Выстрел

глава 1

- А ччерт….

Я с размаху хлопнул себя по ребрам и судорожно зачесал бок. В душном спертом воздухе, пропитанном миазмами, моментально запахло свежераздавленным клопом.

Откуда здесь могли взяться клопы? Да такие злые, что прокусывают через батистовую сорочку. К утру она уже вся будет в буро-коричневых пятнах….

Черт, черт…! Как я могу еще думать о сорочке в такие минуты…!

Тусклый свет двух газовых фонарей из колодца внутреннего двора едва чертил на потолке квадрат окна с рисунком тюремной решетки. Но он был таким слабым, что нисколько не разбавлял угольную черноту крохотной камеры.

Черт... почему я не выстрелил еще раз,… ведь в моем пистолете еще было четыре патрона….

Болит голова, подташнивает, нечем дышать… и нет никакой возможности отделаться от наваждения. Прогнать застывшую перед глазами картину трагедии, тот самый миг, когда мир раскололся надвое, разделил жизнь на прошлое и будущее, на ДО и ПОСЛЕ….

…Привычно легла в руку тяжесть никелированного браунинга. Простенькая машинка, маленькая катапульта из жизни в небытие, сейчас налила руку свинцом, пудовой гирей тянула вниз.

И ее взгляд через прорезь прицела. Вызывающий, непокорный… и усмешка, застывшая в уголках губ.

Поведи она себя по-другому. И ничего бы не было. Упади на колени, моли, проси прощения, заламывай руки, рыдай…. Если бы я увидел вину в ее глазах, раскаяние, хотя бы страх….

Мне нужно было ее унижение. Равное моему. И тогда бы я смог опустить пистолет. И, наверно бы смог простить ее. Потом.

Но ей было легче принять пулю в лоб, чем упасть передо мной на колени. Она точно знала, как можно спасти свою жизнь. Но она сделала все, чтобы я нажал на курок….

…Тяжелый день. Духота и влажность столицы прилепила сорочку к телу. До совета акционеров, назначенного на конец дня, я еще успевал переодеться и принять душ. Выскочив из пролетки, дернул ручку входной двери дома – дверь была заперта. Позвонил. Долго никто не открывал. Последнее терпение вытекало из меня секундами прямо на порог, как пот, струившийся по спине и выступающий на лбу мелким бисером.

Щелкнул замок, дверь распахнулась, мелодично звякнув колокольцем.

- Мари…! Черт возьми! Где ты шляешься…!? Софи дома?!

Горничная растерялась, никак не ожидая увидеть меня в столь раннее время, и испуганно отвела взгляд. Короткой доли секунды хватило, чтобы я все понял.

- Дддура!!! – выпалил я ей в лицо, тремя прыжками покрывая лестницу на второй этаж.

Распахнул дверь в будуар и увидел их… ее, полулежащей на козетке… и его, стоящего перед ней на коленях… молочно-белая спина сильного мужчины плечами широко раздвинула ее ноги!

И эти глаза с поволокой, ее глаза!!! пьяные от наслаждения, истомы, подступающего оргазма…!!! Бессчетное количество раз я смотрел в них именно в этот миг, упиваясь блаженством!

А за моей спиной будто бесы столпились, потихоньку, ритмично копытцами козлиными затопали - громче, звонко, зло. Закричали над ухом голосами острыми, пронзительными, кошачьими, мартовскими…! Завлекали!

Замахали мне в глаза крыльями соблазна алого, и кружить начали хороводом, голова стала тяжелая, чужая. Все клубилось перед глазами. Морок нашел, сердце сжалось от боли - острой, как укус….

И привычно легла в руку тяжесть никелированного браунинга.

Вскочила она обнаженной, метнулась к распахнутому окну. Подняла свои тяжелые веки, посмотрела мне в лицо. Господи. Боже ж ты мой! Эти огромные озера черных глаз! И в них не было страха, смятения. Даже презрения и ненависти не было. Я видел ее взгляд через прорезь прицела - вызывающий, непокорный… и усмешка, застывшая в уголках ее упрямых губ.

Я и ранее никогда не видел в ее глазах скованной покорности или испуганной замкнутости. Но очевидное бесстрашие на ее лице в ту секунду было равно сумасшествию….

И понимал я только одно – если сейчас не нажму на курок, то упадет моя рука вниз от тяжести увиденного, от собственного позора моего. Помутилось все перед глазами, она вдруг стала текучей, блекло‑серой, множащейся, нечеткой. Только палец привычно потянул спусковой крючок….

Сухой хлопок выстрела расколол воздух…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

глава 2

Думать тяжело…. Не могу. Все болит. Трудно дышать. Душа вспотела. Как всплывающий со дна сом, я весь покрыт липкой слизью измены.

Я вскочил, прошел по дощатому настилу тюремных нар, дотянулся до крошечного окна у себя над головой и вцепился руками в кованую решетку, в надежде уловить хоть малейшее дуновение ночи.

Мир рухнул! МОЙ Мир рухнул!!! Никого уже ничем не спасешь.… И это не злой рок и не усмешка судьбы….

Ведь сегодня даже слепому стало видно, что время просто обнажило вечную идею: жизнь вовсе не поприще отдельных личностей, жизнь есть игра, бесконечный театр, и всякий человек только исполняет отведенную ему роль. Роль. Маску. Придуманную для него, и вписанную петитом в программку.

Маску…. Неужели я все это время ошибался? Неужели я все это время был китайским болванчиком, беспрестанно кивающим головой с неизменно счастливой улыбкой на лице? Я отказываюсь в это верить…

Ведь ее глаза, эти яркие окна души, не могли лгать! О, этот взгляд инфернальных глаз, бездонная пропасть, прорва всех времен…! Первый раз я заглянул в эти глаза на балу у Юсуповых. Когда это было? Впрочем, какая разница. Тогда я был другим и не думал о смерти. Тогда мне было безразлично, как умирать. Важно было - как жить. А я тогда уже точно знал, что жить надо хорошо, приятно. И вдумчиво. Чтобы самому раздавать другим роли, а не принимать их….

Еще несколько лет назад жизнь казалась простой и приятной штукой. Давние друзья по Второму кадетскому корпусу, бывшему Артиллерийскому и Инженерному, Мелик-Пашаев, Толстой, Сумароков задались целью во что бы то ни стало обженить меня, и всенепременно на родовитой и знатной особе. Сами же, недавно ставшие отцами, под такое «благовидное» мероприятие порой увиливали от своих жен и по очереди таскали меня по всем рождественским балам столицы. А я и не возражал. Я отлично понимал, что заводчику и капиталисту, после тридцати лет не к лицу иметь репутацию холостого повесы. Пора было набирать столичный вес, прочно становиться на ноги. А солидная партия могла только улучшить мое положение в обществе.

К тому же мои авантюры с замужними дамами все больше требовали нервов и времени, которого мне и без того не хватало. Отношения с незамужними обременяли обязательствами. А бордели мы принципиально никогда не посещали, считая это унизительной доступностью, неспособностью мужчины добиться расположения дамы.

И мои друзья, с коими я провел юность в кадетских классах на набережной реки Ждановки, всемерно способствовали поиску достойной невесты, превращая бальные «смотрины» в забавный праздник, притом сами отчаянно флиртуя со всеми мало-мальски очаровательными дамами подряд.

Я стоял в фуршетной зале с бокалом шампанского в руках, наблюдая через распахнутые двери за вальсирующими парами:

- Иван Сергеевич, глянь-ка, с кем это Сумароков уже второй тур обжимается?

Древо Толстых, благодаря их плодовитости, за несколько веков настолько разрослось ветвями, что давным-давно и не раз породнилось со всеми другими именитыми родами Великой державы, пустив там свои корни. А цепкий ум и феноменальная память нашего Ванечки превратили его в ходячую энциклопедию дворянских фамилий. Толстой, закусив осетринкой очередную «царскую», поднял голову от стола и близоруко прищурился, отыскивая взглядом в толпе вальсирующих эполеты красавца капитана:

- Аааа… да ничего интересного… Софи… совсем юная особа… - прожевывая и дирижируя вилкой произнес он, - Родом из польских дворян… хотя, род древний, были, по-моему, и князья великопольские. Папенька ее сейчас на царёвой службе, маменька умерла давно, денег не хватило не то что ли на Смольный… ну в общем, похоже выпускница Мариинки, но могу ошибаться….

- Подведи меня к ней, - прервал я его.

- Нет ничего проще….

Он на секунду прислушался к мелодии, и поняв, что до конца тура успеет - опрокинул еще один наперсток «царской», подцепил вилкой грибное канапе и, обняв меня за талию, ринулся в танцевальную залу.

О, это Великое братство кадетов, нетленная дружба юности! В те годы мы не только вместе росли, мужали, научались чувствовать плечо товарища, но и научились одинаково мыслить, слышать и даже дышать.

Сумароков, не сговариваясь, умудрился последние такты мазурки закончить в двух шагах от нас и, одним легким движением Софи оказалась в нашем кругу и представлена мне. И вроде правда, ничего особенного - хрупкая миниатюрная фигурка, открытая добрая улыбка, возбуждение и эйфория в глазах. Маленький чувственный рот, слегка выдвинутая вперед пухлая нижняя губа придавала выражению лица тень прелестного детского упрямства. Я не смог удержаться от дежурного комплимента:

- Вы столь очаровательны, блеск Ваших глаз и легкий румянец на щеках….

- Ой, да что Вы, - перебила она меня, еще не совсем отдышавшись от быстрого танца, – Скажу Вам по секрету, – она заговорщически оглянулась по сторонам, что я невольно пригнулся к ней ухом – Все это пиявка. За час до бала я на одну минутку поставила ее за левое ухо… вот вам и блеск и румянец! Только Вы никому не рассказывайте об этой дамской хитрости. Я вам призналась по большому секрету, – и Софи весело рассмеялась, своими словами моментально обратив меня в своего заговорщика.

Она пленяла какой-то неуловимой и непонятной прелестью улыбки, пикантной, задорно-кокетливой мимикой. Ее грациозная некрасивость возбуждала и привлекала больше, чем аристократическая красота иных особ, а детская непосредственность, открытость, наивность теплотой накрывала мое сердце. Глядя в ее искрящиеся, прищуренные смехом глаза я не смог промолчать:

- Да неужели?! А что, в жизни Вы смотрите и улыбаетесь совсем по-другому?

- Ну конечно…! – от незнания мной таких очевидных истин ее глаза удивленно распахнулись, зрачки расширились….

О-ох, эти проклятые, огромные, черные, чуть влажные глаза. Впрочем, никакие они не черные – густо-карие. …В них была вечность ореха и сладость меда, бездонность зеницы, предрассветная голубизна белка, зверушачья пугливость и ласковость пушистых ресниц. И жалобная влажность. Как умытая ливнем, наполнившаяся соком спелая вишня, готовая в любую секунду вдруг брызнуть прозрачной слезой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я даже не заметил, как мы плавно влились в вальс, совсем не мешавший мне любоваться ее глазами. Она не кокетничала, не жеманничала, к чему я был давно приучен другими дамами, она была не такой, как все, она молча топила меня в своих глазах, переливала в себя, забирала мою душу…. Правда, тогда я этого еще не осознавал.

Своих товарищей я отыскал на дальнем конце стола. Любитель вкусно поесть, Толстой все так же неизменно «дирижировал» вилкой, пытаясь снизу вверх заглянуть в глаза Сумарокову:

- И все же, mon cher Александэр, Вы как будто с луны свалились, танцевать молоденькую незамужнюю барышню два тура кряду… это есть верх неприличия…! – и едва сдерживая ехидный смешок, - Ладно бы она была женой вашего полкового командира….

Сумароков, «защищаясь» от вилки товарища бокалом шампанского, добродушно пытался парировать:

- Любезный monsieur Иван Сергеевич, а таскаться по балам без жены, это для Вас не mauvais ton?

- Как будто Вас это не касается, chère amie. К тому же я не трогаю мягко за талии, кхе и ниже, всех юных особ, а только закусываю, и надо сказать, делаю я это с позволения моей благоверной, которая со дня на день должна разрешиться родами. Comprenez-vous?

Было презабавно смотреть на пикировку друзей, обвиняющих друг друга в безнравственности и неприличностях, при этом тут же совершая их на каждом шагу.

- Mon chéri, Вашу способность к деторождению и неуемную потребность в… - тут Сумароков замялся, желая вернуть «кхе» и не желая как-то словом задеть милейшую Наталью Андреевну, жену Толстого, уже успевшую родить ему двух прекрасных наследников, - Вашу потребность в «продолжении рода», мы уже давно знаем, но вот утаивать от друзей свой новый чин камер-юнкера…! И не отметить его даже в узком кругу - это уже nonsense!

- Но ведь уведомление должно прийти только после Нового года….

- Вань, но ведь «Табель» уже подписан и ты знаешь, что тебя утвердили, - трогательно поднял брови Александр, - Официальное уведомление оставь для родственников.

Эта новость давно ни для кого не была тайной. Толстой, наконец-то решился оставить военную службу, как только ему засветил придворный чин, за который хлопотали все его высокие родственники. Да и правду сказать, военный из него был никакой, в отличие от Сумарокова, в роду которого были сплошь одни генералы. Высокий энергичный красавец, с командным голосом и неуемной долей авантюризма, кому же, как не ему делать карьеру на военном поприще.

