Клуб наслаждений 4. Ролевые игры. Глава Инцест клуб

Пролог

Аврора вошла бесшумно, как тень, но воздух сразу изменился — стал плотнее, как перед грозой. На ней был белый халат врача, но приталенный, короткий, с глубоким вырезом, от которого ускользал взгляд. На каблуках она была выше, опаснее, провокационнее.

— Сегодня я тоже в смене, — сказала она, не скрывая улыбки. — Наставница. Я здесь, чтобы направлять. Я знаю, как лечить таких, как он.

Ева обернулась, не скрывая удивления.

— Ты не говорила…

— А ты не спрашивала, — перебила Аврора и щёлкнула папкой по ладони, как указкой. — Твой пациент — мой бывший случай. Он сложный. Я его почти сломала. Почти. Теперь ты продолжишь. Начни с губ. Там всё заблокировано — чувствительность, страх, желание.

Ева не сразу двинулась. Она смотрела на мужчину, потом на Аврору — в ней не было ревности, только азарт.

— С губ? — переспросила она медленно.

— Да, — подтвердила Аврора и шагнула ближе, поставив каблук рядом с головой мужчины. — Целуй. Не дразни — лечи. Твоя мягкость — это то, чего он боится. И то, чего жаждет.

Мужчина лежал с открытыми глазами. Его взгляд скользил между ними — напряжённый, но не испуганный. Это был не страх перед болью. Это был страх перед тем, что он сдастся. Полностью.

Ева встала к нему ближе. Скользнула ладонями по его груди — медленно, как будто изучала рельеф. Он вздрогнул, когда её пальцы прошли по линии живота. Затем — замер. Принял.

Она опустилась и поцеловала его. Не резко. Не с игрой. А будто это правда было лекарством. Губы касались мягко, но с настойчивостью. Она целовала его, как будто вытягивала из него страх. Как будто искала путь внутрь — не тела, а воли.

Он ответил — не сразу. Сначала губами. Потом всем телом. Его рука поднялась, неуверенно коснулась её бедра, но тут же отдёрнулась. Он всё ещё держался. Но уже трещал.

Аврора наблюдала, её голос — почти мурлыканье:

— Не спеши. Он начнёт подчиняться, когда ты покажешь себя слабой. Да-да, слабой. Сними защиту первой. Тогда он сделает то же. Ты же медсестра.

Ева подняла руки к груди. Медленно развязала халат. Под ним — ничего. Только кожа. Только тепло.

Она взяла его ладони и положила на себя. Сначала — на рёбра. Потом — выше. Он дрожал. Он дышал тяжело, как будто это прикосновение сжигало весь прежний порядок.

Она наклонилась, и его губы коснулись её сосков. Осторожно. Неуверенно. Будто он не знал, имеет ли право. Потом — чуть сильнее. Он начал втягиваться в неё, будто пил то, чего ему давно не хватало.

— Да, вот так, — прошептала Аврора. — Он уже чувствует, что может быть принят. Теперь не теряй его. Дай ему всё, но по капле.

Ева держала его голову, направляя. Его язык работал медленно, но с нарастающей страстью. Он больше не контролировал дыхание. Больше не притворялся. Он сосал, как будто хотел остаться там — в её груди, внутри её, в её власти.

Она зажмурилась на мгновение. Внутри разливалось тепло — не просто возбуждение, а чувство, будто кто-то наконец перестал бороться. И позволил себе быть.

— Ты видишь? — сказала Аврора. — Он уже не пациент. Он — тело. И ты его перезаписала.

Мужчина оторвался от её груди, задыхаясь. Глаза — мутные, тёплые, размытые. В них больше не было ни гордости, ни роли. Только благодарность.

Ева провела ладонью по его щеке, а потом снова поцеловала — чуть грубее. С жадностью. С правом.

— Ну, как я справилась, доктор? — прошептала она, не оборачиваясь.

— Ты не стала мной, — сказала она. — Ты стала опаснее. Потому что ты ещё не знаешь, на что способна.

Аврора подошла ближе, наклонилась к лежащему мужчине и медленно провела ладонью по внутренней стороне его бедра — от колена к паху, через тонкую ткань брюк. Она остановилась, почувствовав — там уже было всё, что нужно. Член стоял твёрдо, будто тело опередило мысли.

— М-м-м, — выдохнула она с улыбкой. — Смотри, какая реакция. Видишь, Ева? Это не просто возбуждение. Это просьба. Без слов. Без гордости.

Она оглянулась, глаза блестели.

— Теперь… оральные процедуры. Пора приступить к следующей стадии терапии. Ты ведь умеешь лечить ротиком, да?

Ева не ответила. Только посмотрела на Аврору — взглядом, в котором не было страха. Только пульсирующее согласие.

Аврора усмехнулась и указала пальцем

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 1. Июнь без Пульса

Июнь накрыл Париж мягким, почти бархатным теплом — таким, от которого город словно распрямлял плечи после долгой весенней усталости. Улицы дышали медленно, лениво, как большая вздохнувшая грудь, забывшая о напряжении. Воздух был вязким, тёплым, с запахом лайма, мокрого камня и свежескошенной травы в садах.

Всё вокруг жило в ровном, расслабленном ритме, и даже сирены проезжающих машин звучали тише, будто уважали эту летнюю негу. Ева просыпалась без будильника, открывая глаза уже в тишине — светлой, мягкой, но слишком пустой. Она шла к бассейну босиком, чувствуя прохладу мраморного пола, и погружалась в воду, как в единственное место, где могла перестать думать хоть на несколько минут.

После часа плавания она выходила на террасу, завёрнутая в белый льняной халат. На столе уже стояли чашка чёрного кофе, маленькая тарелка с ягодами, тонкая веточка жасмина в стеклянном бокале. Тень от листвы лежала на её лице лёгкой прохладой, и в этих медленных утрах было что-то наркотическое — будто мир согласился ненадолго остановиться ради неё. Но внутри — ничего не останавливалось. Напротив. Там стояла ровная, пугающе спокойная тишина, в которой не было ни желания, ни голода, ни того внутреннего толчка, что заставлял её жить последние месяцы. Казалось, тело забыло, что такое дрожь ожидания, забыв ту сладкую боль, что оставлял Пульс.

Она ловила себя на том, что эта тишина не приносит облегчения. Она не успокаивает. Она заставляет чувствовать пустоту — широкую, холодную, как коридор без дверей. Ева делала глоток кофе, слушала, как где-то вдалеке шумит город, и думала, что июнь похож на паузу между вдохом и выдохом, слишком длинную, чтобы быть безопасной. Месяц без практик тянулся, как резина, не отпуская, не давая забыть мартовские прикосновения, апрельские ритуалы, майские раны, которые так и не перестали зудеть под кожей.

Месяц без Пульса — как жизнь без крови, — подумала она, проводя пальцем по холодному ободу чашки.

И от этой мысли по позвоночнику прошёл лёгкий, почти болезненный разряд.

* * * * *

Луи появлялся в её жизни дважды в неделю — ровно, почти математически. Он приходил в зал за минуту до назначенного времени, включал мягкий свет, ставил воду, проверял коврики. В этой идеальной тишине, где пахло эвкалиптом, свежей древесиной и чем-то чистым, почти лечебным, Ева чувствовала себя не женщиной — телом. Нагим мышцам было проще говорить, чем мыслям.

Тренировки стали их маленьким июньским ритуалом. Он помогал ей вытянуть спину, аккуратно прижимал ладонь к её талии, поправлял плечи. Его прикосновения были профессиональными, точными — но всегда чуть дольше, чем требовала техника. В этих секундах жила честность, от которой Луи не мог избавиться: он хотел её, но не хотел обмануть себя мыслью, что она когда-то выберет его по-настоящему.

Они ещё пару раз переспали — бесшумно, без долгой прелюдии, будто их тела просто продолжали недосказанный январь. Вода в её душе текла горячая, его руки двигались осторожно, будто боялись сломать что-то ценное. Секса было мало, но в нём было что-то красивое — спокойное, тёплое, почти дружеское. Как если бы она позволяла себе роскошь чужого дыхания рядом, но не более.

Луи никогда не задерживался дольше, чем нужно. Уходил тихо, собирая вещи так, будто боялся разбудить её мысли. И однажды, когда они лежали рядом — она на спине, он на боку, — она повернула голову и увидела, как он смотрит в потолок. Не мечтает. Не строит планы. Просто принимает, что женщина рядом — не его поле ягода. Не та, к которой можно подстроиться, приручить, предложить «давай вместе». Он понимал это слишком ясно, чтобы даже пытаться.

Он был внимателен, даже почти нежен — но никогда не рисковал выйти за рамки её дыхания. Слишком много уважения. Слишком мало власти, чтобы будоражить её по-настоящему. Эти встречи согревали, как тёплый плед, что легко убрать с коленей, когда станет жарко. Уют — а не огонь.

Ева смотрела на него спокойно, без игры, и знала: этот мужчина не войдёт в её жизнь глубже, чем сейчас. Он не ранит, не ломает, не ведёт. Он лишь предлагает тепло, от которого нет смысла отказываться — но которое никогда не станет частью её ритма.

Она понимала: Луи — не тот, кого она ждёт.

Он — пауза.

Короткая, тёплая, необходимая.

Но всё же — пауза.

* * * * *

Июнь стал для Евы месяцем дел — неторопливых, важных, почти медитативных. Днём она пересекала город в своей машине, останавливаясь то в офисе фонда, то на объектах, то в маленьких учреждениях, которые нуждались в финансировании. Париж жил своей жизнью — пахнущий липой, жарой, мокрым камнем у Сены — а она двигалась внутри него с той чёткой, спокойной уверенностью, которая приходит только в моменты затишья.

Фонд требовал внимания: отчёты, новые проекты, десятки писем, встречи с архитекторами, врачами, директорами культурных центров. Она подписывала документы легко, будто проводила ритуал — каждый штрих её ручки означал движение денег, надежды, будущих перемен. Работа была чистой, понятной, лишённой игры и напряжения, которыми жило её тело в клубных месяцах. Здесь всё держалось на смысле, а не на власти.

Марианна вернулась к работе полностью — лёгкая, светлая, будто человек, который вынырнул после долгого погружения. В глазах снова был блеск, руки двигались быстро и уверенно, а голос звучал живее. Она рассказывала Еве, что дочка идёт на поправку: смеётся, снова рисует, шепчет благодарности врачам и мечтает стать медсестрой — как девушка, что ухаживала за ней после пересадки. Несколько раз Марианна показывала короткие видео с телефона — дом, наполненный детскими голосами и солнечным светом.

Ева смотрела не долго. Но достаточно, чтобы внутри что-то дрогнуло.

Она наблюдала за всем этим со странной, тихой благодарностью — будто чужая боль, пережитая и преодолённая, позволяла ей самой вспомнить, что такое человечность. Что жизнь не только о контроле. Не только о теле. Что есть пространства, где можно просто помогать — и этого достаточно, чтобы оставаться живой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Вечерами она сидела в своём кабинете. Окно приоткрыто, в комнату вливался запах жасмина и тёплой ночи. Бумаги лежали ровными стопками, ручка двигалась уверенно. В этих домашних ритуалах было что-то лечебное — тишина, порядок, неспешность. Она ловила ритм жизни, который не имел ничего общего с Пульсом — но тоже успокаивал. Не возбуждал, не ломал, не вскрывал — просто наполнял.

Иногда, отложив документы, она подносила бокал вина к губам и думала:

Есть ли в этой спокойной стороне жизни та же глубина, что и в подчинении?

Ответа не было. Но её и не требовалось.

* * * * *

Антуан стал для неё почти дыханием июня — незаметным, но жизненно необходимым. Пока город медленно плавился под летним солнцем, он методично решал всё, что требовало чёткости и холода: юридические вопросы, договоры фонда, новые подрядчики, проверки, отчёты, обращения коллекционеров. Он держал под контролем всё, что должно оставаться тихим, и делал это так гладко, что Ева иногда забывала, насколько хрупким может быть порядок.

Они часто встречались в её кабинете. Он приходил с тонкой кожаной папкой, оставлял её на столе, открывал, говорил ровно, без лишних слов. Спокойствие Антуана напоминало хороший алкоголь — мягкое в начале, но с лёгким обжигающим послевкусием, которое нельзя игнорировать.

— Мадам, я принёс документы по реставрационному проекту, — сказал он однажды, входя без стука, но всё же чуть замедлив шаг возле двери. Его появление было всегда одинаковым: уверенным, собранным, лишённым любых эмоций, которые могли бы казаться личными.

— Антуан, ты можешь не «мадамкать» меня так часто, — ответила она, не поднимая взгляда. — Мы же не в банке.

Он улыбнулся одними глазами — лёгко, почти незаметно.

— Привычка, мадам. Вы — человек, с которым нельзя ошибиться ни в одном слове.

— Я? — Ева приподняла бровь. — Или ты сам себе эту дистанцию придумал?

Он не ответил сразу. Положил на стол тонкую папку, выровнял угол листов, будто от этого зависел исход мира. Так он делал всегда — корректно, аккуратно, без намёков на фамильярность.

— Я предпочитаю профессиональные рамки, — сказал он наконец. — Они позволяют мне быть именно тем, кем вы меня наняли: человеком, который держит систему в порядке.

— В смысле? — её голос стал мягче, но не теплее.

Он поднял взгляд — прямой, спокойный, абсолютно прозрачный.

— Если юрист становится слишком близок к клиенту, он перестаёт видеть риски. А ваша жизнь, мадам, состоит из рисков, о которых другие даже не подозревают.

Она молча посмотрела на него. Несколько секунд — тишина, не напряжённая, а рабочая.

Антуан был огромным каменным столпом в её империи — денежной, деловой, личной. Он не становился другом. Не пытался понять её глубже, чем позволяло дело. Не задавал вопросов. Не интересовался, чем она живёт вне рабочих часов. И никогда — ни взглядом, ни фразой — не переходил грань.

Ева доверяла ему больше, чем самой себе.

Его подпись стояла на документах, которые спасали её от юридических ловушек.

Его голос решал вопросы, от которых зависели миллионы.

Его присутствие давало ощущение, что мир под контролем — не потому что он мягкий, а потому что он профессионал до костей.

И она платила ему очень хорошо — ровно за это. За то, что он держит её жизнь так, как хирурги держат скальпель: точно, холодно, без малейшей ошибки.

Иногда Ева ловила его взгляд — деловой, сосредоточенный, объективный. Однако в этих коротких паузах было что-то другое: не тревога за неё, а понимание масштаба. Словно Антуан чувствовал: буря вернётся. Не личная, не внутренняя — структурная. Та, что рушит империи, если их не укреплять.

Однажды он задержался у её стола дольше обычного.

— Мадам… можно вопрос? — спросил он тихо, так, будто не был уверен, имеет ли право.

— Спрашивай, — она закрыла папку, опёрлась локтем на стол.

— Вы слишком спокойны.

— Это плохо?

— Это… нечестно, — сказал он после паузы. — На вас это не похоже.

Ева чуть усмехнулась.

— Ты хочешь сказать, что я должна быть проблемой, Антуан?

— Нет, мадам, — он выдохнул, опуская взгляд. — Я хочу сказать, что когда вы затихаете… это значит, что что-то готовится. И я не уверен, что хочу знать — что именно.

Она смотрела на него несколько секунд — внимательно, тихо.

Он редко позволял себе такие фразы. И только поэтому они звучали особенно громко.

— Успокойся, — сказала она наконец, чуть смягчив голос. — Пока я ничего не готовлю.

Он отступил на шаг, но в глазах осталось сомнение.

— Надеюсь, мадам. Правда.

Она проводила его взглядом, пока дверь мягко закрывалась.

Буря действительно не спешила.

И именно это начинало пугать больше всего.

* * * * *

Габриэль возникал в её июньских вечерах так же естественно, как мягкий свет над Парижем перед закатом. Они виделись пару раз в неделю — без обязательств, без обещаний, просто потому что их жизни давно стали пересекаться на одной частоте. То ужин у галериста с белыми скатертями и разговорами о новых восходящих художниках. То закрытый показ скульптора, где фигуры из бронзы казались живее посетителей. То бокал вина на его террасе, когда город лежал внизу — серебристый, влажный, медленно мерцающий.

Он оставался тем же Габриэлем: мягко ироничным, красивым, с тем редким умением слушать так, будто слышит не слова, а дыхание между ними. Его внимательность была почти опасной — слишком точной, слишком проникновенной. Он замечал то, что другие пропускали. Её взгляды. Её нервы. Её необычную для июня тишину.

Но он не давил.

Не спрашивал.

Не лез туда, где она молчала.

Он просто присутствовал — как тихий, уверенный стул под спиной, на который можно опереться, не боясь, что тот рухнет.

— Ты стала тише, — сказал он однажды, наливая ей вино.

— Я стала… нормальнее, — ответила она, крутя бокал.

— Это звучит пугающе, ma reine sans royaume.

— Всё у тебя пугающе.

— Только когда касается тебя.

Она едва заметно усмехнулась, но взгляд отвести не смогла.

Он ловил такие моменты — и отпускал. Всегда отпускал.

Иногда они обсуждали искусство: новые выставки, странные инсталляции молодых художников, редкие находки в частных коллекциях. Иногда Габриэль рассказывал о своих авантюрах: про сделку в Милане, сорванную покупку картины XIX века, про то, как ушёл от скандала, посмеявшись в лицо трём критикам.

— Ты всё ещё играешь с огнём, — сказала она как-то.

— А ты всё ещё делаешь вид, что огонь тебя не касается, — ответил он.

Она замолчала. Вино пахло грушей, ночь — грозой.

Их дружба стала чем-то нежным, почти интимным, но без тела.

Только взгляд.

Только понимание.

Он не пытался взять её.

Она не пыталась держать дистанцию.

Они просто были — рядом, ровно настолько, насколько позволяло время.

И иногда, когда он поправлял ей выбившуюся прядь волос или задерживал ладонь на её плечах на секунду дольше, чем нужно, Ева чувствовала странное: спокойствие, в котором всё равно таилась искра.

Но ни она, ни он — не пытались зажечь её.

Глава 2. Тень желания

Она не звала его по имени — только по времени. В июне встреча была назначена на 15 июня 21:00, и Жюльен пришёл за минуту до. Его шаги были тихими, почти покорными, будто даже воздух виллы умел ломать тех, кто заходил слишком уверенным. В этот раз особняк был ещё тише обычного: свечи горели ниже, свет прятался в углах, воздух пах жасмином и чем‑то тёмным. Ева ждала его внизу — босая, в коротком черном халате, который держался на одном узле.

Он вошёл и замер, как всегда, будто в первый раз. Взгляд его сразу упал на её ступни — тонкие, сухие, с мягким изгибом подъёма, покрытые лёгким блеском масла. Он уже знал, что это значит. Она молчала, а он уже становился ниже ростом. Ева прошла мимо, и тень её халата скользнула по полу, будто чернила. Она даже не взглянула на него. Только сказала:

— Закрывай дверь. На колени.

Он выполнил. Сегодня он все выполнял быстрее — как будто жар делал его более послушным. Он опустился перед ней, ладони на полу, плечи уже расслабленные в том подчинении, которое не требовало объяснений. Ева села в кресло, подтянула одну ногу ближе и медленно развязала халат. Ткань распахнулась ровно настолько, чтобы он увидел её бедро и гладкую линию живота — не больше.

— Начинай, — сказала она тихо.

Он подался вперёд, как собака, которой дали разрешение дышать. Его губы коснулись её ступни — сначала осторожно, почти благоговейно. Потом смелее. Он вылизывал каждый сантиметр её кожи: изгиб свода, линию пальцев, мягкую поверхность пятки. Его дыхание становилось горячее, язык — жаднее. В этот раз она позволила ему задержаться дольше — несколько минут, что тянулись как наказание и награда сразу. Её лицо оставалось спокойным, только чуть более глубокое дыхание выдавало, что ей нравилась его полная растворённость.

Когда он перешёл к щиколотке, Ева подняла ногу и положила ступню ему на плечо. Её пальцы легко коснулись его подбородка, опуская его голову ниже, туда, где кожа была особенно чувствительной.

— Дольше, — приказала она. — И глубже языком.

Он застонал, не поднимая головы, и подчинился. Его язык двигался медленно, тщательно, как будто он знал: это — его единственное право на прикосновение к ней. Она слегка надавила пяткой ему на ключицу, регулируя темп, будто учила его ритму. Так прошло несколько минут — густых, пахнущих жаром, напряжением и униженной благодарностью.

Когда она убрала ногу, его дыхание сорвалось, словно он потерял что‑то жизненно важное. Но плеть в её руке вернула его к реальности.

Она выбрала ту же плеть, что и в прошлый раз — тонкую, серебристую, с хвостами, которые шептали о боли заранее.

— Встань.

Он встал, дрожа.

— Повернись.

Он повернулся.

— Не благодарить, пока не позволю.

Первый удар был не сильным — пробным. Второй — точнее. Третий — уже с намерением. Она била его по спине, по бокам, по бедрам — выбирая участки, где кожа тоньше. Его тело принимало каждый удар так, будто давно ждало. Его дыхание становилось рваным, почти скулящим. Но он молчал — она приказывала молчать. Только когда на его бедре проступила красная полоса, он тихо выдохнул:

— Госпожа…

— Ещё нет, — сказала она.

И продолжила.

Она била долго, размеренно, будто выстукивала на его теле какой‑то древний ритм. Его ноги дрожали, плечи опускались, но он держался. Только когда она наконец остановилась, он едва не упал. Она подошла ближе, провела плетью по его животу — мягко, обманчиво.

— Теперь можешь благодарить.

Он выдохнул, будто рухнул внутрь себя:

— Спасибо… госпожа… спасибо…

Ева подняла его за подбородок. Её пальцы чуть надавили — болью, но и направлением.

— Вниз.

Он опустился на колени.

— Лицом сюда.

Она приподняла край халата. Медленно. Очень медленно. Достаточно, чтобы он увидел первый намёк на влажность между её бёдер — его награда за послушание. Его взгляд потемнел, дыхание сбилось.

— Ты заслужил, — сказала она. — Но только языком. Рот не открывать. Понимаешь?

— Да… госпожа…

Он приблизился — осторожно, как будто боялся разрушить воздух вокруг неё. Его губы коснулись сначала внутренней стороны её бедра — там, где кожа пахла теплом и чем‑то острым. Потом — ближе. Он чувствовал её запах, густой, сладкий, почти пьянящий.

— Лизни, — приказала она.

Он сделал. Раз. Медленно. Потом два. Его язык скользнул вдоль её складок, осторожно, как будто он молился. Она положила ладонь ему на затылок и направила — не резко, но безапелляционно.

— Глубже.

Он подчинился — так же быстро, как падал на колени.

Она позволила ему продолжать ровно столько, сколько хотела. Когда её дыхание чуть участилось, она взяла его за волосы, остановила и сказала:

— Хватит.

Он отпрянул мгновенно — не ради себя, а потому что так велела она.

Ева завязала халат, встала и обошла его.

— Встань на колени ровно.

Он выпрямился.

— Каждый месяц, — сказала она, — в тот же день.

— Да… госпожа…

— Твои удары — здесь.

— Да…

— Твоё место — здесь.

— Да…

— И твоя вина — тоже здесь.

Она наклонилась и легко провела пальцем по его щеке — не лаской, а отметкой.

— Уходи.

Он поднялся, оделся как после греха, и ушёл, не оглядываясь.

Ева осталась одна. Дыхание у неё было ровное — слишком ровное для того, что она только что сделала. Но внутри — что‑то дрогнуло, как всегда в июне. Маленькое, опасное удовольствие власти.

Того самого, которое она себе больше не позволяла.

Кроме этих встреч.

* * * * *

Вечер опустился на виллу мягко, почти неощутимо, как лёгкое касание кончиков пальцев по коже. В кабинете было открыто окно, и тёплый ночной воздух вползал внутрь ароматом жасмина, смешиваясь с запахом бумаги и чернил. Лампа давала ровный, низкий свет — тот, что не режет глаза, но подчёркивает тени. Ева сидела за столом, перебирая отчёты фонда: строки о пожертвованиях, планах выставок, реставрационных проектах, детских программах. Всё выглядело правильным. Слишком правильным. Настолько гладким, что переставало быть живым.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она отложила один документ, взяла другой — и поймала себя на том, что строки перестали цепляться за сознание. Они проходили мимо, как вода по стеклу. Ни внутреннего отклика. Ни любопытства. Ни искры. Всё было маленьким, аккуратным, спокойным. Облагораживающим, но… недостаточным.

Ева закрыла папку. Медленно. Точно. Как человек, который признаёт поражение.

Она поднялась, прошла к окну и опёрлась ладонями о подоконник. Ночной воздух коснулся её кожи, тёплый, плотный. Далёкие огни Парижа мигали, как россыпь обещаний. Она вдохнула глубже, как будто хотела провести этот воздух прямо в сердце, разбудить что-то, что уснуло ещё в мае.

Мне нужно что-то большее.

Её мысли шли тихо, но отчётливо, как голос внутри храма.

Громкое. Чистое. Красивое. Опасное.

То, что сможет встряхнуть её мир — не разрушить, а оживить.

Не вернуть Пульс, но создать свой собственный.

И тут мысль вспыхнула — мгновенно, резко, как вспышка фотокамеры в темноте.

Такая ясная, что она даже моргнула.

— Аукцион, — произнесла она вслух. Тихо. Почти шёпотом.

Слово легло в комнату, как новая нота, меняющая весь аккорд.

— Грандиозный. Такой, какого в Париже давно не было.

Мозг включился сразу — быстро, жадно, с тем упоением, которое бывает только перед чем-то большим. В голове мгновенно сложились лоты: картины из её коллекции, редкие письма, скульптуры, драгоценные экспонаты, вещи с историей. Затем — имена гостей, кураторов, меценатов. Затем — концепция вечера: маски, роли, цвета, свет, музыка, символика.

Она увидела всё целиком.

Сцену. Декорации. Суматоху прессы.

И себя — хозяйку, центр, ось, вокруг которой будет вращаться ночь.

Ева улыбнулась.

Медленно. Опасно.

Так улыбается человек, у которого появилась не идея —

а новая одержимость.

Глава 3. Огни, которые ещё спят

Утро пришло раньше, чем следовало. Ева проснулась ещё до рассвета — резко, словно изнутри её толкнула чья-то невидимая ладонь. Несколько секунд она лежала неподвижно, вслушиваясь в собственное дыхание. Что-то действительно сдвинулось. Не мысль — ощущение, тонкое, едва уловимое, но настойчивое, как внутренний ток под кожей. Тело помнило вчерашний момент, тот странный всплеск ясности, который накрыл её у окна. Идея аукциона всё ещё горела — не мыслью, а теплом где-то глубже, почти там, где обычно зарождается желание.

Она попыталась начать день как обычно. Спустилась к бассейну, погрузилась в прохладную воду, плыла длинными, медленными гребками. Вода обнимала её равномерно, успокаивающе, но в голове всё равно вспыхивали образы: маски, свет, сцена, люди, которые движутся так, как она решит. Она задерживала дыхание под водой — но даже там не было тишины. Аукцион возвращался в мысли, как назойливый звонок, который невозможно не услышать.

На террасе её уже ждали кофе и фрукты. Она села, взяла чашку, вдохнула аромат, но вкус показался плоским. Утренний ритуал не работал. Она открыла планшет, пролистала письма фонда — отчёты, заявки, документы — и поймала себя на том же, что вчера вечером: всё слишком знакомое, слишком ровное, не будоражащее. На секунду она закрыла глаза, пытаясь выбросить лишние мысли. Но вместо этого внутри поднялось раздражение.

Это слишком громко. Слишком публично. Слишком открыто. Это… не я.

Так она думала. Так должна была думать. Её мир держался на тишине и контроле, на закрытых дверях и выбранных людях. Светские сборища — не её поле, не её кислород.

И всё же…

Тело помнило то напряжённое удовольствие, что прокатилось по ней вчера, когда идея вспыхнула. Помнило, как что-то внутри потянулось за этой мыслью, как будто в ней был не просто проект, не просто способ привлечь деньги для фонда — а сцена. Её сцена.

Она сделала глоток кофе, медленно, внимательно, словно проверяя: исчезнет ли это чувство.

Не исчезло.

Утро началось — но внутри всё ещё продолжалась ночь откровения.

* * * * *

Антуан пришёл раньше, чем привык. Она сама вызвала его — коротким сообщением, без объяснений. Он вошёл в кабинет с кожаной папкой, аккуратно придерживая дверь, будто не хотел нарушать ещё не успевшую остыть утреннюю тишину.

— Доброе утро, мадам, — сказал он спокойно. — Я принёс отчётность по фонду за июнь.

Ева стояла у окна, с чашкой ещё тёплого кофе в руке. Она не повернулась сразу.

— Клади, — произнесла она. — И подожди минуту.

Он положил папку на стол и замер — ровно, выверено, как человек, который умеет ждать в любой ситуации. Ева сделала глоток, поставила чашку и наконец обернулась. В её взгляде было то самое утреннее напряжение, которое Антуан умел считывать: не тревога, не раздражение, а рождение решения.

— Скажи мне, — начала она, проходя к столу, — по цифрам видно, что фонд растёт. Но медленно. Верно?

— Верно, мадам, — кивнул он, открывая папку. — Рост стабильный, но… без скачков. Фонду нужен сильный внешний импульс.

Ева усмехнулась уголком губ — слишком быстро, чтобы это была радость.

— Вот об этом я и хочу с тобой поговорить.

Антуан отложил бумаги, выпрямился. Он не задавал вопросов раньше времени.

— У меня есть одна идея, — сказала она, слегка наклоняясь вперёд. — Идея… нестандартная.

— Слушаю, мадам, — его голос оставался ровным, но взгляд стал внимательнее.

Она вдохнула — коротко, решительно.

— Аукцион. Но не обычный. Маскарад. Маски, образы, игра. Но — без анонимности. Имена открыты, роли — скрыты.

Антуан закрыл папку, сцепил руки в замок, но не произнёс привычного «да, мадам». Его молчание было другим — не ожиданием, а сомнением. Ева это сразу почувствовала.

— Маскарад привлечёт прессу. Большую прессу. И заинтересует круги, которым нужен повод появиться, — сказал он наконец. Но в голосе уже звучала не только аналитика, но и осторожность.

— Прекрасно, — Ева прошлась по комнате. — Мне нужно движение. Шум. Взгляд. Париж должен говорить об этом вечере до и после.

— Это будет риск, — повторил он, чуть жёстче. — Вы потратите репутационный капитал, который копили годами. Один неудачный образ — и вас порвут. Пресса любит строить, чтобы потом разрушать. Особенно тех, кто слишком красив, слишком богат и слишком независим.

Ева остановилась, посмотрела на него — не как на помощника, а как на соперника в переговорах.

— Я не боюсь шума, Антуан. Я боюсь тишины. Фонд буксует, как хорошо одетая карета без лошадей. Публика зевает. Доноры забывают. А я — не про забвение.

— Вы не обязаны идти на такие шаги, — в голосе Антуана звучала почти забота. — Ваша сила в тени. В умении оставаться чуть в стороне, не теряя влияния. Вы же сами учили: «элегантность — это недосказанность».

— И я больше не хочу быть элегантной, — перебила она. В голосе — металл. — Я хочу быть нужной. Замеченной. Я хочу, чтобы Пульс был не единственным местом, где я дышу. Этот вечер — не просто аукцион. Это мой выход на сцену.

Антуан приподнял бровь — едва заметно. Он начал понимать: спорит не с рациональной Евой, а с той, в которой кипит огонь, едва скрытый под кожей.

— Вы действительно хотите… чтобы на этот вечер пришли политики, коллекционеры, режиссёры и миллионеры — и играли в роли?

— Да. Скинули маски имен, но надели маски желаний. Чтобы не знали, кто перед ними, но чувствовали, кто они сами.

— Это слишком опасно. — Он шагнул вперёд. — Один неверный намёк — и вы получите скандал. Будет кровь, а не игра.

— Я не боюсь крови, — сказала она. — Я боюсь скуки.

Они замерли. Несколько секунд — тишина. Твёрдая, как гранит. Даже свет лампы казался натянутым между ними, как тонкая струна.

Антуан отвёл взгляд первым.

— Хорошо, — медленно выдохнул он. — Но тогда мы делаем это…

по-настоящему

. С продуманной легендой. С контролем списка гостей. С кодами доступа и внутренними правилами.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Да, — кивнула Ева. — Полностью. Без компромиссов.

Он посмотрел на неё ещё раз — уже иначе. В нём не было поражения, но было уважение. Он увидел перед собой не женщину в дорогом халате, а ту самую актрису власти, что однажды отказалась быть просто фигурой на доске — и стала играть.

— Тогда я поддерживаю, — сказал он спокойно, но с оттенком торжественности. — Если вы делаете это — делайте полностью. Не половинчато.

Ева замерла на секунду. Его согласие — не потому, что она убедила, а потому что

взяла

— стало настоящим триггером. Та самая искра, горевшая с раннего утра, вспыхнула сильнее.

— Хорошо, — сказала она. — Готовь почву. Людей, документы, предварительные списки. И, Антуан…

— Да, мадам?

— На этот раз — без осторожности.

Он кивнул. Медленно. Как человек, который принимает не только приказ, но и вызов.

— Понял. Тогда мы делаем аукцион. Настоящий.

Ева прикрыла глаза. Внутри уже звучала музыка вечера, раздавались шаги по мрамору, чувствовался запах дорогого дыма и кожи.

Да. Настоящий. И только её.

Глава 4. Маски, которые дышат

Вечер у Габриэля всегда был одинаковым — мягкий свет, тёплый полумрак, винил, который потрескивал так, будто вспоминал старые истории. Ева вошла без стука — он разрешал, хоть и не говорил об этом вслух. На столе уже стояла бутылка вина, открытая заранее, как будто он знал, что она придёт именно сегодня.

— Ты выглядишь… заряженной, — сказал он, наливая ей бокал. — Обычно июнь делает из тебя акулу в отпуске, а сегодня — хищница проснулась?

— Глупости, — отмахнулась Ева и села в кресло. — Просто много дел.

— «Много дел» у тебя бывают перед благотворительными приёмами. А сейчас у тебя взгляд как у женщины, которая снова вкусила власть. Или секс. Или и то, и другое.

Она усмехнулась, но не ответила. Только взяла бокал, сделала длинный глоток и вытянула ноги.

— Думаю сделать благотворительный аукцион, — сказала между прочим, будто мимоходом. Но голос дрогнул — на долю секунды.

Габриэль поднял одну бровь и улыбнулся так, как умеют только мужчины, у которых нет причин торопиться.

— Половина города ждёт повод засветиться рядом с тобой, моя королева. Дай им повод — они сами выстроятся в очередь.

— Это слишком громко. Слишком показушно. Это не про добро — это выставка людей, — пробормотала она, глядя в бокал.

— Конечно, — невозмутимо согласился он. — Так выстави их, а не себя.

— Легко говоришь.

— Потому что я видел это тысячу раз, — он пожал плечами. — Вот, кстати. — Взял планшет, пролистал несколько экранов и протянул ей. — Список тех, кто давно ищет повод влезть в твой круг. Готовы платить, нюхать, лизать и молиться. В прямом или переносном смысле — зависит от темы вечера.

Ева хмыкнула. Пока она просматривала имена, Габриэль налил себе ещё вина и, с привычной ухмылкой, заговорил:

— Представляешь, на прошлой неделе одна студентка решила, что я — идеальный повод попрактиковаться в искусстве флирта.

— Опять? — она подняла брови. — Сколько им было на этот раз? Двадцать?

— Двадцать, — признался он с театральной скорбью. — Такая милая… и такая самонадеянная. Впечатлилась, когда я правильно поставил ударение в «déshabillé». Считала, что это и есть прелюдия.

— Ты же дал ей шанс? — с усмешкой уточнила Ева.

— Ну… — он поджал губы. — Я же гуманист. Не мог подорвать её веру в силу французской фонетики.

Ева засмеялась — искренне, широко, как умеет смеяться только женщина, которой в этот вечер не нужно притворяться холодной.

— Ты — сволочь, Габриэль.

— Но добрая, — подмигнул он. — В отличие от тебя, мадам Лоран.

Она покачала головой, но улыбка не исчезала. Смех растворил остатки напряжения, и когда она снова посмотрела на список на планшете, идея маскарада уже не казалась вызывающей. Напротив — в ней ощущалась игра. Правильная. Живая.

— Если уж эти люди хотят играть в роли… — она заговорила медленно, с нажимом. — Почему бы не дать им роли по-настоящему?

— Вот так, — прищурился он, — начинается что-то интересное.

Она постучала пальцами по крышке планшета. Потом взглянула на него — чуть мягче.

— Ты знаешь, что Антуан сначала был против?

— Конечно, — хмыкнул он. — Антуан — это вечно заниженный пульс. Без обострений, без температуры.

— Мы даже поспорили. Он привёл все аргументы — прессу, риски, утрату имиджа… А потом я привела единственный.

— Какой?

— «Это мой город. И моя сцена». — Она наклонилась вперёд, в её глазах мелькнула вспышка. — Он замолчал. И согласился.

— А ты говоришь, что не доминируешь, — усмехнулся Габриэль. — А я вот… в мае был ведомым. Впервые за долгое время. — Он сделал паузу. — И даже не расскажу тебе подробности.

— Ах вот как? — Ева приподняла бровь. — Интригуешь?

— Немного. Но ты же знаешь — я делюсь только телами. Не историями.

Она склонила голову.

— В прошлом месяце я была Госпожой. С настоящими правилами, приёмами— она провела пальцем по ножке бокала.

— Приемами? — переспросил Габриэль с притворной завистью. — Боюсь, у меня после мая остались только синяки. И одно очень странное воспоминание о фиолетовой ленте.

— Прекрасно, — она рассмеялась. — Я всегда знала, что ты в глубине души извращенец.

— А ты в глубине — опасна.

— Не глубоко. Уже у поверхности, — отрезала она.

Они замолчали. Винил щёлкнул на грани следующего трека. За окном текла тёплая парижская ночь. Город дышал медленно, раскрепощённо. Как и они.

— Ты, мой лучший друг, всегда поддерживаешь меня, — сказала она неожиданно мягко. — Даже когда сам бы сделал всё наоборот.

— Потому что я знаю: если ты за что-то берёшься — ты доводишь это до предела, — тихо сказал он. — А я люблю смотреть, как ты пересекаешь свои границы.

Она прикрыла глаза на миг. Ощущение... как в Пульсе. Только без наручников. Без слова «стоп».

— Тогда смотри внимательно, Габриэль. Этот аукцион будет не про благотворительность. Он будет про власть. Мою.

— И я уже наслаждаюсь тем, что ты ещё не всё рассказала, — подмигнул он.

Ева подняла бокал, прикоснулась губами к вину.

— Потому что самое интересное… я ещё даже не придумала.

* * * * *

Дома, поздним вечером, тишина казалась плотнее обычного. Тёплый воздух тянулся через открытую створку окна, смешиваясь с запахом воска и бумаги. Ева сидела за большим столом в своём кабинете, освещённая только настольной лампой — тот ровный, мягкий свет, который делает мысли чётче, а желания — громче.

Перед ней лежал блокнот.

Чистые страницы, которые уже тянулись вперёд, как сцена, ждущая актёров.

Она касалась бумаги пальцами и начинала записывать — быстро, почти нервно, будто слова сами вырывались наружу.

Тему вечера.

Цветовую гамму — глубокий изумруд, чёрное золото, мягкий дымчатый белый.

Структуру зала — круговая композиция, чтобы никто не чувствовал себя в стороне.

Лоты — редкие, дерзкие, символические.

Музыку — медленную, густую, с ритмом, который заставляет людей дышать одинаково.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мысли текли свободно.

Мягко.

Опасно быстро.

Иногда она останавливала руку, смотрела на написанное и чувствовала… знакомое.

