Адам и Ева

Пролог. Адам

Ей было всего тридцать четыре, и в её присутствии воздух вибрировал. Не от громких слов — от музыки, которая, казалось, исходила от неё самой.

Наш дом не был тихим. По выходным она включала колонки на полную — не классику, а что-то живое, с бьющимся ритмом, под который невозможно было сидеть на месте.

— Адам, иди сюда! — кричала мама из гостиной, и я, тринадцатилетний, уже закатывал глаза, но ноги сами несли меня на звук.

Она хватала меня за руки, и мы танцевали — неловко, смешно, сбивая ковёр. Она смеялась, запрокидывая голову, а я, краснея, ворчал, но внутри всё расцветало.

— Потанцуй со мной! — говорила она, и на миг я и правда забывал обо всём.

Это было наше тайное пространство, где не было правил отца — только ритм и её руки, мягкие и грациозные.

Она водила меня на танцы. Музыка была для неё не набором нот, а языком. Языком, на котором можно было говорить с миром без слов.

А потом мир замолчал.

Её не стало быстро. Слишком.

Один вечер — она кружилась на кухне, напевая.

Утро — госпитализация.

Следующий день — тишина.

Отец не дал мне ничего выплеснуть. На похоронах я стоял, сжав кулаки, и кричал внутри. Кричал так, что, казалось, от этого зова должно было треснуть всё вокруг — гроб, небо, каменные лица родственников.

А снаружи я был всего лишь мальчиком в слишком тугом галстуке, который не мог выдавить ни слезинки.

Дома стена рухнула.

Дверь за нами закрылась, и тишина ударила по ушам. Я больше не мог.

— Пап… — голос сорвался, превратившись в сдавленный стон. — Пап, я не могу…

Слёзы, которые я держал в себе все эти дни, хлынули потоком. Я подошёл к нему, дрожа, пытаясь обнять, найти хоть какую-то опору в этом рушащемся мире.

Но он отстранился. Не резко — так, будто я был призраком, невидимым и неосязаемым. Его глаза были сухими и пустыми.

— Соберись, Адам, — его голос был ровным, без единой трещинки. — Истерика ничего не изменит.

Я смотрел на него, не понимая. Как он может быть таким спокойным? Как он может не чувствовать, что у нас внутри вырвали самое главное?

— Но как ты… как ты просто можешь?! — выкрикнул я, уже не стесняясь слёз. — Она же была… Она же…

Он медленно повернулся к бару и налил себе виски. Звякнул хрусталь.

— Твоей матери больше нет. Нам надо жить дальше. И ты должен научиться контролировать себя. Мир не будет ждать, пока ты закончишь рыдать.

В этих словах не было жестокости. Была констатация факта. Ледяная, безжизненная.

И в этот момент я понял: до него не достучаться. Его горе было похоронено глубже моего — под тоннами бетона, до которых мне никогда не докопаться.

Что-то во мне щёлкнуло. Слёзы иссякли. Внутри всё замерло. Гнев, боль, отчаяние — всё превратилось в одну тихую, чёткую мысль:

Если чувства — это слабость…

Если они ничего не меняют…

Если даже собственный отец отворачивается от них… тогда они мне не нужны.

Я перестал чувствовать. Просто перестал.

Я посмотрел на отца, на бокал в его руке, на его идеально отутюженный костюм — и больше ничего не почувствовал. Только пустоту. Она была безопасной. В ней не было боли.

Дверь в его кабинет закрылась.

А вместе с ней закрылся и я.

Её духи выветрились. Её музыка умолкла. Отец растворился в работе и вечерних виски, а в дом пришли чужие люди — домработницы, повара, репетиторы. Они ухаживали, кормили, следили за уроками. Вежливые тени.

Подарки стали его новым языком. Новый компьютер, дорогие кроссовки, потом — на четырнадцатилетие — гитара.

Я взял её в руки. Струны были холодными. Я ударил по ним — резко, громко, уродливо. Это не был язык мамы. Это был крик. Крик, который никто не услышал.

И тогда, в своей слишком большой и слишком тихой комнате, я решил:

Я больше никого не впущу. Никогда.

Любовь — это боль. Она уходит и оставляет после себя ледяную пустоту.

Лучше быть тем, кто бросает первым.

Кто использует, а не любит.

Кто покупает внимание, потому что оно ненадёжно, и это единственный способ его контролировать.

Я построил стену.

Из громкой музыки, из лёгких улыбок, из дешёвого внимания девушек, которых можно было впечатлить подарком или ухмылкой.

Каждая из них была просто фоном — шумом, который заглушал ту тишину, что осталась после неё.

Я стал Адамом Вороновым. Настоящим сыном своего отца.

А за стеной остался четырнадцатилетний мальчик, который до сих пор ждёт, когда в доме снова заиграет музыка.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 1. Ева

Поезд отъехал от перрона, и город остался позади. Мой родной город — маленький, привычный, но теперь казавшийся чужим. Я смотрела в окно, и всё внутри было пусто.

«Так будет лучше», — вспоминались слова психолога, у которой я оказалась в момент депрессии и нервного срыва.

«Смена обстановки даст вам возможность собрать себя заново. В новом месте вы начнёте писать новую историю».

Я тогда слушала и не верила. Но теперь сидела с чемоданом у ног и ехала в институт в другом городе. И, наверное, это и было моим шансом.

Когда я дошла до общежития, сердце билось слишком громко. Старая деревянная дверь, запах краски и чужих вещей. Вахтёрша махнула рукой:

— Второй этаж, 217-й блок, комната «А».

Я поднялась по скрипучей лестнице, постучала и осторожно открыла дверь.

В комнате уже была девушка. Высокая, худенькая, с прямыми светлыми волосами цвета мёда и голубыми глазами, которые сразу засветились любопытством.

— Привет, ты, наверное, Ева? — сказала она с улыбкой.

— Да, — я поставила чемодан. — А ты?

— Лиза. Твоя соседка.

Она легко протянула руку, и я сразу почувствовала, что с ней будет просто.

Вечером, когда чемоданы были разобраны, мы уже сидели на полу с бутылкой дешёвого вина, купленного в ближайшем магазине.

— За начало новой жизни, — подняла бокал Лиза.

Мы разговорились так, словно знали друг друга давно. С Лизой было легко.

Я рассказала про бывшего — не вдаваясь в подробности, не упоминая имени. Только сухо:

— Он оказался мудаком. Я устала и ушла.

Лиза слушала без лишних вопросов, только кивала, будто понимала больше, чем я сказала.

Потом она заговорила про институт. Смеялась, рассказывала про экзамены, про шумные вечеринки в соседних комнатах, про то, кто с кем встречается. И, между прочим, бросила:

— Только держись подальше от одной компашки. Бабники. Красивые, весёлые, но если не хочешь секса на одну ночь — лучше не лезь.

Я сделала вид, что это меня не волнует, но внутри отметила: никаких бабников. Ни под каким видом.

Мы сидели на полу, бутылка уже подходила к концу, а разговор становился всё откровеннее. Лиза рассказывала смешные истории про общагу, а я слушала и чувствовала, как напряжение после переезда постепенно уходит.

— Слушай, — я повернулась к ней, чуть прищурившись. — А если вдруг я этих «красавчиков-бабников» встречу… как мне их узнать? Чтобы случайно не вляпаться.

Лиза усмехнулась, поставила бокал на пол и, подогнув ноги, наклонилась ближе.

— Поверь, ты их сразу заметишь. Они всегда шумные, в центре внимания. Залетают в аудиторию, будто это их сцена. У них эта самоуверенность прямо светится.

— М-м, — протянула я. — То есть как пафосные киношные герои?

— Ага. Только без сценария и с вечным желанием доказать, что они самые крутые, — хмыкнула она. — Их там трое. Смотри, чтобы не перепутать.

Она пересчитала на пальцах:

— Кирилл — с тёмными вьющимися волосами и таким… цепким взглядом. Говорит как стендап-комик: чуть ли не каждая фраза — шутка. Смотрит так, будто он в курсе всех твоих тайн и ему просто скучно о них говорить.

— Артём, — продолжила она, — полная ему противоположность. Светловолосый, с открытым лицом, выглядит почти что милашкой. Но не обманывайся — он просто делает это тише и с улыбкой.

— Ну и их король… — Лиза закатила глаза. — Адам. Светлые волосы, вечная ухмылка, будто он только что сошёл с обложки журнала и хочет, чтобы ты это оценила. Красивый, да, но… слишком хорошо это знает. Смотрит на всех девушек как на временное развлечение.

Я рассмеялась, хотя внутри кольнуло любопытство. Образы возникали в голове чёткими и живыми.

— И все вокруг от них без ума, да?

Лиза снова закатила глаза.

— О, поверь, такие парни питаются вниманием. Им нравится, что за ними бегают. Но это всё поверхностно. Ты умная, сама увидишь и поймёшь.

Я кивнула и сделала глоток вина.

Следующее утро оказалось тяжелее, чем я думала. Новый город, новый институт — и не первый курс, где все одинаково растерянные и ищут друзей, а второй. Тут уже у всех есть компании, привычные места, свои «внутренние шутки».

А я — чужая. Одна. С чемоданом воспоминаний, которые хотелось бы забыть.

Я остановилась перед дверью в корпус. Люди спешили мимо: кто-то здоровался, кто-то шутил, кто-то обсуждал лекции. Я стояла и чувствовала себя лишней деталью, которую пытаются прикрутить к уже собранному механизму.

«Без меня ты никто», — шептал в голове голос Димы.

Я прикусила губу, вспомнив слова психолога:

«Это не твой голос. Это его яд. И каждый раз, когда он звучит, у тебя есть выбор — проглотить его или выдохнуть».

Я выдохнула и толкнула дверь.

В аудитории было шумно. Все сидели группами: кто-то смеялся над мемами в телефоне, кто-то обсуждал экзамены, кто-то обнимался, как старые друзья.

Я стояла в проходе с тетрадью и чувствовала, как к горлу подкатывает ком.

И тут за партой у окна я заметила девушку — стройную, с мягкими каштановыми волосами. В отличие от остальных, она сидела одна и что-то писала в блокноте.

— Можно? — спросила я, подойдя к её парте.

Она подняла глаза и улыбнулась.

— Конечно. Я Аня.

— Ева, — сказала я, и мне стало легче.

Её улыбка была искренней — будто она тоже знала, что такое быть новенькой среди чужих.

Я только успела положить тетрадь, как рядом буквально материализовался парень. Высокий, с нагловатой улыбкой, каштановые волосы чуть растрёпаны. Он облокотился на парту и сказал так, словно знал меня всю жизнь:

— Привет. Я Максим. А ты новенькая?

— Да. Ева, — кивнула я.

— Отлично. Добро пожаловать в наш цирк, — он подмигнул.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 3. Адам

Лекционный зал шумел, как пчелиный рой. Двести мест, запах кофе и дешёвой жвачки. На задних рядах вверху уже кто-то целовался, ближе к центру — обсуждали конспекты, но наша компания, как всегда, держала внимание на себе.

Мы заняли три места подряд в правом блоке, и за этот ряд больше никто не садился. Кирилл сидел на столе чуть выше нас, болтая ногой, Артём отстукивал барабанный ритм пальцами. Я развалился на стуле, закинув руки за голову. Девчонки внизу косились на нас, но делали вид, что нет.

— Ладно, — протянул Кирилл, — ставки: через сколько наш психолог-гуру появится?

— Он всегда опаздывает, — сказал Артём. — Минут на двадцать, как минимум. Наверное, снова будет рассказывать, как важно контролировать импульсы.

— Ага, — усмехнулся я. — Особенно сексуальные.

Ребята заржали, и Кирилл хлопнул ладонью по парте:

— Ну, Адам, ты последний, кому можно про это слушать.

Я лениво улыбнулся.

— Слушай, — Артём наклонился ближе, — вчера с той блондинкой… как её?

— Аня, — подсказал Кирилл.

— Да, Аня. Ну как там? Гони подробности.

Я пожал плечами, делая вид, что перебираю в памяти.

— Ну знаешь… ничего особенного. Стандартный набор. Привёз к себе, включил музыку — через пятнадцать минут она уже снимала с меня футболку.

— Ого, быстро, — Кирилл присвистнул.

— А что тянуть? — я усмехнулся. — Сначала делала вид, что стесняется, мол, «мы почти не знакомы». Потом разошлась. Всю ночь орала так, что, наверное, соседи будут выговаривать мне. А наутро — классика: «Адам, а что это для тебя значит?»

Оба прыснули.

— И что ты ответил? — не отставал Артём.

— Что? — я сделал пустое лицо. — Сказал, что значит ровно час ночного времени и неплохую растяжку. Она, конечно, надулась. Но когда я предложил завезти её в бутик после пар, сразу про всё забыла.

— Ты охреневший, — сквозь смех сказал Артём, но по его лицу было видно, что он впечатлён.

— Зато честный, — парировал я. — Все они хотят одного — приключений с громкой фамилией и подарочков на память. Ничего личного.

Кирилл наклонился вперёд, хитро прищурившись:

— Слушай, а у тебя вообще есть план, где остановиться? Или пока не отвалится сам?

— А зачем останавливаться? — я улыбнулся шире. — Жизнь коротка, девушки красивы, а я чертовски талантливый и привлекательный. Это идеальная формула.

Парни зааплодировали, изображая восторг. Я откинулся назад и скользнул взглядом по залу.

Скука… Всё, как всегда.

Я лениво скользил взглядом по залу, оценивая варианты. Мысли текли плавно и привычно: рыжая с первого ряда — вроде неплохо сложена, но слишком громко смеётся. Отвлекает. Брюнетка у окна — стильная, но видно, что с характером. Та ещё будет выносить мозг наутро… Хотя, пожалуй, на одну ночь сойдёт.

Взгляд сам цеплялся за знакомые силуэты, раскладывая их по полочкам: «перспективно», «слишком много мороки», «можно рассмотреть». Своеобразный внутренний каталог, где каждая позиция имела срок годности — не больше одной ночи.

Кстати, насчёт ночи. Надо будет позвонить управляющему насчёт квартиры. Пусть завезут свежих фруктов и хорошего вина.

Отец бы оценил такую предусмотрительность, — ехидно мелькнула мысль. Он всегда твердил о «правильных инвестициях».

Что ж, эта квартира в центре — моя единственная удачная инвестиция в его понимании. Никаких девиц в наш фамильный особняк — только сюда. Там всё просто, чисто и без лишних воспоминаний. Идеальные стены для идеальных одноразовых свиданий.

И тут снизу я поймал знакомый взгляд. Брюнетка с экономического, кажется. Не раз видели её на наших выступлениях — всегда впереди, ловит каждый мой взгляд. Ну что ж, сгодится на вечер. Хотя бы без лишних заморочек.

Она махнула мне рукой, и я, усмехнувшись, поднялся.

— Ща, — бросил Кириллу и Артёму. — Пополняю коллекцию.

Спустился на несколько рядов ниже, сел прямо рядом с ней, облокотился на парту.

— Дай телефон.

— Зачем? — она кокетливо опустила взгляд и протянула телефон.

Я уже набирал свой номер.

— Чтобы ты больше не тратила время на поиски моих фоток в инсте. И чтобы знала, куда приехать сегодня. У меня хорошая квартира в центре, с панорамными окнами, — я подмигнул. — Люблю смотреть на огни города… в хорошей компании.

Она засмеялась, кусая губу. Я вернул телефон, наклонился ближе и легко поцеловал её в щёку.

— Видишь, как тебе повезло? Теперь у тебя есть прямой контакт. И персональное приглашение.

Она вспыхнула, зажала телефон в ладонях, будто это был какой-то трофей.

А я уже поднялся обратно к своим.

— Ну ты и гад, — рассмеялся Артём. — Даже имя не спросил.

— Зачем? — пожал я плечами. — Всё равно потом сама напишет.

И пока девчонка внизу уже наверняка писала подруге: «ОН сам написал свой номер! Пригласил к себе!», я снова закинул руки за голову. Всё было слишком привычно. Очередная ночь, очередная квартира. Идеальная, стерильная, бездушная формула.

И тут дверь открылась.

В зал вошла девушка.

Приталенное платье, тонкая талия, волосы — длинные, волнистые, струились по плечам почти до пояса. На небольших каблуках она остановилась у входа, оглядела зал — не торопясь, словно выбирала, где именно ей удобнее сесть.

Мой взгляд зацепился за неё мгновенно, будто наткнулся на что-то редкое и ценное в груде привычного хлама. Ну, здрасьте… А это что за ягодка?

— Ну здравствуй, Золушка, — пробормотал Кирилл, тоже заметив её.

— Это кто вообще? — пробормотал Артём, подняв на неё взгляд.

— На втором курсе я её точно не видел, — отозвался Кирилл. — Я всех тут знаю.

Я тоже прищурился, уже автоматически оценивая: ноги длинные, грудь аккуратная, линия шеи… изящная. Очень. С таким телом она должна была бы танцевать не здесь, а в моей постели. Или на моей кухне в одной только футболке…

Новенькая. Определённо.

Я усмехнулся, но глаз не отводил. Она не смотрела в нашу сторону — будто мы вообще не существовали. Ни тебе кокетливого взгляда, ни привычного «случайного» контакта глазами. Просто прошла мимо, спокойно, будто ей и дела нет. Серьёзно? Ни одного взгляда? Интересный ход. Наивный, но интересный.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она выбрала место в центральном блоке, чуть ниже нас, аккуратно поставила сумку, села. Все её движения были… плавными, какими-то слишком аккуратными и очень грациозными. Чёрт, а как она двигается… Чувствуется каждая мышца. Представляю, как это тело изгибается…

Симпатичная? Определённо. Очень. С такой можно не спешить.

— Ну что, Адам, твой тип? — Кирилл ткнул меня локтем.

Я прищурился, не отводя взгляда от её профиля.

— Посмотрим. Надо будет узнать, как зовут. И как быстро она согласится прийти на экскурсию по моей квартире.

Интересно. Очень интересно. Она даже не догадывается, что уже попала в мой список.

Лекция так и не начиналась — препод где-то задерживался. Народ шумел, болтал, кто-то уже достал еду. Я пару раз глянул вниз, туда, где сидела новенькая. Она достала тетрадь, поправила волосы и сделала вид, что полностью погрузилась в свои записи. Ни одного взгляда в нашу сторону. Хм. Интересно.

Я хлопнул ладонью по столу, поднимаясь.

— Куда собрался? — Кирилл прищурился.

— Проверю обстановку, — бросил я и направился вниз.

Пара голов в зале обернулась — конечно, обернулась, когда я пошёл к ней. Я привык: в этом институте каждый мой шаг заметен. Но мне было плевать. Пусть видят, как король спускается с трона за новой игрушкой.

Я остановился возле её ряда, наклонился чуть ближе, чтобы почувствовать её запах — что-то свежее, без навязчивой сладости. Уже интересно.

— Привет. Раньше я тебя здесь не видел. Ты новенькая?

Она подняла глаза. Карие, тёплые, с отблеском от ламп. Чёрт… А глаза-то будто янтарь на солнце. И улыбнулась вежливо, без смущения, без кокетства — просто приветливо. Ни намёка на дрожь. Непривычно.

— Да. Перевелась из другого города. Теперь буду учиться здесь.

Я чуть наклонил голову, протянул руку — сейчас посмотрим на реакцию.

— Тогда, думаю, стоит познакомиться.

Она на секунду замялась, но всё же протянула ладонь. Тёплая, тонкая, удивительно уверенное рукопожатие. Никакой влажной ладошки, никакой заигрывающей слабости. Крепко. Очень крепко.

— Ева.

Я ухмыльнулся. Ева. Само очарование. Почти библейское.

— Ну здравствуй, моё ребро.

Она моргнула, явно не сразу поняв.

— Что?

Я наклонился чуть ближе, ловя её взгляд, и, не убирая улыбки, ответил:

— Меня зовут Адам.

Она посмотрела на меня — и рассмеялась. Звонко, легко.

— Адам и Ева… Да, прикольно.

— Совпадение? — я поднял бровь. — Не думаю. Это судьба, детка. Может, познакомимся поближе? — сказал я легко, будто речь шла о самой очевидной вещи в мире. — Сегодня вечером, например.

Она смотрела на меня секунду, будто пытаясь что-то вспомнить. Взгляд — прямой, спокойный, слишком долгий. От него мне вдруг стало неуютно, хотя я привык, что смотрят иначе: с интересом, с восторгом, с желанием. А она смотрит, будто в саму душу.

А в её глазах не было ничего этого. Только внимательность. Будто она изучала меня. Что ты там у себя в головке строишь, Золушка?

— Адам, да? — переспросила она. Голос мягкий, но в нём сквозила ирония. — Мне уже о тебе рассказывали.

Я усмехнулся, делая вид, что это забавно и так и должно быть. Начинается. Сплетни. Обычная женская тактика.

— Что именно?

Она наклонила голову чуть набок, и на её губах мелькнула улыбка — не кокетливая, нет, скорее насмешливая. А ты опасна. Мне такие нравятся.

— Что от тебя лучше держаться подальше.

Вот как? Дерзко. Я прищурился, лениво улыбнувшись:

— Интересно… а почему тогда ты всё ещё разговариваешь со мной?

Улыбка исчезла с её лица.

— Ну вот на этом и закончим.

Что? Я открыл рот, чтобы ответить — остро, дерзко, так, чтобы она запомнила. Но в этот момент дверь в зал громко хлопнула, и внутрь буквально ворвался наш психолог. Чёртов костюмированный клоун! Как всегда, не вовремя!

— Так! Все сели! — прогремел он, хлопнув ладонью по кафедре. — Начинаем!

Зал загудел, кто-то засуетился, доставая тетради. Я выпрямился, вынужденный отойти от её места. Разговор обрезали. И получилось так, будто именно она поставила точку.

Она… поставила точку. Мне.

Чёрт. Это не по моим правилам. Обычно точку ставлю я.

Я поднялся по ступенькам обратно к своему месту. Кирилл уже ухмылялся во всю:

— Ну что, король, кажется, тебя слили? Прямо на брусьях.

— Быстро как-то, — поддакнул Артём, — даже не успел включить свои фирменные штучки.

Я бросил на них взгляд и ухмыльнулся, сохраняя маску:

— Расслабьтесь. Это только начало. Такие, как она, любят погоню. Тем интереснее будет, когда она всё-таки сядет ко мне в машину.

Кирилл хмыкнул, подмигнув Артёму.

— Ну, если у короля не выйдет, попробую я. А что, симпатичная штучка.

Во взгляде у него играл знакомый азарт. И что-то внутри меня резко сжалось. Нет уж, брат. Эта добыча — моя.

Я медленно повернулся к нему, и моя улыбка стала чуть уже, почти оскалом.

— Не торопись, Кирюх, — голос прозвучал тише, но с таким металлом, что Артём перестал улыбаться. — Я ещё даже не начал. Сначала я её добью. А уж потом… посмотрим.

Они захохотали, но я уже почти не слышал. В голове крутилась её фраза и то, как спокойно она отвернулась к тетради.

Ева, значит. Хорошо. Ещё посмотрим, кто кого.

Глава 4. Ева

Последняя пара тянулась мучительно долго. Преподаватель что-то монотонно бубнил о философских концепциях, за окном золотилось раннее сентябрьское солнце и так и манило на улицу. Я сидела с Аней, и мы украдкой шёпотом разговаривали.

— Он и правда тебе про «ребро» сказал? — спросила Аня.

Я фыркнула и ответила:

— Ага. Думает, что это оригинально.

— Зато красиво! — подначила она.

— Красиво, как табличка «Опасно, высокое напряжение», — ответила я.

Сзади нас Максим, уловив обрывки шёпота, наклонился вперёд, перегнувшись через спинку парты.

— Вы про нашего короля? — прошептал он, и его глаза весело блеснули. — Не ведись, Ева. Его корона из сусального золота, внутри — полая.

— А ты как будто разбираешься в коронах, — парировала Аня, поворачиваясь к нему.

— Я разбираюсь в пиаре, — с достоинством ответил Максим. — А Воронов — это чистой воды пиар. Бренд «Неприступный мажор». Только вот, по-моему, он сам уже поверил в свою легенду.

Окончание пары внутри отозвалось освобождением. Мы побросали тетради в сумки и потоком студентов выплеснулись из корпуса.

Воздух на улице был тёплым, почти летним, но в нём уже витала едва уловимая пряная горчинка — предвестие осени. Солнце заливало улицу ярким, но не жгучим светом, окрашивая стены института в медовые оттенки. Деревья лишь кое-где начинали ронять первые жёлтые листья, и они шуршали под ногами, словно шепчась о скорых переменах.

До общежития было рукой подать… Я шла, вдыхая свежий воздух… Смех Ани и шутки Максима, доносившиеся сзади, казались частью этого тёплого вечера.

— Кстати, Макс, — обернулась я к нему, вспомнив о своём навязчивом желании, — скажи, а у нас в институте есть свободный танцевальный зал?

Максим, который как раз рассказывал анекдот, тут же переключился. Его лицо приняло деловой вид активиста.

— Есть. Старый, в корпусе № 2, но с хорошим зеркалом и паркетом. Почти не используется по вечерам. А что, планируешь сборную по бальным танцам организовывать? — подмигнул он.

— Нет, — я улыбнулась. — Просто… иногда нужно танцевать. Для себя.

— Понял, — Максим сделал вид, что застёгивает рот на замок, а потом достал телефон. — Ты можешь прийти туда и сказать, что берёшь ключи на имя Максима, — он гордо ткнул себя пальцем в грудь.

— Спасибо, — ответила я с благодарностью.

Эта простая готовность помочь согрела сильнее, чем осеннее солнце. Значит, здесь есть место, где можно спрятаться. Где можно быть собой.

Коридор общежития встретил привычным гулом голосов, хлопаньем дверей и запахом чего-то жареного из соседнего блока. Когда я наконец вошла в комнату и бросила сумку на пол, в груди разлилось облегчение. Первый день в новом институте оказался куда легче, чем я ожидала.

Наша комната была простой, но по-своему уютной: две кровати, шкафы вдоль стены, стол у окна. Уголок Лизы выглядел живым и обжитым — тетради, кружка с чаем, на стене прикреплены фотографии и даже плюшевый мишка на подушке. Мой угол пока казался пустым и чужим.

Я планировала исправить это в ближайшее время.

Лиза сидела на кровати с ноутбуком на коленях и тут же подняла голову, когда я зашла.

— Ну что, как первый день?

— Долгий, — выдохнула я и упала на кровать. — Аудитории огромные, людей полно. И… в общем, всё как в тумане.

— Клеился один парень, про которого ты говорила.

Я чуть замялась, а потом всё же добавила:

— Адам.

— Господи, — простонала она и закрыла лицо руками. — И что? Давай, расскажи мне всё!

Я усмехнулась.

— Не волнуйся. Я его отшила.

Перед глазами всплыло его лицо, ухмылка, этот слишком уверенный взгляд. И то, как он будто на секунду растерялся, когда я ему отказала. Маленькая победа. Пусть и крошечная, но мне стало от этого легче.

— Ты представляешь, — продолжила я, — он так и вёл себя, будто уверен, что я должна сразу согласиться.

Лиза закатила глаза.

— Конечно. Он всегда так себя ведёт. У него же половина факультета в поклонницах.

— Ну, я, видимо, не эта половина, — сказала я и сделала вид, что увлеклась вытаскиванием тетради из рюкзака.

Хотя внутри всё ещё звучал его голос. И этот прищур. А какие глаза, цвета летнего неба…

Интересно… а почему тогда ты всё ещё разговариваешь со мной?

Я нахмурилась и отогнала мысль. Не хватало ещё, чтобы Адам поселился у меня в голове в первый же день.

Лиза сидела на своей кровати с кружкой чая и смотрела на меня так, будто собиралась поставить диагноз.

— Слушай, — сказала она наконец, — а может, тебе просто нужно расслабиться? Секс на одну ночь ещё никого не убил.

Я чуть не поперхнулась.

— Лиза!

Она рассмеялась, отмахиваясь.

— Ну а что? Парень красивый, богатый, поёт… У половины девчонок в институте только о нём и разговоры.

Я рассмеялась, укоризненно посмотрев на неё.

— Это не для меня.

— Почему? — не успокаивалась она.

— Потому что… — я замялась. — Потому что для меня это не так просто.

Лиза нахмурилась, поставила кружку.

— Если не хочешь, можешь не рассказывать, но я вижу, что тебя что-то гложет.

Я вздохнула. Конечно, она заметила. Я всегда уходила от темы отношений, и это не могло остаться незамеченным.

— Помнишь, я тебе говорила, — тихо сказала я, — бывший. Дима. Уничтожил внутри меня всё подчистую. И вот теперь я заново себя восстанавливаю, по кусочкам. Но больше никому такого не позволю…

Голос сорвался, и я быстро оборвала мысль.

Лиза села ближе, положила руку на мою.

— Он — идиот. А ты… — она улыбнулась. — Ты прекрасна. Просто тебе нужно время, чтобы снова это почувствовать.

Я кивнула, стараясь улыбнуться в ответ, но внутри было слишком тесно.

— Я пойду, — сказала я, вставая. — В зал. Немного потанцую.

Лиза только кивнула, понимая, что спорить бессмысленно.

Зал был пуст. Огромное зеркало, деревянный пол и тусклый свет ламп. Я включила музыку, поставила телефон на колонку. Первые ноты обрушились, и я закрыла глаза.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Сначала движения были резкими, отрывистыми. Руки будто отбрасывали от себя всё то, что когда-то говорили или делали, то, что причиняет боль.

Потом движения стали плавнее. Волна плечами, мягкий выпад, скольжение ног. Я танцевала не для кого-то, а для себя.

Я красивая.

Я сильная.

Я настоящая.

Зеркало отражало меня запыхавшуюся, с растрёпанными волосами и горящими глазами. И впервые за долгое время я не видела там чужие слова. Я видела себя.

Музыка стихла. Я рухнула на пол, села прямо на холодные доски, закрыла лицо руками. Слёзы текли, но это были слёзы освобождения.

Я медленно выдохнула и закрыла глаза.

Не просто три дня. Три дня полной тишины, вывернутых наизнанку нервов и паники, сжимающей горло. Я звонила, писала, оставляла голосовые. Сначала спокойные, потом испуганные, в конце — почти истеричные. Может, он в больнице? Может, с ним что-то случилось? Я не спала, не ела. Мир сузился до экрана телефона, который молчал, как каменная стена.

А потом он появился. На школьном дворе, опрятный и безмятежный, с той самой ленивой усмешкой, от которой у меня сводило живот. Он смотрел на меня, будто я была назойливой мухой, которую он только что отогнал.

— Ты где был? — выдохнула я, и голос мой предательски дрогнул, выдав всё моё отчаяние. — Я так волновалась… Я думала, с тобой что-то случилось!

Он медленно, наслаждаясь моментом, подошёл ближе. Его глаза, тёплые и мягкие когда-то, сейчас были холодными и оценивающими. В них читалось любопытство — как у учёного, наблюдающего за подопытным кроликом.

— Ева, Ева… — он качнул головой с притворной жалостью, но уголки его губ подрагивали. — Опять эти драмы? Мы же взрослые люди. У меня были важные дела. Не могу же я всё время отчитываться перед тобой по поводу и без.

— Важные дела? — прошептала я, чувствуя, как почва уходит из-под ног. — Три дня? Я сходила с ума!

— Вот видишь, — его голос стал сладким, ядовитым. — Ты сама сказала — «сходила с ума». Это же ненормально, так зависеть от кого-то. Мне начинает казаться, что тебе просто нравится это состояние… эта вечная тревога. Может, тебе стоит к психологу сходить, разобраться в себе, а не на меня вешать свои истерики.

Слова повисли в воздухе — острые и ядовитые. Всё внутри перевернулось и рухнуло.

Это не была ссора. Это была… демонстрация власти.

Комок подкатил к горлу, слёзы жгли глаза. Я хотела закричать, что он чудовище. Сказать, что так нельзя. Но годами выстроенная привычка подчиняться, страх сказать что-то не то и снова оказаться в ледяном вакууме его молчания были сильнее. Слова, горькие и правдивые, застряли комом в горле, не в силах прорваться наружу.

И я… кивнула. Просто кивнула, опустив глаза. Согласилась с его правдой. С его игрой. Как будто так и должно было быть.

Я всегда соглашалась. Это был единственный способ выжить. Не сойти с ума окончательно. И именно поэтому теперь любой намёк на подобную игру, на манипуляцию, на этот самоуверенный мужской взгляд — как у Адама — заставляет меня сжиматься изнутри в ожидании новой боли.

Потому что я уже знаю, чем это заканчивается. Полным разрушением.

Глава 5. Адам

Последняя пара наконец закончилась. Я вышел из корпуса, щурясь от непривычно яркого осеннего солнца, и направился к парковке. Среди ряда скромных студенческих тачек моя выделялась сразу — чёрный BMW M4, низкий, широкий, с тонированными стёклами. Он блестел на солнце, как отполированный хищник, — вызывающе и неоспоримо. Подарок отца. Я всегда относился к нему как к компенсации — молчаливой, дорогой, но абсолютно пустой.

Я сел в салон — пахло кожей и дорогим освежителем воздуха. Тишина здесь была иной, нежели дома: не давящей, а капсулированной, отрезанной от мира. Я завёл двигатель, и низкий, ровный рёв на секунду заполнил собой всё. Но стоило ему стихнуть, как пустота вернулась.

На телефоне замигал значок мессенджера. Не глядя, я открыл его. Та самая брюнетка с экономического.

«Привет! Насчёт сегодня… Я могу подъехать к 8))»

«Или ты ещё на парах? :)»

Обычно в такой момент во мне бы щёлкнул автопилот:

«Отличный план. Адрес сброшу».

Лёгкий способ стереть всё из головы. Но сейчас её смайлики и намёки вызвали лишь острое раздражение. Слишком навязчиво. Слишком просто. Слишком… не то.

Я резко ткнул в экран, даже не открывая полный чат.

«Занят. Как-нибудь в другой раз».

В другой раз… А будет ли он? Всё это было серо, плоско и до тошноты знакомо. Всё, кроме… кроме того прямого взгляда и холодного «на этом и закончим». Эта мысль, как игла, вонзилась в мозг.

Чёрт. Ева. Сидит в голове, как заноза.

Её отказ был как пощёчина. Вызов. Такую стену интереснее всего брать штурмом. Хорошо, новенькая, хочешь сложностей? Я мастерски разбираюсь со сложностями. Я тебя достану. Просто нужен другой подход.

Нужно было заглушить эту навязчивую мысль. Сменить пластинку. Я перешёл в общий чат с Кириллом и Артёмом.

Адам:

Пацаны, сегодня собираемся. Гараж. 20:00.

Кирилл:

Ого, а что случилось? Обычно в середине недели ты «занят» другими струнами ????

Артём:

Да, мы думали, у тебя сегодня сольный концерт на чьих-то нервных окончаниях?

Я фыркнул.

Адам:

Сольный концерт будет у меня на ваших ржавых башках, если через час вас там не будет. Нужно играть. Мне нужно выпустить пар.

Кирилл:

Пар? Братан, ты же обычно пар выпускаешь… другим способом.

Адам:

Заткнись, Кирюх. Я пока заеду за гитарой домой. Встречаемся в гараже.

Я откинул телефон на пассажирское сиденье и с силой выжал газ. Машина рванула с места.

Да. Играть. Громко. Чтобы не слышать собственных мыслей. Чтобы забыть этот взгляд.

Но даже сквозь нарастающий рёв мотора я поймал себя на том, что уже придумываю новый план, как подойти к Еве. Штурм только начинался.

Дом встретил тишиной. Слишком большой, слишком холодный. Мраморные полы, картины в золочёных рамах — музей, а не дом. Здесь всё выглядело идеально, кроме главного: тепла.

В прихожей мелькнула домработница, тихо кивнула, но я даже не остановился. Она работала у нас ещё при маме, теперь её присутствие казалось частью интерьера — как пыльные шторы или вазы в холле.

В гостиной сидел отец. Всё тот же костюм, всё тот же стакан виски в руке. Телевизор работал вполголоса — больше для фона, чем для внимания.

— Ты поздно, — сказал он сухо, даже не отрывая взгляда от экрана.

— А тебе какое дело? — я скинул кеды и прошёл мимо.

Виктор Андреевич шумно выдохнул, будто сдерживал раздражение.

— Я переживаю. Ты думаешь, мне плевать?

Я усмехнулся, не поворачиваясь.

— Смешно слышать это спустя столько лет. Где ты был, когда это было нужно?

Тишина. Отец сжал бокал так, что стекло тихо звякнуло. Я видел краем глаза, как его пальцы побелели.

— Ужин будет через десять минут, — сказал он наконец, словно решил отрезать разговор.

— Я не останусь. У меня репетиция.

— Может, хватит убегать? Хоть один вечер проведи время с отцом. Я в твоём возрасте… — он осёкся, будто слова застряли, и залпом допил виски.

Я знал, что он хотел сказать. В его возрасте он уже был взрослым, «настоящим мужчиной». А я — «несерьёзный».

— У каждого свой путь, — выдохнул я. — Мама бы одобрила.

Его взгляд потемнел.

— Я тоже потерял её, Адам. И мне было не легче.

Я резко повернулся.

— Но я был ребёнком! Мне нужен был не счёт в банке, а ты!

Тишина рухнула, как камень. Слишком тяжёлая, чтобы её вынести.

Я сжал зубы, чувствуя, как внутри всё горит. Ответить хотелось, крикнуть. Но спорить с ним было бессмысленно. Он никогда не услышит.

Когда мама была жива, мы с отцом могли часами сидеть за одним столом: он рассказывал истории из своей молодости, я смеялся. Но потом её не стало — и вместе с ней будто исчез тот отец, которого я знал. Остался только этот человек в костюме, с вечным стаканом виски.

В своей комнате я схватил гитару и куртку. Сердце билось так, что отдавалось в висках.

Я сел за руль, выжал газ, вылетел со двора и понёсся по улицам. Город мелькал за окнами огнями и витринами, но я не смотрел.

Слишком много злости. Слишком много того, что хотелось заглушить.

Музыка играла из колонок, но я её почти не слышал. В голове всё ещё звучал голос отца.

Через полчаса я резко затормозил у гаража Артема. Огни и пустота остались позади. Здесь хотя бы можно было дышать.

Наша «студия» выглядела так, как и должна: барабаны в углу, провода по полу, на стенах — старые плакаты групп.

— Ну здравствуй, герой, — ухмыльнулся Кирилл, перебирая струны на басу.

Артём тут же подхватил, ударяя палочками по барабанам в такт своим словам:

— «Ну вот на этом и закончим». Боже, Ева шикарна.

Они заржали, а я сжал зубы, чтобы не показать, как внутри это царапает.

— Расслабьтесь, — бросил я, закидывая гитару на плечо. — Это был первый раунд.

— Первый? — Кирилл прищурился. — По-моему, финальный. Девочка умеет ставить точку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Да, умеет. Слишком уверенно. Слишком спокойно. Не краснела, не сбивалась. Просто сказала — и отрезала. Чёрт.

Я ударил по струнам, заглушая собственные мысли. Звук гулко разнёсся по гаражу.

— Вы слишком недооцениваете меня.

— А ты, кажется, переоцениваешь себя с ней, — хмыкнул Артём. — Первый день, а она уже дала понять, что с тобой не играет.

Я усмехнулся, скрывая раздражение.

— Любая играет. Просто каждая выбирает свой ритм.

Мы начали играть. Музыка накрыла волной, шум и аккорды помогали заглушить голос отца и язвительные шутки друзей.

Мы отыграли пару треков. Кирилл откинулся на стуле, положив бас на колени.

— Ну что, парни, надо думать про следующий альбом.

— Ты ещё про первый до конца не подумал, — хмыкнул Артём, откидывая палочки. — Мы вечно гоняем старые песни, а свежего мало.

— Да ну, — возразил я, вытирая пот со лба. — Старые тоже качают. Но да, нужно новое. И побольше.

Я усмехнулся.

— Ещё и концерты тянут. Мы же не хотим только по местным клубам играть, да?

Кирилл кивнул.

— Вот именно. Адам, у тебя тексты рождаются быстрее, чем у нас похмелье. Так что с тебя материал.

Артём рассмеялся:

— Согласен. Тебя только ткни — и через день готова песня про очередную красотку.

— Это называется вдохновение, — парировал я. — Не всем же сидеть и ждать, пока муза явится.

— Ну-ну, — Кирилл усмехнулся. — Тогда давай напиши что-то про то, как мы взорвём сцену на фестивале.

Я подхватил гитару, и мы снова ринулись в звук. Я играл, чтобы выплеснуть наружу всё это клокочущее внутри — злость, азарт, досаду и навязчивый образ девушки с янтарными глазами, которая посмела сказать «нет».

И пока пальцы сами выбивали яростный ритм, в голове, словно назойливый припев, крутилась одна-единственная мысль:

Ладно, Ева. Ты хочешь другого ритма? Я его найду. И ты его запомнишь.

Глава 6. Ева

Неделя в институте пролетела так быстро, что я сама себе удивлялась. Расписание оказалось плотным, и времени скучать не оставалось: лекции сменялись семинарами, лабораторные — конспектами, и всё это в компании новых людей, которых я постепенно училась запоминать по именам.

С Аней мы быстро нашли общий язык: она объясняла мне, где какие кабинеты, и вместе мы бегали в столовую между парами. Максим — высокий парень с вечной шуткой на губах — вечно звал в какие-то студсоветы. С ним было легко смеяться, хотя порой он перегибал с вниманием.

Также у меня было ещё одно столкновение с этим Адамом.

Коридор после пары был полон студентов: кто-то спешил к выходу, кто-то шёл медленно, болтая по телефону. Я направлялась к аудитории, когда вдруг дорогу перегородил он.

Подтянутый, в чёрной футболке, которая подчёркивала его широкие плечи и рельефные руки. Узкая талия, лёгкая походка — в нём всё кричало о силе и уверенности. Я видела, как другие девчонки оборачивались ему вслед.

Он чуть наклонился ко мне, улыбаясь той самой ленивой улыбкой, которая наверняка сводила с ума половину института.

— Ну что, новенькая, как тебе здешние порядки? — сказал он легко, будто мы старые знакомые. — Может, покажу город? Заодно и компанию нормальную найдёшь.

Я хотела обойти его, но он шагнул ближе, уперев ладонь в стену рядом с моим плечом. Вторую руку сунул в карман джинсов, словно это был его излюбленный жест — полузахват, полушутка. Его взгляд скользнул по моему лицу слишком откровенно.

— Обещаю, скучно не будет.

В другой ситуации, с другой девушкой, это, наверное, сработало бы. Его близость ощущалась слишком явственно — тепло его тела, запах дорогого парфюма, уверенность, с которой он стоял в паре сантиметров от меня.

Но у меня внутри вместо «бабочек» вспыхнул холод.

Я посмотрела прямо ему в глаза.

— Отойди.

Он ухмыльнулся шире, будто воспринимая это как игру.

— А если нет?

Я резко наступила ему на ногу каблуком.

— Ай! — Адам отшатнулся, приподняв брови, всё с той же усмешкой.

Я шагнула в сторону и пошла дальше, даже не обернувшись.

— Никогда больше так не делай, — бросила я через плечо.

Когда я уходила, я чувствовала на себе его взгляд.

Я старалась быть включённой, улыбаться, участвовать в разговорах, и у меня даже начало получаться. Иногда я ловила себя на мысли, что за весь день не вспомнила о прошлом, — и это было словно глоток воздуха.

С Лизой мы могли долго болтать — о книгах, преподавателях, соседях по блоку. Она умела поднимать настроение, и я всё больше ценила её лёгкость. С ней было просто. С ней можно было смеяться над мелочами, обсуждать фильмы и не чувствовать тяжести.

Но вечерами… вечерами всё становилось труднее.

Когда гас свет и комната наполнялась только дыханием соседки, мысли возвращались. Воспоминания накатывали — хорошие и плохие. И снова появлялась куча мыслей о том, правильно ли я всё сделала, можно ли было что-то исправить. Всё это порядком выматывало, и хотелось снова уйти в себя, но я держалась. Ради родителей и ради себя.

Я переворачивалась с боку на бок, вжималась лицом в подушку, стараясь вытеснить воспоминания. Я здесь, в новом городе. Всё заново. Всё по-другому.

Но сердце всё равно иногда сжималось от старой боли.

Мы с Аней шли на лекцию по психологии, непринуждённо о чём-то болтая. Аудитория шумела так же, как в прошлый раз: смех, разговоры, кто-то спорил о контрольной, кто-то дописывал конспекты прямо на коленях.

И тут мой шаг замедлился.

На моём месте лежал огромный букет красных роз. Не пять, не десять — целая охапка, слишком яркая и слишком вызывающая для скучной университетской аудитории.

Шум в зале не стих, но я уловила десятки косых взглядов. Все ждали, для кого этот букет, и посматривали на него с интересом.

Аня ахнула и схватила меня за локоть.

— Боже, Ева! Это тебе? Это так мило!

Я посмотрела на букет — слишком пышный, слишком нарочитый. И всё сразу стало ясно.

Мой взгляд сам собой скользнул в сторону. На среднем ряду справа, как всегда, сидели они. Кирилл что-то шептал Артёму, оба еле сдерживали смех. Адам сидел вольготно, закинув руку на спинку стула, и смотрел прямо на меня. Взгляд внимательный, в уголках губ — самодовольная усмешка.

Ну конечно. Король снова решил показать, что весь зал — его сцена. И я — часть спектакля.

Аня уже тянулась к букету, но я остановила её лёгким движением руки. Взяла розы сама. Тяжёлые, пахнущие слишком сладко, липко. Вздохнула и, не сказав ни слова, прошла пару шагов в сторону. Мусорка стояла возле кафедры.

Я спокойно опустила туда весь букет.

В аудитории на секунду повисла тишина.

Я вернулась к своему месту и села, доставая тетрадь. Разговоры возобновились, но теперь они звучали уже вполголоса, с новыми интонациями. Кто-то прыснул, кто-то шепнул:

— Жесть…

Я не стала поднимать глаз, но всё равно чувствовала его взгляд. Горячий, прожигающий, колкий.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 7. Адам

Я ждал.

Видел, как она вошла в аудиторию, как её взгляд сразу наткнулся на розы. Как её подруга засияла от восторга. Как все вокруг начали перешёптываться.

Идеально. Вот так это делается.

Она посмотрела на букет. Потом — на меня. И я позволил себе ухмылку.

После сцены в коридоре я понял: она девчонка с огоньком. Память мгновенно выдала тот момент.

Я перегородил ей путь, ухмыльнулся и сказал то, что всегда говорил другим:

«Может, я покажу тебе город? Поверь, скучно не будет».

Подтянулся ближе, упёрся рукой в стену рядом с её лицом. Я видел, как другие девушки теряют дыхание от этого движения.

Но не она.

Ева смотрела прямо в глаза, ровно, спокойно — и в следующий миг каблук врезался мне в ногу.

— Никогда так больше не делай, — бросила она холодно и ушла, даже не оглянувшись.

Чёрт, и, если честно, это даже заводило — вот так пытаться к ней подкатить.

…А потом она взяла розы и выбросила их в мусорку.

Секунда тишины ударила громче барабанов. Кирилл замер с полуоткрытым ртом, Артём присвистнул. Я чувствовал, как кровь приливает к лицу.

Что за… ЧТО ЭТО БЫЛО?

Я ожидал улыбки, смущения, чего угодно — но не этого. Никогда не этого.

— Ох… — выдохнул Артём, и в его голосе было неподдельное изумление. — Она только что… Это…

— Это пиздец, — без обиняков закончил за него Кирилл, всё ещё таращась на мусорное ведро.

Она села на своё место так спокойно, будто ничего не произошло. Как будто это не был мой жест. Как будто я — никто.

Внутри всё вскипело.

Она думает, что может вот так… от меня отмахнуться? При всех?

Я сжал кулаки, едва удерживаясь, чтобы не вскочить. Кирилл толкнул меня локтем, еле сдерживая ржач, и шепнул:

— Кажется, король нашёл свою королеву… только она его не признаёт.

Артём заржал вслух, но я лишь улыбнулся уголком губ — холодно.

Но внутри меня всё кипело.

Ты думаешь, это победа, Ева? Нет. Это только начало.

Я весь час сидел как на иголках. Лектор что-то говорил про стадии развития личности, кто-то на задних рядах шептался, кто-то стучал ручкой по столу, но я слышал только одно — тишину после того, как она выбросила букет.

Какого чёрта?

Я привык, что цветы работают безотказно. Они всегда работают. Работали.

Я краем глаза смотрел на неё. Сидела ровно, записывала каждое слово. Ни улыбки, ни смущения — будто ничего не произошло. Слишком спокойная. Слишком холодная.

Я привык быть выбором. Привык быть ответом.

Но она делает вид, что я даже не вопрос.

И от этого внутри всё горело ещё сильнее.

Когда лектор объявил перерыв, я не выдержал. Поднялся и пошёл прямо к её месту. Несколько человек повернулись, наблюдая. Я видел их взгляды, но плевать.

— Зачем? — спросил я, не утруждая себя вступлениями, сжимая край стола пальцами.

Она оторвала взгляд от тетради и посмотрела на меня так, будто у неё было всё время мира. Её спокойствие бесило пуще прямого хамства.

— Если ты думаешь, что меня можно купить, то ошибся дверью. И эпохой.

Прямо в лоб. Без колебаний. Я почувствовал, как губы сами скривились в усмешке, скрывая удар.

— Купить? Да брось. Все девушки любят подарки. Все падки на внимание. Разве не для этого вы крутитесь вокруг нас, надеясь на лучший вариант? — я сделал паузу, давая словам впитаться. — Просто твоя цена, как я вижу, оказалась выше, чем я предполагал.