- Алекс, а твои погоны флигель-адъютанта?! Кабы ты от них не отказался….

- Белые мундир-колеты, золотые кирасы, каски с «голубками», а уж эти замшевые лягушачьи лосины…! - перебил его Сумароков, - Бррр, нет, это все «великолепие» не для меня. Я вот все думал – ежели прижмет, так и расхомутаться не успеешь, это ж сколько времени надо потратить… конфуз!

Толстой от неожиданной шутки поперхнулся и прикрыл жующий рот рукой, дабы от смеха не прыснуть едой во все стороны.

- Ванечка, я памятую заповедь государя нашего «амператора всерассейскаго» Петра Алексеевича, наипервейщего стратига,- назидательно продолжил Александр, - «Дабы тем охоту подать к службе и оным честь, а не нахалам и тунеядцам чины получать»….

В роду Сумароковых не особо почитали полководческие заслуги Петра I, и при каждом удобном случае старались это подчеркнуть всяческими способами.

- Ты видно, нынче, целью задался «униженья чинить»? – тут же отреагировал Толстой словами того же петровского циркуляра, принимая на свой адрес нахала и тунеядца.

- Что ты, что ты, простите ваше сиятельство, я просто хотел сказать, что каждый из нас должен быть на своем месте, «дабы приносить посильную пользу Государю и Отечеству». Вот ты на царевой службе, а я в полку.

Не унимался, и глаза его смеялись.

- И кстати, вместо фрака «парадный» редингот с черным регатом, - Сумароков любовно провел ладонью по лацкану Толстого, – Это что, новая мода при дворе, появляться в таком виде на балах?

Всегда безупречный во внешности, Александр очень ревностно относился к форме одежды, и не только военной, и не только своей, считая, что по одежке не только встречают, но она есть суть и выражение внутреннего мира человека.

А в моей душе, минутой назад, поселилось смятение. Разум запротестовал, предчувствуя опасность моему status quo, вызывая с глубины отголоски безотчетного страха.

- Друзья, - вмешался я в привычную для них перепалку, – А не закончить ли вам спор? А всем нам сегодняшний вечер вершиной безнравственности, нуу…, предположим, где-нибудь в кордебалете, - и добавил, не без иронии, – Или вы предпочитаете остаться на котильон?

- Такая ретировка похожа на бегство, - Александр с интересом посмотрел мне в глаза.

Толстой механически достал луковицу золотых часов:

- Тогда нужно срочно звонить Натали….

- Тогда нужно срочно звонить в театр… - добавил Александр.

- Тогда соблюдаем «придворный этикет», - не удержался я поддеть Толстого - Ищем княгиню и откланиваемся, спросив телефона. Вы звоните, а я забираю шубы и беру извозчика….

глава 3

О, изобильность ночной жизни, бессмысленное расточительство богатого разгула, извращенная изысканность удовольствий!

Будучи с давних пор почитателями сценических искусств, а в особенности самих «театральных талантов», мы были знакомы почти со всеми антрепренерами частных подмостков столицы. Наши шубы уже лежали наваленные кучей в общей гримерке варьете на Никольской, а два официанта из соседнего ресторана выгружали из корзин на большой круглый стол в центре комнаты посуду, ананасы, клубнику, черешню, пирожные, холодные и рыбные закуски, шампанское и водку….

Такие знакомства нам обходились недешево, но они того стоили – для нас всегда были открыты двери, нам всегда были рады и… нас просто обожали и любили.

- Господа, я слышал Пронин открыл «Бродячую собаку» в подвале Дома Жакоба. Цены для посторонних говорят - фантастические. Но все билеты расходятся моментально, – раскуривая дорогую сигару и падая на продавленный, видавший виды диван, произнес Сумароков.

- На Михайловской площади?

- Ну.

- Бродячая собака - это что? – снимая свой редингот и забрасывая его на шторку ширмы, спросил Толстой.

- Кабаре. Туда практически весь «Цех поэтов» перетек.

- Аааа… поэзия мне индифферентна, - расстегивая воротник сорочки и поправляя широкие подтяжки, ответил Толстой – А здесь хорошо топят.

- Ну да. Ты больше до дивертисментов охоч.

- А что ты находишь в этом дурного? И не могу я принять эти новомодные подвывания современных поэтов. Это только вы с князем можете часами обсуждать символизм Иванова или восходящую звезду Ахматову. А для меня русская поэзия умерла еще в прошлом веке… футуристы, акмеисты, действительно, полный декаданс.

- Кстати, ты хоть раз был у Иванова в «Башне»? Там ведь не только символисты, но и модные философы собираются, есть что послушать.

- Это на углу Таврической и Тверской?

Александр кивнул в клубах дыма сигары.

- Моя нога не ступит в этот лупинарий!

- А чем он хуже этого вертепа? – Александр широко развел руки, обводя взглядом гримерку, - Бьюсь об заклад, ты много потерял.

- Господа, - перебил я уже, перешедших на рифму друзей, – А скажите-ка, наш князь Алексей Михайлович, и впрямь решил переехать на жительство к своему отцу в Нижний?

- И с очень серьезными намерениями. В Генеральном штабе приказ о его переводе уже подписан. Который день занят сборами.

- И надолго ли, позвольте спросить?

- Думаю на пару-тройку лет. Пока не получит полковника.

Отец князя Мелик-Пашаева был губернатором в Нижнем Новгороде и видимо по своим каналам приготовил ему теплое местечко с быстрым ростом в чинах. Наверняка перспектива была настолько хороша, что Леша даже смог уговорить свою молодую жену оставить на несколько лет столицу и переехать в такую тьму-таракань.

За ширмами слышался плеск воды, шепот и приглушенные смешки. Девочки умывались, обтирались, приводили себя в порядок после выступления, и понемногу подтягивались к столу, кто уже облачившись в цивильное, кто в халатах, а кто, ожидая своей очереди, еще прямо в концертных костюмах. В воздухе обострился запах эликсиров, фиксатуаров, недорогих духов.

- А что, девочки, долго еще этот жмот Соболев будет вас мучить без душевых кабин? – спросил я, втягивая их в разговор и снимая с них первую неловкость.

- Да какая кабина….

- Ладно, еще горячую воду к концу выступления подает, и то не всегда…!

- Это он перед вами расстарался.

- У нас ванна только у примы в гримерке стоит, да и та доверху нотными листами завалена…

- Хорошо еще топит здесь жарко, переодеться можно…!

- А на сцене холод собачий….

- Там эти пьяные морды, сами-то в кальсонах, а нам голые ноги перед ними задирай, а мышцы судорогой сводит, да еще им улыбайся….

- А ты ляжки-то до полудня в постели не тяни. А тяни их у станка с утра до вечера. Да пирожными по десять раз на дню не закусывай. Может судороги сами собой и пройдут….

В гримерке повисло молчание, все оглянулись на дверь - на пороге стояла Лариса, ведущая танцовщица труппы.

- Потому как, милочка, твои судороги не от холода, а от лени, – добавила она.

Сумароков пружинно вынес свое тренированное тело с дивана, отложил сигару и с разведенными руками, широко улыбаясь, пошел навстречу Ларисе.

- Редкие вы у нас гости стали… - протянула она ему руки, обтянутые тонкой лайкой.

Он взял их в свои и поцеловал.

- Сашенька, ты совсем нас забросил, чай не война забывать-то про нас… ох, как всегда красавец, глаз не отвесть….

С открытым восхищением, глядя ему прямо в глаза, она провела рукой в перчатке по его парадному мундиру, шитым золотом эполетам, аксельбантам Генерального штаба.

- Вон Ванечка, - она перевела взгляд за спину Сумарокова - Нет-нет, да и забежит к нам, клюнет разок другой….

Мы дружно оглянулись и с удивлением посмотрели на Толстого.

- Ну а что вы на меня уставились? – отвел он глаза, – Бывают ситуации в жизни… да и доктор по беременности иногда велит воздерживаться, - уличенный в тайных прелюбодеяниях, он развел руками.

- Тааак-то ты только закусываешь...?! – не преминул ввернуть ему давешний разговор Александр, - И неужели делаешь это с позволения Натальи Андреевны…?!

Все дружно понимающе улыбнулись, я подошел к Ларисе, взял ее за плечи и нежно прижался щекой к щеке:

- Здравствуй, моя радость….

- Ну здравствуй, душа моя… как ты сам?

- Как юла – кручусь-верчусь и гудю… гужу… фу ты черт! – тепло улыбнулся я ей – Ты-то как? Сто лет мы с тобой не виделись.

Она сняла перчатки, усадила меня в кресло, сама присела на резной подлокотник и запустила пальцы в мои волосы. Лариса любила сидеть на подлокотнике кресла. Как бабочка - в постоянной готовности легко вспорхнуть. Ей так нравилось. Она всегда делала только то, что ей нравилось.

- Дай хоть насмотрюсь на тебя. А то соскучилась.

- И я рад тебя видеть. Выпьешь со мной?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Нет. Не могу.

- Что так?

- На содержании я Сереженька… уже который месяц.

- И кто он? – в груди кольнуло льдинкой ревности.

- Строгий он. И ревнивый. Не переносит от меня запаха спиртного, когда вечером возвращаюсь. Всё ему поклонники мерещатся. Вот и к концу выступления всегда экипаж к подъезду подает. Но сам в театр ни ногой. Так что уж прости, душа моя…. А ты все также не женат?

- Да все как-то… нет, – и совсем грустно добавил, – Вот, с тобой повидаться хотел.

- Ну, если не женат и к нам носа не кажешь, то значит кобылок у своих старых пердунов объезживаешь? – прямота Ларисы порой могла ввести собеседника в замешательство, - Ой смотри, с огнем играешь, нарвешься на скандал.

- С чего ты взяла? – напряженно спросил я.

- Fama volat – как говорят твои любимые латиняне - молва летает, слухом земля полнится, – с ноткой задумчивой ревности перевела она.

Мы все помнили ее совсем юной. Талантлива во многом, не только в танце. Еще тогда, давным-давно, смогла она покорить нас, взять своим веселым нравом и независимым характером, смогла навязать свою линию поведения, построить, хоть и была годами младше нас. Такая жажда жизни была в ней, такая целеустремленность - ничего не пропускала мимо, все через себя. Вот и моя увлеченность в то время латинскими изречениями цепко засела у нее в памяти. А теперь с легким упреком изящно кольнула меня.

- Замечательная ты моя, - улыбнулся я и ткнулся губами ей в щеку.

- Ну а замену я себе в момент найду. Даже попрошу у тебя за нее. Девочка совсем недавно у нас и то, что танцевать способна, это ладно. Душа у нее есть, Сереженька, а здесь ее затопчут, заплюют. В труппе я ее отстоять еще смогу… но ведь боюсь, по рукам пойдет, - и вздохнув, – Порок, похоть в ней наша бабская намешана через меру. Вот такая смесь несуразная.

Лариса обернулась в сторону ширм, громко позвала:

– Полина….

Вышла симпатичная высокая девица в бардовом, расшитом драконами, коротком халатике с длинными красивыми ногами, пучком соломенных волос на макушке. Она вытирала лицо и руки крошечным полотенцем.

- Полли, - присела она в книксене.

Я попытался встать, но Лариса облокотилась на мое плечо.

- Нагнись-ка к нам, что хочу сказать тебе по секрету, - попросила она Полину.

Та нагнулась, сложив ладошки и зажав их своими коленями. Халат, завязанный только на поясе, распахнулся, обнажая почти все ее гладкое тело, сухой плоский живот, небольшие упругие груди, торчащие в разные стороны.

- Вот что, девочка моя, - негромко заговорила Лариса – Хочу вручить тебе в руки большое сокровище. Если сумеешь взять его, да к себе привязать – будет тебе и радость и опора по жизни. Не сможешь – значит дура. Откажешься – будешь дурой вдвойне. Да и мне потом будет стыдно за такую протекцию.

От такой прямоты я вздрогнул.

- Спасибо за подарок, мадам, - иронично обронив и улыбнувшись, Полина поймала мой взгляд и снова присела в книксене.

- Иди уж, одевайся, ехидна, - она ласково шлепнула ее по попке перчатками, и уже обращаясь ко мне в ухо – Ну, что грудь малая, так то может и не изъян вовсе. Другим возьмет.

Прижала мою голову к своей роскошной груди и зашептала жарко:

- Эх, да кабы не мой теперешний меценат… закружила бы я тебя до утра в постели! Скучаю я за тобой сильно, Сереженька… да и женщина я… которой мужчина нужен, а там… - махнула она рукой – Проводи-ка меня до саней, пошепчемся. Мне пора уже.

Выйдя в коридор, она остановилась и развернула меня к себе, посмотрела в лицо:

- Что-то мне глаза твои не нравятся. Уж не влюбился ли ты?

От неожиданности вопроса я стушевался.

- Ну так и есть. Ты вот что, сердце мое, прекращай все эти пароксизмы любовной страсти, тебе не шестнадцать лет. В твоем возрасте голову терять не пристало. А так и себя потеряешь, и сердце в клочья порвешь. А ты должен иметь cor inscrutabile – непроницаемое сердце, как бы сказали твои древние фармацевты.

- Да с чего ты взяла?! – наигранно парировал я.