Почти забытое.

То же сладкое напряжение, что появлялось в Пульсе — только теперь оно шло не из подчинения, не из боли или игры с телом, а из власти.

Из того, что она создаёт.

Устанавливает правила.

Расставляет фигуры на доске.

Это будет мой спектакль…

мой город…

мои маски.

Она прикрыла глаза на секунду, позволив телу запомнить это чувство: лёгкое, звонкое возбуждение, как перед прыжком в холодную воду.

Рука снова легла на бумагу — штрих, заметка, линия.

Она работала так, будто боится потерять огонь, который разгорелся внутри.

Когда блокнот наполнился первыми схемами, Ева закрыла его.

Разговор с Габриэлем.

Аналитика Антуана.

Её собственная решимость.

Всё сложилось.

Она взяла бокал вина, подошла к окну, посмотрела на огни Парижа.

В воздухе было что-то хищное, какое бывает перед важным событием.

Телефон тихо вибрировал на столе.

Ева вернулась, взяла его, глянула на уведомление.

PULSE

Приглашаем Вас 25 июня. 11:00. Особняк. Документы к подписанию. Обязательно подтвердите присутствие.

Она наклонила голову, медленно, чуть насмешливо.

— Начинается, — произнесла она вслух.

Аукцион был её сценой.

Но Пульс…

Пульс всегда умел менять правила.

Глава 5. Каждый раз — новая роль

25 июня выдался особенно тёплым. Париж уже с раннего утра будто дышал затаённо — влажно, тяжело, предвещающе. Ева ехала в чёрном седане с тонированными стёклами, не глядя в окно. За стеклом медленно проносились фасады домов, фигуры прохожих, пятна света и тени — но всё это было как в расфокусе. Она думала. Больше чувствовала.

С момента сообщения от PULSE прошло немного времени, но внутри это ощущалось, как целая неделя. Тело вспоминало прежние прикосновения, команды, тишину в залах, тяжёлую музыку, маски. И всё это — странным образом — накладывалось на последние июньские дни, полные кофе на террасе, улыбок Луи и смеха с Габриэлем. Слишком ровно. Слишком безопасно.

«Я соскучилась», — подумала она и тут же осеклась.

Машина остановилась. Водитель молча вышел, открыл переднюю дверь. Она вздохнула — почти незаметно — и ступила на гравийную дорожку. Особняк Пульса выглядел как всегда: строгий, немногословный, будто сам знал больше, чем был готов сказать. Только воздух здесь был другим. Сгущённым. Предвкушающим.

У входа её ждали Аврора и Виктор. Не Вера. Не привычная строгая фигура с прищуром и ледяным голосом. Аврора — в чёрном платье, волосы собраны в гладкий хвост, серьги — две тонкие капли крови на ушах. Виктор — в чёрной рубашке, расстёгнутой на одну пуговицу выше нормы. Он выглядел как актёр, который ещё не вошёл в роль — слишком спокоен.

— Добро пожаловать, Ева, — сказала Аврора, делая шаг навстречу. Голос был ровным, но не пустым — в нём звучало искреннее уважение.

— Аврора. Виктор, — кивнула Ева. — Всё как-то… по-другому.

— Вы не ошиблись, — отозвался Виктор. — Июль всегда меняет правила.

Он сделал лёгкий жест рукой, приглашающий войти.

Ева задержалась на пороге, взгляд скользнул по ним обоим.

— А где Вера?

Небольшая пауза. Аврора чуть опустила глаза — не как виноватая, скорее — как та, кто сейчас скажет не то, что хотят услышать.

— Приболела, — сказала она мягко. — Лёгкое недомогание. Врачи уверяют, ничего серьёзного. Но Вера приняла решение взять паузу.

— На месяц? — уточнила Ева, сужая глаза.

— Да. Только июль. Она на связи, но физически присутствовать не будет.

Виктор добавил:

— Мы справимся. У вас — доверие. У нас — структура.

Ева ничего не ответила сразу. Внутри — лёгкое напряжение. Не недоверие. Скорее… странная вибрация. Словно её привычная архитектура слегка сместилась.

Она обвела взглядом холл, вдыхая знакомый запах дерева, пыли, кожи и чего-то ещё — неуловимого. Как запах старых тайн.

— Как прошёл июнь? — спросила Аврора негромко, как будто между делом, но по-настоящему интересуясь.

— Спокойно, — ответила Ева, подходя ближе. — Без лишних всплесков. Почти скучно.

— Идеальное состояние перед июлем, — усмехнулся Виктор. — Когда внутренний маятник уже требует качнуться в другую сторону.

Она чуть улыбнулась. Да, требовал.

— В июне я была женщиной без нужды, — сказала она, глядя на них обоих. — В июле, видимо, снова стану той, у кого всё отнимут.

— Или наоборот, — произнесла Аврора. — Июль — не месяц подчинения. Это… сцена. Вы сами увидите.

— Звучит, как пролог к спектаклю, — пробормотала Ева и прошла внутрь.

Позади захлопнулась дверь. И особняк снова принял её.

Только на этот раз — не как гостью.

Как актрису перед премьерой.

* * * * *

Они шли по коридору — привычному, с тёмными панелями и глухим ковром, поглощающим звук шагов. Всё было так же — и в то же время нет. Стены будто затаили дыхание, свет ламп был чуть тусклее, а воздух — плотнее.

Виктор открыл дверь в одну из малых гостиных — ту, что обычно использовалась для закрытых встреч. Комната была пуста, кроме стола посередине, на котором лежали тонкая чёрная папка, запечатанный свиток с восковой печатью и тонкий кожаный браслет с металлической пластиной.

— Присаживайтесь, — сказал Виктор, но Ева осталась стоять.

Он не настаивал.

— Начнём. — Он слегка развернул к ней папку. — Это — ваш контракт на июль. Ничего страшного. Только правила. Только намерение. Прочитайте в любой момент. Подпись обязательна.

Ева провела пальцем по гладкой обложке. Холодная, почти шелковая на ощупь.

— А это? — она указала на свиток.

— Правила Пульса на июль. — Он взял свиток и передал ей. — В этом месяце Пульс — театр. И вы — актриса.

Пауза. Он смотрел на неё внимательно, с лёгкой улыбкой, в которой сквозило что-то новое. Не вызов, не надменность — ожидание. Как у режиссёра, читающего первые строки пьесы, написанной не им.

— Июль посвящён ролевым играм, — продолжил Виктор. — Но не тем, где ты просто надеваешь маску на вечер. Здесь — не игра в больницу или монастырь ради возбуждения.

— А что? — спокойно спросила Ева.

— Это спектакль без зрителя. Без автора. Только с заданными рамками. Вы не будете "прикидываться" — вы будете. Врачом. Пациентом. Монахиней. Проституткой. Служанкой. Исследовательницей. Мы не скажем точно, кем Вы будете. Это интрига.

— Или жертвой, — добавила Аврора из тени. Она села в кресло у стены, закинув ногу на ногу. — Это уже как разыграется сцена.

Ева медленно разворачивала свиток. Бумага была плотной, кремовой, с чётким шрифтом и гравюрами на полях. Заголовок:

"Ритуал ролевого месяца. Июль. Глубина через перевоплощение."

— Все сцены — внутри клуба, — сказала Аврора, пока Ева читала. — Мы построили декорации в основных залах:… Всё как в спектакле.

— Только актёры — настоящие, — добавил Виктор. — А ощущения — необратимы.

Ева подняла взгляд.

— И я не знаю, какая сцена будет завтра?

— Нет, — хором сказали они.

— А мои партнёры?

— Сюрприз, — сказала Аврора. — Иногда будет один. Иногда — двое. Иногда — никто. Иногда ты будешь одна, говорить в пустоту. Иногда — молчать в толпе.

— Красиво, — сказала Ева. — Почти романтично.

Она сделала шаг к браслету. Пластина на нём была выгравирована словом:

ДЫМ

.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Это?

— Сигнал, если вы решите остановиться, — тихо сказал Виктор. — Ваш стоп-слово всё ещё действует.

— Дым, — прошептала Ева.

— Вы помните, — кивнула Аврора. — Это важно.

— Я никогда не забываю такие вещи, — усмехнулась Ева и надела браслет на запястье. Плотно. Чётко. Как украшение и якорь одновременно.

— Вы можете отказаться, — напомнил Виктор, мягко. — Даже в любой момент цикла. Сказать "дым" — и мы выведем вас из сцены. Полностью. С уважением.

— Я знаю, — кивнула Ева. — Но пока я здесь.

— Тогда... — он кивнул Авроре. Та подошла и подала Еве последнюю страницу свитка.

— Это ваша первая роль. С 3 июля. Вам придёт уведомление. Краткое описание. Никаких репетиций. Только вход в образ — и погружение.

Ева взяла лист. Скользнула взглядом. Там было всего несколько слов:

«Сцена 1. Горничная. Роскошный отель. Номер 407. Убирайтесь тщательно. Не разговаривайте первой».

Она чуть приподняла брови, усмехнулась уголком губ.

— Горничная? В отеле? Это же… классика. Почти анекдот.

— Не спешите делать выводы, — ответил Виктор. — В Пульсе даже банальность становится инструментом.

— Особенно если номер 407 уже занят, — добавила Аврора с лёгкой улыбкой.

Ева кивнула. Снова взглянула на браслет на своём запястье.

— Тогда до третьего.

— Сцена уже готовится, — подтвердил Виктор.

— А вы — нет, — сказала Аврора. — И это правильно.

Ева улыбнулась. Она чувствовала, как внутреннее напряжение смешивается с нетерпением.

— Июль, — произнесла она медленно. — Это будет не просто игра.

— Нет, — сказала Аврора. — Это будет… правда, спрятанная в костюме.

* * * * *

Дверь Пульса закрылась за ней мягко, почти интимно — без щелчка, без эха, как будто этот дом не выпускал, а отпускал на время.

Ева вышла на крыльцо медленно. Не сразу. Как после глубокой воды — когда тело ещё не до конца помнит, как дышать. Утреннее солнце резануло по глазам, воздух пах липой и парижской пылью, но она не чувствовала ничего, кроме сладкого, колючего жара внутри.

Внутри неё — не тревога. Не страх. А сладкое предвкушение.

Как у актрисы, которая впервые за долгое время не знает финала сцены.

Как у женщины, которая давно не позволяла миру переписать её правила.

Она спустилась по ступеням, медленно, точно. Каблуки цокали ровно, как метроном.

Каждое движение — будто подтверждение: она снова

там

. В игре. В центре. Внутри своей собственной одержимости.

Я играла в подчинение, играла в богиню

— думала она, не улыбаясь, но чувствуя, как скулы чуть напряглись.

Теперь сыграю в контроль… который лишь кажется твоим.

Шофёр уже стоял у машины, но она не спешила садиться. На мгновение задержалась, посмотрела на особняк — тяжёлый, закрытый, но теперь снова зовущий.

Пульс.

Июль.

Горничная.

Отель.

Сцена.

Публика — или свидетели?

Она провела пальцем по краю воротника, как бы проверяя, где заканчивается реальность и начинается игра.

— 3 июля, — тихо сказала она, открывая дверцу машины. — Я готова.

Глава 6. Горничная без голоса

Третьего июля Ева проснулась без будильника — ровно в 5:57. В теле было напряжение, похожее не на тревогу, а на готовность. Как будто организм сам знал — сегодня начнётся новое. Она лежала несколько секунд, не двигаясь, прислушиваясь к дыханию, к пульсу, к лёгкому жжению под кожей, знакомому только в те дни, когда сцена уже ждет её. Когда правила ещё не названы, но уже действуют.

В 6:00 экран телефона загорелся ровно, как по команде. Она не вздрогнула — просто перевела взгляд и прочитала: «Ваша смена начинается в 7:00. Комната подготовки: 2F. Форма готова. Роль: горничная». Несколько секунд она смотрела на экран, не мигая. Затем поставила телефон на столик, встала.

Она не завтракала. Не было ни желания, ни привычной тяги к кофе. Только душ — прохладный, обволакивающий, как защитная вуаль. Потом — лёгкий аромат духов на запястьях и за ушами. Волосы собраны в строгий пучок. Всё — как по уставу. Никаких украшений. Никаких лишних жестов. Только тело, дисциплина и точка внутри, которая знала: сцена началась.

Когда она вышла на улицу, утренний Париж казался почти стерильным. Липы не пахли, птицы не пели — всё будто замерло в ожидании. Водитель уже стоял у машины. Ни слова. Ни взгляда в зеркало. Только кивок, как сигнал к началу.

Особняк Пульса встретил её тишиной. Утреннее солнце скользило по каменным колоннам, будто касалось их на прощание. Ни одного постороннего звука. Всё — как в храме, где служение важнее чувств.

Служить — не значит быть слабой

, подумала Ева, проходя через знакомый холл.

Иногда именно в служении открывается власть. Настоящая. Невидимая. Единственно стоящая.

* * * * *

Комната без окон встретила её густой, плотной тишиной — такой, что казалось, будто даже воздух здесь удержан в ожидании. Всего одна лампа под потолком давала мягкий жёлтый свет, подчеркивая гладкость стен и оставляя пространство почти стерильным. На высоком стуле лежала форма горничной — аккуратно сложенная, будто ждущая именно её.

Чёрное платье казалось слишком простым для Пульса… но стоило внимательно посмотреть — простоты в нём не было ни грамма. Ткань — мягкая, тянущаяся, словно мокрый шёлк, который сам обнимает тело. Подол — дерзко короткий, до середины бедра, намёк на уязвимость. Пуговицы — мелкие, блестящие, почти провокационные, уходящие вниз ровной линией, будто стрелка, указывающая на то, что скрыто под ней. Рядом — белоснежный фартук, тончайшие кружевные чулки с атласными лентами, и перчатки — полупрозрачные, как лёгкий дым.

Ева стояла несколько секунд, просто глядя на всё это. Потом медленно расстегнула пучок — на секунду позволила волосам упасть мягкими волнами, прежде чем собрать их снова, строже. Она сняла халат, и холодный воздух коснулся её обнажённой кожи. Тело дрогнуло — не от холода. От признания: да, она входит в роль.

Она надела платье через голову. Ткань скользнула по плечам, по груди, по животу — так плотно, что казалось, будто каждая линия её тела становится частью сценария. Обладка груди мягко поднялась, подчёркивая форму. Платье обтянуло талию, обозначая её строго, почти жестоко. Подол лёг на бёдра, едва прикрывая начало чулок.

Она наклонилась, натягивая кружевные чулки — медленно, чувствуя, как ткань скользит по голени, по колену, по бедру. Чулки щёлкнули на месте, обнимая кожу так, будто знали её лучше неё самой. Ленты легли идеально ровно.

Перчатки — тонкие, почти невесомые — сделали её пальцы длиннее, движения точнее. Она подняла руки, словно проверяя — да, это уже не Ева. Это — функция.

Она подошла к зеркалу — узкому, вытянутому, без рамки. В нём отражалась женщина с прямой осанкой, в чёрном платье, которое подчёркивало каждую линию её тела. Глаза — спокойные, но в глубине что-то тянуло вниз, как ток.

На стене висела карточка:

«Убирать — молча.

Реагировать — только на действия.

Слова — не ваши».

Она перечитала её дважды.

Слова — не мои.

Дыхание — моё.

Тело — моё.

Но власть — чья?

Ева провела пальцами по фартуку, повязала его на талии. Белое на чёрном — как метка принадлежности.

В этот момент она почувствовала лёгкую вибрацию под кожей. Не страх. Не волнение. А… тонкое возбуждение от того, что роль забирает у неё всё, оставляя только тело и функцию.

Она коснулась зеркала тыльной стороной перчатки.

Ты не Ева. Ты горничная.

И всё, что ты знаешь — это тряпка, пыль…

и чья-то власть, которая коснётся тебя первой же командой.

Она развернулась.

Глубокий вдох.

Дверь.

Сцена ждала.

* * * * *

Коридор был пуст, мягкий ковёр гасил её шаги, будто каждый звук здесь имел цену. Табличка “407” блеснула золотом, и Ева задержала дыхание на секунду, прежде чем повернуть ручку.

Номер встретил её теплом и запахом ночи, которая закончилась лишь пару часов назад. Большая кровать с тёмными, мятыми простынями занимала половину пространства — ткань блестела, как кожа под потом. На полу валялось бельё: чёрное, кружевное, смятое. На столике — поднос с недопитым вином, бокал со следом женской помады, тарелка с наполовину съеденной клубникой. Всё здесь говорило о постели, которая была живой ещё недавно.

Ева не задержалась ни на чём взглядом. Она вошла так, как должна — как горничная, которая видит беспорядок, а не историю. Она поставила ведро у дверей, аккуратно взяла тряпку, начала со стола. Движения — медленные, методичные, как будто её тело знало этот распорядок десятилетиями. Затем — постель. Она выпрямляла простыни, поправляла подушки, собирала бельё с пола. Ничто не смущало. Ничто не требовало лишних мыслей.

Когда она направилась в ванную, дверца душевой распахнулась.

Из влажного тумана вышел мужчина — высокий, широкоплечий, с влажными волосами, упавшими на лоб. Тело крупное, мышцы — плотные, будто вырезанные из камня. На бёдрах — лишь полотенце, которое держалось на нём скорее из приличия, чем по необходимости.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он остановился, не двигаясь, просто наблюдая.

— Ты новенькая? — его голос был низким, чуть хриплым, будто после ночи в постели и алкоголя.

Ева не ответила. Она продолжила протирать раковину — круг за кругом.

— Молчаливая? Хорошо… — он хмыкнул. — Мне так нравится.

Он сделал шаг к ней, указывая на угол ванной подбородком.

— Вот там вытри. Я пролил.

Она наклонилась, вытирая плитку, чувствуя его взгляд на спине.

— И шкаф открой, — добавил он. — Там тоже… беспорядок.

Она открыла шкаф. Там лежали смятые полотенца, брошенные как попало. Она начала складывать их заново — аккуратно, беззвучно.

— Тщательно, — произнёс он, стоя за её спиной. — Мне нравится, когда вещи в идеальном порядке.

Ева выпрямилась, собираясь перейти к раковине.

И тогда он медленно снял полотенце.

Ткань упала на пол почти беззвучно. Его член был полуэрегирован — тяжёлый, ленивый, но обещающий. Он подошёл ближе — так близко, что тепло его кожи коснулось её спины.

На тумбочку он положил несколько крупных купюр — будто между делом.

Потом ещё две — чуть громче, чтобы звук коснулся её слуха.

— Не хочешь подработать? — спросил он ровно, будто предлагая продолжить уборку, а не то, что предлагал на самом деле.

Она стояла абсолютно неподвижно.

Чулки — белые на фоне пола.

Платье — плотно обтянутое по талии.

Перчатки — тонкие, почти невидимые.

Он наклонился чуть ниже, так что его дыхание коснулось её шеи.

— Я заплачу щедро, горничная.

Только покажи, что у тебя руки не только для пыли.

Ева медленно повернула голову к нему — ровно настолько, чтобы увидеть его профиль.

Не слова.

Не просьба.

Команда.

Сценарий.

И эта игра только начиналась.

Глава 7. Уборка пошла не по плану

— Я… здесь не для этого, — голос Евы прозвучал тихо, почти шёпотом, но слова всё равно прорезали воздух, как лезвие.

Он хмыкнул, шагнул ближе. Взгляд ленивый, чуть насмешливый, будто уже знал, чем всё закончится.

— А если прибавлю? — его пальцы достали из кармана ещё купюры — крупные, хрустящие. Он не считал. Просто бросил рядом с тряпкой. — Горничные ведь любят чаевые. Особенно за услуги вне регламента.

Ева хотела что-то ответить — не в отказ, не в согласие, просто обозначить границу. Но что-то остановило её.

Движение.

На кровати.

Одеяло чуть приподнялось, и под ним медленно расправилась фигура женщины. Она приподнялась на локтях, опираясь на подушки. На ней — тёмный халат, распахнутый на груди, обнажающий кожу, не стремящуюся спрятаться.

Лицо — спокойное, не холодное. Слишком живое для безразличия, слишком уравновешенное для ревности.

— Я не против, — сказала она негромко, с ленцой. — Пусть развлекается.

Ева застыла. Глаза встретились. В этом взгляде не было ни стыда, ни зависти. Только интерес — лёгкий, изучающий, как будто она действительно смотрела спектакль.

Он положил ладонь на затылок Евы, медленно, как будто пробуя, откликнется ли она на давление.

— Не обращай внимания. Это моя подруга, — проговорил он спокойно, как будто речь шла о погоде. — Она любит наблюдать.

Ева стояла в молчании. Минуту. Может, две. Всё внутри было на грани: отказаться — легко. Проглотить — легче. Но сзади рука. Впереди — женщина с вином в руке. И внутри — щелчок. Не выбор, не согласие. Контракт. Внутренний. Быть послушной. Подчиниться обстоятельствам.

Она опустилась на колени. Медленно, с выдохом. Не как акт смирения, а как принятие.

Мужчина шагнул ближе. Его член был уже наполовину твёрдым — тяжёлым, с венами, налитыми кровью. Она провела языком по губам — не из желания, а из необходимости.

Она взяла его в рот осторожно — с краем нерешительности. Тепло и вкус плоти сразу заполнили её. Он не двигался. Только стоял, глядя вниз, и сжал её волосы в кулаке.

— Глубже, — сказал негромко. — Ты же умеешь.

Она подчинилась. Его член стал тяжёлым, пульсирующим у неё во рту. Губы скользили по стволу, язык обвивался, как змея, жадно, точно, от корня до головки.

— Вот так. Умница. Не думай. Просто соси.

Женщина на кровати сделала глоток вина. Её халат чуть разъехался, обнажая бедро. Она не поправила его. Просто смотрела. Лицо её оставалось спокойным, как будто она наблюдала за игрой теней на стене.

Ева усилила темп. Она чувствовала, как он твердеет во рту — полностью. Его дыхание стало тяжелее. Рука на затылке двигалась, но не направляла — просто держала.

Она начала жаднее — ритмично, точно, с влажными щелчками. Член входил глубже, почти до горла. Иногда он чуть вздрагивал — от удовольствия или от сдерживания.

— Хорошо. Очень хорошо. Но пока хватит.

Он выдернул член у неё изо рта — резко, влажно, с хлюпающим звуком. Ева судорожно втянула воздух, влажные губы остались приоткрытыми.

В комнате повисла тишина.

Только их дыхание.

Только взгляд женщины с кровати, вино в её руке, и медленно опустившийся член, всё ещё тяжёлый, влажный, пульсирующий.

— Не вставай, — добавил он спокойно. — Мне нравится, как ты смотришь снизу.

А она продолжала стоять на коленях. Не из страха. Не из вины. А потому что это был её выбор — и её роль.

* * * * *

Мужчина, не бросив на Еву ни одного взгляда — словно её присутствие уже стало частью мебели, частью пола, частью ритуала — повернулся и лёг на кровать рядом с женщиной. Лёг так, будто это была продолжение их интимной логики: выдох, движение тела, привычный жест, который уже не спрашивает разрешения у мира.

Женщина, не торопясь, поставила бокал на тумбочку. Пальцы задержались на стекле — тонкие, ухоженные, уверенные. Она повернулась к мужу, мягко скользнула ладонью по его груди, поднялась на локоть и поцеловала его — лениво, влажно, как целуют своего мужчину после длинной ночи, когда тело помнит больше, чем разум.

Через несколько секунд их движения стали плотнее. Она закинула ногу на его бедро, её халат распахнулся шире, обнажая грудь, живот, внутреннюю сторону бёдер. Мужчина провёл пальцами по её талии, опустил руку ниже и направил себя внутрь неё — медленно, точно, будто входил в знакомый дом после долгого отсутствия.

— Хм… — выдохнула она, слегка откинув голову назад.

Ева всё ещё стояла на коленях.

Там же, где он оставил её.

Никто не сказал ей встать.

Никто не велел уйти.

А значит — она должна остаться.

Она была тишиной в комнате, фоном, тенью у кровати. Только грудь еле заметно поднималась и опускалась, когда она пыталась дышать ровно, чтобы не сбить ритм чужой страсти.

Мужчина двигался в ней медленно, почти лениво, как те, кто уже насытился удовольствием, но хочет повторить — не ради оргазма, а ради власти над моментом. Звуки были влажными, сочными. Их тела слипались и расходились в ровном, отмеренном темпе.

— Вот так… — прошептал он, прижимая её ближе.

Женщина выгнулась, её волосы упали на плечи. Она смотрела на мужа, потом — скользнула взглядом вниз, на Еву.

Спокойно.

Почти ласково.

Как на ту, кто выполняет чужую волю без лишнего слова.

Ева не шевелилась.

Только глаза чуть расширились, когда мужчина ускорился — медленно, но глубже. Женщина вскрикнула — негромко, сдержанно, но так, будто этот звук был финальным аккордом театральной сцены.

Когда она почувствовала, что приближается, её тело стало извиваться — всё сильнее, всё жаднее. Мужчина прижал её бедра, входя резче.

— Да… — выдохнула она, закрыв глаза. — Чуть… ещё…

Она кончила — тяжело, с захлебнувшимся вздохом. И в этот момент открыла глаза, поймала взгляд Евы — точный, неподвижный.

— Смотри, — сказала она. Голос был хриплым, дрожащим. — До конца.

Ева посмотрела.

Не моргая.

Не отворачиваясь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она видела, как их тела двигаются, как мужчина всё ещё продолжает входить в свою подругу, как дыхание становится рваным, как пот блестит на их коже. Она чувствовала запах их секса — плотный, горячий, почти наркотический.

И оставалась на коленях — как часть сцены, которую никто не собирался закрывать занавесом.

Глава 8. Пора заканчивать

Женщина встала с кровати, лениво потянулась и, ничего не сказав, ушла в ванную. Звук воды за дверью душевой был как отдалённый плеск волны — будто она смывала с себя вечер, ночь и роль зрительницы. Ева осталась с мужчиной — всё ещё на коленях, всё ещё в тишине, как предмет, о котором забыли, но который помнит каждую секунду.

— Застели, — сказал он тихо, но не спросил. Приказ был естественным продолжением сцены.

Ева поднялась — ноги онемели, колени подрагивали, но движения оставались точными. Она взялась за простыню. Начала с подушек — аккуратно, будто гладя чужие следы. Ткань всё ещё хранила тепло тел, запах оргазма, вино, пот, женщину. Ева не позволяла себе думать. Только движения. Тело — её единственный инструмент.

Он сел на край кровати, наблюдая. Голый, расслабленный, но в глазах — напряжение, как у зверя, готового к рывку.

Пока она заправляла край простыни, он встал за её спиной. Его рука скользнула вдоль её позвоночника — от шеи до копчика. Затем — резкий толчок. Ева упала на постель грудью, руки — вперёд, колени упёрлись в матрас. Платье задралось, обнажая кружево чулок и мягкость бёдер.

— Не двигайся, — приказал он и встал сзади.

Его член был твёрдым, пульсирующим, готовым. Он опустился на колени, развёл ей бёдра, и, не медля, вошёл. Без подготовки. Без слов.

Её рот приоткрылся, но звука не было. Только выдох. Он входил резко, жадно, как будто сцена не могла больше ждать. Ритм сразу был грубым — толчки в самое нутро, хватка на талии — сильная, почти болезненная.

— Вот так, — прошипел он. —Горничная. Для этого ты и пришла, да?

Ева не отвечала. Только дышала. Глубоко. Прерывисто. Каждый его толчок отбрасывал её вперёд, в матрас, чулки натягивались на бёдрах, перчатки скользили по простыне.

И тогда дверь ванной открылась.

Она вышла — его подруга. В полотенце, с каплями воды на ключицах, как жемчуг. Волосы мокрые, взгляд спокойный. Она остановилась у изножья кровати, глядя прямо на происходящее.

— Трахай её, — сказала она, мягко, лениво. — Трахай эту шлюшку, как умеешь.

Он рванул бедра Евы на себя — глубже, злее. Она вскрикнула — не от боли, от слишком плотного вторжения. Он бился в неё с яростью, как в последний раз. Плоть об плоть, звуки сливались с дыханием. Его яйца шлёпались о её кожу, пот стекал по спине.

— Смотри на неё, — прошептала женщина. — Видишь, как она хочет? Как течёт?

Ева не могла говорить. Внутри — жар. Волна подступала снизу, как если бы что-то рвалось наружу через её центр. Его пальцы вцепились в её волосы, потянули назад.

— Кончи, — прошипел он. — Сейчас. Мне нужно это.

И она сорвалась. Оргазм разорвал её, как глухая вспышка. Тело выгнулось, внутренности сжались, пульсация разлилась до самых пальцев ног. Она кричала — низко, хрипло, почти беззвучно, но всё внутри сотрясалось.

Он кончил почти сразу — с рыком, с финальным ударом, глубоко, захлёбываясь её теплом. Сперма хлынула внутрь, горячо, густо, с удлинённым толчком, будто он хотел оставить в ней не только след, а право.

Только тогда он выдохнул. Отпустил. Медленно вышел, оставив её раскрытой, пульсирующей.

— Ты хорошо справилась, — сказала она. — Теперь свободна.

Он молча кивнул. Сел на край кровати, не глядя.

Ева поднялась. Ноги дрожали. Перчатки были влажны от простыни, чулки чуть сползли. Она не вытерлась, не поправила одежду. Только накинула фартук. И вышла.

В коридоре было тихо. Как в церкви после исповеди.

А внутри — пустота и сила. Сцена закончилась. Но тело всё ещё дышало чужой властью.

* * * * *

Вода в ванной почти не колыхалась — теплая, как тело после оргазма, и такая же уставшая. Ева сидела, обняв колени, и медленно вела ладонью по бедру, словно пыталась стереть не пот или сперму, а остатки роли. Пальцы скользили по коже, замедлялись на животе, замирали на ключице. Ей казалось, что с каждым движением она снимает не грязь — маску.

Сцена всплывала обрывками, как вспышки на сетчатке после яркого света. Комната, постель, взгляд мужчины. Как он лёг рядом со своей подругой, как та повернулась к нему — лениво, как будто это не измена, а вечерняя привычка. Как их тела начали двигаться — не спеша, с наслаждением прожитого спектакля. А она, Ева, на коленях, между ними, ниже них. Без приказа, без оправданий. Просто — там.

Он не посмотрел на неё, но она знала — он знал. Знал, что её дыхание учащалось, когда он начал входить в жену. Что её бедра сжались, когда в комнате запахло потом и возбуждением. Что когда он кончил — громко, хрипло — внутри неё тоже что-то дрогнуло. А потом он, не вытираясь, просто взял её, повалил на кровать и вошёл сзади. Быстро, голодно, как будто хотел стереть грань между мужем и животным. Она не сопротивлялась. Она сжала простыню. И пришла вместе с ним.

Они — актёры, да. Но внутри… всё было настоящим. Влажность. Жар. Ритм. Унижение, которое возбуждает, если ты впускаешь его добровольно. А я впустила.

Дома было по-другому. Здесь не пахло сексом, не было пота и голосов. Только аромат её парфюма — тёплого, сандалового, с лёгкой горечью бергамота. Только пар в ванной и шелест капель по коже. Только она — без формы, без роли. И всё равно — с ощущением, что внутри осталось что-то от той комнаты. Что-то липкое. Живое. Возбуждённое.

Почему же я не сказала «дым»?

— подумала она, вытирая плечи полотенцем.

Потому что не хотела. Потому что я — не только зритель. Я тоже сцена.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 9. Режиссёр вечера

Позже дома Ева сидела в кабинете. Напротив, за тем же столом — сидел Антуан. Его планшет лежал закрытым, а взгляд — сосредоточенным. В комнате пахло чёрным чаем с бергамотом и утренней кожей. Ева листала блокнот, делая пометки тонкой серебристой ручкой. Пальцы двигались размеренно, но в глазах было напряжение — не от сомнений, от стратегии.

— Вы уверены, что стоит звать Сильвена Морье? — голос Антуана был ровным, но в нём скользила тень сомнения. Он сидел напротив, с прямой спиной и планшетом на коленях. Как всегда — собранный, деликатный, почти невидимый, если бы не резкость ума, которая выдавала его с полуслова.

Ева подняла взгляд от блокнота.

— Я уверена, что он будет нужным раздражителем. Его манера поучать, его желание быть центром внимания — идеальный антагонист для Ларсена. Посади их рядом.

— Между коллекционером и политиком с претензией на эстетику? Это может выйти из-под контроля.

— В этом и смысл, Антуан. Пусть они контролируют себя. Мы — лишь создаём поле, где это невозможно.

Она делала пометки тонкой серебряной ручкой — почти не глядя, как будто имена писались изнутри. Каждое — знакомое. Каждое — со своей историей. Это был не список гостей. Это была партитура, и Ева чувствовала ритм.

— И всё же… Амели де Сант-Жермен? — осторожно продолжил он. — Простите, мадам, но это решение может показаться… личным.

— Оно и есть личное. — Она не улыбнулась. — Но оно и стратегическое.

— Вы не говорили о ней раньше.

— Потому что раньше я не хотела её видеть.

— Сейчас хотите?

— Сейчас я хочу, чтобы она поняла: я не забыла. Пусть наденет своё лучшее платье. Пусть придёт с иллюзией, что прощена. Пусть думает, что я — великодушна.

Она перевернула страницу. Голос её был спокоен, но в интонации — лёгкое напряжение, как перед точным выстрелом.

— Она забыла, что не стоит красть чужую роль. Особенно, если не можешь её сыграть.

Антуан кивнул. Он никогда не спорил, когда слышал этот тон. Он знал: Ева не мстила — она ставила сцены. А в её сценах всё имело смысл. Даже боль.

— Габриэль…?

— Конечно. Он появится, даже если не получит приглашение. Но получит. Особое.

— Как Вы планируете его задействовать?

— Пока не решила. Но точно не как гостя. Он будет центром одной из линий. Сам не заметит — просто окажется в нужной точке. Как всегда.

— Тогда, может быть, дать ему роль спонсора?

— Нет. Он не меценат, он азартный игрок. Игра должна быть тёмной, зыбкой. Чтобы он не знал, выигрывает или проигрывает.

Она замолчала. Перечитала последние имена. Лицо оставалось спокойным, но в глазах появилось что-то острое, как лезвие под ресницами. Антуан молчал, давая ей пространство. Он чувствовал: в этой тишине рождается не просто сценарий, а расстановка власти.

— Есть одна особая категория, — произнесла она наконец.

— Да?

— Те, кого я хочу видеть на коленях. Пока — с бокалом. Позже… с дыханием между моих пальцев.

Антуан опустил глаза. Не из стыда — из уважения.

— Понимаю, мадам. Я всё зафиксирую.

Ева закрыла блокнот и встала.

— Я не актриса, Антуан. Ты же знаешь.

— Безусловно.

— Я режиссёр. И эта сцена будет моей. До последнего вздоха. Без дублей. Без зрителей. Только выбор. Только тела. Только то, что невозможно сказать.

Она вышла первой. Тихо. Но после её шага в комнате как будто изменился воздух. И Антуан — опытный, уравновешенный, почти безэмоциональный — всё же задержал дыхание на секунду. Он знал: этот вечер уже начался. Хотя дата на календаре пока молчала.

* * * * *

В саду воздух ещё не успел прогреться, и лёгкий ветер трогал листья жасмина на перилах террасы. Ева вышла босиком. На ней был длинный, едва просвечивающий халат из тончайшего шёлка, волосы собраны в небрежный узел. В руке — чашка с зелёным чаем, тёплым и горьким. Всё было безупречно. Но внутри — беспокойство. Не тревога. Пульс.

Она поставила чашку на край столика и закрыла глаза. Перед ней возник зал. Маски. Свет. Скатерти цвета крови. Люди в костюмах и платьях — не гости, а декорации. Она двигалась между ними, не прикасаясь, но ощущая каждое тело. Там — Амели, в платье на пол размера меньше, чем нужно. Здесь — Ларсен, чей взгляд прилипает к каждой коже. И в углу, как всегда, — Антуан, в тени, со скрещёнными руками.

Габриэль войдёт позже. Не с парадного входа — с закулисья. Он не любит быть первым, но всегда стремится стать последним, кого запомнят. Пусть так. Пусть он увидит, как я управляю этим оркестром. Пусть услышит музыку власти и узнает в ней мою руку.

В воображении она добавила детали: факелы, зеркала, три ступени к подиуму. Кто-то делает ставку на женщину в алом платье. Кто-то — на себя. Все смотрят. Но никто не видит режиссёра. Только маску.

В теле появилось странное возбуждение. Не от телесной близости, а от предвкушения. От чувства, что весь вечер будет построен по её сценарию. И даже если кто-то сорвёт маску — под ней окажется новое лицо. Её лицо.

Я строю не вечер. Я строю ловушку для истины. Только когда человек пьян, возбуждён, наряден и уверен в себе — он раскрывается. И я это использую. Не ради мести. Ради истины. Ради силы, которую чувствую в этом.

Она обвела рукой воздух перед собой, словно проверяя, где именно будет стоять сцена. Где — вход. Где — точка слияния.

Возвращаясь внутрь, она задержалась у зеркала в холле. Её отражение смотрело с равнодушием королевы, уставшей от зрителей.

Эта сила — не в словах. Не в платьях. Не в счётах фонда. Она — в том, что никто не понимает, насколько давно они уже играют. А я — уже закончила репетицию.

* * * * *

Вечер застал её в спальне. Свет был выключен, только лампа у изголовья давала мягкое золотое сияние, скользя по шелковым простыням. Ева лежала поверх покрывала, в том же халате, без нижнего белья, с книгой на груди. Но ни одна страница не была прочитана.

Она думала, что займётся подготовкой — список лотов, подтверждение гостей, проверка переводов от спонсоров. Но вместо этого пошла наверх, разделась, наложила крем на ноги и просто легла. И уже тридцать минут лежала, не двигаясь. Только мысли — горячие, наглые, непрошеные — медленно поднимались из тела к сознанию.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я же не должна была так возбудиться…

Но возбуждение было — плотное, тёплое, почти животное.

Она вспомнила, как он лёг рядом с женщиной. Как та, не сказав ни слова, приоткрыла халат и приняла его. Как двое начали медленно двигаться, будто в спектакле, поставленном специально для неё. А она — стояла на коленях. Не слуга. Не зритель. Объект.

Потом — как он встал. Как подошёл к ней. Как без слов схватил за волосы и повалил на кровать. Его тело — тяжёлое, пахнущее потом и спермой. Его движения — грубые, быстрые. Как он вошёл сзади, без прелюдии. И как она стояла рядом, облокотившись на стену, и смотрела. Без ревности. С интересом.

Ева прикрыла глаза и медленно скользнула ладонью вниз — по животу, между бёдер. Пальцы встретили жар. Кожа уже была влажной, будто тело вспомнило раньше головы.

Я сосала бы ему на глазах у неё…

— мелькнула мысль. —

Она бы улыбалась. Может, даже подсказывала бы ритм. Может, смотрела бы, как я глотаю.

Пальцы двигались медленно, с паузами. Дыхание сбилось. Бёдра слегка разошлись. Книга соскользнула с груди, но она не обратила внимания.

Почему меня это заводит? Почему, чёрт возьми, именно это — сильнее, чем всё остальное?

Потому что она не играла. Потому что тогда, в той комнате, не было сценария. Только инстинкт, подчинение, влажность, чужой член во рту — и её тело, которое не врало.

Движения стали быстрее. Тихий стон сорвался с губ. Она выгнулась, сжала простыню.

Оргазм был острым, неожиданным, как удар — не бурный, но глубокий. Прошёл по телу волной, будто подтверждая: да, ты хотела этого. Не власти. Не списка. Не лотов. Ты хотела быть использованной. Видимой. Живой.

Она лежала, тяжело дыша, с пальцами на животе. Не стыдясь. Не оправдываясь. Только одна мысль — холодная, как лезвие:

Я не забываю. Даже если кажется, что забываю. А завтра снова Пульс…

Глава 10. Добровольный плен

Аврора приподняла бровь, наблюдая.