В её глазах мелькнуло что-то — не злость, а скорее сожаление, как к человеку, который говорит на неизвестном ей языке. Она спокойно отложила ручку.

— Легко рассуждать о «ценах», если никогда не пробовал встать на место других. И видеть в них что-то большее, чем лоты на аукционе.

Я замер. Её слова ударили не громко, но глубоко. Не обвинение, а будто приговор. Она не защищалась — она объясняла. И от этого моя позиция внезапно показалась мелкой и пошлой.

— Ты слишком много о себе возомнил, Адам, — добавила она тихо, но так, что каждое слово было слышно. — Я всё сказала ещё в первый день. Мне не нужны твои деньги, твои цветы и твоё внимание. Оставь его тем, кто в нём нуждается.

И снова вернулась к тетради, будто меня здесь и не было. Будто наш разговор был исчерпан раз и навсегда.

…Я сжал кулаки, чувствуя, как внутри всё кипит. Как она смеет? Как смеет так со мной разговаривать? Смотреть на меня с этой… жалостью?

Я хотел что-то ответить, найти остроту, которая поставит её на место, но слова застряли в горле. Все мои аргументы казались пустыми и дешёвыми на фоне её ледяного достоинства.

Я резко развернулся и сделал пару шагов к своему месту, но обернулся, чтобы бросить через плечо — низко и настойчиво:

— Это ещё не конец, Ева. Я не из тех, кто легко сдаётся.

Она посмотрела на меня так, будто я был надоедливой мухой на её плече.

Кирилл хмыкнул, не поднимая головы от телефона:

— Ну, вижу, букет помог. Особенно мусорному ведру — теперь у него есть стильный аксессуар.

Артём прыснул от смеха, но тут же стал серьёзнее, внимательно глядя на меня.

— Бро, а ты уверен, что надо так загоняться? — тихо спросил он. — Девушка вроде чётко дала понять. Может, не стоит лбом в стену биться?

Я резко повернулся к ним, всё ещё кипя.

— Она не «дала понять». Она бросила вызов. И я его принимаю.

— Вызов? — Кирилл наконец оторвался от телефона с хитрой ухмылкой. — По-моему, она тебя в нокаут отправила, а ты это называешь «вызовом». Но дело твоё. Только смотри, чтобы на кону не оказалось чего-то большего, чем простое самолюбие.

— О чём это ты? — буркнул я.

Артём покачал головой:

— О том, что обычно тебе хватает одной неудачи, чтобы потерять интерес. А тут ты уже который день как на иголках. Это… на тебя не похоже.

Я лишь усмехнулся, отводя взгляд в сторону её парты.

Ничего. Пусть сейчас ей кажется, что она выиграла. Но эта игра только началась.

Я всегда верил в простую формулу: если хочешь понравиться девушке — вложи в неё деньги. Красиво, щедро, эффектно. Слова можно оспорить, но деньги всегда сильнее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Это был мой закон.

Только вот с Евой закон давал сбой.

Сначала я решил начать мягко. Французский набор шоколада — не банальные плитки из супермаркета, а тот самый, что обычно берут к деловым переговорам: лаконичная упаковка, золотое тиснение, внутри — коллекция изысканных вкусов. Жест внимания.

Я положил коробку на её парту и ждал.

Она вошла, посмотрела — и я почти видел, как в груди загорается привычная искра победы.

Но вместо этого она открыла крышку, достала конфеты и… начала раздавать их всем подряд.

— Угощайтесь.

Смех, благодарность, шорох обёрток — весь зал ел мой шоколад. Весь, кроме неё.

Я сидел и чувствовал, как внутри что-то сжимается.

Она не просто отказалась. Она лишила меня оружия.

Ладно. Хорошо. Шоколад был мелочью.

На следующей неделе я решил поднять ставки.

Билеты. Первый ряд. Их невозможно достать даже через связи. Для любого студента — подарок мечты. Я видел, как вспыхнут её глаза, представлял, как вся аудитория ахнет.

Она вошла, увидела конверт. Несколько секунд тишины. Всё шло идеально.

А потом она спокойно поднялась, прошла к кафедре и положила билеты на стол преподавателя.

Когда через пару минут зашёл препод, он растерянно посмотрел на конверт, потом улыбнулся и сказал:

— Спасибо, ребята. Очень приятно. Сегодня отпущу вас пораньше.

Зал взорвался радостью.

А я сидел, слушая, как Кирилл ухмыляется:

— Красиво тебя развернула.

Внутри у меня всё кипело. Она снова сделала мой жест общим. Снова превратила оружие в массовый подарок.

В груди всё горело.

Это рушило мой закон на глазах у всего потока.

И чем сильнее я злился, тем яснее понимал: мне плевать, сколько это займёт.

Она всё равно сломается. Она должна сломаться.

Глава 8. Ева

Я уже просто не хотела приходить на лекции по психологии, так как боялась увидеть ещё один его «сюрприз» на своей парте.

Смешно. Даже иронично. Психология должна помогать разбираться в себе, а для меня этот предмет стал испытанием на выдержку. Каждый раз, открывая дверь в аудиторию, я ловила себя на том, что сердце колотится быстрее обычного.

После истории с билетами и шоколадом в группе это стало маленькой легендой.

— Ева, ну ты даёшь, — улыбалась Аня, когда мы шли по коридору. — Он ведь на тебя конкретно запал.

Максим, проходя мимо, добавил:

— Наш король не привык к отказам. Береги нервы, Ева.

Я только закатывала глаза и отшучивалась:

— Вот и пусть учится. Никогда не поздно получить жизненный урок.

Они смеялись, подкалывали меня, но всё это было добродушно. Не злое внимание, а скорее интерес: «как это — не сдаться?»

Снаружи я отвечала легко, но внутри… внутри я боялась. Боялась, что однажды войду в зал и снова увижу что-то на своём месте. Боялась, что он не остановится.

Как же он достал.

Неужели нельзя просто поговорить? Спросить, чем я живу, что мне нравится? Просто послушать. Без этого парада «смотри, сколько у меня денег». Он ведь даже не пытается узнать меня.

Вместо фантазии — набор штампов. Цветы, конфеты, билеты. Всё так бездушно, будто я часть какой-то схемы.

Придурок. Без капли фантазии. Без настоящего интереса. Понятно, чего ему хотелось, но от меня он этого не дождётся.

Я вошла в лекционный зал и сразу заметила коробку на моём месте. Бархатная. Тёмно-синяя, дорогая на вид — та самая, что обычно показывают в рекламе ювелирных салонов, где улыбаются слишком безупречные модели.

Я застыла на месте и устало выдохнула, немного закатив глаза. Очередная пустышка от короля сцены.

Все уже повернули головы. Шёпот. Ожидание.

Я подошла ближе. Открыла крышку. Внутри лежал браслет. Тонкое золото, камни, которые слишком ярко сверкали в свете ламп. Бриллианты? Мне было всё равно.

Главное — сам жест.

Серьёзно? Золото? Браслет?

Сердце стало стучать быстрее. Горло сжалось от гнева, который зарождался во мне.

Он что, думает, что я… что я какая-то шлюха?

Коробка словно горела у меня в руках.

Я чувствовала взгляды со всех сторон — десятки глаз впивались в спину, ждали, что я сделаю.

В груди всё сжалось, дыхание стало резким, слишком частым. Хотелось то ли убежать, то ли закричать — лишь бы избавиться от этой коробки, от их ожиданий, от его самодовольного лица.

«Ну давай, Ева. Улыбнись. Надень. Будь как все».

Каждая секунда тянулась мучительно долго, будто меня насильно загоняли в чужой сценарий.

Я не вещь. Я не витрина для его денег.

Сердце стучало так громко, что я почти не слышала шум аудитории.

И в какой-то момент я поняла: если я не сделаю что-то сейчас, он меня раздавит.

И тогда я развернулась к нему.

Его взгляд — ленивый, самодовольный. Улыбка. Он ждал шоу. Он был уверен, что теперь-то я дрогну.

Я подошла к нему. Схватила коробку и бросила прямо в лицо. Бархат ударил его по скуле, а браслет звякнул о пол.

— Думаешь, этого достаточно?! — голос сорвался, звучал громче, чем я хотела. — Думаешь, я какая-то продажная шлюха, которую можно купить? Твои деньги — это твой единственный аргумент?!

Его улыбка исчезла. В глазах мелькнуло что-то — удивление. Но я не остановилась. Ярость, копившаяся неделями, рвалась наружу, и я хотела причинить боль. Такую же глухую и унизительную, какую чувствовала сейчас я.

— Ты не знаешь обо мне ничего! Ни что я люблю, ни кто я такая! Ты даже не пытался узнать! — я сделала шаг вперёд, заставляя его отклониться. — Всё, что у тебя есть, — деньги и это жалкое, детское желание, чтобы тебя все обожали!

Я видела, как он напрягся, и это придало мне ядовитой смелости. Выученные на парах психологии термины и наблюдения смешались с гневом.

— Что с тобой не так, Адам? Твоя мама в детстве не долюбила тебя? Или папаша с пелёнок вдалбливал, что человек — это цена на бирке?

В его глазах, всего секунду назад уверенных, промелькнула вспышка настоящей, животной боли. Я попала в цель. Не зная, куда именно, но попала. И это было сладко и ужасно одновременно.

Я почувствовала, как ладонь сама собой взметнулась — звонкая пощёчина разрезала тишину аудитории. Кто-то ахнул, кто-то прыснул смехом, но я уже не слышала.

— Никогда больше не смей меня унижать! — выкрикнула я, чувствуя, как горят щёки и дрожат руки.

И вылетела из аудитории, быстрее пули, сжигаемая собственным гневом.

Хватит. Хватит играть в его игру. Я не вещь. У меня нет цены. И никогда не будет. Надоело!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 9. Адам

Я долго выбирал. Пора было действовать серьёзнее.

Я заказал браслет. Не просто украшение — золото, тонкая работа, камни, которые блестели так, что любой бы понял: это не дешёвка, это уровень. Таких подарков не игнорируют. Таких не выбрасывают.

Я был уверен: это решающий удар.

Когда я положил бархатную коробку на её парту, зал оживился так, как я и ожидал. Перешёптывания, удивлённые взгляды, подколки. Парни за спиной фыркали, девчонки украдкой смотрели на меня, будто я только что объявил себя победителем.

Я сидел, чуть откинувшись на спинку, и наблюдал.

Ну давай, Ева. Посмотрим, как ты отреагируешь на это.

Она вошла. Замерла, увидев коробку.

Взяла её. Открыла.

Я заметил, как её пальцы дрогнули. На миг я почти улыбнулся. Попалась.

Но в следующий момент…

Она подошла ко мне. И с такой силой кинула коробку прямо в лицо, что у меня перехватило дыхание. Бархат ударил по скуле, камни звякнули о пол, браслет выкатился и остался блестеть у моих ног.

— Думаешь, этого достаточно?! — её голос разрезал воздух. — Думаешь, я какая-то продажная шлюха, которую можно купить? Твои деньги — это твой единственный аргумент?!

Я онемел. Но это был лишь первый удар.

— Ты не знаешь обо мне ничего! Ни что я люблю, ни кто я такая! Ты даже не пытался узнать! — она сделала шаг вперёд, заставляя меня инстинктивно отклониться. — Всё, что у тебя есть, — деньги и это жалкое, детское желание, чтобы тебя все обожали!

И тогда она произнесла то, от чего у меня внутри всё оборвалось. Слова, острые, как скальпель, попавшие прямо в незажившую рану.

— Что с тобой не так, Адам? Твоя мама в детстве не долюбила тебя? Или папаша с пелёнок вдалбливал, что человек — это цена на бирке?

Всё. Воздух перестал поступать в лёгкие. Она… она не могла знать. Но она попала. Точнее некуда. Прямо в сердце. В ту самую пустоту, что осталась после мамы. В ту боль, что я годами прятал за деньгами и понтами. Это был удар.

И тут же, прежде чем я успел опомниться, пришёл второй удар — физический. Её ладонь взметнулась — звонкая пощёчина обожгла щёку.

— Никогда больше не смей меня унижать! — крикнула она.

А потом развернулась и вылетела из аудитории быстрее пули.

Я остался сидеть. Всё стихло. Даже шутки друзей замерли. В зале было слышно только моё дыхание.

Звон в ушах стоял долго — не от удара по щеке, а от того первого, словесного удара, что прошёлся по душе. В одно мгновение все шумы мира сжались до одного резонанса: её голос, выкрикивающий про маму, хлопок по лицу и шаги, уносящиеся к двери.

Щёку будто и не жгло — сильнее горела та пустота под грудью, где раньше располагалась уверенность.

Я почувствовал, что весь зал как будто повернулся лицом ко мне: десятки глаз, одно за другим, скользнули по мне, задержались и тут же сверкнули осуждением, удивлением или тайным кайфом свидетеля драмы.

Мне стало не по себе — не от боли, а от того, что вместо почёта я вдруг оказался объектом спектакля, на который я сам же и подписался.

И в голове застряла её фраза, как лезвие: «Твоя мама в детстве не долюбила тебя?»

Я сидел и повторял это снова и снова и впервые за долгое время понял, что мне нечего возразить. Не потому, что у меня не было слов, а потому, что она, сама того не ведая, сказала чистую правду. Всё, что я делал — все эти подарки, все эти победы, — было попыткой заткнуть ту дыру, что оставила её смерть. Доказать миру и самому себе, что я чего-то стою.

Я сжал кулаки так сильно, что ногти врезались в ладони, и в ушах всё ещё звенело. Хотелось встать, кинуться за ней, объясниться, потребовать признания, вернуть своё лицо — но голос внутри шёпотом спрашивал: а что ты скажешь? В чём она не права?

Осадок остался.

Впервые за долгое время я почувствовал не только злость и уязвлённую гордость. Я почувствовал… что-то похожее на стыд. Стыд за то, что меня раскусили. За то, что моя броня оказалась столь хрупкой.

— Чёрт, Адам… — тихо сказал Кирилл, отбросив всё своё балагурство. Его лицо стало непривычно серьёзным. — Бро, забей. Забей на неё. Это не стоит того. Правда.

Артём кивнул, в его глазах читалась не насмешка, а тревога.

— Она не просто отказалась, — сказал он тихо, чтобы не слышали окружающие. — Играть с такой — жечь себя. Тебе правда это надо?

Я молчал. Слушал их, но слова отскакивали, как горох от стены. Они не понимали. Они видели только сцену, унижение. Они не чувствовали того жгучего, болезненного интереса, который она разожгла внутри меня.

Кирилл положил ладонь мне на плечо, почти братски сжимая его.

— Серьёзно, — его голос прозвучал почти шёпотом. — У тебя девушек хватает. Зачем именно эта? Зачем так загоняться? Особенно после… — он не договорил, но я понял. После того, что она сказала про маму. Они знали, что это старая рана, и видели, как точно Ева в неё угодила.

Я резко дёрнул плечом, сбросив его руку. Прикосновение стало невыносимым.

— Потому что она первая, — выдохнул я, и голос мой прозвучал хрипло и глухо, но внутри эти слова звенели, как выстрел. — Первая, кто посмел вот так… раскусить.

Я не смотрел на них. Я смотрел на дверь, в которую она исчезла, и понимал, что это уже не игра. Это стало чем-то гораздо более личным, опасным и необходимым.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 10. Ева

Я вылетела из аудитории, едва не сбив кого-то в коридоре. Сердце стучало так, будто я бежала марафон, дыхание рвалось наружу. Слёзы застилали глаза, и я не видела ни лестницы, ни лиц, ни дверей. Только одно желание — уйти как можно дальше от этого зала, от его взгляда, от этого проклятого браслета.

Как он посмел. Как посмел так со мной?

Щёки жгло не меньше, чем ладонь, которой я ударила его. В груди всё клокотало — гнев, обида, унижение. Но сильнее всего было чувство… бессилия.

Я влетела в комнату, захлопнула дверь так, что в стене дрогнула рама. Руки дрожали, сердце билось где-то в горле. Казалось, что, если я не закричу — задохнусь.

— Ева? — Лиза оторвалась от ноутбука. — Что случилось?

Я прошла мимо, бросила сумку на кровать и прижала ладони к лицу. Горячие слёзы сами текли сквозь пальцы. Я всхлипнула, не выдержав, и звук прозвучал так жалко, что сама себя возненавидела.

— Эй, — Лиза вскочила, подбежала ко мне. — Ты меня пугаешь. Что произошло?

Я мотнула головой. Слова не выходили. В груди рвалось всё сразу — злость, боль, обида. Картина стояла перед глазами: бархатная коробка, блеск камней, его самодовольная ухмылка.

И мой собственный голос, сорванный на крик.

— Ева, смотри на меня, — Лиза взяла меня за плечи и мягко встряхнула. — Он что-то сделал, опять?

Она знала, конечно, знала — обо всех этих подарках и моих отказах от них оригинальным способом.

Я закрыла глаза. Хотела рассказать, но язык словно не слушался. Слёзы текли снова, я только сжала кулаки и выдохнула:

— Я не могу… не могу больше так…

Лиза обняла меня, крепко прижала.

— Всё хорошо, слышишь? Ты в безопасности. Я рядом.

Я зарылась лицом ей в плечо, позволяя себе хоть на минуту перестать держаться.

Через несколько минут она села ко мне на кровать и дала кружку в руки.

— Пей. Травяной чай. Помогает.

Я пила глотками. Горячая жидкость обжигала горло, но постепенно дыхание стало ровнее. Веки тяжелели, тело обмякло от усталости.

— Всё будет хорошо, — шепнула Лиза, поправляя одеяло. — Спи.

Сон пришёл рваный, беспокойный. В нём Адам протягивал мне браслет, но его лицо вдруг становилось лицом Димы.

— Ну что, примешь подарок? — спрашивал он с холодной усмешкой. — Или опять будешь строить из себя недотрогу? Мы же оба знаем, чего ты на самом деле стоишь.

— Ты должна быть благодарна, — сказал он. Голос звучал отчётливо, будто это было сейчас, а не в прошлом. — Я тебя из грязи достал. Без меня ты никто.

Я попыталась ответить, но голос пропал. Ноги приросли к полу. Только сердце билось так громко, что, казалось, разорвёт грудь.

Он улыбался той самой своей ленивой, равнодушной усмешкой.

— Запомни, Ева. Без меня ты — ничто.

Я проснулась в холодном поту, с криком в горле, в темноте комнаты. Лиза тихо спала на соседней кровати.

Я прижала ладони к лицу и заплакала снова — уже беззвучно. И через некоторое время провалилась в сон, но уже без сновидений.

Утро пришло мягко — не резким светом, а сквозящим сквозь занавески полумраком, который сначала казался нереальным после той ночи. Я открыла глаза и какое-то время просто лежала, слушая привычные звуки общежития: где-то хлопнула дверь, в коридоре заскрежетал смех, а над всем этим витал запах чая, который Лиза вчера заварила мне, и, видимо, из-за него я смогла так быстро уснуть.

Как только она заметила, что я проснулась, она пересела на мою кровать, скрестив ноги, с кружкой на коленях, и спросила, что всё-таки вчера случилось. И я начала рассказывать — сначала путано, с заиканиями. Она слушала и не перебивала. Потом, когда я закончила, просто выдохнула.

— Ты такая выносливая, — сказала она и улыбнулась. — Это было смело. Пощёчина при всех… Боже, это как сцена из фильма.

Я тоже улыбнулась — сейчас это действительно казалось очень смело. Вчера я действовала слишком эмоционально, бесконтрольно.

— Слушай, у меня появилась идея, — задумавшись, сказала Лиза. — Тебе надо бить его его же оружием, ответить тем, что он точно не сможет купить. Это как в сказке: пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что.

Я усмехнулась в ответ, но в грудь вонзилось тепло. Я подумала о том, что это могло бы сработать.

Я представила, что такое «дороже, чем деньги». Не пафосный жест. Не игра. Не что-то материальное, что можно положить в коробку. Я подумала о доверии, о внимании, которое не покупается, о времени, которое не продаётся. О самой банальной, страшной и удивительной вещи — о любви. Этого он точно не сможет купить.

Я рассматривала любовь как слабость, а не как защиту. Но всё можно изменить, и теперь у меня было чёткое понимание, как это можно сделать.

Лиза смотрела на меня и ждала. Её глаза мягко требовали решения. Я глубоко вдохнула и, на удивление для самой себя, заговорила ровно, без дрожи:

— Я не стану играть в его игру. — Я ощутила, как слово «игра» стряхнуло с меня остатки ночной истерики. — Не куплюсь и не отдам никакой реакции в обмен на шумный жест, — с усмешкой сказала я, смотря на Лизу.

Лиза кивнула, как человек, который уже увидел план в черновике, и воодушевлённо сказала:

— Вот это моя девочка! Хотела бы я видеть его лицо в этот момент.

Мы обе рассмеялись. Смех был горький, но в нём была искра — искра, которую не купишь ни за какие деньги.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 11. Адам

Я ждал её у лестницы. Сам не знаю зачем. После всего… после браслета, после её крика, пощёчины — должен был оставить. Но я не мог.

Три дня прошли в каком-то тумане. Я не звонил ни одной девушке. В моей квартире, обычно не знавшей тишины, стояла гробовая тишина. Постель пахла только мной. А по ночам мне снилось одно и то же: её глаза, полные боли и унижения, и фраза, которая жгла сильнее пощёчины: «Твоя мама в детстве не долюбила тебя?» Я просыпался с ненавистью к самому себе.

Слишком много вопросов грызли изнутри. Кожаная куртка прилипала к спине, но я не двигался.

Когда Ева появилась в конце коридора, я шагнул навстречу и перегородил дорогу. Несколько студентов, пробегающих мимо, замедлили шаг, скользнули по нам любопытными взглядами. Пусть смотрят.

— Нам нужно поговорить, — сказал я, и голос прозвучал хрипло.

Она остановилась. Смотрела на меня спокойно, без страха. Это бесило. Почему она не боится? Почему у всех дрожат руки, а у неё — нет?

— Тогда на лекции… ты сказала, что я ничего о тебе не знаю. Может, тогда скажешь, что тебе нужно? — спросил я, и в голове пронеслось:

Мне нужно, чтобы ты перестала приходить ко мне в кошмарах.

Мне нужно, чтобы твой взгляд не прожигал меня насквозь.

Она улыбнулась так, будто догадывалась, что я спрошу об этом.

— Адам, ты всё и всех пытаешься купить. Что ж, могу сказать тебе мою цену. Но это будет гораздо дороже, чем то, что ты привык покупать, — произнесла она.

Я приподнял бровь, изо всех сил изображая привычное высокомерие.

— Дороже? И что же это? Недвижимость? Остров в океане?

Она почти не моргнула.

— Верность. Забота. Любовь. Выбирай любое, — сказала она, делая паузу. — Сможешь это где-нибудь купить? — с вызовом посмотрела она на меня.

На секунду я онемел. В висках застучало. Любовь. То самое слово, которое было выжжено из моего лексикона. То, что умерло в больничной палате много лет назад.

Я рассмеялся. Громко, резко, неестественно. Маска должна была держаться.

— Любовь? Ты серьёзно? Ты вообще понимаешь, насколько это смешно? — я выставил вперёд подбородок, чувствуя, как трещит моя уверенность. — Это сказки для детей, — продолжил я, чувствуя, как сарказм капает с каждого слова, прикрывая пустоту. — Хочешь греться — купи себе камин. Хочешь, чтобы ночью было не одиноко, — найди кого-то на пару часов. Всё просто. Ты даже не представляешь, насколько это наивно.

Но внутри что-то дёрнулось.

— Ну так найди себе кого-то на пару часов, Адам. Кого-то, кто не против, и не трать своё время на тех, кто, видимо, наивный ребёнок, — добавила она, и в её голосе не было злости. Только какая-то усталая печаль. — Но лучше быть наивной и счастливой, чем пустой и холодной, как ты.

И тут я потерял слова. Не потому, что нечего было сказать. А потому, что она одним точным выстрелом разбила вдребезги последнюю защитную стену. Я стоял, оголённый и безоружный.

Она развернулась и пошла прочь. Я стоял, глядя ей вслед, сжимая кулаки в карманах.

Глупая девчонка

, — попытался я убедить себя. Но впервые за долгие годы эта мысль не принесла облегчения. Только щемящее чувство, что она унесла с собой что-то, чего мне отчаянно не хватало. Даже если я до конца не понимал, что это.

Я вышел на улицу и вдохнул тёплый осенний воздух. В груди всё ещё гулко отдавались её слова, как если бы ударили по барабану и эхо застряло где-то под рёбрами. «Но лучше быть наивной и счастливой, чем пустой и холодной, как ты».

Пустой и холодный. Она сказала это так спокойно, будто ставила диагноз. И хуже всего было то, что я не мог найти в себе силы возразить.

Я дошёл до сквера рядом с кампусом, присел на скамейку. Кроны деревьев уже окрасились в оранжево-жёлтые цвета. Я пытался отвлечься. Достав телефон, включил плейлист — громкая гитара, жёсткий бит. Но даже под шум музыки её голос не уходил.

Любовь. Верность. Забота.

Она будто издевалась. Эти слова были слишком мягкими, чтобы звучать всерьёз. В моей семье такими словами не разбрасывались.

Отец после похорон матери сказал только одно:

— Нам надо жить дальше.

И всё. Ни объятия, ни поддержки. С тех пор я понял, что чувства — это слабость. Слабость, которая ломает, раздавливает.

Я откинулся на спинку скамейки, закинул руки за голову. Вдохнул.

Чёрт, почему её слова так зацепили? Я видел десятки девушек, слышал сотни признаний — и всё было одинаково. Пустое. Предсказуемое.

А тут одна фраза… и я снова четырнадцатилетний пацан, который надеется, что отец похвалит его за сыгранную мелодию.

Я сжал зубы.

Нет. Я не позволю ей. Не позволю выбить из меня то, что я закопал много лет назад.

Телефон завибрировал — сообщение от Артёма:

«Эй, мы собираемся вечером в бар. Ты идёшь?»

Я уставился на экран. Вот оно — простое решение. Алкоголь, шум, компания. Там не будет разговоров о «любви» и прочей чуши.

— Иду, — набрал я.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 12. Адам

— Брат, да ты себя закопаешь, — Артём хлопнул меня по плечу, когда мы заходили в клуб. — Нужно проветриться.

— Именно, — поддакнул Кирилл. — Алкоголь, музыка, девчонки. Всё, как ты любишь. Забудешь эту… — он не договорил, но я понял.

Я усмехнулся. Именно это и было нужно. Забыть.

Клуб встретил светом прожекторов и басами, от которых дрожали стены. Танцпол кипел телами, пахло парфюмом и спиртным, девушки смеялись звонко, легко. Всё как обычно. Всё то, что раньше заводило меня с пол-оборота.

Я сделал глоток виски — привычная горечь скользнула по горлу. Артём уже обвил рукой талию какой-то брюнетки, Кирилл что-то шептал блондинке, которая то и дело хихикала. Всё по старому сценарию.

Я смотрел на танцпол. Девушки — мини, каблуки, обнажённые плечи, изгибы тел, всё выставлено напоказ. Они двигались, заманивая. Они смотрели в мою сторону, улыбались.

Но внутри было пусто.

Никакого огня. Ни желания. Даже банального возбуждения.

Я попробовал включить привычный сценарий: улыбнулся в ответ шатенке у бара, кивнул, сделал приглашающий жест. Она сразу оживилась, тронула волосы, повернулась так, чтобы я видел её фигуру. Всё шло по схеме. Но внутри — тишина. Ни малейшего отклика.

«Соберись, Адам. Улыбайся, действуй. Всё, как всегда».

Я попробовал снова — ещё шире улыбнулся, бросил пару слов, но даже звук собственного голоса казался чужим, механическим.

После того как я вернулся к столику, уже ничего не хотелось.

— Ты чё, сдох, брат? — Артём вернулся с коктейлем и какой-то девушкой под руку, прищурился на меня. — Обычно ты уже с двумя номерами сидишь, пока я только выбираю.

Я молчал. Что со мной не так?

Я сделал ещё глоток, откинулся на спинку дивана.

Раньше всё было просто: захотел — получил. Смешок, взгляд, номер телефона. Игра, которую я выигрывал вслепую.

А теперь… я смотрю на них — и вижу только подделку.

Каждое кокетливое движение напоминает, что всё это — дешёвый спектакль. И в голове сразу всплывают её глаза. Янтарные, тёплые, такие, будто смотрят прямо в тебя и выносят вердикт.

Я оттолкнул это. Хватит. Это не моё. Она не моя.

У нас разные цели. Она — правильная, чистая, ищет чего-то вроде… любви. Я же давно доказал себе, что её нет.

Зачем снова биться о стену?

И всё же… почему эти мысли не отпускают? Почему даже алкоголь не глушит её голос, её взгляд?

На танцполе какая-то шатенка специально начала танцевать напротив меня. Она провела рукой по бедру, выгнулась, потом улыбнулась и подмигнула. В любой другой раз я бы встал и пошёл. Легко, без вопросов.

Сейчас я только скривился.

Нет. Не то. Совсем не то.

Я закрыл глаза, уткнулся в стакан. Нужно забыть. Просто забыть.

Ни хрена не просто.

Я уже почти потерял счёт выпитым бокалам. Танцпол перед глазами расплывался в калейдоскопе красных и синих вспышек. Девушки смеялись, руки скользили по плечам, голоса звенели, как дешёвые украшения. Всё одинаковое. Всё пустое.

Я уже собирался заказать ещё один бокал — тупое занятие, но хоть что-то, чтобы занять руки. Взгляд сам метался по танцполу, без интереса, скорее по привычке. Девушки двигались, изгибались, бросали взгляды. Всё казалось одинаковым, пластмассовым, будто куклы двигаются по одной хореографии.

И вдруг…

Знакомая копна волос. Русые, длинные, волнистые, будто сами ловят свет прожекторов.

Я прищурился, думая, что игра света, что показалось. Но нет. Это была она.

Ева.

Она танцевала. Но не так, как остальные. Не дерзко, не вызывающе. Не для чьего-то взгляда. Она двигалась будто бы только для себя. И от этого смотреть на неё было невозможно — и в то же время невозможно оторваться.

Каждое её движение было не шагом, а линией, которая тянулась в воздухе. Плавной, чёткой, цельной. Я с первого дня заметил, какое у неё тело — стройное, сильное, с той самой тонкой талией. Но сейчас, наблюдая за ней, это осознание ударило с новой силой. В облегающей футболке и простых джинсах она смотрелась так, будто остальной зал был маскарадом, а она — единственная настоящая.

И тут это накатило. Сначала — резкий, болезненный прилив крови в пах. Стояк. Твёрдый и требовательный, упирающийся в ткань джинсов. Пульсация, от которой перехватило дыхание. Потом — волна жара, разлившаяся по всему телу, заставившая сердце выстукивать дикий ритм. Рука сама сжала стакан так, что костяшки побелели. Возбуждение. Настоящее, дикое, которого я не чувствовал неделями.

И с ним пришли фантазии — яркие и нестерпимые.

Я представил, как подхватываю её прямо здесь, на танцполе. Прижимаю к стене, чувствуя, как её тело изгибается в унисон моему. Как эти длинные волосы разлетаются по моим рукам, когда она запрокидывает голову. Как её губы, сейчас сжатые в концентрации, приоткрываются в стоне, когда моя ладонь скользит под футболку, ощущая горячую, гладкую кожу её живота. Я представлял, как она обвивается вокруг меня в моей постели — не пассивная, нет, а такая же страстная и отчаянная, как в танце. Как её ноги смыкаются на моей спине, а пальцы впиваются в плечи, оставляя следы. Как она шепчет моё имя с придыханием, с той самой смесью ненависти и желания, что сейчас сводила меня с ума.

Я поймал себя на том, что сижу, разинув рот, как идиот, с бешено колотящимся сердцем и пульсирующим от напряжения телом. Остальные девчонки — с короткими платьями и откровенными позами — казались блёклыми тенями. Ни одна из них не вызывала этого — этого животного, всепоглощающего желания, которое грозило сорвать все предохранители. Только она.

Я пересел ближе к барной стойке, чтобы видеть лучше, сжимая стакан, чтобы хоть как-то обмануть тело, требующее прикоснуться к ней. Каждый раз, когда её волосы взлетали и падали на плечи, по телу пробегала новая волна жара. Чёрт, я даже не пытался это контролировать. Зачем? Это было единственное, что за последние дни казалось живым.

Музыка стихла. Танец закончился. Толпа рассыпалась: кто-то пошёл за новыми коктейлями, кто-то — в зал с кальянами.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она остановилась, глубоко вздохнула, будто возвращалась в реальность, и пошла к своему столику. Она была с друзьями, видимо из группы.

И тут морок немного спал. Напряжение в теле оставалось, стояк не думал сдаваться, но в голову, сквозь алкогольный туман и шелест навязчивых фантазий, пробилась одна-единственная, кристально ясная и бесящая мысль.

Какого чёрта?

Почему именно она? Почему каждая девушка в этом клубе, созданная для лёгкого флирта и такого же лёгкого забытья, была просто фоном? А эта… эта, в своих джинсах, с этим взглядом, полным презрения и боли, заставляет кровь выстреливать в виски, а тело — гореть с ног до головы, будто я ни разу не трогал женщину, а только и ждал, когда она появится.

Глава 13. Ева

Ramil’, DAVA — «Танцуй как пчела»

Последний месяц вымотал меня так, что хотелось только одного — забыться. Каждая лекция по психологии превращалась в арену, где Адам снова и снова испытывал моё терпение. Я улыбалась друзьям, шутила, делала вид, что всё в порядке, но внутри — клубок.

Лиза заметила это первой. Потом Аня. Даже Максим, который обычно подшучивал над каждой мелочью, вдруг серьёзно сказал:

— Ева, тебе нужно выдохнуть.

И вот мы втроём стояли перед входом в клуб. Не самое моё любимое место для танцев, но сегодня — то, что нужно. Музыка, шум, огни. И никакого Адама.

Мы заказали коктейли. Лиза смеялась над барменом, Аня уже пританцовывала под музыку, Максим шутил, что будет нашим «телохранителем». А я сделала первый глоток — лёгкий алкоголь обжёг губы, разогрел кровь.

Хорошо. Пусть этот вечер будет только нашим.

Когда мы вышли на танцпол, музыка обрушилась стеной. Бас пробирал до костей, свет мигал в такт. Я закрыла глаза и позволила телу двигаться.

Танец всегда был моим убежищем. В зале — строгая техника, зеркало, отточенные па. Здесь — свобода. Ни правил, ни оценок. Только ритм.

Я двигалась легко, будто тело само знало дорогу. Всё лишнее растворялось: напряжение, воспоминания, обида. Оставалось только это — музыка и дыхание.

— Ева, ты сияешь! — перекричала музыку Лиза, вскидывая руки вверх.

Я засмеялась, и в груди вдруг стало легко.

В этот момент к нам протиснулся какой-то парень. Сзади. Я почувствовала, как его рука почти коснулась моего локтя — слишком близко, слишком настойчиво.

— Эй, красотка, потанцуем? — наклонился он ко мне, перекрывая свет прожекторов своей фигурой.

Я чуть дёрнулась, но Максим оказался быстрее. Он шагнул вперёд, встал между нами и, не переставая раскачиваться в такт музыке, сказал громко, с улыбкой, но так, что сомнений не оставалось:

— Она танцует с нами. Освободи дорожку, брат.

Парень фыркнул, пожал плечами и растворился в толпе.

Мы с Лизой и Аней переглянулись и тут же захихикали, словно школьницы, которым только что подарили маленькую победу.

Это простое «с нами» согрело сильнее любого бокала. На миг я почувствовала себя защищённой и настоящей, как будто вокруг нас было невидимое кольцо, в которое никто лишний не мог войти.

Аня крутилась рядом, смеялась. Лиза подпевала припеву, размахивая руками. Даже Максим, который клялся «не танцевать», раскачивался в такт. Мы были вместе, и впервые за долгое время я чувствовала себя частью чего-то лёгкого, настоящего.

Немного алкоголя, немного музыки — и всё становится проще. Всё можно забыть хотя бы на пару часов.

Алкоголь уже приятно шумел в крови, движения стали легче, смелее. Но тут я повернулась к барной стойке — и увидела его.

Адам. Вот чёрт.

И здесь от него не скрыться. Он как наваждение. Наблюдал за мной — это было слишком очевидно.

Он сидел в полумраке: в руке бокал, в глазах ленивое равнодушие. Но я знала — он смотрел на то, как я танцевала.

Алкоголь делал меня смелее, и я подумала: надо разобраться здесь и сейчас. И пошла к нему.

— Ну надо же, — усмехнулась я, позволяя себе дерзость. — Опять ты. Король покинул свой трон? Или просто не нашёл достойной кандидатки на роль пассии на сегодня?

Его губы дрогнули в холодной улыбке.

— А ты как думаешь? — он отхлебнул виски. — Может, я просто ждал, когда главная актриса закончит свой номер и соизволит заметить зрителя.

— Зрителя? — я приподняла бровь. — Я думала, режиссёра. Того, кто раздаёт роли и пишет сценарии. «Принеси цветы — получи улыбку. Подари браслет — получи…» А вот, кстати, что именно ты хотел получить за браслет, Адам?

Он медленно поставил бокал, его пальцы скользнули по краю стойки.

— Любопытство, — ответил он неожиданно. — Хотел посмотреть, в какой момент твой принцип даст трещину. Все дают трещину. Просто у каждого своя цена.

— И ты разочарован, что моя оказалась не в твоём ценовом диапазоне?

— Нет. Не разочарован — скорее… очарован, — поправил он меня, и в его глазах вспыхнул опасный огонёк.

И в этот момент музыка изменилась. Бас ударил мощнее, толпа взорвалась — заиграла песня: Ramil’ — «Танцуй как пчела».

Я сделала шаг вперёд, сокращая дистанцию до минимума. Алкоголь и адреналин делали меня смелее. Я посмотрела ему прямо в глаза, и на моих губах играла дерзкая улыбка.

— Скажи честно, Адам… Ты пришёл сюда, чтобы не думать обо мне?

Он замер. Его уверенность на мгновение дрогнула, словно я сорвала с него маску. В его взгляде мелькнуло что-то неуверенное, почти уязвимое.

— А если да? — его голос прозвучал тише, без привычной насмешливости. — Это что-то меняет?

— Нет. Но это забавно, — ответила я.

— Я думал, такие хорошие девочки, как ты, не ходят в такие места, — сказал он, отпивая немного виски и с ухмылкой поглядывая на меня.

Песня, которая сейчас играла — её многие знали. А мой слегка захмелевший мозг предложил мне очень удачный ответ, с которым я не могла не согласиться.

Я наклонилась к нему близко и, почти шепча ему на ухо, спела, сливаясь со словами песни:

—

Завтра тебе на душе будет снова больно.

Завтра с утра я уже не такая, какой я была.

Но это всё завтра. Сегодня я птица вольная.

Забыв обо всём — танцуй. Танцуй, как пчела.

Я отстранилась. Улыбнулась — дерзко, чуть вызывающе.

Как удачно получилось.

Я сделала шаг назад, растворяясь в толпе и свете прожекторов. Но прежде чем повернуться окончательно, краем глаза заметила, как он сжал стакан так сильно, что побелели костяшки пальцев.

Я чувствовала его взгляд на своей спине — горячий, как прикосновение. И в этот момент поняла: наша война только началась. И на кону была уже не просто моя принципиальность, а что-то гораздо большее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 14. Адам

Miyagi & Andy Panda — «Minor»

Её слова, её шёпот в клубном шуме жгли сильнее алкоголя. Я смотрел, как она уходит обратно на танцпол, растворяясь в толпе, и чувствовал, что внутри всё кипит.

Она играет со мной. Считает, что может вот так — уйти, оставить меня с пустыми руками. Нет, малышка. Сегодня — нет.

Я допил остатки виски, стакан с глухим стуком встал на стойку. Тепло алкоголя разливалось по венам, превращаясь в смелость, почти в безрассудство. Но сквозь этот хмельной туман пробивалась трезвая, опасная мысль.

Что я вообще делаю?

Пьяный мозг услужливо подсказывал ответ: единственный раз, когда ты был по-настоящему собой, — это когда танцевал. До того, как всё пошло под откос. До того, как танцы стали предательством, напоминанием о том, чего больше нет.

Стоит ли она этого?

— пронеслось в голове. Стоит ли она того, чтобы снова открыть эту дверь? Впустить ту боль, что я так тщательно хоронил все эти годы?

Я резко отогнал эту мысль. Нет. Не дам ей такой власти. Это просто танец. Ещё один способ её добиться. Ничего больше.

Если малышка хочет поиграть — что ж… я сыграю. Она же сказала…

танцуй

.

Я поднялся. Шум, свет, музыка — всё слилось в одно, и я пошёл прямо за ней.

Диджей заметил меня сразу. У нас с ребятами был свой вес в этом клубе — мы играли тут не раз, знали арт-директора, знали диджея. Я показал ему жест — простой, но понятный. Батл.

Он усмехнулся, поднял руку в знак согласия.

Музыка сменилась. Бас качнул, свет сфокусировался в центре. Толпа зашевелилась, расступаясь. Люди начали выкрикивать, хлопать, поддерживать. В клубе знали: сейчас будет шоу.

И вот она обернулась.

Ева стояла в самом центре. В её глазах мелькнуло удивление. Она явно не ожидала, что окажется в круге.

А потом заметила меня.

Я вышел в круг и почувствовал, как земля под ногами будто пошатнулась. Не от страха — от того, что всё это было не ради публики. Не ради криков, не ради телефона в чужих руках. Я буду танцевать для неё. Для Евы. Чтобы она смотрела. Только она.

В голове вспыхнула старая картина: мама на кухне, музыка из магнитофона, её смех. Она брала меня за руки и крутила, пока я не падал от смеха.

«Танцуй, Адам. Танцуй».

Но потом она исчезла — и вместе с ней ушла радость. С тех пор танцы были только болью. Каждое движение напоминало о потере. Я похоронил эту часть себя вместе с ней.

А сейчас… сейчас я снова собирался двигаться. И впервые за годы в груди не было привычного ледяного осколка. Вместо него — странное, тревожное тепло. И страх. Неужели она и вправду стоит того, чтобы переступить через всё это?

Композиция была знакома — хит, который знали все, кто хоть краем уха следил за уличной сценой.

Я сделал первый шаг.

Я начал.

Музыка ударила по нервам — тот самый меланхоличный бит и гитарный перебор, который резал до глубины души. И моё тело откликнулось не ярким взрывом энергии, а чем-то другим. Глубоким, выверенным, почти болезненным.

Движения были резкими, но не агрессивными. Сдержанными, но полными напряжения. Каждый бросок руки, каждый резкий замок — это был сброс контроля. Каждое плавное, почти ленивое скольжение — обман, за которым скрывалась готовность сорваться снова.

Я не просто танцевал. Я выворачивал наружу всё, что копилось месяцами, а может, и годами. Ту пустоту, которую пытался заполнить деньгами и девушками. Ту боль, которую заглушал громкой музыкой и виски.

«Моё тело — минор…»

— звучало в голове, и это было настолько точно, что становилось страшно. Всё во мне и правда было построено на минорной тональности. На печали, которую я так тщательно маскировал мажорными аккордами своей показной жизни.

И по мере того, как я двигался, что-то внутри отпускало. Знакомая тяжесть на плечах, гнёт отцовских ожиданий, ярость от её отказов — всё это растворялось в чёткости линий, которые моё тело вычерчивало в воздухе.

Впервые за долгое время в голове не было никаких мыслей. Только музыка. Только ритм. И её взгляд.

Толпа взорвалась. Кто-то выкрикнул моё имя, другие захлопали в такт. Но все голоса сливались в один гул. Я видел только её.

Ева стояла в круге, чуть приподняв подбородок. Сначала в глазах — удивление, почти недоумение. Потом что-то ещё. В её взгляде мелькнуло узнавание. Словно она впервые увидела во мне человека.

И это было страшнее любого поединка.

Я закончил связку движением, резко выпрямился, будто обрывая последнюю нить, связывающую меня с прошлым. Толпа взорвалась криками, но я слышал только собственное дыхание и стук сердца, которое билось ровно и громко, выстукивая:

Жив. Я ещё жив.

Я сделал шаг назад, оставляя центр пустым.

Теперь её очередь. Посмотрим, как она ответит.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 15.

Miyagi & Andy Panda — «Minor»

Ева

Музыка хлынула, и прежде, чем я успела понять, что происходит, всё случилось так быстро — толпа сомкнулась, образовав живой круг, а я оказалась внутри него, сбитая с толку этим внезапным вихрем. На секунду я растерялась, не понимая, что происходит.

А потом я обернулась и увидела его.

Адам.

Он стоял, слегка сгорбившись. Его плечи были напряжены, а взгляд, обычно такой самоуверенный, сейчас был прикован ко мне. В его позе, в том, как он глубоко вздохнул, прежде чем начать, читалась какая-то хрупкость, почти неуверенность.

Он боится?

— промелькнула у меня мысль.

Но это длилось лишь мгновение. С первым же движением эта тень уязвимости испарилась, сменившись сконцентрированной, животной силой.

И я замерла.

Это не было похоже на привычный для него мир — понты, деньги, показуха. Его движения были чёткими, собранными, почти резали воздух. Каждый мускул работал осознанно: напряжённые плечи, резкий поворот корпуса, упругая сила ног, отталкивающихся от пола.

Он не просто двигался — он владел своим телом с такой лёгкой, почти хищной грацией, что у меня перехватило дыхание.

И я вдруг, по-настоящему, впервые увидела: он умеет. Он не просто умеет — он в этом живёт. Или жил.

И в этот миг, глядя на то, как его тело изгибается в резком, но плавном порыве, я с странным, щемящим чувством осознала, что он… невероятно привлекателен. Не как мажор с обложки, а как мужчина — сильный, ловкий, настоящий.

Толпа взорвалась криками, но для меня шум растворился. Я видела только его.

Сердце колотилось так, что я боялась — он услышит. Выйти в круг значило признать его вызов. Но если я останусь в стороне — я проиграю себе.

Я глубоко вдохнула.

Нет. Сегодня я не бегу. Сегодня я танцую.

Я шагнула вперёд. Я приняла вызов — и пути назад не было.

Музыка вела меня, тело двигалось само. Привычные линии, текучесть, лёгкость. Я знала, как это выглядит — я жила этим.

Толпа радостно зашумела, ощущая соперничество. Словно мы были друг против друга.

Крики вокруг стали громче: кто-то выкрикивал моё имя, кто-то — его. Толпа разделилась, будто это действительно был поединок. Камеры телефонов мигали огнями, ловя каждое движение.

Но все эти голоса растворялись. Я слышала только стук собственного сердца и звук его шагов рядом.

И чем дольше звучала музыка, тем яснее становилось — мы танцуем не «вопреки», а вместе.

Адам

Я видел её шаги. Чистые, плавные, будто она сама — музыка. Удар баса — и её тело отзывалось, как натянутая струна, передавая волну от кончиков пальцев до изгиба шеи.

Чёрт. Я не ожидал.

Да, я видел, как она танцевала в толпе — красиво, раскованно. Но то, что она выбросила сейчас, в этом кругу, было другого уровня.

Это была не просто техника. Это была плоть и кровь, превращённые в искусство.

Её тело — идеальное, грешное создание, как ни прозаично, — изгибалось в такт меланхоличному биту. Длинные волосы взметались облаком, обнажая шею. Мягкий взмах руки прочерчивал в воздухе невидимые линии, а бёдра — чёрт возьми, эти бёдра — отбивали ритм с такой естественной, животной грацией, что у меня перехватило дыхание.

Она была красива, по-настоящему, до мурашек. Сексуальна не как девчонка с обложки, а как сама жизнь — мощная, текучая, неудержимая.

Я наблюдал, затаив дыхание, забыв про всё. Про толпу, про друзей, про самого себя. Каждое её движение было вызовом, насмешкой над всеми моими попытками остаться невозмутимым.

Она делала волну корпусом — и я видел, как напрягается каждый мускул на её животе, как она плавно уходит в глубокий выпад, демонстрируя гибкость, от которой кровь ударила в голову.

Я больше не мог просто стоять.

Не мог оставаться в стороне и просто смотреть.

Что-то внутри, дикое и неконтролируемое, рвалось наружу, требуя стать частью этого рисунка, который она выписывала своим телом.

Алкоголь, адреналин и это новое, жгучее чувство внутри смешались в один коктейль.

Я шагнул вперёд — и наша импровизация началась.

Я начал отвечать её движениям, ловить ритм, вплетаться в её танец. И мир… мир просто пропал.

Толпа взревела, кто-то хлопал в ладони в такт, но я слышал только её прерывистое дыхание, видел, как блестят её янтарные глаза под светом прожекторов, чувствовал исходящее от неё тепло.

Мы больше не танцевали отдельно. Мы не соревновались.

Мы говорили на одном языке.

Движения начали переплетаться, словно заранее выученная постановка: мои резкие, рубящие паузы идеально ложились в её плавные, текучие связки. Мои шаги продолжались в её, её акценты подхватывались моими.

Я становился частью её рисунка — и мне это безумно нравилось.

Это была не победа, а капитуляция. И я сдавался с наслаждением.

Толпа закричала, замкнув круг ещё плотнее. Кто-то свистел, кто-то снимал на телефон. Но мы их не видели.

В какой-то момент я оказался позади неё. Моя рука сама нашла её талию — не захват, а поддержка, просьба. Она сделала поворот, доверчиво откинувшись, и я поймал её, прижал к себе.

Её талия в моей ладони была слишком правильной, слишком хрупкой и одновременно сильной.

Финал.