- Ко мне от нее сегодня бежал?

- ….

- Правильно. Беги. И как можно дальше…. Я бы тебя спасла.

- Так спасай…! Наплюй на своего Монтекристо! – в отчаянии от неоправдавшихся надежд и испорченного вечера воскликнул я.

- Не могу. Уже не могу. Я землю прикупила. С фундаментом готовым. По весне строиться начну.

- Да ну…! – ахнул я – Мечта сбывается значит? Рискнула все же?

- А куда деваться? Век танцовщиц недолог, ты же знаешь.

- Так значит «Дамское счастье» станет реальностью?!

Она устало-грустно улыбнулась….

- За бантами и шпильками на Невский ездят…. А у меня на Волковом еще строятся да перестраиваются. Далековато от центра, да ближе-то и не укупишь. Для начала бы москательную лавку осилить, чтоб доход давала…. Сколько терпения хватит… на моего мецената, - она глубоко вздохнула.

- Если не хватит, проблемы с деньгами будут – знаешь где найти меня, я помогу….

- Так ведь долги возвращать надо, - снова улыбнулась она, – А ты и так для меня много делал. Сколько раз в трудные минуты руку протягивал….

- Так ведь и ты когда-то свою крохотную комнатку под крышей, да последний сухарь с бедным студентом разделила.

- Комнатенка холодная, постель стылая… - всколыхнулись ее глаза воспоминаниями, заплясали в них бесята, - Так ведь свой интерес имела, на дровах экономила, студентик-то жарким оказался, - и не смогла спрятать улыбку, тень бесстыдной истомы пробежала под прикрытыми веками.

- Так что, может, и любви той не было? – мстительно раздражаясь, засмеялся я, - Или сгорела вся, пеплом подернулась?

- Нет, Сереженька, нет, - Лариса взяла меня под руку, тесно прижалась, - Вся во мне, каждая минуточка, каждое словечко, вся страсть до последней капельки во мне, никуда не делась. Только я теперь со своей любовью жить научилась. Если уж не смогла ее в себе истребить. А то ведь раньше она мне весь мир застила, хоть в петлю.

Лариса остановилась, развернула меня к себе:

- Ты уж не серчай на меня, душа моя. Уроки любви хоть и сладостны, да болеешь после них мучительно, а жизнь коротка, и жить глупыми надеждами да наивными химерами – непозволительная роскошь.

Она поцеловала меня в губы. Долго, прощально.

Промерзший до костей, я вернулся в гримерку и сразу, не присаживаясь, выпил водки. Девиц изрядно поубавилось. Александр сидел без кителя на том же самом скрипучем диване в обществе двух девочек, нашептывая им что-то неприлично-смешное. Еще две пили шампанское с клубникой, тихо переговаривались, с легкой завистью поглядывая на диван. Они не уходили только потому, что их никто не гнал и, похоже, никто не ждал этой поздней ночью.

Полина с бокалом сидела на ручке кресла, на том самом месте, где совсем недавно сидела Лариса. Она встала и подошла ко мне. Я налил себе еще рюмку, выпил, погладил ее по плечу:

- Ну что, Полли, передача полкового знамени прошла успешно, в торжественной обстановке… как подобает…, - я нервно пытался подобрать слова чтобы закончить фразу.

Она болезненно дернулась, как от неожиданной пощечины, зажмурила глаза и опустила голову.

- Да не напрягайся ты так, - сразу пожалел я о сказанном, - Всё в этом мире имеет свое название и свою цену. И ты здесь не в монастырском приюте.

Я опустился в кресло, посадил ее рядом и совсем тоскливо закончил:

- Это я скорее для себя, чем для тебя…. «Всему свое время, и время всякой вещи под небом; время рождаться и время умирать…»

А из-за ширмы с расстановкой и шумным сбивчивым дыханием доносился громкий голос Ванечки:

- Вот ты давеча говорил о пользе Отечеству…. Так я отвечу…. Военная служба вообще развращает людей. Ставит поступающих в нее в условия совершенной праздности, то есть отсутствия разумного и полезного труда. Ты слышишь меня, Александр? – он на секунду замолк, переводя дух, – Так вот, она освобождает людей от общих человеческих обязанностей, взамен которых дает только условную честь полка, мундира, знамени и безграничную власть над другими людьми. Это с одной стороны. А с другой стороны - рабскую покорность высшим себя начальникам….

Сумароков громко рассмеялся. Он сразу понял, что Ванечка не простил ему «нахала и тунеядца» и ищет повод сатисфакции, или вполне возможно, принижая военную форму, пытается обелить свое камер-юнкерство.

- Эко ты запел, еще мундир не успел поменять, - принял выпад Александр, - И как это Вы, граф, мыслите свой разумный и полезный труд при дворе Его Императорского Величества…?!

За ширмой послышалось громкое сопение и сдержанные стоны Вани. Через минуту оттуда появился раскрасневшийся и вспотевший Толстой, застегивающий на животе сорочку и натягивая на плечи подтяжки. С дыханием, как после продолжительного бега, он блаженно завел глаза от только что полученного наслаждения, и изрек с довольным видом победителя:

- Эх…! Отвратительна животность зверя в человеке… – он схватил бокал холодного шампанского, с удовольствием залпом выпил, утолив жажду, - Но когда она в чистом виде, - он поднял назидательно указательный палец - То ты, с высоты своей духовной жизни видишь и презираешь ее…! Пал ли, или устоял, ты остаешься тем, чем был. Но когда это животное скрывается, - он перешел на обличительный тон, - Под мнимо эстетической, поэтической оболочкой и требует пред собой преклонения, - он указал пальцем на Сумарокова, - Тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь в него, не отличая уже хорошего от дурного, – он театрально выдохнул и развел руками, - Тогда это ужасно…! Voila!

Сумароков покатился со смеху, наконец поняв, что Толстой цитирует Толстого, своего известного родственника. Сквозь смех, он весело влепил в ответ той же монетой:

- «…Порочные люди хотели исправлять порочных людей и думали достигнуть этого механическим путем. Но из всего этого вышло только то, что нуждающиеся и корыстные люди, сделав себе профессию из этого мнимого наказания и исправления людей, сами развратились до последней степени и не переставая развращают и тех, которых мучают…».

- Это ты, ТЫ, называешь меня нуждающимся и корыстным…!? – сдерживая смех, продолжал театральничать Ваня.

- Ну а кто тебя загнал за эту ширму? – Александр победно прищурился, кивнув на девочку, следом вышедшую из-за той же самой ширмы, из-за спины Ивана, - Нужда или корысть?

Вообще наш Ванечка был неутомимым словесным задирой. И самым младшим из нас. Поэтому все, даже самые колкие и обидные словоблудия, ему всегда сходили с рук, как младшему и любимому брату. Цитирование классика в такой пикантной обстановке даже меня не оставило без улыбки. Я редко встревал в их перепалки, но в этот раз не удержался:

- Так как, как доходят люди до этого порока, разврата и преступления? Как они нисходят на степень животного, скота…?

Они оба замолчали и удивленно уставились на меня, не понимая – это я от себя или тоже цитатой.

- Обвинить-то легко, очень легко, - продолжил я в тишине, - Но ведь как взглянуть на падшего человека – не тяготеет ли часть этой вины на каждом из нас, на всем обществе нашем, столь щедром на филантропические возгласы, обеты и теории.

- Бра-во…! – удивленно выдохнул Сумароков, понимая, что я отчасти на его стороне.

- Серж, кто это? – опомнился Иван, – Не припомню, чтобы хоть кто-то часть вины брал на себя.

- Держу пари, Амфитеатров! - все так же с удивленными бровями Александр ткнул в мою сторону сигарой, зажатой между пальцами, - Только он так боролся с проституцией, обличая общество…!

- Крестовского многие за писателя не считают, - отвернулся я к столу с закусками.

Я надеялся, что с Ларисой смогу отвлечься мыслями о Софье. Но такое неожиданное известие и отказ Ларисы вверг меня в уныние. Сердце огорчилось, как после потери любимой вещи. Да и на что я надеялся?! Вечер был окончательно испорчен.

Тоска напала.

- Одевайся, - сказал я Полине – Я отвезу тебя домой….

глава 4

Права-а… права, тысячу раз была права Лариса! Бежать нужно было, бежа-ать… тогда было еще не поздно, а я шел на сближение, искал повода для визитов…. Как мы горазды задним умом….

Я присел под окном, прислонился спиной к стене, взялся руками за голову. Даже каменная кладка тюремной стены была теплой и не давала желаемой прохлады ночи.

Память - удивительный дар. Поразительная способность жить в параллельных мирах, сдвинутых по времени. Память вживляет нас снова в покинутое пространство, населенное истлевшими людьми, немыми отчетливыми звуками, развеянными неповторимыми запахами, увядшими ныне яркими цветами.

Сейчас у меня трудная минута. Тяжелый час. Мучительный день. Кошмарная пора…. Истекающая жизнь. А тогда….

Память поднимала со дна, ясно воскрешала тогдашние чувства и ощущения. Игроцкий азарт, веселая злость, гибкая сила, мгновенная слепота или озарение, порой пронзительный страх или холодное равнодушие ко всему миру, сладкая тягота никогда не насыщавшейся плоти, восторженный клекот сердца победителя…. эмоциональный мир молодого человека, обладающего отменным здоровьем, властью над волей, нечеловеческим упорством и желанием добиться успеха.

Молодой, азартный, злой мир….

Февраль кружил меня вьюгой, таскал поземкой по всему Петербургу, закидывая домой только для сна. Ибо тогда я был в позе человека, пытающегося взять подмышку два арбуза.

Последним воскресным днем ко мне шумно ввалился Александр, размахивая перед носом двумя контрамарками в цирк, чему я был премного удивлен.

- Я похож на малолетнего садиста, который с восторгом разглядывает, как мучают животных? – недовольно морщась от порушенного отдыха, обреченно спросил я.

Сопротивляться напору Александра не было смысла никогда. Если он ставил цель, то всегда шел к ней, и добивался, невзирая на жертвы и затраченные усилия. Похоже, сегодня его цель касалась лично меня.

- Когда тебе будет их сильно жалко – закроешь глаза. Я всегда в детстве так делал, – он распахнул шкаф и начал бесцеремонно перебирать вешалки с моими костюмами, - Животных можешь не разглядывать, но быть там мы обязаны. В антракте я подведу тебя к оч-чень нужному человеку. Тебе нужному. Люди неделями просиживают у него в приемной, ожидая аудиенции, - он начал раскладывать на кровати мою одежду, придирчиво подбирая соответствующую вечеру, - Кстати, твой проект на конкурс тоже лег у него в департаменте.

- Так это… - сбрасывая уютный халат, начал я.

- Да, да, именно он. Я давно кружил его с обедом, да он все отказывался. А сегодня он внучку в цирк выводит, по взятым на себя обязательствам… обещался подумать, отобедать, под настроение. Думаю, что его настроение д

о

лжно зависеть только от нас. Эй, ты куда?

Я босой прошлепал на кухню, набрал кувшин ледяной воды в сенях и вернулся в комнату, прихватив с собой таз.

- Он что, до самой старости без ума от цирка?

- Позёр! – засмеялся Александр, - Б

о

льшей двуличности я в своей жизни не видел! Знаешь, как он сделал себе карьеру? А ведь в молодости он был не лучше других – кутила и бабник, картежник и взяточник….

Я снял рубаху, предварительно сунув кувшин в руки Александру.

- Лей давай, - сложил я ладони лодочкой над тазом, – Сегодня воскресенье, Степан Иванович у меня домой на побывку отпросился, мать у него захворала.

- А я уж думал, не невесту ли себе сыскал?

- Рано ему женихаться, школу нагонит, весной в завод возьму. Подмастерьем. Дураки мне там не нужны.

- Так вот, - продолжил Александр, подавая мне мыло, - В какой-то момент он шепотом сказал себе – все, больше не пью. Да так тихо и интимно, что об этом сразу услышали все. Интрига, - он пожал плечами, - После этого перелез в бедный, но опрятный мундир, всем видом выражая нетерпимость к казнокрадам и взяточникам. И уж тем более к азартным играм. Его друзья шутили и издевались, но кому нужно, те услышали. Ведь кажется, мало ли молодых людей, выказывающих рвение по службе. А вот у него с этого момента карьера сдвинулась и пошла в гору. Без всяких протекций.

- А как же теперь мы? – я удивленно выпрямился, разбрызгивая по полу воду.

- Да все нормально, - снова засмеялся он, - И пьет и берет и содержанок имеет…, более того – деспот, тиранит всю свою семью, только про это мало кто знает. Вот и сегодня, всё на публику – люто ненавидит свою старшую дочь, но со своей внучкой регулярно появляется в публичных местах, показывая благополучие и крепкие семейные устои.

Ледяная вода ожгла тело, распрямила позвоночник и плечи, подобрала живот, разбудила мозг….

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

глава 5

Над нашими головами бился‑заходился в туше цирковой оркестр. Метались разноцветные огни, раскачивалась рябой маской безликая морда амфитеатра, скачущий в петле манежа человек гортанно выкрикивал: «А‑ал‑ле‑е… го‑оп!» И запах цирка бил мне в нос - пронзительный, испуганный и наглый. Тяжелый дух звериной шкуры, визжащий смрад мочи, вонь лошадиного пота, острый аромат мандариновых корок, исходивший от Александра.