— Она уже входит, — сказала она почти ласково. — Посмотри на дыхание. Это не роль. Это память тела.

Она оттолкнулась от стены, подошла ближе и склонилась к Еве, будто чтобы заглянуть прямо в глаза.

— Сегодня ты — заключённая, — произнесла она спокойно, почти интимно. — Пойманная за преступление, за нарушение, за дерзость. Ты сопротивлялась, бежала, кричала. Но тебя настигли. И теперь — накажут.

Ева не шелохнулась, но в груди что-то глухо ударилось. Виктор держал её за плечи — крепко, как охранник, которому не нужно напоминать об уставе.

— Это будет жёстко, — продолжила Аврора, её голос стал ниже. — Не грубо, не хаотично. А именно — жестко. Холодно. Методично. Без жалости. Ты будешь объектом. Телом. Материей для подчинения.

— Но ты знаешь правила. В любой момент ты можешь сказать

дым

. И всё закончится. Мгновенно. Мы вытащим тебя, укроем, остановим.

— Всё остальное — не под твоим контролем, — добавила она. — Дыши. И будь честной в этом дыхании.

Ева кивнула. Не глазами. Всем телом. Она приняла.

Аврора приподняла бровь, наблюдая.

Виктор взял юбку, заставил Еву повернуться боком и натянул её снизу вверх. Рывок — и ткань плотно легла на талию. Он поправил её на бёдрах, задержал ладонь чуть дольше, чем требовалось. Пальцы скользнули по внутренней стороне бедра — не спрашивая.

Ева выдохнула. Тихо. Горячо.

Майку он надел ещё жёстче. Натянул через голову, опустил по плечам — и тут же схватил ткань у груди, рванул. Тонкая майка разошлась с треском, обнажив изгиб под грудью, белую линию кожи. Рванина была неаккуратной — и от этого ещё более правильной.

Аврора улыбнулась краем губ.

— Именно так и должна выглядеть пойманная, — произнесла она. — Только что вырванная из тёмного переулка. Только что вдавленная лицом в бетон.

Виктор стоял за спиной Евы, его дыхание скользнуло ей на шею. Он снова ухватил майку — на этот раз за плечо — и ещё раз дёрнул. Лямка хрустнула, обнажив половину груди. На коже остался красный след от его пальцев.

Ева втянула воздух — слишком резко, чтобы это выглядело как игра.

Аврора увидела это и хмыкнула.

— Чувствуешь, как быстро она зажигается? — сказала она Виктору. — Ты ей даже не приказал — а она уже стоит, как готовая добыча.

Ева подняла взгляд — на Аврору, на её движения, на медленный, ленивый осмотр сцены.

— Ты прекрасна в этой роли, Ева, — продолжила Аврора, приближаясь на пару шагов. — Но, признаться… я бы сейчас тоже с удовольствием поменялась с тобой ролями, очень хочу, чтобы меня допросили. — Её голос стал ниже, плотнее. — Очень.

Виктор снова схватил её за талию, развернул лицом к зеркалу. Его рука подняла её подбородок.

В отражении — раскрасневшиеся скулы. Взъерошенные волосы. Наручники, блестящие на запястьях. Разорванная майка, обнажающая грудь. Губы — влажные, приоткрытые.

И глаза, в которых уже не было сомнений.

Аврора тихо выдохнула:

— Вот теперь… ты выглядишь так, как должна выглядеть пойманная женщина.

И дверь позади них открылась.

* * * * *

Они не попрощались. Никто не кивнул, не дал сигнала. Просто дверь открылась — и Кевин вошёл.

Он был массивным, высоким, с широкими плечами и лицом, которое казалось вырубленным из камня. Ни эмоций, ни интереса — только строгость функции. Он подошёл к Еве и молча взял её под локоть, как берут собственность. Рука — твёрдая, но не грубая. Контроль. Без внимания к желаниям.

Ева вздрогнула. Не от боли — от контраста. Виктор разрывал её. Аврора смотрела, как на будущую легенду. А Кевин… просто вёл.

Он вывел её в коридор. Свет здесь был другим — не театральным, не направленным. Ровный, синих тонов, как в медпункте. Стены — бетонные, с неровной штукатуркой, местами отсыревшей. Лампы — под потолком, редкие, гулкие. Воздух пах известью, металлом и холодом. Казалось, пульс здания слышен в груди.

Шаги Кевина звучали глухо. Скрежет наручников на её запястьях — слишком реальный. Каждый метр коридора будто уменьшал Еву в размерах. Это уже не игра. Это — пространство, в котором исчезает статус, одежда, власть. Остаётся только тело.

Они продумали всё до деталей

, — мелькнуло в голове.

Даже запах. Даже вибрации стен.

В этом мраке не было глянца, не было роскоши. Только наказание.

Когда он открыл следующую дверь, Ева перестала дышать.

Комната — почти пустая. Грубый стол с металлическими кольцами на краях. Два стула — с царапинами и вмятинами, будто кто-то уже бился здесь о спинку. Над столом — одна лампа. Холодный свет, отчёркивающий всё лишнее. Никаких украшений. Только необходимость.

Кевин посадил её. Сначала просто опустил на жёсткое сиденье, потом — резко, но не торопясь — закрепил наручники к столу. Теперь её руки лежали на металлической поверхности, чуть разведённые, открытые.

Она посмотрела вниз. Её грудь частично торчала из порванной майки, соски набухли от холода и возбуждения. На запястьях — металл. На ногах — чулки, уже сползшие. Губы приоткрыты, дыхание неровное.

Это не спектакль

, — прошептала себе внутрь.

Это — ритуал. И я в нём жертва. Добровольная.

Дверь снова отворилась.

На этот раз вошёл другой. Не Кевин. Не Виктор.

Худощавый, почти изящный, в простой рубашке, засученные рукава, волосы убраны назад, на лице — ничего. Ни доброжелательности, ни угрозы. Только любопытство и усталость. Следователь.

Он закрыл дверь за собой медленно. Подошёл к столу и сел напротив. Несколько секунд просто смотрел — будто изучал не женщину, а объект. Сломанную вещь, нуждающуюся в корректировке.

— Имя, — произнёс он наконец. Без выражения.

Ева молчала.

— Не хочешь говорить? — Он хмыкнул. — Стандартно. Думаешь, молчание тебя спасёт?

Он встал. Обошёл стол, остановился у неё за спиной. Его дыхание — горячее, чужое, близко к уху.

— Такие, как ты, — прошептал он, наклоняясь, — не исправляются словами.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он схватил её за подбородок, заставив повернуть лицо вверх. Его пальцы были холодными, костлявыми, и сжимали с неожиданной силой. Он изучал её взгляд — нагло, долго.

Ева не дернулась. Только внутри всё напряглось. Живот — как сжатый узел. Бедра — чувствительные, как будто он прикасался уже к ним. Соски — почти болезненно твёрдые. В горле — жар, который невозможно проглотить.

Я знаю, что это игра… но почему мне страшно по-настоящему?

Он отпустил её. Обошёл обратно. Сел. Положил ладони на стол.

— Ты совершила преступление, — спокойно произнёс он. — Ты перешла границу. И теперь будешь наказана. Методично. Системно. Без жалости.

Он слегка наклонился вперёд и добавил:

— Но с удовольствием.

Ева закрыла глаза. Не от ужаса — от готовности. Тело уже отдавало себя. Пульс бился в животе, между ног — тепло, влажно, невозможно спокойно. Всё внутри звенело:

продолжай. сильнее. глубже.

И она не сказала «дым». Она не собиралась.

Глава 11. Допрос без права на дыхание

Следователь сидел напротив и какое‑то время просто смотрел. Его взгляд был не мужским — профессиональным, холодным, как у врача, который проверяет реакцию. Он наклонился ближе, постучал пальцем по столу, будто проверял металл, а потом произнёс, лениво, насмешливо повторил:

— Имя.

Ева подняла на него глаза, тяжёлые от дыхания. Губы дрогнули, но не от страха — от вжитой роли.

— Ничего не скажу, — произнесла она спокойно, но с дерзостью. — Адвоката мне.

Он ухмыльнулся — медленно, как будто получал наслаждение от каждого миллиметра этой усмешки.

— Адвоката? — переспросил он. — Ты правда думаешь, что здесь кто‑то интересуется твоими правами?

Он встал. Медленно. Как человек, который уже знает, что получит желаемое. Его шаги за её спиной звучали приглушённо, но каждый шаг будто отмерял новый слой её уязвимости.

Он остановился прямо за ней, и она почувствовала его дыхание на своей шее — тёплое, резкое, слишком близкое, чтобы оставаться зрителем.

Его руки легли на её талию — грубо, методично. Он задрал юбку, не спрашивая, как будто так и должно быть. Пальцы скользнули по бёдрам — уверенно, бесцеремонно.

Трусиков на ней не было — так было по сценарию.

Внутри неё что‑то хрустнуло от напряжения — не страх, а предвкушение.

Это игра. Я согласна. Я могу в любой момент сказать «дым»… но я не скажу. Я не хочу выхода. Я хочу глубже.

Он прижался к ней сзади так, будто уже владел её телом. Его член был твёрдым, тяжёлым, как довод, который не нуждался в объяснениях.

Ева вцепилась пальцами в край стола — не от сопротивления, а от того, что дыхание сорвалось.

Первый толчок был резким, без прелюдии — как удар. Она резко втянула воздух, спина выгнулась. Скрежет наручников по металлу усилил ощущение, что она — пойманное тело, закреплённое для наказания.

Он держал её за бёдра так крепко, что пальцы оставили на коже красные дуги.

Ритм был жёстким, нечеловечески точным, будто отмеренным по метрономе.

Она сжимала кулаки так, что ногти впивались в ладони, но её дыхание уже рвалось наружу — горячее, влажное, дрожащее.

Господи… не мягче. Не смей быть мягким. Мне нужно, чтобы это ломало.

Она дёрнулась — будто пыталась вырваться, но на самом деле хотела, чтобы он удержал сильнее. И он удержал — всегда ощущая грань, всегда понимая, где закончится игра.

Он вытащил её, резко повернул за подбородок, заставил посмотреть в зеркало напротив.

— Посмотри на себя, — прошептал он, уже тяжело дыша. — Ты думаешь, ты сопротивляешься? А ты уже давно подчинилась.

Он стянул с неё оставшуюся часть майки — рванул через плечо, будто снимал кожу. Грудь вышла наружу — дрожащая, чувствительная, будто ждущая удара или поцелуя.

Он выбрал второе, но в его поцелуе не было нежности. Он ухватил её зубами за сосок, потянул, оставляя красный след.

Второй сосок он сжал пальцами — грубо, с таким давлением, что она зашлась резким стоном.

Не протестующим — жаждущим.

Её тело пыталось отодвинуться на долю секунды — рефлекс. Но он прижал её обратно, ставя на место как вещь, как нарушительницу, которую возвращают под контроль.

Она выгнулась к нему сама, хотя губы прошептали:

— Н… не трогай меня…

Но её бёдра уже тянулись вперёд.

Её грудь уже просила продолжения.

Её дыхание уже не обманывало никого.

Я не хочу остановки. Я не скажу «дым». Я хочу, чтобы он довёл меня до края. До трещины. До боли, которую я приму сама.

Он снова вошёл — глубже, сильнее. Толчок выбил у неё воздух.

Она застонала громко — так, как стонут не жертвы, а женщины, которые наконец нашли нужную интенсивность.

Он трахал её так, будто наказывал за каждую секунду её молчания.

Как будто каждое движение было частью ритуала, который должен дойти до конца.

А она принимала всё.

Каждый толчок.

Каждый след.

Каждый кусок контроля, который он отнимал у неё.

Пока она не перестала играть и не стала тем, кем должна была стать в этой сцене:

добровольной пленницей, которая жаждала своего наказания.

* * * * *

Он поднял её, не торопясь — будто бережно, но сила в его движениях не оставляла сомнений: он решал, что будет дальше. Её запястья — всё ещё в наручниках, но теперь за спиной. Он развернул её, уложил на холодный металлический стол. Спина коснулась поверхности — резкий холод прошёлся по позвоночнику, от чего соски мгновенно напряглись. Ноги — раздвинуты, бедра дрожали, колени цеплялись за воздух, будто не знали, куда себя деть.

Он встал между ними. Массивный, уверенный, дышащий тяжело. Его взгляд был направлен в её глаза — не тело, не грудь, не разорванную ткань — именно в глаза. И это возбуждало сильнее любого прикосновения.

— Смотри, — приказал он, положив ладонь ей на горло. — Только на меня.

Ева глотнула воздух. Дыхание сбилось. Горло было в его руке — не сдавлено, но подчёркнуто. Он не давил, он управлял. Её глазами, дыханием, возбуждением. Она смотрела. Прямо. Не отводя. Внутри всё сжималось и распускалось одновременно — как будто её трахали уже одним только взглядом.

Толчок был быстрым, резким. Он вошёл в неё как вламываются в помещение — не стуча, не спрашивая, зная, что имеют право. Ева выгнулась, но не от боли — от того, насколько точно попал. Влажность, глубина, тепло — всё слилось в один концентрат удовольствия, который расплескался по её телу.

Боже… это лучшая ролевая игра в моей жизни.

— Почему ты совершила преступление? — спросил он, не меняя ритма.

— Ничего не скажу, — прошипела она, с трудом удерживая дыхание. — Адвоката мне.

Он усмехнулся — коротко, почти с восхищением.

— Где сообщники?

— Я была одна, — прошептала она, но внутри уже кричала:

ещё, не останавливайся, трахай меня как врага государства

.

Он начал двигаться в ней — мощно, ритмично, так, будто с каждым толчком вдалбливал в неё её подчинение. Рука на горле усиливала давление — не до боли, но до ощущения полной зависимости. Она не могла не смотреть. Не могла закрыть глаза. Он не позволял.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты не женщина, — произнёс он, глядя в упор. — Ты — обряд. Твоя влага — моя победа.

О, чёрт...

— пронеслось у неё в голове. Это уже не возбуждение. Это было признание. Как будто он не просто трахал, а вырывал из неё тайны тела, закодированные в мышечной памяти.

Я — обряд… я — тело, через которое проходит наказание…

Она не ответила. Не могла. Губы дрожали, дыхание вырывалось с хрипом. Всё внутри сжималось, как пружина перед взрывом. И потом — он надавил сильнее. Его толчки стали глубже. Он накрыл её всем телом, прижав, заполнив собой каждый сантиметр её ощущений.

Оргазм пришёл, как взрыв, без предупреждения. Она дернулась, выгнулась, тело затрясло, рот раскрылся в беззвучном крике. Волна за волной проходили по животу, груди, ногам. Слёзы выкатились из глаз — не от боли, от переполненности.

Я не играю… я там, где всегда хотела быть…

Он замирал внутри неё. Держал. Наблюдал. Потом медленно вышел, не говоря ни слова. Рука с горла соскользнула. Ладонь коснулась щеки — на долю секунды — и исчезла. Он отступил, как палач, выполнивший приговор.

А Ева лежала, связанная, вспотевшая, с разорванной майкой и пульсирующим между ног телом. И думала:

Я уже не женщина. Я — сцена. Я — ритуал. И мне нравится быть в этом ритуале… до конца.

* * * * *

Он отступил еще на шаг, тяжело дыша, но уже без прежней строгости. Его глаза стали мягче, взгляд — тёплее. Он словно сбросил с себя маску следователя, просто выдохнул и улыбнулся — искренне, немного уставше, как мужчина, который выполнил свою роль до конца.

— Честно… я думал, ты всё-таки скажешь «дым», — проговорил он, расстёгивая наручники. — Но ты удивила. Понравилось тебе?

Ева потёрла запястья, чувствуя ещё тепло металла на коже. Она смотрела ему в глаза — уже без напряжения, без роли, только с пульсирующей благодарностью внутри.

— Очень, — сказала она и, не раздумывая, потянулась к нему. Их губы встретились. Поцелуй был жарким, глубоким, влажным — не как у пленных, а как у тех, кто вместе прошёл что-то настоящее. Она сжала его за затылок, прижавшись ближе, будто хотела продлить вкус сцены ещё на миг.

Дверь заскрипела.

— Ну надо же, — хохотнула Аврора, входя с бокалом в руке. — Впервые вижу, чтобы после жёсткого секс-допроса так целовали следователя. Виктор, ты скоро ревновать начнёшь!

Позади неё появился и сам Виктор, усмехаясь, но ничего не говоря — только качнул головой.

Следователь отступил, проводя пальцами по губам, как будто пытался сохранить её вкус.

— У нас тут что, теперь медовый месяц после пыток? — снова пошутила Аврора, присев на край стола. — Ну, признавайтесь, Ева. Всё понравилось?

Ева посмотрела на неё и, не отводя взгляда, кивнула.

— Очень. Прямо… по-настоящему. И телом. И головой. Было страшно — и от этого ещё лучше.

— Вот и отлично, — улыбнулась Аврора. — Идеальный финал для первой недели июля. Дальше — будет интереснее.

Они ещё немного посмеялись — атмосфера будто провалилась из холодного бетона в лёгкое вечернее тепло. Тела остывали, голоса стали живыми, настоящими. Сцена закончилась, осталась только Ева — уставшая, возбуждённая, благодарная.

К ней подошла девушка в форме, кивнула молча.

— Пойдём, — сказала она. — Комната для переодевания готова.

Ева в последний раз посмотрела на троицу: Аврора с вином, Виктор с ленивой ухмылкой, и Следователь — всё ещё стоящий, с лёгкой тенью улыбки на лице.

Она прошла по коридору босиком — ступни касались прохладного пола, будто стирая остатки сцены. В комнате её уже ждала одежда — белая блузка, чёрные брюки, простые туфли. Всё лежало аккуратно, как после важного спектакля.

Она сняла остатки разорванной майки, провела рукой по груди, по животу. Следы ещё были — лёгкие покраснения, почти незаметные, но для неё — значимые.

Память о роли. Память о принятии.

Когда она застегнула пуговицы, волосы были ещё влажные от пота, глаза — тяжёлые, но спокойные. Она посмотрела на себя в зеркало и подумала:

Я выгляжу настоящей. Такой, какой хочу быть.

И вышла. Готовая ко всему, что будет дальше.

Глава 12. Журналист и госпожа

Ева проснулась позже обычного. Тело отдавало воспоминаниями — не болью, а чем-то более плотным, как будто кожа запомнила руки, удары, прикосновения. Вчерашняя сцена в Пульсе оставила след — не на теле, а глубже. Она открыла глаза, не двигаясь, позволяя свету скользнуть по потолку спальни. Бархатные шторы были слегка раздвинуты, воздух в комнате — прохладный, с лёгким запахом жасмина.

В соседней комнате — её гардеробной — уже шуршали ткани и мягко открывались ящики. Марианна всегда просыпалась раньше. Домоуправительница с идеальной осанкой и идеальным молчанием. Она не говорила «доброе утро» без разрешения.

На тумбочке лежал её телефон, но она не потянулась к нему. Сегодня — пятница. Без экспериментов. День, когда можно позволить себе быть просто Евой Лоран — хозяйкой особняка, женщиной с миллиардным состоянием, у которой было всё: фонд, галерея, виллы в трёх странах и десятки тех, кто исполнял её волю.

Когда она вышла из спальни, её уже ждал утренний ритуал. На подносе из матового серебра — ягоды, свежие круассаны, мягкий сыр, авокадо с морской солью. Вода с тонкими ломтиками лимона и листиками мяты. Всё, как она любила.

— Как вы себя чувствуете, мадам? — спросила Марианна тихо, сопровождая Еву до террасы.

— Пусто, — ответила та, присаживаясь на плетёное кресло с мягкой подушкой.

— Может быть, стоит позвать Оливье? — Оливье был её вторым личным поваром. Француз с руками скульптора и характером монаха.

— Позже. Сейчас — тишина.

Сад расстилался перед ней: аккуратно подстриженные кусты, белые камни на дорожках, тишина, нарушаемая только фонтаном у статуи Венеры. Ева провела рукой по тонкому шёлку халата и наконец взяла в руки телефон. Несколько уведомлений — ненужных. Несколько писем — отложенных. Она закрыла всё и, не задумываясь, нажала на контакт. Жюльен.

Гудки. Один. Второй. Ответил быстро — будто ждал.

— Срочно. Приезжай, — сказала она без приветствия.

— Простите, мадам Лоран… Мы же недавно виделись. Я думал...

— Не твоё дело, когда и зачем я тебя зову. Через сорок минут. Особняк. Марианна тебя встретит.

Она отключилась. Не ждала ответа.

Марианна, словно по команде, вновь появилась на пороге.

— Встречайте Жюльена у ворот. Подготовьте кабинет. Поставьте туда кресло, блокнот и бутылку коньяка. Но — коньяк только если я скажу. Это ясно?

— Да, мадам.

— И дайте распоряжение повару. На обед — тартар, салат с инжиром и кофе без сахара.

— Будет исполнено.

Ева не смотрела на неё. Она уже встала, направляясь в гардеробную. Сегодня не было игры. Сегодня — день, когда она говорила, и её слушались. День, когда её тело отдыхало, а власть — нет.

И Жюльен… Он знал, что звонок от Евы Лоран — это не приглашение. Это повестка. И он придёт. Потому что он её.

* * * * *

Он прибыл ровно через тридцать восемь минут. Без опозданий — она бы не простила. Водитель впустил его за ворота, и Марианна — строгая, молчаливая, в идеально выглаженной форме — проводила до кабинета на первом этаже. Не сказав ни слова, не предложив сесть, не улыбнувшись. Только короткий кивок, как знак передачи.

Ева стояла у окна, спиной к нему. В тени — стройная, собранная, словно её позвонки держали напряжение не хуже, чем корсет. Чёрное платье подчеркивало бледность кожи, волосы собраны в высокий гладкий пучок. На ней не было украшений. Лишь голос — её власть.

— На колени не надо, — сказала она, не поворачиваясь. — Сегодня ты работаешь, а не вымаливаешь наказание.

Жюльен застыл в дверях.

— Благодарю вас, госпожа, — пробормотал он. — Рад быть полезным.

— Сядь.

Он послушно сел на край кресла — не расслабленно, а как ученик на проверке. Ева подошла ближе, в руках — тонкий блокнот, прошитый чёрной нитью, страницы исписаны ровным, острым почерком.

— Это концепт аукциона. Моего спектакля. Ты напишешь статью. Не заметку. Не анонс. Ты создашь заявление, от которого у Парижа поднимется пульс.

— Понял.

Она бросила блокнот ему на колени — не как бумагу, а как приказ.

— Это только концепция, — сказала спокойно. — Черновая, но уже живая. Названия — пока рабочие. Структура вечера — в общих чертах. Лоты ещё собираются, художники не все подтверждены. Но суть уже есть. Атмосфера. Напряжение.

Она прошлась по комнате, словно примеряя масштаб идеи к пространству.

— Аукцион состоится двадцать восьмого июля. В особняке на Рив-де-Сен. Вечер начнётся с масок, но без карнавала. Скатерти — белые, как кожа перед пощёчиной. Свечи — с ароматом ладана и табака. Музыка — струнная, с электронным ритмом. Всё должно дышать: деньгами, властью, запретом и обещанием.

Она остановилась. Снова посмотрела на него, не мигая.

— Это будет не вечер — откровение. Мне нужно, чтобы твой текст был первой искрой. Всё остальное — догорит само.

— И... какую тональность вы хотите, мадам?

Её глаза прищурились. Подошла ближе, так, что он почувствовал запах её кожи — нейтральный, как дорогая пустота.

— Это должно быть похоже на приглашение в культ. Заголовок придумаешь сам. Внутри — напряжение. Желание. Скрытая угроза. Пусть читают и не понимают, что именно их возбуждает: идея или форма. Я не хочу текста. Я хочу манифест.

Он сглотнул. Глаза скользнули по странице — «лот №3 — маска из настоящего серебра, принадлежавшая бывшему кардиналу», «лот №7 — нерасшифрованное письмо художника, погибшего при странных обстоятельствах». Всё было насыщено двойным смыслом.

— Это... нечто невероятное, — прошептал он. — Это вызов.

— Именно. И ты — мой рупор. Три дня. Статья должна выйти в Le Dossier в прайм-тайм. Под твоим именем. Пусть знают, кому ты принадлежишь.

Он кивнул.

— Я сделаю всё. Наилучшим образом.

Ева посмотрела на него долгим, холодным взглядом. Её голос стал ниже, почти шепотом:

— Тебе нравится, когда я приказываю?

Он не ответил. Только слегка опустил голову — достаточно, чтобы это стало признанием.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Тогда слушай внимательно. Сейчас — ты мой писатель. Позже — снова станешь моим телом. А пока... работай.

Глава 13. Пар, который запоминает

Он остался сидеть, но дыхание стало рваным, грудь поднималась чаще, как у человека после бега — только это был бег вглубь себя. Внутри всё спуталось: тревога, жажда, желание. Оно пульсировало в горле, ниже — в животе, ещё ниже — между ног. Он поднял взгляд, словно выплыл из-под воды. Его голос был хриплым, срывающимся:

— Госпожа… Простите мою дерзость, но… разрешите мне… хотя бы на мгновение… снова быть не писателем.

Она не ответила сразу. Только прищурила глаза, разглядывая его — как что-то забытое, но всё ещё подчинённое. Губы её оставались неподвижны, а тело — недвижимо, как мраморная статуя. Холодная, высокая, вечная.

— Сегодня не дата. — Голос был ровным, как лезвие. — Не день власти. Я не на троне. И ты не в тени.

— Знаю, — прошептал он. — Но я не могу… просто уйти. Не прикоснувшись к вашему гневу. Не почувствовав... принадлежность. Пожалуйста.

Он уже стоял на коленях, не дожидаясь ни жеста, ни слова. Опустился быстро, как будто тело знало путь, даже если разум ещё колебался. Он выпрямил спину, развёл колени чуть шире, голову держал ровно, но в глазах — мольба, обнажённая и смиренная.

Ева сделала шаг. Потом ещё один. Подошла вплотную. Тонкие каблуки тихо скользнули по ковру. Её ноги — ровные, гладкие, обтянутые тонкими чулками — остановились прямо перед его лицом. Он чувствовал тепло её тела, чувствовал, как пахнет ткань её платья — горьким перцем, древесиной, женским нутром.

— Подними подбородок, — сказала она, низко, почти ласково.

Он подчинился. Медленно. Лицо обращено к ней, глаза — широко раскрытые, дыхание сбито. Её рука потянулась — длинные пальцы, холодные, как вода из серебряного графина. Первая пощёчина — чёткая, по левой щеке. Щека вспыхнула, и он вздрогнул, но не отклонился.

Вторая — по правой. Сильнее. Звук наполнил комнату, как щелчок кнута. Потом третья. Четвёртая. Он начал покачиваться. Не от боли, а от возбуждения. От унижения, которое становилось ритуалом. Его член напрягся в брюках, болезненно прижимаясь к ткани.

— Спасибо… — выдохнул он. — Спасибо…

Пятая. Шестая. Она била не по привычке, а с внутренним расчётом. Не с яростью, а с намерением. Словно наказывала не за провинность, а за то, что он осмелился быть собой вне её воли.

На седьмой пощёчине у него сорвался стон. Глухой, едва слышный, но уже не сдержанный. Слёзы блеснули на ресницах. Не от боли — от того, что наконец получил. Стыд, сливающийся с наслаждением. Подчинение — в чистом виде.

Восьмая — медленная, с замахом, как финал. Его голова слегка откинулась назад, рот приоткрылся. Он застыл, трепещущий, униженный и благодарный.

— Достаточно, — сказала она наконец. — Хватит для вдохновения.

Он не ответил сразу. Только тяжело вдохнул, вздрогнув всем телом. Потом кивнул, медленно, будто поклоняясь.

— Я… сделаю лучшее, что писал за всю свою жизнь. Клянусь, госпожа. Каждая строка — будет вашей.

— Знаю, — ответила она, повернувшись к окну. — Потому что иначе — ты исчезнешь.

Он не знал, что она имела в виду. Но не осмелился спросить. Просто поднялся с колен, не вытирая щёк, прижал блокнот к груди — как символ допуска, как трофей. И вышел. Тихо, быстро, будто от огня.

В коридоре, как всегда безмолвная, стояла Марианна. Она лишь приоткрыла перед ним дверь, не бросив ни взгляда, ни слов.

А он шёл — с горящими щеками, влажными глазами и пульсом в висках. С каждым шагом в нём рождался текст. Статья. Манифест. Исповедь раба, которого коснулась богиня.

* * * * *

Когда дверь за ним закрылась, особняк снова утонул в идеальной тишине. Пространство будто выдохнуло. Ева стояла у окна, не шевелясь, слушая, как воздух замирает. На ладони ещё чувствовалась память кожи — пощёчины отзывались лёгким покалыванием. Но внутри было ровно. Спокойно. Как после победы.

— Подготовьте сауну, — сказала она, проходя мимо Марианны, и та кивнула без слов, уже отправляя сообщение в нижние помещения.

Через пятнадцать минут она спускалась по лестнице в халате из тонкого льна, босая. Дверь в её личную сауну распахнулась мягко. Пространство — огромное, с тёмными панелями из канадского кедра, с приглушённым светом, пахло эвкалиптом и мёдом. Здесь всё было создано для её тела.

Банщик уже ждал. Высокий, немногословный мужчина с руками, умеющими держать жар на грани. Он не задавал вопросов — только кивнул и жестом пригласил её лечь на широкую полку, застланную тканью.

Пар начал сгущаться. Он плеснул настойку на камни — воздух сразу наполнился ароматом липового цвета, почти сладким. Он работал веником точно, без спешки: плечи, спина, ноги. Затем — короткий хлёсткий взмах по внутренней стороне бедра. Ева вздохнула — не от боли, от сознания того, как хорошо тело подчиняется ритму, если в нём есть смысл.

Он ушел с дрожью, но с огнём в груди,

— подумала она. —

Склонённый, но вдохновлённый. Слабость — это топливо. Унижение — лучшее перо.

Банщик продолжал, не перебивая её размышлений. Каждое движение было знаком согласия с её властью. Даже здесь, в парной. Даже когда она — беззащитна, обнажённа, уязвима.

Париж прочтёт. Они не поймут, что именно возбуждает: слова, подтекст или то, что между строк. Это и будет победа. Статья не про аукцион. Она про меня.

Он закончил, накинул полотенце ей на плечи. Она встала медленно, плавно. Ни слова благодарности — он знал, что сделал всё правильно.

Она вышла, не оборачиваясь, как выходят те, кто уверен в продолжении спектакля.

А Жюльен...

Он уже, наверное, писал.

С блокнотом в руках — как с реликвией. Щёки всё ещё горели, пульс бился в ушах.

Он напишет текст, который перевернёт игру.

Аукцион ещё не начался.

Но первый акт уже был сыгран.

И зрители — уже подчинены.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 14. Экипаж желания

Уведомление вспыхнуло на экране в 16:14 — холодное, ровное, без права на сомнение.

«Вы назначены в состав экипажа рейса 471. Время: 19:30. Комната 3А. Вход в форме».

Ева перечитала строку дважды, лишь затем поднялась, как будто тело само поняло, что скоро начнётся не вечер, а взлёт. В машине она ощущала, как внутри поднимается то самое дрожание — как перед тем, что точно ранит, но от чего невозможно отказаться.

Форма ждала её на кресле: короткая юбка, будто нарисованная, а не сшитая; рубашка, которая застёгивалась, но не закрывала; тонкий платочек и значок, который обозначал роль, а не статус. Ева одевалась медленно, чувствуя, как воздух меняется от одного только факта, что она снова в Пульсе. Каблуки щёлкнули по полу — и Аврора появилась в дверях, как тень, как проверка на хрупкость. Она провела взглядом по её телу сверху вниз и вернула его к лицу.

— Юбка коротковата, — сказала Аврора тихо, почти ласково.

— Вы сами её выбрали, — ответила Ева, застёгивая последний крючок на рубашке.

— Я выбрала короче. Тебе выдали средний вариант. Видимо, побоялись, что ты не выдержишь первого же шлепка в проходе.

Ева улыбнулась, но не отвела взгляд. Внутри неё шевельнулась та струна, которую Аврора любила трогать — лёгкую, опасную, почти болезненную.

— Сегодня ты — стюардесса Platinum-класса, — произнесла Аврора тихо. — Не разговариваешь первой. Не смотришь в глаза дольше, чем нужно. И главное… если он попросит жестко — ты не думаешь. Ты выполняешь.

— А если он попросит слишком?

Аврора ухмыльнулась одним уголком губ.

— Ты сегодня — рейс без посадки. «Слишком» будет позже. Но ты же знаешь свое стоп слово.

Она протянула ей металлическую карточку — номер 2. Пальцы Авроры коснулись запястья Евы, едва ощутимо, но так, что внутри всё сжалось.

— И ещё, — произнесла она и чуть наклонилась. — Сегодня ты не одна.

— В смысле?

— Посмотри сама.

Ева обернулась — и заметила их. Трёх. Такие же формы. Такие же каблуки. Такие же взгляды, в которых смешались возбуждение, тревога и скрытая конкуренция. Женская энергия ударила в воздух, как ток — плотный, липкий, горячий.

Одна блондинка провела взглядом по ногам Евы — оценивающе, почти вызывающе. Другая поправила рубашку, делая вырез ещё глубже, словно показывая:

я не боюсь играть грязно

. Третья улыбнулась ей коротко, будто говорила: «Давай посмотрим, кто из нас первая сорвётся».

Ева вдохнула.

Это было новым. И это включало её сильнее, чем она ожидала.

Аврора подошла снова, встала рядом, как командир перед вылетом.

— Сегодня вы — экипаж. Рейс 471. Каждый мужчина — ваш пассажир. Каждый запрос — команда. У кого-то это будет игра. У кого-то — проверка. У кого-то — привычка. Но у тебя, Ева… — она наклонила голову и хищно посмотрела ей в глаза, — …у тебя сегодня будет ночь без права на отказ.

— Это угроза? — выдохнула Ева.

— Это приглашение, — ответила Аврора. — И я хочу посмотреть, как ты его примешь.

Затем она шагнула назад, открыла дверь в коридор, где уже слышался имитационный шум самолётных двигателей.

— Пора. Пассажиры не любят, когда стюардессы опаздывают.

Ева подняла подбородок, поправила платочек и вышла первой — так, как выходят женщины, которые знают, что сейчас их будут ломать, но которым страшно нравится этот момент до.

* * * * *

Дверь открылась мягко — но за этим мягким было что-то тревожно-точное, как всегда в особняке PULSE. Комната-зал выглядела не как декорация, а как настоящая часть частного самолёта: кожаные кресла, расставленные в два ряда, тёплый золотой свет дорожек, затемнённые овальные окна, между которыми едва заметно вибрировали встроенные панели. Пол слегка дрожал, словно самолёт уже катился по взлётной полосе, и именно этот фальшивый, но идеально вымеренный звук включал в тело то ощущение высоты и опасности. Особняк снова превращался в мир, который жил по собственным законам.

Мужчины уже сидели — по одному в каждом VIP-кресле, молчаливые, уверенные, в дорогих костюмах, будто здесь и правда стартовал ночной рейс для тех, кому доступна только власть. Ева поймала несколько взглядов — тяжёлых, оценивающих, слегка безразличных, как взгляды тех, кто привык покупать покорность, а не просить её. Но всё это было частью ритуала: никто не говорил, никто не задавал вопросов, никто не улыбался. Они ждали.

Женщины двинулись вперёд — как экипаж, как тени в юбках, как часть заранее написанного сценария. У каждой была своя линия, свой пассажир, свой набор невысказанных приказов. Ева направилась ко второму креслу — номер на её карточке совпадал, и это придавало происходящему странную судьбоносность. Мужчина, которому она была назначена, выглядел старше остальных: с седеющими висками, в тёмном костюме, в наушниках, словно он уже был «в полёте». Он бросил на неё короткий взгляд — холодный и слишком уверенный, как взгляд человека, который давно привык к тому, что женщины становятся продолжением его руки.

Она подала ему «салфетки», «меню», поправила воротник его пиджака — маленькие жесты, которые в любом другом месте были бы обслуживанием, но здесь превращались в медленный стриптиз власти. Мужчина не сказал ни слова. Он только поставил бокал в её руку так, будто это не просьба, а директива. Ева наклонилась, протягивая шампанское — и почувствовала, как пальцы мужчины медленно, почти лениво скользнули по её запястью. Слишком уверенно, чтобы быть случайностью. Слишком медленно, чтобы быть просто прикосновением.

Она выпрямилась — и тут он лёгко хлопнул её по ягодице. Не сильно, не грубо — но ровно так, как делают люди, у которых власть давно заменяет нежность.

— За опоздание, — бросил он коротко, будто включил режим командира.

Ева не ответила — правила запрещали. Но внутри что-то дрогнуло: смесь злости, возбуждения и того сладкого подчинения, от которого у неё всегда ускорялся пульс.

Она продолжила «обслуживание»: поправляла плед, подавала напитки, касалась его руки чуть дольше, чем требовалось, чувствуя, как каждый их микроконтакт становится частью какой-то более глубокой игры. Вокруг, в креслах, уже начиналось движение: кто-то тихо шептал своей стюардессе что-то непристойное, кто-то потянул её к себе за талию. Воздух стал плотным, насыщенным, горячим — как смесь чужого дыхания и дрожи пола.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ева почувствовала, как мужчина тянет её ближе — легко, но без вопроса, как будто она действительно была частью салона, как кнопка, которую можно нажать. Он провёл ладонью по внутренней стороне её руки, задержал пальцы чуть выше локтя, притянул.

— Достаточно формальностей, — сказал он ровно. — Начинай работать.

И в этот момент она поняла: в этой «кабине» нет режиссёра. Нет Авроры. Нет тех, кто обычно определяет ритм эксперимента. Здесь — только мужчины, только женщины, только правила, спрятанные в дыхании и интонации.

И высота, которая началась ещё до взлёта.

* * * * *

Ева услышала первый звук не сразу — будто Пульс хотел дать ей секунду тишины перед тем, как мир начнёт раздеваться. Позади кто-то тихо хихикнул, женский смешок, нервный, возбуждённый, будто она на мгновение потеряла контроль над дыханием. Затем — короткое тяжёлое выдохивание мужчины, прижатое, утробное, как будто он вытягивал стюардессу к себе за волосы. Потом — шёпот, грязный, сдержанный, настолько низкий, что от вибрации задрожали колени.

Звуки шли отовсюду, но никого она не видела. VIP-кресла были отделены друг от друга узкими перегородками, создающими иллюзию полной изоляции. Каждый «пассажир» находился в своей маленькой тёмной коробке с женщиной, невидимой для остальных. Клуб специально так делал — чтобы каждый слышал всё, но видел только то, что происходит в его метре пространства. Грязная симфония без зрителей, только звук.

Мужчина потянул Еву ближе — жёстко, уверенно, как хозяин салона, а не пассажир. Его пальцы легли ей на талию, затем ниже, проверяя, насколько она податлива.

— Вставай, — произнёс он медленно. — Развлекай меня.

Голос был глубоким, слегка хриплым, с тем оттенком, от которого мурашки пробегали не по коже, а по внутренней стороне бёдер. Ева опустилась на колени — плавно, не спеша, чувствуя, как мягкий ковёр под ней будто нагрелся от её тела. Она аккуратно расстегнула его ремень, услышала звон металла, затем расстегнула брюки. Его дыхание изменилось ещё до того, как её пальцы коснулись кожи.

Он убрал волосы с её лица так, будто это был жест владения, и положил ладонь на затылок.

— Без вопросов, — сказал он тихо. — Ты же знаешь, как это делается.