Мы оба тяжело дышали, смотрели друг другу в глаза. И в клубной тьме, под разрывающий душу «моё тело — минор…», я впервые почувствовал: она видит меня. Настоящего.

Её взгляд был таким честным, проникающим прямо в душу, что стало почти больно.

Мир вокруг замер. Только музыка затихала, растворяясь, и мы вдвоём — в центре, с тяжёлым дыханием и немым вопросом в глазах.

Музыка стихла — и зал взорвался. Аплодисменты, крики, свист — всё смешалось в один оглушительный гул. Люди хлопали, поднимали руки, кто-то выкрикивал наши имена.

Но я слышал только её дыхание.

Ева была в моих руках. Слишком близко. Слишком реальна. Наши взгляды встретились — и секунду мы стояли так, будто вокруг никого не было.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Толпа рванула внутрь круга — и её вырвали у меня из рук. Чьи-то ладони похлопали по плечу, кто-то заорал мне в ухо:

— Красавчик, брат!

Всё сливалось в шумный хаос — смех, аплодисменты, крики.

Но я ничего не слышал.

Я чувствовал только её тепло, которое ещё оставалось на ладонях, и пьянящий аромат её духов, смешанный с запахом кожи.

И я сделал шаг назад.

Она ещё смотрела на меня — с немым вопросом в глазах.

Я развернулся и пошёл к выходу. Не оглядываясь.

Воздуха не хватало. Виски, адреналин и её глаза — всё смешалось в одно, и я чувствовал: если останусь ещё хоть секунду, сорвусь и сделаю что-нибудь глупое.

Толпа радовалась. Её друзья смеялись.

А внутри меня всё ещё звучало:

«Моё тело — минор…»

Глава 16. Ева

Мы пробирались сквозь толпу, которая всё ещё кричала и аплодировала, будто мы с Адамом только что выиграли чемпионат мира.

Аня с сияющими глазами схватила меня за руку:

— Это была бомба! Просто огонь!

— Я до сих пор не верю, — добавила Лиза, смеясь, — что он умеет танцевать

так

! Это же… это был настоящий батл!

Максим пододвинул стул, ставя передо мной коктейль:

— Ева, если честно, я думал, он просто будет выпендриваться. А он реально… ну, как сказать… красавчик.

Они все смеялись, говорили наперебой, но я сидела и чувствовала, как щёки всё ещё горят, а дыхание никак не выравнивается.

Красавчик?

Нет. Это слово было слишком лёгким.

Я вспомнила его взгляд. Не самодовольный, не наглый, каким он обычно прикрывается. Там было что-то другое. Настоящее.

Я отогнала мысль, но сердце не слушалось.

— Да бросьте, — попыталась я улыбнуться. — Это всё алкоголь и клубная атмосфера.

— Ага, конечно, — фыркнула Лиза. — Ты видела, как он смотрел на тебя? Там ни про какой алкоголь речи не шло.

Я покраснела ещё сильнее и сделала вид, что пью.

Как он смотрел…

В голове всё перемешалось. Я вспомнила браслет, его ухмылку, своё «лучше быть глупой и счастливой». И теперь — этот танец.

Он не был пустым. Он не был тем, за кого я его принимала в первую секунду нашего знакомства.

И это пугало сильнее всего.

Потому что если за его маской есть глубина, если он — не только деньги и дерзость… значит, он может ранить меня куда сильнее.

Мы вернулись в общежитие далеко за полночь. Коридоры были тихими, в комнате пахло стиранным бельём и мятным шампунем Лизы. Я буквально рухнула на кровать, не раздеваясь.

— Ну, это было мощно, — пробормотала Лиза, устраиваясь на своей кровати. — Я до сих пор вижу ваши лица в этом танце. Честно, будто кино смотрела.

Я усмехнулась, натянула одеяло до подбородка.

— Перестань. Это просто клуб. Просто музыка. Просто танец.

— Ага, конечно, — фыркнула она, выключая свет. — «Просто». Ты сама видела, как он смотрел на тебя. Я ещё ни разу не видела в его глазах столько… огня.

Я ничего не ответила. Слишком устала спорить. Да и что сказать? Что в этот момент я тоже чувствовала нечто, чего не хотела признавать?

Тишина повисла. Лиза через пару минут уже ровно дышала. А я лежала с открытыми глазами, глядя в потолок.

Раньше, когда я закрывала глаза, в голове всплывал Дима: его голос, его холодные фразы, его презрительный взгляд. Прошлое держало меня, как капкан.

Но этой ночью было иначе.

Я засыпала — и меня встречали глаза. Голубые. Слишком яркие, слишком пронзительные. Они не просто смотрели — будто заглядывали внутрь, туда, где я сама боялась копаться.

И я не знала, что страшнее: то, что они начали вытеснять Диму из моих снов, или то, что я не хотела этому сопротивляться.

Я перевернулась на бок, прижала одеяло, чувствуя, как сердце всё ещё бьётся слишком быстро.

Нет, Ева. Ты не должна. Он опасен. Он — тот, кто ранит.

Но стоило сомкнуть веки — и снова эти глаза.

И я тонула в них, пока сон окончательно не утянул меня в темноту.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 17. Адам

XOLIDAYBOY, Иван Рейс — «Сердце в огне»

Дом встретил тишиной.

Огромные стены, мрамор, холод. Всё казалось чужим, пустым после того шума, что стоял в голове. Шума её дыхания, бита и стука собственного сердца. Я швырнул куртку на кресло, достал из бара отца виски, сделал глоток прямо из бутылки.

Но внутри жгло сильнее, чем от алкоголя.

Жгли её руки, которые будто обожгли меня сквозь футболку, когда она вплеталась в мой танец. Её бёдра, уходившие в плавном, чертовски сексуальном движении, от которого у меня до сих пор стоял ком в горле.

Я сел, взял гитару. Струны были холодные, но пальцы сами нашли аккорды. Простой рисунок. Повторяющийся. Почти навязчивый, как ритм её шагов.

И слова начали литься сами. Не красивые фразы ради рифмы, не ради понтов. А то, что сидело в груди колом — смесь злости, желания и какой-то щемящей херни, которую я отказывался называть по имени.

Девочка, гори под те мотивы, California…

Может, я влип? И кто я такой — давно не помню…

Я хрипел вполголоса, будто боялся, что стены услышат. Но пел честно. Потому что врать самому себе стало ещё тяжелее.

Каждый аккорд резал изнутри, вытаскивая наружу ту самую картинку: как она обернулась ко мне в кругу, с вызовом в глазах, а потом… потом её тело стало рассказывать историю, от которой у меня свело живот. Историю о том, как оно может изгибаться, подчиняясь музыке, и как чертовски соблазнительно оно выглядит в этот момент.

Я думал о том, как бы оно изгибалось подо мной, и тут же яростно гнал эту мысль прочь.

О твоей любви — моё сердце просит, сердце стонет…

И в руках моих я мечтал держать твои ладони…

Голос срывался, но я не останавливался. Перед глазами — её лицо. Янтарные глаза, смотрящие прямо в душу в такт музыке. Её руки, скользящие по моему плечу, когда мы танцевали, будто ища опору, но не слабую, а равную.

И припев вырвался сам — крик души, которую я в себе душил:

Ау-уау-е — моё сердце в огне!

Ау-уау-е — моё сердце в огне!

Я повторял снова и снова, пока пальцы не онемели, а глаза не защипало. От злости. От бессилия. От этого грёбаного огня, который она так спокойно разожгла внутри.

Это не любовь. Это просто хочу. Сильно хочу. По-звериному. Ничего больше

, — пытался я убедить себя, шепча это в тишину комнаты.

Но сердце билось так, будто его вырвали из груди и теперь оно принадлежало ей.

Я отбросил гитару на диван — струны глухо звякнули, как будто тоже протестуя против этой лжи. Закрыл глаза, уткнувшись ладонями в лицо. Виски жёг горло, но не глушил — только добавлял огня в кровь, которую она уже успела распалить.

— Это не любовь, — прошептал я яростно, заставляя себя поверить. — Не любовь, а ёбаная химия. Инстинкты. Ничего больше.

Я повторял это снова и снова, как заклинание. Как мантру. Как будто слова могли заглушить то, что уже прорвалось наружу — в звуке гитары и в хриплом крике.

Но чем чаще я это говорил, тем громче становилась музыка в голове, и тем отчётливей я понимал: эта песня не про неё. Она про меня. Выжжена её именем, её взглядом, её телом, вплетённым в мой танец так, будто оно всегда там должно было быть.

Мелодия жила отдельно от меня. Она не принадлежала мне больше — она сама диктовала ритм. Каждое «моё сердце в огне» звучало всё настойчивее, всё правдивее, пока не казалось, что сами стены подхватывают припев, обвиняя меня во лжи.

Я вскочил, прошёлся по комнате. Огромное пространство гулко отзывалось шагами. Хотелось разбить бокал, заорать, сделать хоть что-то, чтобы вырвать этот звук, этот образ из себя. Но вместо этого я только сильнее сжал кулаки, чувствуя, как обожжённые струнами подушечки пальцев жалят, напоминая о только что рождённой песне.

Это не любовь

, — упрямо твердил я.

Я проснулся от противного гула в голове. Виски, клуб, танцы — всё смешалось в чёртов коктейль. В груди пустота, а в мыслях всё ещё её глаза.

На кухне пахло кофе и тостами. Отец уже сидел за столом — в идеальном костюме, будто у него и ночей вообще не бывает. Газета рядом, телефон в руке.

— Доброе утро, — сухо сказал он, не поднимая взгляда.

— Угу, — буркнул я, наливая себе воды.

Минуту было слышно только шуршание страниц. Потом он отложил газету и бросил на меня взгляд.

— Что это было ночью?

— В смысле?

— Музыка, — он отхлебнул кофе. — Ты играл. Я слышал.

Я замер, сжимая стакан.

— Просто аккорды перебирал. Заснуть не мог.

Отец кивнул, будто согласился. Но когда произнёс:

— Это было неплохо… — в его голосе был сбой. Едва уловимый. Словно он хотел сказать что-то ещё, но остановился.

И это задело сильнее, чем если бы он прямо высказал недовольство. Потому что в этот миг я впервые услышал — ему не всё равно.

Я хотел уколоть его, бросить колкость, но слова застряли. Всё, что получилось, — раздражённый вздох.

Он снова спрятался за газетой, а я почувствовал уязвимость, от которой хотелось сбежать.

Отец поднял глаза. В них мелькнуло что-то мягкое, но он тут же спрятал это за привычной холодностью.

А я ушёл к себе, ощущая странное: будто он знает больше, чем говорит.

***

Студия, как всегда, встретила привычным запахом пыли, проводов и старого дерева. Кирилл возился с басом, Артём отбивал что-то на барабанах, проверяя звук. Обычный вечер. Только внутри у меня всё было не так.

Дверь скрипнула, и я вошёл. Артём тут же отложил палочки, и на его лице расплылась ухмылка.

— О-о-о, а вот и наш герой! — протянул он. — Куда это ты вчера сорвался из клуба, как ошпаренный? Дали тебе от ворот поворот? Опять?

Кирилл, не отрываясь от настройки баса, фыркнул.

— Брось, Артём. — Он поднял на меня взгляд, и в его глазах плескалось веселье. — Ты в сети видел? Пол универа уже обсудило, как наш Адам с… Евой отжигал в том кругу. Я, честно, не знал, что ты так умеешь. Где это ты научился? В детстве на бальных прозанимался пару лет? — он подмигнул.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Отвалите оба, — буркнул я, плюхаясь на табурет и беря в руки гитару. — Мы просто танцевали.

— Ага, «просто», — Артём сделал вид, что достаёт блокнот и ручку. — Записываем: «Адам Воронов и Ева Соколова. Просто танцевали. Без последствий».

— А ты молодец, — Кирилл отложил бас, потянулся. — Я, если честно, в шоке. Я вчера, кстати, пока ты своё шоу устраивал, ту рыженькую с факультета журналистики снял. Весь вечер потом у неё провели. — Он самодовольно хмыкнул. — Вот это я понимаю — отжиг.

Я ничего не ответил, просто провёл по струнам. Резкий, немного грязный аккорд заставил комнату затихнуть.

— Ладно, — сказал я, глядя куда-то в пол, стараясь говорить максимально отстранённо. — Забейте. Кстати, у меня кое-что новое. Вчера ночью накатило.

И, не дав им вставить ни слова, я начал.

Аккорды были простые, но они резали что-то внутри меня самого.

Девочка, гори…

Может, я влип…

Моё сердце в огне…

Голос срывался, был сиплым от бессонницы и виски, но я не останавливался. Строчка за строчкой — пока слова не превратились в один сплошной, рваный крик души, в тот самый припев, что прожигал меня изнутри.

Когда я замолчал, в студии повисла гробовая тишина. Было слышно только гудение фонарей за окном.

Я не смотрел на них, но краем глаза видел, как Кирилл и Артём переглянулись. Ни единой шутки. Ни одного подкола. Их лица были серьёзными, даже немного ошарашенными.

— Это… — Кирилл медленно провёл рукой по волосам. — Это сильно, братан.

— Угу, — только и смог выдохнуть Артём. Его привычная клоунада куда-то испарилась. Он смотрел на меня внимательно, изучающе. — Давай ещё раз. С начала. Мы… мы попробуем подхватить.

Я кивнул, удивлённый такой реакцией, и заиграл снова. На этот раз бас Кирилла осторожно вплёлся в мелодию, найдя свою линию. Потом к нему присоединились сдержанные, чёткие барабаны Артёма. Звук стал плотнее, громче, обрастая плотью.

Я чувствовал, как песня оживает прямо у нас в руках, переставая быть только моим одиноким криком.

Когда последний аккорд стих, Кирилл первым нарушил молчание:

— В студию её надо, — сказал он твёрдо. — Это не наш привычный клубняк для девочек. Это… серьёзно. Может, запишем на следующей неделе?

— Согласен, — неожиданно тихо добавил Артём. Он всё ещё смотрел на меня с нескрываемым беспокойством. — Только, Адам… с тобой вообще всё нормально? Ты как будто… с другой планеты.

Я коротко кивнул, пряча зарождающуюся улыбку и одновременно стараясь скрыть ту уязвимость, что только что обнажил.

— Всё норм. Просто песня.

Глава 18. Ева

Понедельник тянулся мучительно долго. После клуба, после всего, что случилось, я надеялась раствориться в обычных парах, в конспектах и скучных лекциях. Но стоило появиться в аудитории, как Максим буквально ворвался ко мне с сияющей улыбкой.

— Ева! Ты не представляешь! — он хлопнул по парте так, что я вздрогнула. — Я показал видео с клуба нашим кураторам. Они в восторге!

— Видео? — я нахмурилась. — Какое ещё видео?

— Ну, где ты и Адам… — он замялся, видя, как я резко напряглась. — Эй, не смотри так. Всё круто! Они сказали, что у нас в универе давно хотели открыть танцевальное объединение, но не было человека, кто бы это повёл. А теперь они хотят, чтобы ты стала этим человеком.

Я ошарашенно уставилась на него.

— Что… я?

— Ну а кто? — Максим развёл руками. — Ты же двигаешься так, будто рождена для этого. Они сказали: если ты согласишься, дадут зал, музыку, всё, что нужно. Ты сможешь ставить танцы.

Сзади поддержала Аня:

— Вот это да, Ева, наша звезда!

Я почувствовала, как кровь приливает к лицу. Всё это звучало слишком неожиданно.

Я? Ставить танцы?

В голове тут же всплыло:

«Ты некрасивая. У тебя ноги короткие. Ты не для этого создана»

. Голос Димы эхом ударил по памяти.

Но рядом сидели друзья, смотрели на меня с такой верой, будто даже сомнений быть не могло.

— Я… не знаю, — прошептала я.

— Зато я знаю, — уверенно сказал Максим. — Ты должна попробовать. Это твой шанс.

Я опустила глаза на тетрадь. Сердце билось быстро, слишком быстро.

Может, это действительно шанс перестать бежать в танцы от себя — и, наоборот, показать себя миру.

Максим, как обычно, был неугомонен. Уже на следующий день он поймал меня после пары и буквально потащил в сторону кабинета студенческого совета.

— Ева, знакомься, — он распахнул дверь и представил меня невысокому энергичному парню в очках. — Это Антон, председатель студсовета. Антон, это та самая Ева.

Антон улыбнулся, пожал мне руку — крепко, почти по-деловому.

— Очень рад. Я слышал, ты умеешь зажигать зал.

— Я?.. — я смутилась, но Максим уже кивал так, словно это не обсуждается.

— Видел видео, — продолжил Антон. — У тебя есть харизма. А мы давно хотели создать танцевальное объединение, но всё никак не находилось человека, который мог бы его вести. Так что, Ева, вопрос прямой: готова?

Я сжала ремешок сумки в руках. Это звучало слишком серьёзно. Слово «вести» прозвучало громом в ушах.

— Я… не уверена, что смогу, — честно призналась я.

— Сможешь, — вмешался Максим. — Мы тебе поможем. Нужно набрать команду — я займусь этим. Объявления, соцсети — всё сделаю. Ты только скажи, когда можно первую встречу провести.

Антон кивнул.

— Зал есть. По вечерам свободен в понедельник и среду. Мы оформим документы, тебе останется только собрать ребят и начать.

Он чуть откинулся на спинку стула, голос стал спокойнее, без пафоса — будто мы говорили не о «проекте», а о чём-то очень личном.

— Слушай, я видел много видосов с клубов. Но твой… редкость.

Он помолчал секунду, а потом добавил уже мягче, почти доверительно:

— Ты выглядела так, будто вообще забыла про зал. Не играла для кого-то, не показывала себя. Ты просто была в музыке. И именно такие люди могут вести других. Потому что им верят.

Я почувствовала, как внутри что-то дрогнуло. Обычно такие слова скользили мимо, но сейчас они легли слишком близко. Как будто он случайно заглянул туда, куда я сама боялась смотреть.

— Ладно, — выдохнула я. — Я попробую.

— Вот и отлично! — хлопнул в ладони Максим. — Я сегодня же накатаю объявление, к вечеру расклею по корпусам. К следующей неделе уже будет первый состав!

Когда я вышла из кабинета студсовета, воздух казался другим. Лёгким. Я остановилась, глубоко вдохнула — и впервые за долгое время грудь не сжала тревога. Там было что-то другое. Новое.

Я не знала, как это назвать. Может, гордость. Может, надежда. А может — начало жизни, где я не жертва чужого контроля, не та, кто прячется за танцем, а та, кто может вести.

Я улыбнулась сама себе — робко, почти незаметно. Но улыбка всё равно осталась.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 19. Адам

Лекция ещё не началась, зал гудел голосами. Я сидел на своём обычном месте, делая вид, что читаю конспект. Артёма и Кирилла не было — где носит этих придурков? На самом деле мысли были далеко отсюда, застряв где-то между тем танцем и песней, которую я написал после этого.

В зале стоял привычный студенческий шум: кто-то лениво листал тетради, кто-то жевал батончик, в углу переговаривались девчонки, а парень на первом ряду играл в телефоне. Всё казалось одинаковым: серым, плоским.

Дверь открылась.

Ева вошла вместе с Аней и Максимом. Они смеялись, что-то оживлённо обсуждали. Она прошла к своему месту, и я поймал себя на том, что снова смотрю слишком пристально, как загипнотизированный.

Янтарные глаза, в которых сейчас плескалось веселье. Лёгкая улыбка, от которой что-то тёплое и неуклюжее шевельнулось у меня в груди. Длинные волосы, падающие на плечи, — я вдруг с абсолютной, животной ясностью представил, как они рассыпаются по моей подушке.

Вообще всё не так. С самого начала.

Мысль ударила с неожиданной силой. Все эти дурацкие цветы, шоколад, браслеты… Это был язык моего отца. Язык сделок и компенсаций. Я предлагал ей сделки, а она… она смотрела на меня как на равного. Или как на интересную загадку. Или как на назойливого жука. Но никогда — как на желанного.

Это было до смешного просто и до ужаса сложно одновременно. Подступиться к ней не как Воронов с его чековой книжкой, а как… Адам. Тот парень, которым я был до того, как всё пошло под откос. До того, как её не стало. До того, как я танцевал и действительно жил.

Я почувствовал, как внутри зарождается странная, хрупкая решимость. Что, если попробовать? Не штурмовать стену, а просто… постучаться в дверь.

Я поднялся со скамьи, шагнул к её ряду, игнорируя учащённый стук собственного сердца.

— Ева, — позвал я тихо, но уверенно, перекрывая внутреннюю дрожь.

Она обернулась. Её взгляд был спокойным, вопрошающим.

— Что?

В горле пересохло. Это было глупее, чем выйти на сцену впервые.

— Может, прогуляемся как-нибудь? Или кофе выпьем вместе, — выдохнул я. Слишком прямо. Слишком честно. Без привычного намёка на пошлый подтекст. Даже для себя это звучало чуждо.

Она чуть вскинула брови, изучая моё лицо, ища подвох.

— Кофе? — переспросила она, и в её голосе мелькнула знакомая ирония, но сейчас она резала больнее. — Странно слышать от тебя такое предложение.

Она не верит. Почему я не удивлён?

— Почему? — я прищурился, стараясь вернуть себе часть привычной брони. — Думаешь, я способен звать только в кровать?

Она не опустила взгляд и произнесла чуть тише:

— А разве нет?

Эти слова вонзились глубже, чем любой её отказ. Потому что они были правдой. Правдой о том, кем я был все эти годы. И сейчас, когда я пытался стать другим, моё прошлое стояло за моей спиной как свидетель обвинения.

Я сглотнул ком в горле и не смог ничего ответить. Какой мог быть ответ?

Она посмотрела на меня снова — и улыбнулась. Но на этот раз улыбка была мягкой, почти жалеющей, без колкости.

— Адам… спасибо, правда. Но сейчас отношения — это последнее, чего я хочу.

Мир будто застыл, сузившись до этих слов. Я кивнул, делая вид, что это ничего не значит, что это просто маленькая неприятность.

— Ладно. Понял.

И вернулся на своё место, чувствуя, как горит спина под десятками любопытных взглядов.

Я сел обратно и не слышал ни слова. Только её глаза стояли передо мной. Честные, спокойные — и от этого абсолютно недосягаемые.

Она отклонила не просто приглашение. Она отклонила мою первую, робкую попытку быть настоящим. И это болело куда сильнее, чем могла бы причинить боль любая другая девушка. Опять я чувствую эту боль, опять чувствовать слишком больно… Зачем это всё, зачем?

И тут рядом бухнулся Кирилл, Артём — за ним.

— Брат, смотри, — Кирилл сунул мне листок, не замечая, в каком состоянии я нахожусь.

Я развернул его.

ТАНЦЕВАЛЬНЫЙ КЛУБ «Вдохновение»

???? Приглашаем студентов принять участие в наборе в танцевальную команду под руководством студентки 2 курса факультета филологии Евы Соколовой.

???? Где: Актовый зал корпуса №2

???? Когда: Понедельник и среда, начало в 18:00

???? Направления: contemporary, hip-hop, модерн, элементы классики, бальные танцы

???? Уровень подготовки: средний

Запись и вопросы: Максим Орлов (контакты: телеграмм @orlov_max, кабинет студсовета, 2 этаж, аудитория 214).

На миг дыхание сбилось. На листке чёрным по белому значилось её имя: «Ева Соколова». Напечатанное, официальное. Я провёл пальцем по буквам, как будто хотел убедиться, что они настоящие.

— Запишешься? — спросил Артём с усмешкой.

Я не ответил сразу. Смотрел на буквы её имени. Сердце билось неровно.

Снова танцевать?

Слишком больно. Слишком рискованно.

Но потом я вспомнил её взгляд в клубе. Как она смотрела на меня не как на «мажора», а будто впервые по-настоящему увидела.

Я сжал листок и положил его в карман.

— Может… и запишусь, — сказал я тихо.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 20. Ева

Я стояла посреди зала, слушая, как каблуки моих туфель мягко отстукивают по паркету. Первый день. Первый набор. В животе всё сжималось от волнения: а вдруг никто не придёт? А вдруг не получится?

В зале пахло полиролью и старым деревом. Колонки потрескивали, пока я подключала музыку. Я проверила время на телефоне три раза за минуту.

Но когда двери открылись — вошли шесть человек. Трое девушек и трое парней. Идеально. Все когда-то танцевали: кто в студиях, кто в кружках. Ни новичков, ни случайных зевак. Я сразу поняла — можно работать серьёзно.

Мы поздоровались, я представилась, коротко рассказала о плане. Голос дрожал, но чем больше я говорила о танцах, тем увереннее становилась. Здесь, в зале, я была дома.

— Попробуем сразу поставить всех в пары, — сказала я, обходя ребят.

Девушки улыбались, парни кивали. Но чем больше я их рассматривала, тем яснее становилось: с ростом всё сложно.

Я маленькая, метр шестьдесят. Парни — они больше подходят тем девушкам, что пришли.

Что ж… видимо, в этой постановке меня не будет. Или я буду соло.

И тут дверь снова открылась.

На пару секунд в зале стало тихо.

Адам.

Он вошёл так, будто именно он хозяин этого пространства. Белая футболка, джинсы, лёгкая ухмылка. Смотрел не на группу — на меня.

— Извиняюсь за опоздание, — сказал он лениво, но без намёка на смущение. — Надеюсь, ещё не поздно присоединиться.

Я застыла. В голове пронеслись обрывки мыслей — быстрые и тревожные. Почему он здесь? Это новая игра?

— Ты?.. — выдохнула я, всё ещё не в силах собраться.

— Ну да, — он пожал плечами. — Танцевать вроде умею. Ну… попробую вспомнить.

Группа с интересом переглянулась, кто-то даже прыснул. Я глубоко вдохнула, собирая волю в кулак. Бежать было некуда.

— Хорошо. Вставай в пару… — и в этот момент я поняла, что выбора у меня нет. Все остальные пары уже сложились. — Со мной.

Он шагнул ближе, и я почувствовала, как от него пахнет свежей мятой и чем-то резким, мужским. Я подняла голову и встретилась с ним взглядом, вложив в него всё предупреждение, на которое была способна. Никаких намёков. Никаких фокусов. Ничего лишнего.

И, на удивление, его взгляд был спокоен. Не вызывающим, не насмешливым. Он просто смотрел — и я не могла понять, что он чувствует. Как будто… ничего. Ни злорадства, ни скрытого подтекста. Такая пустая вежливость была даже страннее.

— С тобой так с тобой, — сказал он тихо, так, что слышала только я, и в его голосе не было привычного подтекста. Только констатация.

Я заранее знала, с чего начну.

Танго Веро.

Музыка, которая держит дыхание на грани. Движения — точные, резкие, но при этом полные внутреннего огня.

— Начнём с основ, — сказала я, и ребята послушно выстроились по линиям.

Мы начали вспоминать базовые позиции: шаги, стойка, развороты. Я ходила между ними, поправляла руки, показывала акценты.

Пока все двигались по отдельности, я чувствовала себя в своей тарелке. Но стоило перейти к парным комбинациям, как сердце сбилось с ритма.

Потому что показывать нужно было с Адамом.

Я встала напротив, подняла руку, позволила ему взять ладонь. Его пальцы сомкнулись крепко, уверенно. Ладонь на спине, между лопатками — ни на миллиметр лишнего давления. Всё строго, как и должно быть.

Он не просто двигался в такт — он вёл. Легко, чётко, как будто всё это никогда не уходило из его жизни.

Я украдкой наблюдала за ним: как он мгновенно втягивается в процесс, как объясняет парням, где держать корпус, поправляет мелочи, которые замечает. Без понтов. Без самодовольства. Просто по делу.

И я вдруг поймала себя на том, что… расслабилась.

Он не пытался меня поддеть, не смотрел с ухмылкой, не шептал колкие фразы. Просто работал.

Танцевал.

Мы показывали фигуры — поворот, захват, шаг с акцентом, — и всё это было удивительно гармонично.

Я чувствовала себя спокойно. Впервые за всё время рядом с ним.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 21. Адам

Я стоял у двери зала. Пальцы сжимали холодную металлическую ручку, но не двигались. Кожа ладони вспотела, сердце билось так громко, что я был уверен — его слышат по ту сторону.

Зачем я вообще здесь?

— этот вопрос гвоздём сидел в мозгу.

Я долго убеждал себя, стоя перед зеркалом: это просто тактика. Ещё один ход. Нужно войти в её круг доверия, стать частью её мира. Пусть даже не в паре — просто быть рядом, на одной площадке. И тогда, глядя на меня не как на назойливого поклонника, а как на коллегу, она… что? Подпустит ближе? Да. Именно так я себе это и представлял. Логично. Холодный расчёт.

Изнутри доносился гул голосов, смех, скрип паркета под шагами. Казалось, если я открою дверь — это затянет меня внутрь, как воронка.

И всё во мне сопротивлялось.

Снова танцы? Снова туда, где каждое движение отдаёт эхом из прошлого?

Перед глазами вспыхнула картинка: мама включила музыку на кухне, смеялась и тянула меня за руку. Я кружился вместе с ней, и смех был громче музыки. Это было счастье.

А потом — тишина. Холодная. Без неё танцы стали пыткой. Каждый шаг напоминал, что её больше нет. Я бросил всё: секцию, концерты, саму идею. С тех пор гитара заменяла мне движения — музыка оставалась, но тело молчало.

И вот теперь — снова здесь.

Снова перед дверью, за которой ритм бился в стены, зовя меня войти.

Я выдохнул, но рука всё ещё дрожала на ручке. Смешно: я мог позволить себе любые сцены в клубах, любые игры с людьми. Но эта дверь пугала сильнее всего.

Но ради неё…

— мысль пронеслась, как оправдание. Ради неё я могу попробовать.

Я глубоко вдохнул. Всё внутри сопротивлялось. Но ноги сами сделали шаг.

В зале уже собрались ребята. Три пары. Они внимательно слушали её.

Еву.

Совсем другую.

Не «новенькую», которая держит оборону, и не ту, что шепчет колкие фразы в клубе. Она стояла уверенно, взгляд горел. Внутри неё был стержень, о котором я раньше только догадывался.

Она двигалась так, будто дышала танцем.

Я почувствовал, как что-то сжалось внутри.

Вот почему она цепляет. Не потому, что просто красивая. Не потому, что сказала мне «нет». Я оглядел зал, скользнул взглядом по другим девушкам — спортивным, гибким, ухоженным. Но ни одна не цепляла взгляд, не будила воображение. Только она. Потому что в ней есть тот самый огонь, которого мне самому так давно не хватает.

— Извиняюсь за опоздание, — сказал я, входя. Сказал так, будто это ничего не значило, будто моё сердце не выпрыгивало из груди. — Надеюсь, ещё не поздно присоединиться.

— Ты?.. — выдохнула она.

— Ну да, — я пожал плечами, делая вид, что это самая естественная вещь на свете. — Танцевать вроде умею. Ну, попробую вспомнить.

Она удивилась, но быстро собралась.

— Хорошо. Вставай в пару… — и в этот момент она оглянулась, и я с замиранием сердца понял, что свободных девушек нет. Судьба словно толкала её ко мне. — Со мной.

Да!

— внутренний возглас ликования пробился сквозь все барьеры. Я едва сдержал улыбку. Так даже лучше. Теперь я смогу не просто быть рядом. Я смогу прикасаться к ней. Чувствовать её дыхание. И, может быть, шаг за шагом, она перестанет вздрагивать от моего прикосновения. Может быть, со временем она позволит мне подойти ещё ближе.

Я взял её ладонь. Уверенно, но без давления — стараясь не спугнуть. Ладонь на её спине — и в тот же миг тело вспомнило всё. Музыка ударила в рёбра, движения ожили в мышцах.

Но на этот раз это не было больно.

Это не было предательством.

И вдруг это перестало быть мучением.

Это было… правильно.

Я снова танцевал.

И впервые за долгое время мне было легко. Может быть, потому, что рядом была она.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 22. Ева

Я вернулась в общежитие усталая, но внутри всё ещё звенела музыка. Первое занятие. Первый шаг в новую жизнь.

Лиза сидела на кровати в наушниках, но едва я захлопнула за собой дверь, как она скинула их и вскочила.

— Ну? Как прошло?! — глаза у неё светились нетерпением.

Я усмехнулась, поставила сумку на пол.

— Неплохо. Пришли семь человек, все с опытом. Это даже лучше, чем я ожидала. Мы начали разбирать «Танго Веро». Ребята старались.

Лиза хлопнула в ладоши.

— Я так и знала! Ну, я же говорила, что у тебя всё получится.

Я села рядом, обхватила колени руками.

— Да… только вот с парами вышла проблема. По росту никто из парней мне не подходил.

— И что? — Лиза наклонилась ближе.

Я замялась. Но не говорить… было невозможно. Слишком это сидело внутри.

— Сначала я думала, что в этой постановке меня не будет. Но тут вошёл… Адам. В итоге я оказалась в паре с ним.

Тишина. Ровно три секунды.

А потом Лиза выдала такой визг, что я едва не подпрыгнула.

— С КЕМ?! — она хлопнула руками по одеялу. — Ева, ты шутишь?! Он пришёл к тебе в танцевальный кружок?!

— Тише ты, соседи услышат! — я схватила её за плечи, но Лиза уже закатывала глаза и хваталась за сердце, как героиня влюблённого романа.

— Воронов! На твоём первом занятии! В паре! Это судьба! — тараторила она, подпрыгивая на месте. — Нет, подожди… рассказывай всё! Как это было? Что он делал? Что сказал?

Я опустила взгляд.

— Он опоздал. Зашёл… и сразу встал со мной. Держался очень… профессионально. Даже помогал другим. Никаких лишних слов.

Лиза замерла, уставившись на меня.

— Подожди. То есть ты хочешь сказать… что он даже не попытался ничего сделать?!

Я кивнула.

— Да. И, знаешь… я впервые расслабилась рядом с ним. В танце он был другим.

Лиза уронила голову на подушку и театрально простонала:

— Всё. Это конец. Я уже вижу: сокол и ворон, огонь и лёд, танго и страсть! Это же готовый роман!

Я прыснула от смеха и подбросила ей подушку.

— Ты ненормальная. Это просто танец.

— А ты ещё больше, — Лиза приподнялась и ткнула в меня пальцем. — Потому что ты сама не понимаешь, во что ты влипла.

Я отвернулась, но улыбка всё равно прорывалась.

Влипла? Нет. Не может быть.

Но воспоминание о его руках, уверенно держащих мою талию, всё ещё жгло сильнее любого слова.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 23. Адам

КИССКОЛД (KISSCOLD) Когда ты улыбаешься

Дом спал. Тёмные коридоры, гулкая тишина, в которой каждый шаг звучал слишком громко. Я закрыл за собой дверь в комнату, бросил куртку на кресло и опустился на край кровати.

Всё тело ещё помнило.

Её руки. Её дыхание. Её фигуру, прижатую ко мне в танце.

Я провёл ладонью по лицу, словно пытаясь стереть эти образы, но они вспыхивали снова и снова, как фотографии на плёнке.

Почему именно она? Почему её взгляд пробивает сильнее любого удара?

Я взял гитару, наугад перебрал струны.

Мысли мешались, путались, но ритм сам находился. Слова всплывали кусками — сначала обрывки, потом строчки.

Когда ты улыбаешься, ноги подгибаются…

Я произнёс это почти шёпотом. Словно боялся, что стены услышат и начнут смеяться. Но слова не остановились. Они сами вырывались, сами рвались наружу.

Пальцы болели, сердце билось в такт, и я понял: я больше не управляю этим.

Это не просто песня.

Это признание. Самому себе.

И в этом признании я проиграл ещё в тот момент, когда впервые увидел её глаза.

Я повторял это вслух, снова и снова, пока аккорды подстраивались под ритм сердца.

И ведь так и было. Она улыбнулась — и у меня внутри всё поехало к чертям.

Ночь выжигает мои пьяные мысли,

Видишь, как небо над нами зависло?

Пальцы бегали по струнам быстрее.

С каждой строчкой я чувствовал, как злость уходит. Остаётся только странное, жгучее желание — поймать этот миг, не потерять его.

Я снова вспомнил, как её глаза поднялись на мои. Янтарные, светящиеся в полумраке.

И вдруг понял — именно в этот момент я перестал играть в победы и поражения.

С Евой я проиграл ещё в самом начале.

Но почему-то от этого не было стыда.

Только странная лёгкость.

Я наклонился над гитарой, почти шепча, но каждая строчка звучала как признание:

Когда ты улыбаешься, ноги подгибаются…

Тело рассыпается, планеты взрываются…

Я поймал себя на том, что улыбаюсь сам.

Глупо. По-детски.

Чёртова Соколова.

Она превращает меня в того, кем я не был очень давно.

Надо было ложиться спать — завтра запись трека в студии.

Но сон не шёл. Перед глазами вновь мелькали янтарные глаза.

***

Стеклянная дверь мягко закрылась за нами, и шум города остался снаружи. Внутри всё звучало иначе: сухо, чисто, будто сам воздух был пропитан музыкой.

Студия — дорогая, одна из лучших в городе. Белые стены, панели из звукопоглощающего дерева, кабели ровно уложены, техника сияет новизной.

За пультом сидел звукорежиссёр — в наушниках, сосредоточенный, с тем видом, что он умеет превращать хаос в магию.

— Ну что, ребята, готовы? — спросил он, скользнув взглядом по нам.

Кирилл выдохнул, поправил бас.

— Если что, это на нём, — кивнул он на меня.

— Адам, твой трек, — добавил Артём, уже устраиваясь за барабанами.

Я кивнул. Сердце билось так, будто собиралось пробить грудь.

Сердце в огне.

Я написал её. И сейчас — первый раз, когда она прозвучит так, как должна.

Звукорежиссёр поднял руку:

— Прогон. Пишем чисто.

Красная лампа загорелась.

Я зажал аккорды, и струны зазвучали ярко, густо. Бас Кирилла вошёл мгновенно, барабаны Артёма ударили в унисон.

И я запел.

Слова выходили сами. Я не думал, не контролировал. Только видел её. Янтарные глаза. Улыбку.

В припеве я отдал всё.

Студия будто взорвалась. Каждый удар барабана резал воздух, бас бил в грудь, а мой голос заполнял всё пространство.

Звукорежиссёр поднял глаза от пульта — редкость. Обычно они равнодушны. Но сейчас он смотрел внимательно, как на что-то стоящее.

Мы доиграли. Последний аккорд повис, затихая.

Тишина. Только дыхание. Я чувствовал, как спина липнет к футболке.

— Ну, парни, — наконец сказал звукарь, снимая наушники. — Это уровень. Эту вещь можно выпускать хоть завтра. Давайте сейчас перерыв, а потом ещё разок.

Артём присвистнул:

— Я ж говорил, что Адам, когда пишет про «кого-то», получается бомба.

Я фыркнул, отпивая воду.

— Заткнись.

Но Кирилл только усмехнулся и хлопнул меня по плечу.

— Ладно, с песней ясно. А как там твои танцевальные подвиги? Первое занятие же было? Не сбежал, герой?

Я пожал плечами, стараясь выглядеть равнодушным.

— Нормально. Ничего сложного.

— И как Ева? — встрял Артём, подмигивая. — Дала тебе особый привет?

— Она руководитель группы, — сухо парировал я. — У неё другие задачи.

— Так вы в паре? — не унимался Кирилл, и в его глазах загорелся знакомый огонёк охотника за сплетнями.

Я сделал глоток воды, чтобы выиграть секунду.

— Да, — наконец коротко кивнул я. — В паре.

Кирилл прыснул.

— Ну конечно! И как, король, наконец-то добился своего? Смог прикоснуться к неприступной Еве без пощёчины?

— Отвали, — буркнул я, но беззлобно. — Всё строго по делу. Никаких… лишних движений.

— А кроме неё там есть кто-нибудь… перспективный? — с наигранной невинностью поинтересовался Кирилл. — А то я, может, тоже запишусь.

— Там все перспективные, — уклончиво ответил я. — Приходи и посмотришь.

Артём, который всё это время внимательно меня разглядывал, наклонился вперёд.

— Ладно, а ты-то сам что думаешь? — спросил он прямо, без шуток. — Это всё ещё та же игра? Или уже… что-то другое?

Я замер.

Что я думаю?

Что с того момента, как я взял её за руку, в голове не осталось места ни для каких игр?

Что её сосредоточенное лицо во время танца казалось мне прекраснее любой улыбки другой девушки?

Что я до сих пор чувствую тепло её талии на своей ладони?

Но говорить это вслух… было рано. Слишком рано.

— Не знаю, — выдохнул я, отводя взгляд. — Пока не знаю. Это… сложно.

Кирилл и Артём переглянулись. В их глазах читалось понимание. Они видели: это не просто очередная интрижка.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ну, смотри, братан, — тихо сказал Кирилл. — Не обожгись.

— Так, пацаны, возвращаемся! — прервал наш разговор голос звукорежиссёра. — Давайте на чистовик!

Я поставил бутылку с водой, с облегчением ухватившись за возможность закончить этот разговор.

Но вопрос Артёма продолжал гудеть в ушах:

«Или уже что-то другое?»

Глава 24. Ева

Я едва успела бросить сумку на стул, как Лиза вынырнула из своей кровати, держа в руках два блестящих пригласительных.

— Ева! — её глаза горели, будто она собиралась показать мне билет на самолёт в Нью-Йорк. — Угадай, что у меня есть!

— Что? — устало спросила я, снимая куртку.

— Билеты в клуб! Сегодня! — она размахивала картонками, как фокусник колодой карт. — Там будет концерт!

Я фыркнула.

— Концерт? Лиз, у меня завтра пара, конспект не дописан, и вообще я собиралась лечь пораньше.

— Нет-нет-нет, даже не начинай! — она подскочила ко мне, схватила за руку и потянула к себе. — Пожалуйста, пойдём со мной. Ну ты же знаешь, одна я не пойду, а это… — она закатила глаза, — это шанс выдохнуть!

— И что там будет? — я попыталась высвободиться, но Лиза уже прижимала билеты к груди, будто защищала их от моей подозрительности.

— Музыка, танцы, атмосфера! — перечисляла она с видом, будто это аксиома. — Ну давай, ну пожалуйста! — и, наклонив голову, состроила такую жалобную гримасу, что я не выдержала и рассмеялась.

— Лиз… — я закатила глаза. — Ты хоть знаешь, кто выступает?

— Какая разница! — отмахнулась она и хитро улыбнулась. — Главное, что я знаю: тебе это понравится.

— Ты что-то недоговариваешь, — прищурилась я.

— Я? — она хлопнула ресницами так невинно, что это выглядело подозрительно вдвойне. — Ну конечно, нет.

Я вздохнула. Весь её вид говорил:

«Я тебя отсюда вытащу, любой ценой»

.

И, честно говоря, спорить сил не было.

— Ладно. Только ненадолго.

— Ура! — Лиза подпрыгнула, как ребёнок. — Ты не пожалеешь, обещаю.

Лиза буквально втащила меня в клуб.

— Пошли, пошли, не ной! — тащила она меня сквозь толпу у входа, и в её голосе звучала странная, слишком бодрая нота.

Внутри клуб был полон. Дым, прожекторы, давка. Толпа гудела, сливаясь в один оглушительный гул. Мы остались примерно в центре, и диско-шар над нами отбрасывал нервные блики на сотни лиц. Внутри всё сжималось от дурного предчувствия.

— Лиза, — я повернулась к ней, пытаясь поймать её взгляд. — Ну хоть скажи, кто играет? Я не в настроении для сюрпризов.

Она сделала вид, что не слышит, уставившись куда-то в сторону сцены с преувеличенным интересом. Её наигранная невинность была кричащей.

И тут свет погас.

Ведущий выкрикнул:

— Встречайте!

Wildcards!

Я замерла.

На сцену вышли трое. Кирилл с басом, Артём за барабанами.

И Адам — с гитарой, с той самой самоуверенной походкой, которая всегда раздражала. Но сейчас в ней была не только привычная дерзость, а какая-то хищная собранность.

Он взял микрофон — и клуб взорвался аккордами.

Его голос.

С первых же нот что-то перевернулось внутри. Я привыкла к его насмешливому, ленивому тембру, который всегда скользил по поверхности. Но этот… этот был другим. Низким, бархатным, с лёгкой хрипотцой, которая вгрызалась в самое сердце.

В нём не было ни капли той напускной бравады, за которую я его так невзлюбила. Он был настоящим. Голосом человека, который не боится показать свою силу, свою боль, свою страсть.

Он не просто пел — он проживал каждое слово.

И от этого по коже бежали мурашки, а сердце сжималось в странном, сладком предчувствии.

Мысль пронеслась, ясная и неотвратимая:

Настоящий.

Вот здесь, на сцене, он настоящий.

И этот голос… он сводит с ума.

Первая песня — чистый драйв, зал раскачивался. Вторая — тоже, но я уже ловила себя на том, что слежу не за общим шоу, а конкретно за ним. За тем, как его пальцы ловко перебирают струны, как он на секунду закрывает глаза, полностью уходя в музыку.

А потом началась третья.

Я не знаю, что изменилось. Но его голос стал другим. Глубже, надрывнее, обнажённым. Будто в каждой взятой ноте жила боль, которую он обычно прятал за ухмылкой и деньгами.

Он пел не для зала. Он выплёскивал наружу что-то сокровенное.

Я стояла, не двигаясь, не в силах пошевелиться, и не могла понять, что со мной происходит.

Моё сердце в огне…

Я инстинктивно сжала руки в кулаки, потому что от этих слов, вырванных из его груди, что-то остро кольнуло и во мне. Будто он пел про то, что я сама отчаянно пыталась скрыть и заглушить.

Было страшно и… безумно притягательно.

Этот голос обволакивал, проникал в каждую клеточку, разбивая в дребезги мои защитные стены.

Толпа прыгала, орала, подпевала.

А я просто слушала — заворожённая.

И не могла отвести глаз, чувствуя, как какая-то часть моей защиты, моего железного «нет», даёт трещину.

Когда последние аккорды стихли, я вдохнула так глубоко, будто всё это время не дышала. Толпа ревела, хлопала, свистела.

А я просто стояла, прижав ладони к груди, стараясь унять дрожь и осмыслить этот внезапный переворот внутри.

И тут мой взгляд упал на Лизу.

Я обернулась и посмотрела на неё — пристально, вопросительно. И всё поняла.

Слишком удобное совпадение.

Её настойчивость.

Её таинственность.

Она поймала мой взгляд и безмятежно улыбнулась — так невинно, что это было почти возмутительно.

Эта улыбка говорила красноречивее любых слов:

«Да, я знала. И да, по-другому ты бы ни за что не пришла».

Она хотела, чтобы я это увидела.

Услышала его таким.

Без масок и денег.

Только голос, гитара и голая правда, от которой сжималось сердце.

— У них раньше не было этой песни, — наклонилась она ко мне, и её голос, перекрывающий шум, звучал довольным, немного хитрым шёпотом. — Та, последняя. От которой у тебя аж дыхание перехватило. Новая.

Я резко повернулась к ней, чувствуя, как щёки заливает краска — смесь стыда, гнева и смущения.

— Лиза… — прошептала я. В этом одном слове был и упрёк, и растерянность, и вопрос. — Ты знала. Ты специально меня сюда притащила.

— Ну и что? — она качнула головой, и её улыбка стала ещё шире, словно она только что выиграла пари. — Ты сама сказала, что хочешь видеть его «настоящим». Ну так вот он. Настоящий Адам. Без королевской короны и кошелька. Просто парень с гитарой, который поёт так, будто от этого зависит его жизнь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Но зачем? — я всё ещё не могла прийти в себя, в ушах звенело от громкости и собственных мыслей.

— Признайся, — мягко сказала Лиза. — Его голос… он тебя зацепил. По-настоящему.

Я опустила глаза. Спорить было бессмысленно. Признаться вслух — страшно. Но отрицать — значит солгать самой себе.

— Он… другой, — сдавленно выдохнула я. — На сцене. Я не ожидала…

— Вот и славно, — Лиза мягко ткнула меня в бок. — А теперь заткнись и слушай. Думаю, это ещё не всё, что они приготовили.

Глава 25. Адам

Мы собирались втроём у меня. Кирилл, как всегда, тащил свой бас в чехле и ныл, что «можно было взять такси с багажником». Артём нервно гонял палочки по коленям, будто уже репетировал сет.

— Парни, расслабьтесь, — бросил я, надевая куртку.

Но сам чувствовал: внутри крутит, как перед дракой.

Мы загрузили инструменты в багажник моей машины и тронулись. Кирилл включил радио, но я тут же выключил — шум раздражал. В салоне повисла тишина, которую заполнял только рёв мотора и стук моих пальцев по рулю.

— Ты чего такой? — спросил Артём, наклонившись вперёд. — Мы же всего лишь в клубе, не на «Олимпийском».

Я пожал плечами.

Они переглянулись, но промолчали. Кирилл отвёл взгляд в окно, Артём снова закрутил палочки в руках.

Чем ближе был клуб, тем сильнее сжимало грудь. Казалось, воздух становится плотнее, тяжелее. Я знал: сегодня мы сыграем её. Песню, которую я написал ночью.

И это было не просто «трек для концерта». Это было признание. Слишком личное, чтобы выпускать его наружу.

Мы припарковались у заднего входа, выгрузили инструменты. Когда я поднял гитару на плечо, ладони вспотели, пальцы сжались так, что побелели костяшки.

За кулисами толпа гудела, прожекторы били по сцене, воздух дрожал от ожидания. Я встретился глазами с парнями.

— Ну что, жжём? — сказал Артём, прокручивая палочки.

— Жжём, — кивнул Кирилл, хотя его глаза метались.

Я промолчал. Сжимал гитару, и сердце било так, будто собиралось пробить грудь.

Ведущий выкрикнул:

— Встречайте!

Wildcards!