Он тыкал мне под локоть великолепной оптикой Карла Цейса и громким шепотом прямо мне в ухо пытался перекричать оркестр:

- Он здесь… вон видишь – постное лицо во втором ряду… две девчушки справа от него, а дальше мадам гувернантка…

Александр был напорист и чрезмерно возбужден. Такое в нем наблюдалось и раньше. Азарт захлестывал его и гипнотизировал окружающих. Его энергия подчиняла. В такие минуты его невозможно было остановить. Только с годами я научился сопротивляться его напору и азарту. Я научился маленькой хитрости – раздваиваться, вернее выходить из своей телесной оболочки и становиться рядом. В этом нет никакой мистики, просто нужно было научиться смотреть на себя со стороны. Его энергия была направлена на мое тело, когда сам я находился рядом и был свободен и независим. В такие минуты разглядывания нас со стороны мне всегда приходила на ум только одна мысль – на театре военных действий такой энергией полководец может принести викторию своим войскам, а может, потеряв рассудок, погубить армию.

- Это замечательная, замечательная личность! Вот увидишь, когда познакомишься. О нем по департаменту ходят тысячу историй….

Эпитет «замечательный» в понятии Александра был отнюдь не превосходно-хвалебная степень, а в прямом смысле отличный от других.

Это был красивый старик с бородой а-ля Столыпин и усталом безразличии на лице, этакий преуспевший мученик.

Девочки сидели с гувернанткой за столиком и с удовольствием поглощали мороженое вприкуску с эклерами. В антракте в буфете было полно народу, все столики были заняты, поэтому мы стояли в стороне у дальнего окна со стаканами сельтерской в руках.

- Так как, Порфирий Петрович? – наседал Александр, - Украсите своим присутствием наш скромный ужин?

- Чай не девица, чтоб стол украшать….

- Ну тогда снизойдите….

- Ведь пост, грех это, - но в голосе Порфирия Петровича слышалась нерешительность и раздвоенность.

- А там расстегаи знатные готовят, - Александр неопределенно мотнул головой в сторону темнеющей улицы, - Щи с грибами, ушица, в чем грех-то? Все скоромное!

Но видимо он знал, как склонить викторию на свою сторону:

- И еще, заготовлен там для нас коньячок шустовский, с первого завода, именно тот, что в Париже гран-при взял.

- Все одно вечер пустой… - что-то вычисляя в голове, пробормотал про себя Порфирий Петрович.

- После представления девочек ваших с мадам на извозчика усадим… - не унимался Александр, - А сейчас Сержа пошлем, пусть меню закажет, да кабинет займет. Ну так что?

- Уж я сказал…!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

глава 6

Кабинеты были небольшими, с мягкими диванами, для четырех-шести человек. Тут же была и вешалка для верхней одежды, для удобства, не все хотели сдавать вещи портье. Тяжелые портьеры вместо двери надежно отделяли присутствующих от общего зала, приглушали музыку.

Сделав распоряжения по меню, я остался в кабинете один, и заметил, как стремительно растет мое возбуждение. Вскоре появились Порфирий Петрович с Александром. Принимая шубу от Порфирия Петровича, я заметил, как мелко трясутся в волнении мои руки.

- Хорошей выделки шуба, - похвалил я, ища нейтральную тему для разговора, - Легкая, как перышко. И крыта хорошим сукном, - это походило на мелкий подхалимаж с моей стороны.

- Теперича мода пошла шубы мехом наружу носить, - поддержал меня Порфирий Петрович, не обращая внимания на похвалу, - Богатством бахвалиться. Да уж нам старикам не престало за модой бегать. Скромнее надо быть.

Он сел на единственный стул, спиной к портьере, мы расположились на диванах, справа и слева от него. Александр незамедлительно придвинул из глубины стола металлическое блюдо, обложенное льдом, и ведерко с шампанским:

- Что устрицы? Пришли! О радость! Летит обжорливая младость, глотать из раковин морских, затворниц жирных и живых! – продекламировал он весело.

- Мы в молодости тоже Пушкина цитировали. А теперь уж я давно устриц не употребляю, - снова поддержал нас в разговоре Порфирий Петрович, - Не держаться они во мне. Пардон за пикантную подробность.

Из-за его спины вырос официант с бутылкой конька, обстучав сургуч с горлышка, он откупорил ее и попытался налить коньяк в маленькие рюмки.

- Поди отсель, мил человек, - остановил его Порфирий Петрович, - Дальше мы как-нибудь сами бутылку наклоним.

Он подвинул к себе высокий бокал размером с косушку, плеснул туда из своей рюмки, долил до половины, и никого не дожидаясь, молча выпил.

- И не пить нельзя: жизнь не дозволяет, - как бы оправдываясь проговорил он.

- Печень от выпивки сильно огорчается, - заметил я глубокомысленно, удивленно глядя на пустой бокал.

- Пустое. Если не частить, - старик охотно шел на контакт, видимо тяготился он домашним затворничеством, оно было не в его натуре, - В трудное время живем, братцы мои…. Вот сидел я нонче в цирке и размышлял, что для дрессировщика главное? Главное спину зверью не показывать…. Это есть вечный принцип нашей жизни: оглянись вокруг себя - не гребет ли кто тебя….

Умышленная грубоватость в выражениях немного напрягала, держала в тонусе. Да и «старообрядческие» словечки царапали слух. Но через это обстановка начинала быть дружеской, почти интимной. Надо было подстраиваться. Я подхалимски подсунулся, двигая по столу пухлый конверт с деньгами:

- Порфирий Петрович, я ведь на вашу широкую спину надеюсь.

- Зря, - махнул он рукой, - Департамент у нас большой, и никто в нем тебе не поможет, а насрать хочет каждый….

- Я про свой проект.

- И я про него, - конверт исчез в нагрудном кармане Порфирия Петровича, - Если проект дерьмо, это деньги за мое молчание. Не хочу даже пачкаться. Но и «топить» не буду. Буду нем как рыба.

- Да не должен быть уж настолько плох. Я ведь карьеру с «Siemens» начинал. И еще тогда мы конкурсы выигрывали. Правила еще тогда выучил.

- Ну а коли проект хорош… среди прочих равных, выделю его, замолвлю словечко, обращу внимание комиссии, - он снова плеснул в бокал коньяка, и снова выпил, никого не дожидаясь и не закусывая, - Ну уж а коли выиграет, да финансирование пойдет…, на службе не раз еще встретимся, протекцию и дальше буду составлять, - намекнул он на финансовый ручеек.

Я был нем и неподвижен. Из приближенных я сразу рукополагался в посвященные. Для меня это было главным. Я знал естественную потребность всех ничтожеств собирать вокруг себя всякую шваль и погань и, протежируя им, возвышаться в их почитании и благодарности. Необоримое желание глупых людей быть умнее всех. Так было почти везде на государственной службе, особенно в военных ведомствах. Так же предвзято я относился и к Порфирию Петровичу, но был приятно удивлен, что ошибался.

- Если судить объективно. Это верно, - начал я.

- Если судить объективно, то и кошка на переговорах уважения хочет. Что толку с этой объективности? Объективность - удел людей маленьких, слабых. Там, где начинается объективность, там кончаются власть и сила. Любая власть это чей-то чужой страх или насилие. Вкус власти несравним ни с чем! Чем ее больше, тем больше постоянная, наркоманская потребность её поддерживать… - я ждал, что он грохнет кулаком о стол, настолько азартно он говорил, но Порфирий Петрович замолчал и тих добавил, - Единственный и основной закон людской - это Несправедливость. Я знаю, вот и не ропщу.

«Уж кто бы говорил… ?! Мог бы и в коллежских секретарях уже карьеру закончить, а у него реальный генеральский чин! Вот и не ропщи!»

Привык старик первую скрипку играть, все внимание на себя тянуть. Не терпит возражений себе. Наоборот – сам возражает, всё поперек.

- Ну да ладно, не вашего ума дело, - расслаблено проговорил Порфирий Петрович.

И я пальнул наугад, желая польстить его мыслям:

- Воистину - лучше с умным потерять, чем с дураком найти, – намекая на него самого.

- Ну как знать. По-настоящему умный человек не может быть хорошим. Толку что, водиться с нехорошими людьми. Ум, жизненное знание напрямую связано с распадом доброты и совести. Да вот хоть взять меня, убедительный пример. Оттого наверняка знаю, что все разговоры о доброте - или глупость, или жульничество. Я вот, братцы мои, в юности тоже мечтал сделать всех людей счастливыми, облагодетельствовать. Хотите верьте, хотите нет.

Опять не попал. Что за противный старик. Как будто специально мне противоречит. Как будто своими противоречиями проверяет меня на прочность. И ведь не глуп, совсем не глуп. Сложится у меня с ним поработать. И тут я ощутил, что нет больше желания льстиво скоморошничать, подхалимно словоблудить, угадывая настроение. Устал я. Нервами устал. Наполнил рюмку коньяком, и тоже не чокаясь, проглотил. И вкуса особо не почувствовал.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Ну что ж, как говорили латиняне - «exitus actio probatio» - результат, надеюсь, оправдает мои действия. Буду надеяться на лучшее, - подвел я резюме разговору, с надеждой думая о переданных деньгах.

Все это время Александр тактично молчал, с интересом разглядывая меня, крутящегося, словно угорь на сковородке. Он был занят важным делом - поглощал устрицы.

С расстегаями подали горячее. Уха была наваристой, густой, душистой. Духмяно пахла укропом и еще какими-то травами.

Странной была наша компания. Каждый наливал себе сам, сам устанавливая себе меру, и не дожидаясь других, не произнося тостов, молча выпивал, словно сельтерскую, продолжая беседу. Коньяк и горячая уха заставили расстегнуть воротнички, настроили на философски сытый лад.

- Я вот над чем все думаю, - сыто проговорил Порфирий Петрович, - А уж теперь убеждён - Фауст‑то был не прав.

Мы удивленно переглянулись, не ожидая такого поворота.

- В чем…?

- В самом главном - не с тем он обращался к Мефистофелю, не надо было в молодость проситься.

- А о чем ему надо было просить Мефистофеля?

- О долгой жизни, - он помолчал, понимаем ли мы его, - Не о возвращенной молодости - в этом нет проку, а о продленной старости. Надо было торговаться не за прошлое, а за будущее…

- Чтобы вы за свое будущее расплатились из своего прошлого…?

- Глупая сделка, - вздохнул Александр, - Обычно за свое прошлое расплачиваются будущим…

- Да. Но вам, молодым, следует об этом знать.

- А вы…?

- Мне так много не надо, - усмехнулся Порфирий Петрович, - Свои бы годы изжить потихоньку…

Разговор вяло перешел на последствия Русско-Японской войны. Излюбленная тема последних нескольких лет. Как офицер и военный Александр мог часами, до хрипоты, разбирать поражение русской армии в той войне. Основательно, с аргументами. Но Порфирий Петрович и тут не дал ему развернуться, а перескочил на послевоенную смуту января девятьсот пятого.

- Ведь если говорить по-честному, ну, откровенно если сказать, - не нужна людям свобода. Зачем она им? – произнес захмелевший Порфирий Петрович, - От рождения своего не был человек свободен. Придумали эту ерунду - самоволие - уже во времена расслабленности людской. Пустобрёхи. Жидо-массонские лозунги. Конечно, свободы всегда брюхо требует, кишки громче всех вопят…. Мы-то старики уже пожили, а вот вам молодым это еще разгребать придется. Не кончится все это добром. Бедная Россия.… Ни в одной стране не было столько самозванцев, как на Руси… Может быть, потому, что народ наш глуп и сам же их призывает.

«Твою-то мать! Измышлизмы от Мефистофеля до революционеров! Хотя…. Есть в них что-то общее».

Порфирий Петрович закусил севрюжиной, позвонил в колокольчик. Появился официант.

- Мил человек, закажи-ка мне извозчика. Поеду я. Поздно уже, - проговорил он.

Вытер салфеткой пот со лба после горячей ухи, неуверенно вдел руки в рукава своей шубы.

- Честь имею кланяться….

глава 7

- Ну как тебе старик? – сиял Александр, - Глыба…! Глыбища…! Монолит…! А что я тебе говорил!

- Скучает он. По нормальному общению. Поговорить даже не с кем.

У меня осталось двоякое впечатление от старика. Не дурак. Ну и как все старики, любит нравоучать. И не любит, чтоб ему перечили. Власть приучила. Последнее слово всегда за ним. Словно назло поперек тебя идет, как будто сломать тебя хочет. Не справился бы я один, не будь со мной поддержки Александра. Потёк.

- Расслабься. Есть контакт. Все прошло на «отлично». Считай, что контракт и заказ у тебя в кармане, - потрепал он меня за плечо, заглядывая в глаза.

- С чего ты взял?

- Весь этот трёп… не более, чем трёп. Напугал тебя старик?! Сделает все как нужно. Не сомневайся. Ты прав – скучно ему. Поиздевался он над тобой. Но ты молодцом держался.

- Напугаешься тут….

- А теперь надо отвлечься. Чтоб тебя попустило. А то я гляжу, ты перенервничал сильно. Поедем лучше, в картишки перекинемся.