Она наклонилась, обхватив его губами, и ровно в эту секунду весь зал, казалось, ожил. Позади раздался чей-то высоко сорвавшийся стон, как будто женщину резко потянули за волосы. Справа — звук, похожий на хлопок по коже, и хриплое: «Ниже, я сказал». Слева — тяжёлое дыхание мужчины, давящее, как включённый впритык динамик.

Ева закрыла глаза и начала работать ртом — медленно, влажно, глубоко, позволяя ему направлять её движение. Его рука крепко держала её голову, но не давила — просто показывала ритм. Она скользила языком вдоль нижней стороны, затем поднималась вверх, делая круговые движения по головке. Мужчина выдохнул так низко, что у неё внутри всё сжалось от отклика.

— Вот так… не торопись… именно так… — сказал он, чуть сжимая пальцами её волосы.

Ева усилила захват губами, взяла глубже, чувствуя, как он становится твёрже, горячее, тяжелее. Каждый раз, когда она спускалась вниз, его пальцы чуть вжимали её голову, будто он проверял, насколько она сможет.

Хлюпающие звуки становились почти неприлично громкими, отдаваясь в стенки кресла. Из соседних перегородок слышались больше не стоны — а приказы.

— Рот шире.

— Не смей останавливаться.

— Держи глубже, слышишь?

— Молодец, вот умница…

Женщины стонали по-разному: кто-то коротко и сдержанно, кто-то влажно, дико, будто на пределе. Мужчины оставались низкими, жёсткими, почти звериными.

Ева поймала себя на том, что сама становится влажной от этих чужих голосов, от этого коллективного ритуала, где каждый был невидим, но каждый слышал всех. Её возбуждение росло от того, что её никто не видел — кроме него. От того, что она всего лишь рот, колени, и звук, который она издаёт, когда берёт глубже.

Он потянул её голову чуть сильнее и прошептал:

— Послушай, как они это делают… Слышишь? Все вокруг заняты тем же. Все хотят. Все берут. Ты — одна из них, шлюшка. И ты делаешь это лучше всех.

Его слова ударили в неё, как толчок. Она взяла ещё глубже, уже почти до слёз, чувствуя, как его бёдра напрягаются. Мужчина выдохнул глухо, хрипло, едва сдерживаясь.

— Да… вот… именно… так… — произнёс он, удерживая ритм её головы как свою собственную посадочную полосу.

И в этот момент Ева поняла: она не просто выполняет приказ. Она вплетена в общий шум, общий грех, общую высоту. Это была не сцена. Не роль.

Это был настоящий полёт.

Глава 15. Перегородки, полные стона

Он вытащил член из ее рта так резко, будто просто решил сменить ритм — и ритм был его. Ева не успела поднять взгляд, как он схватил её за локоть, поставил на ноги и развернул лицом к креслу. Юбка взлетела вверх одним движением его руки, открывая её бёдра, кожу, влажность между ног. Он даже не сказал ни слова — просто раздвинул её, наклонил, упёрся одной рукой в её поясницу, а другой направил себя внутрь.

Он вошёл резко, глубоко, как будто хотел сразу дойти до самой сути. Воздух вышибло из груди. Ева вцепилась пальцами в подлокотник кресла, пытаясь удержаться, но он держал её так, что оборваться она не могла. Его толчки были быстрыми, грубыми, требовательными. Ни намёка на ласку — только проверка на выносливость.

Дыхание у неё сбилось за несколько секунд. Свет был минимальным — лишь слабые лампы на полу, и их дрожащий свет делал всё происходящее ещё более животным. Она слышала, как мужчина позади тихо рычал, впиваясь в её бёдра пальцами.

Но громче всего были чужие звуки.

Слева раздалось резкое:

— ГЛУБЖЕ, ЧЁРТ ТЕБЯ БЕРИ!

Справа — влажный стон, тянущийся, как рвущаяся нить:

— Я… я сейчас… ещё… да… вот так…

Где-то дальше женский голос сорвался на хрип:

— Ещё… сильнее… не останавливайся…

А потом — короткий шлепок, затем стон, потом звук того, как кто-то резко втянул воздух, будто кончил.

Вся комната стала одним общим телом, одним общим ритмом. Они были разделены перегородками, но дышали, стонали, трахались как единый организм.

Ева чувствовала, как её тело становится мягким, как поддаётся, как толчки идут глубже. Он держал её крепко, грубо, будто она была его личным рычагом управления. И в какой-то момент она услышала своё собственное всхлипывание — глухое, рваное, непристойное.

Он ускорился. Его пальцы врезались ей в талию.

— Да… вот… так, — выдохнул он прямо в ухо. — Держи.

И в следующую секунду он кончил в ней — мощно, резко, выгибая её так, будто хотел вжать в кресло. Но не отпускал. Держал до конца, глубоко, твёрдо, пока её собственный оргазм не ударил в тело, резкий, как электрический ток, будто её подключили к сети, а разряд прошёл по позвоночнику.

Ева дёрнулась, выгнулась, зажала губы, чтобы не закричать. Он удерживал её, прижимая к себе, пока спазм не прошёл.

Только потом отпустил.

— Одевайся, — бросил он коротко.

Она поправила юбку, натянула трусики, пригладила волосы trembling fingers. Дыхание возвращалось медленно, как после настоящего полёта. Он сел в кресло, расслабленный, будто только начал отдых.

— Принеси сока, — сказал он, не глядя. — Холодного.

Ева развернулась и вышла в проход.

В мини-буфете она увидела двух других девушек — обе были растрёпанные, румяные, с размазанной помадой, с чулками, сползшими чуть ниже бёдер. Одна пыталась открыть бутылку с соком, вторая шарила на полке, как будто потеряла ориентацию в пространстве.

Ева открыла бутылку, налила себе немного воды и сделала глоток — горло всё ещё дрожало от того, как её трахали. Но первой заговорила блондинка, та, что держала пакетик с апельсиновым соком, словно с ним кто-то собирался ебаться.

— Ну что, — она посмотрела на Еву и ухмыльнулась, — тебя тоже как следует оттрахали?

Ева усмехнулась, облизнув губы, стоящие после минета.

— Мне хватило. Хотя, если честно, он мог и жёстче.

Вторая, шатенка, вытерла рот салфеткой и показала подбородок: весь блестел.

— Мне? — Она громко выдохнула. — Я ему так отсосала, что у меня подбородок до сих пор мокрый. Ты бы видела, как он стонал, пока я его глоткой душила.

— И что сказал? — спросила Ева, отпивая ещё.

— «Смени позу». Представляешь? — Она возмущённо фыркнула. — Я почти вырубилась, когда он мне голову вниз прижал. Но… — она хищно улыбнулась, — …я всё равно кончила. Как сучка. У меня ноги до сих пор дрожат.

Блондинка, та, что открывала сок с трудом, фыркнула и пожала плечами:

— А мой, блядь… у меня ощущение, что он пытался голову оторвать. Я чуть язык не прикусила, когда он меня трахал. Но эти руки…

Она провела ладонью по своим бёдрам.

— Боже… как он держит… Я думала, меня разобьют пополам.

Ева хмыкнула.

— А я думала, что мой спокойный. И тут — бац. Такой толчок, что я чуть кресло зубами не поймала.

Шатенка расхохоталась.

— Твой — это тот с седыми висками?

— Да.

— О-о-о… девочка, тебе повезло.

Блондинка кивнула.

— Он, говорят, всегда тихий. Но если берёт — то до конца. Никаких промежутков, никаких вопросов. Просто — встал, выебал, сел.

Ева потёрла бедро — оно до сих пор горело.

— Зато в конце держал меня так, будто я его собственность.

— Мммм… — шатенка закатила глаза. — Вот это я люблю. Когда тебя не просто трахают, а берут.

Они все трое сделали глотки воды — синхронно, как будто так же синхронно до этого стонали.

Блондинка поставила стакан и наклонилась ближе:

— А вы слышали эту суку через перегородку?

— Которая визжала «Глубже»? — уточнила Ева.

— Ага. Я думала, её там реально пробили насквозь.

Шатенка подалась вперёд, шёпотом, но пошло:

— Я слышала, как кто-то сказал: «Глотай, не дыши». И потом такой хлюп… Ммм… Я аж сама мокрее стала.

Ева усмехнулась.

— Это была я.

Обе замолчали на секунду, потом зааплодировали тихо, будто в театре.

— Королева! — засмеялась блондинка. — Теперь понятно, почему у тебя взгляд такой — как будто тебе мозги через рот выбили.

Шатенка сделала последний глоток сока и прошептала:

— Ну ничего, девочки… это только первая половина. Меня ещё один ждёт. И судя по тому, как он смотрел… — она провела пальцем по шее, — …я боюсь, что с утра я ходить не смогу.

Ева поставила свою бутылку на стол.

— Ладно. Вода выпита. Сок найден. Пошли обратно служить богам.

Блондинка взяла её под руку.

— Богам с членами покруче, чем у половины мужиков Парижа.

Шатенка подмигнула:

— Покруче? Да у того, что у меня был — такой, что если его на кухне оставить, он сам суп перемешает.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Все трое снова рассмеялись, уже нахально, хищно, зная: их ждут, их хотят, их будут снова ломать.

И в их смехе было главное —

им это нравилось

.

Ева даже не успела дойти до своего кресла — шагов трёх не хватило. Из тёмного прохода, где начиналась четвёртая секция, чья-то тяжёлая рука резко схватила её за запястье и потянула в сторону. Настолько уверенно, что она не успела ни вдохнуть, ни понять, кто это.

Она повернулась — и увидела его. Мужчина из секции №4. Высокий, широкоплечий, с тёмными глазами, которые не смотрели — а выбирали. Он держал её запястье так, будто уже имел на него право. И рядом стояла девушка, которая обслуживала его до этого — растрёпанная, зарумяненная, с перекошенной юбкой. Она явно только что поднялась с колен.

— Эй, — выдохнула она, бросив на Еву разъярённый, ревнивый взгляд. — Это моё место.

Но мужчина даже не посмотрел на неё. Он смотрел только на Еву. Прямо. Глубоко. Как будто ничего вокруг не существовало.

Он потянул её ближе, заставляя сделать шаг вперёд.

— Ты, — сказал он низко. — Я хочу тебя.

Ева почувствовала, как его пальцы слегка сжали её кожу. Это не было просьбой — это было постановлением.

— Но… я была назначена к… — начала она, но он перебил одним коротким движением руки.

— Назначения меняются, когда я этого хочу.

Девушка рядом фыркнула, прикусив губу.

— Серьёзно? Я тут тебя минут десять ртом ублажала, а ты…

Он повернул голову к ней раздражённо, холодно.

— Ты пойдёшь к другому. Не делай вид, что не рада. Ты у нас… гибкая.

Слово прозвучало жёстко, с намёком на презрение, но без грубости. Девушка вспыхнула, но послушно метнулась в сторону кресла №2, бросив на Еву взгляд:

сучка

,

украла

,

посмотрим, как тебя порвут

.

Мужчина №4 шагнул ещё ближе к Еве, почти вплотную. Она ощущала его дыхание, тепло его тела, и то самое ощущение опасности, которое включало её лучше, чем любой сценарий.

Он медленно провёл взглядом по её ногам, затем выше, по юбке, по талии, по груди, задержавшись на губах. Это был взгляд человека, который мысленно уже разрывал одежду.

— А ты, — произнёс он, не моргая. — Вернёшься ко мне потом. И не медли. Иди пока отсоси другому.

Он наклонился к уху Еве — так близко, что она могла почувствовать его губы почти касанием.

— А ты, — его голос стал ниже, грубее, — не делай вид, что не рада смене. Ты для этого создана… послушная.

Слово ударило по ней глубже любого прикосновения.

Не «шлюха».

Но по смыслу — точнее.

Он отпустил её запястье, только затем, чтобы позволить себе последний взгляд на её шее и медленный, хищный шаг назад.

Ева стояла на месте ещё секунду.

И только тогда поняла:

ночь действительно только начиналась.

И она входила в самую опасную её часть.

разорвать.

И Ева поняла: ночь только начинается.

Глава 16. Конец маршрута желания

Он усадил её на себя быстро, словно не терпел ни секунды промедления. Кожа под её бёдрами была горячей, твёрдой, готовой. Она обхватила его бёдрами, почувствовав, как он проникает в неё снизу вверх — медленно, как будто хотел прочувствовать каждую миллиметровую дрожь внутри. Ева запрокинула голову — дыхание сбилось сразу. Он был крупным. Не просто размером — ощущением. Невероятно.

— Садись глубже, — прошептал он, обхватывая её за талию. — Я хочу исчезнуть в тебе.

Ева опустилась сильнее, выгнув спину. Его руки направляли её ритм — вверх, вниз, чуть вбок, по кругу. Он вёл её, даже не двигаясь. Она двигалась сама — ведомая, но якобы свободная. Иллюзия контроля, которая возбуждала ещё сильнее.

Со всех сторон доносились стоны. Кто-то рядом закричал:

— Господи, да, трахай меня, как последнюю сучку!

Где-то дальше:

— Не останавливайся, я ещё не кончила!

Слева слышалось сдавленное:

— Я не могу больше… да… продолжай…

Комната самолета дрожала от коллективной страсти. Ева чувствовала, как тела сливаются в общем ритме, как стоны становятся музыкальным сопровождением её движения. Она на нём — полностью. Его руки на её ягодицах, его член глубоко в ней, его глаза смотрят в её грудь, в её рот, в каждый изгиб.

— Ты слышишь, как они все грязно просят? — прошептал он. — А ты… ты даже не просишь. Ты просто берёшь.

Ева наклонилась вперёд, касаясь его губами. Не целуя — угрожающе близко.

— Потому что мне не надо просить, — выдохнула она. — Я — заслужила.

Он зарычал, сжал её сильнее и начал толкать снизу — резко, мощно. Каждое его движение било вглубь, как будто он хотел прошить её насквозь. Ева застонала, громко, почти в голос, забыв о том, что вокруг кто-то есть.

Где-то рядом уже кричали. Кто-то рыдал, кто-то хохотал, кто-то молил, чтобы его не отпускали. Блондинка из буфета закричала:

— Господи, он меня рвёт изнутри!

Ева двигалась быстрее. Пот стекал по её позвоночнику. Колени дрожали. Грудь касалась его груди, соски натёрлись до боли, но это только усиливало её пульс. Мужчина под ней был как скала — незыблемый, но кипящий.

— Ты чувствуешь? — прошипел он. — Как я в тебе? Насколько глубоко?

Она могла только кивнуть. Слова не выходили — только рваное дыхание, только всхлипы, только влажный стон, неуправляемый.

— Я не отпущу, пока не почувствую, как ты разорвёшься на мне.

Он приподнялся, сел ровнее и обнял её крепче, начав трахать её снизу вверх. Теперь он контролировал темп. Теперь она была просто на нём. Мягкая. Влажная. Горячая.

— Ты моя. Только моя. Только в эту ночь. Но вся.

Он кончил с рыком, сжав её так, что у неё перехватило дыхание. И как только он это сделал — она тоже сорвалась. Волна оргазма ударила в неё, как жар, как ток, как взрыв внутри таза. Тело выгнулось, горло задрожало, глаза закатились.

Когда всё стихло, он остался внутри. Не отпускал. Только гладил её по спине — как будто укрощал зверя, которого сам же и разбудил.

Слева кто-то зааплодировал. Справа — шептал:

— Я хочу так же. Кто-нибудь… возьмите меня, пожалуйста…

Ева медленно встала, дрожа, не ощущая ног. Он поднял её подбородок, посмотрел в глаза:

— Ты запомнишь меня.

Она кивнула. Да. Уже запомнила.

Сзади снова послышались стоны. И ночь продолжила своё движение.

* * * * *

Дальше всё смешалось. Звуки. Голоса. Хлюпанье. Шлепки.

Ева уже не различала, кто где — она слышала только общий ритм, как будто самолёт действительно летел на высоте, а все они были его двигателями, работающими до перегрева.

Мужчины меняли девушек так же легко, как меняют кресла в бизнес-классе. Один хлопал в ладоши — и стюардесса подходила. Другой щёлкал пальцами — и получал колени возле своих бёдер. Третий просто тянул за локоть.

Первые двадцать минут все ещё держались в рамках формы.

Через час — форма перестала существовать.

— Ева! — кто‑то рявкнул из третьей секции. — Ко мне. Сейчас же.

Ева обернулась — и увидела, что это тот самый лысоватый мужчина в дорогом костюме, который до этого спокойно курил электронную сигарету, будто ему вообще ничего не нужно.

Теперь ему нужно было.

Она подошла — и он мгновенно схватил её за затылок, поставив на колени.

— Открой. Глубже, чем тому. Я видел, как ты работала. Давай, покажи класс.

Ева взяла, не споря. Он держал её голову, направлял, давил вниз, пока она не перестала дышать. Она выгнулась, но не оттолкнула — наоборот, сильнее взяла основание, будто соревновалась сама с собой.

Слева донёсся чей‑то смех:

— Смотрите на неё, девочки! Это вообще кто? Моторный отсек клуба?!

Шатенка отвечала, уже задыхаясь под другим мужчиной:

— У неё рот, как второй вход в бизнес‑зал, я тебе отвечаю!

Блондинка, которую только что прижали лицом к перегородке, простонала:

— Да заткнитесь… у меня тут мужик пытается позвоночник через вагину достать…

Ева усмехнулась прямо ртом на члене. Мужчина выдохнул:

— Вот сучка… улыбается, когда глотает…

— Потому что вкусный, — выдохнула она, облизывая его так, что он всхлипнул.

— Достаточно. Встань, — рявкнул он через минуту. — Я хочу тебя.

Он развернул её к креслу, наклонил, поднял юбку.

— Трусиков нет, — заметил он удовлетворённо. — Умница.

Чужие стоны накрывали их сверху плотной волной.

Справа одна из девушек кричала так, будто её трясли в турбулентности:

— Ещё! Господи, да, не останавливайся!

Слева мужчина приказал:

— Колени шире, я сказал!

— Да шире уже некуда! — простонала девушка. — Я, блядь, падаю!

— Падай, — ответил он равнодушно. — Мне всё равно.

Комната жила своей темной симфонией.

Мужчина сзади вошёл в Еву резко — так, что она чуть не ударилась лбом о спинку кресла.

— Глубоко? — спросил он хрипло.

— Ещё глубже, — прошипела она, прикусывая губу.

Он сжал её сильнее, начал двигаться мощно, коротко, как будто хотел вбить её в сиденье. Она застонала громче, чем планировала, — и тут же услышала комментарий:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Номер два, что ты там делаешь, а? — выкрикнул мужчина из третьей секции. — Мы все слышим!

— Я? — выпалила Ева, не оборачиваясь. — Работаю лучше, чем твоя шлюха!

Блондинка из третьей секции обиделась моментально:

— Это он орёт, а не я! У меня рот занят!

— И руки, — добавил её мужчина. — И колени. И горло. И, возможно, позвоночник, если ты не перестанешь дёргаться.

Все засмеялись — грубо, возбуждённо, хищно.

И снова — хлюп, толчок, вздохи, удары тела о тело.

Так продолжалось, как будто время выключили.

Час.

Полтора.

Два.

Девушки уже не знали, у кого были, кто был в них, кому отсасывали, кто держал их за волосы, кто поднимал на руки, кто заставлял садиться сверху.

У всех одни и те же признаки:

— чулки сползли почти до колен,

— помада размазана,

— волосы растрёпаны,

— форма в пятнах спермы,

— глаза блестят

— дыхание рваное,

— колени красные,

— губы опухшие.

И никто — ни одна — не остановилась.

Дверь распахнулась так резко, что будто выключила весь звук.

Аврора вошла. Одна.

Высокая.

Чёрный костюм.

Каблуки.

Взор — ледяной и довольно‑весёлый.

Она медленно хлопнула в ладони.

— Всё. — Голос её прошёл по телам, как холодный душ. — Девочки. Хватит. Полёт окончен.

Мужчины замерли.

Девушки — тоже.

Аврора оглядела зал как строгая хозяйка элитного борделя.

— Вы хорошо работали, — сказала она. — Очень хорошо.

Блондинка упёрлась в стенку, отдышавшись:

— Если это «хорошо», то я боюсь увидеть «отлично»…

Шатенка хрипло добавила:

— У меня, кажется, внутри… всё… везде…

Ева поправила форму, которая уже не подлежала спасению, и спросила, пытаясь привести дыхание в порядок:

— Они… они были актрисами или…

Аврора улыбнулась — хищно, дерзко.

— Ева.

Она приблизилась и взяла Еву за подбородок.

— Все они… — она кивнула на остальных девушек, — …участницы PULSE.

— Что? — Ева моргнула.

— А ты думала, они актрисы, которым платят? — Аврора подняла бровь. — Нет, дорогая. Они такие же, как ты. Такие же зависимые. Такие же ломаемые. Такие же голодные.

Блондинка фыркнула:

— Ломаемые? Да этот мужик с четвертой секции меня так ломал, что я завтра только на лифте спущусь.

Шатенка усмехнулась:

— Если спустишься. У меня ноги… я их не чувствую.

— А я чувствую, — вздохнула блондинка, — но только потому что он меня за них держал, когда трахал вверх ногами.

Все рассмеялись — устало, грязно, счастливое послевкусие греха.

Аврора подошла ближе к группе.

— Итак, — сказала она спокойно. — Вам понравилось?

Блондинка:

— Мне? Господи, я три раза кончила. И это только засчитанные.

Шатенка:

— А у меня всё лицо липкое. Так что да, думаю, понравилось.

Третья, рыжеватая, которая до этого молчала:

— Я бы повторила. Хотя бы шестую секцию. Или четвёртую. Или… да кого угодно, если честно.

Все повернулись к Еве.

— А тебе? — спросила Аврора мягко. — Понравилось?

Ева провела языком по губам — они всё ещё пульсировали от глубины.

— Очень, — сказала она тихо.

Аврора хищно улыбнулась.

— Я знала.

Глава 17. Совет троих

Ева проснулась позже обычного — медленно, будто тело не спешило возвращаться в утро. Простыни были скомканы, тёплые, пахнущие её кожей и ночным потом, а между ног оставалась тупая, тягучая пульсация, как слабый ток, который не хотел отпускать. Она провела ладонью по бедру, по чуть чувствительной коже, и в уголках губ вспыхнуло едва заметное, ленивое удовольствие. Во рту ощущалось лёгкое жжение — не боль, а напоминание о вчерашней глубине, о том, как её рот был занят, как долго и без права на паузу.

Она лежала совершенно голая, как всегда, но впервые за долгое время не поднялась сразу. Вместо этого потянулась к телефону и нажала кнопку вызова. Через секунду в динамике раздался тихий голос Луизы.

— Завтрак в постель, — сказала Ева спокойно, чуть ниже обычного. — И кофе крепче.

Она даже не ждала ответа — просто отключила звонок, позволяя себе роскошь остаться под одеялом.

Тишина виллы была густой, почти золотой. Где-то внизу Марианна отдаёт распоряжения, служанки спешат накрывать поднос, а в кухне Пьер уже ставит турку на огонь — но здесь, на втором этаже, Ева ощущала только своё дыхание и медленное движение крови под кожей.

Странно… как будто он всё ещё во мне. Даже воздух другой

, — подумала она и наконец поднялась.

В душе она прислонилась ладонью к холодному мрамору стены, чувствуя, как горячая вода стекает по позвоночнику и как тело откликается на вчерашние движения — будто повторяет их памятью мышц. Это не выматывало. Наоборот — собирало. Да, болело, но приятно, в нужных местах, в нужном ритме.

К тому моменту, как она вышла из ванной, завтрак уже ждал её на прикроватном столике — тонкие круассаны с миндалём, мёд из Прованса, ягоды, чёрный кофе в фарфоровой чашке. Она села на кровать, подтянула ноги и впервые за утро улыбнулась.

Сегодня — никаких практик, никаких ролей, никаких чужих ритмов.

Только аукцион.

Только её власть — в чистом виде, без боли, без подчинения, но с памятью о том, как вчера её сделали другой.

Это послевкусие не мешало.

Оно направляло.

* * * * *

Ева вошла в зал фонда так, будто ночь не оставила на ней ни царапины. Волосы собраны идеально, костюм графитового цвета подчёркивал линию талии, взгляд — холодный, рабочий. Только она одна знала, что каждое движение отдаётся лёгкой тенью вчерашнего, будто мышцы ещё помнили чужие руки. Габриэль уже ждал у окна, лениво помешивая эспрессо. Антуан стоял рядом с экраном, на котором ассистенты выводили черновики программы.

— Наконец-то, — усмехнулся Габриэль. — Думал, ты сегодня не придёшь.

— Я всегда прихожу, — ответила Ева, проходя к столу. — Особенно когда от меня ждут невозможного.

Антуан кашлянул тихо, поправляя очки.

— Невозможного никто не ждёт, мадемуазель Лоран. Только идеального.

— А это одно и то же, — парировала она, но без злости.

Они расселись. Ассистент включил слайд: «Концепция аукционного вечера. Тема: Маски».

— Это слишком поверхностно, — сразу сказала Ева. — Маски — это не образ. Это механизм.

Габриэль кивнул.

— Тогда делаем переходы. Свет — маска. Тень — человек под ней.

— И финал в темноте, — добавил Антуан. — Как намёк на анонимность?

Ева покачала головой:

— Не намёк. Вывод. Человек ценен тогда, когда его не видят.

Габриэль посмотрел на неё внимательнее, чуть приподняв бровь.

— Ты говоришь так, будто сама пробовала.

Она повернулась к нему медленно, словно примеряла его слова к себе.

— Я говорю так, будто знаю людей, которые скрывают больше, чем показывают.

Помолчали.

— Ладно, — прервал тишину Антуан. — Сценарий: открытие в светлом зале, переход в золотой коридор, затем чёрный зал.

— Нет, — мягко сказала Ева. — Переход должен быть незаметным. Не шаги. Дыхание.

Они оба посмотрели на неё.

— Дыхание? — повторил Габриэль.

— Записанное, — уточнила она. — Разное. Женское, мужское, усталое, возбуждённое. Почти шёпот. Люди должны на секунду подумать, что слышат сами себя.

Габриэль усмехнулся, откинулся на спинку стула.

— Это очень ты. Признаться, даже слишком.

Ева только улыбнулась уголком губ:

— Значит, сработает.

Антуан листал файл, делая пометки.

— Но нам нужно объяснение для доноров. Они не поймут, зачем…

— Доноры поймут всё, если им показать правильно, — перебила она. — Это будет спектакль о том, что человек скрывает, когда любит власть. О том, что власть — это не лицо. А дыхание.

Габриэль тихо хлопнул ладонью по столу:

— Записывать. Идея сильная.

Ева посмотрела на них обоих — на своего друга, который видел её насквозь, и на Антуана, который пытался не задавать лишних вопросов. И почувствовала странное удовлетворение: вчера её ломали телом, сегодня она ломает атмосферу вечера так же точно.

— Тогда работаем, — сказала она и закрыла ноутбук. — У нас будет вечер, который никто не забудет. Даже те, кто захочет.

* * * * *

Каталог постепенно превращался в поле боя — не между искусством и деньгами, а между вкусом и тем, что Ева называла

нервом

. Она листала страницы медленно, но каждое движение было точным, решительным.

— Эта картина слишком сладкая, — сказала она, указывая на полотно с полуобнажённой музой эпохи модерна. — В ней нет вызова. Только поза.

Антуан поправил очки, наклонился ближе:

— Но автор — имя. Это принесёт ставки.

— А я хочу реакции, — ответила Ева. — Не денег.

Она перелистнула дальше, и на экране загорелось почти скандальное полотно — женщина в тёмном бархате, в связках из жемчужных нитей, с открытой шеей, на которой виднелся тонкий след от верёвки. Работа была известной — её выставляли лишь однажды, и тогда её сняли после жалоб зрителей.

Габриэль поднял бровь.

— О, вот это интересно.

Антуан поджал губы:

— Это… слишком откровенно. Даже опасно.

Ева чуть наклонила голову.

— Опасность — тоже валюта.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она уже видела, как этот лот будет лежать в самом конце каталога, как люди будут шептаться, обсуждать эти следы на шее, искать в них символику подчинения и воли.

Габриэль тихо сказал:

— Эта работа… про власть.

— Поэтому она должна быть здесь, — тихо ответила Ева.

Её пальцы скользнули дальше, по страницам, где скрывались вещи тоньше, но не менее дерзкие:

• кольцо мадам Реньяр — любовницы известного политика;

• письмо писательницы XIX века, где та описывала «тайное унижение, которое стало свободой»;

• фотография из частной съёмки с современным танцовщиком — его лицо скрыто, только спина, только кожа и движение.

— Это тоже возьмём, — сказала Ева. — Это красиво. И честно.

Антуан тихо вздохнул — ему было ясно, что сегодня она в настроении рушить границы.

Когда они дошли до раздела «личные лоты», Габриэль наклонился ближе, словно предвкушая скандал.

— А вот это… мм, это уже искусство.

На экране появилось предложение:

«Обед с Габриэлем Моро в бассейне его парижского пентхауса (закрытая зона, доступ только для победителя).”

Ева рассмеялась тихо, но искренне.

— Ты опять рекламируешь свою грёбаную коллекцию бассейнов?

— Я предлагаю опыт, мой королева без королевства, — лениво ответил он. — Люди обожают то, что нельзя купить. Моё время — именно это.

Антуан моргнул, пытаясь понять, шутят они или нет.

— Мы… действительно должны это включить?

— Обязательно, — сказала Ева. — Твой обед в бассейне — прекрасный контраст. Он — про роскошь, а мой вечер — про власть.

И, как будто нарочно, она перевернула страницу.

На ней — тот самый лот, который никто не хотел обсуждать вслух:

«Вечер с Евой Лоран. Приватный ужин + 1 час беседы.»

Габриэль медленно свистнул.

— Ну всё. Теперь вечер официально станет легендой.

Антуан вспыхнул:

— Возможно… нам стоит всё-таки ограничить доступ? Или заменить формулировку? Это может создать неправильные ожидания. Или неправильные домыслы.

— Домыслы — это часть игры, — спокойно сказала Ева. — Оставляем как есть.

Она посмотрела на эту строчку чуть дольше — не потому что сомневалась, а потому что понимала: этот лот — не про деньги. Это про то, что кто-то рискнёт купить право быть с ней наедине.

Не в постели, не в роли — в реальности.

Габриэль тихо произнёс:

— Ты не играешь безопасно.

— Безопасность скучна, — ответила она, глядя прямо на него.

И снова увидела в его глазах то, что видела редко — лёгкое беспокойство, смешанное с уважением.

Он понимал: Ева выбрала не просто острые лоты.

Она выбрала путь, где риск — её собственная валюта.

Аукцион обещал стать не просто вечеринкой богатых.

Он мог стать признанием.

И вызовом.

И, возможно, зеркалом — слишком честным, чтобы его вынести.

Глава 18. Лот, который не прощает

Ателье в Марэ было спрятано во внутреннем дворе — старые кирпичные стены, огромные окна, запах масляных красок и расплавленного воска. Художник, худой, бледный, в рубашке, заляпанной охрой, встретил их молча и жестом пригласил пройти дальше. Антуан держался чуть позади, напряжённый, будто предчувствовал проблему. Габриэль, наоборот, выглядел расслабленным и заинтересованным, словно шёл в театр, где скандал уже включён в цену билета.

— Я работал над этим три месяца, — сказал художник. — И сразу понял: если кто-то и сможет показать это публике — то только вы.

Он подошёл к большому полотну, накрытому лёгкой тканью, и одним движением снял её.

Воздух изменился.

На холсте — не просто женщина.

Женщина стояла на коленях, полностью обнажённая, спина выгнута, голова наклонена вперёд, волосы падали на грудь. Но взгляд — поднятый, тень едва открывала глаза, и в этих глазах читалось странное сочетание покорности и дерзости, будто она сама позвала этот миг.

Рядом с ней — мужчина.

Такой же обнажённый, высокий, напряжённый, с линиями мышц, подчеркнутыми резкими мазками. Его рука была поднята, и в ней — плеть, готовая опуститься на изгиб её спины. Он не прикасался, но расстояние между ними было заряженным, как перед разрядом молнии.

Свет ложился на его плечи и на её шею так, что казалось: эта сцена — не насилие, а ритуал.

Выбор.

Двусторонний.

Габриэль выдохнул негромко:

— Чёрт. Это… уже не просто сильно. Это — честно.

Антуан сжал портфель так, что кожа скрипнула:

— Это невозможно показать на благотворительном вечере. Это… откровенное доминирование. Это порнография, а не искусство.

— Ошибаетесь, — тихо сказала Ева.

Она подошла ближе, медленно, будто боялась спугнуть собственную реакцию. Её пальцы прошли по краю рамы, и взгляд задержался на обоих фигурах — на той линии, где мужчина почти касается кожи, и на том, как женщина принимает, но не ломается.

Внутри всё дрогнуло, как будто она смотрела не на картину, а в зеркало — то, которое показывало её не в платье, не в роли, а в тот самый момент, когда маски падают.

Это же… про меня. Про тот миг, когда я перестаю быть своей.

Мысль была такой точной, что дыхание на секунду сбилось.

Габриэль заметил.

Его голос стал ниже:

— Тебя что-то зацепило.

Она не ответила. Она смотрела на картину так, как смотрят на признание, которое слишком опасно произнести вслух.

Антуан не выдержал:

— Доноры бушуют. Уже пришли письма: если это попадёт в каталог, они снимут свои взносы. Некоторые очень крупные. Мадемуазель, это может повредить репутации фонда.

Ева медленно повернулась к нему.

В её взгляде было что-то спокойное, почти безжалостное.

— Репутация — это маска. Это мы уже обсудили.

Антуан попытался возразить:

— Но…

— Эта работа останется, — перебила она.

Художник с облегчением выдохнул.

Габриэль усмехнулся:

— Боюсь представить, что будет, когда они увидят это вживую.

— Они увидят это только если досидят до конца, — сказала Ева. — Это будет финальный лот. Для тех, кто выдержит темноту.

Антуан выглядел обеспокоенным, почти ошеломлённым:

— Но это… слишком тяжело.

— Искренность всегда тяжела, — сказала она спокойно. — Поэтому её и боятся.

Она ещё раз посмотрела на женщину на холсте — на эту позу, в которой было что-то пугающе знакомое.

Словно художник увидел её в ту минуту, когда маска спадает.

Когда контроль тает.

Когда тело говорит правду за неё.

— Забираем, — сказала Ева. — И ставим в финал.

Габриэль тихо добавил:

— Финал, который люди не забудут.

— Именно, — ответила она. — Этот вечер станет зеркалом. Для тех, кто умеет смотреть в него, не моргая.

* * * * *

Вечер опустился на виллу мягко, как тёплая ткань, укрывающая Париж от посторонних глаз. Ева сидела в гостиной — в тонком чёрном халате, освещённая лишь огнём камина и одной лампой на длинной ножке. В тишине звенело приятное послевкусие дня — напряжённого, насыщенного, почти опасного.

Дверь приоткрылась, и Марианна вошла неслышно, как всегда. В руках у неё была свежая газета — ещё пахнущая типографскими чернилами.

— Мадам, — сказала она с лёгкой, почти заговорщицкой улыбкой. — Статья про ваш аукцион просто супер. Пишут, что это будет событие года.

Она протянула газету, но не отпустила сразу.

— Это не тот ли Жюльен… — прищурилась она, — который захаживает к вам раз в месяц в ту вашу комнату, куда вы никого не пускаете?

Она выразительно подняла бровь. — Кроме меня, разумеется.

Это было сказано тихо, но в голосе звучала теплота — как у женщины, которая знает слишком много, но хранит всё у сердца.

Ева позволила себе короткую улыбку.

— Ты как всегда, Марианна. Внимательная.

Домоправительница подмигнула, будто они говорили о чем-то гораздо более невинном.

— Как твоя дочь? — спросила Ева, принимая газету.

— Выздоравливает, мадам. Намного лучше. Спасибо.

Ева кивнула — без жестов, без высокомерия, просто по-человечески.

— Передай ей, чтобы была умницей и не забывала пить много воды.

Марианна улыбнулась шире — так, как улыбалась только она.

— Да, мадам, обязательно.

Она ушла так же тихо, оставив Еву наедине с газетой.

Ева положила её на колени, развернула. На первой полосе — крупный заголовок:

“Аукцион Лоран: вечер, который заставит Париж снять маски.”

Автор — Жюльен Фонтен.

Конечно.

Она задержала палец на его имени, потом скользнула взглядом по тексту.

«В мире, где благотворительность давно стала формой инвестиции в собственную репутацию, Ева Лоран делает шаг в сторону — и в глубину.

Её аукцион — не о богатстве. Он о правде, которую богатые так старательно прячут под дорогими костюмами и винами за пять тысяч евро.»

«Тема вечера — маски. И впервые за долгое время Лоран предлагает не надеть новую, а снять старую. Это не вечер искусства — это вечер признаний. Тех, что обычно шепчут только в темноте.»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

«Слухи о финальном лоте уже заставили многих доноров нервничать. Но, как всегда, Лоран делает то, что умеет лучше всех — раздвигает границы. И, возможно, именно поэтому Париж не может отвести от неё глаз.»

«Есть женщины, которые собирают деньги.

А есть женщины, которые собирают смелость других.

Ева Лоран — из второй категории.»

И последняя фраза — та, что задела её сильнее остальных:

«Мне всегда казалось, что эта женщина говорит тише, чем думает.

Но именно в тишине скрывается самая громкая правда.»

Глава 19. Медсестра Лоран принимает

Вечер разливался по комнатам мягким золотистым светом. Ева сидела у окна, укутанная в кашемировый плед, с бокалом лёгкого вина, которое слегка касалось губ, но не мешало думать. На коленях — ноутбук с каталогом, но она листала его лениво, скорее глазами, чем вниманием. После бурного дня в фонде хотелось именно этого — тишины, в которой можно было не принимать решения, а просто быть.

Телефон завибрировал. Имя на экране — Габриэль.

— Алло, — сказала она тихо, не вставая.

— Я нашёл их, — голос был почти торжествующий. — Три самых грешных лота за всю историю твоих аукционов. Я серьёзно, Ева. Они будто шепчут: «прикоснись».

Ева усмехнулась.

— Ты, как всегда, драматичен.

— Нет, нет, слушай. Первое — маска. Настоящая, кожаная, с подкладкой из шёлка. Сделана в 30-х. Её носила одна актриса в частных показах. Почти не сохранилась, но запах... ммм.

Она почувствовала, как уголки губ поднимаются.

— А второе?

— Маленькая мраморная скульптура, с виду — богиня Диана. Но если приглядеться… анатомия подсказывает, что это не совсем женщина. Переход формы. Половая игра, зашифрованная в античном стиле.

— И третье?

— Письмо. Написано рукой княгини, 1911 год. Никому не адресовано. Внутренний монолог, но такой… мокрый. Ты прочтёшь — и захочешь ответить, даже если уже поздно.

Она помолчала, глядя на огни города.

— Покажешь завтра. Сегодня у меня Пульс.

— О, — Габриэль понижил голос. — Опять роль?

— Угу.

— Вдохновляющего вечера, мадам. Хотя ты и без меня справишься.

— Ты говоришь так, будто знаешь, что меня там ждёт.

— А если и знаю? Я же не вмешиваюсь, только наблюдаю.

— Опасно много наблюдаешь.

— От тебя заразно, — мягко сказал он и отключился.

Ева посмотрела на пустой экран телефона и чуть улыбнулась.

Иногда он говорил так, будто догадывался больше, чем должен.

Но, может, это и неплохо.

* * * * *

Вилла Пульса светилась ровно, будто сама дышала ночным воздухом. Машина Евы мягко остановилась у ворот, и Жак открыл для неё дверь — привычно, молча. Снаружи пахло влажными кипарисами и чем-то тревожно-сладким, как перед экспериментом, который она сама же согласилась пройти.