Свет ударил в глаза. Я шагнул на сцену — и всё остальное исчезло.

Здесь не нужно было надевать маски. Когда я пел, всё было по-настоящему — хотя бы на миг. Именно за эти мгновения я и люблю музыку.

Толпа встретила шумом, кто-то выкрикнул наше название. Мы начали с привычного трека — разогрев. Потом второй. Зал раскачивался, люди хлопали, подпевали.

И вот — момент.

Я вздохнул глубже, сделал шаг к микрофону.

— А сейчас кое-что новое, — сказал я, и в зале повисло напряжение.

Кирилл дал басовую линию, Артём задал бит. Я зажал первые аккорды — и пошло.

Гитара ударила, барабаны подхватили, бас пробрал до костей. Я втянул воздух и запел.

И тут — заметил её.

Она стояла в зале, среди десятков людей. Я видел её. Янтарные глаза смотрели прямо на сцену. На меня.

Я дёрнулся внутренне, голос на секунду сорвался, но тут же вернулся — другим. Глубже, ниже, грубее. Я словно раскололся пополам.

Моё сердце в огне!

Толпа подпрыгнула, подхватила слова, и я впервые услышал, как моя песня звучит в чужих голосах.

Я пытался не смотреть на неё — отворачивался в зал, на потолок, в прожекторы. Но глаза то и дело возвращались к ней… и я заставлял себя смотреть на что-то другое.

И с каждой строчкой я чувствовал, как огонь внутри становится сильнее.

Последний аккорд «Сердца в огне» пробил воздух и затих, поглощённый рёвом зала. Я стоял, чувствуя, как грудь ходит ходуном, а в ушах звенит от собственного надрыва.

Аплодисменты били по барабанным перепонкам, но сквозь этот шум до меня доносилось лишь эхо только что спетых слов — моего признания, моего отрицания, всей этой грёбаной каши из чувств, в которой я сам не мог разобраться.

Я повернулся к ребятам. Артём вытирал пот со лба, Кирилл переминался с ноги на ногу. В их глазах читался вопрос.

— Она здесь, — сказал я и посмотрел на них.

По их взглядам они поняли, о ком я.

Они переглянулись. Кирилл первым нарушил паузу:

— И что будешь делать?

Я покачал головой, обводя взглядом ликующий зал, но не находя в нём того единственного лица, которое искал подсознательно.

— У меня есть песня. Новая. Мы её не репетировали.

Артём присвистнул — не в знак протеста, а скорее с одобрением.

— Смело. Давай, если хочешь. Мы попробуем подстроиться, но чистота не гарантирована.

— Я сыграю один. На гитаре, — сказал я.

Эту песню я должен был спеть так — без прикрас, без защиты в виде громкого барабанного боя и баса.

Кирилл кивнул, поддерживая молчаливым согласием.

Я сделал шаг к микрофону, отодвинул его от стойки повыше. Зал стихал, ожидая продолжения. Я чувствовал на себе сотни взглядов, но был лишь один, который заставлял кожу гореть.

— Ребята, — начал я, глядя куда-то в пространство над головами толпы, — хочу показать вам кое-что… сырое. Песню, у которой даже нет названия.

Я откашлялся, взял первый аккорд. Простой, незащищённый.

И начал.

Когда ты улыбаешься — ноги подгибаются.

Тело рассыпается, планеты взрываются…

И пока звучали слова, я всё-таки позволил себе украдкой — быстрыми взглядами — скользнуть туда, где она стояла. Всего на долю секунды, чтобы она не успела заметить.

Я искал в её позе, в выражении лица хоть что-то: шок, насмешку, недоумение.

Что ты чувствуешь, Ева?

Слышишь ли ты сейчас меня? Настоящего?

Или для тебя я всё тот же мажор, который пытается произвести впечатление?

Но разглядеть что-либо в полумраке и мельком было невозможно.

Оставалось только петь. Вкладывать в каждый звук эту мучительную неопределённость, эту надежду, которую я боялся сам себе признать.

И надеяться, что хоть какая-то часть этого долетит до неё.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 26. Ева

Репетиции постепенно вошли в привычку. Мы собирались несколько раз в неделю, и зал оживал музыкой и шагами. Постановка складывалась всё лучше: каждый раз линии становились чище, пары — точнее, и я ловила момент, когда всё начинало выглядеть именно так, как я задумывала.

Паркет тихо скрипел под шагами, каблуки туфлей чётко отбивали ритм. В зале пахло полиролью, чуть влажной пылью и лёгким ароматом духов, которые приносили с собой девушки. Дыхание ребят сливалось в общий пульс, и казалось, что зал дышит вместе с нами.

Я ходила между парами, поправляла руки, плечи, повороты. Иногда останавливала движение, чтобы показать акцент, и в этот момент чувствовала себя настоящим режиссёром — будто я управляю не только танцем, но и историей, которая разворачивается прямо на глазах.

И когда фигуры начали складываться в единое целое, я поймала себя на том, что сердце бьётся быстрее не от усталости, а от восторга.

После танцев мы обычно оставались на пару минут, переговаривались, смеялись. Ребята обсуждали музыку, учёбу, кто-то рассказывал истории из общаги или лекций.

После очередного прогона мы расселись на пол, чтобы перевести дух. Ребята переговаривались:

— Если я не сдам философию, — вздохнул Сережа, — то «Танго Веро» будет моим последним танцем.

— Ну зато красивым, — фыркнула одна из девчонок, и все засмеялись.

— Надо сделать фото на афишу, — подхватил другой, — «Танго Веро и выжившие после зачётов».

В эти минуты я чувствовала себя частью команды, и это было приятно.

Адам тоже был среди них — смеялся, подшучивал, иногда вставлял что-то про музыку. Он не вёл себя так, как в первые наши встречи. Я видела в нём обычного парня. Почти.

— Ну что, поехали перекусить? — почти всегда спрашивал он, когда мы заканчивали. — Тут недалеко кафе, сходим, посидим.

Ребята всегда подхватывали идеи Адама. Все смотрели на меня, и я каждый раз улыбалась и качала головой:

— Нет, у меня дела. Надо ещё конспект разобрать, плюс занятия. Вы идите.

Я знала, что отказываюсь слишком резко, и сама чувствовала укол вины. Но… мне казалось опасным позволять себе оставаться с ним, даже если кто-то был рядом.

Адам не спорил. Не пытался уговаривать. Только кивал и уходил вместе с ребятами.

Но иногда — когда наши взгляды встречались — я ловила в его глазах нечто странное. Будто лёгкую грусть.

Я старалась не обращать внимания.

Про концерт я ничего не сказала. Лиза убеждала меня, что последняя его песня была обо мне, но я не хотела этого признавать.

Я даже не знаю, видел ли он меня там.

Я нашла их песни — они были доступны на одной из музыкальных площадок, но последней не было… Память иногда подкидывала воспоминания.

«Когда ты улыбаешься, ноги подгибаются…»

Эта тишина между нами казалась громче любого разговора.

И я чувствовала — он тоже молчит не потому, что нечего сказать. А потому что, если мы начнём… придётся признать слишком многое.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 27. Адам

Репетиции тянулись одна за другой. Мы отрабатывали танго, и каждый раз оно становилось всё чище, всё ближе к настоящему шоу.

Странно.

Танцы больше не жгли, не резали прошлым. Они перестали быть воспоминанием о том, кого нет. Теперь это было что-то другое — живое, настоящее. И во многом благодаря ей.

Ева в зале менялась. Не резко, не театрально — постепенно. С каждым занятием в ней становилось меньше сомнений и больше уверенности. Она двигалась между парами спокойно, точно, иногда резко останавливала музыку и показывала нужный акцент, и в эти моменты я видел: она на своём месте.

Я наблюдал за ней украдкой.

Как она хмурит лоб, когда кто-то сбивается.

Как закусывает губу, если не выходит связка.

Как улыбается, когда всё наконец складывается.

И каждый раз ловил себя на том, что улыбаюсь в ответ.

После занятий я всегда предлагал пойти перекусить. Не потому, что так уж хотелось есть, а… потому что это был способ продлить время вместе. Поболтать. Посмеяться. Просто посидеть, как нормальные люди.

Остальные соглашались почти всегда. Но Ева…

Ева неизменно улыбалась, качала головой и говорила:

— Нет, у меня дела.

И уходила.

Сначала я отмахивался. Ну, занята — бывает. Но потом это стало повторяться слишком часто. Слишком похоже на привычку.

И я начал ловить себя на том, что каждый её отказ бьёт куда-то внутрь. Глупо, да? Я — Воронов, у меня не было проблем с девушками. Обычно всё наоборот: это они ищут повод остаться. А тут…

Она уходит. Всегда.

Я не показывал. Кивал, шутил, уходил с ребятами. Но когда наши взгляды всё же встречались, мне казалось, что она видит. Что понимает.

И это сводило с ума.

Я пытался убедить себя, что это не важно. Что, может, и лучше держать дистанцию. Но потом вспоминал её руки в танго. Её дыхание рядом.

И понимал — всё уже не так просто.

Она ничего не сказала про то, что была на нашем выступлении. Почему она ничего не сказала? Ей понравились песни? Поняла ли она, что некоторые из них они про неё?

Столько вопросов крутилось в голове.

Почему ты всё время убегаешь, Ева?

И почему я хочу, чтобы хоть раз ты осталась?

***

XOLIDAYBOY — «Пожары»

Дома я не смог просто лечь спать.

В комнате было тихо, слишком тихо. Я ходил взад-вперёд, чувствуя, как внутри что-то зудит, давит, рвётся наружу.

Эта тишина только усиливала то, что я пытался заглушить весь вечер: пустоту от её «нет».

Пальцы сами нашли гитару.

Стоило взять первый аккорд — и всё, что я не сказал ей, прорвалось.

Каждый отказ, каждое движение её ресниц, каждый взгляд — всё выливалось в слова.

Я писал лихорадочно, строчка за строчкой, будто боялся потерять хоть одно чувство.

А мы снова танцуем,

Поём под «Нирвану»…

Я слышал нас — не зал, не шоу. Нас двоих.

И от этой иллюзии болело в груди, но я продолжал.

Твои поцелуи

Залечат все раны…

Мой голос дрожал. Я злился — на себя, на неё, на эту зависимость, в которую меня затянуло.

Я, чёрт возьми, ловлю себя на том, что жду от неё одного слова. Одного выбора. Её «остаться».

И будто без этого рушусь.

Нужна мне как воздух,

Как волнам прибоя нужны эти скалы…

Слова сами складывались в ритм, я не контролировал — просто выпускал то, что копилось.

В каждом аккорде было то, что я не мог сказать ей в лицо.

Нужна любви твоей доза.

Мне её слишком, слишком мало.

Я играл, пока пальцы не онемели.

Пока в груди не стало чуть легче.

Пока не понял: эта песня — не просто музыка.

Это моя просьба.

Мой крик: «Останься».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 28. Ева

— Адам, задержись, пожалуйста, — сказала я, когда репетиция подходила к концу и ребята начали собирать вещи.

Он обернулся, удивлённо приподняв бровь. В его взгляде мелькнуло что-то — настороженность? интерес? — но он ничего не спросил. Молча кивнул и прислонился к станку, наблюдая, как остальные по одному покидают зал. Когда дверь за последним из них закрылась, в зале воцарилась тишина — напряжённая и звенящая.

— Что-то случилось? — его голос прозвучал на удивление спокойно, почти мягко. Слишком спокойно для того Адама, которого я знала.

Я глубоко вдохнула, чувствуя, как сердце отчаянно колотится где-то в горле. Его присутствие стало ощущаться физически — большое, тёплое, занимающее слишком много места в неожиданно опустевшем пространстве.

— Нет, — выдохнула я, заставляя себя говорить ровно. — Просто… я думаю, для номера будет лучше, если у нас с тобой будет сольная партия. Отличная от остальных. Чтобы было яркое, акцентное место. Небольшое, но эффектное.

Он кивнул, не споря. Его взгляд был внимательным и сосредоточенным — совсем не таким, каким бывал раньше: оценивающим, насмешливым.

— Показывай, — просто сказал он.

Я достала телефон. Пальцы чуть дрожали. Включила видео с фрагментом, который нашла вчера, и повернула экран к нему. Он подошёл ближе, чтобы разглядеть. Слишком близко. Я почувствовала его тепло, почти касающееся моей спины, его дыхание — на своей щеке. От него пахло чем-то свежим и неуловимо мужским. Я попыталась сосредоточиться на экране, но все мышцы напряглись, стало трудно дышать.

— Вот это место, видишь? — я ткнула пальцем в экран, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — После этого поворота не расходимся, а наоборот — уходим в плотную поддержку.

Он наклонился ещё чуть-чуть, его волосы почти касались моего виска.

— Угу, — протянул он задумчиво. — Красиво. Давай пробовать.

Мы встали в позицию. Его ладонь снова легла мне между лопаток — уверенно, но без нажима, чистая техника. Я старалась дышать ровно, но каждый его шаг, каждое движение корпуса будто отзывалось эхом где-то глубоко внутри, заставляя сердце биться чаще.

Мы разбирали этот отрывок уже минут двадцать, но Адам с упорством, достойным лучшего применения, снова и снова путал одно и то же движение.

— Раз, два, три… и поворот, — проговорила я, ведя нас через связку. — Стоп! — я резко отстранилась, разрывая контакт. — Ты опять делаешь поворот не в ту сторону. Внутрь, ко мне, а не от меня. Мы должны двигаться как единое целое, а не разлетаться в стороны!

Он усмехнулся — не зло, а с какой-то лёгкой игривостью, от которой уголки его глаз лучились.

— Может, это потому, что ты меня сбиваешь? Твоё «единое целое» на повороте выглядит так, будто ты пытаешься меня столкнуть.

— Я?! — возмущённо ткнула я пальцем в его грудь, и подушечки пальцев на секунду ощутили упругую твёрдость мышц под тонкой тканью футболки. — Это ты ведёшь себя как слон в посудной лавке!

Он поймал мою руку — не грубо, просто придержал на мгновение. Его пальцы были на удивление тёплыми и нежными.

— Ну извини, что не робот, — парировал он, и в уголках его глаз заплясали смешинки. — В этой поддержке ты прижимаешься ко мне спиной уж слишком близко. Я вообще-то мужчина, и, уж извини, после такого мне нужно пару секунд, чтобы собраться с мыслями. Они все куда-то улетучиваются.

От этой откровенности у меня по щекам разлилось тепло, но я не отступила.

— А ты перенаправь кровь в противоположную сторону — может, тогда наконец сможешь сделать этот чёртов поворот правильно! — выпалила я, чувствуя, как сама краснею ещё сильнее.

Он рассмеялся — открыто, по-настоящему, и этот звук странным образом отозвался внутри меня тёплой волной.

— Да-да, мисс перфекционист. Пытаюсь, как видишь. Я уже заставляю свою кровь двинуться прямо к мозгу, — он отпустил мою руку и ухмыльнулся, делая поклон.

Я фыркнула, выдёргивая руку, но смех уже прорывался наружу — лёгкий и неожиданно искренний. Напряжение начало таять, словно его и не было.

— Дурак, — бросила я, но уже беззлобно.

Мы попробовали снова. И снова. Я ворчала, когда он путал шаг, поправляла его с преувеличенной строгостью. А он в ответ строил глупые рожи, когда у него получалось, или делал вид, что падает от изнеможения после особенно сложной связки, заставляя меня смеяться против воли.

В один из таких моментов, закончив очередную, на удивление слаженную попытку, мы замерли, тяжело дыша. Капли пота стекали по его виску, и он смахнул их тыльной стороной ладони. Наши взгляды встретились — и в его глазах не было ни насмешки, ни вызова. Была лишь тёплая, понимающая улыбка, в которой читались облегчение и какое-то новое, спокойное уважение.

И я улыбнулась в ответ — уже не скрываясь и не пытаясь защититься.

В воздухе повисло что-то новое. Лёгкое. Тёплое. Общее.

Будто за всеми этими ссорами, подколками и борьбой скрывалось что-то гораздо более важное — зарождающееся взаимное доверие и та самая, едва уловимая нить понимания.

— Ладно, гений, это было хорошо, — сказала я, переводя дух и чувствуя приятную усталость во всём теле. — Давай ещё раз, сначала. И если ты сейчас специально повернёшь не туда, я лично зашнурую твои кроссовки вместе.

— О боже, мисс перфекционистка только что похвалила меня. Это точно красный день календаря, — тяжело дыша и улыбаясь, проговорил Адам. — Хотя, если честно, мне нравится, как ты хмуришь брови, когда злишься. Прямо как сердитый котёнок. Очень мотивирует ошибаться.

— Адам! — я не могла сдержать широкую улыбку, качая головой.

— Ева, — передразнил он меня, но так по-доброму, что у меня снова ёкнуло внутри.

Я не знала, что это было. Дружба? Или что-то большее? Но в тот момент, глядя в его ставшие вдруг такими спокойными и тёплыми глаза, я понимала: всё уже изменилось.

***

Мы оставались после репетиций ещё пару раз. Последние штрихи к сольной партии — и номер готов. Музыка заиграла, и мы закружились.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я уже не считала шаги, не контролировала тело — всё происходило будто само собой: его твёрдая рука на моей талии, мои пальцы, доверчиво лежащие в его ладони, наше дыхание, слившееся в один ритм.

И вдруг — финальная поза. Резкий наклон, я в его руках, почти прижатая к груди, так близко, что я видела каждую ресницу, каждую искру в его глазах. Моя ладонь, лежавшая на его груди, вдруг ощутила бешеный, учащённый ритм его сердца — или это стучало моё собственное?

Музыка замолкла, но в ушах всё ещё звенело — от тишины и этого грохота под рёбрами.

Наши взгляды встретились и сцепились. Я ожидала привычной ухмылки, какой-нибудь дешёвой шутки, чтобы сбросить напряжение. Но её не было.

Его глаза были другими — тёмными, серьёзными, почти беззащитными в своей прямоте. Слишком близкими. В них не было расчёта, только какое-то щемящее вопрошание.

Мой взгляд непроизвольно скользнул вниз, к его губам, и на мгновение мне стало дурно от внезапного, острого желания узнать, каковы они на вкус.

И прежде чем я успела это осознать, прежде чем мозг подал сигнал тревоги, он наклонился.

Его губы коснулись моих.

Это не был грубый захват, не требующий согласия. Это было прикосновение. Тихое, почти вопросительное — и от этого ещё более оглушительное.

Губы были тёплыми, мягкими. От него пахло мятой и чем-то неуловимо своим — Адамом.

Вся вселенная сузилась до этого единственного ощущения. Сердце не заколотилось — оно взорвалось, выпрыгнуло из груди и замерло где-то в горле, перекрыв дыхание.

Время оборвалось.

Не было зала, не было прошлого, не было мыслей.

Был только он.

И этот внезапный, тихий огонь, разлившийся по венам, сжигающий все мои защитные барьеры дотла.

А потом инстинкт самосохранения, выдрессированный болью, сработал быстрее чувств.

Я отстранилась. Резко. Как от ожога.

Я должна была оттолкнуть его сразу. Должна была дать пощёчину, назвать наглецом. Но тело онемело, а слова застряли комом в горле. Вместо них внутри поднималось что-то тёплое, сладкое и ужасно опасное — желание, чтобы этот миг длился дольше.

И самый страшный страх — страх от того, что я, кажется, поверила его глазам. Поверила этому молчаливому признанию.

— Зачем? — прошептала я, и мой голос прозвучал чужим, сорванным и беззащитным. — Адам… зачем тебе всё это? Чтобы поставить галочку? Чтобы доказать, что нет таких девушек, которые устоят перед тобой?

Он смотрел прямо на меня, не отводя взгляда. Молчал. И в его лице была такая отчаянная, детская растерянность, что у меня сжалось сердце. Я боялась его слов, но боялась и этой тишины ещё больше.

— Я… не знаю, — наконец выдохнул он. Его голос был низким, хриплым от сдерживаемых эмоций. — Чёрт возьми, Ева, я не знаю. Прости.

Моё сердце бешено колотилось, пытаясь вырваться наружу, напоминая о том, как его грудь трепетала под моей ладонью.

— Но ты же… ты всегда так уверен в себе. У тебя всё схвачено.

— Всё это — фигня! — перебил он тише, но с такой силой, что я вздрогнула. — Я делал это, потому что так проще. Потому что не нужно было чувствовать, не нужно было думать, не нужно было… копаться в себе. А с тобой… — он запнулся, проводя рукой по волосам. — С тобой всё по-другому. Всё иначе.

Я замолчала, захлёстываемая противоречиями. Внутри бушевала гражданская война: страх кричал об опасности, а сердце шептало, что в его словах впервые звучит правда. А губы всё ещё помнили тепло его прикосновения.

Он сделал шаг ближе.

— Я не знаю, что это, — повторил он, глядя мне в душу. — Я не знаю, как это называется. Но впервые за долгие годы… я не хочу убегать. Я хочу понять.

Я отвернулась, чувствуя, как по щекам разливается огненная краска. Его искренность была страшнее любой наглости.

— А если я не хочу? — слова сорвались с губ почти беззвучным шёпотом, последней попыткой защитить себя. — Что тогда?

Он медленно выдохнул, и в этом выдохе была целая вселенная усталости и надежды.

— Тогда скажи мне это — и я отойду. И больше не переступлю эту черту.

Тишина повисла между нами — густая и звенящая.

Я не могла вымолвить ни «да», ни «нет». «Нет» было бы ложью, которую тело уже не слушалось, а «да»… «да» было слишком страшно. Слишком многое могло рухнуть.

Я не смогла ответить.

Я схватила свои вещи — сумку, куртку — и выбежала из зала.

Глава 29. Адам

Я до сих пор чувствовал вкус её губ. Слабый привкус ягодной помады и чего-то неуловимого, что было просто… ею.

Господи, что я натворил?

Это должно было быть просто танго. Последний штрих к отрепетированной связке. Но когда мы замерли в финальной позе, когда её тело полностью расслабилось в моих руках, а её дыхание — тёплое и учащённое — коснулось моей кожи, всё моё железное самообладание дало сбой.

Слишком близко.

Слишком сильно.

Слишком… правильно.

Я поцеловал её. Не думая. Не рассчитывая. Просто потому, что не мог иначе. Это был не выбор, а инстинкт — глубже и сильнее любого разумного довода.

И на секунду мир исчез. Не было прошлого, не было будущего, не было всех этих масок и стен. Только мы. Только она. Только этот тихий, щемяще нежный контакт, который перевернул всё с ног на голову.

Вкус её губ до сих пор стоял во рту — яркий, обжигающий, будто электричество. Казалось, что кровь всё ещё гонит этот ток по жилам, не давая выдохнуть спокойно.

Я чувствовал, как горело тело — так, словно даже спустя минуты кожа ещё помнила её тепло в том месте, где она к нему прикасалась. Дыхание всё ещё было сбито, и я никак не мог собрать себя обратно в того холодного и уверенного Адама, которым был всего пять минут назад.

Это не был обычный поцелуй. Не лёгкая игра, не шутка для галочки. Это был срыв — спонтанная вспышка, которую невозможно было удержать, словно чистая правда, прорвавшаяся сквозь все мои барьеры.

И, чёрт возьми, чем дольше я вспоминал, тем сильнее понимал: я не просто потерял контроль. Я отдал его ей. Добровольно.

Но потом… её глаза. Широко раскрытые. Испуганные. И этот тихий, разбитый вопрос.

Зачем? Зачем это всё?

Я привык к лёгким ответам. К шуткам. К тому, что всё можно разыграть и превратить в ничто. Но сейчас — не смог. Потому что и сам не знал. Впервые в жизни я столкнулся с чем-то, что не умел назвать, с чувством, для которого у меня не было готового ярлыка.

Я видел в её взгляде ожидание. И страх. И, чёрт побери, я понимал этот страх, потому что он был и во мне.

А у меня внутри было слишком много всего — хаос из гнева на самого себя, щемящей нежности и животного желания, чтобы этот миг никогда не заканчивался.

Почему именно она?

Она не та, кого можно «добиться» подарком или взглядом. Она не та, кого можно забыть наутро. Она ломает все мои правила одно за другим — и вместо гнева я чувствую… облегчение.

Я думал, что хочу просто увлечь её. Интерес. Азарт. Очередную победу. Но теперь понимаю — это другое. Это как песня, которая сама звучит в голове, даже когда ты пытаешься её забыть, и которая не даёт тебе спать по ночам.

И я сказал правду:

— Не знаю.

Чёрт, как это звучало глупо и жалко. Но это было единственное честное, что я мог выдавить из своего перекошенного внутреннего мира.

И она ушла. Дверь закрылась слишком быстро, слишком резко — словно отрезала меня от единственного источника воздуха.

В зале сразу стало пусто и гулко. Стены отражали каждое моё движение, и эхо собственных шагов звучало громче любой музыки.

Я сел на скамью, уставился в потрескавшийся паркет. Тишина давила — физически ощутимо, будто вместе с ней из комнаты ушло всё тепло, весь свет.

Я привык к шуму — к оглушительным аплодисментам, к громкому смеху друзей, даже к ледяному, раздражающему голосу отца. Но это молчание оказалось страшнее всего. В нём я чувствовал себя брошенным, как тот самый мальчишка, которого снова оставили одного в слишком большом и холодном доме.

Её слова продолжали крутиться в голове, как заевшая пластинка, вгрызаясь в мозг:

«Зачем тебе я?»

Чтобы ты заставила меня чувствовать.

Чтобы ты вернула меня к жизни.

Чтобы твой взгляд был единственным светом в этой долгой ночи.

Но я не смог сказать этого вслух.

Я сидел. Тишина становилась невыносимой.

Нет. Так нельзя. Не может этим всё закончиться. Не после… этого.

Я вскочил, словно током ударило, схватил куртку и почти бегом выбежал из зала, не оглядываясь. Я должен был её догнать. Должен был что-то сказать, объяснить — пусть даже это будут те же бестолковые, нескладные слова. Пусть даже я сам до конца не понимал, что именно хочу сказать.

Коридор тянулся передо мной бесконечно, как в кошмаре. Я распахнул тяжёлые двери и вырвался на улицу, в прохладный вечерний воздух, озираясь в поисках её силуэта.

И я замер на ступенях.

Она стояла у крыльца, а рядом — какой-то парень. Он наклонился к ней слишком близко, говорил что-то с уверенностью, будто имел на неё какие-то права. Его рука тянулась к её лицу — спокойно, медленно, словно он уже привык касаться.

Что-то внутри меня рвануло.

Воздух стал тяжёлым, будто я вдохнул дым. Сердце стукнуло так резко, что на секунду потемнело в глазах.

Я почувствовал, как напрягаются мышцы. Кулаки сами сжались, ногти впились в ладони. В голове была только одна мысль:

Убери руки. Немедленно.

Я не помнил, как оказался ближе. Просто шагнул. А потом ещё раз.

Он выпрямился, бросил на меня взгляд, в котором мелькнула оценка: мол, кто ты такой?

Я не ответил. Я даже не смотрел на него. Только на Еву.

Она стояла чуть позади — взгляд напряжённый, плечи скованы. Но главное — я видел, как она отшатнулась, когда он потянулся к ней. Резко. Без тени сомнения.

Нет. Она не хотела этого.

В груди всё клокотало — гнев, ревность, беспомощность.

Хотелось просто врезать, стереть с его лица эту самоуверенную улыбку. Но я заставил себя стоять.

— Всё в порядке? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, но он всё равно дрожал от напряжения.

Она посмотрела на меня — и в этом взгляде я прочитал всё. Страх. Облегчение. И то самое «спасибо», которое не нуждается в словах.

Парень выпрямился, скользнул по мне взглядом и равнодушно сказал:

— Мы просто разговаривали.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я не ответил. И даже не посмотрел на него.

Только на Еву.

Её глаза были напряжены и полны страха. Она едва заметно кивнула.

— Всё нормально.

Но я видел — нет.

Ничего нормального в этом нет.

Кулаки сжимались сами собой. Внутри бушевало:

кто он? Почему рядом с тобой? Почему я чувствую, что готов врезать любому, кто прикоснётся к тебе?

Но я только сказал тихо:

— Если что, я рядом.

Я увидел благодарность в её глазах. И в этот момент я решил: я буду рядом, пока она не будет в безопасности.

Я просто стою рядом и пытаюсь понять, что сильнее — ревность, злость или… что-то другое, чему я пока даже названия не знаю.

Глава 30. Ева

Воздух был прохладным, пахло мокрым асфальтом. Сумерки сгущались, лампа над входом мигала, отбрасывая дрожащие тени на стены. После танца, поцелуя и Адама мысли спутались, и я просто хотела побыть одна. Но стоило выйти из корпуса, как за спиной раздался голос:

— Ева?..

Я замерла.

Я знала этот голос. Узнала бы его где угодно.

Холодок прошёл по спине.

Я медленно повернулась.

И увидела его.

Дима.

Высокий, худой, чуть растрёпанные волосы. Те самые карие глаза, в которых когда-то я видела целый мир. Сейчас — чужие. И слишком близкие.

— Наконец-то, — сказал он, и в голосе прозвучала облегчённая усмешка. — Я тебя нашёл. Чёрт, я столько времени искал…

Я машинально сделала шаг назад, оглядываясь по сторонам, неосознанно ища поддержки.

— Дима… что ты здесь делаешь?

Он развёл руками, будто это само собой разумеется:

— Я понял, что был идиотом. Я ошибался, много раз. Но всё изменилось, Ева. Я изменился. Дай мне шанс. Давай попробуем сначала.

Эти слова должны были звучать как извинение. Но внутри у меня всё сжималось. Сколько раз я уже слышала это? Сколько раз верила?

— Всё изменилось? — повторила я тихо, стараясь держать голос ровным. — Я тебе не верю.

Ветер поднимал пыль и сухие листья, и они царапали ноги. Хотелось сделать шаг, уйти, но будто что-то держало — страх, воспоминание, голос прошлого.

Дима шагнул ближе. Его взгляд стал мягче, почти умоляющим.

— Я скучал по тебе. Я правда понял, что вёл себя как придурок. Ты — самое важное, что у меня было. Поверь… я всё сделаю правильно.

Рука потянулась к моему лицу. Тот самый жест, от которого раньше сердце замирало. Теперь — будто ледяные пальцы на горле.

Я резко отшатнулась.

— Не трогай меня.

В глазах Димы мелькнула обида, но он тут же сменил её на усталую улыбку.

— Ты всегда была упрямая… Но ведь я знаю тебя. Всё наладится, мы сможем это преодолеть.

Господи… Он и правда не понимает.

И в этот момент раздались шаги. Чёткие, уверенные.

Я обернулась — и увидела Адама.

Он остановился рядом. Его взгляд задержался на мне.

— Всё в порядке? — спросил он спокойно, но в голосе было что-то такое, от чего дрожь внутри вдруг утихла.

— Мы просто разговаривали, — сказал Дима едким тоном, слегка прищурившись.

Я едва заметно кивнула.

— Всё нормально.

Но что-то подсказывало мне, что Адам не поверил. Глазами я умоляла его не уходить.

И он тихо сказал:

— Если что, я рядом.

И впервые за всё это время я почувствовала себя увереннее.

— А ты ещё кто? — резко бросил Дима, делая шаг вперёд.

Адам не шелохнулся. Только чуть прищурился.

— Друг, — произнёс он так, что прозвучало это весомее любых громких слов.

Дима усмехнулся, но в этой усмешке не было радости.

— Друг? — передразнил он. — Ты быстро находишь новых знакомых, Ева.

Адам не отвёл взгляда.

— Она сказала «не трогай». Ты плохо слышишь?

— Ева, — Дима снова обратился ко мне тоном, который когда-то звучал для меня как музыка. Сейчас он резал слух. — Давай хотя бы поговорим. Наедине. Неужели ты боишься?

Я вскинула подбородок.

— Я не боюсь.

Это прозвучало твёрже, чем я чувствовала внутри.

— Тогда пойдём. — Он сделал шаг в сторону аллеи. — Всего пару минут. Я должен тебе всё объяснить.

Я замялась.

Дима смотрел прямо, уверенно, будто всё ещё имел надо мной власть. И часть меня — та слабая, уставшая часть — едва не дрогнула. А вдруг он и правда изменился? А вдруг?..

Но в тот же миг я почувствовала чужой взгляд.

Адам стоял рядом. Он не вмешивался, не говорил ни слова. Но не уходил.

И это почему-то давало мне силы.

— Ладно, — выдохнула я. — Несколько минут.

Мы отошли чуть в сторону. Адам остался позади — не навязчиво, но и не так далеко, чтобы потерять нас из виду.

И внутри у меня было странное ощущение — защита. Будто невидимая стена стояла между мной и Димой, даже если физически её не существовало.

— Ева, — начал Дима, и его голос стал мягким, почти нежным. — Ты должна понять, я не хочу тебя терять. Я был глупым, ревновал, делал ошибки. Но я всё время думал о тебе. Ты нужна мне.

Я сжала руки в кулаки.

— Ты говорил это и раньше. Каждый раз, когда причинял боль.

— Нет! — он резко шагнул ближе, глаза вспыхнули. — Это было по-другому. Сейчас я другой. Я понял, что без тебя… пустота.

Я отвернулась. Пустота? А обо мне ты думал, когда оставлял наедине с этой пустотой?

— Всё, что между нами было, закончилось, — сказала я, стараясь не дрожать. — Я больше не та девочка, которую ты мог ломать и собирать заново.

Слова выходили ровно, но внутри всё горело. Тело требовало бежать, а я заставляла себя стоять. Колени дрожали, но голос был твёрдым — единственное, что мне подчинялось.

Его рука снова потянулась к моему лицу.

Я инстинктивно шагнула назад.

И краем глаза заметила: Адам сделал шаг вперёд. Не вмешиваясь, но как будто готовый в любой момент вмешаться.

Его взгляд был тяжёлым. И именно эта — его молчаливая готовность — не дала мне сломаться.

— Дима, — мой голос прозвучал жёстче. — Уходи. Мы закончили.

Он резко выдохнул, будто сдерживая эмоции, и сказал:

— Я приехал на несколько дней, и это не последний наш разговор. Давай встретимся в кафе или просто погуляем. Пожалуйста.

— Я подумаю, — ответила я, не зная, что ещё сказать.

И пошла в сторону общежитий. Адам догнал меня.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 31. Адам

Я стоял в стороне, сжав кулаки в карманах так, что ногти впивались в ладони.

Каждый нерв в теле выл:

вмешайся

. Сорви его самодовольную ухмылку. Отшвырни его подальше от неё.

Но я заставил себя замереть. Это была её война. Её право — решать, как её вести.

Но быть рядом, быть щитом — это было моё право. Моё решение.

И всё же… когда его рука потянулась к её лицу, к её щеке, которую я сам почти коснулся тогда в зале, во мне что-то взорвалось.

Не смей.

Не смей прикасаться к ней.

Я сделал шаг вперёд, прежде чем мозг успел обработать команду, движимый чистейшим, животным инстинктом. Я был готов переломать ему кости за одно это движение, за этот взгляд, полный грязного превосходства.

Я видел её глаза. Янтарные, обычно такие ясные и спокойные. Сейчас в них плавал леденящий ужас, но сквозь него пробивалась стальная решимость. Она держалась.

И ради того, чтобы не отнять у неё эту победу, сдержался и я. Сглотнул ком ярости в горле.

Чёрт.

Я возненавидел его с первой секунды. Ещё до того, как понял, кто он. Мне хватило одного его взгляда на неё — владельческого, оценивающего, как будто она вещь. Так, как я сам смотрел на десятки других девушек.

И это осознание било по самолюбию больнее всего.

Я никогда не хочу, чтобы она видела во мне такого же, как он. Никогда.

Когда он наконец ушёл, в груди всё пылало. Ревность — едкая, слепая. Злость — на него, на себя, на всю ситуацию.

Но сильнее всего было другое, странное и пугающее чувство — потребность защищать. Не завоёвывать, а именно защищать.

Я шагнул ближе. Она стояла, едва заметно дрожа, и в этот момент казалась такой хрупкой, что хотелось обнять её и никогда не отпускать. Сказать, что теперь всё кончено. Что он никогда больше не посмеет к ней подойти.

Но я просто выдохнул, разжимая онемевшие пальцы:

— Ты в порядке?

Она кивнула. Слишком быстро. Слишком резко, будто отмахнулась от собственной слабости.

— Да. Всё нормально.

Я видел — нет. Не нормально. Не в порядке. Она была на грани и дышала так, словно только что пробежала марафон.

И тут она посмотрела на меня. Прямо.

И в её взгляде, помимо усталости и грусти, было что-то новое — чистая, безоговорочная благодарность.

— Спасибо, — тихо сказала она. — Что… что не ушёл.

Эти слова ударили сильнее, чем любая просьба о помощи. Они были тем признанием, тем ключом, который я, сам того не зная, заслужил, оставшись с ней в эту минуту. Она доверила мне кусочек своей боли.

— Ты не должна была решать это в одиночку, — тихо, но твёрдо сказал я. — Никогда.

Я пошёл рядом с ней, и молчание теперь было другим — не неловким, а общим, почти комфортным. Мы несли его вместе.

— Он твой… бывший? — всё же рискнул я спросить, хотя уже знал ответ.

Она чуть замедлила шаг, взгляд её стал отрешённым.

— Да, — выдохнула она. — Дима. Мы встречались раньше. Казалось, целую вечность назад.

Раньше.

В этом слове чувствовалась не просто пропасть, а целая вселенная из боли, унижений и несбывшихся надежд.

— Похоже, он не из тех, кто умеет отпускать, — прокомментировал я, стараясь, чтобы в голосе не звучала вся та ярость, что клокотала внутри.

Она горько усмехнулась.

— Никогда не умел. Для него я всегда была его вещью, которая имела наглость взять и сломаться. И которую нужно вернуть и починить, чтобы снова ломать.

Я сжал зубы, чувствуя, как по спине бежит холодок. Каждое её слово было отравленной иглой.

— Ты не обязана ничего рассказывать, — снова сказал я, боясь её спугнуть. — Но если захочешь выговориться… я рядом.

Она на секунду снова посмотрела на меня, и в её глазах читалась борьба — между желанием довериться и страхом снова открыть старые раны.

— Спасибо, — снова повторила она, и в этот раз это звучало как обещание. Может быть, в будущем. — Но не сейчас… не могу.

Я просто кивнул. Не стал давить. Сам факт, что она это сказала, уже был огромным шагом.

Мы дошли до общежития. Перед входом она остановилась, крепче сжав ремешок сумки, словно ища в нём опору.

— Доброй ночи, Адам.

— Спокойной ночи, Ева, — ответил я, и её имя на моих губах звучало как клятва.

Я смотрел, как она скрывается за дверью, и понимал: этот Дима так просто не отступит. Он почуял слабину, её страх.

А значит, я не просто не смогу держаться в стороне.

Я не хочу держаться в стороне.

Пусть он только попробует подойти к ней снова.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 32. Ева

В комнате пахло поздним ужином и остывшим чаем. Я захлопнула дверь и уткнулась лбом в дерево. Хотелось просто раствориться — исчезнуть из этого дня, из всех этих разговоров, из себя.

— Ну наконец-то, — Лиза подняла голову от ноутбука. — Я уж думала, ты решила ночевать в танцевальном зале. Что с тобой?

Я попыталась улыбнуться, но вышло жалко.

— Всё навалилось. Слишком много всего.

Она прищурилась.

— Ты бледная как мел. Садись, рассказывай.

Я бессильно опустилась на стул. Слова застревали в горле. А внутри бурлило: поцелуй Адама, его глаза так близко, потом — Дима, этот внезапный удар из прошлого… Всё вместе. Слишком много для одного дня.

— Столько всего… — выдохнула я. — Просто не могу всё это переварить.

Лиза какое-то время молча смотрела на меня, потом хмыкнула, закрыла ноутбук и встала.

— Ладно, официальная часть закончена. Теперь терапия.

— Какая ещё терапия? — устало спросила я.

— Винная, — торжественно объявила она и вытащила из-под кровати бутылку красного. — Не спорь, я медик в этих делах.

Я хотела возразить, но махнула рукой. Мы сели за стол. Первые глотки обожгли горло, но вместе с вином по венам разлилось хоть какое-то тепло, растопив ледяную скорлупу, в которую я пыталась заключиться. Я расслабилась, позволив плечам опуститься.

— Ну? — Лиза внимательно смотрела на меня, её взгляд был бездонным и полным терпения. — Выкладывай. Ты из зала вернулась, будто по телу проехался каток.

Я сдалась. Слишком устала, чтобы держать в себе этот ком нервов и страха.

— Это был Дима, — сказала я, и её глаза округлились, словно она увидела призрак. — Он приехал. Нашёл меня. Стоял у корпуса, будто ждал всю жизнь.

— Тот самый бывший? — Лиза едва не пролила вино, поставив бокал с таким стуком, что я вздрогнула. — Господи, Ева… И что он… что он сказал?

Я засмеялась. Горько, почти истерично. Звук был противным даже для моих ушей.

— О, стандартный набор. Что изменился. Что всё «понял». Что хочет начать сначала, — я сжала бокал так, что пальцы побелели. — Как будто этих лет не было. Как будто я не жила в аду рядом с ним, пытаясь стать незаметной, лишь бы не вызывать его гнев.

Слова вырывались сами, как гной из старой раны. Я рассказывала всё — его безумную ревность без единого повода, эти «ласковые» прозвища, которые методично дробили мою самооценку, его ледяное молчание, превращавшее меня в испуганную тень. И ту финальную, убийственную фразу, от которой внутри у меня всё разлетелось на осколки:

«Чего ты от меня хочешь? Не нравится — дверь там. Надоело слушать твоё нытьё».

Лиза слушала, не перебивая. Только её глаза становились всё шире и печальнее, а пальцы так крепко сжали бокал, что казалось — хрусталь вот-вот треснет.

— Ева, — наконец сказала она тихо, но с такой стальной твёрдостью, от которой по коже побежали мурашки. — Будь аккуратна с ним. Судя по твоему рассказу, он тот ещё нарцисс. Постарайся не оставаться с ним наедине.

Я отвела взгляд, глядя на свои дрожащие колени.

— Я… не знаю, смогу ли избежать этого. Он сказал, что не уедет, пока мы не «поговорим». А его «разговоры»… ты не представляешь.

— Да плевать, что он сказал! — в голосе Лизы впервые прозвучала не просто резкость, а настоящая ярость. — Он манипулятор! Он играет на твоём страхе и чувстве вины! Ты должна держаться от него подальше, на расстоянии крика.

Я закрыла лицо руками. Вино уже било в голову, делая мир мягче, но слёзы текли сами по себе — горячие и солёные.

— Я так устала бояться, Лиза… Так устала постоянно оглядываться.

Она придвинулась ближе, обняла меня за плечи, и её хрупкие с виду руки оказались на удивление сильными.

— Ты больше не одна. Запомни это раз и навсегда. Теперь у тебя есть я.

Мы сидели уже с третьим бокалом, и язык стал чуть свободнее, а стены вокруг сердца — чуть ниже. Тепло вина разогнало последние остатки контроля. Я немного успокоилась, и в тишине комнаты наступила пауза, которую нужно было заполнить.

— Это ещё не всё, — выдохнула я, отставив бокал. Голос звучал хрипло.

Лиза вскинула брови, её взгляд стал ещё более пронзительным.

— Господи, Ева, там ещё что-то есть? После такого — что может быть хуже?

Я глубоко вдохнула, собираясь с духом, чувствуя, как сердце снова заколотилось, но теперь по другой причине.

— Мы с Адамом… — слова застряли в горле, я облизала пересохшие губы, снова ощущая на них призрачное тепло. — Он поцеловал меня.

У Лизы челюсть буквально отвисла. Она схватилась за голову, будто пытаясь удержать её на месте.

— Что?! Когда? Где?!

— Сегодня, — призналась я, чувствуя, как по щекам разливается огненная краска. — На репетиции. После танца. Всё произошло… слишком быстро и слишком медленно одновременно. Я даже не успела понять, что происходит.

— И? — Лиза подалась вперёд так, что чуть не опрокинула стол; в её глазах вспыхнули тысячи любопытных огоньков. — Ну?! Каково это? Он нежен? Груб? Он…

Я закрыла лицо ладонями, пытаясь спрятаться от её взгляда и от своих собственных ощущений.

— Я не знаю… Я просто замерла. А потом… спросила, зачем ему это всё. А он… он не смог ответить. Сказал: «Не знаю».

Лиза шумно выдохнула, откинувшись на спинку стула.

— Ну, по крайней мере, это было честно. Чёрт возьми, на удивление честно для такого позёра.

— Честно? — я горько усмехнулась. — Он сам не понимает, чего хочет! Как я могу ему доверять? Это снова игра, только с другими правилами!

Лиза хитро прищурилась, как кот, следящий за мышкой.

— А ты? Ты-то сама понимаешь, чего хочешь? Или просто боишься позволить себе это захотеть?

Я прикусила губу. Внутри всё сжалось в тугой, болезненный комок.

— Я… тоже не понимаю. С ним я чувствую себя… и в безопасности, и в опасности одновременно. Это сбивает с толку.

Мы замолчали на мгновение, и в тишине я услышала собственное неровное дыхание. Потом добавила, почти шёпотом:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Когда мы вышли из корпуса, и там был Дима… Адам оказался рядом.

— Подожди-ка, — Лиза подняла руку, как регулировщик. — То есть… этот твой бывший, токсичный до мозга костей, и Адам, который только что перешёл все границы с поцелуем, оказались в одном месте и в одно время?!

— Да, — я тихо рассмеялась, но смех был нервный, сдавленный. — И Адам… ничего не сказал. Не лез. Просто встал рядом. Не уходил. Я чувствовала его взгляд — мне казалось, он был готов задушить Диму одним лишь взглядом.

Лиза уставилась на меня так, будто я только что рассказала ей сюжет самого запутанного голливудского триллера.

— Ева… это же чистейшей воды кино! Ты понимаешь? Он тебя защищал. Пусть и молча, без геройских речей. Но это самая настоящая, мужская защита. Он встал между тобой и твоим демоном. Добровольно.

Я отвернулась, чтобы спрятать предательский румянец и странную теплоту, разлившуюся в груди при этих словах.

— Может быть. Но я не могу позволить себе всё это чувствовать. Это опасно. Слишком стремительно. И слишком похоже на… — я запнулась, боясь произнести вслух, — на то, что было вначале с Димой. Тот же вихрь, та же неразбериха…

— Нет, — резко, почти сердито сказала Лиза, отодвигая свой бокал. — Это другое, и ты сама это прекрасно чувствуешь. Я видела, как Адам смотрит на тебя. Да, он сам в шоке от этого. Но в его глазах нет того, о чём ты говоришь. Нет желания сломать и подчинить. Там…скорее растерянность. И интерес к тебе, а не к той картинке, которую ты ему покажешь.

Я вздохнула, и в этом вздохе боролось всё сразу: старый, въевшийся в кости страх, смятение от новой реальности и где-то глубоко, на самом дне — крошечная, но упрямая искра надежды.

Лиза снова обняла меня за плечи, и на этот раз её прикосновение было безмерно нежным.

— Я прошу тебя только об одном: не оставайся с Димой наедине. Твоя битва с ним уже выиграна — ты ушла. Не дай ему убедить тебя в обратном. А что до Адама… — она сделала паузу. — Может, если он рядом — это и к лучшему. Позволь ему быть тем щитом, которым он хочет быть. Хотя бы пока что.

Мы сидели молча, пока вино догорало в бокалах, оставляя на стекле багровые подтёки.

Где-то за окном гудела ночь, но впервые за долгое время я чувствовала не сжимающий горло страх, а что-то похожее на… шаткое, но настоящее спокойствие.

И понимание, что я действительно не одна.

Глава 33. Адам

Океаны — Xolidayboy. Альбом: «Трибьют Валерии»

Я ехал домой, и мысли гудели, как после концерта.

Ева.

Её глаза после поцелуя.

Дима — этот чёртов призрак, вылезший из её прошлого.

Всё это сидело во мне тяжёлым, плотным комом.

В доме было тихо, только на кухне горел свет.

Я зашёл — и застал отца. Он сидел, как обычно, с бокалом виски. Но на столе лежал телефон, и из динамиков доносились первые аккорды нашей песни —

«Сердце в огне»

.

Я застыл на пороге.

— Ты слушаешь?

Отец кивнул, сделал глоток и сказал спокойно, без привычной иронии:

— Хорошая песня. Живая. В ней что-то есть.

Я сел напротив, чувствуя, как внутри всё переворачивается. Он никогда так не говорил. Никогда не признавал, что моё увлечение вообще чего-то стоит.

— Правда думаешь так? — спросил я.

— Да, — коротко ответил он. — В этом что-то есть.

Мы помолчали. И вдруг, сам не зная зачем, я спросил:

— Пап… а как ты познакомился с мамой?

Он посмотрел на меня так, будто не ожидал этого вопроса. Отложил бокал, провёл рукой по виску.

— Давно это было. Я тогда был… ну, не лучше тебя, наверное. Громкий, самоуверенный. Вечеринки, друзья, шум. А она… была совсем другой.

Я напрягся, слушая.

— Она не обращала на меня внимания. Совсем. И это сводило меня с ума. Я мог окружить себя десятками девушек, но ни одна не смотрела так, как она — прямо в душу. Без страха. Без восхищения. Просто… видела меня. Настоящего.

Он усмехнулся, и в глазах мелькнула боль.

— Я тогда понял: это не игра. И если я её упущу — буду жалеть всю жизнь.

Меня будто ударили.

Слово в слово. Чёрт возьми.

— И что ты сделал? — спросил я почти шёпотом.

— Ошибался. Много. Но всё равно держался за неё. Доказывал, что мне нужна именно она. И однажды она поверила.