- На Невский, в дом Энгельгарда? Или в Английский клуб?

Это были два самых элитных и престижных клуба столицы, в которые заезживали даже министры. Про дом Энгельгарда еще Лермонтов написал свой знаменитый «Маскарад», до сих пор никем не поставленный. Столько лет прошло, а имя Энгельгарда таким и осталось в истории.

Играла вся столица, как перед концом света. Только на Невском было более пятидесяти клубов и игровых заведений. Играли даже в клубе фотолюбителей и велосипедном клубе. Столица сошла с ума. Мир бурлил, как больной желудок от скверной пищи. Этот мир не знал сердечного томления, его сотрясали вонь и грохот метеоризма.

- Ты же знаешь, что я не больно охочь до азартных игр. Да и смотреть на этих лудоманов – напрасно потраченное время.

- Какой ты сегодня капризный – на животных смотреть ты не хочешь, на лудоманов тоже, - Александр вдевал руки в шинель.

- Штос, что может быть примитивней? Видеть этих взмокших от пота и азарта понтеров – скучно и противно. И кто сказал что азарт, это привилегия. К утру, уже половина игроков играют «на мелок».

- Ах, так и скажи, что тебе денег жалко!

- И это тоже. Те не ценят денег, кто их не зарабатывал.

- А я тебя свезу в такое местечко, что полюбишь ты карты раз и навсегда. Там предпочитают Макао – любимую игру Екатерины великой.

- Я предпочитаю любимую игру Бенкендорфа и Николая первого.

- Ну не капризничай. Я обещал. По крайней мере, постоим за спинами. К ужину мы туда уже опоздали.

- Ах так там еще и кормят?

Сам я садился за стол редко, и только в преферанс, если «не хватало человечка». Ну или по необходимости. Игра, где нужны мозги, и с некудышной картой можно выйти в ноль. Играть умел, но играл только из приличия. Это для меня было, как ездить верхом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

глава 8

Мои карты были иного рода. Это колода волшебных карт, невиданный пасьянс с живыми тузами в чиновничьих мундирах, нищими пиковыми дамами, бледными валетами, козырными шестерками, побивающими стареющих королей. И всегда выигрывающие серые крестовые девятки. Огромный игорный стол бытия. Конечно, почти все зависит от удачной сдачи. Но и умение играть - не последнее дело. И готовность скинуть из рукава нужную картишку - о, как украшает это впоследствии пасьянс воспоминаний! Моя память - неуходящее воспоминание молодости, оплодотворенной ядовитым соблазном - ощущения власти над другими людьми. Как я понимал тогда старика Порфирия Петровича.

Неповторимый миг громадного вдохновения в сражении за себя! Успех или крах всех великих битв зависит от тайного хода карт игроков. Но только не надеяться на Фортуну и не сидеть сложа руки - колоду для них надо готовить загодя и с любовью, чтобы в назначенный час, разбросавши ее, карта легла по твоему сценарию.

То, куда меня привез Александр, было полной неожиданностью.

Мы подъехали к дому и позвонили. В коридоре нас встретила Софи, с взволнованным лицом, на котором виднелись следы румянца.

- Пап

а

, - радостно позвала она на французский манер, делая ударенье на последнем слоге, - Идите скорей, я вас познакомлю с моими друзьями!

Она подала обе руки, которые Александр взял в свои и по очереди едва коснулся губами.

- Я надеюсь, никого не обманула, назвав вас своими друзьями? Ведь так, Сергей Васильевич…? – обратилась она ко мне.

- Надеюсь оправдать столь щедрый аванс, - пришла очередь мне прикоснуться губами к тыльной стороне ее ладоней.

Они пахли неуловимой чистотою, морозной свежестью, едва уловимой сиренью. Или мне тогда показалось. Из-за ее спины вырос пап

а

. Нас представили.

- Ну а с Александером мы давно знакомы. Еще по генеральному штабу. Только редко к нам заглядывает. А последнее время Зофья о вас только и говорит, - по-польски назвал ее отец.

Конечно, это была дежурная форма гостеприимства, но мне она показалась приятной.

И пошло-поехало - Шиманьский и Домбровский, Ковальский и Пильсутский, Маркевич и Марцинкевич…, - все смешалось в моих мозгах. Да я и не пытался удержать фамилии в голове, идентифицировать их по лицам. Хозяин дома по очереди подводил меня к гостям. Представлял скорее не меня, а собравшихся.

Полумрак в комнатах, полно людишек, и все с польскими фамилиями. Ни одной русской. У некоторых в лицах была величавая степенность грамотного осла. У большинства вообще никаких лиц не было. Так, набросок, торопливый подмалевок личности.

Два ярких абажура висело только в гостиной, над единственно большим убранным столом, за который присели Софи с Александром. На столе валялись карточки лото, мешочек с бочонками, и деревянная чашка с пуговицами.

А народ на кучки разбился, все врут друг другу что-то корыстное, рассказывают про доходы «с полным знанием дела», идёт вялое общение полным ходом. Гостевой дизайн: всякой твари по паре, высокомерие через край. Гости, видя наше приближение, тут же демонстративно переходили с русского на польский, а не наоборот. Что было крайне неприлично, как будто замышляли что-то нечистое против самодержца нашего всероссийского. Или жульничали.

А я по-польски знал только «я пердолю», «курва-мать», да еще пару нецензурных словечек.

На ужины, даже по приглашению, я не ездил никогда, но почему-то так и представлял себе неофициальную жизнь России….

Не обладая «пропуском» в высший свет, и обладая определенным кругом знакомств, можно было целый год, ежедневно, ходить по ужинам, прерываясь только летом, когда Петербург выезжал на дачи, а кто побогаче - заграницу, на воды. Многие обедневшие дворяне да молодежь так и делали, обрастая знакомствами в петербургской среде. Летом светская жизнь Петербурга замирала.

Но высший свет никто не отменял, и попасть на воскресные балы стремились многие. А вот по будням собирались на ужины, такая тусовка по интересам. Дворяне определенного достатка имели привычку приглашать «на ужин» раз в неделю и реже, людей своего соответствия. Балов, конечно, не устраивали, но тянулись за высшим светом, как могли. Кл

у

бы тоже никто не отменял. Но там за себя надо было платить.

В кабинете висел алкогольно‑табачный смрад и гобелен. С вышитым фамильным древом хозяина дома. Мы стояли перед ним, и пап

а

подробно объяснял мне свою родословную, берущую начало от князей великопольских.

Мне было это совсем безразлично. На моем дворянском древе была всего одна веточка. И то чахлая. Только мой дед получил полковника, а вместе с ним и дворянство, кстати, под началом генерала Сумарокова, отца Александра. Сначала личное дворянство. Но моя мам

а

н была рождена до того. Да и вообще, по женской линии дворянство передавалось… как-то не очень. А деду сильно хотелось, чтобы я унаследовал дворянство. Это было делом всей его жизни. Мой пап

а

н, будучи чиновником, а не военным, никак не мог дослужиться тогда до восьмого класса, коллежского асессора. Какими-то правдами и неправдами дед сделал меня своим сыном, а не внуком, вставив в метрики себя как отца. И в кадетские классы я поступил дворянским сословием, что давало некоторые преимущества. Отец недавно получил действительного статского советника, и орден Святого Владимира третьей степени. Правда, далеко от столицы. Теперь и я мог, вполне официально, не лукавствуя, унаследовать потомственное дворянство. Но оно меня никогда не интересовало. В Петербурге было столько дворян, ну как грязи на российских дорогах, и порой они были в таком мерзком состоянии, что знакомиться с ними не хотелось. К тому времени в России потомственных дворян насчитывали более миллиона. Не считая дворянства личного.

В кабинете народу реально поубавилось. Мы вышли обратно в залу, где стоял большой стол. Вокруг стола уже сидели все те, кому я был представлен, разбавленные дамским обществом. Видимо где-то еще была дамская комната, до которой мы просто не дошли. Софи сидела в центре и банковала на правах хозяйки. Александр стоял напротив нее, за спинами играющих, сложив руки на груди. Я подошел к нему сзади.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Откуда взялось столько ляхов? – тихо произнес я ему почти на ухо, - Я думал они все в Варшаве.

- Ооо, это еще не все. Это самые-самые. «Лучшие из лучших», - произнес он так же тихо, - Её папан… ну типа неофициального предводителя польского дворянства здесь в Санкт-Петербурге.

- Теперь я понимаю, откуда у них столько спеси. Прямо кружок петрашевцев. Нас случайно не пошлют на виселицу? По ощущениям – зреет заговор. Как ты сюда попал?

Александр улыбнулся моей шутке на счет петрашевцев.

- Ты помнишь, как именовалось наше учебное заведение в прошлом веке?

- Нет. По части истории у нас Ваня силен.

- Сначала Елизавета, а потом Екатерина именовала его «Артиллерийской и инженерной шляхетской школой». Так что мы давно их родственники, - в ответ пошутил Александр, - Не по крови конечно. Как шакалы волкам. Великопольский шовинизм. Никак не могут простить три раздела Речи Посполитой. Тебе полезно пообщаться с обратной стороной петербургской жизни. А то все завод да завод.

Софи встала из-за стола, уступая свое место даме, явно по годам старше её, вкатившей столик с напитками и чистой посудой. Подошла к нам.

- Это моя старшая сестра, Анна, - проговорила она, взглядом показывая на сменившую её барышню, - Я вас позже познакомлю.

Из-за стола тут же встал молодой человек. Он был красивый парень - ярко‑синие глаза, копна золотых волос, ровный прямой нос и вялые тонкие губы слабого человека. Он подошел к Софье и бесцеремонно встрял в наш разговор. Александр тут же взял его под локоток и повел в сторону.

- Деликатно предлагаю пойти..., - почти интимно проговорил Александр, и что-то тихо добавил на ухо.

- А почему? Интересно было бы узнать…! - через несколько секунд услышал я возмущенный возглас молодого человека.

- Потому что у тебя сфинктер слабый, - услышал я в ответ голос Александра.

Еще через несколько секунд Александр вернулся к нам, брезгливо вытирая белоснежным платком свою ладонь.

- Любви больше нет, - филосовски произнес он, - Потому что мужчин нет. Это не мужчины, а ничтожные задроченные служаки. Любить по-настоящему может только бездельник. У остальных нет для этого ни сил, ни времени…

Мне показалось, что он произнес это так, чтобы услышала Софья.

- Мой будущий жених, - произнесла она, останавливая Александра, - Так считает пап

а,

- поправилась она, - Еще вилами на воде, а все туда же. Уже считает меня своей собственностью, - улыбнулась она.

- Pardonne moi…

- Не извиняйтесь. Так ему и надо. Думает о себе невесть что.

А я снова почувствовал теплоту в сердце, накрывшую меня по отношению к Софи.

И стал бывать у них в доме. Нечасто, но с удовольствием.

глава 9

Нередко я заезжал за Полли к концу выступления. Тогда она стремительно переодевалась, иногда даже не успев сменить сценический костюм, и мы ехали к ней. Я растапливал печь, она грела воду в большом баке…. Это было еще одно сценическое выступление. Соло для меня одного.

Я ставил большое оцинкованное корыто возле печи, открывал дверцу, выпуская жар и свет наружу от горящих поленьев. Полина наливала немного горячей воды. Пар от воды густо поднимался в воздух. Тот самый шелковый халатик скользил с её плеч, и она обнаженной входила в клубы пара. В полумраке комнаты дымилось белизной ее гладкое тело, по которому с шорохом скатывались струйки воды. Блики огня от раскрытой печи метались по её красивому голому телу, тенями прыгая по потолку и стенам.

Полина мылась, стоя в большом оцинкованном корыте, и спазмы похоти накатывали на меня неукротимо, как икота. Я лежа наблюдал за этим выступлением, придуманным еще Ларисой. Только она до последнего мучила меня, насухо вытираясь полотенцем, дразня меня каждым изгибом своего красивого гибкого тела.

Полли не выдерживала, она тут же окутывалась большой простынею, и с дрожью от своих желаний и моих похотливых глаз, но точно не от холода, ныряла ко мне в постель.

Она была прямой противоположностью Ларисе. Я помнил Полину всю, каждую клеточку, каждый волосок, любую складочку. Но это память о живой скульптуре, потому что она почти никогда не разговаривала со мной. Вернее, никогда не проявляла инициативу, я не знал, что твориться у нее в голове. Она молчала, изредка поднимая на меня глаза, считая лишним и ненужным доводить до меня свои скудные мысли. Если я спрашивал о чем-нибудь - вежливо и коротко отвечала.

Но в постели она могла с ней поспорить, ни в чем не уступая, что буде только грудью. Даже нет. Лариса заводила и заводилась сама, фантазировала и фонтанировала, держа под контролем весь процесс. Полли, только почувствовав в себе меня, тут же отлетала, погружаясь в процесс без остатка. Как будто своим концом я нажимал на какой-то тумблерок у нее внутри, открывался клапан, и похоть заливала ее тело и мозги. Она не могла контролировать процесс ни на грамм. В таком состоянии нирваны она могла находиться часами, сутками, выматывая меня до изнеможения.