Аврора ждала прямо у ворот. В длинном белом пальто, перехваченном ремнём, она выглядела не столько как куратор, сколько как хозяйка этого вечно пульсирующего пространства. Увидев Еву, она улыбается тем самым хищным углом губ.

— Пойдём, медсестра, — сказала она так буднично, будто Ева уже знала роль.

Ева остановилась, моргнула.

— Медсестра? — переспросила она, удивлённо подняв бровь. — Подожди… у меня же нет медицинского образования.

Аврора фыркнула, взяла её под локоть и повела к особняку — быстрым, уверенным шагом.

— Ты переоцениваешь медицину, Ева. — Она наклонилась ближе. — И недооцениваешь секс.

Они вошли внутрь — коридоры были тише обычного, пахли антисептиком, чистой резиной и чем‑то едва уловимо возбуждающим. Аврора провела её в боковое крыло — туда, где обычно держали оборудование для «медицинских» практик. Комната встретила ярким белым светом и ощущением, будто здесь и правда можно вскрывать не кожу, а правду.

— Сегодня ты работаешь здесь, — сказала Аврора, закрывая за ними дверь. — У тебя пациент.

Она положила на высокий металлический стол папку.

— Жалоба: застревание в контроле. Диагноз: хроническое нежелание отдаваться.

Ева скрестила руки.

— И ты хочешь, чтобы я… что? Ставила уколы?

— Вроде того. — Аврора открыла папку и кивнула, будто читает рецепт. — Но укол у нас — бутафория. Настоящее лечение — прикосновение, давление, ритм. То, что ты умеешь лучше любого врача.

Ева улыбнулась уголком губ.

— Не уверена, что это прописано в медицинских стандартах.

— В Пульсе свои стандарты. — Аврора закрыла папку и протянула Еве. — Внутри — его триггеры, запретные зоны и то, от чего он теряет дыхание. Читай. Используй. Ломай ровно настолько, насколько он сам хочет быть сломан.

Ева пролистнула досье. Последняя строка была выделена подчёркиванием:

«Боится отдаться. Желает быть побеждён… но только лаской.»

— Лаской? — Ева подняла взгляд.

— Да. — Аврора подошла ближе. — Не грубостью. Не криком. Лаской. И это сложнее. Мягкость — самое сильное оружие. Ты это знаешь.

Она щёлкнула пальцами — и из маленького соседнего кабинета вышла служанка с подносом. На нём: свернутый белый халат, чуть прозрачный; чулки с кружевом; тонкие латексные перчатки; красная помада; карточка

младшая медсестра Лоран

.

— Здесь твоя форма, — сказала Аврора. — Белое — чтобы казаться чистой. Чулки — чтобы быть грязной. Перчатки — чтобы касаться не телом, а властью. Помада — чтобы рот стал лечением. Или наказанием.

Ева взяла халат, чувствуя его тонкость пальцами.

— А если он не поддастся?

Аврора медленно провела пальцем по позвоночнику Евы — сверху вниз, едва касаясь.

— Тогда надавишь на инстинкт. Не на мышцы. Не на член. На то место, где он прячет страх. Ты сама ведь сдаёшься, когда находят твою боль. Найди его.

Ева вскинула взгляд.

— Ты уверена, что это терапия, а не что‑то… иное?

Аврора усмехнулась — медленно, с воспоминанием.

— Я однажды трахалась с мужчиной, который стонал только тогда, когда я вела ногтем по его животу, будто вскрываю мягко. Он не хотел нежности. Он хотел почувствовать, что перестал быть собой. Это тоже терапия. Самая честная.

Она шагнула назад.

— Переодевайся. Там шкаф. Пять минут. И помаду не пожалей — пациент должен видеть, чем ты дышишь.

Ева вошла в небольшой кабинет‑раздевалку, оставив дверь приоткрытой.

Сняла платье.

Провела рукой по животу.

Халат лёг на кожу почти как воздух.

Она посмотрела на своё отражение в узком зеркале.

Медсестра?

Нет.

Что‑то опаснее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 20. Процедура подчинения

Процедурная напоминала стерильную капсулу: белые стены, ровный свет, ни одного тёмного угла. Даже воздух казался очищенным до предела — без запахов, без пыли, без прошлого. Всё здесь было только для настоящего момента. Только для того, что вот-вот начнётся.

Ева стояла у стола, держа папку и притрагиваясь к её краю пальцами в тонких перчатках. Халат чуть распахивался при движении, обнажая верх чулка. Она не поправляла — наоборот, ловила взглядом, как ткань играет с телом.

Дверь открылась бесшумно.

Он вошёл.

Высокий. Крупный. Не юноша — мужчина. Грудь прямая, плечи напряжённые, как у тех, кто привык держать себя в руках. Но взгляд был другой — слишком спокойный для того, кто уверен в своей власти. Он знал, куда пришёл.

И знал, к кому.

Он не сказал ни слова. Лишь кивнул чуть ниже, чем было нужно. Как будто отдавал часть себя — сразу. Без торга.

— Проходите, — сказала Ева и отметила про себя, как у него напряглись пальцы.

Он сел на кушетку. Она подошла ближе. Открыла папку, как будто в ней были не фиктивные данные, а настоящий диагноз.

— У вас проблемы с контролем, — произнесла она чуть ниже, чем нужно. — Или, наоборот… слишком много контроля?

Он молчал. Смотрел прямо. Глаза — стальные, но с отблеском. Он слышал. И принимал.

Ева протянула руку и коснулась его запястья. Щупала пульс, но задержала пальцы чуть дольше. Кожа тёплая, напряжённая. Вены чёткие, как будто сам организм не хотел лжи.

— Пульс ровный. Но мне он кажется… сдерживаемым, — сказала она, не отпуская.

Он медленно кивнул.

— Скажите, — продолжила Ева, глядя ему в глаза. — Вас часто заставляют подчиняться? Или вы просто пришли, чтобы сделать вид?

Он не ответил. Но подбородок дрогнул, будто вопрос попал слишком точно.

Она сделала шаг в сторону, обошла его, будто оценивая.

Села на край стола. Скользнула взглядом по его телу.

— Вы хорошо держитесь. Почти убедительно. Но мне кажется, вы зажаты. Слишком прямой позвоночник. Слишком сжатые губы. Может, это и есть симптом?

Он усмехнулся уголком рта. Не дерзко — скорее, впервые позволив себе быть увиденным.

Ева подняла с подноса шприц. Пустой, пластмассовый, но вес в её руке стал ощутимым.

— Ложитесь, — сказала она, не играя. — Мне нужно доступ к мышцам.

Он подчинился. Лёг медленно, по-мужски, с тихим скрипом кушетки. Руки вдоль тела. Бёдра напряжены. Грудь вздымается, но чуть чаще, чем вначале.

Ева смотрела на него сверху вниз. И чувствовала, как всё внутри собирается в фокус.

Он не боится. Но он готов. И это гораздо интереснее.

* * * * *

Аврора вошла бесшумно, как тень, но воздух сразу изменился — стал плотнее, как перед грозой. На ней был белый халат врача, но приталенный, короткий, с глубоким вырезом, от которого ускользал взгляд. На каблуках она была выше, опаснее, провокационнее.

— Сегодня я тоже в смене, — сказала она, не скрывая улыбки. — Наставница. Я здесь, чтобы направлять. Я знаю, как лечить таких, как он.

Ева обернулась, не скрывая удивления.

— Ты не говорила…

— А ты не спрашивала, — перебила Аврора и щёлкнула папкой по ладони, как указкой. — Твой пациент — мой бывший случай. Он сложный. Я его почти сломала. Почти. Теперь ты продолжишь. Начни с губ. Там всё заблокировано — чувствительность, страх, желание.

Ева не сразу двинулась. Она смотрела на мужчину, потом на Аврору — в ней не было ревности, только азарт.

— С губ? — переспросила она медленно.

— Да, — подтвердила Аврора и шагнула ближе, поставив каблук рядом с головой мужчины. — Целуй. Не дразни — лечи. Твоя мягкость — это то, чего он боится. И то, чего жаждет.

Мужчина лежал с открытыми глазами. Его взгляд скользил между ними — напряжённый, но не испуганный. Это был не страх перед болью. Это был страх перед тем, что он сдастся. Полностью.

Ева встала к нему ближе. Скользнула ладонями по его груди — медленно, как будто изучала рельеф. Он вздрогнул, когда её пальцы прошли по линии живота. Затем — замер. Принял.

Она опустилась и поцеловала его. Не резко. Не с игрой. А будто это правда было лекарством. Губы касались мягко, но с настойчивостью. Она целовала его, как будто вытягивала из него страх. Как будто искала путь внутрь — не тела, а воли.

Он ответил — не сразу. Сначала губами. Потом всем телом. Его рука поднялась, неуверенно коснулась её бедра, но тут же отдёрнулась. Он всё ещё держался. Но уже трещал.

Аврора наблюдала, её голос — почти мурлыканье:

— Не спеши. Он начнёт подчиняться, когда ты покажешь себя слабой. Да-да, слабой. Сними защиту первой. Тогда он сделает то же.

Ева подняла руки к груди. Медленно развязала халат. Под ним — ничего. Только кожа. Только тепло.

Она взяла его ладони и положила на себя. Сначала — на рёбра. Потом — выше. Он дрожал. Он дышал тяжело, как будто это прикосновение сжигало весь прежний порядок.

Она наклонилась, и его губы коснулись её сосков. Осторожно. Неуверенно. Будто он не знал, имеет ли право. Потом — чуть сильнее. Он начал втягиваться в неё, будто пил то, чего ему давно не хватало.

— Да, вот так, — прошептала Аврора. — Он уже чувствует, что может быть принят. Теперь не теряй его. Дай ему всё, но по капле.

Ева держала его голову, направляя. Его язык работал медленно, но с нарастающей страстью. Он больше не контролировал дыхание. Больше не притворялся. Он сосал, как будто хотел остаться там — в её груди, внутри её, в её власти.

Она зажмурилась на мгновение. Внутри разливалось тепло — не просто возбуждение, а чувство, будто кто-то наконец перестал бороться. И позволил себе быть.

— Ты видишь? — сказала Аврора. — Он уже не пациент. Он — тело. И ты его перезаписала.

Мужчина оторвался от её груди, задыхаясь. Глаза — мутные, тёплые, размытые. В них больше не было ни гордости, ни роли. Только благодарность.

Ева провела ладонью по его щеке, а потом снова поцеловала — чуть грубее. С жадностью. С правом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ну, как я справилась, доктор? — прошептала она, не оборачиваясь.

— Ты молодец, — сказала она. — Ты стала опаснее. Потому что ты ещё не знаешь, на что способна.

Аврора подошла ближе, наклонилась к лежащему мужчине и медленно провела ладонью по внутренней стороне его бедра — от колена к паху, через тонкую ткань брюк. Она остановилась, почувствовав — там уже было всё, что нужно. Член стоял твёрдо, будто тело опередило мысли.

— М-м-м, — выдохнула она с улыбкой. — Смотри, какая реакция. Видишь, Ева? Это не просто возбуждение. Это просьба. Без слов. Без гордости.

Она оглянулась, глаза блестели.

— Теперь… оральные процедуры. Пора приступить к следующей стадии терапии. Ты ведь умеешь лечить языком, да?

Ева не ответила. Только посмотрела на Аврору — взглядом, в котором не было страха. Только пульсирующее согласие.

Аврора усмехнулась и указала пальцем на губы Евы.

— Помаду обнови — и начнём.

* * * * *

Ева встала на колени, не торопясь, с тем медленным величием, которое бывает только у тех, кто точно знает — дальше будет только глубже. Она взялась за ремень его брюк, расстегнула его медленно, почти с уважением, как будто открывала ящик с инструментами. Его дыхание сбилось. Она чувствовала это не ушами — кожей. Он дрожал, но не от страха. От предвкушения. Брюки сползли с мягким шелестом. Ткань упала к полу, оставив его в одних чёрных трусах. Уже там — напряжённость, набухшее ожидание, которое не требовало вопросов. Только касаний.

— Хорошее давление в нижней части тела, — сказала Аврора, щёлкая ручкой и делая пометку в блокноте. — Реакция устойчивая. Пациент в предоргазменной стадии до начала проникновения. Это тебе не терапия — это чудо фармакологии, только без фармакологии.

Ева усмехнулась уголком губ. Провела пальцем по краю резинки — легко, но с намёком. Он выгнулся чуть вперёд, будто сам просил — сними, возьми, не жди. И она сняла. Его член выскочил наружу, напряжённый, пульсирующий, как будто всё тело сосредоточилось в нём одном. Ева не стала сразу брать в рот. Она поднесла губы, почти коснулась, вдохнула запах, задержала дыхание. А потом прошлась языком по основанию, медленно поднимаясь вверх. Как будто пробовала металл на вкус. Как будто ей нужно было убедиться — он готов.

Он застонал — глухо, едва слышно. Но это уже был не мужчина. Это было тело, у которого забрали волю.

— Хороший тонус. Смотри, как послушно встал. — Аврора обошла кушетку и встала рядом. — Главное, не глотай сразу. Пусть почувствует, что это не сосание — это исследование. Язык — твой зонд. Глотка — твоя лаборатория.

Ева чуть улыбнулась и, не отрывая взгляда от его глаз, обхватила головку губами. Медленно. Глубоко. Так, чтобы он сразу понял — здесь не будет халтуры. Только методика. Она двигалась ритмично, мягко, но с намерением. Каждое погружение сопровождалось лёгким сжатием губ, и он дёргался, как под током. Руки — вцепились в кушетку. Бёдра — дёргались от напряжения. Дыхание — неровное, резкое, словно организм пытался догнать, но не успевал.

Аврора наклонилась ближе, её губы почти касались уха мужчины. — Ты лечишься, милый. Не сопротивляйся. Чем глубже она берёт — тем меньше от тебя остаётся. А значит, тем больше шансов, что выживешь.

Ева усилила темп. Её язык играл с веной под головкой, руки сжимали бёдра, фиксируя его. Он вздрагивал — не от боли, от невозможности удержать себя. А потом она отпустила. Резко. Полностью.

Он застонал. С жалобой.

— Перерыв, — сказала она шёпотом. — Или тебе уже нравится быть на игле? Хотя рановато для перерыва.

— Поза «наездница» — следующая, — сказала Аврора, не отрываясь от блокнота. — Для максимального зрительного контакта и ощущения доминирования через грудную клетку.

Ева села сверху, его член скользнул внутрь снова, и она начала двигаться. Сначала плавно, затем быстрее, сильнее, как будто хотела выжечь всё, что в нём было от мужчины. Он держал её за талию, но слабее с каждым толчком. А она стонала — громко, уверенно, будто подтверждая: да, ты принадлежишь мне.

Глава 21. Финальный протокол медсестры Лоран

— Терапия приближается к кульминации, — с усмешкой сказала Ева. — Сейчас он либо кончит, либо расплачется. Что бы ни случилось — это победа.

— Сейчас? — голос Авроры дрогнул, но не из-за сомнений, а от того сладкого возбуждения, которое накатывало от вида мужчины. Она щёлкнула языком, как метроном. — Рановато. Пациент не имеет права сдаваться до завершения протокола. Три минуты на восстановление, милый. Или я поставлю катетер прямо в твоё упрямство — без наркоза.

Ева наклонилась к его уху, её волосы щекотали ему шею, дыхание было горячим, почти обжигающим. Она прошептала медленно, с усмешкой, будто раскрывала грязный секрет:

— Знаешь, твоя медсестричка начала течь ещё тогда, когда взяла твой член в рот. Прямо там, на кушетке. Пока ты молчал и сжимал кулаки. Я уже была мокрая. Хотела, чтобы ты не ждал. Хотела, чтобы ты взял без разрешения. Без команды. Сразу.

Она чуть прикусила его мочку, а потом обвела языком, наслаждаясь тем, как он напрягся всем телом.

Ева не ответила. Не могла. Губы чуть дрожали, грудь поднималась высоко, будто её тело само требовало продолжения. Она знала — да, Аврора права. Она текла давно. И сейчас — готова сорваться.

— Повернись. На бок, — голос Авроры стал жёстким, врачебным, будто она озвучивала диагноз. — Я хочу видеть твоё лицо, когда ты перестанешь притворяться сильной.

Ева выполнила. Медленно. Слишком медленно, чтобы выглядеть уверенной. Она легла, выгнулась, открываясь, словно отдавая ему доступ к самому уязвимому. Мужчина подошёл без слов, схватил её за талию, и в следующую секунду вошёл снова. Глубже. Резче. Грудь Евы выгнулась, будто её пробило током.

Первый толчок сорвал с неё протяжный стон. Второй — зажал дыхание. Третий — вырвал крик, резкий, нечёткий, самый настоящий. Ева вцепилась пальцами в край кушетки, ногти скользили по пластмассе, как если бы она пыталась удержаться от падения в пропасть. Но он вбивался в неё ритмично, требовательно, не давая ни секунды передышки.

— Вот, — сказала Аврора, делая запись в блокноте, даже не поднимая головы. — Вот она. Та, что пыталась быть холодной. А теперь — смотри. Она уже не играет в контроль. Она пожирает его член взглядом. Она тонет в нём. Вот это — правильно.

Ева стонала громче. Тело выгибалось в дугу, грудь тряслась от толчков, дыхание сбивалось, превращалось в хрип. Она теряла ритм, теряла себя, теряла гордость — и хотела этого. Мужчина удерживал её крепко, входил глубоко, уверенно, будто метил не тело — душу.

— Сильнее, — велела Аврора. — Она держит. Она может больше. Не щади её. Она сюда за этим и пришла.

Он последовал. Толчки стали ещё мощнее, почти жестокими, но именно этого Ева и ждала. Она закричала — без попыток сдержаться, без стыда, как будто наконец выпустила всё, что давило внутри месяцы. Её ноги дрожали, бёдра подрагивали, а в животе нарастало то самое горячее, жгучее, что обещало разорвать изнутри.

— Ты слышишь? — Аврора обернулась к мужчине. — Вот это её настоящий голос. Не пафос, не игра. Это оргазм, который рвёт позвоночник. Не останавливайся. Пусть идёт до конца.

И он не останавливался. Он держал её, прижимал к себе, входил так глубоко, что Ева потеряла слова. Только звуки. Только хрип. Только стон, который переходил в шёпот, а потом снова в крик.

Оргазм накрыл её резко — не волной, а взрывом. Она выгнулась, словно пытаясь вырваться из собственного тела. Крик был хриплым, нечётким, по-настоящему животным. Её всего трясло. Она кончала так, как будто в первый раз за жизнь позволила себе быть слабой.

Мужчина не остановился. Двигался ещё несколько секунд — и вышел из неё, резко, горячо, сдавленно. В следующую секунду он кончил, рывком, мощно, и вся его сперма выплеснулась прямо на её белый халат медсестры. На грудь. На живот. На складки ткани, которая теперь выглядела не как форма — а как поле эксперимента, полностью пройденного.

Капли блестели в ярком свету процедурной, собирались в тёплые дорожки, стекали по кружеву чулок.

Аврора подняла бровь, сделала последнюю отметку и сказала спокойно, почти с нежностью:

— Прекрасно. Не зря ты ходишь в Пульс уже полгода, подруга. Теперь ты наконец-то лечишься.

* * * * *

Кабинет Авроры был тёмнее, чем обычно. Лампа с красным абажуром отбрасывала мягкие тени, в воздухе — терпкий запах вина и влажной кожи. На диване, завернув ноги под себя, сидела Ева — уже не в халате, а в чёрной блузе, узких брюках и мягком кардигане. Волосы распущены, губы — всё ещё чуть припухшие. Аврора наливала вино, в лёгком халате и босиком, будто весь ритуал остался за пределами этой комнаты, но ещё жил внутри них.

— Ну что, медсестра, — хмыкнула Аврора, протягивая бокал. — Достойное начало карьеры в альтернативной медицине.

Ева рассмеялась, отпила немного. Вино было прохладным, терпким, с фруктовой горечью.

— Это была не медицина, — сказала она. — Это был экзорцизм через влагалище.

— Именно! — Аврора щёлкнула пальцами. — Вот ты наконец поняла. Ты не лечишь — ты изгоняешь. Упрямство, гордость, самоконтроль. По капле, по стону, по сантиметру.

Ева потянулась, выгибая спину, будто даже теперь тело не могло расслабиться полностью.

— Он был хорошим пациентом, — сказала она тихо, почти задумчиво. — Молчаливый. Слушал телом. Дал мне больше, чем ожидала.

— Ты сама была хороша, — пожала плечами Аврора и села напротив, нога на ногу. — Ты трахаешься... хм, как будто дирижируешь оркестром. С точной драматургией. Я наслаждалась. И, между прочим, в блокноте так и записала: «Медсестра Лоран. Симптомы — опасное возбуждение. Побочные эффекты — зависимость».

Ева фыркнула, поставила бокал и провела пальцами по горлу, вспоминая, как он дышал, как он дрожал внутри неё.

— Это уже не игра. Я начинаю забывать, где кончается роль. И где начинаюсь я.

Аврора посмотрела на неё внимательно, чуть склонив голову.

— А тебе это нужно? Разделять?

— Пока да, — ответила Ева. — Хотя бы для того, чтобы не потерять остальное. Фонд. Аукцион. Людей, которые думают, что я просто аристократка с хорошим вкусом и правильной речью.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Пока да, — сказала Ева, откинувшись на спинку дивана. — Хотя бы для того, чтобы не потерять остальное. Всё, что не связано с телом. Фонд. Аукцион. Людей, которые видят во мне просто аристократку с правильной речью и неплохим вкусом.

Аврора усмехнулась, взяла бокал и медленно прокрутила его в пальцах.

— Ты и правда устроила аукцион? — спросила она с интересом. — Зачем? Это часть имиджа? Или очередная сцена, где ты — режиссёр?

Ева посмотрела в бокал, как будто там было отражение прошлого.

— Нет. Это деньги. Собрать как можно больше — для фонда. Он мой. Вернее, теперь мой. Раньше он принадлежал моим родителям. Они погибли… в аварии. Я тогда была ещё в Лондоне, на стажировке, и не успела даже попрощаться.

Аврора не ответила сразу. Только медленно кивнула.

— А фонд? Чем он занимается?

— Ты же из Пульса, — Ева чуть усмехнулась. — Вы наверняка копались в моём досье.

— Руководство копалось, — парировала Аврора, — а я мельком читала. Мне было важнее, как ты двигаешься, а не в каких цифрах живёшь.

— Ну, тогда слушай. — Ева поставила бокал на стол и чуть подалась вперёд. — Фонд — это их детище. Он помогает тем, кому всегда не хватает ресурса: талантливым студентам из бедных семей, женщинам после насилия, тяжело больным, которые не могут себе позволить лечение. Мы финансируем восстановление культурных объектов, поддерживаем маленькие музеи. В общем… доброе дело, только дорогое.

Аврора смотрела на неё не мигая. Без привычной иронии.

— Ты хорошо трахаешься с мужчинами, Ева, — сказала она спокойно, но с теплом. — Я сегодня это видела. Но теперь я знаю, что ты и правда хороша. Потому что умеешь быть нужной. Не только телом. Это… редкость.

— Это единственное, что не даёт мне сорваться, — сказала Ева. — Всё, что я делаю в Пульсе, — это мои эксперименты. А фонд — моя реальность. Я не хочу выбирать. Я хочу оба мира.

— И ты можешь оба, — сказала Аврора, — если не перепутаешь, где ты отдаёшься, а где отдаёшь. В первом — ты исследуешь. Во втором — ты спасаешь. И в этом ты, Ева, чёрт возьми, удивительно цельная.

Они выпили молча. Не как актрисы после сцены. Как женщины, которые знали: внутри них гораздо больше, чем маски. Вино согревало, ночь была тёплой, и в кабинете стояла тишина, в которой слышалось: ты не одна.

Глава 22. Беспокойный день

Утро в фонде началось раньше обычного — Ева вошла в пустой зал первой, держа в руках горячий кофе и чувствуя, как ровный костюм собирал тело в нужную жёсткость. Она прошла к окну, открыла ноутбук и попыталась поймать холодную голову после долгой, насыщенной ночи, но тишина только подчёркивала внутренний гул будущего вечера. Когда появился Антуан, она даже не подняла взгляд — по его шагам уже поняла: он принёс не отчёты, а проблемы.

— У нас… особые пожелания от крупных гостей, мадам, — сказал он, кладя на стол толстую папку. — Очень особые.

Ева пролистала первые страницы. Миллиардер требовал «эксклюзивного статуса». Другой просил «удалить его бывшую из списка». Кто-то настаивал на месте только у сцены, а один хотел появиться позже всех, «чтобы его вход был замечен». Она слушала молча, отмечая карандашом каждую иллюзию власти, которую эти люди привыкли покупать.

— Они платят огромные суммы, — тихо напомнил Антуан. — И мы не можем игнорировать их запросы.

— Мы можем, — так же тихо ответила Ева, не поднимая глаз. — Если эти запросы ломают атмосферу вечера.

Он нахмурился, почти укоризненно. — Деньги — это то, что делает вечер возможным.

— Нет, — сказала она спокойно. — Концепция делает его живым.

Она закрыла папку, постучала по обложке кончиком пальца и вдохнула глубже, чувствуя, как внутри выстраивается жёсткая линия.

Я строю спектакль, а не вип-террариум. И если я позволю им ломать ритм — я потеряю саму идею

. Ева подняла взгляд на Антуана — спокойный, уверенный, почти опасный — и он сразу понял, что спорить сегодня бессмысленно.

* * * * *

Ева продолжала день с решения, которое она приняла задолго до утренних встреч, но которое уже трещало по всему Парижу: вход на благотворительный аукцион стал платным. Не символически — а по-настоящему дорого, так, что каждое приглашение звучало как заявление. Она знала, что это возмутит половину старых доноров, но именно поэтому и сделала это — вход должен был стать фильтром, а не жестом.

Если они хотят видеть мой вечер — пусть платят за право дышать в этом зале

, подумала она, проходя в комнату переговоров.

Первым вошёл миллиардер Ларсен — тяжёлый, самодовольный, в дорогом пальто и с тем видом, как будто весь фонд существовал ради его удобств.

— Мадемуазель Лоран, — начал он без приветствия, — я хочу место у трона.

Ева подняла бровь. — У какого трона?

— Ну вы же будете сидеть в центре? Логично, что я — рядом.

— Нелогично, — ответила она спокойно. — Это не коронация. Это вечер искусства.

— Это вечер денег, — отрезал он. — Моих денег.

— Ваши деньги дают вам право войти, — сказала она. — Они не дают вам право менять композицию зала.

Он ушёл раздражённый, но не хлопнув дверью — он никогда не хлопал дверями перед женщиной, чьи связи мощнее его самолёта.

Следующим пришёл Мори — тот самый, который каждый год менял жен, машины, города и лица, но никогда — свои привычки.

— Я требую, чтобы моя бывшая жена не присутствовала в зале, — сказал он вместо приветствия.

— Аукцион не площадка для развода, — ответила Ева. — Я не собираюсь вычёркивать людей из списка только потому, что вы не поделили виллу.

— Я заплатил за три стола! — выкрикнул он.

— А я продала вход, а не месть, — сказала она. — Хотите сидеть — сидите. Хотите уехать — уезжайте. Только не требуйте от меня решать ваши семейные катастрофы.

Его лицо перекосилось — не от злости, а от того, что она впервые не играла с ним в дипломатичность. Он тоже ушёл.

Третьим был коллекционер Трибель, мужчина с манерами, которые пахли дорогим мылом и дешёвыми намёками.

— У меня предложение… особого характера, — сказал он, усевшись слишком близко.

— Я сомневаюсь, что оно меня заинтересует, — холодно ответила Ева.

— Я говорю о лоте. Вашем лоте, — он провёл пальцем по столу, будто касаясь её кожи. — Может, мы обсудим его приватно?

— Лот включает ужин и один час разговора. Всё остальное ваши фантазии, господин Трибель.

— А если я хочу расширить границы?

— Расширяйте где угодно, но не в моём каталоге, — сказала она. — Следующий.

Когда дверь закрылась за ним, Антуан тяжело выдохнул.

— Мадам, вы понимаете, что мы потеряем минимум шесть миллионов, если они обидятся?

Ева медленно повернулась к нему.

— Я понимаю, что мы потеряем смысл вечера, если уступим хотя бы одному.

— Но фонд…

— Фонд вырастет, когда вырастет уважение, — перебила она. — А уважение растёт не из уступок.

Антуан провёл рукой по виску — редкое проявление нервов.

— Мы должны хотя бы рассмотреть компромисс…

— Нет, — сказала Ева. — Компромисс — это когда две слабости пытаются выглядеть силой. Я не слабая.

Она вернулась к столу, пролистала список гостей и почувствовала, как воздух становится плотнее, чем обычно, будто стены сжимались вокруг попыток купить её вечер.

Они думают, что играют в дипломатию. На самом деле они играют в дуэль — а я давно держу рапиру в руках.

* * * * *

Дверь едва успела закрыться за предыдущим гостем, как внизу раздался шум — резкие голоса, звон шагов, попытка администратора кого-то остановить. Антуан поднял голову, уже понимая, что это не визит по записи. В кабинет ворвался молодой наследник Верне — в расстёгнутом пальто, с покрасневшим лицом и той агрессивной бравадой, которая появлялась у него каждый раз, когда он чувствовал себя не главным.

— Где она? — выкрикнул он, игнорируя охрану. — Где мадемуазель Лоран?!

Ева вышла из переговорной спокойно, как будто встретила курьера, а не человека на грани истерики.

— Я здесь, господин Верне. Что-то срочное?

— Смешно! — он рассмеялся резко, нервно. — Меня, меня — не включили в VIP! Вы понимаете, кто я вообще?

— Прекрасно понимаю, — ответила Ева ровно. — И именно поэтому место вам выделено в обычной зоне.

Он подошёл ближе, почти нависая над ней, пахнущий дорогим алкоголем и злостью.

— Вы получите от меня пятьсот тысяч прямо сейчас, — сказал он, кидая на стол чековую книжку. — Пятьсот. Только напишите «VIP».

— Деньги не покупают статус, — ответила она.

— Деньги покупают всё!

— Не мой вечер.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он вскипел. — Да кого ты из себя строишь? Тебя покупали и за меньшее.

В комнате наступила тишина, такая густая, что даже Антуан побледнел.

Ева сделала шаг вперёд — один, медленный, выверенный.

— Возможно. Но не ты. И не сегодня.

Он дёрнул подбородком, будто получил пощёчину.

— Ты пожалеешь, Лоран. Я создам тебе такие проблемы, что твой фонд будет умолять меня вернуться.

Она слегка наклонила голову. — Попробуй. Только делай это красиво. На аукционе я не терплю бесталанности.

Верне сорвал со стола своё приглашение, смял его и бросил на пол, как оскорблённый мальчик. Потом развернулся и ушёл, хлопнув дверью так, что стекло в раме дрогнуло.

Антуан долго молчал, потом тихо произнёс:

— Мадам… может, всё-таки стоило дать ему VIP? Он щедрый донор. Да и угрозы… с ним правда лучше не шутить.

Ева медленно подняла смятое приглашение, посмотрела на него и бросила в корзину.

— Нет. Этот человек — тварь. Он избивал всех своих любовниц, Антуан. Каждую. Публично, по пьяни, а потом выкупал молчание. Таких не должно быть на аукционе, сколько бы денег они ни предлагали.

Антуан нахмурился, но ничего не сказал — впервые он увидел, что её принципиальность была не про власть. Про справедливость. Или про ту особую жесткость, которую она позволяла себе только с теми, кто действительно заслуживал изгнания.

— Вы исключите его из списка? — тихо спросил он.

— Уже исключила, — сказала Ева и закрыла планшет. — Этот вечер построен на масках. Но я точно знаю, какие лица мне видеть не нужно.

* * * * *

Вечер накрыл виллу тяжелым золотым светом, и Ева наконец позволила себе то, о чём мечтала весь день — скрыться в огромной мраморной ванной, наполненной густой, пахнущей жасмином пеной. Вода окутывала её плечи, смывая напряжение встреч, конфликтов, угроз и бесконечных просьб тех, кто пытался купить не право войти, а право диктовать. Она закрыла глаза, скользнула глубже и почувствовала, как тело медленно оттаивает, как будто весь день она ходила в броне, которая наконец растворилась в тепле.

Дверь мягко приоткрылась, и Луиза вошла почти неслышно, как всегда.

— Мадам, — сказала она тихо, — я принесла вам шампанское.

Ева даже не подняла голову, только вытянула руку из пены. Бокал с тонкими пузырьками коснулся её пальцев.

— Спасибо, Луиза. И поставь что-нибудь лёгкое… что-нибудь красивое.

— Уже на столике, мадам. Лосось, мёд, инжир.

— Прекрасно.

Когда дверь закрылась, Ева сделала длинный глоток и позволила голове откинуться на край ванны. Пальцы медленно провели по пене, по воде, по собственному колену, и она тихо выдохнула.

Я устала… слишком устала. Аукцион выматывал больше, чем любые сцены в Пульсе. Там — тело. Здесь — власть. А власть всегда жрёт больше крови.

Она медленно провела ногой по гладкому дну ванны, ощущая, как внутри поднимается странное, тихое колебание — смесь усталости, раздражения и странного удовольствия от того, что она снова оказалась в центре огромной игры.

Может, отказаться? Пусть Антуан делает всё сам… пусть эти мужчины спорят между собой, пусть рвут друг друга за статус. Зачем мне это?

Она сделала ещё один глоток, наблюдая, как огонь свечей отражается в воде.

Хотя нет… это моё. Это выматывает, но это интересно. Это моё дыхание, моя сцена, мой контроль. И если я откажусь — вечер рухнет. А если проведу — станет легендой.

Ева опустила руку в воду, задержала на животе, словно пытаясь успокоить собственный пульс. В комнате было тихо — только лёгкое потрескивание свечи и шелест пены. И в этой тишине она наконец почувствовала, что день можно отпустить, хоть на несколько минут.

Она закрыла глаза, расслабилась, позволила воде и теплу удержать её. Тело погружалось в мягкую роскошь, а в голове звучала единственная мысль:

устала, да. Но я ещё не закончила. И этот вечер — не конец, а начало

.

Глава 23. Подарок султану

Мысли об аукционе не отпускали даже в дороге. Пока машина скользила по вечернему Парижу, Ева просматривала в уме не имена — влияния. Кто на кого давит. Кто покупает не лот, а место в сети власти. Кто собирается прийти не за искусством, а за ней.

Шесть миллионов — но какой ценой?

В какой-то момент она закрыла глаза и приказала себе:

достаточно

. Сегодня — Пульс. Сегодня — не я, а тело. Не контроль, а игра.

У входа её уже ждали. Один из охранников, молча кивнув, открыл перед ней внутреннюю дверь, и тень мягкого аромата — сандал, мята и что-то восточное — тут же окутала кожу. Другой, младший, в чёрной униформе с серебристым знаком клуба, проводил её через длинный коридор к знакомой двери с латунной ручкой.

Внутри было полутемно. В углу — свеча. На кожаном кресле, как всегда, сидел Виктор. Высокий, темноволосый, с чуть заметной сединой на висках. Его взгляд был не пристальным — внимательным. Медленным. Не на тело — глубже. Как будто он всегда считывал не внешность, а вибрации души.

— Ева, — тихо сказал он, не вставая.

— Добрый вечер, Виктор.

— Рад видеть. Проходи.

Она вошла и села напротив, привычно поправив край пальто. Виктор, как всегда, был в чёрной рубашке без украшений. Ни цепочки, ни перстня, ни лишнего жеста. Тишина между ними не была неловкой. Напротив — плотной. Осмысленной.

— Тяжёлый день? — спросил он.

— Аукцион, — коротко сказала Ева. — Готовимся вовсю. Все хотят не лоты, а власть.

— Не новость, — спокойно ответил он. — Но ты ведь знала, что так будет.

— Да. И всё равно раздражает. Особенно когда в лицо говорят: «Ты продаёшь себя слишком дорого».

— Это потому, что покупали дёшево других. Не путай их проблемы со своими границами.

Она усмехнулась. С ним можно было говорить так — на равных, без масок, без игры.

— А Аврора? — спросила она чуть мягче. — Сегодня её не будет?

— Нет. Курирует другую программу. Ты не одна у нас, Ева.

— Жаль. Но... ты мне тоже нравишься, — сказала она, глядя прямо в его глаза.

— Осторожно. — Виктор чуть наклонил голову. — Я не всегда мягкий.

Ева чуть заметно улыбнулась.

— В этом и прелесть.

— У нас сегодня Восток. Ты — рабыня гарема. Всё по протоколу: танец, выбор, ночь.

— А мне можно не танцевать?

— Тогда тебя не выберут. И ты вернёшься в серую раздевалку — с ощущением незавершённого желания.

— Отличная мотивация, — сказала она, вставая. — Наряд покажешь?

— Конечно. Он уже ждёт.

Он открыл перед ней другую дверь. Внутри — мягкий свет, ткань, ширма, на столе — комплект: бра, юбка на тонких верёвках, тонкая вуаль и браслеты. Ева провела рукой по бра — пальцы скользнули по прохладному металлу, покрытому тонкой росписью.

— Всё продумано. Даже звук щиколоток, — заметила она.

— У нас нет случайных звуков, — ответил Виктор. — Есть только те, что возбуждают.

Она обернулась.

— А мадам Вера? Вы говорили, что она болеет.

— Уже на поправке. Солнце Египта, массажи, персональный шеф и отсутствие драмы. Доктор велел «ни одного француза в радиусе ста километров».

— Ей пойдёт, — усмехнулась Ева.

— А тебе пойдёт то, что ждёт дальше. Не забывай, — он сделал шаг назад, к выходу. — Сегодня ты не женщина. Сегодня ты — чья-то возможная ночь.

— А если я не готова? — спросила она, полуобернувшись.

— В Пульсе никто не готов, — сказал он спокойно. — В этом и суть. Но у тебя всегда есть стоп слово.

* * * * *

Ткань на её коже ощущалась не как одежда — как намёк. Шёлк обвивал талию, лиф поднимал грудь, браслеты на щиколотках звенели при каждом шаге. Ева шла босиком по коврам, между ней и ещё восемью девушками — почти полная тишина. Только шелест вуалей, гул шагов и дыхание, которое казалось громче, чем должно было быть. Они были как копии — разные лица, но одна роль: наложницы. Только Ева знала — она здесь не актриса. Не гость. Не играющая. Она — часть сцены, которая войдёт в неё, как меч.

Слуги открыли двойные двери. Их встретил тёплый свет — не электрический, а пульсирующий, словно дышащий. В зале — подушки, бархат, шёлк, ковер с арабскими узорами, бронзовые курильницы. В центре, на возвышении, раскинувшись на топчане, лежал мужчина. Султан. Лицо скрыто наполовину, но тело — расслабленное, уверенное, неподвижное. Он не встал. Даже не посмотрел. Только махнул рукой — жестом, будто лениво выбирал, чем будет наслаждаться.

Девушки опустились на колени полукругом. Их вуали колыхнулись, как флаги. Ситара заиграла чуть громче, добавился бубен — тонкий, серебряный. Ритм не торопил, он предлагал. И тогда — начался танец.

Ева приподнялась первой, будто почувствовала ток. За ней — остальные. Они двигались синхронно, но каждая — по-своему. Бёдра описывали круги, медленные, тягучие, словно тело дразнило само себя. Руки скользили по животу, по груди, по шее — как бы забывая, что кто-то смотрит. Движения были не резкими, а текучими. Как вода, как зной. Девушки вращались на месте, иногда опускаясь ниже, затем снова поднимаясь, изгибая спины, выставляя грудь, открывая бёдра. Их волосы били воздух. Их пальцы дрожали на концах, будто ловили невидимые капли желания.