Он сделал глоток и после паузы добавил:

— Страх мешает, Адам. Если боишься потерять — значит, уже теряешь.

Эти слова повисли в воздухе.

Я только кивнул. Внутри всё крутилось, как заевшая пластинка — те же звуки, но с новым смыслом.

Когда он выключил музыку, я уже собирался уйти, но он вдруг сказал:

— Кстати… эта песня. Мама бы оценила.

Я замер на секунду и кивнул.

— Спасибо, — сказал тихо.

Он ничего не ответил. Просто вернулся к бокалу. Но в этом молчании не было холода. Скорее ощущение, будто что-то наконец сдвинулось.

Поднимаясь к себе, я снова и снова слышал его слова:

«Она видела меня. Настоящего».

И в голове билась одна мысль:

А может, это и есть любовь? Та самая, в которую я никогда не верил?

Я сел на кровать, сжимая гитару, и почувствовал — внутри что-то треснуло.

Раньше я пытался купить её внимание: конфетами, билетами, браслетами. Думал, что это и есть доказательство.

Теперь понимал — всё это был пустой шум.

Пальцы сами заскользили по струнам. Мелодия родилась неровно, с запинками, но я сразу её поймал. Тёплая. Светлая. Такая, какой я сам не был — но каким становился рядом с ней.

—

В её глазах мои океаны, мои водопады…

— пробормотал я и замер.

Вот оно.

Именно так я чувствовал себя, встречаясь с её взглядом. Будто внутри открывался целый мир, о существовании которого я даже не подозревал.

Строчки посыпались одна за другой, словно давно ждали:

Яркий солнца луч и танцующий ветер,

Чарующий светел день, что ты подарила.

Знаешь, я взамен дарю тебе верность,

Дарю тебе честность, дарю тебе мир.

Я записывал, подбирал аккорды, снова и снова возвращался к припеву:

Мои океаны, мои водопады,

Если будет надо — я за ней буду в воду падать.

Голос срывался, дрожал. Но это было настоящее. Без масок. Без защиты.

Я поймал себя на мысли: если она когда-нибудь услышит эту песню — она узнает всё. Каждую мою слабость. Каждое чувство, которое я боялся назвать.

На следующий вечер мы собрались в студии. Привычный запах пыли, ладана и старого дерева. Кирилл настраивал бас, вытягивая низкие, гуляющие звуки. Артём нервно отбивал ритм по краю стола.

— Ну что, маэстро, — Кирилл отложил инструмент. — Готов выкладывать? Или опять будем гонять старые демки?

— У меня есть кое-что новое, — кивнул я на смятый лист с текстом на усилителе.

Артём перестал барабанить. Кирилл прищурился.

— Опять романтика? — усмехнулся он, но в голосе уже было любопытство.

— Что-то вроде, — ответил я.

Мы начали тихо, осторожно, будто боялись спугнуть мелодию. Но припев сразу встал на место — уверенно, мощно, заполнив всё пространство:

Мои океаны, мои водопады…

Если будет надо — я за ней буду в воду падать.

Я пел, глядя в стену, но видел только её. Её глаза. Её отступление после поцелуя. Её испуг рядом с тем парнем.

Последний аккорд затих — и в студии повисла оглушительная тишина.

— Это… — Кирилл первым нарушил её, потирая подбородок. — Сильная штука, братан. Но… ты серьёзно всё это?

Артём молчал, потом усмехнулся — не насмешливо, а внимательно.

— Ладно, Воронов, давай честно. Когда ты в последний раз трахался?

Я напрягся.

— Причём здесь это?

— При том, что раньше ты и недели не выдерживал без интрижки, — спокойно сказал Артём. — А теперь все твои песни — про неё. И я не помню, чтобы ты вообще смотрел на кого-то ещё с того дня, как она появилась.

Я молчал.

И это молчание сказало всё.

До неё.

С тех пор — никто.

— Ну, братан… — Кирилл тяжело вздохнул. — Это уже не игра.

— Я и не играю, — выдохнул я. — Я вообще не понимаю, что это. Раньше всё было просто. Сейчас… — я сжал кулаки. — Сейчас я готов на любую хрень, лишь бы она посмотрела на меня без стены в глазах. Готов писать песни, танцевать этот чёртов танец и быть рядом, лишь бы она была в безопасности. И я не знаю, как это называется. И это бесит.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В студии снова стало тихо.

— Ладно, — наконец сказал Артём. — Разберёмся. Вместе.

— Только не облажайся, — добавил Кирилл, почти улыбнувшись.

Мы снова взялись за инструменты, делая вид, что всё как прежде. Но я знал:

ничего уже не будет как раньше.

И, если честно, я впервые этому не сопротивлялся.

Глава 34. Ева

Утро началось с тумана за окном и тяжёлого осадка на душе. Я сидела на краю кровати, держа в руках уже остывший чай, и пыталась собрать мысли в кучу. Они разбегались, как испуганные мыши: Адам, его поцелуй, наша неловкая репетиция, а потом — Дима.

Появился будто призрак из прошлого, спокойный и властный, будто ничего и не произошло. Будто не было месяцев разлуки, не было той ночи, когда я плакала в подушку, чувствуя себя абсолютно разбитой. Не было тех недель, когда я ушла в себя, просто растворилась, как будто всё перестало существовать.

«Он не изменился, — сухо констатировал внутренний голос. — Он просто ждал удобного момента».

Я отхлебнула чая, но горечь во рту не проходила. Поцелуй с Адамом всколыхнул во мне что-то новое, хрупкое и пугающее. Что-то, что заставляло сердце биться чаще, а по коже — бежать мурашкам. Но тень Димы была всё ещё слишком длинной и густой, она накрывала собой все эти ростки надежды, словно морозным покрывалом.

Я боялась.

Боялась, что одно неловкое движение, одно слово — и хрупкое равновесие, которое я с таким трудом обрела, рухнет.

Собрав вещи, я вышла из общежития, стараясь дышать глубже.

Я сильная. Я справлюсь.

Он не имеет надо мной власти. Эти слова стали моей мантрой, но сегодня они звучали приглушённо, словно сквозь вату.

У института я услышала знакомый голос, от которого кровь застыла в жилах:

— Ева, подожди.

Сердце ухнуло вниз, в самое нутро, оставляя за собой ледяную пустоту.

Дима.

Он стоял у входа, высокий, в своём пальто, будто никуда и не исчезал. Слишком привычный и слишком чужой. Его поза была расслабленной, будто он был уверен, что эта встреча — лишь вопрос времени.

— Давай поговорим. Пожалуйста. — Его тон был спокойный, почти умоляющий, но в глазах — та же старая, привычная власть.

Я колебалась, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Но внутри что-то затвердело. Надо покончить с этим. Раз и навсегда. Я молча кивнула.

Мы пошли в парк неподалёку. Деревья уже сбросили листья, оголённые ветви тянулись к хмурому небу, словно искривлённые кости. Ветер шуршал под ногами мёртвой листвой, и это усиливало ощущение пустоты и окончательности внутри.

Парк был почти пуст. Только редкие фигуры вдали и карканье ворон, которое рвало тишину, будто предупреждая об опасности.

Лужи отражали серое, безучастное небо, и от этого всё вокруг казалось выцветшим, лишённым жизни.

Шаги гулко отдавались по мокрой плитке. Каждый мой шаг звучал слишком громко, как будто я вторгалась в чужое, спящее пространство.

Дима шёл рядом — близко, но не касаясь. И всё равно казалось, что от его присутствия воздух стал плотнее, холоднее, им стало тяжело дышать.

— Ева, — начал он, когда мы остановились у развилки дорожек. — Ты должна понять. Всё изменилось. Я изменился.

Я молчала, глядя на него. Он говорил те же слова, что и тогда, в прошлый раз, и в позапрошлый. Заученный текст.

— Помнишь тот вечер у моря? Мы тогда сбежали с вечеринки и просто сидели на песке. Ты смеялась, а я думал… вот оно, моё счастье. Ты — моё счастье.

Эти слова когда-то заставляли меня таять. Сейчас они звучали как плохая репетиция старой пьесы.

— Помню, — ответила я, и мой голос прозвучал ровно и глухо. — И то, что потом ты обиделся на меня за то, что официант сделал мне комплимент. И всю дорогу до дома ты твердил, что я сама его спровоцировала.

Он отвёл взгляд, делая вид, что вспоминает.

— Я был дураком, — пробормотал он. — Я просто… ревновал. Потому что боялся потерять.

— Ты не боялся потерять, — отрезала я, глядя прямо на него. — Ты хотел, чтобы я своими руками убирала твоих мнимых конкурентов. Чтобы я сама изолировала себя ради твоего спокойствия.

В его глазах мелькнуло раздражение, но он быстро погасил его.

— Я… извини.

— За что? — спросила я, не давая ему уйти в общие фразы.

Он поднял взгляд. На лице — неподдельная растерянность, будто этот простой вопрос выбил у него последнюю опору.

— За всё, — выдохнул он, разводя руками. — За то, что сделал тебе больно.

— Что именно? — я не отпускала, чувствуя, как крепнет внутри. — Назови. Скажи, хоть что-то конкретное.

Молчание. Только ветер гонял сухие листья под ногами.

Он не смог ответить.

И в этот момент я поняла — он не раскаялся. Он просто хотел, чтобы я снова поверила в красивую сказку. Он даже не запомнил, за что ему должно быть стыдно.

— Дима, между нами всё кончилось. Я не хочу возвращаться.

— Это ты сейчас так думаешь, — он шагнул ближе, и в голосе зазвучала та самая, знакомая стальная нотка. — Но я знаю тебя. Я знаю, ты всё ещё любишь меня.

Я инстинктивно отступила на шаг назад, но он продолжил наступать. Ещё шаг — и я почувствовала за спиной ограду парка. Он незаметно загнал меня в угол, в тупик, отрезанный от главной аллеи. Ловушка захлопнулась.

Пространство вокруг вдруг сузилось до размеров клетки. Воздух между нами будто сгустился, стал вязким и тяжёлым.

Я чувствовала запах его парфюма — тот же, что когда-то казался любимым, теперь резал обоняние своей навязчивой сладостью.

Его рука легла на мою талию, прижимая к холодному металлу. Я дёрнулась, пытаясь отстраниться, но бежать было некуда. Даже на помощь позвать не могу — в такую рань здесь никто не проходил. Его хватка только усилилась, пальцы впились в бок через ткань куртки.

— Дима, не надо… — голос сорвался, предательски дрогнув, выдав мой страх.

Он наклонился ближе, его дыхание, тёплое и влажное, коснулось моей щеки. Его тело прижало меня к стене, лишая пространства для манёвра.

— Я знаю, ты этого хочешь, — прошептал он, и в его голосе звучало то самое самодовольное, непоколебимое «я всегда прав, я знаю тебя лучше, чем ты сама». Его губы были в сантиметре от моих.

Я дёрнулась сильнее, пытаясь вырваться, но он держал крепко, почти больно. Его пальцы впивались в кожу, как кандалы. Паника, знакомая и липкая, та, что не даёт дышать, захлестнула с головой. Сердце билось где-то в горле, отчаянно и громко, дыхание рвалось короткими, хриплыми вздохами. Я почувствовала головокружение. Снова. Это снова происходит. Та же клетка, то же бессилие.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Отпусти! — я почти закричала, ударила его по плечу ладонью, но он не отреагировал, будто это была не более чем назойливая муха.

Его губы приблизились — ещё миг, и он бы поцеловал меня, нарушив последнюю границу, снова утвердив свою власть.

Мир сжался до одного ужасного кадра: его тень, нависшая надо мной, его запах, его руки, не отпускающие меня. Я зажмурилась, инстинктивно готовясь к новому унижению…

И вдруг — глухой удар.

Резкий, короткий, влажный звук, будто мир лопнул изнутри.

Хватка ослабла. Дима с глухим стоном отлетел в сторону, зажал лицо рукой. Из его носа тут же выступила кровь.

Я стояла, прислонившись к холодной ограде, не в силах пошевелиться, всё ещё глотая воздух рывками.

Пальцы всё ещё дрожали — будто его хватка осталась на коже, жгла её.

И только потом, оторвав взгляд от согнувшейся фигуры Димы, я поняла: передо мной стоит Адам.

Дыхание тяжёлое, прерывистое, кулак всё ещё сжат, белый от напряжения. А глаза… глаза были холодными так, что даже воздух вокруг будто промёрз насквозь. В них было всё: злость, ярость, а ещё чистая и абсолютная решимость.

Он не просто ударил. Он остановил то, что я не успела.

Глава 35. Адам

Я подходил к институту, когда заметил Максима и Аню у крыльца. Обычная картина — смеются, о чём-то болтают.

— О, привет, вы чего тут? — кивнул я им, стараясь звучать непринуждённо.

— Да так, — пожал плечами Максим, но его взгляд скользнул мимо меня куда-то в сторону парка.

— Еву ждёте? — спросил я, и имя на языке внезапно стало горьким и сладким одновременно.

— Нет. Она ушла, — ответила Аня, и в её голосе прозвучала лёгкая неуверенность. — С каким-то парнем. Даже нас не заметила.

Словно током ударило. По спине пробежал ледяной холод, сменившийся мгновенной волной жара.

— Каким парнем? — голос прозвучал слишком резко, слишком низко. Я видел, как они напряглись.

Они снова переглянулись.

— Высокий, худой… брюнет, — сказала Аня, пожимая плечами. — Похоже, знакомый.

И тут у меня внутри всё оборвалось. Рухнуло, оставив после себя лишь оглушительный рёв в ушах и свинцовую тяжесть в желудке.

Дима.

Только он. Тот самый призрак из её прошлого, чьё имя она произносила с такой болью. Тень, которая заставляла её сжиматься и отстраняться. Он был здесь. И он был с ней.

— Куда они пошли? — мой голос сорвался на хрип, я едва узнавал его.

— В парк, наверное, — ответил Максим, удивлённый и немного напуганный моей реакцией.

Но я уже не слушал.

Меня передёрнуло. Картины вспыхнули одна за другой, как обрывки кошмара: её испуганные глаза в тот вечер, дрожь в голосе, когда она говорила о нём. И теперь этот ублюдок снова здесь. Дышал одним воздухом с ней. Говорил с ней. Прикасался к ней?

Ярость ударила в виски — густая, слепая, животная. Она пожирала всё на своём пути: здравый смысл, осторожность, остатки того холодного контроля, за который я так цеплялся.

Я рванул вперёд, почти бегом, не оглядываясь. В голове стучал только один примитивный, неумолимый ритм: найти, защитить, уничтожить.

Каждый шаг по асфальту отзывался в груди болью. Это была не просто ревность. Ревность — это когда боишься потерять то, что, как тебе кажется, твоё. А это… это был ужас. Панический, всепоглощающий страх, что у меня вырвут что-то хрупкое и светлое, что только начало прорастать сквозь её собственные раны. Страх, что её снова сломают. И на этот раз — навсегда.

Я ускорился, влетая в парк. Сердце колотилось так, будто хотело выпрыгнуть и катиться впереди, указывая путь. В голове проносились обрывки её слов: «Для него я всегда была его вещью, которая имела наглость взять и сломаться». И я представлял, как он делает это снова. Сейчас. Прямо сейчас, пока я бегу.

Если он хоть пальцем к ней прикоснётся…

Мысль была настолько чёткой и яростной, что я почти физически ощутил хруст его костей под своими костяшками. Я убью его.

И вот — я увидел их.

Она стояла у ограды, вся сжавшись, будто пытаясь стать меньше, невидимой. А он… он стоял над ней, с этой мерзкой, самоуверенной усмешкой, склоняясь ближе. Это не был разговор. Это был ритуал унижения. Презентация власти.

И тогда я это увидел. Его рука. Она скользнула к её щеке, к губам — медленно, намеренно, с отвратительной уверенностью хозяина, который знает, что имеет право на свою собственность.

Но Ева не была собственностью.

Она — зажмурилась, как будто признавая своё поражение.

Глаза застилало красным. Звуки мира приглушились, остался только оглушительный рёв крови в ушах. Я даже не понял, когда сорвался с места. Просто пространство сжалось — и я оказался рядом. Мой кулак, тяжёлый и неумолимый, сам нашёл его лицо.

Глухой, сочный удар. Приятный.

Этот ублюдок с глухим стоном рухнул на землю, хватаясь за лицо.

Я стоял над ним, дыхание рваное, как у загнанного зверя. Каждая клетка тела требовала продолжения, требовала добить, растоптать, стереть эту угрозу в порошок.

— Ещё раз… — мой голос был низким, хриплым рыком, звуком, который я сам от себя не слышал. — …ещё раз хоть пальцем прикоснёшься к ней — и ты пожалеешь, что вообще родился.

Ярость была такой густой, что я почти физически ощущал её вкус на языке — металлический, как кровь. Я смотрел на него, лежащего в грязи, и думал: «Давай. Встань. Дай мне повод».

И тут — прикосновение.

Лёгкое, почти невесомое, но оно прожигало свинцовый панцирь ярости, как раскалённая игла. Я обернулся — и утонул в её глазах.

Янтарные. Широко раскрытые. Полные страха, но не передо мной.

— Не надо, Адам, — прошептала она, и её пальцы сжали мой локоть через ткань куртки. — Он того не стоит.

И всё.

Напряжение спало, как будто кто-то перерезал тетиву. Ярость ушла, оставив после странную, звенящую пустоту и дрожь в коленях. Я смотрел на неё — на её бледное лицо, на губы, которых только что пытался коснуться другой, — и не мог оторвать взгляд.

Она держала меня. И это было так правильно.

Часть того хаоса, что бушевал во мне секунду назад, утих, покорённая её тихим «не надо».

Медленно, почти с трудом, я разжал пальцы. Ладони горели, костяшки были содраны в кровь.

Я видел, как Дима поднимается, вытирая кровь, что текла из его разбитого носа. Но он был уже не важен. Он был просто пятном на фоне её силуэта.

— Пойдём, — сказала она тихо, но твёрдо.

И мы ушли. Вместе. Оставив его.

Я шёл рядом, и всё моё существо было сфокусировано на одном — на лёгком прикосновении её пальцев на моём рукаве. Оно жгло сильнее, чем удар, который я только что нанёс. Это было единственное, что удержало меня от падения в ту бездну, где я был готов стать монстром.

И пока мы шли, в тишине, окутывающей нас, рождалось новое, кристально ясное и окончательное осознание. Оно зрело в глубине, под слоями ярости, страха и растерянности, и теперь вышло на свет, заявив о себе с неотвратимой силой.

Я видел, как она пыталась вырваться — не от меня, а от своего прошлого, от его тени. Я видел её страх, её сопротивление. И я понял, что не позволю. Никогда. И никому больше причинить ей эту боль.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она могла бояться, могла отталкивать, могла не понимать, что происходит между нами. Это было её право. Её территория, куда я должен был заслужить вход.

Но что касается её безопасности…

Здесь не было территории для переговоров.

Здесь была — моя зона.

Моя неоспоримая, безусловная ответственность.

И я не позволю. Никому и никогда причинить ей боль. Даже себе.

Глава 36. Ева

Я сидела на паре, ручка зависла над тетрадью. Преподаватель что-то говорил про этапы литературного процесса, кто-то рядом листал конспект, кто-то переписывался в телефоне. Всё — как обычно. Только для меня «обычно» уже не существовало. Я была как сейсмический датчик, всё ещё дрожащий после подземного толчка. Только толчок этот был не под землей, а внутри меня.

В голове снова и снова, как заевшая пластинка, прокручивался парк.

Дима. Его рука, тянущаяся к моему лицу. Его уверенность, будто он имеет право. Я до сих пор чувствовала это липкое, отвратительное напряжение на коже, словно его прикосновение оставило невидимый, но липкий след. И тот ужас, когда я спиной уперлась в стену. Ловушка. Я снова позволила загнать себя в угол — в буквальном и переносном смысле. Старая, выученная привычка — подчиниться, не сопротивляться, чтобы было не так больно. Как же я ненавидела себя в этот миг за эту слабость.

И тогда... Адам.

Его появление было не просто неожиданным. Оно было... тектоническим. Сдвигом реальности. Его шаги, глухой удар — не крик, не угрозы, а действие. Чистое, яростное, не оставляющее пространства для дискуссий. И потом — как легко, почти инстинктивно, оказалось уйти с ним. Просто развернуться и идти рядом, пока он, отбросивший тень моего прошлого в грязь, шел молча, сжимая окровавленные костяшки. Это было так естественно, будто другого варианта и не было. Будто он стал живым щитом между мной и всем тем ужасом, что я когда-то знала.

Я думала, что испугаюсь его ярости, этого звериного рыка, его кулака. Но нет. Напротив — именно в этот момент, рядом с ним, внутри воцарилось странное, немыслимое спокойствие. Не потому, что он сильный. А потому что его сила была направлена наружу, на защиту, а не внутрь, на подавление и контроль, как это всегда было с Димой. Дима ломал меня, чтобы доказать свою власть. Адам... сломал другого, чтобы её пресечь. Разница была колоссальной. Он встал на мою сторону, не спрашивая разрешения, не требуя благодарности, а просто потому, что иначе не мог.

Я сжала пальцы на ручке так, что побелели костяшки, глядя на чистый лист, где должны были быть конспекты, а были лишь хаотичные линии.

Что теперь?

С Димой всё кончено. Окончательно и бесповоротно. После того, что произошло, после этого щелчка, прозвучавшего в моей голове в момент его молчания на вопрос «за что?», после его унизительной позы на земле и после того, как я просто... ушла, не оглядываясь, — пути назад не было. Эта дверь захлопнулась навсегда.

А с Адамом… всё стало в тысячу раз сложнее и страшнее. Я не хотела позволять себе слишком много. Не хотела снова стать уязвимой. Но он был другим. В его ярости была честность. В его молчаливой поддержке — уважение. Он видел меня на самом дне, видел мои слабости, мои страхи, и он не использовал их против меня. Он вступился. И именно это пугало больше всего. Потому что против его денег, его ухмылок и показной уверенности у меня был иммунитет. А этой его... грубой, но настоящей защите — мне нечего было противопоставить. Он проникал под кожу. И я боялась, что начинаю ему верить. Боялась, что это хрупкое, новое чувство доверия может оказаться самой разрушительной иллюзией.

Я перевела взгляд на доску, где мелом выводили даты и фамилии, и поняла, что ни одну из них не запомню. Мои мысли всё ещё были там, в парке, где мое прошлое и настоящее столкнулись лоб в лоб. И настоящее, каким бы пугающим оно ни было, впервые за долгое время казалось... живым. И я, сидя с дрожащими руками и сумбуром в голове, чувствовала себя не жертвой, а человеком на пороге чего-то нового. И не знала, радоваться этому или бежать без оглядки.

***

Жизнь снова вернулась в привычное русло.

Пары, конспекты, репетиции до позднего вечера. Группа гудела разговорами про экзамены, кто-то жаловался на завалы по математике, кто-то уже зубрил билеты. Мы все вместе смеялись в коридорах, спорили в столовой о том, сколько можно выучить билетов за день. Казалось, всё, как всегда.

И всё же — внутри меня что-то изменилось.

Я по-прежнему вела занятия в зале. Музыка, паркет, зеркало — это был мой остров спокойствия. Ребята работали старательно, я поправляла их движения, иногда смеялась вместе с ними, когда что-то выходило особенно нелепо. Снаружи всё было так, как должно.

Но каждый раз, когда я вставала в пару с Адамом, сердце начинало биться быстрее. Его рука на моей талии, уверенное ведение, взгляд — сосредоточенный, но чуть мягче, чем раньше. Он не давил. Не требовал. Будто оставлял мне пространство самой решить, что дальше.

И именно это сбивало с толку.

В нём всё ещё оставался тот самый Адам — с ухмылкой, с ленивой бравадой. Он по-прежнему отпускал шуточки, вел себя так, будто весь мир создан для него. Но между делом он мог подать мне воду, дождаться, пока я соберу вещи, или спросить, не устала ли я после репетиции.

Я ловила себя на том, что думаю о нём чаще, чем хотелось бы.

Иногда, просматривая конспект, вдруг вспоминала, как он поправил моё плечо на тренировке. Или как его пальцы задержались на моей ладони на секунду дольше, чем нужно.

И чем больше я старалась отгонять эти мысли, тем настойчивее они возвращались.

Я знала, что мне нужно сосредоточиться: экзамены, репетиции. Всё это важнее любых эмоций. Но стоило только увидеть его в коридоре, услышать знакомый смех из-за угла — и внутри что-то откликалось.

Я делала вид, что всё под контролем. Но сама понимала — я уже думаю о нём слишком много. И это начинало пугать.

Так же одна из моих зависимостей вернулась. Музыка.

Я слушала её каждую свободную минуту — так было легче, будто внутри что-то медленно заживало.

И страшнее всего было то, что это была его музыка.

«Пожары». «Океаны». «Когда ты улыбаешься». «Сердце в огне».

Эти песни крутились повсюду — в плейлистах ребят, в наушниках на переменах, даже в кофейне у института.

И каждый раз, когда я слышала первые аккорды, внутри будто всё переворачивалось.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я знала, что он написал их сам.

И догадывалась, что они про меня.

Может, не прямо, но… там были слова, которые слишком точно ложились на наши взгляды, общие моменты.

Иногда я ловила себя на том, что переслушиваю строки, пытаясь найти в них ответ.

Что он чувствует? Что хотел сказать?

Но ответы всегда ускользали — как будто он спрятал их между нот, нарочно оставив мне загадку.

И чем чаще я слушала, тем сильнее понимала: может, я просто ищу в его музыке то, чего он сам ещё не осознал.

Глава 37. Адам

XOLIDAYBOY — Твой романс

Днём — пары и репетиции.

Свет зала, скрип балеток по паркету, музыка из колонок, голоса ребят. Я делаю вид, что всё как обычно: помогаю парням держать корпус, шучу с девчонками, подаю Еве воду, если она устала. Не прикасаюсь лишний раз, не давлю. Я решил дать ей время.

Снаружи всё кажется спокойным.

Но по ночам… по ночам всё срывается.

Дом засыпает. Город стихает. Я сижу в комнате с гитарой, свет лампы режет тетрадь пополам. Пальцы сами находят аккорды, строки вылетают на бумагу. И каждое слово — про неё. Про её глаза. Про то, как я сдерживаю себя, чтобы не спугнуть.

Голоса за стеной — чужие, а у меня внутри свой голос:

Я пою это в полголоса, чтобы не разбудить отца. Струны звенят, как нервные окончания. У меня в руках не просто песня — исповедь.

Иногда я закрываю глаза и вижу её силуэт. Как она поправляет волосы перед зеркалом. Как улыбается ребятам после удачного движения. Как смотрит мимо меня, делая вид, что не замечает.

А я снова, закрыв глаза,

Твой силуэт представляю.

А мне бы в небо, его бирюза —

Твой взгляд напоминает!

Я не знаю, слышит ли она хоть крошку того, что происходит во мне. Но я впервые живу не понтами и победами, а строчками, которые прорываются изнутри.

Надо будет согрешить — я буду за,

Ведь твоя любовь лучше любого рая.

Я ставлю гитару, накрываю листок ладонью. Слова всё ещё горят в груди. Я устал, но спать не хочу. Я думаю о ней. О том, что, может быть, однажды она услышит это. И поймёт.

Снаружи я остаюсь Адамом Вороновым.

А внутри я уже давно — просто парень, который пишет романс о девушке с янтарными глазами.

***

Так прошла еще неделя.

Проблема с контролем появилась неожиданно и беспощадно. Да, секса не было несколько месяцев, но раньше это было фоном — лёгкий дискомфорт.

Сейчас это было не просто желание.

Не вспышка, не каприз тела — это была неизбежность.

Как дыхание, которое невозможно задержать навсегда. Как сердцебиение. Постоянное, навязчивое, унизительное.

Пока вокруг был шум — репетиции, песни, работа — я мог притворяться, что всё под контролем. Прятаться за суету.

Но стоило остаться одному, как в тишине моего чёртового особняка она становилась будто ближе — слишком. Мысли о ней окутывали меня, словно морок, от которого нельзя было избавиться, просто подышав.

Её запах — что-то свежее, без навязчивой сладости, — преследовал меня. Её смех отдавался эхом в самой низкой части живота. Каждое её движение, каждый взгляд, брошенный мне на лекции, вызывал отклик, будто кто-то нажимал кнопку глубоко в паху. Прямую, грубую, животную.

Я пытался держать себя в руках. Но тело знало своё. Оно жило своей собственной, постыдной жизнью.

Каждый раз, когда она оказывалась рядом, всё сжималось в груди, а ниже — набухало и ныло тупой, требовательной болью. Рефлекс, которому нельзя приказать.

Я думал, что привыкну. Но это только усиливалось.

Танец.

Её талия в моей ладони — хрупкая, но со стальным стержнем внутри. Её бедро, случайно касающееся моей ноги во время поворота. Её дыхание, сбившееся в такт музыке, которое я чувствовал своей кожей. Казалось, всё должно быть просто — шаг, поворот, движение. Но моё тело было предателем. Каждый раз я представлял, что это не репетиция. Что музыка тише, зал пуст, и она ближе, чем нужно. Что мои руки скользят не по воздуху в фигуре, а по её коже, срывая с неё эту чёртову майку, а её пальцы впиваются в мои плечи, потому что она не может иначе.

Я сжимал зубы до хруста, впиваясь ногтями в ладони, чтобы не дать этим мыслям вырваться наружу. Чтобы не показать ей вздувшуюся ширинку. Чтобы не выдать себя этим постыдным, первобытным возбуждением, которое делало из меня животное.

Но стояк при её прикосновении стал почти нормой. Я ненавидел себя за это — за эту слабость, за эту потерю контроля. И одновременно жаждал ещё. Хотел прижать её к стене, вдохнуть её запах, заглушить её крики своим ртом.

Только на танцах. Я отводил глаза, делал вид, что всё под контролем.

А потом — душ.

Там масок не оставалось. Я закрывал глаза, и вода, стекающая по лицу, была как её пальцы. Пар — как её дыхание. Я представлял её. Её волосы, раскинутые по моей подушке. Её ноги, обвившие мою спину. Её имя, вырывающееся у меня из горла хриплым стоном, так же резко, как аккорд на гитаре.

Я дрочил. Жестоко, почти безжалостно к себе, пытаясь изгнать её из тела, выбросить её из головы. Кончал с её именем на губах, прислонившись лбом к холодному кафелю. Но это не помогало. Через час, два она возвращалась. Её образ, её смех, её глаза — и снова тупая, ноющая пульсация в паху, требующая внимания.

Это стало частью моей жизни. Порочным, унизительным ритуалом. Я выходил из душа, тяжело дыша, и чувствовал, что снова проиграл: сдержался днём, но ночью тело взяло верх.

Я снова сидел с гитарой. Листы исписаны в беспорядке — одни про любовь, другие про боль. Но сегодня слова сами рвались наружу, слишком горячие, слишком грязные, чтобы их держать внутри.

Я думал о ней.

О её талии в моих руках. О том, как она двигается в танце — плавно, но с внутренним огнём, который сводил с ума. О том, как бы её тело изгибалось подо мной, не в танце, а в моей постели. И вот тогда пальцы сами нашли тяжёлый, ритмичный блюзовый аккорд, а губы выдохнули строчки, которые я бы никому и никогда не показал.

Горы дыма, горы дыма в стакане тают,

Красота её небесная…

Я улыбаюсь — криво, нервно. Это не нежность, это жажда. Она поселилась во мне и не даёт покоя.

Мания, меня тут свели с ума её желания,

Твоя любовь вызывает привыкание…

Я пел тише, почти шёпотом, но каждый звук был наполнен ею. В голове всплывало её лицо, то, как она закусывает губу, когда сосредоточена. Я представлял, как эти губы будут кусать мое плечо, чтобы заглушить свои стоны. Как её дыхание собьётся, если я проведу рукой под её колено и резко притяну её к себе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Сердце билось чаще. В паху снова заныло, туго и требовательно. Я поправил джинсы, чувствуя, как тесная ткань давит на вздувшуюся плоть.

Я вцепился в твоё тело, будто маньяк,

Ты — мой грех, боль, моё покаяние…

Я замираю, потому что знаю: это слишком откровенно. Эти строки рвут изнутри, как признание, от которого нет пути назад.

Я кладу гитару, но мелодия всё равно звучит в голове.

Я представляю, как однажды она услышит эти слова. Поймёт ли? Не испугается ли? Или… наоборот, почувствует то же самое?

Я больше не пишу песни ради публики. Я пишу их ради неё. Ради Евы, которая даже не догадывается, что каждую ночь я тону в её имени.

Студия встретила привычным запахом кабелей, старого дерева и кофе, который Кирилл всегда таскал с собой. Красная лампа на пульте мигала, звукарь в наушниках кивал нам, будто говорил: «Ваш выход».

— Ну что, поехали, — Артём провернул палочки в руках. — Давай сначала «Твой романс».

Я кивнул. Первый аккорд — и всё пошло. Струны звенели, бас Кирилла вошёл плотной линией, барабаны загрохотали, и голос сам прорезал пространство — и я чувствовал, как слова прожигают горло.

Мы сыграли трек от начала до конца.

Звукарь поднял голову и бросил:

— Чисто. Рабочая версия готова.

— Ну, как всегда, — хмыкнул Кирилл, откладывая бас. — Наш романтик в ударе. Уже вижу, как фанатки рыдают под этот трек.

— Подождите, — я сделал паузу, проводя ладонью по грифу гитары. Внутри всё сжалось. Показывать ли им? Эта песня была... другой. Слишком обнажённой. Больше всего на свете мне хотелось спеть её ей, увидеть, что мелькнёт в её глазах. Но это было невозможно. Пока. Может, стоит придержать её? Но что-то гнало меня вперёд — потребность выплеснуть наружу этот клубок желания и одержимости. — У меня есть кое-то новое.

— Опять? — Артём театрально закатил глаза, но в его взгляде читался интерес. — Сколько ещё этих шедевров ты клепаешь про «янтарные глаза»? Мы уже целый альбом могли бы собрать.

— Заткнись и слушай, — я сдавил гриф, заставляя себя не передумать, и зажал первый аккорд.

В студии повисла тишина, напряжённая и звенящая. Я начал.

Новая мелодия была другой — не драйвовой, а плотной, гипнотической, как медленное сердцебиение. Слова ложились почти шёпотом, низким, сдавленным голосом, будто вырывались из самой глубины, обнажая всё, что я так тщательно прятал:

Мания, меня тут свели с ума её желания…

Твоя любовь вызывает привыкание…

Я видел, как Кирилл перестал дёргать струну и уставился на меня, забыв про свою обычно небрежную позу. Артём тоже замедлил ритм, его взгляд стал внимательным, изучающим, будто он пытался уловить скрытый смысл, спрятанный за простыми словами.

А потом я выдал припев, и голос сорвался в почти рычащий, одержимый крик:

Я вцепился в твоё тело, будто маньяк…

Я доиграл. Последний аккорд отзвенел, растворившись в гуле аппаратуры, и в студии повисла гробовая, оглушительная тишина. Я не решался поднять взгляд, чувствуя, как горит лицо.

Кирилл первый не выдержал.

— Брат… — он медленно покачал головой, его брови уползли под чёлку. — Ты это... серьёзно? Это же... чёрт.

Артём прыснул от смеха, но смех его был сдавленным, почти нервным.

— «Я вцепился в твоё тело, будто маньяк»? Ну всё, Воронов, привет, новый жанр — эротический панк! Или крипи-поп? Я даже не знаю!

— Да иди ты, — я усмехнулся, отводя взгляд, но сам чувствовал, как жар заливает щеки. Стыд? Нет. Скорее, облегчение от того, что это вырвалось наружу.

— Нет, ну серьёзно, — Кирилл всё ещё таращился, как на пришельца. — Обычно твои песни про «любовь-морковь, страдание-покояние», а тут... Я даже не знаю, плакать или идти покупать тебе презервативы оптом. Это же уровень «я тебя съем и не подавлюсь». Напугал, честное слово.

Артём хлопнул по барабану и выдал, уже подхватывая шутку:

— Я вижу будущий альбом: «Воронов. От романса до мании. История одной стоячей карьеры». Буквально.

Я зажал гитару сильнее, пытаясь не рассмеяться, но смех, нервный и освобождающий, всё равно вырвался.

— Вы — конченые уроды, я вас ненавижу.

— Мы — твои лучшие друзья, — Кирилл подмигнул, но его взгляд стал серьёзнее. — И, если честно, без этого всего... это хит. Слишком честный, слишком, чтобы пройти мимо. Люди это сожрут.

Артём кивнул, отложив палочки.

— Да, братан. Я ржал, но... это бомба. Ты реально горишь. И это немного пугает, если честно. В хорошем смысле.

Я отвёл взгляд, чувствуя, как внутри что-то сжимается — смесь стыда, гордости и той самой мании, о которой я только что пел.

Да. Я горю. И самое страшное, что мне уже всё равно, видит ли кто-то этот пожар. Лишь бы она когда-нибудь почувствовала его тепло.

Глава 38. Ева

Зима в кампусе была особенной.

Снег за окнами укладывался мягкими сугробами, дыхание превращалось в пар, а коридоры пустели быстрее обычного — каждый спешил домой к семье или просто выдохнуть после сессии. Последний зачёт был сдан, зачётная книжка пестрела аккуратными, уверенными оценками. Я сделала это. Без нервных срывов и ночных кошмаров. И впервые за несколько месяцев я почувствовала, как внутри стало по-настоящему легко, будто с плеч свалилась тяжёлая, невидимая ноша.

Репетиции остановились — часть ребят разъехалась, зал пустовал. И я поймала себя на том, что скучаю. По шуму, по смеху, по музыке, даже по ссорам о темпе и по их дурацким подколкам. По Адаму. Точнее — по тому, что я ощущала, когда мы танцевали вместе.

Вечером я слушала их песни. Я включала одну песню за другой, и каждая была откровеннее предыдущей. В каждой звучало то, чего он никогда не говорил вслух.

А потом — «Мания».

С первых строк у меня пересохло в горле.

«Меня тут свели с ума её желания… твоя любовь вызывает привыкание…»

Я села на кровать и уставилась в темноту комнаты.

Музыка текла по венам, слова проникали слишком глубоко.

«Я вцепился в твоё тело, будто маньяк…» — я закрыла глаза и почувствовала, как внутри всё сжимается и расправляется разом. Горячая волна поднималась снизу, заставляя сердце биться чаще.

Это было новое для меня чувство. Раньше я редко испытывала возбуждение настолько остро, чтобы оно полностью перехватывало дыхание. А сейчас оно рвалось наружу, и виной всему был его голос. Его слова.

Я пыталась представить — кого он имел в виду?

Кого видел перед собой, когда писал это? Меня? Или все же...

Картинки возникали в голове одна за другой: руки на талии, дыхание у уха, движения в танце, которые становятся слишком близкими. Лица не было. Но глаза… глаза были всегда чёткие. Голубые.

Я резко сняла наушники — сердце колотилось так, что я прижала ладонь к груди.

Это было слишком. Слишком откровенно. Слишком сильно.

И всё же я снова включила её. И снова. И снова.

Я понимала, что должна перестать. Но не могла. Его строки уже жили во мне.

Эта песня застряла во мне, как игла.

«Мания» звучала в голове с утра до вечера. Я включала её, пока слова уже знала наизусть, но каждый раз сердце билось быстрее. Она вызывала во мне что-то новое, непривычное. Слишком откровенное.

В какой-то момент напряжение стало невыносимым. Я не знала, что с этим делать. Слова крутились в голове, тело откликалось, и мне нужно было хоть как-то выплеснуть это.

Я пошла в танцевальный зал.

Здание института было почти пустым — каникулы. Коридоры тихие, даже шаги гулко отдавались. Я вошла в зал и даже не закрыла дверь — кто здесь вообще сейчас?

Включила музыку в наушниках. Первые аккорды «Мании» ударили прямо в сердце. Я закрыла глаза и позволила телу двигаться. Не по схеме, не по репетиции — как чувствовала.

Танец стал признанием.

Я тянулась руками, выгибалась, делала резкие шаги и мягкие повороты, будто сама музыка управляла мной. В груди горело, внизу живота пульсировало, и только движение помогало справиться.

Я потеряла счёт времени. Только дыхание стало чаще, волосы прилипли к вискам, и я поняла, что уже не просто танцую — я сбрасываю с себя то, что копилось все эти дни.

Я обернулась — и замерла.

Он стоял в дверях.

Одна рука на косяке, другая — в кармане, будто не знал, что делать.

Снег с его волос медленно таял, капая на пол.

Глаза… не осуждающие, но любопытные — просто внимательные.

Несколько секунд мы просто смотрели друг на друга.

Тишина между нами была почти физической, плотной, как воздух перед грозой.

Я чувствовала, как сердце колотится в висках.

Всё внутри было обнажено — дыхание, кожа, мысли.

И он, кажется, видел всё это.

Каждую дрожь, каждое движение.

— Ева?.. — его голос прозвучал мягко, почти шёпотом. — Это было… невероятно.

На мгновение в его взгляде мелькнула растерянность. Потом — тревога. Будто он боялся спугнуть то, что только что увидел.

— Всё хорошо? — спросил он, делая осторожный шаг вперёд.

Я выдёрнула наушники, будто только теперь вспомнила, где нахожусь.

Сердце колотилось так, что слова застревали где-то между вдохом и выдохом.

— Я… — голос дрогнул. — Просто… танцевала.

Он кивнул, но не отводил взгляда.

В этой тишине я поняла: он видел не просто танец.

Он видел то, чего я сама боялась — желание, которое жгло под кожей.

Всё, что я пыталась спрятать за тренировками, шутками, отстранённостью.

И чем дольше он смотрел, тем отчётливее я чувствовала — между нами нет больше привычной дистанции.

Только воздух.

И этот воздух дрожал.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 39. Адам

Я зашёл в институт ненадолго. Отец попросил взять какие-то бумаги у секретаря — расписания, справки, ничего особенного. Здание было почти пустое: зимние каникулы, коридоры поглощали звук, и только мои шаги гулко отдавались под сводами.

Когда проходил мимо танцевального зала, заметил приоткрытую дверь.

«Странно», — мелькнуло в голове. В такое время его всегда закрывают на ключ.

Инстинктивно, почти беззвучно, я потянул ручку на себя и заглянул в щель.

И замер.

Ева.

Она была одна.

На ней была простая черная футболка и чёрные лосины, обрисовывавшие каждую линию её бёдер, каждый изгиб икр. Волосы были собраны в небрежный хвост, но несколько прядей выбились и прилипли к влажному виску. Я не мог отвести глаз.

Она танцевала — но не так, как на репетициях. Здесь не было заученных схем, отточенных линий. Это было что-то другое. Нечто глубинное и личное.

Каждое движение её тела было будто борьбой с самой собой: резкий бросок — и тут же плавное, почти ласкающее скольжение, сменяемое отчаянным, ломаным вращением. Бёдра выписывали восьмёрки, такие медленные и чувственные, что у меня перехватило дыхание. Руки скользили по собственному телу — по талии, по бёдрам, по шее, — будто она сама себя ласкала, сама себя пробуждала.

И тут до меня дошло. Чёрт возьми, да это же…

Это не был просто танец.

Это был чистый, нефильтрованный секс. Воплощённый в движении.

Она занималась им в мыслях. Прямо сейчас. Для кого-то. С кем-то.

Волна жгучего, почти болезненного возбуждения ударила мне в пах — такая резкая и мощная, что я инстинктивно вжался в дверной косяк, сжимая его пальцами до побеления суставов. Джинсы стали тесны, кровь пульсировала в висках и ниже — тупым, навязчивым требованием.

Я смотрел, как её тело, гибкое и сильное, изгибается в немом стоне, как она запрокидывает голову, обнажая шею, и мне дико, до потемнения в глазах, захотелось подойти, прижать её к зеркалу, почувствовать этот ритм своим телом, стать тем, кому адресована эта немая просьба, этот вызов.

Но я заставил себя стоять. Наслаждаясь и мучаясь одновременно.

Это было откровение. Самый откровенный момент, который я когда-либо видел. И самый возбуждающий. Она была невероятной. Дикой. Настоящей. Сексуальной. Такой, как ни одна девушка в моей жизни никогда не была.

И в этот момент остроты, в самый пик возбуждения, в мозгу вонзилась ледяная игла.

Это не для тебя.

Она танцевала для кого-то. Вспоминала кого-то. Хотела кого-то. Может, того самого ублюдка Диму? Может, какого-то другого, о ком я даже не знал?

Ревность, едкая и ядовитая, смешалась с желанием, создавая гремучий, опьяняющий коктейль. Я одновременно сходил с ума от того, что видел это, что видел её вот такой, беззащитной и страстной, и испытывал жгучую боль от мысли, что источник этого огня — скорее всего не я.

Чёрт, но как же это возбуждающе.

Я готов был платить чем угодно, лишь бы оказаться тем, о ком она думает, чьё прикосновение заставляет её тело так петь.

И в этот миг она обернулась. Резко, как будто почувствовала мой взгляд на себе. И застыла, увидев меня. Глаза — широкие, тёмные от расширенных зрачков. В них мелькнула целая буря: паника, вина, смущение и что-то ещё… что-то, что выглядело как пойманная на месте преступления страсть.

Я понял, что должен что-то сказать, сорваться с места, но мог только выдохнуть — голос мой был низким и хриплым от напряжения:

— Ева… Это было… невероятно.

Она выдернула наушники, и в внезапной тишине я услышал её сбивчивое дыхание. Щёки горели румянцем.

— Все хорошо? — аккуратно спросил я, делая шаг вперёд, в зал. Воздух здесь был заряжен её энергией.

— Я… просто танцевала, — пробормотала она, отводя взгляд, и это смущение было кричаще неестественным для той уверенной, гневной девушки, что швырнула мне в лицо браслет.

Я смотрел на неё и видел гораздо больше, чем она хотела показать. Она не «просто танцевала». Она сбрасывала с себя что-то. Или, наоборот, впускала. Её танец был криком, мольбой, признанием. И теперь, пойманная врасплох, она пыталась снова надеть свою броню.

Но я уже видел, что под ней. И желание узнать, что именно её так мучило — и относилось ли это ко мне хоть каким-то боком, — стало почти физической потребностью, острой и всепоглощающей, как та пульсация внизу живота, что всё ещё не утихала.

— Ты… так красиво танцевала, — слова вырвались сами, грубые и неотшлифованные, будто я говорил с ней впервые. Голос хрипел, срывался на последнем слоге, выдавая всё напряжение, что сжимало мне горло.

Она отвела взгляд, и по её спине пробежала лёгкая дрожь. В ту секунду я почувствовал — если сделаю ещё шаг, один-единственный шаг, то назад дороги уже не будет. Я не смогу остановиться.

И в этот момент Ева вытащила наушники из телефона — штекер с характерным щелчком высвободился из разъёма.

И на долю секунды, прежде чем она судорожно ткнула в экран, зал заполнил звук.

Я узнал его сразу.

Свой же собственный, надтреснутый в записи голос пел слова, которые знал наизусть, потому что прожил их каждую:

«Мания, меня тут свели с ума её жела…»

Она нажала паузу. Резко, почти с яростью. Песня оборвалась, оставив в тишине лишь звон в ушах.

Но мне хватило. Хватило этой короткой строчки. Хватило того, как её тело вздрогнуло не от музыки, а от того, что её поймали.

Внутри всё перевернулось, остановилось, а потом рвануло с новой, ослепляющей силой.

Моя песня. Мои самые грязные, самые честные, написанные в поту и боли слова. Она слушала их. Она танцевала под них. Одна. В пустом зале. Её тело изгибалось и плавилось под звук моего голоса.

Ошеломление, жгучий восторг и приступ стыдливой уязвимости накатили одновременно. Она знает. Она слышала. Она впустила эти слова внутрь и позволила им вести своё тело.

Ева стояла, сжимая телефон в руке так, будто это была граната с выдернутой чекой. Глаза — огромные, испуганные, но не страхом передо мной. Это был страх быть разоблачённой, страх перед правдой, которая звучала в той песне и которую она только что вытанцовывала своим телом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И в этом её молчании, в этом испуге я вдруг с абсолютной, кристальной ясностью увидел то, чего так отчаянно искал все эти недели.

Она думала обо мне.

Представляла меня.

Моя песня жила внутри неё, и танец, который я только что видел, был не отстранённым искусством. Это был ответ. Немой, зашифрованный, но ответ. Её тело говорило за неё, когда её гордость и страх не позволяли сделать это губам.

Я сделал шаг ближе. Полшага. Воздух между нами сгустился, стал тягучим и горьким от адреналина.

— Ты… — мой голос дрогнул, став тихим, почти шёпотом, полным изумления. — Танцевала под мою песню?

Она не ответила. Не смогла. Она только смотрела на меня, и в её взгляде читалась отчаянная мольба — не заставляй меня говорить это вслух. Не заставляй признаться.

И я увидел это. Не просто смущение или стыд. Я увидел осознание. То самое, что мучило и меня. Что это не игра, не борьба. Это что-то настоящее, пугающее и неизбежное. И оно было в ней так же сильно, как и во мне.

Это «что-то» сорвало меня с места.

Я сократил оставшееся между нами расстояние несколькими порывистыми шагами. Всё напряжение, вся тоска, все эти ночи бессонницы и безумные песни — всё это взорвалось в одном жесте.

Я не спросил разрешения. Я просто коснулся её губ своими.

Сначала осторожно, вопросительно, давая ей последний шанс оттолкнуть, убежать, сохранить лицо.

Но Ева не оттолкнула.

Она ответила.

Сразу. Горячо. Жадно.

Её губы приоткрылись под моими, и её руки вцепились в полы моей куртки, притягивая меня ближе, как будто боялась, что я исчезну. И она углубила поцелуй.