Когда я затевал с ней свою любимую игру «make love», она молча и бесстрастно подчинялась. С этого все начиналось. Она демонстрировала отрешенность, представляла это как-то так, что она, мол, вещь, принадлежащая мне на особых условиях, эротический автомат, животное, с которым я волен делать что угодно. И все ее силы в это время уходили на борьбу с собственной физиологией, потому что в ней пробуждались и бродили чувственные ощущения соития. Я здоровый молодой мужик и хотел ее так, что мог бы сутками не слезать, и ее кровь, предавая волю, бурно вскипала от мощного и неутомимого маха моего шатуна. Полина была настолько реалистичной, что я неизменно начинал ей верить. А она, корчась от отвращения к себе и ненависти ко мне, начинала извиваться и стонать в судорогах сказочного наслаждения, над которым была не властна и которое считала грязным извращением, как если бы я был жеребцом или собакой. Потом, как бы очнувшись, слабо упиралась в мою грудь, отталкивая, руки подламывались в бессилии и она снова рушилась в свою похоть, крепко обнимая меня за шею, и распахивая свое лоно навстречу мне. Боже мой, сколько радости я натерпелся от этой половой ортодоксии, сколько наслаждения я получил! А ведь я мог делать с ней, что хотел, но хотел я только одного - испытать счастье мужчины, насытившего женщину полно и сладко. Но никак не получалось. И от этого горела во мне злая неутоленность. И начинал я каждый раз с самого начала, как будто ничего еще между нами не было.

И вламывался я в нее…. И весь я исчезал там, в этом волшебном, отвратительном, яростном, первобытном блаженстве. И она, разгоняемая мною, стонала, мычала и сладко выла, и я болью восторга в спинном мозгу чувствовал, что она будет кататься со мной всегда, и никогда не надоест. И забава эта лютая не прискучит, не приестся.

А потом, как бы ты ее ни возненавидел, сколь ни была бы она тебе противна и скучна - все равно будешь хотеть спать с ней снова и снова.

Мне с ней спать очень хорошо было. Вот в этом вся суть. Ведь вопрос очень вкусовой.

Я лежал и курил в постели, унимая бешеное биение сердца. Полли лежала на моем плече. Была середина ночи, весна. Плотный, тугой ветер ходил колесом по площади. Город дремал жадно и зыбко, как солдат в окопе. Люди спали тревожным и сладким сном, пластаясь по своим кроватям, судорожно, как любимых, тискали подушки и круче вворачивались в коконы одеял.

- Тебе нужно снять другую квартиру. Побольше. И к театру поближе. Эта холодная. Пока огонь горит – еще ничего, а протопилась, и выстудилась за пару часов. Да и под самой крышей. Подниматься высоко. Я позабочусь.

Полли молчала. Я, как обычно, разговаривал в пустоту. Она, молча гладила мою грудь, постепенно возвращаясь в реальность. Она вообще была довольно молчаливым существом. Сладкий, безусловно, человечек. Надежный товарищ по койке. Лихая рубка получилась сегодня - с криками, нежными стонами, воплями счастливого отчаяния. Не знаю - может быть, она постоянно была голодной, вернее постоянно готова была стоять у этого стола, а может быть, я ей по душе пришелся. Это я о себе хорошем так подумал с надеждой.

- Как хочешь. Мне без разницы, - звенящим шепотом мне на ухо.

Я слышал ее прерывистое дыхание. Она куснула меня легонько за мочку, потянулась всем телом вдоль меня, сгребла мои причиндалы свободной рукой… и прямо дрожь, истома пробежали по ее телу. Приоткрыла один глаз, приподняла голову, посмотрела на меня, и скользнула тихонько по моей груди и животу под одеяло, засопела, задышала там трудно. А я ее не хотел. Рано еще. Еще дыханье, сердцебиенье от первого раза восстановить не мог. Не возбуждалось мне чего‑то. Совсем. Закрыл глаза, зажмурился, поглаживал легонько ее нежное, упругое тело и постарался выключиться. Но от её умелой игры языком, губами, мой вялый мышонок ста превращаться в полнокровного чертяку. Под одеялом Полина мычала томно и страстно, разгоняя себя, а я слушал, как чертяка превращался в горячую яростную крысу, готовую прогрызть Полли насквозь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она надела себя на мой усталый но поднимающийся шатун, и от горячих хлюпающих ее прыжков стало затягивать меня в водоворот сладостного туманящего волнения. Мягкие складки на плавном изгибе от живота к бедру, закинутые за голову руки, волнующая живая плоть Полины. Я хотел их видеть, слышать, чуять резкий запах пота разгорячившейся, взмокшей Полли. Неподдельный звон страсти, так звенит ее голос в бессловесном стоне, когда она жадно и зло кончает, уже жалея, что это удовольствие схвачено, а хочется все снова и снова.

Сладостная моя девочка, мой дорогостоящий механизм для снятия гормональных нагрузок!

Рухнула на меня в изнеможении, сбивчиво дыша мне в ухо, как загнанная лошадь. Гулко стучит в ее горле сердце. Стер я бисеринки пота, рассыпавшиеся по ее спине. Соскользнула, сползла она с меня, выбежала босой и голой по холодному полу в коридор.

Через пару минут вернулась она из уборной, проскользнула под одеяло, угнездилась рядом со мной, замерзшая, вся в шершавой крупе гусиной кожи. Подсунул я ей руку под голову, зажал ее ледяные ноги меж бедер, прижал ее тесно к себе. Полина поцеловала меня в грудь, шепнула устало:

- Давай спать…. Сил нет….

- Спи, - и поцеловал ее в лоб.

глава 10

Долго лежал без чувств, без мыслей, без сил, без сна, прислушиваясь к вялым утренним звукам. Еще ночь, но уже утро. Таинственный миг суток - из черных чресел ночи рождается день.

О, террор воспоминаний!

Задремал я или задумался. Лед памяти стронулся, в промоинах мелькнули люди. Из-под треснувшего льда забвения выплыло Училище.

Здание "кадетских классов" фасадом выходило на набережную реки Ждановки. Только-только завершили строительство последнего здания, выходящего на Большую Спасскую улицу, и заканчивали в нем отделку. Это был новый просторный гимнастический зал, соседствующий с общежитием кадетов. Там можно было заниматься не только гимнастикой или отрабатывать фехтовальные навыки, две фисгармонии для занятия музыкой, и гимнастические снаряды стояли запакованными и ждали своего часа. Так что для балов помещение подходило тоже. Более того, в здании был заложен водопровод с фильтрованной водой, душевые кабины и вентиляционная система. На следующий год при общежитии планировали храм.

Наша четверка сложилась быстро и сама собой. Ваня отличался феноменальной памятью и отвечал за историю, я отвечал за «Арифметические и геометрические предложения», Саня возглавил стратегию и тактику военного ремесла, фехтование и физические упражнения, Леха отвечал за поэзию, искусство, театральные подмостки и прочие контакты с внешним миром. Он почему-то всем нам напоминал нежного и женственного Арамиса. Он даже краснел румянцем, как девица. Но дальше этого наше сравнение с легендарными мушкетерами не шло.

А еще мы были ровесниками и сидели в одном классе за одними партами. Если учесть, что в Училище направлялись обучаться еще из действующих артиллерийских полков, а в особенности из морских экипажей, то кадетов можно было встретить и тридцатилетних. Это нас тоже сближало.

Летом, после первого курса, мы выехали в лагеря, на стрельбы. Как говорили наши учителя - чтобы в кадетах выработалась "военная косточка", чтобы армейский образ жизни вошел в кровь, стал бы для нас и естественным и необременительным.

Тогда я окончательно понял, что военная карьера не для меня. И польстился я ею только под нажимом моего деда, и это единственное, что останавливало меня от окончательного разрыва с Кадетским корпусом. Я просто не знал, как сказать ему об этом, и по инерции продолжал учебу. Но осенью случилось два события, которые повлияли на мою дальнейшую судьбу.

Первое, это то, что вернувшись из лагерей, мы узнали о новом назначении - генерал-майора Сумарокова, отца Александра, назначили директором нашего Училища. Мы радостно поздравляли своего товарища, а он ходил грустный, понимая, что отныне ему поблажек не видать. И если раньше он мог пользоваться своей фамилией для получения некоторых преференций, то теперь эта лафа закончилась.

И второе. По возвращению из лагерей Александр как-то достал ключ от запасного выхода из нового гимнастического зала. Как он это сделал – осталось тайной. Отделка велась только днем, а вечером корпус замирал, никем не охраняемый. Мы могли украдкой, беспрепятственно выходить в город после отбоя. Чем мы и пользовались довольно часто. Именно тогда у нас зародилась любовь к «сценическим искусствам». Именно тогда мы познакомились с Ларисой, начинающей танцовщицей кордебалета.

Мы настолько обнаглели и чувствовали свою безнаказанность, что когда выпал первый снег, мы не обратили внимания, что на нем остаются наши следы.

Преподаватели, те кто ночевал в училище, в полном составе ждали нашего возвращения. По заправленным койкам несложно было понять – кто отсутствует. Далеко за полночь мы стояли по стойке «смирно» в гимнастическом зале.

- Последний раз спрашиваю – чей ключ? - вахтенный офицер стоял перед нами, крутя в руках ключ от входной двери.

Он поспешил вынуть его из двери сам, вместо того, чтобы дождаться, кто его положит в карман. А может умышленно. Теперь получалось, что ничей. Оставалось дело техники – дать время подумать и дождаться признания. И пока мы вчетвером взглядами сверлили потолок, вытягиваясь в струнку, я сделал шаг вперед и развернулся лицом к строю. Для всех это оказалось полной неожиданностью. Даже для преподавателей. Они удивленно уставились на меня. До этого они тупили взглядами в пол, понимая, что ключ принадлежал Александру и, понимая какой утром разразится скандал.

А что тянуть? Из нас четверых я был самый худородный. К тому же я уже тогда начал посещать воскресные курсы Санкт-Петербургского университета, чтобы продолжить образование, и весной поступать на естественное отделение физико-математического факультета университета. Только об этом я пока не хотел говорить деду, иначе в момент лишусь его содержания. Думал ли я о друзьях в тот момент? Да, думал. Я понимал, что репутация моих друзей пострадает в значительно большей степени, чем моя, которой, если честно, я еще не заработал. И если признается Александр, то какое пятно будет на репутации его отца. О чем я тогда не думал, это о степени наказания, и на что я буду существовать ближайшие полгода.

К восьми утра рапорт о произошедшем лежал на столе начальника училища. Реакция последовала незамедлительно. Мое «чистосердечное» признание не влекло за собой каких-то дополнительных разбирательств. До конца недели я оказался на улице, без жилья и средств к существованию. Но в имение к деду я ехать отказывался, даже под страхом смерти. Родители были далеко за Уралом, и помочь мне не могли. И только тогда я в полной мере осознал, в какой беспросветной заднице я оказался.

Единственно, кто мне протянул руку, это Лариса. Предложила разделить со мной её крохотную комнатенку. Потом нашлась и работа в филиале «Siemens». Не ахти, но я научился сводить концы с концами, сочетать работу и учебу. Той зимой неожиданно нашел меня и Александр.

Он нашел меня в университете. Я опаздывал на лекцию.

- Серж, - окликнул он меня, выходя из-за колонны.

- Оо… Александр… рад тебя видеть, дружище! Ты как меня нашел?

- Заехал в кордебалет…, Лариса подсказала, где тебя можно найти, - он потупил взор.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Прости, опаздываю…. Пошли со мной. Если у тебя есть время.

- А меня пустят?

- Всех пускают. Это не кадетские классы.

- Но я в кадетской форме….

- А они что, не человеки? Я вот тоже еще в шинели, только погоны спорол.

Мы стряхнули снег, сдали одежду в фойе, и поднялись по лестнице. Я ткнулся Александру в плечо:

- Ты даже не представляешь, как я рад тебя видеть…!

- Ты серьезно…?

- Конечно! Вполне.

- Я думал, ты со мной не захочешь и здороваться.

- С чего бы….

- Ну… я же тебя подставил.

- Прекрати….

- Повел себя, как свинья.

- Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел…? Не дождешься, - и обнял друга.

- Нет. Я хочу, чтобы ты меня простил.

- За что…? Это было только мое решение. Просто моя реакция оказалась быстрее твоей. Прикинь, а если бы мы все четверо одновременно шагнули? - я действительно был очень рад видеть Александра.

Александр вяло улыбнулся, все еще не веря моему хорошему к нему расположению. Мы поднялись на самый верх аудитории, и проболтали шепотом всю лекцию. В основном про кадетское житье. Напряжение в глазах Александра понемногу растаяло, и он понемногу стал самим собой – напористым, шутливым, слегка высокомерным.

С тех пор я виделся с друзьями, если не раз в неделю, то пару раз в месяц точно. По мере их возможности. Об этом досадном недоразумении никто не вспоминал. Только много позже Иван рассказал мне о разговоре Александра со своим отцом. Ванька тогда «грел уши», стоя под дверью генерал-майора.

- Курсант Сумароков по вашему приказанию прибыл. Вызывали, ваше превосходительство? – Александр, прикрыв дверь, щелкнул каблуками.

- Вызывал, - генерал-майор пожевал губами, сцепив ладони, - Почему мне не доложили?

- О чем? – Александр сверлил взглядом портрет императора, висящий над головой отца.

- Все училище только об этом и говорит. Почему я узнаю об этом последний?