Ева танцевала с ними. Её дыхание сбивалось — не от физики, от реакции. От того, как её тело становилось неуправляемым, как пульс бил в венах, как жар поднимался от живота к ключицам. Она скользила руками по своей коже — будто не ради зрителя, а ради того, чтобы не взорваться. Её вуаль сползала медленно, как бы случайно. Она чувствовала, как смотрит на неё. Не просто взгляд — выбор.

Они играют. А я — здесь по-настоящему.

Она кружилась, опускаясь на колени, выгибая спину, наклоняясь вперёд. Грудь дрожала в лифе, украшенном золотом. Шёлк трепетал на талии, обнажая больше, чем скрывая. Её бёдра двигались в такт музыке, а живот сводило от внутреннего напряжения. Возбуждение не было сценой — оно было внутри. Оно текло вместе с потом по позвоночнику. Ева закрыла глаза — на миг — и позволила телу двигаться без мыслей. Без контроля. Только ритм. Только жар.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

* * * * *

Султан поднялся так медленно, будто музыка в зале подчинялась не инструментам, а его дыханию. Он спустил ноги с топчана, прошёл вдоль ряда на коленях — мимо девушек, которые ещё пытались удержать позы, но уже знали: выбор сделан не ими. Его шаг был ленивым, хищным, властным. Он остановился перед Евой и поднял руку. Одного жеста хватило. Музыка оборвалась, как перерезанная нить. Остальные девушки замерли, потом опустили головы — и резким движением, почти испуганным, ушли к выходу. Двери за ними закрылись глухо, без эха.

Ева осталась на коленях. Одна. Пульс бил в горле, будто кто-то стягивал ей шею изнутри. Она не поднимала глаз — по роли должна была ждать. Он долго смотрел на неё. Так долго, что дыхание Евы стало рваться, а воздух — нагреваться вокруг кожи. Султан протянул ей кубок — не как напиток, а как приказ. Она подняла руки, приняла его осторожно и поднесла вино, чувствуя запах — сухой, пряный, обжигающий. Он сделал глоток, медленный, выжидающий, затем убрал кубок в сторону, даже не взглянув, куда ставит. Еве не нужно было видеть — ей нужно было слушаться.

Он жестом указал вниз, к топчану. Она не поняла сразу — но поняла достаточно быстро, чтобы не вызвать раздражения. Скользнув на коленях, она приблизилась и села у его ног. Её пальцы легли на его ступни, осторожно, как будто она касалась не кожи, а статуи из живого мрамора. Он не двинулся. Даже не дёрнул пальцем. Он просто смотрел, как она начинает работу. Ева массировала медленно — большими пальцами по дуге, затем мягкими движениями вверх, к щиколотке. Браслеты на её собственных ступнях тихо звенели, создавая иллюзию ритуала.

Она чувствовала, как он наблюдает — не взглядом мужчины, а взглядом хозяина, который оценивает не тело, а преданность. Каждое движение её пальцев отзывалось где-то глубже, чем кожа. Его дыхание оставалось ровным, почти насмешливо спокойным, но в этой тишине Ева слышала совершенно другое: собственную готовность.

Сейчас я не женщина. Я — выбор.

Султан наклонился, положил ладонь ей на затылок — не нежно, а уверенно, словно проверял, насколько легко её голова поддаётся. Она замерла. Он слегка надавил — ровно настолько, чтобы она поклонилась ещё ниже, прижавшись лбом к его ноге. Затем его пальцы перебрались к её вуали, потянули ткань назад, открывая шею. Он провёл по ней большим пальцем — медленно, лениво, как будто размечал территорию.

— Дальше, — сказал он тихо, но в этом тихом голосе было больше власти, чем в крике.

Ева спустила руки ниже, к его пяткам, затем вверх — по голени, к икре, к колену. Её взгляд был опущен, но она чувствовала на себе его внимание так отчётливо, будто он касался её языком. Она дышала неровно. Она чувствовала себя не просто выбранной — вырванной из других.

Он сделал шаг назад и сел выше, на подушки, откидываясь на спинку топчана. Кивком приказал ей подняться. Ева поднялась медленно, сохраняя изгиб спины, вуаль чуть скользнула по плечам. Он провёл взглядом вдоль её тела — медленно, бесстыдно, так, будто уже пользовался ей, хотя ещё не прикоснулся.

— Танцуй только для меня. Не для зала. Не для роли. Для меня, — сказал он так спокойно, что тело Евы откликнулось быстрее, чем разум.

Она начала двигаться. Не так, как в круге — иначе. Медленнее. Грязнее. Глубже. Её бёдра описывали круги, будто она оседлала невидимый ритм. Грудь тянулась вперёд, потом назад. Живот плавал под кожей. Она скользила ладонями по бедрам, по талии, по груди — будто приглашала его руку. В какой-то момент она повернулась боком, провела пальцами по своей шее, затем по внутренней стороне бедра, задержавшись там чуть дольше, чем позволяла роль.

Он наблюдал. Его взгляд стал тяжелее, дыхание — глубже. Он всё ещё держал себя в руках, но Ева чувствовала, как меняется воздух. Как будто её танец — не танец, а ключ к его терпению.

Она опустилась на колени перед ним. Вуаль сползла полностью, оголяя плечи. Она подняла голову только тогда, когда он коснулся её подбородка, заставив смотреть прямо в его глаза.

— Проверим, насколько у тебя обученный ротик, — сказал он лениво, чуть прищурившись. Его голос — будто обволакивал, капал на кожу, заставляя тело подчиняться прежде, чем разум успеет среагировать.

Ева скользнула вниз, чувствуя, как горячий воздух между ними сжимается. Она слегка приоткрыла вуаль, позволяя ей сползти с губ — медленно, будто освобождая рот не просто для касания, а для подчинения. Её губы коснулись основания — не спеша, с почти священным вниманием, как будто она вдыхала не просто запах — его власть. Плоть была тугой, ждущей, пульсирующей от желания. Он не просил ласки. Он требовал ритуала.

Она обхватила губами головку, скользнула языком по венке, медленно, будто рисовала алфавит из подчинения. Его тело вздрогнуло едва заметно. Её пальцы мягко обхватили основание, но не двигались — вся динамика была во рту: втягивание, скольжение, влажный язык под язычком, лёгкий хлюпающий звук, который будто разрезал воздух.

Он смотрел на неё сверху вниз, держа за волосы, но не дёргая. Направляя. Указывая ритм. В его пальцах не было грубости — только контроль. Она ощущала его силу в каждой косточке. Его запах — мускусный, солоноватый, горячий — теперь был на её губах, на подбородке, в носу, в мыслях.

Так вкусно. Так правильно. Он — мой предел.

Она начала двигаться быстрее, глубже, позволяя себе захлебнуться чуть-чуть, ровно настолько, чтобы почувствовать слёзы в уголках глаз. Он это заметил — и только сильнее прижал её к себе. Она не сопротивлялась. В этот момент она хотела одного — чтобы он использовал её рот, как инструмент, как обещание.

— Вот так, — выдохнул он сквозь зубы. — Обслужи меня, как положено моей рабыни из гарема. Без жалости к себе.

Губы Евы стали скользить с новым рвением, подбородок блестел от слюны, руки дрожали. Он был так глубоко, что её горло сжималось, но не закрывалось — как будто тело само отдавало пространство.

— Да… ты умеешь. Твоя глотка создана для этого, — он наклонился, прижав палец к её щеке, чувствуя, как его плоть исчезает внутри.

Она хотела, чтобы он кончил в рот. Хотела проглотить, не вытираясь. Но он остановил. Вырвал себя наружу. Её дыхание сбилось, подбородок в слюне, губы — красные, припухшие, дрожащие.

— Достаточно, — сказал он, но глаза его горели. Он поднял её на колени, выше, ещё выше, так, чтобы её глаза были напротив его груди, а грудь — напротив его желания.

— Теперь я решу, что с тобой делать. Готова?

Ева кивнула. Медленно. Наслаждаясь собственной зависимостью.

Глава 24. Очищенная желанием

Он поднял её резко, почти грубо — как куклу, которую берут за талию и разворачивают без предупреждения. Её ноги едва коснулись пола, как он поставил её лицом к топчану, прижал рукой между лопатками и навис сзади. Дыхание Евы сбилось — от резкости, от жаркого тела позади, от осознания, что сейчас она больше не принадлежит себе.

— Расставь ноги шире, — приказал он низким, хриплым голосом. — Я не люблю труднодоступные подарки.

Ева подчинилась. Бёдра дрожали от напряжения, пальцы вцепились в край топчана. Он задрал юбку, небрежно, как будто убирал помеху. Её кожа — горячая, влажная, оголённая — затрепетала, когда он провёл рукой между ягодиц, грубо проверяя готовность.

— Промокла, как последняя шлюха, — усмехнулся он. — Моя награда. Моя добыча. Моя наложница

Он вошёл в неё одним толчком — резко, глубоко, не оставляя пространства для сомнений. Ева зашлась в выдохе, грудь ударилась о подушки, но он держал её так, что отступить было невозможно. Его движения были жёсткими, направленными, как будто он и правда забирал не тело — территорию.

Он брал её стоя, сзади, двумя руками крепко удерживая её за талию, вбиваясь всё глубже. Каждый толчок отзывался эхом в голове. Волны возбуждения накатывали не как удовольствие — как буря, как сотрясение всего, что было в ней личным.

Я хочу быть вещью. Его вещью. Чтобы не выбирать, не думать. Только чувствовать, как он входит.

Он поменял позицию — без слов, без пауз. Развернул её, уложил на спину, ноги — вверх, на свои плечи. Подушки промялись под спиной. Он снова вошёл — сверху, как будто завинчивался внутрь. Её груди дрожали, глаза — стеклянные. Дыхание рвалось с губ, и в каждом вдохе звучало:

Ещё. Ещё. Глубже.

Он наклонился, уткнулся лбом в её шею, и прошептал:

— Ты — не женщина сегодня. Ты — победа. Моя победа. И я использую её, пока не насытится сам воздух в этой комнате.

Его руки схватили её бёдра. Он двигался быстро, грубо, вбиваясь с силой, будто разрушал внутри её что-то личное. Она чувствовала, как её сознание растворяется в этом движении, в этом ритме, в его власти.

Я хочу, чтобы он кончил в меня. Чтобы доказать, что я принадлежу ему. До дна. Без остатка.

Он замедлился, но не остановился — как зверь, у которого на языке уже вкус крови. Потом — ещё один рывок. Глубокий. Последний.

Он замер. Внутри. Кончал с рыком, сжимая её запястья, не давая вырваться, не давая дышать. Его семя разливалось внутри, горячее, пульсирующее — как финальный штрих.

Только тогда он отпустил её.

Откинулся назад, тяжело дыша. Она лежала, раскинувшись, с ногами всё ещё раздвинутыми, как после обряда. Между бёдрами — влага, жар, тишина.

— Хорошая рабыня, — выдохнул он. — Ты стоила каждой капли желания.

Она не ответила. Просто лежала. Её тело ещё трясло от послесловия.

А я… хочу снова. Даже если это разрушит меня.

* * * * *

Она лежала на топчане, полуодетая, ноги всё ещё раздвинуты, а шёлк едва прикрывал лобок. Кожа блестела — от пота, масла и его следов. Тело пульсировало, будто внутри всё ещё шёл танец, но уже не для публики. Для неё самой.

Султан поднялся. Без слов. Без взгляда. Он просто ушёл, как человек, который уже получил всё и не сомневается, что можно взять ещё — когда захочется. Его шаги растворились в звуке ткани и жара.

Один из слуг подошёл молча, опустился на колено и протянул халат. Белый, тонкий, с вышивкой у ворота. Ева не поблагодарила — это было не нужно. Она лишь медленно взяла ткань, накинула, но не завязала — тело ещё не хотело быть скрытым.

Я была ничем. Просто телом. Просто дыркой, просто изгибом, просто послушным дыханием. И в этом — такая свобода. Такая правда, которую не объяснишь никому.

Она встала, не оглядываясь. Браслеты на лодыжках звенели чуть тише. Ступни несли её сквозь полумрак, к другой двери — где ждали вода, мрамор, и тишина.

Внутри было прохладно. Каменные стены держали свежесть. В центре — глубокая купель, окутанная паром. Ева сбросила халат, вошла в воду медленно, как будто смывала с себя не сперму, не пот — ожидание. Она погрузилась с головой, вынырнула, провела ладонью по лицу, по шее, по груди.

И только тогда услышала:

— Ты была прекрасна.

Виктор стоял у двери. В тени. Он не отворачивался. Не делал вид. Он смотрел на неё — обнажённую, мокрую, открытую. И взгляд его не был похотливым. Он был спокойным. Знающим.

— Ты следил? — спросила она, не смущаясь, поправляя волосы.

— Это моя сцена. Я должен знать, как ты в ней живёшь.

— И как?

Он подошёл ближе, сел на край купели, положил ладони на камень.

— Ты растворилась. Не притворялась. Это редкость.

Она провела рукой по животу, задержавшись на лобке.

— Мне понравилось. Быть вещью. Не думать. Не строить планы.

— Ты была наложницей. Но не только. Ты была нужной. Единственной. Ты видела его взгляд?

— Видела. Он хотел трахнуть меня так, чтобы я забыла своё имя.

Виктор усмехнулся.

— И?

Она провела пальцем по внутренней стороне бедра, затем взглянула на него.

— Я и правда забыла. Он трахал не Еву. Он трахал женщину без прошлого. Без фона. Без названия.

— Это возбуждает?

— Больше, чем я ожидала. — Она вытянула ноги, грудь всплыла над водой. — Я кончила, когда он в меня вбивался, будто хотел оставить ребёнка. Хотя знал — не оставит.

— Он оставил нечто другое, — сказал Виктор тихо. — Он оставил тебя пустой.

— А ты это любишь? — её голос стал мягче, глубже. — Смотреть, как женщина становится ничем?

Он наклонился ближе, провёл пальцем по её плечу.

— Я люблю видеть, как женщина перестаёт врать себе. И перестаёт бояться.

Ева закрыла глаза на миг.

— Я хочу ещё. Этой роли. Гарема. Послушной сучки с вуалью на губах.

— У нас каждый раз разные роли, Ева. Остальное тебе тоже понравится.

Она чуть приоткрыла губы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты уже придумал?

— Почти. Но главное — ты не скажешь "нет". Не скажешь "остановись". Ты слишком вкусно дышишь, когда тебе больно и приятно одновременно.

Она рассмеялась тихо.

— А ты хорошо знаешь мои звуки, Виктор.

Он наклонился ближе, прошептал:

— Я знаю, что ты дрожишь не от воды. А от мысли, что следующий раз будет хуже. Грязнее. Жёстче. И ты всё равно придёшь.

Ева провела пальцем по его губам.

— Тогда не заставляй меня ждать.

Он кивнул.

Постоял немного и ушёл. Так же, как пришёл.

А она осталась — в воде, голая, но уже не уставшая. А ждущая.

Глава 25. Его услуги. Её власть.

Ева проснулась поздно, медленно возвращаясь в своё тело, будто оно всё ещё держало отголоски вчерашней покорности. Импульсы, оставленные «султаном», прокатывались по коже тёплой, уверенной волной — не болью, а странной поддержкой, которая держала лучше любых мыслей. Она провела ладонью по бедру и увидела блеклые следы его рук, и в них не было стыда — только память о том, как просто было стать «ничем». Мысль о том, что быть «ничем» оказалось легче, чем снова становиться Евой Лоран, вернулась сразу, почти мгновенно. Она поднялась медленно, будто боялась разрушить хрупкое послевкусие роли.

Всю первую половину дня она ходила по вилле как по чужому дому — тихо, сосредоточенно, с какой-то внутренней пустотой, в которой ещё пульсировали остатки вчерашнего ритма. Душ смыл пот и масло, но не смыл ощущение рук на её талии, резкого дыхания у уха, того короткого момента, когда она перестала существовать как женщина — и стала функцией, образом, телом.

Почему это было так легко? Почему это… удерживает?

— мелькнуло в голове, и она лишь крепче сжала полотенце. Воздух казался плотным, как будто ею ещё управляли, хотя никто не приказывал.

К вечеру Антуан пришёл с пачкой газет, и его аккуратный стук выбил её из внутренней тишины. Он прошёл к столу, разложил издания веером, словно раскрывал карты перед боем, и сказал тихим, слишком ровным голосом:

— Появились первые публикации, мадам. Они… не самые доброжелательные.

Ева подошла ближе и увидела заголовки — короткие, едкие, написанные так, будто авторы смеялись, когда выбирали шрифт.

На первой полосе мелькало:

«Лоран снова играет в тайные игры?»

«Благотворительность или новая форма тщеславия?»

«Аукцион масок — или попытка скрыть собственные?»

Ева медленно провела пальцем по строкам, будто ощущала кожу тех, кто писал.

— Это было ожидаемо, — сказала она спокойно. — Им нравится кусать того, кто идёт первым.

Антуан раскрыл ещё одну газетную полосу, более токсичную.

— Вот это хуже всего. Здесь пишут: «Источники утверждают, что вечер будет не о благотворительности, а о личных фантазиях мадам Лоран».

Ева усмехнулась уголком губ — быстро, сухо.

— Прекрасно. Значит, они уже боятся.

— Это удар, — мягко возразил он. — И он может расшириться. Некоторые доноры читают такие газеты слишком буквально.

Она наклонилась ниже, прочитала ещё абзац:

«Если слухи верны, то аукцион Лоран станет самым скандальным мероприятием сезона — и самым неуместным для женщины, претендующей на статус филантропа».

Её дыхание чуть сбилось — не от страха, от злости.

— Филантропа… — повторила она тихо. — Они бы предпочли, чтобы я продавала скучные картины под тихие аплодисменты.

Антуан выдохнул. Он стоял слишком напряжённым, даже для себя.

— Нам нужно решить, как реагировать. Игнорировать? Опрокинуть? Дать комментарий?

— А что хочешь ты? — спросила она, глядя прямо в него.

Антуан замялся на секунду — редкость.

— Я хочу защитить вас. Как могу.

Ева опустилась в кресло, листая газету так, будто перелистывала собственную кожу.

— Они нападают заранее, — сказала она. — Значит, попали в цель. Им тревожно. Им интересно.

— Да, но вечер под угрозой, — Антуан поднял глаза. — Если негатив пойдёт лавиной, откажутся участники. Или придут не ради искусства, а ради скандала.

— И что? — Ева откинулась назад. — Пускай приходят ради чего угодно. Я использую всех.

Он посмотрел на неё с лёгкой укоризной — той, в которой была не строгость, а забота.

— Ева… эти статьи написаны специально, чтобы ударить по вам. Чтобы лишить опоры перед вечеринкой.

— Опора у меня в другом, — сказала она тихо, но уверенно. — Не в этих строчках.

Она задержала взгляд на заголовке: «Лоран играет с огнём»

— По крайней мере, они поняли главное, — прошептала она. — Я действительно играю.

Антуан сел напротив, сцепив пальцы.

— Мы можем попросить пресс-службу подготовить мягкое опровержение. Или — сделать вид, что мы выше этого.

— Мягкое? — Ева подняла бровь. — Я не мягкая.

Он улыбнулся — осторожно, почти устало.

— Тогда… стратегия?

Она наклонилась вперёд, глаза блеснули холодным светом.

— Мы идём вперёд. Ни одного комментария. Ни одной попытки оправдаться. Аукцион состоится. И будет таким, чтобы завтра эти газеты писали уже не язву, а восторг.

Антуан кивнул медленно.

— Я усилю охрану. И прослежу, чтобы журналисты не приблизились к вилле.

— Хорошо, — сказала она.

Он поднялся, собрал газеты, но остановился у двери.

— Ева… если понадобится — я приму удар на себя.

Она посмотрела на него дольше, чем обычно.

— Я знаю. Но это — мой удар. И мой вечер.

Когда дверь закрылась, она провела рукой по столу, чувствуя дрожь под кожей — не страх, а то самое сладкое напряжение, которое всегда подходило к ней перед игрой.

Власть и подчинение снова столкнулись внутри неё.

* * * * *

На почту фонда пришло короткое письмо — без подписи, без адресата, только одна строка: «Маски смешны. Я сниму ваши». Антуан читал вслух, и его голос дрогнул едва заметно, будто холод прошёл по позвоночнику. Он выдохнул резко и сразу сказал твёрдо, почти приказывающе:

— Мы усиливаем охрану. Я не позволю этому приблизиться к вам.

Ева хотела отмахнуться, сказать привычное «оставь», но увидела, как он сжал губы и как на скулах проскочило напряжение — и тихо сказала:

— Хорошо. Делай.

Он подошёл ближе, опираясь ладонью о край стола, как будто хотел погасить её упрямство.

— Это не просто троллинг, мадам. Тон… слишком прямой. Слишком уверенный.

— Уверенность — тоже маска, — ответила она холодно. — И я не собираюсь позволять какому-то анонимному трусу диктовать мне ритм.

Но внутри поднималось не беспокойство — злость. Низкая, плотная, как пепел под кожей:

Я могу контролировать людей. Но не могу контролировать безликую трусость.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

После обеда Антуан вернулся с распечаткой письма и отчётами.

— Мы проверили отправителя. Почта создана вчера, никаких связей. Это… очень профессионально скрыто.

— Значит, ищем дальше, — сказала Ева. — Не прекращайте.

К вечеру она сидела за длинным столом одна — каталоги, схемы света, чертежи залов были разложены перед ней, как оружие перед боем. Тишина виллы казалась липкой, не той мягкой тишиной Пульса, где она могла просто дышать и подчиняться ритму чужой воли, а тяжёлой, требующей решений. Она провела пальцами по чертежу чёрного зала, почувствовав, как странно скучает по месту, где от неё ничего не требовали, где роль освобождала, а не связывала. Здесь же всё требовало выбора — каждое слово, каждый шаг, каждое имя.

Позже позвонил Габриэль, и его голос уже не был ленивым, как обычно.

— Я видел новости. И слышал про письмо. Мне это не нравится, Ева.

— Мне тоже, — призналась она, хотя раздражение всё ещё кипело глубоко внутри. — Но я не отступлю.

— Ты играешь в очень опасную игру. И кто-то решил играть грязно.

— Прекрасно, — она усмехнулась тихо. — Значит, вечер будет интересным.

Габриэль замолчал, будто пытаясь понять, блефует она или действительно так спокойна.

— Я приеду завтра. Хочу видеть ситуацию сам.

— Не нужно, — мягко, но твёрдо сказала она. — Я справлюсь.

Но когда звонок закончился, она задержала телефон в руке чуть дольше — не из страха, а потому, что впервые за долгое время почувствовала, что её сила кого-то тревожит.

Она поднялась, прошлась к окну и сказала вслух, не повышая голоса:

— Антуан.

Он вошёл почти мгновенно, будто ждал за дверью.

— Да, мадам?

— Найдите, кто прислал письмо. Любой ценой.

Антуан кивнул — коротко, решительно.

— Уже работаю над этим.

Когда он вышел, Ева снова коснулась пальцами стола. Внутри всё ещё вибрировало лёгким раздражением, но под ним — странная, тихая сила. Мысли об аукционе не ломали её. Они, наоборот, собирали. Делали прямее. Жёстче. Живее.

И она поняла: это предупреждение не остановит её. Оно только ускорит.

Глава 26. Королева без свидетелей

Они сидели втроём за длинным столом — чертежи, графики, световые схемы и список гостей были разложены так, будто они готовили не аукцион, а военную операцию. Габриэль лениво вертел в пальцах бокал воды, но глаза у него были острыми, внимательными — он знал, что каждая деталь вечера важна. Антуан, наоборот, сидел с ровной спиной, холодный и собранный, как человек, который уже привык тушить пожары рядом с женщиной, у которой всегда свои правила игры. Ева перебирала страницы каталога, отметила что-то серебристой ручкой и сказала тихо:

— Переход из золотого коридора в чёрный зал должен быть незаметным. Не шаг — дыхание.

— Я найду того, кто сможет это поставить, — кивнул Антуан. — Свет, звук, ритм — всё должно быть единым.

Габриэль прищурился.

— И добавь зеркала. Много. Пусть люди ловят свои отражения там, где не хотят их видеть.

Ева взглянула на него — коротко, с лёгкой улыбкой.

— Ты становишься слишком хорошим помощником.

— Я всегда был хорошим, — пожал он плечами. — Просто ты редко позволяешь себе это замечать.

Телефон Евы вибрировал на столе — коротко, требовательно, будто звал её по имени. Она посмотрела на экран, и уголки её губ едва заметно дрогнули.

— Жюльен, — сказала она тихо. — Вот теперь точно будет интересно.

Ева поднялась, скользнув рукой по столешнице, и медленно отошла к дальнему окну, туда, где свет падал мягче и Габриэль с Антуаном не могли разобрать слов.

— Жюльен, почему звонишь? — её голос был ровным, но с едва слышимым внутренним током.

Ответ пришёл сразу — быстрый, словно его держали за горло всю секунду, пока она не взяла трубку.

— Мадам… я видел эти мерзкие пасквили. Эти… отвратительные статьи о вас.

Он говорил почти шёпотом, но в каждом слове стучала ярость.

— Я никому не позволю вас оскорблять. Никому. Я уже подключил все свои связи в газетах — а они, как вы знаете, у меня неплохие. Завтра везде будут опровержения. Везде, мадам. Я обещаю вам это.

Ева улыбнулась медленно — так, что сама почувствовала, как эта улыбка скользнула по голосовым связкам.

— Молодец, Жюльен, — сказала она тихо. — Вот так и нужно работать. С головой. И с верностью.

Он резко вдохнул — так, будто эти два слова задели его сильнее, чем приказы.

— Госпожа… Вы же меня… сильно за это накажете?

Его голос дрогнул так открыто, что у Евы едва не сорвался смешок.

Она хмыкнула, и в этот момент не рассчитала громкость — звук разрезал комнату.

— Так сильно, что у тебя вся спина будет гореть от плетей… — сказала она вслух. — И язык натрёшь о мои туфли.

В комнате за её спиной повисла тишина.

Антуан поднял бровь — медленно, с тем самым смешливым, слишком осведомлённым выражением, которое он позволял себе только в редких минутах.

Габриэль не успел скрыть удивление — лёгкое, но честное, настолько, что он даже наклонился вперёд, будто хотел понять, не ослышался ли.

Ева моргнула — почти незаметно — и прикусила губу от собственной невнимательности.

— Отбой, Жюльен. И… хорошая работа, — сказала она уже тише. — Продолжай в том же духе.

— Всегда к вашим услугам, мадам, — выдохнул он.

Она отключила звонок и медленно вернулась к столу, будто ничего не произошло.

— Итак… — Ева сложила телефон на край. — Это была шутка.

Антуан тихо фыркнул:

— Шутка? Очень… специфическая.

Ева слегка улыбнулась:

— У Жюльена чувство юмора такое же своеобразное, как и его преданность.

Габриэль откинулся на спинку кресла, проведя пальцами по губам.

— Плети, язык, туфли… моя королева, тебе иногда стоит ставить предупреждение перед фразами.

— Если бы я ставила предупреждения, — ответила она, выравнивая бумаги, — никто бы меня не слушал так внимательно.

Они оба переглянулись — уже спокойнее, но всё ещё с тенью того, что только что услышали.

— Ладно, — продолжила Ева. — Главное: у нас мощный союзник. Журналист, который держит половину городских редакций. И завтра все эти мерзкие статьи исчезнут. Мы получим чистое информационное поле.

Антуан выдохнул — тихо, но с явным облегчением.

— Это… действительно хорошие новости.

Габриэль кивнул, возвращаясь к каталогу:

— Я надеюсь, твой союзник не захочет туфель в благодарность.

Ева чуть улыбнулась.

— Захочет. Но не получит. У нас другие задачи.

Она перевернула страницу, будто окончательно закрывая тему.

— Итак, переходим к сценарию золотого коридора. Смена света должна быть плавной, без резких переходов. Люди должны не понять, где начинается игра.

Антуан кивнул уже полностью собранным взглядом.

— Я займусь этим. Всё будет готово к пятнице.

Габриэль снова наклонился над чертежами:

— А финальный лот?

Ева скользнула пальцами по чёрному залу.

— Он останется последним. Те, кто дойдут до конца, заслужат увидеть правду.

И в этот момент они снова стали командой — трое, смотрящие в одну сторону.

Аукцион дышал через них.

И власть снова была в её руках.

* * * * *

Вечером она выбрала место, куда ходила редко — слишком роскошное даже для неё, слишком тихое для Парижа, слишком честное, чтобы прийти туда в плохой форме. Ресторан располагался на крыше старинного особняка, в стеклянной ротонде, где воздух был прозрачным, как хрусталь, а свет — мягким, золотым, будто его наливали из бокала. Пол был из серого оникса, который мерцал в отражении города. Столы — всего семь, каждый отделён тонкой портьерой цвета тумана, и за каждым играла своя маленькая тишина.

Её проводили к месту у панорамного окна. На ней было чёрное платье, лаконичное и ровное, как линия клинка, и тонкая нитка бриллиантов на шее. Она села, не спеша, чувствуя, как тело наконец позволяет себе расслабиться — не полностью, но достаточно, чтобы обнять вечер.

Оркестр играл живьём — маленький состав из пяти человек, прячущийся в полутени. Скрипка звучала мягко, почти интимно, как дыхание. Виолончель держала ритм — глубокий, округлый, успокаивающий. Кларнет поднимал легчайшие ноты, будто писал рисунок прямо в воздухе. Это была не музыка — это был массаж нервной системы после дня, в котором слишком много людей пытались касаться её власти.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Официант подал ей первый курс — не «еда», а спектакль: прозрачная тарелка с тончайшим сашими, лежащим на льду из выдутого стекла, который таял ровно одну минуту и выпускал аромат лайма. Затем подали горячее — блюдо из трёх текстур морского гребешка, под копчёным куполом, который официант снял медленно, раскрывая дым, как тайну.

Ева ела не спеша, маленькими движениями, которые будто подчеркивали её спокойную власть. С каждым глотком, с каждым тактом музыки в голове становилось тише. Сегодня ей никто не приказывал. Никто не требовал её реакции. Никто не пытался купить её внимание.

Только город.

И музыка.

И дорогая тишина, которую она позволила себе впервые за долгое время.

Она сделала глоток белого вина — мягкого, глубокого, с оттенком персика и минеральной ноты.

Вот так и должно быть

, — подумала она. —

Власть не всегда в том, чтобы говорить громко. Иногда — в том, чтобы позволить себе тишину.

Скрипачка перешла на более низкий регистр, и звук стал вязким, почти чувственным. Ева прикрыла глаза на несколько секунд — редкость для неё — и позволила телу чуть утонуть в музыке. Сегодня она не была женщиной, которая удерживает город. Не актрисой Пульса. Не хозяйкой аукциона.

Сегодня она была своей. Без маски, без роли, без игры.

Когда подали десерт — маленькую сферу из чёрного шоколада, которую открывал тёплый соус жасмина, — она улыбнулась впервые за день. Честно. Тихо. Словно кто-то внутри неё тоже растаял под этим теплым соусом.

Она посмотрела на огни Парижа. Город сиял, медленно дышал, жил своим ритмом.

И в этой высоте, под стеклянным куполом, под музыку, которая касалась кожи мягче рук из Пульса, Ева ощутила:

всё идёт правильно.

Аукцион будет легендой.

Страдание — временное.

Власть — возвращена.

И ночь — наконец-то её.

Она медленно подняла бокал и едва заметно кивнула своему отражению в стекле.

— За сцену, — сказала она тихо. — За мою сцену.

И допила вино до конца.

Глава 27. Сон демона

Вечер в доме на набережной был тихим. Марианна уже ушла, свет в кабинетах приглушён, а за окнами струилась мягкая парижская синева — та, что наступает перед полной темнотой. Ева стояла у окна, медленно застёгивая браслет на запястье. Сегодняшний образ был простым: чёрное платье, приталенное, почти закрытое, но с намёком — гладкая спина оставалась обнажённой до поясницы. Внутри — ровная сосредоточенность. Без волнения. Без возбуждения. Только предвкушение точности.

Телефон завибрировал. Имя на экране — Антуан. Она ответила, не отходя от окна.

— Говори.

— Это один из тех, кого не стоит бояться, — голос его был усталым, но уверенным. — Художник из второго круга. Любит громкие фразы и мнимую опасность. Письмо — его попытка «поиграть в разоблачение». Я подал заявление. И, как ты просила, не привлекал СМИ.

— Благодарю, — коротко сказала Ева. — Пусть юристы подстрахуют всё, что касается фонда. И проверь контракты по аукциону, особенно с венграми.

Он согласился. Пару сухих уточнений, несколько секунд молчания. Она отключилась первой.

Внизу уже ждала машина. Водитель не поднимался — знал, что Ева выйдет вовремя. Она задержалась у зеркала в холле, поправила волосы, взяла клатч. Лицо в отражении было спокойным, чуть строгим. Хозяйка. Контролирующая. Но внутри что-то уже смещалось — не тревога, не страх, а знание: этой ночью ей снова придётся исчезнуть как Лоран. Чтобы появиться как... существо. Как тело. Как знак.

Каблуки мягко отстучали по мрамору. Дверь закрылась за ней почти бесшумно. Ева направлялась в PULSE. В место, где даже дыхание звучит иначе.

* * * * *

Во внутреннем холле было тепло и сухо — сдержанный запах ладана смешивался с карамельным дымом, создавая странную, почти сладкую густоту воздуха. Ева вошла медленно, будто шагала внутрь сна, который уже начинал затягивать. Аврора ждала её у колонны — в чёрном облегающем платье, с распущенными волосами и тем самым насмешливым прищуром.

— Ты как всегда точна, — сказала она, двигаясь навстречу. — Хотя после сегодняшних статей я ожидала, что ты захочешь сбежать от Пульса хотя бы на вечер.

— Не начинай, — усмехнулась Ева. — Сейчас я не хочу об этом думать.

— Оу, — Аврора чуть приподняла бровь. — Значит, не всё так гладко. Но ничего. Сегодня тебя ждёт не пресс-релиз… и не комитет. Сегодня тебя ждёт демонически хороший секс.

Ева не ответила. Внутри уже что-то сместилось — как будто она стояла на границе двух состояний и делала шаг в темноту.

— Ты готова стать даром? — Аврора легко коснулась её руки. — Сегодня ты не актриса. Не женщина. Ты — подношение. Сон, завёрнутый в кожу. Он не будет говорить. Не будет спрашивать. Не будет проверять. Он просто возьмёт то, что ему подали.

Они вошли в комнату подготовки. Бархатная кушетка была заставлена деталями костюма: полупрозрачное чёрное бельё, тяжёлый корсет, маска с завязанными глазами и тонкими рогами, кружевные чулки, перчатки, браслеты, лента с металлическим кольцом на шею, покрывало цвета тёмного вина.

Аврора щёлкнула пальцами.

Из-за ширмы вышел слуга — высокий, тёмноволосый, в тонкой чёрной форме клуба. Он не поднимал взгляда. Лишь склонил голову в знак приветствия и ждал дальнейших указаний.

— Начинай, — сказала Аврора, отходя на шаг, будто художница, что оценивает пустой холст.

Слуга стал одевать Еву — аккуратно, молча, профессионально.

Корсет он затянул точно, без лишней грубости, но так, чтобы дыхание стало чуть короче.

Чулки натянул медленно, одной непрерывной линией.

Перчатки скользнули по её коже холодным шёлком.

Лента на шею легла строго, выровненно, как ошейник в ритуале.

Браслеты он защёлкнул так мягко, будто фиксировал золото, а не кожу.

Ева стояла неподвижно.

Аврора наблюдала, чуть наклонив голову, как будто слушала невидимый ритм.

— Не бойся, — тихо сказала она. — Просто будь. Не смотри. Не зови. И не думай. Сегодня твоё тело говорит за тебя. А он… он будет голоден.

Слуга опустился на колено, проводя пальцами по внутренней стороне её бедра, проверяя ровность стыка чулок. Не эротично — ритуально.

Аврора подошла ближе, сжала плечи Евы легким, почти дружеским жестом.

— Пойдём. Он уже знает, что ты пришла.

Комната ритуала встретила её красным полумраком. Дым клубился мягко, поднимаясь слоями, будто воздух дышал сам. Кровать стояла в центре — широкая, покрытая чёрным атласом, как алтарь для запретного обряда. Музыка — низкая, вибрирующая, похожая на сердце под землёй.

Слуги молча уложили Еву на спину, подхватывая её осторожно, почти нежно.

Ремни обхватили её запястья и лодыжки — мягкие, но не дающие шанса вырваться.

Тело стало открытым. Готовым. Предложенным.

Аврора наклонилась, провела пальцем по её щеке.

— Он сам тебя выберет. Не сопротивляйся. Ты — его сон. Он — демон желания.

Дверь закрылась с мягким щелчком.

Свет сгущался.

Дым казался живым.

Ева сделала медленный вдох.

И позволила себе исчезнуть.

* * * * *

Дым становился гуще, теплел, будто кто-то вдыхал его изнутри, превращая в плотное покрывало. Ева не видела, но чувствовала — не шаги, не звук, а приближение. Воздух между её грудью и горлом сжался — как перед грозой. Он появился не вдруг, а как будто был здесь всегда. Мужчина в маске с острыми, изогнутыми рогами — как вырезанный из ночи. На нём — чёрная кожа, облегающая и тяжёлая. Грудь обнажена, влажна, будто он только что вынырнул из жара. Руки в перчатках, тело массивное, но двигается он беззвучно — скользит, как дым, как тень.

Он остановился у края алтаря. Не касаясь. Смотрел. Её дыхание стало неглубоким, грудь поднималась неровно. Он наклонился. Его рука — холодная, почти неощутимая — коснулась её лба, прошла вниз по носу, по губам. Потом — по шее, между грудей, ниже. Медленно. Без слов. Не как мужчина. Как существо, проверяющее жертву. Прикосновение будто сканировало.

Пальцы скользнули между её ног, задержались на внутренней стороне бедра — и исчезли. Он не трогал, не брал. Он дразнил своим отсутствием. Его дыхание стало слышнее — глухое, срывающееся, как будто он удерживал внутри зверя.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он наклонился к её уху.

— Спишь?

Шёпот был хриплым, будто вырвался не из горла, а изнутри самой комнаты.

Она не ответила. Он провёл языком по её груди — не резко, а долго, как будто вписывал знак. Другую — прикусил, не больно, но требовательно. Дыхание вырвалось из неё без разрешения.

— Ты — дар, — сказал он. — Я — жажда.

Он разворачивал её тело, как подношение. Сначала медленно спустил корсет, обнажив грудь. Потом стянул ленту с шеи, будто освобождая голос, которого не должно быть. Его перчатки мягко обхватили запястья — не для того, чтобы держать, а чтобы почувствовать.

Его пальцы вошли в неё, как будто тестировали границы её терпения. Один — осторожный, изучающий. Потом второй — глубже, сильнее, с нажимом на внутреннюю точку, от которой у Евы перехватило дыхание. Он двигал ими медленно, почти лениво, но в этой медлительности было больше власти, чем в любом грубом толчке.

Его пальцы расходились, потом сходились, проникая всё глубже, меняя угол, словно настраивал её изнутри. Он скользнул вверх — и нашёл то самое место, от которого у неё вырвался приглушённый стон.

Он не остановился. Пальцы начали работать по ритму, будто он знал, в каком темпе её тело сдастся первой. Иногда — резкий поворот, будто он хотел поймать её на неожиданности. Иногда — затягивающая медлительность, как наказание за то, что ей уже хорошо.

А потом он опустился ниже. Его язык не касался её — он вторгался. Не как ласка, а как голод. Сначала лёгкие круги, аккуратные, дразнящие. Потом — нарастающие, с нажимом. Его язык чертил по её клитору влажные, горячие знаки, будто пытался заклинать её оргазм.

Он лизал — медленно, с вакуумом, что вытягивал её волю. Потом резко отпускал. Потом снова. Он прижимал её бёдра, когда она пыталась дёрнуться, не давая сбежать. Он пил её, как проклятый, которому дали святую влагу. Его подбородок уже блестел. Его дыхание было тяжёлым, рваным, но он не останавливался — только сильнее впивался в неё.