Её пальцы впились в меня, и я почувствовал, как дрожат её костяшки. Мои руки нашли её талию — настоящую, живую, с тёплой кожей под тонкой тканью, которая мгновенно стала мокрой от пота моих ладоней. Мы дышали друг в друга, воздух вырывался хриплыми, короткими выдохами, словно его не хватало на двоих. Она прижалась всем телом, и мой мир сузился до точек контакта: её грудь, прижатая к моей грудной клетке, её бёдра, её нога, запутавшаяся между моих.

Я оторвался, чтобы глотнуть воздуха и заглянуть в её глаза — зрачки были так расширены, что почти поглотили радужку, оставив лишь тёмные, бездонные озёра. В них плавала не просто страсть, а что-то дикое, признающееся.

— Ты уверена?.. — мой голос был чужим, хриплым от натуги, от сдерживания инстинкта, требовавшего действовать, а не говорить.

Она кивнула. Резко. И в этом кивке было столько отчаянной решимости, что во мне что-то щёлкнуло. Дверь, за которой я держал зверя, распахнулась.

Дальше — движение, порыв. Я подхватил её на руки и понёс её в раздевалку, ногой откинул дверь, и она захлопнулась с таким грохотом, будто запечатала прошлую жизнь.

В тесной, пропахшей деревом, потом и пылью каморке загрохотали не только сердца — загрохотало всё. Мы срывали с друг друга одежду, и это не было нежностью. Это был голод, долгие недели сдержанных взглядов и невысказанных слов, вырвавшиеся наружу.

Мои пальцы дрожали, когда я стаскивал куртку. Она упала на пол бесформенной грудой. Потом мой свитер — я застонал от нетерпения, когда он на мгновение застрял у меня на голове, и она, не дожидаясь, пока я освобожусь, притянула моё лицо к своему, целуя с той же яростной потребностью. Я сорвал её тонкую футболку через голову, и она полетела в угол, обнажив стройный торс и простой чёрный бюстгальтер. Расстегнув его одним движением, я откинул его в сторону, и тогда мы снова схватились в поцелуе, уже почти без преград: её обнажённая грудь прижималась к моей голой грудной клетке, и это ощущение свело с ума.

Пока мы целовались, я одной рукой стянул её лосины, и они сползли с её бёдер. Мои джинсы упали к нашим ногам тяжёлой тканью.

Когда последний барьер рухнул и наша кожа встретилась, я замер на мгновение, ослеплённый. Она была идеальна. Мой взгляд скользнул вниз, к её груди — аккуратной, небольшой, с такими соблазнительными, приподнятыми розовыми сосками, которые сейчас были такими твёрдыми и налитыми, что, казалось, звали мои губы, мой язык, мои зубы. Я не удержался, склонился и взял один в рот, чувствуя, как он сжимается от прикосновения, слыша её сдавленный стон. Я ласкал его языком, потом слегка прикусил, и её тело выгнулось, а пальцы впились мне в волосы, не отталкивая, а прижимая ближе.

Я покрывал её тело поцелуями, как карту, которую хотел выучить наизусть. Каждый сантиметр её кожи становился моим открытием. Я целовал её шею, чувствуя под губами бешеный пульс, скользил губами по ключице, задерживался в ямочке у основания горла. Я опускался ниже, оставляя горячие следы своих губ на её груди, на её животе, дрожащем от каждого моего прикосновения. Я не мог остановиться. Она была самым прекрасным, что я когда-либо видел, и я хотел вкусить её всю.

Моя рука скользнула ниже, по дрожащему животу, к тому самому месту, где вся её суть была сосредоточена для меня сейчас. Я прикоснулся, и мои пальцы встретили горячую, трепещущую влажность. Она была настолько мокрой для меня, что это окончательно добило моё и без того шаткое самообладание. Весь её танец, вся эта отчаянная, одинокая пластика в пустом зале… это было её возбуждением. Её телом двигала та же самая нужда, что и моим все эти недели.

Я провёл пальцами по её нежным складочкам, ощущая, как она вся вздрагивает от каждого прикосновения, и тогда она выдохнула, и в её голосе была не просьба, а мольба, сдача и отчаянная нетерпеливость:

— Адам… пожалуйста…

Это «пожалуйста» означало только одно. Она не могла ждать. И, о… Боже, я не мог ей отказать. Никогда больше.

Я вошёл в неё. Медленно, но неумолимо, чувствуя, как её горячая, бархатистая плоть принимает меня, обволакивает, сжимается в спазме наслаждения. Её глаза закатились, и она издала тихий, сдавленный стон, тут же прикусив губу, пытаясь его заглушить.

И в этот момент мне дико захотелось сказать ей: «Нет. Не сдерживайся. Кричи. Пусть весь этот проклятый институт слышит. Пусть все знают, что ты моя. Только моя».

Но вместо слов я целовал её. Я не мог остановиться. Её губы, её шею, её плечи. Я целовал её закрытые веки и уголки губ, где таилась улыбка. Я опускался ниже, снова к её груди, посвящая каждому сантиметру её кожи поцелуй, как будто пытаясь запечатлеть её навсегда в своей памяти, на своём языке.

Наш ритм ускорялся, становясь яростным, неистовым. Её тихие стоны теперь прорывались сквозь сжатые зубы, превращаясь в прерывистые, хриплые вздохи. Её ноги обвились вокруг моей спины, пятки впивались в мои ягодицы, подтягивая меня глубже, требуя большего. Я чувствовал, как её тело начинает сжиматься вокруг меня, приближаясь к краю, и моё собственное отвечало ему той же дрожью.

Когда её оргазм накрыл её, это было не содрогание, а взрыв. Внутренний вихрь, который вырвался наружу беззвучным криком, застывшим на её губах, и серией судорожных, мощных спазмов, которые выжали из меня всё.

Моё собственное тело ответило ей волной, что вырвалась из самой глубины, из того тёмного уголка души, где я годами прятал это чувство. Контроль испарился. Я рванулся вперёд в последнем, окончательном толчке, и моё лицо уткнулось в её влажное, горячее плечо. Звук, который я издал, был нечеловеческим — хриплый, сдавленный рёв облегчения и капитуляции. Весь мой вес, всё моё существо обрушилось на неё, и я замер, пригвождённый к ней, к этому моменту, ощущая, как её внутренности ещё пульсируют вокруг меня, выжимая последние капли.

И вот тогда, в эту самую секунду, когда мир сузился до запаха её кожи и звона в ушах, оно пришло. То самое чувство, против которого я выстраивал все свои стены. Оно ворвалось в меня на гребне этого физиологического истощения — неотвратимое, ясное и ужасающее в своей чистоте.

Любовь.

Это была любовь. Вот что я чувствовал всё это время. Не озарение, а долгожданное, мучительное и единственно возможное название для всего, что бушевало во мне с того самого дня, как она вошла в лекционный зал и посмотрела на меня так, будто я был пустым местом. Название для той ярости, что закипала во мне при её отказах; для той боли, что разрывала грудь, когда она уходила; для той нежности, что заставляла меня писать песни, которых я сам не понимал. Это была та самая «мания», о которой я пел, но теперь у неё было имя. Не страсть, не влечение, а всепоглощающая, беззащитная любовь. Та, что делает тебя ранимым. Та, что отнимает всякий контроль. Я так отчаянно не хотел впускать её в себя, запирал её в самой дальней клетке своего сердца, но сейчас она разорвала все замки.

Я стоял перед ней, пока она сидела на краю стола, бездвижно, прижавшись к её плечу, и слушал, как наше дыхание выравнивается, сливаясь в один тяжёлый, влажный ритм. Мои пальцы всё ещё впились в её бёдра, и я чувствовал, как под ними пульсирует её плоть. Я не мог пошевелиться, не мог поднять голову, чтобы встретиться с её взглядом. Потому что в этом взгляде она всё прочтёт. И пути назад уже не будет.

Всё было кончено. Стены рухнули. И в оголённой, беззащитной тишине, что воцарилась после бури, осталась только эта правда — жгучая, неудобная и прекрасная. Правда, которую я больше не мог отрицать.

Глава 40. Ева

Я не думала, что всё может случиться так стремительно, так необратимо.

Одна минута — я танцевала в пустом зале, пытаясь выплеснуть наружу то напряжение, что сводило меня с ума, ту мелодию, что пульсировала в крови и заставляла тело извиваться в немом зове. Следующая — его губы на моих, и весь мир сжался до точки жара в основании живота.

Я позволила. Не потому, что была слабой или застигнутой врасплох. А потому, что в его прикосновении не было ни капли той привычной, самодовольной власти. В нём была та же голая, отчаянная жажда, что месяцами тлела и во мне, и теперь она вырвалась наружу, опаляя всё на своём пути. Я отвечала ему той же дикостью, будто во мне самурай-затворник, наконец-то выпущенный на волю.

Раздевалка встретила нас теснотой и запахом старого дерева, но я едва ощущала это. Холод стола под обнажённой кожей был лишь резким контрастом тому пожару, что бушевал внутри. Его руки — сильные, уверенные — обнимали меня так крепко, будто хотели вдавить в себя, а нежность, с которой он касался моего лица, сменялась почти животной потребностью. И я чувствовала, как он дрожит — мелкая, предательская дрожь по всей спине, которую он не мог скрыть. Эта его уязвимость, этот сброшенный панцирь делали меня не просто смелой, а всесильной. В его потере контроля была моя победа.

Я закрыла глаза, и мир сузился до звуков: его сбивчивое, хриплое дыхание у моего уха, скрип старого стола под нашим весом, нарастающий, безумный стук одного на двоих сердца — ритм, по которому отныне билась моя жизнь.

Его губы на моей шее, его слова, пророченные прямо в кожу… Это было не просто возбуждение. Это было узнавание. Каждой клеткой, каждым нервным окончанием я чувствовала его — терпкий запах его кожи, смешанный с ночным воздухом, солоноватый вкус его губ.

И тогда его рука скользнула с моего бедра вниз, и всё во мне замерло в мучительном, сладком предвкушении. Каждая клетка, каждый нерв натянулись, как струна. Я чувствовала, как горит кожа под ладонью его руки, оставляющей огненный след на пути к тому единственному месту, где всё моё существо было сосредоточено в тугой, пульсирующий комок желания.

И вот он прикоснулся — прямо, обжигающе, открытой ладонью к моей влажной, трепещущей плоти. Пальцы его скользнули по мне с такой уверенностью, будто он искал и нашёл самый потаённый источник моего существа. От этого прикосновения во мне всё сжалось и тут же распалось на миллион искр. Напряжение, копившееся неделями, стало невыносимым, белым и слепящим. Оно кричало внутри меня, требовало разрешения, и это ожидание было самой изощрённой пыткой и самым сладким мучением одновременно.

Я не могла думать ни о чём, кроме этого — его пальцев, ласкающих меня, его дыхания на моей шее, этого гула в ушах, заглушавшего всё, кроме стука нашей общей крови. Всё моё тело стало одним сплошным воплем, запертым в горле. И тогда это вырвалось — не просьба, а мольба, сдача и отчаянная нетерпеливость:

— Адам… пожалуйста…

Я выдохнула его имя, и оно прозвучало не как вопрос, а как приговор, как клятва, как последняя черта, за которой не осталось ни правил, ни масок.

И он вошёл в меня. Медленно, но неумолимо, заполняя собой каждую частицу, каждую пустоту, которую я так тщательно скрывала. Его горячая, бархатистая плоть принималась моей, обволакивала, сжималась в первом спазме, и я почувствовала, как мои глаза закатываются, а из горла вырывается тихий, сдавленный стон. Я тут же прикусила губу, пытаясь его заглушить, но он, словно читая мои мысли, целовал меня с новой силой, словно говоря: «Не сдерживайся».

Но слов не было. Было только тело — его губы, скользящие по моей шее, плечам, его язык, ласкающий мою грудь, заставляющий её выгибаться навстречу. Я впивалась пальцами в его волосы, не в силах решить — то ли оттолкнуть, то ли прижать ещё ближе. Его поцелуи жгли, как карту, которую он хотел выучить наизусть, и я чувствовала, как таю под ними, становлюсь его открытием.

Наш ритм ускорялся, становясь яростным, неистовым. Мои тихие стоны прорывались сквозь сжатые зубы, превращаясь в прерывистые, хриплые вздохи. Мои ноги сами обвились вокруг его спины, пятки впились в него, подтягивая глубже, требуя большего. Я чувствовала, как моё тело начинает сжиматься вокруг него, приближаясь к краю, и в этом не было ничего от меня прежней — только животная, всепоглощающая правда.

И тогда это накрыло меня. Не содрогание, а взрыв. Внутренний вихрь, вырвавшийся наружу беззвучным криком, застывшим на губах, и серией судорожных, мощных спазмов, которые выжимали из нас всё. В этот миг я перестала существовать, растворившись в слепящем, немом крике чистого ощущения.

Когда всё закончилось, я сидела на краю стола в его объятиях, прислушиваясь к безумной дрожи, что всё ещё бежала по его спине под моими ладонями. Я боялась открыть глаза. Потому что знала — когда я их открою, рухнет не иллюзия. Рухнет та стена, что все эти месяцы защищала меня от самой себя.

В ушах звенело, дыхание сбивалось, и внутри было только одно чувство — мы переступили черту. Мы сделали то, о чём молчали, что отрицали, чего боялись. И едва я открыла глаза, в голове, как удар хлыста, мелькнула мысль: что я наделала?

Я вспомнила себя в начале семестра. Наивную, израненную дуру, которая с гордостью носила свою боль как доспехи. Я вспомнила, как презирала его ухмылки, его легкомысленные победы. Как внутри меня всё кипело от одной мысли, что он может поставить и меня в этот длинный список. А теперь… его дыхание обжигало моё плечо, а в воздухе витал тяжёлый, сладковато-горький запах нас обоих, запах совершённого акта.

Я сама стала тем, что так яростно осуждала. Быстро, необдуманно, в пыльной раздевалке, на холодном столе. И мне стало до ужаса, до тошноты страшно. Не от него. От этой животной, всепоглощающей близости. От этой оголённой правды, которую мы только что прожили кожей и губами.

Я подняла голову и посмотрела на него. Адам всё ещё дышал тяжело, глаза были закрыты, он пытался поймать ритм, вернуться в реальность. И в этот момент он выглядел не самоуверенным мажором, не циничным сердцеедом. Он был просто мальчишкой — уставшим, потрёпанным, беззащитным. И в этой его внезапной, простой человечности было что-то невыносимо болезненное.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он вышел из меня, и я резко соскользнула со стола. Ноги подкосились, едва коснувшись холодного пола, напоминая о той тёплой слабости, что разливалась по всему телу. Я подобрала разбросанную одежду, натягивая её на себя с такой поспешностью, будто от этого зависела моя жизнь.

— Я… в туалет, — выдохнула я, заставляя уголки губ дрогнуть в подобии улыбки, стараясь, чтобы голос звучал ровно, а не срывался на истеричный смешок.

Он лишь кивнул, не открывая глаз, погружённый в свои мысли, в своё потрясение.

А я воспользовалась этим. Я выскользнула из раздевалки, быстрыми, неуверенными шагами пересекла пустой зал, схватила свою сумку и куртку и почти бегом бросилась к выходу.

Дверь захлопнулась за мной оглушительно громко в звенящей тишине коридора. Сердце заколотилось в груди, как пойманная птица. Но от чего? От него? От стыда? Или от той дикой, тёмной части меня, что только что проявилась в полумраке, требовательной и безоглядной, и теперь требовала своего?

Холодный воздух ударил в лицо, заставив вздрогнуть, и только тогда я позволила себе выдохнуть. Но внутри остался ком — горячий, плотный и безмолвный. Ком, сплетённый из стыда, восторга, ужаса и пронзительного, щемящего понимания, что ничего уже не будет по-старому. Никогда.

Глава 41. Адам

Я лежал на спине, глаза прикрыты. Дыхание постепенно выравнивалось, мышцы ныло приятной усталостью. Внутри всё ещё гремел взрыв — тот самый, которого я ждал месяцами.

Ева.

Она была со мной. Настоящая. Живая. Горячая.

Я чувствовал её губы, её дыхание, её тело под своими руками. Это было не мечтой, не фантазией в душе по ночам, а реальностью, которая оказалась ярче и острее любого вымысла.

Я улыбнулся. Может, впервые в жизни так по-настоящему.

Я всегда думал, что такие моменты — просто вспышки, очередная глава в длинном списке. Но это было не так. С ней — иначе. Всё внутри кричало: это больше, чем просто страсть. Это то, чего стоило ждать.

Ева.

Моя Ева.

Она сказала, что вышла в туалет. И я поверил. Даже не усомнился. В голове уже мелькали планы — глупые, нелепые, но такие настоящие.

После… можно было бы прогуляться. Просто по снегу, под фонарями. Может, купить ей чай с корицей в ларьке возле остановки. А если захочет — поехать в центр, просто сидеть рядом, слушать её голос. Я бы отвёз её куда угодно. Хоть в другой город, хоть в другой мир.

Я представлял, как мы будем смеяться над тем, что произошло здесь, в раздевалке. Что это будет нашим тайным началом. Что она посмотрит на меня так же, как смотрела, когда тянулась навстречу поцелую.

Я оделся и ждал её.

Минуты тянулись.

Сначала я думал — ну, задержалась, бывает. Потом посмотрел на дверь и почувствовал лёгкое беспокойство.

Прошло ещё время. Тишина в раздевалке из комфортной стала давящей. Из уютного гнёздышка она превратилась в камеру.

В груди стало холоднее.

Я поднялся и вышел в зал. Там не было её вещей: ни её сумки, ни тёплого свитера. Только пустота и следы её кроссовок на пыльном полу, ведущие к выходу. И мысль, которая всё это время зарождалась в моей голове, стала отчётливей, окончательной и беспощадной, как приговор.

Она не вернётся.

Мысли одна за другой начали рушить то, что ещё минуту назад казалось реальнее всего.

Может, она передумала. Может, ей стало стыдно. Может… она не хотела этого на самом деле.

Я опустился на скамейку, уставился в пол.

Всё внутри клокотало: счастье, которое переполняло меня мгновение назад, сменялось страхом и пустотой.

Я закрыл лицо руками и сидел так долго.

Ждал, хотя уже знал — она не придёт.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 42. Ева

Я почти бежала по улице. Снег скрипел под ногами, холодный воздух резал щёки, но я не чувствовала ничего. Только внутри — гул, как после взрыва.

Я добежала до общежития, захлопнула за собой дверь и поднялась по лестнице, не разбирая ступенек. Всё казалось смазанным, чужим.

Когда я вошла в комнату, Лиза сидела на кровати с телефоном и, увидев меня, сразу замерла.

— Ева… что с тобой? — в голосе прозвучала тревога.

Я хотела сказать «ничего». Улыбнуться, спрятаться. Но губы сами сорвались:

— Мы… мы переспали.

И тут меня накрыло.

Слёзы вырвались внезапно, я закрыла лицо руками, плечи затряслись. Это было не просто плачем — это была истерика, которую я не могла остановить.

— Подожди, — Лиза подскочила, обняла меня за плечи. — С кем? С Адамом? Ева, ты серьёзно?

Я не могла ответить. Только кивнула, уткнувшись в ладони.

Она продолжала что-то спрашивать: «Ты хотела этого? Он сделал тебе больно? Ты сама согласилась?» — её голос звучал рядом, но слова проходили мимо.

Я снова видела его глаза в полумраке раздевалки, ощущала его руки на своей коже, слышала своё прерывистое дыхание. В груди перемешалось всё: остатки желания, обжигающий стыд, липкий страх и злость — на него, на себя, на всю эту ситуацию. Его прикосновения всё ещё жгли, но не снаружи, а под кожей, будто яд, медленно разливающийся по венам. И от этого было не тепло, а до ужаса, до тошноты страшно. Как будто внутри меня жило два человека: одна — та, что жаждала его, что откликалась каждым нервом, и другая — та, что смотрела на это со стороны в ужасе и теперь не знала, как с этим жить.

Я плакала, пока не закончились силы, пока слёзы не сменились сухими, беззвучными спазмами.

Всё стало будто приглушённым. Голоса за дверью, шаги в коридоре, даже ровное дыхание Лизы, доносящееся с соседней кровати, — всё уходило куда-то вдаль, словно кто-то вывернул регулятор громкости мира. Я сидела, уставясь в одну точку на стене, но казалось, что проваливаюсь — медленно, беззвучно, в густую, ватную тишину. Слёзы кончились, но внутри я всё ещё рыдала. Как будто выключили звук, а фильм ужасов продолжал идти.

Я снова ушла в себя, как тогда…

Я не могла понять, кто я теперь. Та, что всегда держала себя в железных руках? Та, что позволила сорвать все замки? Та, что бежала, потому что не выдержала не боли, а этого обжигающего, пугающего тепла?

В какой-то момент я просто повалилась на кровать, не раздеваясь, и отвернулась к стенке, подтянув колени к подбородку. Может, если перестану двигаться, замру, — думала я, — то и внутри всё затихнет. Тело онемело, но в желудке стоял холодный, тяжёлый камень.

На следующий день я не вышла на пары. Лиза не спрашивала — просто принесла чай и поставила кружку на тумбочку рядом со мной. Аромат ромашки показался мне назойливым и чужим.

Комната снова наполнилась давящей тишиной. Спустя несколько часов я с трудом заставила себя подняться и подошла к столу. Отломила маленький кусочек от пирожка. Мякиш был безвкусным и липким, как вата. Я с трудом проглотила его, и почти сразу же в желудке всё сжалось спазмом. Тошнота подкатила к горлу резко и беспощадно. Я бросилась в туалет и отдала ему и этот крошечный кусочек, и всю ту пустоту, что была внутри. Тело выкручивало наизнанку, пока я, обессиленная, не скатилась вниз по холодной кафельной стене, чувствуя, как дрожь бьёт мелкой дрожью по всему телу. Еда была отвергнута, как и всё остальное.

Я сидела на полу в своей комнате, прислушиваясь к тому, как за окном хрустит снег под ногами прохожих, и думала, что, может быть, всё это просто дурной сон, который нужно переждать. Мир стал ватным, приглушённым, тело тяжёлым и чужим. Всё внутри звенело от усталости и пустоты.

И тут — тихий, нерешительный стук.

Раз. Другой.

Я вздрогнула и встала, сердце разом сорвалось с места, заколотившись в висках болезненной дробью.

— Ева… это я. Нам надо поговорить. — его голос.

Низкий, хриплый. Такой знакомый, что всё внутри сжалось и заныло.

Я застыла, не в силах оторвать взгляд от деревянной панели двери.

Стыд накрыл с новой силой, как ледяной водопад. Все образы, все ощущения, которые я пыталась вытеснить, вернулись разом, обрушившись на меня всей своей тяжестью: его губы, его руки на моей талии, его дыхание у моего уха, мои собственные предательские стоны.

— Пожалуйста, открой, — прошептал он. И замолчал.

Я машинально отступила на шаг, потом ещё один, натыкаясь на край кровати. Ноги стали ватными. Нет. Только не сейчас. Я не вынесу его взгляда.

Не открыла. Не смогла.

Стук не повторился.

Через несколько минут я услышала, как по коридору удаляются тяжёлые, медленные шаги.

Я стояла, прижимая ладонь к бешено колотившемуся сердцу, пытаясь загнать его обратно в грудь. Всё то хрупкое спокойствие, что начало было прорастать, рассыпалось в прах, оставив после себя лишь знакомый, едкий привкус паники.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 43. Лиза

Я не ожидала её увидеть такой.

Обычно Ева всегда держала себя в руках: сдержанная, собранная, с этим упрямым огоньком, который даже Адам не мог выбить. А сейчас она сидела на кровати, свернувшись в комок, и плакала так, будто мир рухнул.

— Мы переспали, — эти слова я услышала ясно, и сердце ухнуло вниз.

С кем? — была первая мысль. Но мне не нужен был ответ, я и так знала. Тут не нужно было гадать.

Адам. Конечно.

У меня мелькнуло столько мыслей сразу, что я сама едва не задохнулась: «Он её вынудил? Он воспользовался моментом? Или она сама?..» Но её вид говорил только об одном — это было слишком для неё.

— Ева, посмотри на меня, — я попыталась поднять её лицо, но она только мотнула головой и уткнулась глубже в ладони.

Я чувствовала бессилие. Я хотела вытрясти из неё ответы, хотелось сразу идти и орать на Воронова, но понимала: сейчас не время. Она закрылась, ушла внутрь себя, и любые вопросы только ранили бы сильнее.

Я обняла её крепче, прижала к себе.

— Всё хорошо, слышишь? Я рядом. Всё хорошо.

Она дрожала, её дыхание было прерывистым. Я гладила её по волосам, стараясь хоть как-то заземлить.

В голове вертелись вопросы: она сама этого хотела? Или он её сломал? Почему сейчас? Почему именно так? Но я не позволила себе их озвучить.

Потому что прямо сейчас моей подруге нужна была не истина.

Ей нужна была я.

Я прижала её к себе и держала.

А сама, внутри, поклялась: если он хоть немного сделал ей больно — Адаму Воронову придётся иметь дело со мной.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 44. Адам

На следующий день я был пустой оболочкой. Внутри — выжженная земля, засыпанная пеплом вчерашнего взрыва и сегодняшней тишины.

Я метался по городу, как призрак. Стоял у входа в её общежитие, впиваясь взглядом в дверь, пока дежурная не начала бросать на меня подозрительные взгляды. Потом бродил по институтским коридорам, ловя краем глаза каждый проблеск каштановых волос. Пусто. Она будто испарилась из моего мира, оставив меня в вакууме, где единственным звуком был стук моего собственного сердца — неровный, тревожный.

Я написал ей. Просто и глупо: «Ты где? Можно поговорить?»

Ответом была тишина. Глухая, оглушительная. Я смотрел на экран, пока он не темнел, снова включал его, проверял, не пропустил ли что-то. Ничего. Я писал ещё, снова и снова. Хоть что-то, просто чтобы не бездействовать.

Час.

Два.

Время растягивалось, становясь пыткой. Я снова и снова прокручивал вчерашнее. Её горячий шёпот «Адам, пожалуйста…», её тело, трепетавшее в унисон моему, её глаза в момент наивысшего наслаждения — полные доверия, отдачи.

И теперь — ничего.

Та самая ледяная пустота, которую я так мастерски создавал для других, теперь душила меня самого.

«Видимо, вот так они и чувствовали себя», — пронеслось в голове обжигающей волной.

Все те девушки, которым я слал безразличное «Занят. Как-нибудь в другой раз» или отправлял на такси домой на рассвете, пока сам уже строил планы на следующий вечер. Я думал, что они просто злятся на отказ. Я не понимал, что это может быть вот так — физическая боль под рёбрами, тошнотворная пустота в желудке и ощущение, что тебя стёрли с лица земли одним молчанием.

К вечеру я больше не мог это выносить.

Я пришёл к её двери. Постучал. Сначала — несмело.

— Ева… это я. Нам надо поговорить.

Тишина из-за двери была густой, живой и враждебной.

Я постучал сильнее, ладонью, уже не скрывая отчаяния.

— Пожалуйста, открой. Скажи хоть что-нибудь.

Ни звука. Только гулкое эхо в коридоре и бешеный стук собственного сердца, отдававшийся в висках. Она не просто не хотела меня видеть. Она игнорировала моё существование. Это было хуже любой пощёчины, любого крика. Это был полный, абсолютный крах.

Я вышел из их блока в коридор и прислонился к стене. Я не знал, что мне делать. В груди жгло так сильно, что я будто распадался на куски.

И тут раздался голос. Резкий, как удар хлыста:

— Воронов.

Я оторвался от стены и увидел Лизу. Её соседку. Ту самую, что всегда смотрела на меня с насмешкой и недоверием. Сейчас насмешки не было. В её взгляде горел холодный, обжигающий огонь. Она стояла, скрестив руки, и вся её поза была одним сплошным обвинением.

— Что ты натворил? — её голос был тихим, но каждое слово било точно в цель.

Я открыл рот, чтобы излить всё: оправдания, объяснения, свою боль. Но что я мог сказать? «Мы занялись любовью, и это было самое прекрасное, что со мной случалось, а потом она сбежала, и я умираю»? Звучало бы как дешёвая драма.

— Лиза… — мой голос сорвался, став хриплым и слабым. — Мы… вчера. Были вместе.

Её брови взметнулись вверх, но удивления в глазах не было. Был лишь нарастающий гнев.

— «Вместе»? Ты имеешь в виду, что ты её трахнул и бросил? Это твоё «были вместе»?

— Нет! — это вырвалось у меня с такой силой, что я сам отшатнулся. — Чёрт возьми, нет! Я никогда бы… Не с ней… — я провёл рукой по лицу, чувствуя, как дрожат пальцы. — Она отвечала мне, Лиза. Всё было… взаимно.

— Тогда почему я пол ночи держала её, пока она рыдала так, будто у неё душу вырывают? — её голос дрогнул, выдавая её собственную боль за подругу.

Слово «рыдала» обожгло меня сильнее, чем если бы она плеснула в лицо кислотой. Рыдала. Из-за меня. Из-за того, что было между нами.

— Я не знаю… — это был самый честный, самый беспомощный ответ, на который я был способен. Голос мой предательски сломался. — Может, я всё испортил. Может, она не хотела этого… на самом деле. Я не знаю!

Я смотрел на Лизу и, должно быть, выглядел совершенно разбитым, потому что её взгляд, всё ещё жёсткий, смягчился на один градус. Она видела не напыщенного Адама Воронова, а запуганного парня, который сам не понимал, что произошло.

— Лиза, пожалуйста, — я умолял, чувствуя, как по щеке предательски скатывается слеза, и я смахиваю её с яростью, направленной на самого себя. — Впусти меня. Я должен ей объяснить. Я должен сказать ей, что это для меня не просто секс. Что это… что это всё.

Она покачала головой, и теперь в её глазах читалась не только решимость, но и что-то похожее на жалость.

— Нет, Адам. Сейчас — нет. Ты не понимаешь. Она не просто злится или обижена. Она в панике. Она ненавидит себя за то, что поддалась чувствам, за то, что это случилось так быстро. Твоё появление сейчас будет для неё не спасением, а очередным насилием. Ты вломился в её жизнь, а теперь пытаешься вломиться и в её боль. Дай ей время.

Её слова, как капли ледяной воды, заставили меня по-настоящему осознать ситуацию. Это была не игра в кошки-мышки. Это была рана.

— Я люблю её… — прошептал я, и это прозвучало так наивно и так правдиво, что у Лизы дрогнули губы. — Это не игра. Я не могу позволить ей думать, что она для меня просто… очередная ночь.

— Если ты действительно её любишь, — Лиза сказала это тихо, но с невероятной силой, — то докажешь это не штурмом двери, а терпением. Уйди. Дай ей время прийти в себя. Дай ей пространство, чтобы соскучиться по тебе… или чтобы понять, что она этого не хочет.

Последние слова повисли в воздухе, как приговор. «Или чтобы понять, что она этого не хочет». Самая страшная перспектива из всех возможных.

Я постоял ещё мгновение, глядя на закрытую дверь, за которой была вся моя вселенная, разбитая на тысячи осколков. Затем медленно, будто против собственной воли, кивнул.

— Хорошо, — выдавил я.

Я развернулся и пошёл прочь. Каждый шаг отдавался эхом в пустоте, что теперь была внутри. Я не просто уходил по коридору. Я отступал.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Впервые в жизни я проигрывал, не имея ни малейшего понятия, как превратить это поражение в победу. Единственная тактика, что у меня оставалась, — ждать.

И это было невыносимо.

Глава 45. Лиза

В комнате стояла тишина. Не просто отсутствие звуков, а густая, тяжёлая субстанция, в которой повисли невысказанные слова и нерешённые вопросы.

Ева сидела на кровати, обхватив колени, и смотрела в окно. Снег падал медленно, густо — крупные, неторопливые хлопья, как будто сама природа пыталась укутать и заглушить внешний шум, оставив нас наедине с этим внутренним штормом. Снаружи была жизнь: слышны были голоса, смех, хруст снега под ногами. Но здесь, в нашей комнате, время будто замерло под стеклянным колпаком.

Я стояла в дверях, наблюдая за ней. С самого утра она не произнесла ни слова. Её молчание было красноречивее любых истерик. Это была тихая агония осмысления.

— Ева, — тихо позвала я, нарушая зыбкое спокойствие.

Она не обернулась. Только её плечи чуть вздрогнули, выдав внутреннее напряжение. Я подошла ближе, поставила на стол рядом с ней свежую кружку чая — на этот раз ромашкового, успокаивающего.

— Ты хоть что-нибудь ела? — спросила я, уже зная ответ.

Тишина.

Она продолжала молча смотреть в окно, её профиль был отточенным и хрупким, как у героини старой драмы. Я села рядом, на её кровать, и мы просто сидели, слушая, как гулко бьётся её сердце — или, может, это стучала в висках моя собственная кровь, пока я решала, что делать.

Что я вижу? Я вижу двух идиотов. Одного — за дверью, разбитого и потерянного, с глазами, в которых читалась не вина, а настоящая, животная паника от возможной потери. Другую — здесь, передо мной, такую же разбитую и напуганную силой того, что между ними произошло. Это не игра. Ни с его, ни с её стороны. Адам Воронов, король ночных подвигов и лёгких побед, стоял в коридоре как приговорённый, и в его голосе, когда он говорил о ней, дрожала не злость, не обида, а страх. Настоящий.

А она… она боится не его. Она боится самой себя, своих чувств, той интенсивности, что их сожгла. Она боится, что оказалась «одной из», и этот страх съедает её изнутри. Но я-то вижу разницу. Для «одной из» он бы не стоял под дверью, не умолял, не выглядел так, будто его собственный мир рухнул.

— Он приходил, — сказала я наконец, нарушая молчание.

Её пальцы чуть сжались на коленях, но она не повернулась.

— Я знаю, — её голос был тихим и хриплым, будто она не говорила целый день, а только плакала.

Я кивнула, хотя она не видела.

— Он… уничтожен, Ева. Он в панике. И… не знает, что делать.

Она опустила голову, пряча лицо в коленях.

— Пусть не приходит больше, — прошептала она, но в её голосе не было силы, только усталость.

Я вздохнула. Вот он — момент истины. Моё решение. Молчать и наблюдать, как они оба медленно сходят с ума от непонимания? Или рискнуть и дать ей ключ, который, возможно, отопрёт дверь, а возможно, и захлопнет её навсегда?

Я видела его отчаяние. И видела её боль. И поняла, что мой нейтралитет — это тоже выбор. И он предательский.

— Я видела, как он выглядел, — начала я осторожно, но твёрдо. — Он не спал, не ел. Он метался по всему институту, как призрак, искал тебя. Это был не тот Адам, которого все знают. Это был кто-то другой.

Ева горько усмехнулась, но звук получился больше похожим на сдавленный стон.

— Может, из-за чувства вины.

Я резко покачала головой, хотя она всё ещё не смотрела на меня.

— Нет. Не из вины. Я тебе говорю, как есть: для него это не было «на один раз». То, что я видела в его глазах… это было не отступление. Это было признание в полном поражении. Твоей власти над ним.

Она медленно, очень медленно повернула ко мне голову. Её глаза были огромными, подёрнутыми влажной пеленой, но в них, сквозь боль, пробивалось что-то ещё — слабый, испуганный интерес.

— Откуда ты знаешь? — спросила она, и в её голосе прозвучала не защита, а настоящая жажда понять.

— Потому что я видела, как он говорил о тебе, — я выдержала её взгляд, вкладывая в свои слова всю возможную убедительность. — Он не оправдывался. Он не винил тебя. Он винил только себя. Это была не игра, Ева. Это была мольба.

Она замерла, её губы чуть дрогнули. Она опустила взгляд, снова обхватив себя руками, будто пытаясь удержаться от чего-то.

— Я испугалась, Лиза, — её голос стал тихим, почти детским, обнажая ту самую рану, которую она прятала за гневом и отстранённостью. — Когда всё закончилось… мне стало так страшно. Что это был лишь момент. Что завтра он станет прежним. Посмотрит на меня как на очередной трофей. Что я стала… одной из них.

Я мягко дотронулась до её плеча, чувствуя, как она вздрагивает.

— А ты попробовала дать ему шанс доказать, что этого не случится? — спросила я мягко. — Не ему-мажору, не ему-бабнику. А тому парню, который только что стоял за дверью, тому, кто написал о тебе песню, и, скорее всего, все их последние песни, тому, кто, кажется, впервые в жизни по-настоящему потерял голову. Дай шанс этому Адаму.

Она молчала долго-долго, глядя куда-то сквозь окно, где снег всё так же кружился в своём немом, гипнотическом танце. В её глазах шла борьба — страх против надежды, боль прошлого против возможности будущего.

Потом она прошептала, и её голос был полон сомнения и какой-то новой, хрупкой решимости:

— Я не знаю, смогу ли.

— Просто не закрывайся окончательно. Он ищет тебя не потому, что должен. А потому что без тебя ему, кажется, и правда нечем дышать.

Ева прижала колени к груди, и наконец слёзы потекли по её щекам. Но это были не те рыдающие, истеричные слёзы вчерашнего вечера. Они были тихими, очищающими. Слёзами принятия своей уязвимости, слёзами прощания со старыми страхами и, возможно, слёзами зарождающейся смелости.

Я сидела рядом, не говоря ни слова, просто положила ладонь на её спину, чувствуя, как под моей рукой медленно уходит напряжение. Я не знала, что она решит. Но я знала, что дала ей не просто утешение, а перспективу.

И теперь всё было в её руках.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 46. Адам

Я не помню, как дошёл до дома. Ноги были ватными, голова — тяжёлым, гудевшим шаром. В ушах стоял звон, и сквозь него пробивался лишь один звук — оглушительная тишина из-за её двери.

Я захлопнул за собой дверь, не раздеваясь, и направился прямиком к бару. Достал первую попавшуюся бутылку — виски, не глядя на этикетку. Руки дрожали так, что я едва не уронил её.

Первый глоток обжёг горло, но не смог прогнать внутренний холод. Второй — тоже. Я пил не для опьянения, а в тщетной надежде затопить эту пустоту, что разверзлась внутри, едва за ней захлопнулась дверь.

Я хотел забыться. Забыть, что я — причина её слёз. Забыть ужасающую мысль, что в её глазах я стал тем, кем клялся никогда не быть: очередным мужчиной, который взял, воспользовался и сломал.

Очередной.

Слово засело в мозгу, как заноза, и с каждым глотком впивалось глубже, превращаясь в приговор.

Я ударил кулаком по столешнице — бутылка подпрыгнула, звякнув о стекло.

— Чёрт! — выругался я, но злость не находила выхода. Она копилась, густая и ядовитая, не находя мишени, кроме меня самого.

— Что я сделал не так?! — крикнул я в безмолвную, роскошную гостиную, но в ответ получил лишь собственное эхо.

Дверь в гостиную скрипнула.

— Адам? — это был отец. Он стоял в проёме, его фигура в идеально отутюженной домашней куртке казалась чужеродной в моём хаосе.

— Что происходит?

— Ничего! — я почти выкрикнул, размахивая бутылкой. — Всё просто замечательно!

Он не сдвинулся с места, его взгляд был пристальным и, к моему удивлению, не осуждающим, а тревожным.

— Сын, ты пьян.

— Да! И знаешь почему?! Потому что иначе невозможно дышать!

Я сделал ещё один огромный глоток, чувствуя, как горит внутри.

— Я думал, я всё понял. Что научился чувствовать, что стал… лучше. А в итоге я просто повторяю всё те же ошибки! Твои ошибки!

Отец нахмурился, но его голос остался спокойным.

— Какие ошибки?

— Те, что ты совершил с мамой! — выпалил я, и слова прозвучали как обвинение, которое я годами носил в себе. — Ты ведь тоже её потерял! Ты закрылся, ушёл в работу, в свой виски! Ты не был рядом, когда она умирала, и не был рядом со мной после! Ты не понял, что ей было нужно, а я… я не понял, что нужно Еве! И теперь я такой же, как ты!

Он медленно подошёл ближе. Не для того, чтобы отчитать, а просто чтобы быть рядом.

— Говори, что случилось, — тихо сказал он.

Я хотел огрызнуться, но что-то внутри, какая-то последняя опора, подломилась. Слёзы, которые я так яростно сдерживал, хлынули сами — тихие, горькие. Я опустил голову на руки, и всё тело затряслось от подавленных рыданий. Я чувствовал, как по щеке течет что-то горячее и мокрое, и мне было все равно.

Отец не ушёл. Он не пытался обнять меня. Он просто стоял рядом, молчаливый свидетель моего краха.

Когда спазм прошёл и я смог выговорить слова, они вырывались обрывками:

— Я встретил девушку. Она… не такая, как все. Вчера мы были вместе. А после она ушла, так будто её и не было. Потому что испугалась. Потому что решила, что я… что я такой же, как раньше. Что она для меня просто очередная ночь.

Он слушал, не перебивая.

— Я не хотел, чтобы всё так вышло, — голос всё ещё дрожал. — Я думал, что это любовь. А теперь она ненавидит себя за то, что произошло, и, кажется, ненавидит меня тоже.

Отец тяжело вздохнул.

— Похоже, ты впервые в жизни по-настоящему полюбил.

— Если это любовь, то почему так чертовски больно?! — выкрикнул я, снова поднимая на него взгляд. — Почему я чувствую, будто у меня внутри всё вырвали?!

— Потому что ты впервые снял броню, — ответил он, и в его голосе не было привычной холодности. — Которую я на тебя надел. Это из-за меня тебе сейчас больно, Адам.

Его слова попали в самую точку. Я смотрел на него, и мои слезы медленно высыхали, сменяясь горьким осознанием.

Отец отвёл взгляд, глядя куда-то в прошлое.

— Я думал, что сила — в том, чтобы быть железным. Не показывать слабость. Не быть рядом, когда это было важнее всего. Я был слеп. И мне жаль.

Он не стал развивать тему. Этого было достаточно. Впервые за долгие годы между нами не было стены. В комнате повисла тишина, но теперь она была другой — не враждебной, а наполненной горьким пониманием.

— Что же мне делать? — прошептал я, и это был уже не крик, а просьба.

Отец посмотрел на меня.

— Если она тебе дорога… борись. Но не истерикой. Не этим, — он кивнул на бутылку. — Докажи ей, что её страх — это и твоя боль. Что ты не сбежишь. Иногда… нужно просто быть рядом. Ждать. Даже у закрытой двери.

Он больше ничего не сказал. Медленно поднялся и вышел, оставив меня наедине с внезапно наступившей тишиной.

Буря внутри стихла, сменившись странным, болезненным спокойствием. Пустота никуда не делась, но теперь в ней, как на пепелище, можно было что-то разглядеть.

Я сидел, и в голове, очищенной слезами и его словами, наконец проступила одна-единственная, кристально ясная мысль:

«Если она испугалась, я должен показать, что не сбегу. Что я рядом. Всегда».

Я достал блокнот, открыл чистую страницу. Пальцы уже не дрожали.

Я начал писать. Песню. Не оправдание, а объяснение. Не клятвы, а правду.

И тогда, из этой правды, родилась мысль. Безумная. Сумасшедшая.

Но единственно верная.

Я выбежал из дома и почти бегом направился к Артёму. Стучал в его дверь не столько кулаком, сколько всей пятернёй — отчаянно, срывая кожу с костяшек.

— Тём, открой! Тревога!

Из-за двери послышалось глухое ругательство, потом шаркающие шаги. Через минуту дверь распахнулась, и на пороге возник заспанный Артём в мятых спортивных штанах.

— Воронов, ты в своём уме? Три часа ночи!

— Плевать на время, — выдохнул я, и голос предательски дрогнул, выдав всё моё отчаяние. — Мне нужна твоя помощь. Твоя и Кирилла. Сейчас.

Артём прищурился, оценивающе окинул меня взглядом — с помятым лицом, дикими глазами, — и все шутки моментально слетели с его лица. Он молча отступил, пропуская меня внутрь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ладно. Заходи, только тихо, родители спят.

Через десять минут, после срочного звонка, за дверью раздался ещё один сонный стук. Кирилл, зевая во весь рот и потирая затылок, ввалился в комнату.

— Ну, бандиты, что за бунт? Решили на склад аппаратуры ночью нагрянуть? Я только за.

— Хуже, — хрипло сказал я, поднимаясь с табурета. — Дело касается Евы.

Ребята переглянулись. В воздухе повисло напряжённое молчание. Они ждали худшего.

— Я облажался. По-крупному, — начал я и выложил всё. Без прикрас, без самозащиты. Про нашу близость в раздевалке и её уход. Про её слёзы. Про то, что она теперь меня боится и ненавидит. И про то, что я… люблю её. По-настоящему. Впервые в жизни.

Я говорил, глядя в пол, и, казалось, комната затаила дыхание вместе со мной. Когда я закончил, первым нарушил тишину Кирилл.

— Брат... — он протяжно свистнул. — Это жесть.

— План, значит, есть? — Артём скрестил руки на груди, его взгляд был сосредоточен и деловит. В такие моменты он был похож на полевого командира.

— Есть, — я поднял на них глаза. — У меня есть песня. И она должна её услышать.

— Ну, так спой ей, — пожал плечами Кирилл. — Завтра на репетиции, подойдёшь и.…

— Она никуда не выходит, — перебил я. — Она в четырёх стенах, и я для неё не существую. Если я хочу до неё достучаться… мне нужно прийти к ней самому. Со всей мощью.

Артём медленно провёл рукой по лицу, но в его глазах уже мелькнула искра.

— Не говори, что ты хочешь сделать то, о чём я подумал.

— Я хочу устроить концерт. Прямо под окнами общежития. С гитарой, с барабанами, с колонками. Чтобы она не смогла это проигнорировать. Чтобы весь факультет, все общежитие услышало что я ей говорю.

В комнате снова воцарилась тишина, на этот раз оглушительная. Кирилл уставился на меня, будто у меня выросла вторая голова, а потом громко, от души, расхохотался.

— Да ты просто конченый псих! Романтик-самоубийца!

— Зато стиль чувствуется, — Артём не смог сдержать кривую ухмылку. — Громко, пафосно и на грани фола.

— Слушайте, — я шагнул ближе, сжимая и разжимая онемевшие пальцы. — Я знаю, что это безумие. Знаю, что мы рискуем нарваться на охрану, на разгон и на всеобщее посмешище. Но я должен попробовать. Я должен доказать ей, что это не игра. Что я не тот парень, которым был. Что она для меня — всё.

Я смотрел на них, на этих двух идиотов, которые были мне ближе братьев. В их глазах читалась целая буря: сомнение, опасение, но сквозь них пробивалось нечто большее — понимание и решимость.

— Концерт под окнами, — наконец, с драматическим вздохом, произнёс Кирилл. — Ладно, черт с тобой. Гулять так гулять. Но ты хоть представляешь, что тебе нужно? Это тебе не у костра трындеть. Нужны колонки, усилители, стойки, свет, питание...

— Понимаю, — кивнул я, чувствуя, как в груди загорается первая искра надежды. — Поэтому я и здесь. Без вас я — не справлюсь.

И понеслось. Так началась наша безумная ночь.

Мы разрывали телефон. Звонили всем: знакомым с репетиционной базы, которые, посмеявшись, пообещали притащить пару колонок; Артём умудрился разбудить какого-то бывшего барабанщика, и тот, к нашему удивлению, не только не послал нас, но и предложил помощь со стойками. Кирилл вёл переговоры о переносном генераторе, сыпля техническими терминами и обещая «вернуть в целости и сохранности».

Кто-то крутил у виска, кто-то гоготал, но почти все соглашались помочь. Адреналин бил в голову, мы были пьяны от собственной дерзости.

К утру, изрядно помятые, но воодушевлённые, мы пробирались в пустой актовый зал института. В свете одинокой лампы, свисавшей с потолка, мы выстроили наш импровизированный стан: Кирилл с бас-гитарой, Артём за барабанной установкой, я — с гитарой наперевес.

И мы начали репетировать. Снова и снова. Мы выжимали из песни всё лишнее, оставляя лишь голые нервы и ту самую, оголённую правду. Я пел, пока голос не саднило, а губы не трескались, вкладывая в каждую строчку всё: свою боль, свой стыд, свою надежду.

Артём выстукивал ритм, который не заглушал, а подчёркивал каждую эмоцию. Кирилл выстраивал басовую линию — мощный, незыблемый фундамент, на котором держалась вся эта хрупкая конструкция.

В какой-то момент я остановился, переводя дыхание, и посмотрел на них — уставших, но не сломленных.

— Спасибо, — выдохнул я, и это короткое слово вмещало в себя больше, чем все пространные речи. — Без вас... я бы не справился.

Артём бросил в меня барабанной палочкой, но в его жесте сквозило то самое, братское уважение.

— Да брось. Только у тебя, Воронов, хватает фантазии на такие подвиги. Но чёрт возьми... это может сработать.

— Если после этого Ева не растает, — хмыкнул Кирилл, поправляя струну, — то тебе останется только ворваться к ней на балкон на вертолёте. Дальше уже некуда.

Я рассмеялся — коротко, с облегчением. Впервые за эти сутки смех не резал горло.

— Она должна услышать. Остальное... будь что будет.

Адреналин иссяк, и наши силы вместе с ним. Мы рухнули кто куда: я — в кресло, Артём — на диван, Кирилл — прямо на пол, подперев стенку спиной. Кто-то пробормотал «десять минут, и в бой», но через мгновение в зале, освещённом одинокой лампой, повисла тишина, нарушаемая только ровным дыханием. Я не собирался засыпать, просто прикрыл глаза, чтобы хоть на секунду остановить эту карусель мыслей, и провалился в тяжёлый, бессознательный сон.