- Не могу знать!

- Смалодушничал, значит….

Отпираться не имело смысла.

- Ну он первый…, - начал Александр.

- Молчать…, - прошипел Сумароков старший.

- Я не успел…, - по инерции промямлил Александр и замолчал.

- Как разговариваете со старшим по званию, юнкер Сумароков? – повысил голос генерал.

- Виноват, - вытянулся в струну Александр.

- Меня не интересует, кто первый, - генерал подошел к окну и задумчиво посмотрел вдаль, - Люди ко всему привыкают. Привыкают к бедности, к унижению, к смерти. Но я не желаю привыкать к твоей трусости. Когда ты повзрослеешь и научишься отвечать за свои поступки?

Александр молчал, ища спасения во взгляде императора, висящего на стене. Отец крайне редко разговаривал с ним на «Ты». В основном это было снисходительно-ироническое «Вы». Но уж если начинал, то это означало только одно – хотел донести до мозгов Александра что-то крайне важное.

- Его дед мне всю жизнь спину прикрывал. Теперь его внук прикрыл тебя от позора. Да и меня тоже. Ни секунды не задумываясь. Пожертвовал собой, - генерал снова сел в кресло, - Ты хоть понимаешь, что ты ему по гроб жизни обязан? Где он сейчас? В имение он не вернулся.

- Не могу знать! – гаркнул Александр.

- Плохо… очень плохо…, - проговорил тихо отец, мотая головой из стороны в сторону, - Не ценишь ты людей. Для тебя люди, что горсть семечек. Когда научишься разбираться, - и вздохнув добавил, - Где я тебя упустил? Когда?

Александр едва удержался, чтобы по инерции не выкрикнуть «не могу знать». Тогда бы он совсем выглядел дураком.

- Зайдешь в канцелярию, - приняв какое-то решение, генерал проговорил уверенным тоном, - Выпишешь увольнительную на сутки. От занятий освобождаешься. Даю сутки, чтобы его найти. Вернешься, доложишь.

- Разрешите идти, - щелкнул каблуками Александр.

- И вот еще что, - генерал выдвинул верхний ящик стола и достал портмоне, - Возьми деньги. Как ты ему их передашь, не моя забота. Наверняка откажется. Но они наверняка ему нужны. Надеюсь тебя не нужно контролировать, - Александр покраснел от унизительной колкости.

- Разрешите идти?

В тот вечер мы сидели в лекционной аудитории университета и азартно делились новостями. Деньги передать он мне не рискнул, наверняка знал, что для меня это будет оскорблением. Он их по-тихому передал Ларисе, чтобы она ими рассчиталась за комнату, которую снимала.

глава 11

Каких только бессмыслиц мы не придумали: заповеди, запреты, разрешения… это - стыдно, а это - похвально, это - нравственно, а это - аморально, это - хорошо, а это - плохо! Людские поступки, их мораль формируются временем, эпохой.

К счастью, подавляющему большинству людей не приходит в голову, что вся эта чепуха только шаткие правила огромной прихотливой Игры под названием «Жизнь». Игры! Все - Игра! Все - выдумка. Реальна в этой Игре только смерть.

В жизни нельзя победить, жизнь - игра на проигрыш…

Отрадное - дачный поселок на юго-запад от Санкт-Петербурга. Истекающий конец июня. Прохлада коротких белых ночей. Прозрачное, звенящее утро, умытое росой, наполненное щебетом птиц, лучами восходящего солнца, запутавшихся в кронах яблонь.

И Софи, сидящая за небольшим секретером возле распахнутого окна. Легкий ветерок вяло шевелил занавеску, играя солнечными зайчиками в ее рассыпанных по плечам волосах, оживляя их причудливым рисунком. Она что-то быстро писала, мельком оглянулась на меня:

- Присядьте, любезный Сергей Васильевич, я мигом. Папеньку срочно вызвали в столицу, а я письмо дописываю, чтобы он его наставнице передал.

Через пару минут она порывисто вскочила, взяла написанное, посыпала чернила, дунула и упорхнула из гостиной, обронив на лету:

- Je vous demande pardon....

В короткую секунду я увидел ее тонкую, стройную, изящную фигурку, просвеченную утренним солнцем в проеме окна. Мое сердце в груди тукнуло последний раз и оборвалось, повисло в пустоте грудной клетки. Я замер. Так и просидел, не шелохнувшись до самого ее возвращения.

И так же легко впорхнула она обратно, проводив отца:

- Excusez - moi de vous avoir fait attendre, - улыбнулась она виновато-радостно – Не сердитесь, мой друг…. Сейчас будем пить кофе. Или вы предпочитаете на английский манер, чай со сливками?

«Мой друг… - кивал я и задумчиво улыбался – Я почти вдвое старше ее, но она рушит все видимые преграды, все условности приличий своей непосредственностью и куражом… определенно, она замечательна и не похожа ни на кого из моих знакомых».

Софи собрала бумаги, чернила, опустила инкрустированную крышку секретера, отдернула с окна занавеску, впустив в комнату свежесть утра и запах цветущего сада. Она закинула руки за голову, подставляя лицо солнцу, сладко, по-детски потянулась.

В ее позе, жесте, движении в этот миг я уловил всю чистоту, непосредственность, открытость девочки-подростка, и кошачью грациозность зарождающейся в ней женщины, дразнящей меня своей просвеченной наготой, плавными изгибами тела.

Сил моих не оставалось лицезреть такую красоту. Я встал и на негнущихся деревянных ногах пошел к ней. Скрипнула половица, выдавая мое приближение, но она не обернулась. Я подошел так близко, что смог различить нежнейший светлый пушок на томно-розовой коже, едва видимую пульсирующую венку за ухом и услышал гулкие удары своего сердца.

От ее кожи струились легкие волны сухого жара. Трясущейся рукой я убрал завиток выбившихся волос и совсем робко коснулся ее шеи. Она порывисто обернулась и буквально уткнулась в мою грудь, успев защититься от меня своими ладошками. Я обнял ее, прижал к себе, и нежно тронул губами ее волосы. Она подняла на меня глаза, от яркого солнца коричнево‑сладкие, как сливочные ириски. И в них жалобная влажность - око жертвенного агнца.

Я был готов к тому, что она будет уворачиваться от моего напора, защищаться, выпрашивать слова любви, или с истерической слезой уговаривать меня подождать. Я был готов услышать - «только не сейчас, потом, лучше потом, она согласна - она выйдет за меня замуж, но сейчас не надо, это нехорошо, это ужасно, это стыдно, она девушка, у нее ни с кем такого не было, она боится, лучше завтра, но не надо сейчас - мы же ведь не животные, ну давайте подождем немного, она мне отдастся честное слово…». Все это неоднократно было в моей насыщенной женщинами жизни. И торг за обладание, хоть и копеечный, но всегда имел место быть.

- Вы отдаете отчет в своих поступках? – севшим от возбуждения голосом прошептала она.

Я вздрогнул. И пока соображал, что мне делать и что отвечать, она произнесла, все так же глядя в меня:

- Я Вам верю. Вы не обманите меня.

Убрала руки с моей груди, закрыла глаза и запрокинула голову, подставляя себя под мои поцелуи. Я ожидал чего угодно, но даже в этом она снова оказалась исключительной….

Пеньюар скользнул с ее плеч на пол, а я трясущимися руками жадно гладил ее молочно‑белые плечи, целовал, теряя сознание от наслаждения, дыбком торчащие холмики грудей, шелковую складочку под животом, русый треугольник ее лона - сладостный парус, туго надуваемый жарким ветром моей похоти.

Язык от возбуждения пересох, опух, зашершавился.

А она вся откинулась назад, оперлась руками о край секретера и как губка, всем телом впитывала мои ласки, щурясь от яркого солнца….

…И я понял, что схожу с ума, что я не могу больше ждать ни секунды, что нет больше сил длить эту муку нежности. Прижал ее к себе каждым сладостным мне мягким изгибом, она обвила мою шею своими цепкими руками, прильнула, прижалась к моей груди, я присел немного, а ее на себя вздернул. Она вскрикнула и обмякла, повисла на мне, словно сознанье потеряла. Я медленно опускал ее на себя, чувствуя свое погружение и тугое сопротивление ее плоти.

А когда я начал обратное движение, понемногу выходя из нее, она вдруг задрожала всем телом, отстранилась от меня и открыла глаза. Лицо ее побелело, нижнюю губу она прикусила до крови, и смотрела в мои глаза, не видя меня – она вся была там, слушая всем телом новизну ощущений.

Я предупредительно остановился:

- Прости, я причиняю тебе боль….

- Нет, нет… ничего… так всегда бывает, когда в первый раз… я знаю….

«Черт возьми! Откуда она знает!? Им что, это все на курсах в Мариинке преподают…!?»

Она обняла мои бедра ногами и с усилием, превозмогая боль, вернула меня в себя и снова прильнула к моей шее. А мне ничего не оставалось, как крепко держать ее снизу и медленно опускать и поднимать ее на себе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она была легкой пушинкой в моих сильных руках… или мне тогда так казалось от моего безумного возбуждения… или она тогда настолько прилепилась ко мне каждой клеточкой своего тела, настолько слилась с моим, что стала со мной одним целым и перестала что либо весить.

- Я хочу это видеть… - прошептала она мне на ухо.

Я осторожно посадил ее на край секретера, она отлепилась от меня и мы вместе посмотрели вниз. Член был полосатым, розово-красным от выделений крови. Бледная, кусая губу, она заворожено, затаив дыхание следила, как он входит в нее и выходит, чертя очередной «рисунок» розовых полос.

А я, только увидев в ее глазах перемешанные изумление и восторг, боль и наслаждение, сразу услышал в себе приближающуюся сладкую дыбу, великую муку блаженства, и она почувствовала мою твердость и готовность излиться, и казалось ее глаза еще больше распахнулись от испуга и удивления, от ожидания еще неизведанного….

Скрутила счастливая палящая судорога, и чуть не завыл я от радостного страдания, первобытного блаженства, счастья моего, хлынул в нее струей своей жизни, а она держала меня за шею и смотрела глаза в глаза с ужасом и восхищением, переливая мой оргазм в себя вместе с душою, пока не покатились по ее щекам две слезинки….

Обвила меня крепко-крепко своими руками и ногами, спрятала свое мокрое лицо у меня на шее, и выдохнула шепча:

- Боо-жеее… какое счастье…!

Через полчаса мы пили кофе на летней веранде. Настроение Софи было неуловимо – разговоры о погодах, столице, обществе, она пропускала мимо ушей, отвечала невпопад, то пристально смотрела мне в глаза, то со смущенной улыбкой отводила взгляд, то брала мою руку и, внезапно опомнившись, отдергивала….

Это не было кокетством. Просто она всё еще была ТАМ, заново проживала каждый миг свершившегося, вспоминала свои новые ощущения, унимала душевные эмоции.

И я хорошо понимал, что сейчас ей нужно побыть одной. Да и момент для расставания был самый подходящий.

- Сегодня мы приятно возбуждены, несколько утомлены, радостно взволнованы, – очень тепло и с понимающей улыбкой проговорил я - Нам нужно отдохнуть и успокоиться. К тому же мне необходимо переменить одежду.

Я привстал из-за стола, показывая небольшие розовые пятна на моих белых брюках. Она зажала ладошкой рот, округлила глаза:

- На Вас моя кровь…!? Мы умудрились запачкать даже Ваш лондонский лен? - прыснула она смехом, и взаправду смущенно покраснев.

У меня зашлось сердце восторгом от ее непосредственности. Сколько еще в ней было от ребенка! А она вскочила, повернулась ко мне спиной и громко прошептала:

- Посмотрите, посмотрите скорей, у меня нет сзади таких же пятен…!?

Я подошел к ней и прижал к себе, взяв за плечи.

- Идите уж…. Мне тоже нужно привести себя в порядок. Но к вечеру непременно возвращайтесь…. Мне очень хочется тебя видеть… - быстро поцеловала меня в щеку, как клюнула, освободилась из моих объятий и убежала в дом.

Парадокс – но она не предъявляла на меня никаких прав, как на собственность, не возлагала на меня ответственность за случившееся, что непременно делали со мной даже замужние дамы (заламывая руки, они винили меня в своих изменах). Я был совершенно свободен, и это меня держало сильнее любых оков. Я сам, добровольно, по своей воле становился колодником, в душе возмущаясь таким пренебрежением к моей персоне. Я готов был добровольно сдать свою свободу, но оказывается на нее никто и не посягал, на нее никто не претендовал и оказывается ценность она представляла только для меня, стремительно обесцениваясь в моих глазах.

«Все не так. Снова все не так! Обычно, после близости, выдираешься целый вечер из этого дамского нытья про любовь. А тут стоило только обмолвиться… и уже стоишь дураком на веранде с разведенными руками и в полном одиночестве… право слово – даже обидно…!»

Я рассмеялся своим мыслям. Я рассмеялся своему накрывшему счастью!

«И снова же – все утро ни слова про любовь… и вчера, и месяц назад, и вообще за все время нашего знакомства она даже намеком, вскользь не обмолвилась о ней. Тогда что же это, как не любовь?! И вспомни – чем настойчивее тебе твердили о любви, тем чаще они оказывались пустыми словами».

И чем дальше я отходил от ее дома, тем поскорее мне хотелось вернуться.