Он не просто лизал — он трахал языком. Его движения становились всё быстрее, жёстче, язык будто бил по ней волнами удовольствия, каждый раз чуть глубже. Она выгибалась, но ремни держали. Она дрожала, но это не был страх.

Это была потеря. Потеря собственного "я", имени, истории. Был только жар. Только язык. Только её мокрое, истекающее лоно, в которое он снова и снова нырял, не давая ей ни передышки, ни пощады.

И только когда она уже начала терять связь с телом, он отстранился. Медленно, как будто пробуя на вкус остаток её силы. Взгляд из-под маски был тёмным, пронизывающим, а пальцы всё ещё были влажны от её желания.

Он остановился резко. Встал. Пауза — будто он дал ей шанс осознать, что сейчас произойдёт. Его рука обхватила основание члена, и в следующую секунду он вошёл. Глубоко. Резко. Без вопроса.

Ева не закричала — только всхлипнула, как будто в неё вошла не плоть, а сама ночь.

Он трахал её медленно, мощно, с паузами между толчками — так, что каждый из них был как удар сердца. Она больше не была женщиной. Она была — телом. Формой. Наслаждением.

Ремни стонали вместе с ней.

Ещё. Ещё. Не останавливайся.

Он не остановился.

Глава 28. Его жар, её забвение

Он трахал её, как демон, не спеша, но с такой внутренней яростью, будто пытался выгравировать в её лоне своё имя. Каждое движение было точным, мощным, будто отмеренным по древнему закону плоти. Он входил до упора, вытягивался почти до конца — и снова вбивался внутрь, как клеймо. Медленно. С силой. Без спешки, но так, что у неё в животе каждый раз рвалась новая волна. Она чувствовала не только его член — она чувствовала его суть. Его власть. Его жажду.

Из-под маски с рогами он неотрывно смотрел на неё. Его взгляд был тёмным, как сама ночь. В нём не было ни милости, ни желания понять — только голод. Хищный, нечеловеческий. Он двигался, как будто исполнял ритуал, которому тысячи лет. Как будто каждый толчок должен был пробить в ней новую трещину, через которую он проникнет ещё глубже.

— Ты не женщина, — прошипел он ей в ухо, толкаясь особенно резко. — Ты — жертвоприношение. Дар для демона, которому ты принадлежишь.

Он остановился на секунду, вонзился до конца и замер, пока её тело дёргалось от внутреннего напряжения.

— Я не бог. Я не молюсь. Я беру. Потому что ты создана, чтобы меня насытить.

Он снова начал двигаться — глубоко, тяжело, с нарастающей силой. Музыка в комнате будто изменилась — низкий гул слился с её стонами, а дым стал вибрировать в такт его толчкам. Вспышки света — медные, как жар под кожей, вырывались по углам, озаряя их сплетённые тела. Атлас под ней скользил влажным пятном, грудь блестела от пота, волосы прилипли к вискам.

Он двигался, как палач с благословением. Каждый удар члена был как приговор. Её бёдра дрожали, а руки хватались за простынь, как за спасение, которого не будет. Она уже не могла произнести ни слова — только звуки, рваные, порванные, обнажённые.

Он вытянулся из неё с влажным щелчком. Неспешно. С наслаждением. Его рука сняла повязку с её глаз. Взгляд Евы был расфокусирован, как у той, кто давно утонула в себе. Потом — ремни. Он расстегнул их один за другим, не торопясь. Когда её тело обмякло, он просто взял её за руку и подтянул наверх, не оставляя выбора.

Он сел, а она, не задумываясь, оседлала его. Тело двигалось само, будто уже не принадлежало ей. Его член был горячим, пульсирующим, будто жил собственной жизнью — она вбирала его в себя медленно, с глухим стоном, словно принимая внутрь не плоть, а сущность. Он держал её за талию, направляя, но позволял двигаться — ровно настолько, чтобы видеть, как она исчезает.

— Двигайся, как будто хочешь, чтобы я остался в тебе навсегда, — шептал он, наклоняясь к её груди. Его зубы сомкнулись на соске — не больно, но с требовательной настойчивостью, как будто он хотел оставить след.

— Покажи, как ты страдаешь без моего жара. Как ты создана, чтобы впустить меня глубже всех других.

Она двигалась — вверх, вниз, медленно, кругами, будто перемешивала внутри себя его жажду и свою слабость. На пике — замирала, ловя момент, потом снова погружалась. Его руки стали жёстче: одна стянула её волосы в кулак, вторая сжала бедро. Он откинул голову назад — и в этот момент воздух в комнате завибрировал.

Где-то над ними вспыхнул разряд — багровая вспышка, будто сама тьма мигнула. В дальнем углу комнаты, за завесой дыма, промелькнул огненный силуэт, как отблеск ада. Музыка зазвучала ниже, темнее — в ней появился резкий металлический резонанс, будто в такт их движениям били цепи. Каждое её погружение сопровождалось глухим гулом — то ли звук в стенах, то ли его дыхание, искажающее реальность.

Он трахал её снизу — толчками, резкими, короткими, точными. Его тело двигалось с нечеловеческой слаженностью, будто в нём было больше мышц, чем позволено человеку. Она сжималась, теряясь. Её оргазм пришёл, как удар — не как волна, а как вспышка, вырвавшаяся наружу криком. Но он не остановился.

Пламя в стенах будто вспыхнуло ярче. Световые импульсы участились. Воздух дрожал, как будто сам клуб Пульс дышал вместе с ней. И где-то в этом пульсе, между её криком и его стоном, прорезался один нечеловеческий звук — низкий, тянущийся, как голос из-под земли. Голос, который не был его. Или был. Но другой. Демон внутри него выдохнул:

— Ты не вернёшься прежней. Я уже внутри. Больше, чем ты думаешь.

Её тело задрожало снова. Он продолжал — трахал её, как будто пытался оставить след не только в плоти, но в душе. Как будто впечатывал своё имя в её внутренности, с каждой секцией, каждым движением, каждым шлепком по её бедру, каждым влажным хлопком их тел.

И пульс комнаты совпадал с её пульсом.

С пульсом демона внутри неё.

Потом — зеркало. Он поставил её на колени, лицом к стеклу. Она держалась за края, отражение запотело от дыхания. Он вошёл в неё сзади — резко, с ударом, с хрустом бедра об бедро. Держал её за шею, за талию, за волосы. Он трахал её, как будто хотел оставить в её теле свою тень.

— Ты видишь себя? — шептал он ей, прижимая к стеклу. — Смотри, как дрожит твоё тело. Смотри, как ты принимаешь меня, как сучка в ритуале. Ты не Ева. Ты плоть. Только плоть.

Потом — пол. Камень. Холод. Она лежала на боку, он был между её ног, один из них перекинул через плечо. Он вбивался в неё короткими, острыми толчками. Она не стонала — она захлёбывалась. Он трахал её так, будто хотел стереть границу между ней и собой.

Наконец, он поднял её. На руках. Как добычу. Как знак. Как реликвию. Она обвила его ногами, уткнулась в его шею. Её тело было влажным, липким, тёплым. Он вошёл медленно, точно. Внутри неё всё сжалось, но не от боли — от признания. Она — его. Он — её демон.

— Если проснёшься… я исчезну, — прошептала она сквозь дыхание.

Он прижал лоб к её лбу. Маска всё ещё была на нём. Только голос звучал ближе, теплее.

— Я не хочу просыпаться, — сказал он. — Потому что этот сон вкуснее реальности. Потому что в нём ты моя.

И он вошёл в неё так, будто хотел прожить в ней вечность. Не ночь. Не час. А целую жизнь. Его толчки стали мягче, но глубже, длиннее. Он держал её, трахая, как будто молился не богам, а ей.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И когда её оргазм накрыл волной, он остался внутри, не уходя. Только дыхание. Только жар. Только они.

Только демон и его дар.

* * * * *

Он остался в ней, не двигаясь. Его дыхание — тяжёлое, обжигающее — било в её шею, а руки обнимали так плотно, будто он пытался удержать её душу внутри тела. Она прижалась крепче, позволив себе редкость — слабость. Одно короткое касание носом к его щеке, как у женщины, которая на миг забыла, что всё это — игра.

Тело пульсировало. Словно жар от их слияния не хотел отпускать. Всё дрожало: кожа, мышцы, воздух.

Ева закрыла глаза.

На минуту. Может, на две.

Пульс в ушах стал тише. Всё стало мягче, как в вате. Музыка растворилась. Свет потух.

Она уснула.

Когда глаза снова открылись, комната была другой. Белая. Тихая. Без дыма. Без вспышек. Без рогатых теней.

Над ней — высокий потолок с лепниной. Тонкие занавеси трепетали в прохладном ветре. Воздух пах жасмином и чистыми простынями. Всё казалось слишком… нормальным.

Одеяло было укрыто аккуратно, как в лучших отелях. На тумбочке стояла боковая лампа, не включённая. Слева — её халат, сложенный. Справа — флакон воды и таблетка.

Она лежала на спине. Под ней — гладкий, свежий хлопок. Под щекой — знакомая прохлада подушки.

Комната была её. Ева была… дома.

Дверь открылась без скрипа.

— Мадам, — прозвучал знакомый голос. — Вы… спите?

Это была Марианна. Без униформы — в мягком сером кардигане, с убранными назад волосами. Она подошла и поправила край одеяла, как мать поправляет покрывало на ребёнке после тревожного сна.

— Всё хорошо, — прошептала она, видя, что глаза открыты. — Вас привезли поздно. Сотрудники клуба сами помогли. Один из них даже проследил, чтобы вы не замёрзли в машине. Вас переодели. Очень бережно.

Ева не ответила. Она лишь кивнула — чуть, почти незаметно. Слова казались слишком громкими.

Марианна поставила чашку с тёплой водой на прикроватный столик.

— Я оставлю вас. Если что — я рядом. И… — она замялась, — у вас спокойное лицо. Почти счастливое.

Когда служанка вышла, Ева закрыла глаза снова. Но сна уже не было. Только память.

О тяжести его тела.

О звуке ритуального дыхания.

О том, как легко было исчезнуть.

И стать даром.

Глава 29. Генеральная репетиция

Фонд собрал сто двадцать миллионов евро ещё до первого удара молотка, и Париж шептался об этом так, будто готовился не к благотворительности, а к разоблачению эпохи. До аукциона оставалось пять дней — и это ощущалось в воздухе: в тонком напряжении света, в деловой суете команды, в шёпотах прессы, которая уже готовила громкие заголовки. Все списки были утверждены, программа — выверена до секунды, лоты распределены, маршруты официантов прорисованы — вечер был завершённым механизмом, ждущим только запуска.

Ева вошла в зал медленно, в том самом темпе, который не нужно имитировать — он принадлежит тем, кто управляет. Её шаги отмеряли пространство, позволяя глазам впитывать масштаб: ряды столов, световые конструкции, сцена ведущего, широкая дорожка, по которой ассистенты будут двигаться, будто несут не тарелки, а чьи-то тайные желания.

Впервые она увидела это пространство не в цифрах, не в чертежах, а живым: огромный чёрный зал, похожий на сердце, и золотой коридор — будто артерия, где соберётся нерв вечера. Свет падал на мрамор с хирургической точностью, вырезая линии теней, которые казались не декорациями — знаками, почти литургией. Каждый угол дышал замыслом. Каждый отблеск — её решением.

Она остановилась в центре и вдруг ясно почувствовала: зал дышит. Не люди — пространство. Оно уже росло без неё, уже тянуло на себя внимание, уже шептало о ночи, которую Париж не забудет. Но она знала: этот организм живёт потому, что она дала ему форму, ритм, голос, всё — от пауз в сценарии до цвета свечей на дальних столах.

Внутри прошёл тихий, холодный ток — уверенный, почти стальной.

Я создала машину

, подумала она, проводя рукой по идеально гладкой поверхности ближайшего стола.

Машину, которую теперь должна удержать. Даже если она захочет вырваться. Даже если придётся удерживать её одной рукой.

* * * * *

Ведущий поднялся на сцену, щёлкнул по микрофону и начал прогон с той торжественной интонации, которая должна была стать дыханием вечера. Он произносил вступление, делал паузы, проговаривал правила и переходы, будто уже чувствовал на себе сотни взглядов.

— «Господа, ставки закрываются…» — произнёс он, но пауза вышла слишком короткой.

— Длиннее, — сказала Ева, не повышая голоса. — Они должны успеть переглянуться, прежде чем почувствуют азарт.

Ассистенты изображали гостей: поднимали таблички, перебивали друг друга, спорили о вымышленных суммах, имитируя то возмущение, то неуместный восторг. Прозвучало смешное «Я ставлю пять миллионов!», и кто-то рядом зашикал театрально громко.

— Не переигрывайте, — бросила Ева, проходя мимо. — Это не комедия. Это охота.

Официанты двигались между столами, тщательно отрабатывая шаги: наклоны одинаковой глубины, развороты на одинаковое количество градусов, траектории, по которым ни один бокал не должен был дрогнуть. Один из официантов неверно повернул корпус — и поднос слегка качнулся.

— Стоп, — сказала Ева и встала рядом. — Держите плечи ниже. Вес — в правую руку, не в левую. А теперь снова.

Он повторил движение, и поднос остался неподвижным.

— Так, — кивнула она. — Теперь правильно.

Каждый элемент репетиции складывался в точные кадры фильма, который она сама придумала — и теперь доводила до идеальной хореографии. Она шла между рядов медленно, взглядом режиссёра, а не хозяйки фонда. Меняла расположение стульев, поправляла углы света, указывала на тени, которые падали слишком резко.

— Музыку изменить, — сказала она звукорежиссёру, не оборачиваясь. — Она слишком чистая. Нужна более густая. С низким ритмом. Чтобы ощущалось тело, а не сцена.

— Как скажете, мадам, — ответили ей.

Ведущий остановился и осторожно спросил:

— Мадемуазель Лоран, это тот темп, который вы хотите на открытии?

Ева подошла ближе, посмотрела, как свет ложится на его лицо, и ответила:

— Нет. Ты говоришь слишком уверенно. Уверенность рождает оборону. А нам нужна любопытная тишина. Начни мягче, как будто каждый здесь — гость, который уже сделал что-то запретное.

Ведущий сглотнул, кивнул и повторил фразу — на этот раз с нужным оттенком.

Она слушала. Смотрела. Направляла.

И впервые за много лет чувствовала себя не той Евой, чьё имя стоит на фасаде фонда.

Она была режиссёром спектакля — и мир в этом зале двигался по её указанию.

* * * * *

Ева стояла перед большим экраном, где ассистент прокручивал каталог лотов в правильной последовательности. Первая часть — декоративная, лёгкая, почти невинная. Затем — работы с намёком. Потом — интимные вещи, письма, фотографии, ритуальные предметы. И в финале — то, что никого не оставит равнодушным.

— Лот девятнадцать слишком рано, — сказала Ева, даже не моргнув. — Его нужно переносить ближе к концу. Он не должен звучать в светлом зале.

— Но это сильная работа, мадам, — осторожно заметил ассистент.

— Именно поэтому, — отрезала она. — Сильное должно бить в тот момент, когда люди уже потеряли контроль над дыханием.

Ведущий шагнул ближе, пытаясь уловить её логику.

— Тогда пауза после лота восемнадцать… длиннее?

— Длиннее, — подтвердила Ева. — Гораздо. Чтобы люди успели оглядеться, почувствовать, кто на кого смотрит.

— Заставить их ожидать удара?

— Заставить их раскрыться, — поправила она.

Они перешли к следующему фрагменту. Ведущий проговорил:

— «Итак, господа, следующий лот…»

— Стоп, — сказала Ева. — Ты торопишься.

Он закрыл каталог, чуть растерянный.

— Я держу драматургию.

— Ты убиваешь напряжение, — спокойно ответила она. — Скажи фразу. Но без конца.

Он попробовал:

— «Итак, господа, следующий лот…»

— Пауза, — прошептала Ева. — Дай им время подумать, что ты собираешься показать им что-то опасное. Дай им секунду почувствовать собственную кожу.

Он замолчал. Пауза продлилась три секунды.

— Ещё, — сказала Ева.

Он ждал. Пять секунд. Семь. Зал будто начал дышать глубже.

— Вот, — наконец произнесла она. — Это не просто тишина. Это трещина.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ассистенты стояли неподвижно, наблюдая за процессом, будто за редким экспериментом. Ева прошлась вдоль стола, слегка касаясь пальцами его поверхности, как будто проверяла температуру металла перед ударом.

— Вы хотите… чтобы тишина стала частью спектакля? — спросил ведущий.

— Я хочу, чтобы она стала властью, — ответила Ева тихо. — Люди боятся не света, не искусства, не скандала. Они боятся момента, когда им приходится смотреть друг другу в глаза.

Ведущий выдохнул медленно:

— Значит… пауза работает как плеть?

Ева посмотрела на него долгим, спокойным взглядом.

— Как пальцы на горле, — сказала она. — Не давят. Только напоминают, кому принадлежит воздух.

Он дрогнул — не от страха, от понимания.

В этот миг Ева ясно почувствовала: она играет не с работами, не с каталогом, не с театром искусства.

Она играет с людьми — с тем, что они скрывают, с тем, чего боятся, с тем, что в них дрожит под кожей.

И это делало вечер живым.

И опасным.

* * * * *

Когда ведущий закончил очередной прогон и попросил Еву подняться на сцену, она вздохнула — тихо, почти незаметно, как человек, который делает то, что по плану, но не по желанию. Она поднялась по ступеням, держа в руках планшет с заранее написанным текстом: холодным, благотворительным, ровным. Он начинался правильными словами — «уважаемые гости», «ценность фонда», «наши цели» — всё то, что должно было звучать сдержанно и красиво.

Свет ударил ей в лицо ровной белой плоскостью, и на секунду она прищурилась. Воздух стал плотнее. Тише. Глубже. Ева раскрыла планшет… и вдруг поняла, что эти строки — не её. Не сегодня. Не для этого вечера. Не для этого зала, который дышал как живое существо.

Она медленно закрыла планшет.

— Я должна представить вечер, — начала она. Голос — ниже, чем обычно.

Ведущий поднял голову от бумаг. Ассистенты замерли. Официанты остановили репетиционные шаги. Тишина легла на зал, как тёмная ткань.

— Но… — Ева сделала паузу, долгую, намеренную. — Этот аукцион не о благотворительности. И не о деньгах.

Её голос стал мягче. Опаснее.

— Он о власти. О том, что мы скрываем, когда надеваем маски. О том, какой глубокой становится правда, когда её не ждут.

Она шагнула вперёд — медленно, будто входила не в фокус света, а в собственное откровение.

— Каждый из нас носит маску. Лицо, которое удобнее показать миру. Но… — взгляд стал острее — …человек раскрывается только там, где его желания становятся громче правил. Там, где дыхание предаёт его быстрее, чем слова. Там, где никто не знает, кто он — и именно поэтому он впервые честен.

Ассистенты перестали даже дышать.

Один официант наклонил голову, будто не верил, что слышит это на репетиции.

Ведущий положил бумаги и просто смотрел на неё.

— Этот вечер… — Ева коснулась пальцами боковой стойки сцены. — Этот вечер — не спектакль. Это зеркало. Мягкое. Опасное. И оно покажет не то, что висит в каталоге. А то, что дрожит под кожей.

Она сделала последнюю паузу — острую, как лезвие.

— Добро пожаловать туда, где маски не спасают.

Тишина стояла такая, будто кто-то выключил весь звук в здании.

Когда она спустилась со сцены, внутри горел жар — не от смущения, а от странного ощущения, будто она только что произнесла не речь, а откровение, которое нельзя брать в руки. Как после очень тонкой, почти запретной игры с собственной властью.

Она прошла мимо ассистентов, которые делали вид, что заняты, но смотрели только на неё. Мимо ведущего, который пытался вернуть себе голос. Мимо светотехника, который незаметно вытер пот со лба.

В конце зала стоял Габриэль. Спокойный. Очень спокойный — что всегда означало тревогу.

Он подошёл к ней почти беззвучно.

— Ты говорила слишком честно, — сказал он тихо, сипло, как будто лишился воздуха. — Так говорят те, кто собирается сорвать собственную маску.

Ева усмехнулась уголком губ, пытаясь отвести тему.

— Не драматизируй. Это просто репетиция.

— Нет, — он сделал шаг ближе, понизив голос. — Это было… слишком истинно. А истинность — как кровь. Её чуешь даже на расстоянии.

Она посмотрела на него прямо, не отводя взгляд.

— Значит, речь была сильной. Это же хорошо?

— Не всегда. — Он задержал взгляд на её лице. — Опасность не в словах. Опасность в том, кто будет слушать. Некоторые услышат больше, чем ты готова им показать.

Ева нахмурилась, но не от страха — от понимания.

— Думаешь, я рискую?

— Думаю, — Габриэль склонил голову, — ты играешь глубже, чем думаешь. И глубже, чем можно безопасно.

Она хотела ответить резко, но почувствовала, как внутри медленно спадает жар.

Как будто его слова возвращали её с края сцены, на которую она сама себя вывела.

— Спасибо за заботу, — сказала она ровнее. — Но я решаю сама, как именно дышит этот вечер.

— Я знаю, — кивнул он, отступая на шаг. — Именно это меня и пугает.

Она посмотрела на сцену — на ту точку света, где секунду назад стояла.

И впервые за весь день почувствовала лёгкое влажное тепло между рёбрами.

Не страх.

Не возбуждение.

Что-то опасно среднее.

Что-то, что она сама разбудила своей честностью.

* * * * *

Вечером, когда дом укутался мягкой тишиной и за окнами остался чужой Париж, Ева открыла ноутбук и вывела на экран тот самый текст, который должна была произнести. Он выглядел чужим, как платье, которое больше не сидит по фигуре: вычурные обороты, благотворительные штампы, правильные фразы, написанные не сердцем, а протоколом.

Она медленно провела пальцами по строкам, будто ощущая их на вкус, и начала стирать — фразу за фразой. Смывать вежливость. Удалять пудру. Снимать шелуху, оставляя только ту тонкую жилку, в которой жило настоящее.

Пальцы двигались быстро, уверенно. Каждое удалённое слово открывало пространство — не для банальностей, а для правды, которую нельзя произносить прямыми предложениями. Она писала так, как ставит сцену: оставляя намёки, ритм, дыхание, паузы, которые понимают только те, кто умеет слушать не ушами, а нервами.

Когда новый текст был готов, она отодвинула ноутбук, расправила плечи и прочла вслух. Слова вышли мягкими, но острыми. Вежливыми, но обнажёнными. Это была не речь — это был нож, спрятанный в бархат. И если кто-то поймёт его настоящее лезвие — значит, он достоин сидеть в этом зале. Если нет — тем хуже для него.

Ева закрыла ноутбук, медленно поднялась и подошла к выключателю. Комната погрузилась в полумрак, свет мягко стекал по стенам, растворяясь.

Она задержалась почти на шаг, наклонила голову и тихо, едва касаясь воздухом, прошептала:

— Пусть попробуют понять.

Глава 30. Стриптиз без границ

Ева вошла в «Пульс» без слов — с тем молчанием, которое говорило больше, чем любые приветствия. В холле её уже ждал Виктор, в безупречном костюме, как всегда. Он держал в руках небольшой чёрный конверт, перевязанный алой лентой.

— Добрый вечер, мадам, — он кивнул и протянул ей конверт. — Сегодня вы — кульминация.

Ева подняла бровь.

— Без давления, надеюсь?

— Напротив, — усмехнулся он. — Только жар.

Она развязала ленту, достала карточку. На ней — всего одна фраза, чёрным курсивом на белом фоне:

«На сцене ты — дар. Но дар, который сам себя раскрывает.»

Ева перечитала дважды. Пальцы чуть дрогнули.

— Значит, сегодня я — номер.

— Сегодня ты — искра. Остальные — фитиль. От тебя зависит, загорятся ли они.

Он жестом пригласил её пройти внутрь.

— Костюм уже готов. Всё — по твоим меркам. Но в этот раз он не будет тебя защищать. Только подчёркивать.

В гримёрной её ждал костюм: чёрное боди с глубоким вырезом на спине, тонкие чулки, лаковые каблуки, длинные перчатки и полупрозрачная вуаль. Всё — как обещание, данное шёпотом.

— Кто в зале? — спросила она, проводя пальцами по ткани.

— Пары, — ответил Виктор. — Три постоянных, две новые. Все — с уровнем допуска выше шестого. Знают правила, но не предел. Сегодня ты — их граница.

Она посмотрела в зеркало. Свет от ламп касался её кожи мягко, но под этим мягким светом что-то пульсировало.

— Я должна раздеться полностью?

— До сути, — кивнул он. — До себя. До момента, когда не остаётся ничего, кроме ритма.

Она улыбнулась — медленно, почти спокойно.

— Я не боюсь.

— Я знаю, — сказал Виктор. — Именно поэтому они и будут дрожать.

Он вышел, оставив её одну.

Она осталась стоять у зеркала, медленно стягивая платье. Под ним не было ничего. Только она. Тело. Роль.

Предвкушение было не как перед сексом. Оно было глубже. Как перед прыжком — в свет, в жар, в ожидание.

И в самый последний момент, уже натягивая перчатки, она прошептала себе:

Я — не номер. Я — пульс.

* * * * *

Свет в зале был тёплым, мягким, как дыхание, затерявшееся между подушками. Он не освещал, а подчеркивал — только контуры, только намёки. Клуб дышал в полумраке, где бархатные кресла казались алтарями, а сцена — жертвенником. На ней блестел шест — высокий, отполированный, как клинок. Всё пространство было выстроено полукругом, так, чтобы каждый взгляд не мог уйти в сторону.

Пары уже сидели. Мужчины — в строгих костюмах, распахнутых воротниках, масках, обнажающих губы и подбородки. Женщины — в дорогом нижнем белье, с полураспущенными волосами, некоторые — с приоткрытыми коленями, как бы случайно. Их тела казались расслабленными, но взгляды — нет. В каждом было напряжение. В каждом — затаённый голод.

Музыка началась с вибрации. Сначала едва уловимой, как будто басы тронули пол под ногами. Потом — нарастающей, насыщенной, обволакивающей. Это был не трек — это был пульс. Тот самый, что начинается между ног, а потом поднимается вверх по позвоночнику.

Ева вышла.

Её каблуки застучали по сцене глухо, но уверенно, как отсчёт. Один. Второй. Третий. Каждый шаг будто бы вонзался в тишину.

Она не шла — она плавала. Тело двигалось медленно, как волна: бёдра покачивались с точностью танцовщицы, спина оставалась прямой, подбородок — приподнятым.

Чёрное боди обтягивало её тело, как вторая кожа. Ткань была глянцевой, почти жидкой, отражая блики света, будто она была сделана из блестящего греха. Перчатки плотно облегали руки, а вуаль на лице не скрывала эмоций — она придавала им ореол недосягаемости.

Она чувствовала, как нарастает напряжение. Как взгляд одного мужчины остановился на её ногах. Как женщина рядом с ним чуть сжала колени. Как кто-то зашевелился в кресле. Воздух стал влажным. Плотным.

Подойдя к центру сцены, она обвела взглядом зал — медленно, из-под вуали. Секунда — на каждого. Она не улыбалась. Её лицо оставалось нейтральным, почти ледяным. Но в этом спокойствии была угроза.

Я — то, чего вы хотите, но не получите.

Ева провела рукой по шесту — снизу вверх, с нажимом. Пальцы скользили по металлу, будто по телу. Она встала спиной к публике, выгнула спину, медленно опустилась вниз, не спеша, ощущая, как ткань боди натягивается между ягодиц.

Сцена будто впитывала в себя её движение. Каждый миллиметр её тела говорил:

Смотри. Желай. Но не трогай.

Когда она вновь повернулась лицом, то уже дышала глубже. Музыка усилилась. Свет стал чуть теплее.

И мужчины, и женщины больше не моргали.

Её бёдра начали двигаться в ритме — чуть быстрее, чуть дерзче. Один оборот. Один взгляд через плечо. Один наклон, в котором её грудь почти касалась сцены.

Никто не шептал.

Никто не прикасался.

Но зал уже двигался с ней.

Один мужчина прикусил губу. Женщина рядом с ним провела рукой по бедру, будто непроизвольно. Ещё один наклонился вперёд, руки — на коленях, будто боялся пошевелиться.

Ева знала: она владеет ими. Без слов. Без прикосновений. Только телом. Только дыханием. Только взглядом, сквозь вуаль, в котором не было страха.

Только вызов.

Сможете ли вы вынести меня всю?

Она стояла в центре сцены — и в этот момент казалась богиней, которая спустилась не дарить, а лишать.

И никто — ни мужчина, ни женщина — не знал, как ей сопротивляться.

Потому что не хотел.

* * * * *

Ева замерла у шеста, и музыка на мгновение затихла, как будто сама сцена затаила дыхание. Один щелчок пальцев — и басы снова запульсировали, медленно, лениво, как кровь после бокала крепкого вина. Она подняла руки вверх, выгнув спину, и начала — с перчаток.

Одна — медленно, с лёгким скрипом ткани, будто стягивала с себя кожу. Вторая — с задержкой, с долгим взглядом в зал. Перчатки упали на сцену, как сброшенные обещания.

— Чёрт, — выдохнул один из мужчин в первом ряду, не отводя взгляда от её локтей, плеч, изгиба шеи.

— Посмотри, как она двигается, — прошептала одна из женщин, будто себе. — Это даже не танец… это как будто она заставляет нас дрожать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ева медленно подняла руки к вуали. Потянула край, чуть притормозила, словно дразня, а потом сняла резким, но плавным движением. Лицо обнажилось. Неулыбчивое, сосредоточенное, почти отрешённое. Красота без ласки — она не приглашала, она владела.

Она подошла ближе к шесту и провела по нему внутренней стороной руки — будто касалась чужого тела. Обошла его кругом, вбивая ритм в бёдра, в колени, в каблуки. Потом обернулась — медленно, как хищник, который знает, что никто не убежит.

— Я бы умер на этой сцене, — сказал кто-то с хрипотцой.

— Умер бы, не дотронувшись, — отозвался другой.

Ева опустилась на пол. Медленно. Колени скользнули по глянцу сцены, руки упёрлись в неё, грудь подалась вперёд. Она прогнулась, будто хотела почувствовать, как свет касается её позвоночника. Музыка замедлилась — и вместе с ней замедлилось дыхание в зале.

Ткань боди натянулась по изгибу бёдер. Её пальцы начали стягивать застёжку — медленно, с чувством, будто каждая петля имела свою цену. Грудь вышла первой — тяжёлая, уверенная, обнажённая с такой естественностью, будто она никогда и не пряталась.

— Господи, — выдохнула женщина слева, сжимая колени. — Она же раздевает нас, а не себя.

Боди опустилось до талии. Ева откинула голову назад, волосы рассыпались по лопаткам. Снова встала. Сделала круг вдоль сцены. Один мужчина напротив не выдержал — чуть сдвинул бёдра, чтобы ослабить давление в брюках.

— Она даже не смотрит на нас, — прошептала женщина рядом с ним. — А мы будто у неё на поводке.

Ева повернулась к залу лицом. Она стояла полуобнажённой. Босая. Спокойная.

Это был не танец. Это была зависимость.

И каждый в зале это чувствовал.

Они не прикасались друг к другу.

Они не смеялись.

Они не дышали.

Они смотрели.

И подчинялись.

Ева стояла на сцене обнажённая — полностью, без остатка. Свет гладил её тело, как чужая рука: по ключицам, по животу, по внутренней стороне бёдер. Музыка почти затихла, превратившись в ровное гудение — фон, дыхание, невидимую вуаль. Она должна была просто выйти. Просто станцевать. Никто не просил большего.

Но тело хотело другого.

Почему я? Почему именно я?

— мелькнуло в голове. Ответ пришёл сам.

Потому что могу. Потому что хочу. Потому что они уже не владеют собой. А я — собой владею.

Она опустилась на пол. Спина — прямая. Колени — в стороны. Пальцы — медленно, как будто каждая секунда касания должна была обжечь воздух.

Плоть была тёплой. Чуткой. Готовой. Она провела пальцами по внутренней стороне бедра, будто невзначай, но зал понял сразу. Мужчины в креслах напряглись. Женщины замерли.

— Она это делает?.. — прошептала одна.

— Она же… реально?..

— Сука… — выдохнул кто-то с охрипшим восхищением.

Пальцы Евы добрались до клитора. Она не торопилась. Она знала: каждое движение — как по венам зала. Лёгкий круг. Медленный нажим. Потом тишина.

Они дрожат. Я веду их за собой. Я делаю то, чего боятся даже думать — и не прячусь.

Она закинула голову назад, грудь вздыбилась. Дыхание стало слышно, но не тяжёлым — хриплым. Живым. Жарким.

— Её пальцы такие… уверенные…

— Я б на её месте кончила бы за минуту…

— Не смей… — прошептала женщина рядом, сжав руку своего партнёра. — Смотри. Просто смотри.

Её пальцы стали двигаться быстрее. Ноги были широко расставлены, грудь — напряжённая, соски — острые. Она не стонала, не играла. Она мастурбировала —

по-настоящему

. На сцене. Перед парами. Без разрешения. Потому что захотела.

Кто-то в зале дотронулся до себя. Кто-то — до чужой руки. Но никто не пересёк грань.

Это не возбуждение. Это подчинение.

Ева чувствовала, как под пальцами нарастает жар. Она коснулась чуть глубже. Внутрь. Один палец. Два. Музыка стихла полностью — как будто зал слушал только её дыхание.

— Твою мать…

— Она же сейчас…

— Это святое. Это грязно. Это святое.

Она извивалась. Спина выгнулась. Её ноги дёрнулись. Пальцы дрожали, но продолжали — глубоко, ритмично. В зале кто-то тихо застонал. Кто-то прикусил руку.

Она почти кончила. Почти. Но остановилась. Резко. Медленно вытащила пальцы. Провела ими по животу. Поднялась на локтях. Посмотрела в зал.

В этом взгляде была победа.

Аплодисменты пришли не сразу. Они не были громкими — они были сдержанными. Влажными. Пульсирующими.

Не благодарность.

Капитуляция.

Я сделала это. Я взяла их, не прикоснувшись. Я довела себя — и их. Я была центром. Не женщина — ритуал.

Она встала. Медленно. Тело блестело. Глаза — как лезвие.

И зал — дышал с ней.

Тяжело. Неровно.

Как после чего-то большого.

После подчинения.

* * * * *

Когда последняя волна взгляда схлынула, и аплодисменты стали тише, помощник вышел из тени сцены. На его руках — тонкое шёлковое покрывало, цвета шампанского, почти прозрачное, как дыхание. Он осторожно накинул его на плечи Евы. Его пальцы дрогнули — не от страха, от уважения.

Она поднялась без колебаний. Без дрожи.

Как будто тело, только что содрогавшееся на глазах у десятков глаз, снова стало бронёй.

Помощник подал руку — в знак признания, а не помощи.

— Это было… — прошептал кто-то из зала. Мужской голос, с хрипотцой, с оголённым желанием. — Это было больше, чем секс. Это была пытка в удовольствие.

Ева не ответила. Только посмотрела на него — коротко, сквозь покрывало, как сквозь туман. Он опустил глаза.

В коридоре было прохладно. Свет — мягкий, золотистый. Она шла медленно, босиком, ткань едва касалась кожи.

— Отведите меня к Авроре, — сказала она. Голос был чётким.

— Конечно, мадам.

Её провели по знакомому маршруту, но каждый шаг казался новым — как будто сцена изменила структуру всего тела.

Аврора ждала в своей комнате. Свет — тёплый, ламповый. На столике — бокал красного. На диване — она сама, в коротком чёрном халате, с растрёпанными волосами и огнём в глазах.

— Ты зашла далеко, — сказала она с улыбкой, вставая. — Очень далеко.

Ева прикрыла плечи покрепче.

— Я просто танцевала.

— Танцевала? — Аврора рассмеялась. — Это ты так теперь называешь, как ты стонала на полу, пальцами внутри себя? В сценарии этого не было.

Ева приподняла бровь.

— Вдохновение, — произнесла она. — Или Пульс. Здесь хочется больше.

Аврора подошла ближе.

— Ты просто зажгла зал, если честно, — прошептала она ей в ухо. — Сидят важные пары, думают, сейчас будет красивый танец, а ты им — шоу одного пальца? Да ещё и такого… глубокого.

— Хотела показать, что не только они умеют возбуждаться, — усмехнулась Ева. — Иногда женщина мастурбирует не потому, что хочет оргазм. А потому что ей нравится, как смотрят.

Аврора ухмыльнулась.

— Ты дала им жару. У одной дамы дрожали руки так, что бокал упал. У другого — брюки натянулись до предела. И никто не дотронулся. Ты держала их за яйца, и не тронула ни одного.

— Спасибо за сцену, — сказала Ева, слегка кивнув. — Я должна была это почувствовать.

— И?

— Почувствовала. Что я больше не вещь. Я — нужда.

Они замолчали на секунду. Потом Ева протянула руку, в которой держала чёрный конверт.

— Личное приглашение. Аукцион — через два дня.

Аврора взяла конверт и улыбнулась.

— Конечно приду. Даже не из уважения. Из любопытства. Хочу посмотреть, кто ещё осмелится показать себя так, как ты сегодня.

— Будут лоты. Будут маски. Будут ставки.

— А ты будешь королевой бала? — Аврора прищурилась.

— Я буду королевой. В самых дорогих чулках.

Аврора рассмеялась.

— Ты знаешь, я тебя когда-то боялась.

— А теперь?

— А теперь я за тебя волнуюсь. Потому что, когда женщина начинает дрочить на сцене по собственной воле, не ради похвалы, не ради игры, а просто

потому что ей хочется

, — это уже не просто роль. Это сила. И она может сжечь.

Ева чуть улыбнулась.

— Пусть попробует. Я не дерево. Я — пламя.

Они посмотрели друг на друга. Не куратор и клиентка Пульса, а просто две подруги.

И на этом их разговор закончился.

Глава 31. Аукцион

Ева проснулась слишком рано — не от тревоги, а от того, что тело отказалось спать дальше. Часы на тумбочке показывали 04:07. За окном ещё стояла ночная темнота, но внутри уже загорелось то самое напряжение, которое не спутать ни с чем: предвкушение большого вечера, в котором она будет не участницей — центром.

Она попыталась закрыть глаза, но мысли не дали. Они двигались медленно, вязко, как шелк в пальцах. О сцене. О масках. О людях, которые сегодня будут смотреть не на искусство — на неё.

Она лежала на спине, потом на боку, потом снова на спине. Простыни были тёплыми, мягкими, но не успокаивали — они только подчёркивали внутренний жар. За эти пять часов, с четырёх до девяти, она ни разу не уснула — только дышала глубже, ощущая, как каждая мысль становится точнее.

Сегодня я не хозяйка. Не филантропка. Не лицо фонда,

— подумала она, глядя в темноту.

Сегодня я — сцена. И весь Париж будет ходить по мне взглядом.

В 9:00 она поднялась. Не медленно — уверенно. Как будто всё это утреннее беспокойство было не слабостью, а разогревом перед тем, что действительно важно.

В душ она вошла так, как вошла бы в чужие руки — уверенно, обнажённо, без малейшего стыда. Горячая вода ударила в плечи, стекла по позвоночнику, слизывая остатки ночного напряжения и собирая тело в одну линию — ровную, жёсткую, готовую к вниманию сотен глаз. Ева запрокинула голову, позволив воде пройтись по шее, по ключицам, по груди. Она выдыхала так, будто смывала с себя не сон — людей, суету, сомнения. Оставляла только точность. И когда выключила воду, кожа уже была другой — не мягкой, а натянутой, как струна, готовая к удару смычка.

Аукцион был назначен на 20:00. В теории это давало ей ещё десять часов. На деле — мучительных десять часов, в которых она не находила себе места. После душа она ходила по дому, как по слишком просторной клетке: босиком, в одном полотенце, то поднимаясь на второй этаж, то возвращаясь вниз. Поправляла цветы, хотя они были идеальны. Открывала окно, потом закрывала. Проверяла телефон, хотя никто не должен был писать.

Каждый час приближал вечер, но не ускорял время. Каждый шаг отдавался в груди тихим, сухим ожиданием. От волнения ли? От власти? От того, что на неё сегодня будут смотреть, как на икону, которой нельзя прикасаться, но которую все хотят сорвать со стены?

К пятнадцати часам она была вымотана больше, чем после любой сцены в Пульсе.

Когда в 15:00 визажисты вошли в дом, она даже не попыталась скрыть напряжение. Они появились тихо, как служители алтаря, и сразу поняли — сегодня дом дышит иначе. Они работали вокруг неё молча, боясь нарушить хрупкое состояние между страхом и властью. Макияж ложился плавными, точными штрихами: холодными, скульптурными. Скулы становились резче, взгляд — глубже, губы — темнее, опаснее, чем бокалы вина на приёмах у аристократов.

— Ничего лишнего, — тихо сказала Ева, закрывая глаза.

— Конечно, мадам, — прошептала стилист.

Они знали: сегодня она не должна быть красивой.

Она должна быть неизбежной.

Когда дело дошло до чулок, Ева встала, позволив помощнице присесть на колени перед ней. Тончайшие чёрные чулки с едва заметным блеском легли на её ноги так, будто ткань угадывала каждый изгиб заранее. Подвязки защёлкнулись мягко — как замки на чужой воле. Она провела пальцем по верхнему краю, ощущая лёгкую дрожь кожи. Чулки сидели не просто идеально — они сидели так, будто их шили по лекалу её возбуждения.

— Они… опасные, — сказала стилист, глядя снизу вверх.

Ева улыбнулась уголком губ:

— Такие и нужны.

Платье ждали последним. Чёрное, гладкое, с глубокими линиями, оно висело на манекене, как оружие, которое нельзя брать без подготовки. Когда Ева вошла в него, ткань обняла её сразу, без сопротивления. В корсете не было жестокости — только точность. Длинная закрытая шея делала её недосягаемой, как мраморная статуя. А высокий разрез на бедре — наоборот, давал обещание, которое она могла в любой момент забрать обратно.

— Оно сидит… как будто вы в нём родились, — выдохнула помощница.

— Нет, — ответила Ева, поправляя линию талии. — Я в нём правлю.

Маску она взяла сама — тонкую, резную, чёрную. В ней было что-то от ворона, что-то от клинка, что-то от женщины, которой боятся даже сильные мужчины. Маска не скрывала — выделяла. Глаза стали острыми, как если бы весь мир стал для неё слишком мягким.

Ева посмотрела в зеркало и почти не узнала себя — не потому что была другой, а потому что увидела:

власть не в роли. Власть — в присутствии.

Она подошла ближе, почувствовала тепло собственного тела под тканью, провела кончиком пальца по линии маски и вдохнула. Долго. Глубоко. Вкусно.

— Сегодня… — сказала она тихо, глядя прямо в свои хищные глаза. — Сегодня я — сцена.

И воздух вокруг неё послушно дрогнул.

* * * * *

Через несколько минут после того, как маска легла на её лицо, Ева услышала тихий звон уведомления — машина подана. Водитель ждал у входа, и когда она спустилась по лестнице, дом будто задержал дыхание: шёлк платья едва касался её кожи, а взгляд под маской был таким прямым, что даже стены казались ниже обычного. Она накинула длинное чёрное пальто, которое скрывало только силуэт — не суть — и вышла на улицу.

Холодный воздух коснулся щёк. Она медленно вдохнула его, позволив себе одну единственную роскошь: почувствовать, как внутри поднимается старое, знакомое возбуждение перед игрой, где ставки — выше, чем деньги. Водитель открыл дверь.

— Вилла д’Арманьяк, мадам, — сказал он тихо.

— Да, — ответила Ева и села, не оборачиваясь.

Вилла, где должен был пройти аукцион, была не её — старый особняк, спрятанный за двумя гектарами сада, принадлежал коллекционеру, который любил роскошь так же, как другие — власть. Когда машина свернула на подъездную аллею, Ева увидела: процессия уже началась. Автомобили выстраивались в очередь — длинные, тёмные, блестящие. Социальная элита Парижа прибыла раньше времени — признак не только заинтересованности, но и тревоги.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эта тревога висела в воздухе тонким электричеством.

Мужчины выходили первыми, поправляя маски из золота, чёрной кожи, серебра. У некоторых маски закрывали всего лишь скулу, у других — пол лица. Женщины появлялись следом: в переливающихся платьях, с масками полупрозрачными, как обещание тайного свидания или измены. Их шаги — отточенные, дыхание — сокращённое, взгляды — слишком прямые для вечеринки и слишком скрытые для искусства.

Ева вышла из машины последней из прибывших организаторов. Сняла пальто, передала его ассистенту — и словно открыла дверь внутри себя. Под холодным светом фонарей её платье выглядело не как одежда, а как продолжение маски: гладкое, тёмное, опасное. Некоторые мужчины обернулись слишком резко, некоторые — слишком медленно, но все — одинаково внимательно.

— Она здесь, — прошептала одна женщина мужчине на руке.

Он ответил только взглядом — взглядом человека, который понимает: вечер станет другим.

Антуан подошёл сразу, как тень, которая всё держит под контролем. На нём был идеально сидящий тёмный костюм, волосы собраны, лицо — спокойное, но внутри — напряжение человека, который несёт механизм из сотен движущихся частей.

— Вы вовремя, мадам, — тихо сказал он.

— Я всегда вовремя, — ответила Ева.

Он слегка кивнул:

— Гости уже в золотом коридоре. Свет проверен, музыка выверена. Фотографы — на расстоянии. Жюльен уже внутри.

Ева приподняла бровь под маской:

— И ведёт себя… прилично?

Антуан выдохнул смешок:

— Как ваш ученик. Даже слишком.

— Хорошо, — сказала она. — Пусть будет моими глазами в прессе. Не руками.

Габриэль появился позже — как всегда, когда ему хотелось произвести эффект, а не просто присутствовать. Его костюм сидел безупречно, волосы были чуть растрёпаны, а взгляд — слишком внимательным. Он подошёл к Еве медленно, как будто приближался к пьедесталу.

— Ты выглядишь… опасно, — сказал он мягким голосом.

— Это не наряд, — ответила она. — Это предупреждение.

Он усмехнулся:

— Для кого?

— Для всех, — сказала Ева. — Сегодня — никому нельзя расслабиться. Даже друзьям.

— Особенно друзьям, — уточнил Габриэль, и его взгляд задержался на линии её бедра чуть дольше, чем позволяли приличия.

Когда они вошли в главный зал, золотой коридор уже был наполнен людьми, запахами, движением. Официанты ходили, словно тени, музыка звучала приглушённо, и маски гостей блестели, как медленные искры. Но зал словно слегка дрогнул, как только Ева появилась в проёме. Не громко — но ощутимо. Кто-то перестал говорить. Кто-то спрятал улыбку. Кто-то выпрямил спину.

И именно в этот момент — когда воздух стал плотнее — в дверях появилась Аврора.

Она вошла в виллу так, будто её проводили по красной ковровой дорожке. Маска цвета выбеленной кости закрывала верхнюю часть лица, волосы уложены жёстко, платье — узкое, смертельно точное, как холодный стилет. Она шла медленно, будто измеряла пространство собственной властью.

Подойдя к Еве, она склонила голову почти незаметно и прошептала:

— Я хочу увидеть, как ты взорвёшь этот город.

Ева улыбнулась глазами:

— Тогда держись рядом. Могут быть осколки.

Жюльен стоял у дальнего столика, с блокнотом и бокалом шампанского, лицо — спокойное, профессиональное. Но когда он увидел Еву, глаза опустил сразу. Слишком быстро. Слишком правильно.

Она прошла мимо, даже не останавливаясь.

— Мадам, — чуть слышно произнёс он, наклоняясь.

Она лишь кивнула. Этого было достаточно.

Зал наполнялся людьми, масками, напряжением, как грудь перед глубоким вдохом.

И когда Ева поднялась на подиум — не торопясь, а как поднимаются богини на свои алтари — шёпоты погасли.

Словно тысячи свечей одновременно кто-то накрыл ладонью.

Вечер начался.

* * * * *

Когда Ева шагнула к центру подиума, свет чуть изменился — не ярче, не громче, но плотнее. Он лёг на неё ровным, режущим контуром, подчёркивая каждый изгиб платья, каждый угол маски, каждую паузу в её дыхании. Гости замолчали почти синхронно. В зале стало так тихо, что можно было услышать, как один мужчина у барной стойки нервно щёлкнул ногтями по бокалу.

Ева подняла голову, взглянула в зал и начала говорить. Голос вышел ниже, чем она ожидала, более тягучим, будто из глубины:

— Этот вечер — о том, чего вы боитесь.

Лёгкий шелест — почти вздох.

— О желании, которое вы прячете.

Несколько мужчин обменялись короткими взглядами.

— О той правде, — продолжила она, — что оголяется, когда маска уже не спасает.

Пауза была идеально выверена — длинная, густая, как оголённый нерв.

— Добро пожаловать.

Музыка сменила тональность. Ведущий поднялся на ступеньку выше, и аукцион начался.

Первые лоты были лёгкими, как разминка перед поцелуем.

Картина мадемуазель Реньяр — «Сон в янтаре», нежные золотые мазки, женщина в полусне, что-то между томлением и тенью улыбки. Ставки шли ровно:

— Двести тысяч.

— Двести пятьдесят.

— Триста.

Никакой агрессии, только игра.

Следующий лот — миниатюрная статуэтка «Танцовщица в дыму». Полупрозрачный кварц, из которого выступала женская фигура, будто рождённая туманом. Лёгкая, живая, таящая в себе скрытую похоть движения.

— Четыреста тысяч! — выпалил мужчина в маске-орле.

— Четыреста пятьдесят, — лениво добавила женщина в серебре.

— Пятьсот.

— Продано.

Гости входили в ритм, словно примеряли дыхание вечера на себя.

Но затем пошёл первый дерзкий лот — скульптура «На коленях».

Женщина — на полу, но не покорная: подбородок высоко, глаза дерзкие, спина выгнута так, будто ей не просто не стыдно — она бросает вызов.

Мужчина позади статуи — лишь намёк: рука, удерживающая волосы, но без лица.

Сила — в её шее, её взгляде, её выборе остаться на полу.

— Миллион, — спокойно заявил мужчина в бардовой маске.

— Миллион сто, — бросил его оппонент слева, как будто плюнул.

— Миллион пятьсот, — сухо процедил третий.

Ева наблюдала: их не интересовала скульптура.

Их интересовало

друг друга растоптать

.

— Миллион восемьсот! — почти выкрикнул один.

— Миллион девятьсот пятьдесят, — сказал другой, не отводя взгляд от соперника.

Скандал едва не вспыхнул, но Габриэль тихо прошептал Еве на ухо:

— Они дерутся за власть, а не за статую. Ты сделала вечер слишком честным.

Она медленно повернула голову:

— Значит, я всё делаю правильно.

Следующий лот вызвал почти физический жар — фотография танцовщика.

Только спина. Только мышцы. Только тень, идущая по лопаткам, как память о чужих руках.

Ставки шли быстро, нервно.

Женщины переглядывались.

Мужчины сжимали бокалы сильнее, чем следовало.

— Сорок пять тысяч.

— Пятьдесят.

— Шестьдесят.

— Шестьдесят два!

— Шестьдесят пять… и хватит, это уже смешно, — бросил кто-то.

— Смешно? — фыркнула дама в маске-кошке. — Возможно, для тех, у кого нет тела.

Зал взорвался тихим смехом.

Но затем случился первый провал.

Письмо любовницы политика XIX века — дерзкое, чувственное, с фразами «я хочу умереть у твоего плеча» и «каждый раз ты рвёшь меня голосом».

Лот был тонким, нервным, странно интимным.

И… тишина.

Ни одной ставки.

Ведущий растерялся.

Гости переминались.

Кто-то кашлянул.

Кто-то уткнулся в бокал.

Это была плёнка тишины, опасная и липкая.

Если она не вмешается — вечер может посыпаться.

Ева сделала шаг вперёд.

Повернулась к залу боком — так, чтобы свет лёг на маску и линию шеи.

— Вы молчите, — сказала она тихо. — Значит, вы считаете письмо слишком откровенным.

Она подняла бровь.

— Или слишком честным?

Несколько голов вскинулись.

— Это не письмо о слабости, — продолжила она, чуть опуская голос так, чтобы он прошёл по залу, как тёплая тень. — Это письмо о женщине, которая впервые позволила себе сказать мужчине правду. Мы продаём не бумагу. Мы продаём смелость.

Пауза.

Густая, зрелая, как выдержанное вино.

Дыхание зала стало глубже — Ева чувствовала это почти кожей.

И наконец…

— Двадцать тысяч, — сказал мужчина у окна, осторожно, будто проверяя температуру воды.

— Двадцать пять, — подняла табличку женщина рядом, уже увереннее.

— Пятьдесят.

— Сто! — выкрикнул кто-то с заднего ряда, и несколько голов резко повернулись.

— Сто пятьдесят, — бросил мужчина в маске из тёмного металла.

— Двести, — добавил другой, с лёгкой усмешкой, не отводя взгляда от соперника.

— Триста, — произнёс голос женщины в серебряном.

— Четыреста, — поднял табличку мужчина в чёрном костюме.

Пауза стала ещё жарче.

Ева чуть наклонила голову — того самого лёгкого движения было достаточно, чтобы весь зал снова собрался на ней.

И тогда прозвучало:

— Пятьсот тысяч, — сказал мужчина у колонны, ровно, спокойно, будто подписывал чек за бутылку воды.

Ведущий даже замер на секунду.

— Пятьсот тысяч… раз…

— …два…

— …продано!

Голоса вокруг зашептались, как ветер между каменных стен.

Взгляды — завистливые, уважительные, недовольные — переместились обратно на Еву.

Она знала: не письмо изменило ритм зала.

Изменила его она.

Ведущий выдохнул с облегчением.

Габриэль наклонился к Антуану:

— Она управляет ими, как будто это не люди, а струны.

Антуан ответил без тени иронии:

— Она управляет ими, как в Пульсе управляют дыханием.

В следующие двадцать минут ритм зала полностью сменился.

Ева видела: люди стали горячее.

Чужие взгляды — смелее.

Паузы — короче.

Ставки — резче.

Она стояла на верхней ступени подиума и дышала медленно, ровно.

Зал дышал так же.

Её ритмом.

Её вечер начинался по-настоящему.

* * * * *

Следующим лотом стала провокационная вещь из частной коллекции —

картина «Девушка в красном дыму»

.

Молодая женщина сидела на полу, спина обнажена, голова запрокинута, губы приоткрыты — словно она слышала чьё-то дыхание у самого уха. А вокруг неё красный, густой дым, похожий на раскалённое желание. Картина была опасной и честной: в ней не было ни приличия, ни покоя.

Зал загудел.

Шёпоты зашли кругами, как рябь по воде.

— Она слишком явная…

— Слишком молодая…

— Слишком похожа на…

Ева уже знала, что этот лот станет искрой. Но не ожидала, что взрыв будет таким быстрым.

— Сто тысяч, — бросил мужчина в маске из золотой кожи.

Сухо, небрежно — как будто это не деньги, а жест.

Его жена стояла рядом, держала бокал так крепко, что стекло звенело.

Но мужчина не заметил — он смотрел в другой конец зала.

Туда, где стояла девушка — слишком молодая, слишком красивая, слишком уверенная в том, что её видят.

Любовница.

Ева уловила эту линию мгновенно: взгляд мужчины — дрожь жены — улыбка любовницы.

— Сто двадцать, — добавил мужчина, уже не глядя на холст.

— Сто пятьдесят, — сказала любовница громко, слишком громко.

Зал оживился.

Жена медленно повернулась.

Момент слома.

— Ты покупаешь её? — прошипела она, слова впивались в воздух.

— Тихо, прошу… — мужчина шагнул к ней, пытаясь удержать.

— Ах, ещё и просишь!? — её голос сорвался, стал острым, как стекло. — Ты покупаешь

эту шлю…

Ева мгновенно почувствовала, как зал начинает вибрировать — не от удовольствия, а от опасности.

Люди оборачиваются.

Пары замолкают.

Гости становятся жёсткими, внимательными, готовыми к крови на паркете.

Любовница делает шаг вперёд — слишком смело.

— Это просто искусство, мадам, — сказала она сладко, медовым ядом. — Или вас раздражает, что кто-то моложе вызывает ставки?

Это было уже слишком.

Один неверный взгляд — и вечер превратится в дешевую драму, разрушая год её работы.

Ева спустилась со сцены.

Не торопясь.

Не шумно.

Как хищница, которая идёт не разнять — забрать власть.

Каждый её шаг был медленным, уверенным, точным.

Шёлк платья скользил по бедру, как тёмный ток.

Толпа расступалась перед ней без слов.

Ева остановилась между супругами, ближе к жене — так, чтобы та чувствовала опору, а не угрозу.

Она наклонила голову, ровно настолько, чтобы маска блеснула светом, и сказала тихо, почти ласково, но так, что услышал каждый угол зала:

— На моём вечере страсти не должны быть некрасивыми.

Жена вздрогнула.

Любовница выпрямилась, будто удар получила она.

Ева продолжила:

— Если вы хотите кричать — делайте это дома.

Пауза.

— Сейчас — только ставки.

Тишина была оглушительной.

Жена бледнела на глазах, словно её роняли в ледяную воду.

Муж опускал глаза, словно мальчик, пойманный за воровством конфет.

В уголке зала кто-то прыснул от смеха.

Потом ещё один.

Потом смех прошёл волной, но уже без издёвки — с уважением, с восхищением.

Жена опустила бокал.

— Простите… — выдохнула она.

Любовница — тихо отошла к колонне, вдруг став маленькой.

Муж — потерял голос.

Ева шагнула назад — тоже медленно.

Пожар был погашен.

Даже запаха дыма не осталось.

Габриэль склонился к Антуану, улыбаясь краем губ:

— Я бы не хотел оказаться на её пути.

Антуан не отрывал взгляда от Евы:

— Но я бы очень хотел оказаться в её речи.

Зал выровнялся.

Дыхание — восстановилось.

Напряжение — снова стало сладким.

Аукцион продолжился.

Но теперь — все знали, кто здесь настоящий центр вечера.

Глава 32. Самый дорогой лот

К этому моменту зал был разогрет так, будто все присутствующие провели последний час не на аукционе, а в чужом постели.

Сексуальные, дерзкие, интимные лоты уже прошли:

скульптура «Пальцы у горла» ушла за 8 миллионов,

«Красное письмо» — за 14,

«Танец теней» — за 12,5.

Воздух в вилле стал влажнее, чем положено декабрьскому вечеру — будто дыхания гостей висели под потолком и не успевали остывать.

И все знали: вот-вот должно случиться то, ради чего пришли.

Но никто — кроме Евы, Антуана и ведущего — не знал, какой будет финальный лот.

Свет медленно погас.

На экране появилась надпись, написанная ровным, безэмоциональным шрифтом:

«Главный лот вечера.

Приватный ужин с Евой Лоран.»

Не час.

Не формат встречи.

Не уточнений.

Просто — ужин.

С ней.

Зал выдохнул так громко, что звук пронёсся по полу, будто лёгкая вибрация.

Кто-то нервно рассмеялся.

Кто-то прикусил губу.

Кто-то сразу поднял табличку.

Ведущий поднял руку, прося тишины.

— Господа… и дамы. Главный лот вечера — приватный ужин с мадам Евой Лоран, в любое время, в любом месте, по предварительному согласованию.

— Согласование с кем? — бросили с заднего ряда.

— С мадам Лоран, — спокойно ответил ведущий.

По залу прошёл гул — не громкий, но острый, как хруст льда под каблуком.

Словно кто-то сказал вслух то, о чём все думали:

эта женщина — не просто лот. Она — власть, и доступ к ней нужно заслужить.

Ева стояла на подиуме, ровная, неподвижная.

Она смотрела в зал так, будто читала каждого — не маску, не улыбку, а скрытое желание.

Никто не мог понять, что она думает.

И именно это сводило мужчин с ума.

Ведущий поднял руку:

— Начальная ставка — один миллион евро.

Секунда тишины.

И — взрыв.

— Миллион сто! — бросил мужчина в маске с латунными вставками.

— Миллион сто пятьдесят! — рявкнул другой, будто это лот с военного аукциона.

— Миллион сто восемьдесят, — сказал третий, мягко, почти лениво, но с вызовом.

Ставки полетели так быстро, что воздух стал звенеть.

Каждый хотел выиграть не ужин —

право сказать «я победил остальных»

.

— Миллион двести!

— Миллион двести пятьдесят!

— Миллион триста!

Женщина в маске-стрекозе подняла табличку и сказала голосом, от которого у половины мужчин встали волосы на руках:

— Миллион четыреста.

— Миллион пятьсот, — тут же перебил мужчина рядом с ней, не глядя на картину, только на неё.

Они уже соревновались не за Еву — друг с другом.

Зал чувствовал это и дрожал от удовольствия смотреть.

— Миллион шестьсот!

— Миллион семьсот!

— Миллион восемьсот тысяч!

— Миллион девятьсот!

Кто-то усмехнулся:

— Господа, вы торгуетесь слишком медленно. Два миллиона.

— Два двести! — выкрикнули сразу двое.

— Два пятьсот!

— Три! — бросил мужчина из первого ряда.

Габриэль хмыкнул:

— Они сгорают раньше времени.

Антуан тихо ответил:

— Она им не даст выиграть легко.

И действительно — ставки продолжали прыгать.

— Три двести!

— Три пятьсот!

— Четыре!

— Четыре сто пятьдесят!

— Четыре шестьсот!

— Четыре девятьсот!

Воздух стал густым, влажным — как в комнате перед тем, как кто-то сорвёт с кого-то одежду.

И наконец —

— Пять миллионов! — выкрикнул мужчина в изумрудной маске, словно сделал смертельный выпад рапирой.

На секунду тишина.

Все обернулись к нему.

Он уже победно выпрямился, чуть расправил плечи, будто готовился к аплодисментам.

И в эту секунду, словно разрезая зал пополам, прозвучал другой голос — низкий, глубокий, бархатный, но с опасным металлом под тоном:

— Девяносто миллионов.

Зал ахнул — не образно, а вслух.

Кто-то выронил бокал.

Кто-то зажал рот ладонью.

Кто-то прошептал:

— Что?..

Антуан застыл, как статуя.

Габриэль потерял голос впервые за много лет.

Ведущий побледнел, словно его ударили чем-то невидимым.

Ведущий, сбив дыхание, выдавил:

— Девяносто миллионов… раз…

…два…

…продано.

И зал вдруг понял:

не Еву купили.

Это она позволила себя выбрать.

Зал ахнул.

Женщины повернули головы так резко, что серьги качнулись.

Мужчины замолкли — даже те, кто обычно не умели молчать.

Антуан выпрямился, словно получил удар током.

Габриэль тихо цокнул языком:

— Что за чёрт…

Ведущий застыл.

— Девяносто…? Простите, господин, можете повторить?

Тот же голос, спокойный, уверенный, без колебаний:

— Девяносто миллионов евро.

Медленно, почти нарочно, мужчина поднялся со своего места.

Маску он снял так, как мужчины снимают перчатку перед дуэлью — не торопясь, позволяя залу рассмотреть каждую линию лица.

Высокий.

Плечи широкие — тело бывшего пловца, всё ещё крепкое, выносливое.

Виски серебристые, не седые — дорогие, ровные.

Глаза стальные, но тёплые там, где мужчина может позволить себе тепло.

Подбородок — резкий.

Смокинг — идеально сидящий.

Взгляд — прямой, как прицельный выстрел.

— Маттео Лауренци, — произнёс он сам, не ожидая представления.

— Италия.

— Владелец «Laurenzi Marine Logistics».

Кто-то прошептал:

— Это же самый крупный судоходный концерн Европы…

— Он же… миллиардер…

— Его состояние больше двадцати миллиардов…

Маттео смотрел только на Еву.

Не на конкурентов.

Не на таблички.

Не на зал.

Только на неё.

С таким взглядом мужчины смотрят на то, что намерены забрать.

Но забрать не силой — правом.

Ева держала паузу.

Она стояла ровно, неподвижно, как статуя, но внутри — дрожало всё.

Не от страха.

От того, что этот мужчина не делал ставки.

Он ставил заявление.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ведущий, едва восстановив голос, произнёс:

— Девяносто миллионов… раз…

Пауза.

Гости ждали, как ждут прыжка с утёса.

— …два…

Никто не поднял табличку.

Даже те, кто мог перебить.

— …продано!

Зал взорвался шёпотом.

Кто-то ахал.

Кто-то нервно смеялся.

Кто-то пытался понять, кто такой Лауренци, и как он появился так тихо.

Ева стояла на подиуме, смотрела на Маттео и понимала:

этот ужин не будет спокойным.

И точно — не будет безопасным.

Он слегка склонил голову, не улыбаясь, но делая это так, будто приветствовал новую игру.

Она подняла микрофон.

— Напоминаю, — сказала она, тихо, почти сладко, — даже за такие деньги… это всего лишь ужин.

Зал рассмеялся — нервно, громко, с восхищением.

Но под смехом прошёл ток, острый, как лезвие:

зачем же он на самом деле купил её вечер?

* * * * *

Когда молоток опустился, фиксируя девяносто миллионов, зал ещё несколько секунд оставался в странном состоянии — между тишиной и шоком. Люди переглядывались, пытались что-то прошептать соседям, но слова застревали в горле.

Ева медленно поднялась на подиум, чувствуя, как каждая пара глаз цепляется за её силуэт. Свет лег на неё ровным золотым кольцом, словно подчёркивал: этот вечер — был её. Только её.

Она взяла микрофон.

Пауза — длинная, чёткая, как вдох перед прыжком.

И сказала голосом, который был одновременно медовым и стальным:

— Спасибо вам за вашу смелость.

Её голос прошёл по залу дрожью, будто открывал замок на чужих эмоциях.

— За ваши ставки.

Чьи-то плечи напряжённо поднялись.

— За то, что вы снимали маски… — она провела взглядом по рядам, задержавшись на самых дерзких лицах. — …не только руками.

Люди замерли.

Ева сделала шаг вперёд — лёгкий, уверенный.

— Сегодня мы собрали рекордную сумму — триста пятьдесят миллионов евро.

Зал ахнул второй раз за вечер, и этот ах был уже не удивлением — признанием.

Она продолжила, теплее, но всё так же твёрдо, как женщина, которая знает цену каждому слову:

— Каждый евро пойдёт на то, что должно жить. Лечение. Реабилитация. Стипендии студентам. Программы для женщин и детей. Реставрацию умирающих произведений искусства. Поддержку независимых художников. Наш фонд обширен, и его сердце билось здесь, рядом с вами.

Её голос стал ниже, почти интимным.

— Вся отчётность — открытая. Каждый отчёт вы сможете увидеть на сайте в любое время. Предельно прозрачно.

Пауза — уважительная, тёплая.

— Я не играю с доверием. И не продаю пустых обещаний.

Несколько женщин в зале кивнули — благодарно, почти эмоционально.

Мужчины слушали иначе, чем раньше — внимательнее, тише, глубже.

Ева сделала шаг назад, поглаживая платье по бедру, плавным движением возвращая себе уверенное дыхание.

И закончила мягко, как будто говорила секрет только им:

— Париж увидел вас сегодня настоящими. Спасибо вам за это.

Стоячие аплодисменты поднялись волной — плотной, горячей, благодарной.

Ева позволила себе небольшую, почти невидимую улыбку.

Она выдержала их взгляд.

Она приняла их уважение.

Она запомнила его.

И затем — чуть наклонила голову, возвращая в голос лёгкую игривость, нотку отдыха:

— Аукцион окончен…

Зал стих, ожидая продолжения.

Ева улыбнулась шире — редким, но настоящим движением губ:

— Теперь — отдыхайте. Наслаждайтесь едой, музыкой… и шоу-программой, которую мы приготовили для вас.

С этими словами она жестикулировала незаметно — лёгкое движение кисти, и свет в зале сменился: стал теплее, мягче, сцена занялась золотом.

Музыка ожила.

Струны, перкуссия, голос певицы — горячий и хрупкий одновременно.

Занавес в глубине распахнулся, и на сцену вышла труппа: танцовщики в золотых масках, акробаты, световые инсталляции, огни, которые скользили по стенам, как живые.

Шоу-программа началась — густая, дорогая, роскошная.

Аукцион остался позади.

Начинался вечер наслаждений.

А Ева — спускалась со сцены, зная, что теперь её будет искать каждый мужчина в этом зале.

* * * * *

Когда люди начали расходиться, воздух становился мягче, тише.

Но внутри этой тишины двигалась фигура — ровная, высокая, уверенная.

Маттео Лауренци подошёл без охраны, без суеты, без попыток скрыть присутствие.

Он остановился перед Евой, но не слишком близко — на той дистанции, где напряжение чувствуется лучше, чем запах духов.

Он наклонил голову.

Без улыбки.

Без попытки произвести впечатление.

— Август. Стокгольм. Вы свободны?

Ева встретила его взгляд спокойно, почти ледяно, хотя внутри лёгкий ток прошёл по коже.

— Вы уезжаете уже сегодня?

— Да, — ответил он. — Работа.

Пауза.

— Но ужин ваш. В августе.

Он протянул визитку — чёрную, матовую, с серебряными буквами.

Когда она взяла её, их пальцы коснулись едва заметно.

Слишком коротко, чтобы назвать это прикосновением.

Достаточно долго, чтобы правильно назвать это предупреждением.

И она поняла: август будет… опасным.

Маттео слегка наклонил голову.

— До встречи, мадам Лоран.

Он развернулся и исчез в толпе так же уверенно, как появился — оставив за собой только аромат табака и глубокую тень намерения.

Аврора подошла через минуту.

В её взгляде — смесь интереса и тревоги.

— Этот мужчина… слишком уверенный, — произнесла она тихо, почти на ухо.

Ева медленно, почти лениво улыбнулась.

— Тем интереснее будет ужин.

Аврора коротко рассмеялась.

— Ты играешь с огнём.

Ева провела пальцем по краю визитки.

— Аврора… — она подняла взгляд. — Огонь — это единственное, что стоит моего времени.

Снаружи уже темнело, и ветер качал деревья вокруг виллы.

Ева вышла в ночь, чувствуя, как её платье скользит по телу, а маска остывает.

Сегодня она была сценой.

Но август…

август обещал сделать её центром бури.

Глава 33. Четвертый круг завершен

Париж гудел. Не как турист, восхищённый фасадом, и не как критик, жаждущий скандала, — а как тело, пробуждённое от слишком долгого сна. За два дня о «ужине за девяносто миллионов» написали все: от модных блогеров до серьёзных политических обозревателей. Заголовки пестрели метафорами, но чаще всего повторялась одна фраза:

«Вечер, изменивший правила»

.

Жюльен, единственный допущенный журналист, превратил свою статью в манифест. Ни одного фото, только текст — и это только усилило эффект. Его строки цитировали в прямом эфире, вырезали и вставляли в рилсы, обсуждали на ток-шоу. Ему удалось невозможное: оставить тайну — и раздуть огонь интереса до национального масштаба.

Фонд Евы вдруг стал модным словом. Пожертвования сыпались не только от гостей, но и от звёзд, бизнесменов, безымянных дарителей, чьи суммы иногда превышали цифры, заявленные публично. Париж будто влюбился — не в женщину, в силу, которую она отныне олицетворяла.

Ева сидела у окна, на коленях — распечатки с цитатами. В одной строчке —

«Она продала не тело. Она продала зеркало каждому мужчине в зале»

— было всё. Она медленно провела пальцем по бумаге и усмехнулась. Жюльен заслужил награду. А точнее… хорошее наказание.

Но внутри уже рождался другой голос. Тише. Личнее. Она отложила вырезки в сторону и встала. Сегодня — не про них. Не про фонд. Не про миллионы. Сегодня — снова про неё.

* * * * *

Вечер стекал по стенам города, как тёплое вино. Последний день июля дышал влажно, густо, с привкусом томления. Ева вышла из машины у тёмного фасада клуба — и на секунду задержалась. Знакомое волнение под кожей. Старый код доступа на двери. Тот же аромат у входа: сандал, мускус и лёгкая нотка металла, как запах сцены после аплодисментов.

Пульс ждал.

Двери распахнулись, как будто чувствовали её ещё на подходе. И сразу — три фигуры в холле. Её встречали, как возвращающуюся королеву.

— Ты выглядишь так, будто только что отдала приказ снести город, — первой подошла Вера. Загорелая, с живыми глазами, на ней был лёгкий костюм кремового цвета, волосы — чуть светлее, кожа — напитанная солнцем.

— Вы же вроде болели? — Ева чуть отстранилась, разглядывая её с лёгким укором.

— Я выздоровела… и вернулась. Не могла пропустить финал, — Вера обняла её снова, на этот раз крепче. — Тем более такой финал…

Рядом стоял Виктор — в чёрной сорочке без единой складки, с тёмными глазами, в которых — тот самый знакомый холод наблюдателя.

— Ты взорвала Париж, — раздался голос сбоку.

Аврора. В белом. Узкое платье, почти свадебное, волосы убраны, взгляд — обнажённый. Её образ был настолько контрастным с её привычной ролью, что на секунду Ева почувствовала странную дрожь, как будто снова зашла не в клуб, а в ритуал.

— Я просто сняла маски, — ответила Ева, глядя ей прямо в глаза.

Аврора улыбнулась. Без слов. Только глазами — гордость и уважение.

— Сегодня — без ролей, — тихо добавил Виктор. — Ты не сцена. Ты — центр.

Молчание повисло между ними густым бархатом.

Они повели её по коридорам — знакомым, но почему-то казавшимся сегодня новыми. Ни одной встречи со слугами. Ни намёка на сценарий. Всё будто было расчищено только под неё.

Комната, в которую они вошли, была другой. Её ещё не использовали. Новая. Особенная.

На полу — мягкий бархат, глубокий синий. Стены — тёмные, как бокал мёрло, с вкраплениями золота. Свет — не прямой, а разлитый, как утреннее солнце под полупрозрачными шторами. Посередине — кровать. Широкая, шелковая, будто сама звала лечь и забыть, что ты существуешь.

— Это для тебя, — сказала Аврора. — Только для тебя.

— Что за игра? — Ева обернулась, но в голосе не было тревоги — только интерес.

— Это не игра, — ответил Виктор. — Это завершение. Последний день июля. Последняя сцена без роли.

— Что я должна… — начала она.

— Ничего, — перебила Вера. — Ложись. Остальное — не твоё дело.

Аврора подошла ближе, чуть поправила прядь у её виска.

— Сегодня ты получаешь. Без условий. Без границ. Просто — получаешь.

Вера задержалась у двери последней. Перед тем как уйти, она наклонилась к уху Евы и шепнула с улыбкой:

— Скажи потом, сколько раз…

Дверь закрылась.

Тишина легла на комнату мягкой тканью. Ева стояла в центре. Одна. И впервые — без роли.

* * * * *

Тишина в комнате была абсолютной. Не напряжённой — принимающей. Она не давила, не звала — просто существовала, как вода, в которую можно погрузиться, если достаточно долго дышать медленно.

Ева лежала на шёлковых простынях, голая. Тело ещё держало остаточное волнение от ожидания, но в нём не было страха — только затаённое желание, которое само себя не называло. Свет был мягким, приглушённым, и каждый изгиб кожи казался чуть влажным от него, как будто свет касался её языком.

Он вошёл без звука. Не как хищник — как дождь. Нежный, уверенный, неизбежный. Лицо — в маске. Тело — сильное, взрослое, не юное, не глянцевое, а настоящее. Он пах не духами, а теплом, кожей и чем-то сыровато-пряным, как воздух после грозы. Один вдох — и внутри уже кольнуло.

Он не сказал ни слова. Даже жеста не было. Он просто подошёл и опустился на колени у края кровати. Его глаза — за маской, но Ева чувствовала: он не смотрит на неё как на женщину, не как на объект, даже не как на роль. Он смотрит как на огонь. Как на то, к чему идёшь — чтобы обжечься. Или исцелиться.

Первое прикосновение — его губы к внутренней стороне бедра. Мягко. Не целуя — вдыхая. Она вздрогнула. Не от страха, не от неожиданности. От того, что её кожа вдруг стала всем. Слух исчез, зрение сузилось. Осталось только там — где он касался.

Он двигался медленно, как будто изучал её. Не спешил, не требовал, не пытался произвести впечатление. Только язык. Только дыхание. Он не входил в неё — он окружал её собой, будто мог лизать не только плоть, но и суть.

Первые минуты — дразнящие. Касания по краю. Лёгкие круги, потом — чуть грубее, с нажимом. Потом снова — мягко, почти влажным шелком. Она выгибалась, вжималась, хваталась за простыни, пыталась задерживать дыхание, но всё было бесполезно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Первый оргазм пришёл как удар — короткий, взрывающий, с криком. Ева почти застонала в голос, как будто что-то вышибло из груди.

Второй — тише. Почти внутренний. Он даже не остановился между — просто сменил ритм, сменил угол, усилил давление. Её бёдра дрожали, она не могла ни остановить его, ни ускорить. Только плыть — на его языке, как на волне.

Третий — со слезами. Почему — она не знала. Он просто достал что-то изнутри, щёлкнул что-то заблокированное. И она заплакала. Не всхлипывая. А именно — плача, прижатая к подушке, сжимая губы, пока он продолжал. Не останавливаясь.

Четвёртый — с криком. Глухим, тёплым, рваным. Её спина выгнулась дугой, пальцы вцепились в ткань. Она не просила остановиться. Она не просила продолжать. Она просто была.

Пятый — со сжатыми зубами. Как борьба. Как

нет

, которое всё равно становится

да

. Она кусала губу, чтобы не закричать, но тело — предавало. Она дрожала всем телом, как будто сердце кончало вместе с ней.

Шестой — в молчании. Полном. Как будто она исчезла. Стала только пульсом. Только влагой. Только кожей, открытой до дна.

Я не знала, что так можно

, — пронеслось в голове. —

Что так глубоко можно раствориться. Что оргазм — это не пик. Это волна. И ещё одна. И ещё… И ещё...

Он остановился сам. Не резко. Не потому, что «достаточно». А потому, что она — выжата. Пустая. Наполненная.

Он поднялся, посмотрел на неё — и в этом взгляде не было ни гордости, ни превосходства. Только тёплое, почти благодарное прощание.

Он не снял маску. Не сказал ни слова.

И вышел. Как дождь. Который не просили — но который был нужен.

* * * * *

Ева лежала на спине, не шевелясь. Простыни под ней были влажными от её тела, но воздух — прохладным, как после грозы. Ни тяжести, ни стыда. Только лёгкость. Глубокая, медленная, настоящая.

Она не чувствовала себя использованной. Не чувствовала себя актрисой. Даже не женщиной. Сейчас она была чем-то иным — телом, которое прожило всю гамму удовольствия, и душой, которая осталась при этом в себе. Без игры. Без маски. Без плана.

Губы слегка дрогнули. Улыбка. Небольшая, почти детская — не для Авроры, не для Веры, не для Жюльена, не для публики. Себе. Только себе. Как будто впервые за долгое время она увидела в отражении не роль, не лицо, не титул — а себя.

Она глубоко вдохнула, медленно выдохнула. И подумала:

Если июль был сценой…

…то в августе меня ждёт ужин за девяносто миллионов.

Конец