Меня вырвало из забытья не звонок, а настойчивая, разрывающая тишину вибрация телефона. Он лежал у меня на груди и подпрыгивал, словно живой. Я едва разлепил веки, в глазах плыло. Первое сообщение от Лизы: «Адам, она собирается ехать к родителям». Я потянулся к телефону, пальцы были ватными, мозг отказывался соображать. Прежде чем я успел даже разблокировать экран, он вспыхнул снова. И ещё. И ещё. Поток сообщений, одно тревожнее другого.

«Собирает чемодан».

«Адам, она уезжает, если хочешь что-то сделать, у тебя не так много времени».

Сердце не провалилось — оно взорвалось, разрывая грудную клетку адреналином. Я сбросил ноги с подлокотников и вскочил так резко, что пустое кресло с грохотом опрокинулось назад.

— Ребята! — мой голос сорвался на хриплый крик. — ВСТАВАЙТЕ!

Артём и Кирилл вздрогнули и поднялись мгновенно, как по команде, ещё не понимая, что происходит, но уже видя панику на моём лице. Мне не пришлось ничего объяснять. Я просто показал им экран, заваленный сообщениями. Они всё поняли без слов.

И в следующую же секунду мы сорвались с места, хватая гитары, барабанные палки и всё, что попадалось под руку. Время не просто истекло — оно кричало сиреной.

Глава 47. Ева

Комната была залита холодным утренним светом, безжалостно подсвечивая пылинки, кружащиеся в воздухе. Я складывала вещи в большую спортивную сумку — движения мои были резкими, почти механическими. Свитер, книга, косметичка — всё летело внутрь в хаотичном порядке, будто я могла упаковать вместе с вещами и свой беспорядок в душе. Поеду домой. К маме. Там тихо, там пахнет корицей и старой мебелью, там нет его. Мне отчаянно нужны были воздух, расстояние, стены, которые не будут напоминать ни о чём. Может, там, в знакомой до боли обстановке, я наконец перестану чувствовать, как под кожей ноют его прикосновения, и смогу разобраться в том, что осталось от меня самой.

Лиза сидела на своей кровати, зажав телефон в руках. Я чувствовала её взгляд на себе — тяжёлый, полный немого вопроса.

— Ева, подожди, — наконец сказала она, и в её голосе не было упрёка, только тревога. — Давай хотя бы на секунду остановимся. Ты не видишь, что делаешь?

Я с силой дёрнула молнию сумки, будто запечатывая собственное колебание.

— Мне просто нужно время, нужно пространство.

— Пространство, в котором не будет его? — тихо, но чётко парировала Лиза.

Я отвернулась, делая вид, что что-то ищу на полке, лишь бы не встречать её взгляд.

— Не надо, давай без сеанса психологии. Не сейчас.

— Хорошо. Тогда скажи мне, чем это бегство отличается от того, что было с Димой? Ты ведь тогда приехала сюда с той же целью.

Готовый протест застрял у меня в горле. Она попала в самую точку, в ту самую старую, незаживающую рану, которую я тщательно прикрывала новой драмой. Я чувствовала, как по спине бегут мурашки.

— Это совершенно другое, — выдохнула я, и мой голос прозвучал слабо даже для меня самой.

— Правда? — Лиза встала и подошла ко мне. — А мне кажется, паттерн один и тот же. Как только становится по-настоящему страшно, ты включаешь режим «эвакуации». Вместо того чтобы разбираться в чувствах, ты собираешь чемоданы. Это классическое избегающее поведение, Ева. Мы же проходили это. Ты не решаешь проблему — ты физически от неё убегаешь.

Её слова били точно в цель, раскалёнными гвоздями вбивая в меня неприятную, унизительную правду. Она была права. Я видела параллели, просто отказывалась их признавать.

— А что мне делать? — голос мой сорвался, в нём проступила давно копившаяся усталость. — Остаться? Я не могу так, Лиза. Я не вынесу.

— Может, дело в том, чтобы перестать контролировать всё и просто почувствовать? — она положила руку мне на плечо. — Побег — это не решение. Это пауза. Боль отложится на потом и вернётся с тобой, вот увидишь. Только ты приедешь сюда через неделю или месяц, и всё будет ещё хуже, потому что к боли прибавится осознание того, что ты снова сбежала с поля боя.

Я зажмурилась, пытаясь отгородиться от её слов, от этой невыносимой ясности. Во мне боролись два начала: израненная, напуганная девочка, которая хотела только одного — спрятаться, и женщина, которая понимала, что Лиза говорит правду.

— Я не могу, — прошептала я, и это было чистой правдой. В тот момент у меня просто не было сил остаться и встретить всё это лицом к лицу. Страх и инстинкт самосохранения оказались сильнее. — Мне нужно время. Просто время.

Я произнесла это с показной уверенностью, но внутри всё было жидким и зыбким, подтачивая эту хлипкую крепость из решимости. Я продолжила собираться, мои пальцы слегка дрожали. Я замерла на секунду, чувствуя, как накатывает новая волна стыда и растерянности. Она видела меня насквозь. И от этого было не убежать. Но я должна была попытаться. Потому что иначе я бы просто сгорела.

И вдруг — сквозь стекло, сквозь стены, прямо в самое нутро — ворвались первые, чистые аккорды. Настоящая гитара. Живой звук, не запись.

Музыка врезалась в тишину комнаты, как удар тока. Пальцы сами разжались, и тетрадь с глухим стуком упала на пол. Я не двигалась, застыв с рукой, всё ещё протянутой к полке. Сердце не прыгнуло — оно замерло, а потом рванулось вскачь, отчаянно и громко, заглушая всё.

— Что это?.. — прошептала я, сама не узнавая свой голос.

Лиза подняла голову и резко выдохнула. И смотрела на меня не с удивлением, а с каким-то странным, напряжённым ожиданием. Словно… словно она знала и ждала.

Ледяная дрожь пробежала по спине. Медленно, будто во сне, я сделала несколько шагов к окну. Рука сама потянулась к лёгкой шторе на окне. Секунда колебания — и я резко дёрнула ткань.

И увидела его.

Адам. Он стоял внизу, посреди белого снега, с гитарой на ремне. Рядом — Кирилл с басом и Артём, уже занявший место за барабанной установкой. Вокруг них — колонки, провода, стойки. Целый импровизированный концертный зал, возникший из ниоткуда за несколько часов. И он… он поднял голову, и его взгляд, синий и пронзительный даже с этой высоты, нашёл меня в оконном стекле. Он не улыбался. Он смотрел. Прямо в меня.

Он ударил по струнам, и мощный, чистый звук гитары разрезал морозное утро, подхваченный ритмом барабанов и гулом баса. Я инстинктивно распахнула дверь на балкон, и ледяной воздух ударил в лицо, но я не чувствовала холода. Только жар, поднимающийся откуда-то из глубины груди.

И он запел.

Любовь — это слабость, любовь — это сила,

Стреляю ей в сердце, но я мазила…

Я застыла, вцепившись пальцами в холодный железный поручень. Каждое слово било прямо в солнечное сплетение, отнимая дыхание. Это было не выступление. Это была исповедь. Вывернутая наизнанку душа, выставленная на всеобщее обозрение, но обращённая только ко мне.

В голове пронеслись обрывки мыслей, сталкиваясь и разбиваясь друг о друга. Зачем? Зачем этот цирк? Зачем под окнами, на виду у всего общежития? Чтобы добить? Чтобы посмеяться? Но его голос был абсолютно чистым, без единой ноты насмешки или бравады. В нём была только хриплая, пронзительная правда.

Ты стала тем самым событием…

И мы любили прямо как в фильме, это было так удивительно…

Перед глазами поплыли картинки: не только раздевалка и наша ночь. Вспомнилось, как он стоял рядом с ней, защищая от Димы. Как слушал её, не перебивая. Как его пальцы бережно поправляли её плечо во время танца. Его голос стирал стыд и ненависть к себе, слой за слоем, обнажая под ними что-то хрупкое и забытое — надежду.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он смотрел на меня всё время, не отрываясь. И в этом взгляде было всё: «Да, это безумие. Да, я идиот. Но я не могу иначе. Я горю, и мне плевать, кто это видит».

Я чувствовала, как внутри что-то ломается — не с грохотом, а с тихим, чистым звоном. Моё упрямство, мой страх, моё отчаянное желание убежать и спрятаться — всё это рушилось, не в силах устоять перед этой, животрепещущей искренностью.

Ты так красива, прямо из cinema…

Но думать о тебе — это насилие.

По щекам покатились предательские горячие слёзы. Я не пыталась их смахнуть. Они текли сами, смешиваясь с холодным ветром, и я даже не пыталась их сдержать.

Я была так уверена, что он — ошибка. Что наша близость была мгновением слабости, которое нужно забыть. Но сейчас, слушая, как он выкрикивает свою боль и свою любовь на весь белый свет, я с абсолютной, ослепительной ясностью поняла: я ошибалась.

Он стоял здесь не ради игры. Не ради победы или завоевания.

Он стоял здесь, потому что не мог иначе. Он стоял здесь ради меня.

Глава 48. Адам

Джарахов — Ты так красива

Я ударил по струнам, и музыка пошла сама, будто вырываясь из самой глубины груди. Голос дрожал, срывался на хрип, но я пел так, как никогда раньше. Не для публики. Не для ребят. Только для неё. Каждый аккорд, каждая строчка были криком моей души, вывернутой наизнанку.

Ева вышла на балкон.

Холодный ветер развевал её волосы, и я видел, как она судорожно вцепилась в перила. Но в её глазах, таких далёких и таких близких, пылал огонь. Не гнева — нет. Что-то другое, что заставляло моё сердце биться втрое чаще.

Любовь — это слабость, любовь — это сила…

Ты так красива, невыносимо…

Я вкладывал в каждое слово всю свою боль, весь стыд, всё понимание того, что я чуть не разрушил. Я пел о её силе, о своей слабости, о том, как её красота сводила меня с ума — не только внешняя, а та, что была глубоко внутри, в этой её стальной хрупкости. Я хотел, чтобы она знала. Чтобы слышала и почувствовала — я люблю её. Не тот образ, который она пыталась надеть, а её настоящую, со всеми шрамами и страхами.

В груди было больно от напряжения, голос саднило, но я выложился до конца, пока последний аккорд не отзвенел, оставив в морозном воздухе звенящую тишину. Я поднял глаза, боясь увидеть пустой балкон.

Но она смотрела прямо на меня.

И вдруг — уверенно, почти резко — кивнула.

Словно сказала себе что-то важное, приняв окончательное решение. И скрылась в комнате.

Моё сердце сжалось в ледяной комок. Всё внутри рухнуло. Опять? Неужели я всё испортил? Неужели этот крик души она восприняла как очередной спектакль?

— Ева! — сорвалось с губ; я шагнул вперёд, словно мог её догнать. — Подожди!

Ответом мне была лишь захлопнувшаяся балконная дверь.

В этот момент с балконов ниже показались силуэты — кто-то в халате, кто-то в футболке; заспанные студенты выглядывали, морщась от громкости. Один юноша, ещё в тапочках, высунулся и проворчал: «Чё за рок-группа?» Другой, зажав кружку с чаем, неожиданно ухмыльнулся и помахал нам фонариком.

Эти случайные глаза добавляли странного напряжения — словно всё общежитие стало свидетелем моего краха.

И тут на балкон вышла Лиза. С ухмылкой, будто весь этот спектакль был для неё одной.

— Ну, Воронов, если б у меня под окном такие концерты давали, я бы замуж согласилась выйти сразу же.

— Лиза… — я выдохнул, чувствуя, как земля уходит из-под ног. — Где Ева?

Она улыбнулась, внимательно смотря на меня, а потом медленно, словно наслаждаясь моментом, повернула голову к выходу из общежития.

Я проследил за её взглядом — и застыл.

В дверях, внизу, возле входа, стояла Ева.

Растрёпанная, запыхавшаяся, в спешке накинула на себя куртку и не успела застегнуть. Щёки горели румянцем от мороза и бега, а глаза… глаза сияли такой сложной смесью слёз, улыбки и решимости, что у меня перехватило дыхание.

Она смотрела на меня и медленно, будто преодолевая последние сомнения, подходила.

Кажется, каждый её шаг отзывался внутри ударом сердца. Я хотел рвануть к ней навстречу, схватить её и никогда не отпускать, но остался на месте, боясь спугнуть этим порывом.

— Поговорим? — сказала она тихо, когда между нами осталось всего пару шагов.

Я лишь кивнул. Голос застрял в горле комом, поэтому я просто сделал жест рукой, предлагая отойти в сторону, под голые ветви старой ивы.

Мы остановились. Я чувствовал, как пальцы дрожат, и совал их глубже в карманы, чтобы скрыть предательскую дрожь. В голове крутилось всё: она хочет попрощаться? Объяснить, почему мы должны забыть друг друга? Сказать, что это была ошибка?

Но то, что я услышал, перевернуло всё с ног на голову.

— Прости меня, — сказала она вдруг, глядя куда-то мне в грудь.

Я моргнул, мозг отказывался обрабатывать информацию.

— Что? За что?

Она подняла на меня взгляд, и в её глазах была такая мучительная ясность, будто она перебрала в голове каждый наш момент.

— За то, что заставила тебя чувствовать себя так, будто всё, что между нами произошло, было ошибкой. За то, что сбежала и игнорировала тебя. Как будто та ночь ничего не значила. — Она выдохнула, и её голос дрогнул. — Я так боялась той силы, что чувствовала рядом с тобой, что просто… отключила всё. Отключила телефон, чувства, мысли. Я думала только о своей боли и своём страхе, совершенно забыв, что ты остаёшься один на один со всем этим. Я поступила с тобой жестоко и трусливо. И мне так жаль, Адам. Прости за эту тишину. Ты не заслужил этого.

Я не понял сразу. Секунду просто смотрел на её склонённую голову, на эту знакомую прядь волос, выбившуюся из-за уха.

И только потом до меня дошло: она извинялась передо мной. Она, которую я чуть не сломал, просила у меня прощения. И она называла всё своими именами — жестоко, трусливо. Она видела не только свой страх, но и мою боль.

Внутри что-то перевернулось и встало на место. Я готовился ко всему — к отказу, к обвинениям, даже к ненависти. Но не к этой щемящей, обезоруживающей искренности.

— Ева… — выдохнул я, и голос сорвался, потому что в груди вдруг стало так тесно от нахлынувших чувств. — Ты ни в чём не виновата. Это я… Я должен был быть сдержаннее. Я знал, что могу всё испортить, но не остановился.

Она посмотрела на меня, и вдруг уголки её губ дрогнули в той самой, редкой и такой настоящей улыбке. Какая же она была красивая в этот момент.

— Знаешь, — сказала она, прищурившись, — ты совсем не тот, кого я увидела в начале семестра.

Я приподнял бровь, пытаясь собраться с мыслями.

— И это хорошо или плохо?

— Я думаю… хорошо, — ответила она, и в её голосе прозвучало такое тёплое, мирное убеждение, что мне снова захотелось плакать.

Мы замолчали, и в этой паузе было больше понимания, чем в самых долгих разговорах. Я уже думал, что на этом всё и закончится, но тут она выдохнула и чуть смущённо, глядя куда-то в сторону, добавила:

— Но всё же… я бы хотела загладить свою вину.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Эй, я же сказал, тебе не за что извиняться, — перебил я, боясь, что она сейчас возьмёт свои слова назад.

— Пусть так, — она усмехнулась, поправляя ту самую выбившуюся прядь. — Но я всё равно хочу. Например… сходить с тобой на свидание.

Я замер. Мозг на секунду отключился, в ушах зазвенело. Я смотрел на неё, и внутри всё сжалось в один короткий, ослепительный взрыв радости, неверия и щемящего облегчения.

— Ты… серьёзно? — выдохнул я, просто чтобы услышать это снова и убедиться, что не сплю.

Она кивнула. И в её глазах, подёрнутых влажной дымкой, не было ни страха, ни сомнений. Только лёгкая улыбка и что-то похожее на нетерпеливое ожидание.

Я сглотнул и, сам не веря, что задаю этот вопрос, тихо, почти шёпотом, спросил:

— Ты… пойдёшь со мной на свидание? — в голосе, против воли, проскользнул старый, въевшийся страх. Я столько раз слышал от неё «нет», что теперь не мог поверить в возможность другого ответа.

Ева посмотрела прямо в глаза, и её взгляд был чистым и твёрдым.

— Да.

Я глубоко выдохнул — будто впервые за долгие недели вдохнул полной грудью. Будто с меня сняли тяжёлый, давивший камень.

Она сделала шаг ближе. Я ощутил исходящее от неё тепло, смешанное с холодным воздухом, услышал её сбивчивое дыхание. И через секунду наши губы встретились.

Это был не тот поцелуй, где захватывает страсть, а другой — медленный, мягкий, честный. Поцелуй-признание. В нашей общей слабости, в том, что мы так отчаянно скучали друг по другу, в том, что это, наконец-то, и есть та самая, настоящая любовь.

Я держал её в объятиях, чувствуя, как её пальцы впиваются в мою куртку, и не хотел отпускать. Никогда.

И тут раздался шум.

— Уооооу! — заорали где-то сбоку; кто-то из балконов прокричал. Внизу на крыльце появились Артём и Кирилл, а Лиза, свесившись с балкона, свистела в две ладони; они захлопали, кто-то засвистел, кто-то сверкнул фонариком прямо на нас.

Я почувствовал, как уши заливает краска. Ева тоже смущённо уткнулась лицом в мою грудь, но её плечи слегка вздрагивали от смеха.

Я не удержался и рассмеялся вместе с ней, крепче прижимая её к себе, к своему безумно стучащему сердцу.

Но в душе, под всеми этими криками и смехом, было только одно — тихое, оглушительное знание. Впервые за всё время я был абсолютно уверен: она рядом. И это по-настоящему.

Глава 49. Ева

Я подняла взгляд, смущённая, но с лёгкой улыбкой, и сердце вдруг подпрыгнуло.

— Ну что… когда пойдём на свидание?

Адам не задумывался.

— Сейчас.

Мои брови взлетели вверх в удивлении. Я поняла: он не хотел ждать, боялся, что я снова откажусь или пропаду.

— Сейчас? Может, хотя бы вечером? — попыталась пошутить я, но в голосе слышалась надежда. — Чтобы я… ну, привести себя в порядок могла.

Он усмехнулся — криво, с тем самым блеском в глазах, который всегда заставлял что-то внутри меня таять.

— Тогда вечером, но я буду ждать здесь, — сказал он с лёгкой дрожью в голосе.

Я закатила глаза, но щёки уже горели. Сердце колотилось громче обычного.

— Адам, я никуда не денусь.

Он посмотрел так прямо, что в груди стало теплее.

— Точно? — тихо произнёс он.

В этом обещании не было театра — только искренность. Представление, которое не требовало зрителей: он действительно сидел бы под дверью два часа, три, десять — лишь бы потом идти рядом со мной.

Я вдохнула и почувствовала странное спокойствие.

— Иди домой и напиши мне, чтобы я знала, ко скольки быть готовой, — сказала я, заглядывая ему в глаза.

— А ты ответишь? — с такой тоской сказал он, что у меня защемило сердце.

— Отвечу, — пообещала я, касаясь его щеки, ещё раз извиняясь за эти дни, полные пустоты и боли.

Он поцеловал меня ещё раз — с таким голодом, будто боялся, что я исчезну, растворюсь и не оставлю следа. И я позволяла ему это, просто чтобы он был уверен. Когда он всё-таки оторвался от меня, то сказал:

— Я напишу тебе, нам надо собрать всё это, — и он кивнул в сторону импровизированной сцены.

Я улыбнулась и зашла в общежитие.

Вернувшись в комнату, я первым делом взяла с тумбочки телефон, который дни лежал без дела. Экран вспыхнул — и я ахнула. Десятки непрочитанных сообщений. Целый водопад отчаянных, сбивчивых, порой злых, а потом просто безнадёжных слов от него.

«Ева, пожалуйста, ответь».

«Я не знаю, что сделал не так. Объясни».

«Чёрт, я же видел, что ты отвечала мне. Почему сейчас убегаешь?»

«Я не он. Я никогда не стану им. Поверь».

«Просто дай мне знать, что ты в порядке. Больше ничего не нужно».

«Я здесь. Я никуда не уйду».

Я села на кровать и медленно, одно за другим, стала их читать. Каждое слово было ударом по той стене, что я выстроила. Он не давил, не требовал. Он просто был там. Настойчивый, ранимый, настоящий. И впервые за эти дни я позволила себе не бежать от этих слов, а принять их. И ответить.

«Я в порядке».

Его ответ пришёл почти мгновенно, будто он не выпускал телефон из рук.

«Правда?»

«Правда. И… я не передумала. Насчёт вечера».

На той стороне на несколько минут воцарилась тишина. Потом пришло новое сообщение.

«Я заеду в семь. Если это не слишком рано».

«Семь — идеально».

И так мы и проговорили до самого вечера. Короткими, робкими фразами, как будто заново учась ходить. Он не лез с расспросами, не требовал объяснений. Он просто был рядом. На расстоянии текстового сообщения. И это было именно тем, что мне было нужно.

***

— Ну что, принцесса на горошине, определилась наконец? — Лиза, развалившись на моей кровати, с преувеличенным страданием смотрела на гору одежды, вываленную на стул. — Это платье слишком откровенное, эта юбка делает тебя монашкой, а в этом свитере ты похожа на своего младшего брата. Остаётся вот это.

Она ткнула пальцем в простое, но элегантное платье тёмно-бордового цвета, которое я припасла для особого случая и ни разу не надела.

— Ты уверена? — я скептически посмотрела на себя в зеркало.

— Абсолютно. Цвет — огонь, подчёркивает твои волосы. Фасон — строгий, но соблазнительный. Идеально, чтобы свести с ума бывшего мажора, который и так уже на краю, — она подмигнула. — Главное — не переборщить с дрожью в коленках. Хотя, судя по его серенаде, его это только заведёт.

Я бросила в неё подушкой, но не могла сдержать улыбку. Эти лёгкие, почти сестринские подшучивания Лизы были тем якорем, который возвращал меня к нормальной жизни.

Пока я наносила лёгкий макияж, она болтала обо всём на свете, нарочито не касаясь главного, и эта бытовая нормальность была дороже любых разговоров по душам.

Ровно в семь Адам написал, что ждёт меня возле выхода. Сердце ёкнуло, но на смену панике пришло странное, взволнованное спокойствие. Я знала, что не сбегу. Я пообещала. Ему. И себе.

Свидание началось с того, что у подъезда меня ждал его привычный спортивный автомобиль.

— Чтобы ты не мёрзла, — просто сказал Адам, открывая дверь.

Его взгляд был тёплым, но в глубине глаз читалась та же неуверенность, будто он всё ещё боялся, что я передумаю в последний момент.

Он привёз меня на крышу самого высокого здания в городе. Но это была не просто крыша. Это был хрустальный павильон, прозрачный со всех сторон, парящий над ночным городом. Внутри — тёплый пол, уютные кресла у камина, где потрескивали поленья, и всего один стол на двоих. А снаружи — весь город у наших ног, укрытый снежным одеялом, мириады огней, мерцающих в ночи, как рассыпанные бриллианты.

— Красиво, — выдохнула я, не в силах оторвать взгляд.

— Не так, как ты, — тихо ответил он, помогая снять пальто. Его пальцы на секунду задержались на моих плечах.

Мы сели, и сначала было немного напряжённо. Он слишком прямо сидел, слишком внимательно слушал.

— Ты нервничаешь? — наконец спросила я, накрывая своей ладонью его руку.

Он глубоко вздохнул, и его плечи наконец расслабились.

— Ужасно, — признался он с кривой улыбкой. — Боюсь сказать или сделать что-то не то.

— Расскажи мне о своих родителях, о семье, я ведь мало что знаю, что скрывается за богатой жизнью Адама Воронова, — улыбнувшись, сказала я, чтобы хоть немного его расслабить.

Он отложил вилку, его взгляд стал задумчивым. Казалось, он на секунду ушёл в себя.

— Ну, «богатая жизнь»… — он усмехнулся, но в улыбке не было радости. — Отец — тот ещё экземпляр. Настоящая акула бизнеса. Строил свою империю с нуля и, кажется, забыл, для кого он это всё строил. После того как мамы не стало, он просто… заморозился. Забетонировался в своих офисах и совещаниях. Мы годами жили в одном доме, как два корабля в ночи — видим огни друг друга, но не пересекаемся.

— А мама? — осторожно спросила я.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Его лицо посветлело.

— Мама… она была полной его противоположностью. Шумной, смешливой. Она могла затеять танцы посреди гостиной просто потому, что по радио играла хорошая песня. Это она водила меня на бальные танцы, представляешь? — он покачал головой, словно сам не мог в это поверить. — Говорила, что мужчина должен уметь вести. И не только в танце. Она была моим главным болельщиком.

Он помолчал, глядя в окно, на россыпь огней за стеклом.

— Когда она заболела… всё как будто выцвело. А после… отец с головой ушёл в работу. Он дарил мне кучу подарков, пытался отвести внимание, в числе прочих была и гитара. Я начал играть и понял, что это единственный способ говорить с ней или… кричать в никуда. Так и начал писать.

— Адам… — я прошептала, сердце сжимаясь от боли за того мальчишку, которым он был.

— Всё в порядке, — он встретил мой взгляд и слабо улыбнулся. — Сейчас… сейчас стало немного легче. С тобой. И, как ни странно, с отцом тоже. Он недавно сказал, что слушал наши песни. Сказал, что в них «что-то есть». Для него это высшая похвала. Так что, возможно, не всё потеряно.

Воспоминание ударило с внезапной остротой.

— Я ведь тогда, на той лекции после твоего очередного «подарка», сказала… — я запнулась, чувствуя, как по щекам разливается краска. — Извини. Я не знала про твою маму.

— И знаешь, что самое парадоксальное? — он посмотрел на меня, и в его глазах не было ни капли обиды. — Это был лучший подарок, который кто-либо мне делал.

Я непонимающе уставилась на него.

— Серьёзно?

— Абсолютно. В тот миг, когда твоя ладонь коснулась моей щеки, все эти маски — мажора, бабника, крутого парня — просто разбились вдребезги. От них не осталось ничего.

— Знаешь, а ведь самый большой страх у меня был, — начал он снова, словно решив договорить до конца, — когда я впервые переступил порог этого чёртова танцевального зала.

Я смотрела на него, не отрываясь, боясь спугнуть это редкое, обнажённое откровение.

— Я не танцевал с тех пор, как мамы не стало. Для меня это было… её территорией, — он сглотнул, и его горло сдвинулось. — И вот я стою в дверях и думаю, что я здесь делаю… И я чувствую себя маленьким мальчиком. Но когда я вошёл и начал танцевать с тобой… вся боль ушла, она стала просто воспоминанием.

От его слов у меня перехватило дыхание. В голове пронеслись картинки: его уверенная поза у станка, насмешливый взгляд, раздававший команды. И под всей этой бронёй — этот испуганный мальчик, разбившийся о память о матери.

— Я… я даже не думала, — прошептала я, чувствуя, как сжимается горло. — Ты всегда казался таким… спокойным. Непреклонным. С этой твоей вечной бравадой.

Он горько усмехнулся.

— Бравада — отличный щит. А за ним можно спрятать всё что угодно, например дрожащие руки. Особенно дрожащие руки.

Он протянул свою ладонь и посмотрел на неё, словно до сих пор видя ту дрожь.

Мы говорили много — обо всём и ни о чём. О книгах, о музыке, о глупостях. Смеялись над историей, как Кирилл чуть не сжёг студию, пытаясь поджарить сосиски на паяльнике. И в этих разговорах не было ни капли той былой язвительности или игры. Была только лёгкость, как будто мы, наконец, выдохнули после долгого забега. Была правда, которую не нужно было проверять на прочность.

В какой-то момент, глядя на огни города, что мерцали, как рассыпанные звёзды, я нашла в себе смелость спросить:

— А другие песни? «Пожары», «Твой романс»… Те, что я слушала… Они тоже…?

Адам смущённо опустил глаза, его палец начал нервно водить по краю бокала, заставляя жидкость в нём колыхаться.

— Все, — прошептал он так тихо, что я почти прочитала это слово по губам. — Все они были о тебе. Даже когда я сам этого не понимал. Даже когда злился на тебя и на себя. Ты была моим наваждением и моим спасением одновременно.

Наступила тишина, нарушаемая лишь треском огня, будто камин затаил дыхание вместе с нами. Он отодвинул бокал, и стекло зазвенело о столешницу, выдавая лёгкую дрожь в его руке. Он выпустил мою руку, чтобы обеими ладонями на мгновение прикрыть своё лицо, и тяжело выдохнул, будто собираясь с силами для самого главного прыжка в своей жизни.

— Ева, я должен сказать тебе одну вещь, — его голос был низким и хриплым от сдерживаемых эмоций. — Ты… ты вернула мне веру. Всё, во что я раньше не верил, что считал игрой, слабостью или пошлой выдумкой… ты сделала это реальным. Я… я люблю тебя.

Он произнёс это без пафоса, без подобострастия. Просто и ясно, словно наконец-то назвал вслух самый важный, неопровержимый закон своего существования.

— Я не жду, что ты скажешь что-то в ответ. Я не заслужил этих слов, — он наконец поднял на меня взгляд, и в его синих глазах я увидела такую бездну надежды и страха, что у меня перехватило дыхание. — Я готов ждать. Месяц, год, всю жизнь. Просто… я хочу, чтобы ты знала.

Я смотрела на него — на этого мальчишку, который мог купить полгорода, но в этот момент был беззащитнее ребёнка, — и всё внутри меня пело, плакало и ликовало разом. Никакие слова не могли выразить этих чувств.

Я молча встала. Пол под ногами казался зыбким. Я подошла к нему и опустилась на его колени, чтобы наши глаза были на одном уровне. Он замер, его взгляд стал бездонным, вопрошающим. И я ответила ему не словом, а поцелуем.

Сначала это было лишь лёгкое, почти невесомое прикосновение — вопрос и проверка. Но потом его руки пришли в движение: одна опустилась на мою талию, прижимая ближе с такой силой, будто хотела вдавить в себя, а другая вцепилась в платье у моего плеча, как будто он боялся, что я исчезну, рассыплюсь, как мираж. Мы целовались медленно, нежно, и в каждом его движении, в каждом сбитом дыхании читалась та же робость и безмерная благодарность, что звучала в его песне под моим окном. В этот миг, под куполом зимних звёзд, для нас не существовало ничего — ни города внизу, ни прошлого, ни будущего. Только мы.

И когда мы наконец разомкнули губы, он не стал ничего говорить. Он просто прижал мой лоб к своему, закрыл глаза, и мы сидели так, слушая, как бьются наши сердца — всё ещё неровно, всё ещё испуганно, но уже не вразнобой, а в унисон, найдя, наконец, свой общий, покоящийся ритм.

Глава 50. Адам

На следующий день после того вечера под зимними звёздами мир казался другим. Не ярче и не красивее — просто настоящим. Как будто я всю жизнь ходил в наушниках с оглушительной музыкой, а теперь вдруг снял их и услышал тишину. И в этой тишине был только один звук — её шаг рядом с моим.

Мы шли по коридору на лекцию по психологии. Ева шла, слегка прижавшись плечом ко мне, а я чувствовал, как каждый мой нерв натянут, как струна, но не от страха, а от непривычного, оглушительного спокойствия. Раньше я заходил в эти стены с бравадой, как на тронный зал. Сегодня я заходил просто как парень, который идёт на пару со своей девушкой.

И все это видели.

Я ловил взгляды. Не те, привычные — оценивающие, завистливые, влюблённые. Эти были другими. Шокированными. Непонимающими. Особенно у девушек из её потока и моих… старых знакомых. Их глаза скользили по мне, потом прилипали к Еве, и в них читался целый спектакль: «Серьёзно? Он с ней?» Некоторые взгляды были просто тяжёлыми, откровенно недобрыми. Я видел, как подружки одной из тех, с кем я когда-то «тусил», смотрят на Еву свысока, перешёптываются. Во мне тут же закипела знакомая, тёмная волна — желание встать на пути, загородить её собой, бросить вызов этим взглядам одним лишь своим видом.

Но я сжал зубы и лишь плотнее прижал её к своему боку.

Ева, чувствуя моё напряжение, подняла на меня взгляд. Не испуганный, а вопрошающий. Я просто мотнул головой: всё в порядке. И удивительно — она расслабилась. Доверилась. Она шла, не опуская головы, и в её прямой спине было больше достоинства, чем во всей этой толпе, что шептались у нас за спиной.

В аудитории нас уже ждали Максим и Аня. Они сидели на своих привычных местах — в середине лекционного зала. Увидев нас, у них на лицах появились лёгкие, тёплые улыбки. У Максима — чуть оценивающая, у Ани — лукавая и одобрительная. Это был лучший приёмный комитет.

— Привет, — Ева отпустила мою руку и шагнула к ним, обменявшись с Аней быстрым, сестринским объятием. — Вы нас поджидали?

— Ага, боялись, что ты опоздаешь, — с лёгкой издёвкой сказал Максим, кивнув в мою сторону, но в его тоне не было злобы. — Адам, привет. Мы рады, что вы разобрались... — Он сделал небольшую паузу, давая словам вес. — Но имей в виду: у Евы тут не только Лиза в защитниках. Весь наш студсовет готов собраться по тревоге. — Он перевёл взгляд на Аню, которая утвердительно подняла бровь. — Так что... обращайся аккуратно.

В аудитории на секунду стало тихо. Это не было вызовом. Это было... ритуалом передачи ответственности. Спокойное, мужское «мы за ней следим».

Я встретил его взгляд и кивнул — так же серьёзно. Внутри что-то щёлкнуло — не тревогой, а странным облегчением. Раньше такие слова задели бы моё самолюбие. Сейчас же они звучали как клятва верности — не мне, а ей. И я был лишь рад, что у неё есть такие люди.

Ева села рядом с Аней, оставив место с другой стороны — для меня. И этот простой жест — оставленное место — означал больше, чем любые слова. Она впускала меня в свой круг. Добровольно.

Я уже собирался занять этот спасительный островок, как сзади раздались притворно-возмущённые голоса.

— Воронов, ты это серьёзно? — Кирилл, расталкивая кого-то из второкурсников, плюхнулся на свободное место сзади меня. — Девушку нашёл — и забыл дорогу к родному гнезду? Хоть бы с собой позвал.

— Я как раз собирался, — ухмыльнулся я.

— Нет, Кирюх, просто приоритеты поменялись. Теперь мы на вторых ролях, — добавил Артём, протискиваясь за ним и занимая место с краю, рядом с проходом. Он пристроил барабанные палочки, с которыми, кажется, не расставался никогда.

— О, Боже, я этого не перенесу! — театрально схватился за сердце Кирилл.

Ева рядом со мной усмехнулась.

— Признайся, ты бросил меня ради неё? — продолжал он паясничать, устроившись на ряд выше и обхватив мою шею руками.

Я пытался вырваться из его хватки, а Ева и Аня уже не пытались скрывать смех.

— И ты вообще не звонил, не писал после вашего свидания, — ввернул Артём, пока я боролся с Кириллом. — Нам же тоже интересно, что там у вас и как.

Я хотел огрызнуться, но вместо этого рассмеялся. Натянутое напряжение от посторонних взглядов начало спадать. Это были мои уроды. Моя броня и моё самое уязвимое место одновременно.

— От вас, гении, не отделаешься, я знаю, — сказал я, наконец освобождаясь от объятий Кирилла, и повернулся к нему лицом. — Не переживай, солнышко, я всегда буду тебя любить, — с наигранной нежностью сказал я Кириллу.

— Ой, слышишь, Тёма, он остроумничать стал, — фыркнул Кирилл, но его глаза уже бегали между Максимом, Аней и Евой с нескрываемым любопытством.

Ева наблюдала за этим представлением, прикрыв улыбку ладонью. Аня первая нарушила лёгкое молчание между двумя компаниями.

— Так вы и есть те самые… соратники по группе? — спросила она, глядя на Кирилла и Артёма с вежливым интересом.

— Соратники, боевые товарищи, жертвы его творческих порывов, — парировал Артём, протягивая руку через меня. — Артём. Барабаны, здравый смысл и иногда — голос разума.

— Кирилл, — представился мой басист, уже включая режим «обаяшки». — Звук, драйв и ответственность за то, чтобы этот балбес, — он ткнул пальцем в мою сторону, — не наломал дров.

Максим кивнул им сдержанно: «Максим».

Аня улыбнулась: «Аня. Мы с Евой и Максимом… ну, выживаем вместе».

— Знаем-знаем, — Кирилл многозначительно подмигнул. — Наслышаны о силах сопротивления.

И понеслось. Пока преподаватель копался у кафедры, на нашей маленькой территории развернулся странный, но удивительно естественный альянс. Кирилл начал расспрашивать Максима о его старых наушниках, увидев их на столе. Артём и Аня, к моему удивлению, обнаружили общее презрение к одному и тому же занудному преподавателю по культурологии. Шёпот, смешки, короткие реплики.

А я… я просто сидел и слушал. И чувствовал под ладонью её руку. Я взял её в свою ещё в самом начале этого кросс-культурного обмена и не отпускал. Она не вырывала, лишь иногда шевелила пальцами, отвечая на мои вопросы или комментируя чью-то шутку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И тут я увидел. Краем глаза. Тот самый взгляд, который я ловил в коридоре. Девушка с другого ряда — в её взгляде было не просто недоумение. Была обида. И что-то вроде: «Чем она лучше?»

Старый я, наверное, испытал бы глупое удовлетворение. Нового же меня от этого взгляда просто покоробило. Не потому, что мне было стыдно. А потому что я с абсолютной ясностью понял: та девушка смотрела на Еву как на соперницу, выигравшую приз. А Ева никогда не была и не будет «призом». Она была той, кто вытащил меня из трясины.

Я повернулся к Еве, отгородив её от того взгляда своим плечом. Она что-то тихо говорила Ане и не заметила. Но я заметил. И сжал её пальцы чуть сильнее.

— Всё хорошо? — она тут же почувствовала изменение, наклонилась ко мне, и её дыхание коснулось моей щеки.

— Всё отлично, — честно ответил я, глядя в её карие глаза, в которых было только тепло, понимание и тот самый, невыносимо дорогой покой. — Просто… рад, что ты здесь.

Она улыбнулась, и в уголках её глаз собрались лучики морщинок. Потом она посмотрела на наши соединённые руки на коленях, на наш импровизированный «клуб» из шести человек, который уже вовсю спорил о том, какая пицца лучше — с ананасами или без.

— Я тоже, — прошептала она так, что услышал только я.

И когда лекция наконец началась, я не слушал ни слова про когнитивные искажения. Я слушал тихий гул жизни вокруг — шелест страниц, смешки Кирилла, спокойный голос Максима, шёпот Артёма, который объяснял Ане что-то про ритм. И чувствовал тепло её ладони в моей.

Глава 51. Ева

Прошло несколько дней после того свидания под звёздами. Несколько дней, которые перевернули моё представление о… ну, почти обо всём. Главным образом — о нём.

Адам Воронов оказался не тем парнем, которого я рисовала в своей голове все эти месяцы. В начале семестра — циничный, самоуверенный мажор, для которого всё было игрой. Но сейчас это тот Адам, что теперь каждое утро писал мне: «Доброе утро, любовь моя», — был другим.

Он был внимательным. Он помнил, что я не пью кофе без сиропа. Он замечал, когда я уставала на репетиции, и молча приносил воду, не делая из этого театрального жеста. Он перестал сыпать пафосными комплиментами, а однажды, поправляя мне выбившуюся прядь волос, просто сказал: «У тебя волосы пахнут яблоками. Никогда не думал, что это может сводить с ума».

Он был нежным. Его поцелуи больше не были захватом территории. Они были приветствием, вопросом, тихим «спасибо, что ты есть». Он мог просто обнять меня сзади, пока я стояла у окна в коридоре перед аудиторией, и прижать щёку к моей голове, не говоря ни слова. И в этой тишине было больше понимания, чем в самых красивых клятвах. Его руки, которые я помнила сильными и требовательными, теперь с одинаковой лёгкостью поправляли мой шарф и держали мою ладонь, как что-то хрупкое и бесценное.

Самое невероятное — он не играл. В его глазах не было той привычной усмешки, когда он делал что-то хорошее. Была… сосредоточенность. Как будто быть со мной — это самая важная и сложная работа в его жизни, и он выкладывался на все сто. И я ловила себя на том, что начинаю ему верить. По-настоящему.

Именно в таком, немного размягчённом и удивлённом собственным счастьем состоянии я сидела в столовой с Лизой. Мы делились варениками с её тарелки и моей. Мои были с картошкой, её — с вишней; мы всегда менялись и спорили о том, можно ли выучить двадцатистраничный конспект за одну ночь.

— Можно, если подключить чипсы и молитву, — уверенно заявила Лиза, засовывая в рот очередную порцию.

— И если этот конспект написан не почерком нашего профессора по культурологии, — парировала я. — Его записи похожи на кардиограмму воробья после кофе.

Мы смеялись, и это был самый обычный, самый прекрасный момент студенческой жизни. И тут к нашему столику подошёл Максим. Он выглядел слегка озабоченным.

— Ева, ты тут. Тебя Антон ищет. Говорит, срочно, в его кабинет.

Лёгкая тревога ёкнула где-то под рёбрами, но я тут же прогнала её. Антон, председатель студсовета, — не враг. Скорее, союзник.

— Спасибо, Макс, — кивнула я, доедая вареники с картошкой. — Лиза, прибереги мне вишнёвых, а то ты всё съешь.

Кабинет Антона пах, как всегда, бумагой и ответственностью. Сам председатель — крупный парень в очках, чьё спокойствие казалось незыблемым, — улыбнулся мне.

— Ева, заходи, присаживайся. Не волнуйся: к тебе претензий нет, одни надежды.

— Надежды — это даже страшнее, — позволила я себе шутку, садясь.

— Вот и я о том же, — он рассмеялся. — Серьёзно. Ты в курсе, что через две недели «Студенческая весна»? Большой концерт в актовом зале.

Я кивнула. Все были в курсе.

— Так вот. Оргкомитет хочет, чтобы ваш танец стал одним из ключевых номеров: это именно та энергия, которая нужна. Танец готов?

— Хореографически — да, готов, — уверенно ответила я. — Всегда есть над чем работать, но база крепкая.

— Это то, что я хотел услышать, — Антон удовлетворённо откинулся на спинку стула. — Значит, рассчитываем на вас. Держи меня в курсе, если что. И… насчёт костюмов? Есть мысли?

Тут я замялась.

— Если честно, мы так углубились в отработку движений, что до костюмов ещё не добрались. Думали о чём-то элегантном, в стиле танго, но конкретики нет.

— Понятно. Ну, у вас ещё есть время. Главное — не оставляйте на последний день. Ладно, беги, не задерживаю. И ещё раз — спасибо, что согласились.

Выйдя из кабинета, я ощущала странную смесь волнения и гордости. Большая сцена. Ответственность. Нужно было срочно собрать ребят и обсудить всё — от дополнительных репетиций до этих самых проклятых костюмов.

Погружённая в мысли, я почти столкнулась лбом с чьей-то грудью. Подняла голову — и утонула в знакомых синих глазах.

— Осторожнее, — улыбнулся Адам, мягко придерживая меня за плечи. — Куда несёшься с таким стратегическим видом, красавица?

Рядом с ним, как тени, стояли Кирилл и Артём. Кирилл тут же подхватил:

— Да она, наверное, от председателя студсовета. Признавайся, Ева, записала нашу банду на какой-нибудь субботник?

— Хуже, — вздохнула я, но не могла сдержать улыбку. — Меня только что официально призвали на службу. Наш танец будет на «Студенческой весне». Через две недели.

Артём присвистнул. Кирилл сделал вид, что падает в обморок, опершись на Адама.

Адам же не шутил. Его взгляд стал сосредоточенным, деловым.

— Это здорово. Нужна какая-то помощь? — спросил он просто.

И в этой готовности помочь, без лишних слов, было столько поддержки, что у меня ёкнуло сердце.

— Пока что — костюмы, — призналась я. — С хореографией разберёмся, а вот с костюмами… у меня полный ступор. Надо что-то элегантное, но не пафосное, удобное для движений и в стиле танго.

— Хм, — Адам задумался, а потом перевёл взгляд на Кирилла. — Кирь, а у твоей сестры же своё ателье, верно? Она не возьмётся?

Идея, как молния, пронзила туман в моей голове. Кирилл оживился:

— О, точно! Санька с удовольствием займётся чем-то интересным. Она вас всех обмеряет и всё сделает как надо. Дам её контакты.

Облегчение волной накатило на меня.

— Это было бы… идеально. Спасибо, Кирилл.

— Не благодари, — махнул он рукой. — Зато потом на концерте скажешь, что костюмы от начинающего дизайнера. Ей пиар, вам красота.

Мы стояли в коридоре, и я чувствовала, как тревога отступает. Проблема костюмов нашла решение. Рядом был он — с его спокойной, деловой поддержкой. А вокруг — наши общие друзья, готовые помочь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Значит, так, — сказала я, обретая уверенность. — Сегодня на репетиции объявляю новость. А завтра… завтра пригласим Сашу, надеюсь, она успеет всё сшить. — Я посмотрела на Адама и строго, но с улыбкой добавила: — Не опаздывай на репетицию.

Адам взял мою руку, его пальцы сплелись с моими.

— Без опозданий, — ответил он, и в его улыбке промелькнула знакомая усмешка, но теперь она была тёплой, а не язвительной. — Обещаю.

Он поцеловал меня — нежно и ласково, как будто ставя печать на этом обещании. А потом мы разошлись в разные стороны — он на свою пару, я — на свою, чувствуя, как внутри разливается спокойная, твёрдая уверенность.

Глава 52. Адам

Две недели. Четырнадцать дней, которые пролетели как один сплошной, оглушительный вихрь. Раньше время для меня текло иначе — ленивыми вечеринками, бесцельными прогулками, ночами в студии, растянутыми, как жвачка. Сейчас же каждый час был на счету, расписан, забит под завязку, и точка отсчёта у всего этого безумия была одна — она.

Ева превратилась в вихрь с расписанием. Репетиции, примерки, беготня за тканями и фурнитурой для тех самых красных платьев, совещания по свету и звуку. Я видел, как она сжимается, как пружина, в попытке удержать в голове тысячу деталей. Видел тень усталости под её глазами по утрам. И самое поразительное — ни разу не услышал жалобы. Только сосредоточенное: «Надо сделать», «Лиза, проверь эту строчку», «Ребята, давайте ещё раз с начала».

И я… я помогал. Как мог. Это был новый для меня опыт — быть не центром событий, а опорой. Той самой тихой силой в тылу. Я возил её и девчонок к Саше, сестре Кирилла, в её ателье, и часами сидел в углу на неудобном стуле, слушая, как они обсуждают вырезы и ткани. Я носил тяжёлые пачки с костюмами из мастерской. На репетициях был самым дисциплинированным — не опаздывал, не отвлекался, выкладывался на полную, пока мышцы не горели огнём. Потому что видел её взгляд, когда всё получалось. В нём была такая гордая, сияющая радость, что ради этого стоило терпеть всё.

С костюмами для парней, вопрос решился проще простого. Чёрный классический фрак, белая рубашка. Мне было всё равно, что надеть, лишь бы не мешало двигаться. Один звонок — и костюм, идеально сидящий по фигуре, уже висел в моём шкафу. Я даже не задумывался об этом. Раньше такая лёгкость казалась нормой. Сейчас же, глядя на то, как Ева и девчонки с горящими глазами выбирают оттенок алого шёлка, я понимал, что пропустил что-то важное. Для них это был не просто предмет гардероба. Это была часть магии, которую они создавали.

И в этом бешеном ритме нас настигла странная ирония. Мы были вместе практически круглосуточно. В одной аудитории, в одной столовой, в одном зале. Наши руки сплетались в танце, наши взгляды встречались через толпу. Но мы практически не оставались наедине. Не было тех тихих вечеров, когда можно просто молча сидеть, чувствуя биение сердца другого. Не было возможности отвести её в сторону, прижать к стене и заставить забыть обо всём на свете одним только поцелуем.

А я хотел. Боже, как я хотел. Это желание жило во мне тлеющим, непогасшим пламенем, которое раздувалось каждый раз, когда я видел, как выгибается её шея в повороте, как вздрагивает её кожа под моей ладонью во время поддержки. Я вспоминал раздевалку. Тёмную, пыльную, пропахшую деревом и нами. Её прерывистое дыхание у моего уха. Дрожь в её руках, вцепившихся в меня. Ощущение её кожи — горячей, шелковистой, живой — под моими ладонями. Это воспоминание было таким ярким, таким физическим, что порой у меня перехватывало дыхание посреди белого дня.

Я хотел её так, как не хотел никого и никогда. Не просто телом — хотя и им тоже, до боли, до потери рассудка. Я хотел той близости, того абсолютного доверия, того момента, когда исчезают все маски и остаётся только правда кожи и взглядов.

Но я молчал. Я сжимал зубы, когда она, уставшая, засыпала, прикорнув на моём плече в машине по дороге из института в ателье и обратно. Я лишь накрывал её своей курткой и вёл машину осторожнее, чтобы не разбудить.

Я помнил. Помнил её побег. Её слёзы. Её страх, что всё это — ошибка, что она стала «одной из». Эти воспоминания были ледяным душем для любого порыва. Они были важнее, чем моё желание. Я не мог рисковать. Не мог допустить, чтобы она снова почувствовала давление, обязательство, чтобы мой голод заставил её отступить.

Однажды после особенно поздней репетиции я провожал её до самого порога общежития. Ночь была тёплой, весенней. Она стояла, прислонившись к косяку двери, и смотрела на меня запавшими, но всё ещё яркими глазами.