глава 12

Я и сам сразу почуял, звериной моей природой, тайной пружиной моего нутра - вспыхнуло внутри чувство опасности, сигнал отдаленной тревоги - почуял я опасность, беспокойство шевельнулось, страх пробежал холодком, как будто в пропасть заглянул, в бездну…. Но отмахнулся самоуверенно.

Еще зеленые, но уже уставшие от пыли лопухи. Сиреневая сырость вечернего воздуха. Дымчато‑красный сполох догорающего заката. Тяжелые сочно‑желтые мазки медленно вянущих золотых шаров в палисадниках перед маленькими, негородскими домами. Чугунная калиточка в невысоком заборе. И мягкий разноцветный свет из круглого витража над входной дверью.

На старой дуплистой яблоне возле калитки висят маленькие краснобокие яблочки. Я сорвал одно, надкусил, вкуса оно было вяжуще-кислого, с тонкой горчинкой вызревающих косточек. И почему-то холодное, пахнувшее землей и дождевой свежестью. Зачем я это сделал? Ведь все равно проглотить не смог. Выплюнул. Но до сих пор помню горьковатый привкус этих яблочных косточек.

Софи ждала меня, предусмотрительно отпустив служанку из местных, которая приходила убираться и готовить. Наверняка, она целый день ходила, фантазируя в голове продолжение нашей утренней встречи. Откуда я это знаю? Потому что я сам весь день был в бурных фантазиях, восторге и сомнениях. От одного только воспоминания у меня начинали трястись руки и внутренний жар выгонял испарину на лоб.

Попирая приличия, вечерний чай и пустые разговоры ни о чем, мы молча, сразу поднялись на второй этаж, в ее спальню, и вся она, горячая, гибко‑мягкая, душистая, как пушистый зверек, попала мне в руки.

…Будто в бреду говорили мы - быстро, яростно, смятенно, и весь наш горячечный разговор был просто криком: моим оголтелым и торжествующим «ДА!» и ее отчаянным и бессильным, заранее побежденным, подорванным любовью и желаниями, слабым внутренним протестным «НЕТ!». Я лихорадочно шарил по ней руками, расстегивая пуговицы, кнопки, раздергивая крючки, а она не пыталась помешать мне, и от этого я становился многоруким, как Шива. Я испытывал к ней в этот миг нечеловеческой силы желание, небывалое море похоти затопило меня.

Она подставляла себя под град моих поцелуев. А я уже расстегнул на ней юбку, стащил блузу, рывком раздернул крючки на корсете, чулки заструились вниз, и моя трясущаяся рука скользнула по шелковой замше ее бедра в проем и вобрала в ладонь горячий бутон ее лона, ощутила влажность естества ее….

Пока раздевал ее, от прикосновений, от быстрых поцелуев, от одного только поглаживания ее томно‑розовой кожи, гладкого сухого живота, от тепла между ее ногами, охватило меня невероятное возбуждение: трясется сердце, теряешь дыхание, и дрожь бьет, будто мне снова шестнадцать лет, и невероятная гибкая тяжесть заливает низ живота….

Подхватил я ее совсем нагую на руки, сделал два шага на негнущихся ногах, положил нежно на постель, и продолжил покрывать ее тело поцелуями, сдирая с себя остатки одежды….

Я стоял голый у темного квадрата раскрытого окна и курил, внимательно рассматривая слоистые синие завитки дыма от сигареты.

Ослепительный белый свет, колуном развалил мохнато‑серое небо. Молния, иззубренно‑синяя, шнуровая, визжащая - через войлочный купол облаков. Упали первые крупные капли дождя, и тут же отвесные струи обрушились на подоконник.

И запахло пронзительно и приятно.

Неужели так может пахнуть воздух? Сначала пахнуло прибитой пылью, и сразу же стираным бельем, стынущей рекой, умытыми дождем яблоками. Вздохнул я глубоко и махнул руками, словно собрался лететь. Закинул их за голову. Тишина. Покой. Свежий воздух с запахом яблок. Только шелестящие капли дождя по подоконнику.

Софи встала с кровати и подошла ко мне, обняла за талию, прижалась боком. От ее кожи струились легкие волны сухого жара.

- Прости, что снова доставил тебе боль, - я обнял ее за плечи и прижал к себе.

- Боль связана с любовью. Раз уж одарила природа людей радостным безумием любви, то и боль обязательно берите, дорогие сограждане.

Откуда она все это знает? И первый раз я услышал от нее про любовь. И то робко, опосредованно.

Софи полуобернулась ко мне, заглянула в глаза, и так по-детски ласково-просяще прошептала:

- Можно я его потрогаю? – и тут же смутилась от своей просьбы.

Я только успел вздернуть брови, то ли от удивления, то ли от согласия, но рука Софи уже протянулась к нему, тронула его усталого указательным пальцем. Я непроизвольно напряг его, он дернулся от нежного касания пальцем. Но вместо того чтобы «айкнуть» от неожиданности, и отдернуть руку, она сомкнула пальцы, и мой не совсем еще упавший член оказался в плену ее ладони. Софи была похожа на ловца змей, удачно схватившего змею у самой головы. Она подвела снизу другую ладонь и разжала пальцы, и мой надежный товарищ уютно вывалился ей в ладонь.

Она не спрашивая, тут же встала на колени, приблизила его к своему лицу, и нежно, как котенка погладила. Потом розовым, кошачье‑острым язычком облизнула пухлую нижнюю губу и им же дотронулась до головки.

У меня затряслись поджилки от этих поглаживаний и касаний. Мой чертяка затвердел в ее руках. И опять посмотрел я сверху в ее бездонные пропасти, полные черноты, сладости, счастья моего. Я смотрел в ее пылающее лицо и чувствовал к ней снова острое желание соития.

Она привстала с колен и потянула меня в сторону постели. О Господи, как ты была красива тогда! Как пахло от тебя дождем, горячей горечью, гвоздикой!

Я целовал тебя всю, лежащую на кровати, и как мог, длил это непроходящее колдовское наваждение, сказочный морок, долгий волшебный сон наяву. И твое тело отзывалось на мои ласки стонами блаженства.…

Она перевернулась на живот, и прошептала:

- Поскольку боль связана с любовью, и раз уж одарила природа людей этим безумием любви, то помоги мне пройти её до конца. Потом будет всё не так. А коли ты и себя саму не полюбишь, то ты и боли не познаешь.

Я не понял намеки её путаной речи, загадочно-колдовских слов, а она подтянула колени к груди, встала на четвереньки, глубоко прогнувшись, даже не выпрямляя руки, а положив на них голову, с вызовом посмотрела на меня.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Помоги мне стать настоящей женщиной….

Я пристроился к ней сзади, с усилием ввел в нее свой поршень, давно готовый к работе.

- Нет. Не так. Я хочу выше….

И еще не подумав как следует, ничего не сформулировав, а только бешеным томлением предстательной железы, оголтелым воем семенников, пудовой тяжестью в мошонке ощутил я невозможность жизни без этой девочки, нежной, прекрасного домашнего цветочка, выращенного в плодородном горшке чадолюбия, в заботливом парнике отцовского воспитания.

И в ее глазах, в прекрасных медовых коричнево‑желтых зрачках, мелькнули и засияли золотые ободки предстоящих обручальных колец. Маленькое желтое колечко ‑ первое звено цепи, которой она накрепко приковала меня к себе.

Скованные одной цепью.

глава 13

Я уже задохнулся от воспоминай нашей первой близости и тут - как внезапный ожог, как полное и окончательное пробуждение - пришло то воспоминание, и муки борьбы с усталой памятью сменились ужасом. Я понял, что сам себя заманил в ловушку.

Сглазили меня. Навели порчу. Морок захлестнул меня, погрузил в чад, омрачение ума наступило. Ничего не лезло в мою ошалевшую башку, кроме Софи. Засыпал с ней или просыпался, во все времена, в любых делах думал только о ней.

Каждый мужчина знает: бывает в его жизни баба‑наваждение. Не в красоте дело, не в уме и не в возрасте. Может, в нации? Нет, это совсем другое. Потому что у нее штука не обычная, а обложена для тебя золочёными краешками. Медом помазана. И еще не кончил, не свела тебя, не скрутила счастливая палящая судорога, тебе еще только предстоит зареветь от мучительного черного блаженства, когда, засадив последний раз, ощутишь, как хлынул ты в нее струёй своей жизни, а уже хочешь снова опять! опять! опять!

Сексуальный припадок, половой обморок, галлюцинация, бред.

Чтобы колдовать - силу нужно иметь тайную. Энергию инобытия. Софи имела: умела. Могла. Не хотела, а волховала и чародействовала, колдовала и морочила, морок на меня наводила. Иначе и не объяснишь ту власть, что она надо мной взяла…

Жизнь казалась раем! Рай - это жизнь. Ей Богу, жизнь ‑ это и есть самый лучший рай! Я оказался в невыразимо прекрасном раю, название которому - Софи.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

глава 14

Память. Удивительный, мучительный дар. Загадка Мнемозины, дочери Урана и Геи - тайна, не имеющая ответа!

И терзает меня сейчас страдание памяти - мука воспоминаний, чувств, горечь безнадежной попытки повторить истаявшие ощущения из той, прошлой жизни, ушедшей навсегда. Я истязал свою память, я мял ее руками, я тискал ее страстно и зло, как солдат толстую сиську. Мне надо было выдавить живую каплю чувств, малую толику закваски старых переживаний.

Подступил рассвет, мокрый и серый, как помоечная кошка. Солоно. Будто от крови во рту. Спать хочется, но все равно не засну. Одному быть страшно. Но все равно сон этот быстрый, наверное, проглотил меня на три минуты, но был он глубок и черен, как прорубь. А вынырнул я оттуда, еще не проснулся, но понял, что это лязгают засовы на двери камеры. Открыл свои опухшие глаза - и гнусный враждебный мир, как разъяренная собака прыгнул на меня, беспомощного, лежащего. И сразу зажмурился от страха. Я был повержен. Я был по‑настоящему лежачим в углу камеры. Лежащему на земле падать некуда. Сломалось хитроумное лекало, по которому судьба выписывала невероятные кренделя моей жизни.

А теперь бездна заглянула в меня.

Я вспомнил, что было вчера. Вспомнил и ужаснулся.

Вчера меня приговорили к смерти.

В ней медленно, неотвратимо зрело ужасное состояние - бесстрашие. Может еще рожденное до меня. Явление всегда и везде патологическое, а в наших условиях - чистое безумие, ибо имело единственный, не имеющий вариантов результат - мучительную смерть. Выбора между достойной смертью и бесчестной жизнью не существовало.

Правильная она была или не правильная - глупо об этом теперь рассуждать, ее ведь не переделаешь. И тогда ее было не изменить.

Мы смотрели друг на друга и молчали. Молчание подобно крику - cum tacent, clamant, красноречивое молчание. И чем бы закончился этот страшный немой крик, застывший в воздухе, Ах, какая тишина, какое молчание, какая тягота немоты разделяла нас!

Она засмеялась! Она смеялась, и лицо ее, озаренное злым смехом, стало еще прекраснее.

- Серж, постой…!

Но звук вдруг плавно ушел, будто выведенный регулятором, и сама Софи вдруг стала текучей, блекло‑серой, дрожаще‑множащейся, нечеткой, пока не исчезла на тусклом фоне окна. Спрашивать не было желания и смысла, я знал, что язык, губы мне не повинуются, я нем. Прострация немоты, глухоты, слепоты. Я стал могилой самому себе.

Сухой хлопок выстрела расколол воздух….

Казалось, даже птицы перестали петь в саду. Или может я оглох от этого выстрела судьбы, разделившей надвое мою жизнь. Зрение толчками возвращалось ко мне. Я видел, как он медленно падает спиной на кофейный столик, держась руками за горло, и лезет мне в глаза его нелепо-торчащий член, глупо помахивающий из стороны в сторону….

И она, дернувшая нитку крупного жемчуга у себя на шее, единственный предмет одежды, который был на ней в тот момент. Я не слышал звона разбитой посуды, грохота разломанного столика его телом, только каждая жемчужина, медленно падая, ударялась о паркет и разрывала мой слух.

А потом её едва заметная ухмылка уголком рта, она злорадно ухмылялась, чувствуя свое превосходство и победу надо мной. Она точно знала, как можно спасти свою жизнь . Ведь могла. Но не хотела.

Зачем он вскочил? Зачем он встал на линию огня? Между мной и ею.

Я бросил халат Софи, снял трубку телефона, и совершенно ровным голосом проговорил:

- Барышня, сыскную полицию, стол розыска… кого? …урядника уголовного сыска.

Мимолетно заметив, что у меня не трясутся руки и голос ровный.

В трубке щелкнуло, и я услышал уверенный мужской голос «Да».

- Иван Фоканыч, ты…? Узнал? Приезжай скорее…. Нет. Сам…. Я друга убил….

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

PostScriptum

В заметке под заголовком «Убийство из ревности» было ровно два предложения:

«Тридцатипятилетний мужчина, в состоянии аффекта, застрелил из ревности любовника своей жены. Женщине едва исполнилось восемнадцать лет».

Не знаю, почему акцент был сделан на возраст, ведь в царской России разрешалось выходить замуж в шестнадцать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец