Прекраснее не бывает. В такую ночь сбывается все, что пожелаешь.

За четвертой выпил он пятую. За окном пошел снег, пушистый, рождественский. Само собою окно тихо открылось. Снежные хлопья стали вокруг мотыльками-бабочками перед глазами носиться. Голый парень, одновременно и на первого партнера-студента, и на Сережу похожий, из хлопьев соткался. Светлый прекрасный юноша поднял с кресла и, поддерживая, в спальню Федора Павловича проводил, раздел; голыми они легли лицом к лицу, сладко снежно целуясь.

В эту рождественскую ночь все получалось прекрасно, без всякого сучка, без единой задоринки. Раскрывались навстречу, один в другого входили, брызгали белесым, вместе смывали под душем не успевшую высохнуть малофью.

И снова возвращались в постель. И снова все сызнова повторяли. И снова — откуда только бралось — брызгали, смывали и в постель возвращались.

Никогда ничего прекрасней в жизни своей Федор Павлович не знавал.

И то сказать: ночь перед Рождеством, все желания чудесно сбываются.

Через неделю соседи позвонили в полицию.

На столике в углу большой комнаты стояла пустая бутылка из-под армянского коньяка. Рюмка, упав, не разбилась. Она лежала рядом с ладонью Федора Павловича, распластанного на полу по направленью к окну, много лет как не мытому.