— Спасибо, — прошептала она. — За всё. Ты… ты не представляешь, как это важно для меня.

Я лишь провёл большим пальцем по её нижней губе.

— Всё для тебя, — сказал я, и это была чистая правда.

Она прикрыла глаза, её ресницы дрогнули. Я видел, как она борется с усталостью, как всё её тело просит отдыха.

Я поцеловал её в лоб — долго и крепко, вбирая в себя её запах: яблок, ткани и усталости.

— Спокойной ночи, Ева.

— Спокойной ночи, Адам.

И я ушёл. Снова. С огнём в крови и ледяной решимостью в голове.

Эти две недели стали для меня испытанием на прочность. Не физической — с ней я справлялся. А той самой, внутренней. Способности ждать. Умения отодвигать свои «хочу» ради её «не готово». И знаете что? Это не было мукой. Это было… строительством. Кирпичик за кирпичиком я возводил мост доверия между нами. И каждый раз, когда она, не задумываясь, передавала мне свою сумку или искала мой взгляд в зале, я знал — мост держится.

Концерт был нашей общей целью. А всё, что будет после… будет уже нашим общим выбором. И я был готов ждать этого выбора сколько потребуется. Потому что она того стоила. Стоила всей этой пылающей внутри тишины.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 53. Ева

Запах краски, горячего утюга и возбуждённых голосов витал в нашей маленькой гримёрке. До концерта оставался час, и последние приготовления достигали пика. Три мои девчонки — Настя, Катя и Ира — крутились перед зеркалом, поправляя пряди и пришивая оторвавшиеся стразы. Их партнёры — Влад, Сергей и Миша — нервно теребили галстуки.

Адам исчез сразу по приезде, куда-то пропал вместе с Кириллом, и по его лицу я читала странное, почти мальчишеское смущение. Он отшутился, что ему нужен «последний инструктаж».

— Инструктаж, — фыркнула Лиза, подводя мне стрелки с таким сосредоточенным видом, будто проводила хирургическую операцию. — Он, если что, уже двадцать минут торчит в мужской гримёрке. Я заходила — там священнодействие. Кирилл доводит его до блеска, будто не на концерт, а на собственную свадьбу готовит.

Я рассмеялась, но внутри что-то ёкнуло от нежности. Он волновался. По-настоящему.

— Ева, посмотри, тут бант никак не хочет держаться! — позвала меня Настя, и я, отбросив мысли, погрузилась в привычную суету.

Мы репетировали до седьмого пота. Эти две недели превратили нашу разрозненную группу в настоящий ансамбль. Мы отточили наше «танго-веро» до блеска. Это был уже не просто набор связок, а настоящая история — диалог страсти, нежности и борьбы, который мы вели телами.

— Пять минут до выхода! Занимайте места за кулисами! — крикнул заведующий сценой, и в гримёрке поднялась последняя волна паники.

Именно в этот момент дверь распахнулась. На пороге стоял Адам. И у меня перехватило дыхание.

Он был в классическом бальном костюме — чёрные брюки с идеальными стрелками и пиджак, под которым виднелась тонкая малиновая бабочка, перекликавшаяся с цветом наших платьев. Костюм сидел на нём безупречно, подчёркивая широкие плечи и узкую талию. Он всегда носил джинсы и футболки, косухи и кеды. А сейчас передо мной был другой Адам — элегантный, собранный, до невозможности красивый. Он смущённо провёл рукой по затылку, сбивая идеальную укладку.

— Ну что? — его голос прозвучал немного хрипло. — Прохожу?

Я не могла вымолвить ни слова, только кивнула, чувствуя, как по щекам разливается горячий румянец. Лиза, помогавшая нам с гримом, присвистнула.

— Воронов, а ты принарядился! Смотрите, девчонки, сейчас наши парни на его фоне затеряются.

Он подошёл ко мне, его взгляд скользнул по моему платью. Длинное, облегающее, алое, как страсть, с одним единственным, но смелым разрезом от бедра до самого пола. Оно было моим тайным оружием, и сейчас, под его пристальным взглядом, я чувствовала его силу.

Его пальцы едва коснулись моего обнажённого плеча, и по коже побежали мурашки.

— Ты понимаешь, — прошептал он так, что слышала только я, его голос был низким и густым, как шёлк, — что в этом платье ты совершаешь преступление против всякого спокойствия? Каждый мужчина в зале будет сходить с ума, глядя на тебя. А я… — он наклонился ещё ближе, его губы почти касались моей кожи у уха, — я буду сходить с ума от осознания, что ничего не смогу с этим сделать, но после — сниму это платье с тебя своими руками.

Дрожь пробежала по всему моему телу. Я подняла на него взгляд, пойманная в ловушку его темнеющих глаз.

— Обещаешь? — выдохнула я, и мой собственный голос прозвучал хрипло и вызывающе.

На его губах расцвела медленная, уверенная улыбка, полная обжигающих намёков и обещаний.

— Всё, я уже теку! — сказала Лиза, делая вид, что заслоняется от нас папкой с бумагами. — Быстро на сцену, вы две ходячие искры! А то сейчас тут гримёрка воспламенится.

За кулисами царила предконцертная тишина, густая и звенящая. Мы стояли в темноте, выстроившись в начальную позицию. Я чувствовала ладонь Адама на своей спине — твёрдую, уверенную. Он посмотрел на меня, и в его глазах не было ни шутки, ни бравады. Только полная концентрация и та самая, знакомая уже нежность.

— Не бойся, — прошептал он, и это было похоже на заклинание.

— Я не боюсь, я же с тобой, — ответила я, и это была чистая правда.

И вот зазвучала музыка. Наша мелодия — страстная, трагичная, с бешеным ритмом ударных и пронзительной мелодией. Свет прожекторов выхватил нас из темноты.

И мы начали.

Первый шаг Адама был властным и решительным. Он повёл меня так, как мы репетировали, но сейчас в его движениях была какая-то новая, звериная грация. Мы летели по сцене, его рука была моим якорем, а моё тело — послушным и в то же время сопротивляющимся продолжением его воли. Вращения, резкие остановки, низкие па, когда его лицо оказывалось в сантиметрах от моего, и я видела лишь его глаза — синие, как море в шторм.

Мы забыли о зрителях, о сцене, о других парах, которые двигались с нами в унисон. Мы танцевали наш диалог. Диалог о боли, о прощении, о страсти, которая сильнее страха. В одной из финальной поддержке он поднял меня высоко в воздух, и на мгновение я парила над сценой, доверяя ему свою жизнь, а потом он, с почти неистовой силой, но бесконечно нежно, прижал меня к своей груди, и мы замерли. Мой взгляд был устремлён в зал. А он смотрел на меня, и его лицо было так близко, что я слышала его неровное и горячее дыхание.

Музыка смолкла. На секунду в зале повисла оглушительная тишина, а потом её разорвали аплодисменты. Громовые, неистовые. Кто-то свистел, кто-то кричал: «Браво!»

Мы стояли, тяжело дыша, всё ещё не размыкая объятий. Адам медленно поднял голову, его взгляд был влажным и очень серьёзным.

— Всё, — выдохнул он, и в этом слове был не конец, а начало. — Ты это сделала.

— Мы это сделали, — абсолютно счастливая ответил я.

За кулисами на нас обрушился водопад восторгов. Лиза плакала, смеясь, Кирилл и Артём, пришедшие поддержать, хлопали Адама по плечу. Он не отпускал мою руку, будто боялся, что я ускользну, растворюсь в этом праздничном хаосе. Его большой палец нервно водил по моим костяшкам, и в этом простом жесте было больше, чем во всех аплодисментах мира, — признание, благодарность и та самая, нерушимая связь, которую мы только что доказали не словами, а каждым движением, каждым вздохом, каждым взглядом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мы сделали это. Вместе.

Глава 54. Адам

Празднование было таким же шумным и хаотичным, как и всё, что связано с нашей бандой. Мы ввалились в первое попавшееся кафе после концерта — вся танцевальная группа, Лиза, Максим с Аней, Кирилл, Артём и мы с Евой. Стол ломился от пиццы, картошки фри и каких-то ярких коктейлей, которые заказали девчонки. Шум стоял невероятный.

Все говорили разом, перебивали друг друга, показывали на телефонах обрывки видео с выступления, кричали «Браво!» и хлопали по столу. Артем пытался научить Влада и Сергея играть на ложках, используя салатницы как барабаны. Атмосфера была пропитана дымом победы, всеобщим восторгом и той особой теплотой, которая бывает только между людьми, сделавшими одно дело на совесть.

Я сидел рядом с Евой. Её щёки ещё горели румянцем от сцены и волнения, глаза сияли, но сквозь сияние пробивалась глубокая, благодатная усталость. Она смеялась шуткам Кирилла, кивала Лизе, но её плечо было твёрдо прижато к моему, а пальцы под столом искали мою ладонь и сплетались с ней. Она была здесь, но часть её уже ушла — в то опустошение, которое наступает после выложенных на сцене всех сил.

Я наклонился к её уху, заглушая общий гам.

— Устала?

Она повернула ко мне лицо, и её улыбка стала мягче, приватнее.

— Да, немного. А ты?

— Я готов тебя увезти, когда захочешь, — просто сказал я. Мне не нужно было праздновать дальше. Моё празднование было здесь, в этой тишине между нами, посреди всеобщего гама.

Она кивнула, и через полчаса мы уже прощались, отбиваясь от шуточных протестов и обещая отметить ещё раз как следует. Я повёл её к машине. Вечер был тёплым, весенним, город светился огнями, и в воздухе витало обещание чего-то нового.

Она молчала почти всю дорогу, глядя в окно, и я не нарушал эту тишину. Она заслужила право просто быть. Когда я свернул на знакомую, охраняемую территорию и подъехал к особняку, она обернулась ко мне с немым вопросом в глазах.

— Ты же не против? — спросил я, глуша двигатель. — Просто… мне не хочется везти тебя в общежитие к Лизиным расспросам. Я хочу, чтобы ты была только моей сегодня. Здесь.

Она посмотрела на мрачное величие дома, потом на меня, и в её взгляде не было страха. Было понимание.

— Я не против, — тихо ответила она.

Дом встретил нас гробовой, привычной мне тишиной. Отец, кажется, был в отъезде. Мы прошли по мраморным полам. Я повёл её прямо наверх, к двери в свою комнату. Мой бастион. Моё единственное настоящее место в этом музее.

Я открыл дверь и впустил её первой. Она вошла и остановилась, оглядываясь. В свете ночника комнату заливал мягкий, тёплый свет. Здесь всё было по-прежнему — гитара в углу, постеры, беспорядок на столе. Но для меня это место теперь навсегда будет связано с ней. С этой ночи, когда она впервые переступила этот порог.

Я закрыл дверь, и звук щелчка замка прозвучал в тишине не как западня, а как обет. Мы были одни. По-настоящему одни. Впервые за долгие, долгие две недели напряжения, репетиций, беготни.

Я повернулся к ней. Она стояла посреди комнаты, всё ещё в том самом алом платье, которое сводило меня с ума на сцене. Теперь оно выглядело иначе — не как оружие, а как часть её, уставшей и невероятно красивой.

— Ты была… божественна сегодня, — выдохнул я, не в силах подобрать другого слова.

— Ты тоже был хорош, — сказала она, оглядывая меня с ног до головы, и её голос был хрипловатым от усталости и эмоций.

Я сделал шаг вперёд, потом ещё один. Расстояние между нами таяло. Я поднял руку и коснулся её щеки, провёл пальцем по линии скулы, почувствовав подушечками тепло её кожи. Она закрыла глаза, прижавшись щекой к моей ладони.

И тогда всё напряжение этих двух недель — выдержки, терпения, сознательного отодвигания своих желаний — вырвалось наружу. Не яростью, а одной огромной, всепоглощающей волной нежности и потребности.

Мой поцелуй был ответом на всё: на её усталость, на её доверие, на её «мы это сделали». Он был медленным, глубоким, бесконечно благодарным. Её губы ответили мне с той же немой интенсивностью. Её руки поднялись и вцепились в полы моего пиджака, сминая безупречную ткань.

Мы не торопились. Нам некуда было бежать. Не было страха, что нас прервут, не было сцены, на которую нужно было выйти. Была только эта комната, этот полумрак и тихий звук нашего дыхания, становившегося всё более прерывистым.

Я расстегнул молнию на её платье. Шёлк с шелестом соскользнул с её плеч и упал к её ногам алым облаком. Она помогла мне снять с себя мой пиджак, потом принялась расстёгивать мою рубашку, её пальцы дрожали, но движения были уверенными. Каждый сброшенный предмет одежды был не просто раздеванием. Это было снятие слоёв — сценических образов, усталости, всего наносного. Оставались только мы. Такие, какие есть.

Когда мы наконец оказались кожа к коже, я отвёл её к кровати. Мы опустились на простыни, и мир сузился до пространства между нами. Я покрывал её лицо, шею, плечи поцелуями, впитывая её запах — теперь смесь её духов и чего-то неуловимо своего, Евиного. Она вздрагивала под моими прикосновениями, её пальцы впивались в мои плечи, в спину, оставляя следы, которые я готов был носить с гордостью.

На этот раз не было той отчаянной, животной спешки, как в раздевалке. Не было и страха в её глазах. Было глубокое, полное понимание. Она смотрела на меня, и в её янтарных глазах я читал то же самое, что бушевало во мне: «Наконец-то. Только ты. Только я. Только сейчас».

Когда я вошёл в неё, она выдохнула моё имя — не стон, а тихий, срывающийся шёпот, полный такого облегчения и такой близости, что у меня сердце сжалось в груди. И мы начали двигаться. Медленно. Не в такт бешеной музыке танго, а в свой собственный, древний и бесконечно новый ритм. Ритм доверия. Ритм возвращения домой.

Всё остальное перестало существовать. Было только это: её тело под моим, её дыхание в такт моему, её глаза, не отрывающиеся от моих. Мы не торопили кульминацию. Мы растягивали этот миг, этот полёт, это абсолютное единение, пока всё внутри не стало слишком острым, слишком ярким, слишком…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Всё взорвалось тихо. Не ослепительной вспышкой, а глубокой, разливающейся по всем жилам волной тепла и покоя. Она зажмурилась, прикусив губу, чтобы заглушить тихий крик, а я, прижавшись лбом к её плечу, просто замер, чувствуя, как мир обрушивается и собирается заново — уже другим. Более цельным.

Мы лежали, сплетённые, тяжело дышали, и постепенно в комнату вернулись звуки — наше выравнивающееся дыхание, далёкий гул города за окном, стук моего сердца где-то рядом с её ухом.

Я не спрашивал, хорошо ли ей. Не спрашивал, не пожалела ли. Её тело, расслабленное и тяжёлое, прижатое ко мне, её рука, лежащая у меня на груди, её тихое, мирное выражение лица — были ответом красноречивее любых слов.

Я обнял её крепче, притянул к себе, чувствуя, как последние остатки напряжения покидают её. Она пристроилась в изгибе моего плеча с лёгким, довольным вздохом. Через несколько минут её дыхание стало ровным и глубоким, а пальцы, вцепившиеся в меня, разжались. Она уснула. Сразу, безмятежно, как ребёнок, добравшийся после долгой дороги до безопасного места.

Я лежал неподвижно, боясь пошевелиться, и смотрел в темноту, чувствуя под своей щекой мягкие волны её дыхания в её волосах. В груди что-то огромное и тихое раскрывалось, заполняя всю пустоту, что я так долго в себе носил.

— Добро пожаловать домой, — прошептал я в тишину, больше себе, чем ей.

Потому что это было правдой. Впервые за долгие годы эти стены, эта комната, это холодное здание перестали быть просто убежищем. Они стали домом. Благодаря ей.

Глава 55. Ева

Несколько дней после концерта слились в одно сплошное, тёплое, немного сюрреалистичное полотно. Мы с Адамом словно наверстывали всё время. Казалось, он не мог насытиться мной. И я… я с удивлением понимала, что отвечаю ему той же монетой.

Это не было просто страстью. Это была жажда близости, подтверждения того, что мы здесь, мы вместе и между нами больше нет преград. Мы находили друг друга в самых разных местах: у него в особняке после пар, в общежитии между парами, в пустой аудитории после репетиции нового номера. Каждый раз это было по-новому — то неистово и быстро, украдкой, с приглушёнными смешками, то медленно, растянуто, как дорогое вино, когда времени было вдоволь.

И каждый раз после, прижимаясь к нему, я ловила себя на мысли: вот оно. То самое «не просто секс», о котором все говорят, а настоящее сплетение душ.

В один из таких дней, когда я пыталась незаметно проскользнуть в нашу комнату с Лизой ближе к полуночи, она встретила меня, сидя на моей кровати с книгой в руках и поднятой бровью.

— Опаздываешь, — сказала она, не отрываясь от страницы. — Или ты теперь вообще прописана в другом месте? Я тут уже думаю — не повесить ли мне на дверь табличку «Бывшая комната Евы».

Я смущённо рассмеялась, скидывая куртку.

— Прекрати. Просто… всё как-то само получается.

— Само, — фыркнула Лиза, наконец закрывая книгу. — Я вижу, как оно «само». У тебя на шее снова след, а в глазах такое выражение, будто ты только что выиграла Олимпиаду и съела золотую медаль. Я рада за тебя, дурочка, правда. Но мой внутренний циник требует спросить: ты хоть голову не теряешь?

Я села на кровать и серьёзно посмотрела на неё.

— Теряла. В самом начале. Сейчас… сейчас я её как раз нахожу. Он другой, Лиза. Совсем.

Она внимательно изучила моё лицо, а потом кивнула, удовлетворённая.

— Ладно. Верю. Но если что — я его кастрирую первой, а потом уже буду разбираться.

— Договорились, — улыбнулась я. — А теперь двигайся, я спать хочу. Завтра с утра на пары.

Репетиции, учёба, Адам. Новый ритм жизни был на удивление слаженным. До тех пор, пока прошлое не решило напомнить о себе самым банальным и болезненным способом.

Это случилось в четверг, в столовой. Мы с Лизой как раз спорили о том, можно ли сдать историю искусств, прочитав только конспект из Википедии. Из-за спины донёсся тонкий, сладковатый и знакомо-неприятный голос:

— О, Ева! Какая встреча!

Я обернулась. К нашему столику подходила Алёна, вроде бы так её зовут, хотя я и не уверена, одна из тех девушек, что была на нашем потоке, и конечно общалась с Адамом... раньше. Она была одна и улыбалась слишком широко.

— Привет, — нейтрально ответила я. Лиза насторожилась, как сторожевой пёс.

— А ты теперь с Адамом, да? Это мило. Он, кстати, молодец, так быстро квартиру привёл в порядок после той… вечеринки. Я аж удивилась, когда заходила на прошлой неделе забрать серёжку: чистота, никаких следов! Наверное, ты ему помогла?

Воздух вокруг стал густым и липким. Лиза замерла с вилкой в руке. Я чувствовала, как по спине ползёт холодок.

— Какая квартира? — спросила я ровным тоном, хотя внутри всё сжалось.

Алёна прикрыла рот рукой, изображая смущение, но её глаза злорадно блестели.

— Ой, ты не знаешь? Ну да, он же, наверное, стесняется. Его лофт в центре? Там раньше такие тусовки были… легендарные.

Каждая её фраза была маленьким, отточенным лезвием. Она видела, что попала в цель, и наслаждалась этим.

— Спасибо, что просветила, — сказала я, и мой голос прозвучал удивительно спокойно. — Удачи с поиском остальных серёжек.

Я повернулась к своей тарелке, демонстративно заканчивая разговор. Алёна постояла секунду, фыркнула и ушла прочь, покачивая бёдрами.

В столовой снова зашумели голоса, но за нашим столиком повисла тяжёлая тишина. Лиза осторожно положила вилку.

— Ев…

— Не надо, — перебила я её. — Я в порядке.

— В порядке? Эта стерва только что намекнула, что у твоего парня есть тайная квартира для оргий, куда он водит других девок!

— Лиза, — я положила руку ей на запястье. — Спокойно. Она просто обиженная муха, которая хочет укусить. Она сказала ровно то, что хотела: чтобы я засомневалась, заревновала, побежала к Адаму с истерикой.

— И что, ты не побежишь?! — Лиза смотрела на меня настороженно.

— Побегу. Но не с истерикой. С вопросом.

Лиза откинулась на спинку стула, изучая меня.

— Ты действительно изменилась. Раньше ты бы уже ревела в три ручья.

— Раньше у нас с ним не было ничего. А сейчас есть, — я вздохнула. — Он не идеален. У него было прошлое, и далеко не ангельское. Я это знаю. И если у него есть квартира, о которой он мне не сказал… мне нужно понять, почему. Может, там неприятные воспоминания. Может, он продаёт её. А может… — я не стала договаривать.

— Может, он тебе врёт, — договорила за меня Лиза, но уже без прежней ярости, а с тревогой. — Я просто не хочу, чтобы тебе снова было больно.

— Я знаю. И я люблю тебя за это. Но доверие — это не когда всё идеально. Это когда неидеально, но ты даёшь человеку шанс объясниться. Он это заслужил.

Лиза помолчала, а потом ткнула вилкой в мою порцию картошки.

— Ладно. Мудрость — это, конечно, сила. Но если он тебе какую-нибудь чушь сморозит…

— …первой кастрируешь его ты. Помню, — я улыбнулась. — Дай доесть. А потом… потом я найду Адама и спрошу.

И хотя внутри всё дрожало от неприятного осадка и колючей тревоги, я знала — это правильный путь. Бегство и слёзы были в прошлом. Теперь у меня была точка опоры — в себе и в нём, и пока он не давал повода в этом усомниться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 56. Адам

Мы с Кириллом и Артёмом вывалились из главного корпуса, оглушённые парой часов скучной лекции. Солнце слепило, и я уже строил планы, как вытащить Еву куда-нибудь в тихое место — может, в тот самый парк у реки, — когда заметил её, стоящую у колоннады.

Она ждала. Но не так, как обычно — с улыбкой в глазах или книгой в руках. Она стояла прямо, почти по стойке «смирно», и её поза, напряжённый овал лица что-то сообщили мне раньше, чем я успел что-либо сообразить. Тревога, холодная и точечная, кольнула под рёбра.

— Смотри-ка, твоя звезда нас караулит, — просипел мне на ухо Кирилл, но я уже шёл к ней, отключившись от всего остального.

— Привет, красавица, — сказал я, пытаясь поймать её взгляд. — Выбирай, куда идти: кофе, мороженое или, может быть, в парк?

Она подняла на меня глаза. Они были ясными, но в них не было привычного тепла. Была сосредоточенная, решительная глубина.

— Привет. Сначала нам нужно поговорить, Адам.

Фраза «нам нужно поговорить» — одна из самых страшных на любом языке. Мир вокруг слегка поплыл. Артём, всегда чуткий к атмосфере, тут же хлопнул Кирилла по плечу.

— О, смотри, Кирь, вон твоя одногруппница бежит! Кажется, у тебя перед ней долг за пиццу! Бежим разбираться!

Кирилл, на секунду опешив, бросил на нас быстрый взгляд и тут же сориентировался.

— А, точно, долг! Пойдём, а то сейчас по ушам получим! Бывай, Адам, держись… тьфу, то есть созвонимся!

Они ретировались с почти комической скоростью, оставив нас вдвоём в звенящей тишине. Я почувствовал, как ладони стали влажными.

— Что-то случилось? — спросил я прямо, отбросив все уловки. — Ты выглядишь…

— Расстроенной? — закончила она. — Да. Мне сегодня кое-что интересное рассказали.

Она сделала паузу, давая мне время, но я не мог понять, куда она ведёт. В голове метались обрывки: что я сделал не так? Пропустил её сообщение? Слишком настойчив был?

— И что тебе рассказали? И кто?

— О твоей квартире. Вернее, о лофте в центре. Где были «легендарные тусовки». И где, вроде бы, Алёна была на прошлой неделе, чтобы забрать свою серёжку.

Каждая её фраза била точно в цель. Я почувствовал, как кровь отливает от лица, а потом приливает обратно горячей волной стыда и ярости. Не на неё. На себя. На это проклятое прошлое, которое, как гиря на ноге, тянулось за мной и било по самому дорогому.

— У тебя есть эта квартира, Адам? — её голос был тихим, но не дрожал. — И когда ты был там в последний раз?

Я закрыл глаза на секунду, собираясь с мыслями. Собираясь с правдой.

— Да, — выдохнул я, открывая глаза. — Квартира… вернее, лофт, есть. Он у меня с восемнадцати лет. Отец купил, чтобы я «не позорил особняк своими тусовками». Это правда. Там было всё, что ты можешь представить, и многое, что даже представить не сможешь. Последний раз я был там… — я замялся, потому что сам уже не помнил, — до встречи с тобой, на той первой лекции по психологии. После я там не был. Не приезжал. Даже близко не подъезжал. Клянусь.

Я смотрел на неё, впиваясь взглядом, пытаясь донести каждую крупицу искренности. Она молчала, изучая моё лицо.

— Алёна сказала, что была там на прошлой неделе.

Я резко выдохнул, с облегчением поняв, где собака зарыта.

— Месяц назад она начала названивать и требовать «вернуть её серебряные серёжки, которые она, наверное, забыла». Я просто скинул ей номер телефона управляющего. Сказал, чтобы решала всё с ним. Больше я об этом не думал и не знаю, была она там или нет. И если была — то это исключительно её инициатива. У меня с ней ничего нет. И ни с кем из них — с того самого дня, как я увидел тебя.

Тишина повисла между нами, густая и тяжёлая. Потом она медленно кивнула.

— Я верю тебе.

Эти три слова сняли каменную глыбу с моей груди. Но не до конца. Потому что я видел в её глазах не только принятие, но и боль. Боль от того, что эту информацию она получила из чужих уст. Боль от того, что я скрывал целый пласт своей жизни.

— Ева, я… — я запустил руку в волосы, чувствуя себя последним идиотом. — Я не скрывал это специально. Это место… оно ассоциируется с тем человеком, которым я был. И которым больше не хочу быть. Оно как шрам, который стыдно показывать. Я планировал его продать, всё забросил, управляющий сам всем занимается. Для меня его не существует. Поэтому я и не говорил. Это была не ложь, а… попытка забыть.

— Я понимаю, — сказала она тихо. — Но прошу тебя: больше не скрывай таких вещей. Даже если они неприятные. Даже если стыдно. Лучше я узнаю это от тебя, чем от какой-нибудь Алёны, которая будет смаковать каждую деталь, чтобы сделать мне больно.

Её слова били ударом по моей гордости, но исцеляющим ударом. Она была права. Абсолютно права.

— Ты права, — признал я, наконец выдыхая всю ту нервную дрожь, что копилась во время разговора. — Извини. Обещаю, что больше не будет «сюрпризов» из прошлого. Всё, что имеет ко мне отношение — хорошее или плохое, — ты узнаешь от меня первой.

Я сделал шаг к ней, осторожно, давая ей возможность отступить. Но она не отступила. Я взял её руки — они были холодными.

— Ты не представляешь, как я боялся, что ты… что ты подумаешь самое плохое и просто развернёшься и уйдёшь.

На её губах дрогнуло подобие улыбки.

— Раньше, наверное, ушла бы. Сейчас… сейчас у нас есть договорённость о доверии. И я решила ей следовать. Хотя, признаю, внутри всё переворачивалось.

Я притянул её к себе, обнял, чувствуя, как её тело постепенно расслабляется, а щека прижимается к моей груди. Я целовал её волосы, шепча извинения и обещания, чувствуя, как стыд и страх отступают, уступая место огромной, всепоглощающей благодарности. Она дала мне шанс. Выслушала. Поверила.

— Спасибо, — прошептал я ей в волосы. — За то, что дала объяснить. За то, что осталась.

Она обняла меня крепче в ответ.

— А теперь я хочу стереть с твоего лица всю эту грусть. Мороженое?

Она задумалась на секунду, а потом кивнула.

— Да. Пошли, — сказала она, улыбнувшись, и взяла меня за руку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В её глазах снова появилась та самая, родная и бесстрашная искорка. И я понял — мы только что прошли через очередное испытание. И вышли из него не с трещинами, а став крепче.

Глава 57. Адам

Наступила та самая, странная и прекрасная пора, о которой я раньше и понятия не имел, — пора тихого, глубокого счастья. После бури признаний, нервных репетиций перед «Студвесной» и истории с проклятым лофтом мир наконец выдохнул и замедлил ход. Мы с Евой вошли в ритм, который был куда прекраснее любой песни, — ритм простой, совместной жизни.

Учёба, пары, беготня между корпусами. У нас была лишь одна общая лекция в неделю — психология. Та самая, на которой когда-то она швырнула мне в лицо браслет. Теперь мы сидели рядом. Я отгонял от неё скучающих однокурсников одним лишь взглядом.

Но главным было право протянуть ногу под столом, чтобы наши коленки соприкоснулись. Чувствовать, как она отодвигает мою руку, когда я начинал рисовать смешные рожицы на полях её тетради, и как потом её мизинец всё равно находил мой и оставался там, на краешке стола, — наш маленький, тёплый секрет.

Наши компании сплелись воедино так тесно, что порой я забывал, где кончаются «мои» друзья и начинаются «её». В столовой за одним большим столом теперь собиралась наша странная и шумная сборная: я, Ева, Лиза, Максим, Аня, Кирилл и Артём. Лиза по-прежнему колола меня язвительными комментариями, но теперь в её взгляде читалось скорее одобрение, чем враждебность.

— Смотри-ка, Воронов в рубашке, — заметила она как-то, скептически осматривая меня. — Это что, новая стратегия? Выглядеть менее устрашающе, чтобы Ева тебя кормила с ложки?

— Это стратегия не зажариться в кожанке, гений, — огрызнулся я, наливая Еве компот. — И она работает. Правда, любовь моя?

Ева, не отрываясь от учебника по истории искусств, просто подняла свободную руку и потрепала меня по волосам, как щенка. Стол загрохотал от смеха.

Однажды Кирилл, развалившись на стуле, решил провести «допрос с пристрастием».

— Ну что, Ева, — развалившись на стуле и ухмыляясь во весь рот, начал Кирилл, — допустим, гитара у него есть. А что ещё есть, кроме гитары и угрюмого взгляда, что заставило тебя обратить на него внимание? Деньги? Невероятный ум? Или он просто чертовски хорош в… — он сделал многозначительную паузу, — …в написании песен?

Стол замер. Лиза подавила смех, Максим покачал головой, а я уже готов был запустить в Кирилла ложкой. Но Ева, отложив вилку, посмотрела на него с таким видом, будто разглядывала любопытный, но не самый умный экспонат в музее.

— Кирилл, — сказала она с лёгкой, почти сочувствующей улыбкой, — мне кажется, ты просто завидуешь. Ты же всё пытаешься найти какую-то сложную причину, а она проста. — Она сделала небольшую театральную паузу, глядя прямо на него. — У него, в отличие от некоторых, есть врождённый талант — вовремя заткнуться. Тебе бы такое не помешало.

На секунду воцарилась тишина, а потом Артём захохотал так, что чуть не упал со стула. Лиза высоко подняла руку для «дай пять», которую Ева с достоинством приняла. Даже Максим фыркнул в кулак. Кирилл, покрасневший и побеждённый, только развёл руками.

— Всё, каюсь, сдаюсь! — провозгласил он. — С такими языками вам вдвоём хоть куда. Больше не пристаю, сестрёнка.

Именно так, через эти мелкие стычки и отточенные шутки, они и приняли её. По-настоящему. Я замечал, как Артём, самый педантичный из нас, теперь автоматически отодвигал стул, когда она подходила к столу. Как Максим и Аня, эти два тихих самурая, переглядывались и улыбались, когда Ева рассказывала что-то, жестикулируя.

Однажды какого-то наглого второкурсника, решившего пристать к ней в коридоре возле библиотеки, я даже не успел заметить. Первым, словно из-под земли, вырос Кирилл. Он не толкался, не кричал.

Он просто встал между Евой и тем парнем, скрестив руки на груди, и очень спокойно спросил:

— Браток, у тебя со зрением проблемы? Не видишь, что цветок уже занят и полит? Иди своей дорогой, я сегодня вежливый.

И парень просто испарился.

Я подошёл тогда, чувствуя смесь ярости и благодарности. Ева была слегка шокирована, но не испугана.

— Спасибо, Кирь, — сказала она, выдыхая.

— Да ладно, — он махнул рукой, и суровая маска тут же сменилась привычной ухмылкой.

Я научился читать её настроение по едва уловимым признакам: по тому, как она накручивала прядь волос на палец, обдумывая что-то, по лёгкой морщинке между бровями, когда она уставала. Я стал замечать, что в чай она кладёт две ложки мёда и что свои конспекты она всегда подписывает сбоку маленьким солнышком.

Иногда между парами мы просто стояли в коридоре у огромного окна. Она — прислонившись спиной к холодному стеклу, я — перед ней, обняв за талию, глядя ей в глаза. Мы почти не говорили в такие минуты. Не было нужды. Я просто чувствовал под ладонями её дыхание, ловил отблеск весеннего солнца в её глазах, и что-то острое и беспокойное внутри меня наконец затихало, обретая тот самый, выстраданный покой.

Она приходила на наши репетиции. Сидела на разбитом диване в углу студии с блокнотом в руках. Иногда что-то зарисовывала, иногда просто смотрела, подпирая голову рукой. И её присутствие больше не было посторонним фактором. Оно было… вдохновляющим. Как будто она была тем самым камертоном, по которому я настраивал не только гитару, но и всю свою жизнь.

— Опять застыл, — подкалывал меня Артём, когда я слишком долго залипал на Еву.

— Заткнись, — отмахивался я, но улыбка предательски появлялась на лице. — Она сказала, что тот бит слишком агрессивный. Что нужно больше воздуха.

— А она права, — неожиданно поддержал Артём из-за ударной установки. — Чувствует, девчонка. Давай, делай «воздух».

Впервые за долгое время будущее не пугало меня. Оно обещало быть обычным. Предсказуемым. Скучным для кого-то другого. И абсолютно совершенным — для меня.

Потому что в этом будущем была она. И каждый его обыкновенный день с ней был маленьким, тихим чудом.

***

Я всегда считал себя человеком, который держит всё под контролем. Мог купить, продать, организовать, проконтролировать. Но всё это оказалось жалким и бесполезным, когда я захотел сделать для неё что-то по-настоящему искреннее. Дорогие подарки были под строжайшим запретом — это мы выяснили навсегда после инцидента с браслетом. Цветы казались банальными, а все «готовые» варианты изысканных сюрпризов — фальшивыми.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Идея пришла ко мне в два часа ночи, когда я ворочался, перебирая в голове все её улыбки и взгляды. Чем можно порадовать девушку, которая ценит только искренность? Ответ оказался на поверхности, но от этого не становился менее пугающим: сделать что-то своими руками. То, чего я не умел. Совсем.

Наутро я созвал экстренный совет. Артём и Кирилл слушали меня с разной степенью скепсиса.

— Завтрак? — переспросил Кирилл, смотря на меня, будто я предложил выучить китайский за ночь. — Брат, ты не умеешь даже тост из тостера без ЧП извлечь. Ты собираешься её накормить или эвакуировать из зоны химического заражения?

Артём, вечный прагматик, вздохнул и полез в телефон.

— Ладно. Я скину тебе два рецепта. Омлет и блинчики. Выбирай что попроще. И список продуктов. Но, Адам… — он посмотрел на меня с беспрецедентной серьёзностью, — не импровизируй. Следуй инструкциям как священному писанию. И… ради всего святого, не пересоли.

И вот, с этими сомнительными благословениями и списком в телефоне, я стоял на пороге общажной кухни в восемь утра субботы. В руках — пакет с продуктами, в груди — дикое, щемящее желание всё сделать идеально и леденящий страх полного провала.

Проблема номер один — кухня. Маленькая, пропахшая тысячами разогретых пельменей, с одной сковородой, которую, кажется, последний раз мыли при Брежневе.

Проблема номер два, и главная: я не умел. Руки, привыкшие держать гитару или руль, отказывались понимать логику взбивания яиц. Они упрямо не хотели смешиваться, молоко проливалось мимо миски. А бекон на сковороде сначала безжизненно лежал, а потом вдруг начал гореть с угрожающей скоростью.

— Господи, Воронов, что ты творишь? — из-за спины раздался хриплый от сна голос. Это была Лиза, в огромном махровом халате и с щёткой в руке. — Я проснулась от запаха паники и гари. Это что, новая форма самоистязания?

Она подошла и заглянула в сковородку. Её лицо исказилось в гримасе.

— Ты… это… хотел сделать ей завтрак? — в её голосе читалось что-то среднее между ужасом и восхищением. — Это жестоко. Даже по моим меркам.

Но вместо того чтобы уйти, она неожиданно вздохнула и положила щётку.

— Отодвинься, Казанова. Видишь этот жир? Его нужно слить. А эти яйца… брось эту вилку, варвар. Вот, возьми венчик. Нет, крути не так, как будто замешиваешь бетон! Вот!

И, к моему изумлению, она стала командовать, как сержант на плацу. Её указания были резкими, но точными. И под её недовольное бурчание что-то начало получаться. Бекон перестал дымиться, превратившись просто в хрустящие полоски. Яичная масса наконец-то стала однородной.

И тут в кухню вошла она. Ева. В длинной футболке и пижамных штанах, с растрёпанными волосами и заспанными глазами. Она выглядела так божественно, что у меня сердце ёкнуло. Она щурилась от света, а на её щеках ещё не разгладился след от подушки.

— Что… что происходит? — она сонно протёрла глаза и уставилась на нашу импровизированную кухонную бригаду: на меня, замершего со сковородкой, и на Лизу, оценивающе скрестившую руки.

— Твой рыцарь решил покорить тебя кулинарным подвигом, — фыркнула Лиза. — Я здесь как наблюдатель от ООН, чтобы не случилось гуманитарной катастрофы. Всё, миссия выполнена, выживайте сами. — И она удалилась, бросив многозначительный взгляд на меня.

Мы остались одни. На плите шипел мой омлет, на тарелке лежал бекон.

— Ты готовишь? — её голос прозвучал тихо и полным изумления. Она подошла ближе, заглянула в сковородку, потом посмотрела на меня. В её глазах не было насмешки. Была какая-то трогательная, сбивающая с толку нежность.

— Пытался, — хрипло признался я, внезапно осознавая всю комичность ситуации. — Получилось… неидеально.

— Зато пахнет идеально, — она сказала просто и взяла две тарелки с полки.

Мы сели за старый, поцарапанный стол. Она взяла вилку, отломила кусочек бекона, попробовала. Потом — омлет. Я следил за каждым движением её лица, как осуждённый за вердиктом судьи.

— Скажи, что это хотя бы… съедобно, — не выдержал я, и мой голос прозвучал неуверенно, почти по-мальчишески.

Она посмотрела на меня, и в уголках её губ заплясали весёлые искорки.

— Это больше, чем съедобно, Адам. Это… очень мило. — Она отложила вилку и протянула руку через стол, положив свою ладонь поверх моей. — Спасибо.

— За подгоревшие края? — уточнил я, чувствуя, как по моей щеке расползается глупая, счастливая улыбка.

— За то, что встал раньше меня. За то, что сражался с этой сковородкой, — её пальцы сжали мои. — Никто никогда не готовил для меня завтрак просто так.

В этот момент в кухню снова вошла Лиза. Она молча налила себе чай, села с нами и, не глядя, ткнула вилкой в мою яичницу.

— Ну что, можно жить, — буркнула она, но в её тоне не было язвительности, было… одобрение. — Но в следующий раз учись чистить авокадо. Он тебе ещё пригодится.

Мы сидели втроём за этим липким столом, пили чай из непарных кружек, и они обе смеялись над моими злоключениями с венчиком.

Позже, когда я мыл посуду и оттирал от сковороды те самые «слегка подгоревшие края», Ева обняла меня сзади, прижавшись всем телом к моей спине.

— Самый лучший завтрак в моей жизни, — прошептала она, и её голос вибрировал у меня между лопаток.

Я вытер руки и повернулся к ней. Взял её лицо в ладони. Она смотрела на меня так, будто я только что подарил ей не завтрак, а целую вселенную.

— Я научусь, — пообещал я, целуя её в лоб, в нос, в губы. — Научусь готовить всё. Омлеты, блинчики, даже этот ненавистный авокадо.

Она рассмеялась, и этот смех наполнил крошечную, пропахшую жареным кухню чистым, солнечным светом.

— Главное — не переставать пытаться, — сказала она, прижимаясь ко мне. — А я буду всегда пробовать. Даже если это будет неидеально.

В тот момент я понял, что все мои прежние победы — деньги, статус, контроль — меркли перед этим простым утренним чудом. Перед тем, как быть абсолютно беспомощным и быть принятым. Это было новое, самое страшное и самое прекрасное чувство. И я уже не хотел ничего другого.

Глава 58. Адам

Подходил к концу учебный год. Воздух на кампусе сгустился от предэкзаменационной лихорадки. В библиотеке не было свободных мест, в коридорах студенты бродили с заученным видом и конспектами, прижатыми к груди. Даже наша шумная компания притихла, погрузившись в книги и последние дедлайны.

И именно в этой всеобщей суете я начал терять её. Не физически — мы всё так же встречались, целовались, сплетались пальцами под столом на психологии. Но её внимание, её энергия, её время теперь без остатка пожирали сессия и её собственный, какой-то личный проект, о котором она говорила сжато и неохотно: «Нужно кое-что доделать». Я кивал, стараясь не показывать, как ревниво щемило сердце от того, что есть что-то, что занимает её мысли больше, чем я.

«Увидимся завтра?» — спрашивал я вечером у двери её общежития.

«Постараюсь», — она отвечала, а её взгляд уже скользил куда-то поверх моего плеча, в пространство, заполненное формулами и срочными делами. — «Мне нужно… я очень занята, Адам».

И я отступал. Потому что понимал — учёба важна. Потому что боялся показаться навязчивым, требовательным, тем самым мажором, который считает, что весь мир должен крутиться вокруг него. Я заглушал тревогу действиями: приносил ей кофе, когда знал, что она не спала ночь, складывал в её рюкзак шоколадку, тихо сидел рядом в читальном зале, просто чтобы она, подняв глаза от книг, видела меня. Я выучил её расписание лучше своего и появлялся «случайно» в нужных коридорах в нужное время, чтобы хоть на минуту перехватить её взгляд, улыбнуться. Я строил мост из этих мелочей через пропасть её занятости, боясь, что без них мы разучимся быть вместе.

Параллельно с этим начал растворяться в воздухе Кирилл. Сначала это были просто опоздания на встречи, потом — отмазы по телефону, всё более короткие и уклончивые. «Дела, брат. Семейные». Но в его голосе не было привычного балагурства. Была какая-то странная, сдержанная серьёзность.

— Семейные дела у Кирилла? — как-то хмыкнул Артём, когда мы остались вдвоём. — Его «семья» — это мы да его гитара. Что-то тут нечисто.

Я молчал. Потому что чувствовал то же самое. И потому что видел, как этот пробел в наших рядах странным образом совпадал с её отсутствием.

Мы шли по бесконечному коридору втроём — я, Артём и Кирилл. Ева ушла на свою пару, на прощанье бросив мне ту самую непонятную ухмылку, которая не шла у меня из головы уже неделю. В ней была усталость, но и что-то ещё… возбуждение? Тайна?

— Старичок Борисыч сегодня, наверное, опять про платоновские «тени в пещере» будет вещать, — бурчал Артём, засунув руки в карманы. — Я эту метафору ещё в школе возненавидел.

— А мне нравится, — сказал обычно Кирилл. — Напоминает о том, что то, что мы видим, может быть не истинной реальности, а всего лишь её тенью.

Мы влились в толпу студентов. В лекционном зале пахло пылью и тревогой. Я машинально занял место, чувствуя, как беспокойство клубится в животе холодным узлом. Смартфон Кирилла коротко и отрывисто завибрировал в кармане. Он глянул на экран — и его лицо, обычно такое открытое, на мгновение стало чужим, нахмуренным. И затем, будто против воли, его взгляд метнулся на меня. Быстро, на долю секунды, но с такой откровенной смесью вины и раздражения, что у меня похолодела спина.

— Ребята, я сейчас, — отрывисто бросил он, поднимаясь, хотя профессор уже раскрывал конспект.

— Куда ты? — пробурчал Артём.

— Важное, — был единственный ответ. И он снова исчез.

Я сидел, уставившись в доску, не слыша ни слова о платоновской пещере. Моя пещера была здесь, в этой аудитории, и тени на её стенах принимали формы его ускользающей спины и её загадочной улыбки. Что за «важное» могло быть у Кирилла, что заставляло его лгать нам и смотреть на меня с таким виноватым видом?

На следующий день всё шло по накатанной, но накат этот стал неровным, прерывистым. Когда я столкнулся с Евой в коридоре, сердце, как всегда, рванулось к ней. Она улыбнулась, но в глазах читалась глубокая усталость.

— Ты много работаешь, — сказал я, прижимая её к себе, впитывая запах её волос, пытаясь найти в нём хоть каплю спокойствия.

— Сессия, — вздохнула она, пряча лицо у меня на плече.

И этот жест, обычно такой доверительный, сегодня показался мне… уклончивым. Я поцеловал её в макушку, сжимая в объятиях так, словно мог физически удержать то, что, как мне чудилось, начало ускользать.

Именно после обеда, когда я, отчаянно пытаясь отвлечься, шагал по пустым после лекций коридорам, я их увидел.

В дальнем конце, у окна, залитого скупым весенним светом, стояли Ева и Кирилл. Они не просто разговаривали. Они были погружены в диалог с той интенсивностью, которая не оставляет места для остального мира. Кирилл что-то быстро говорил, жестикулируя, а Ева слушала, подняв к нему лицо, с тем выражением полного сосредоточения, которое я так любил и которое сейчас было направлено не на меня.

Именно тогда это случилось. Она, словно не в силах сдержать эмоции, легонько, быстро коснулась его предплечья. Жест был мгновенным, но в нём было столько… стремительной, горячей благодарности. Кирилл в ответ оскалился, но не своей обычной ухмылкой, а какой-то другой, более мягкой, и, не прерывая речи, дотронулся пальцем до её носа.

У меня в глазах потемнело. Я отшатнулся назад, в нишу лестничного пролёта, прижавшись к холодной стене. Во рту пересохло, а в груди что-то тяжёлое и жидкое разлилось, отравляя всё внутри. Это не было похоже на флирт. Это было хуже. Это выглядело как… понимание. Как глубокая, проверенная временем близость, которой между ними вроде бы не должно было быть.

«Нужно поговорить», — прошептал я сам себе, но ноги не слушались. Страх — холодный, липкий, знакомый — сковал горло. Если я спрошу, я выскажу свои подозрения. А если они окажутся правдой? Я не мог. Не мог потерять её вот так, из-за собственной паранойи. Нет, я должен быть умнее, терпеливее. Доказать, что я — тот, кто достоин её доверия. Не какой-то другой, пусть даже и мой собственный, возможно уже бывший друг.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я удвоил усилия. Стал ещё внимательнее, ещё предупредительнее. Кофе появлялся на её столе как по волшебству, когда она зубрила в библиотеке. В кармане её куртки «случайно» оказывались её любимые леденцы. Я ловил каждое её слово, запоминал каждую жалобу на усталость, чтобы в следующий раз предложить просто тихо посидеть, обнявшись, вместо похода куда-либо. Я выстраивал крепость из заботы, кирпичик за кирпичиком, надеясь, что её стены защитят нас от чего бы то ни было.

Но их переглядывания никуда не девались. Они стали лишь более отточенными, быстрыми, как вспышки в темноте. Тайный язык, алфавит которого был мне недоступен.

И вот вечером, когда я, изголодавшись по ней, предложил встретиться, она снова отказала. «Проект. Очень срочно. Извини». Голос её звучал искренне уставшим и… отстранённым.

Я позвонил ребятам. Артём был свободен. Кирилл — нет. «Дела», — коротко бросил он в трубку, и в его голосе я снова уловил ту же напряжённую ноту.

Тогда я сел в машину и поехал. Без плана, движимый слепым, животным импульсом. Я припарковался вдали от старого корпуса, того самого, где были заброшенные аудитории, и ждал. Часы тянулись, как смола. Я почти уже убедил себя, что сошёл с ума, что всё мне померещилось.

А потом они вышли. Из темноты здания — в полосу света от фонаря. Ева что-то оживлённо говорила, её лицо было озарено незнакомым мне возбуждением. А за спиной у Кирилла болталась гитара. Не его массивный бас, а обычная акустическая.

Картина сложилась в голове с пугающей, мучительной чёткостью. Пустая аудитория. Тишина. Он играет для неё. Мелодию, которую написал я? Или свою? Она слушает, смотрит на него, и в её глазах — то самое восхищение, которое когда-то было моим…

Я сжал руль до хруста в суставах, чувствуя, как ярость и боль смешиваются в ядовитый коктейль. Но я не двинулся с места. Я просто смотрел, как они, обменявшись последними фразами, расходятся в разные стороны, как будто только что завершили важное, общее дело.

Прошло ещё несколько часов адского ожидания. Я извёл себя дотла. Не мог больше. Я поехал к Кириллу.

Он открыл дверь, и я увидел в его глазах не удивление, а усталую готовность, как будто он ждал этого визита.

Я вошел, не здороваясь.

— Что между тобой и Евой? — голос прозвучал чужим, сдавленным.

Он вздохнул, глубоко, и отвернулся, отводя взгляд.

— Ничего, — сказал он, но это прозвучало как самое большое признание.

— Я вас видел! — сорвался я, шагнув вперёд. — Вы вышли из старого корпуса! У тебя была гитара! Ты сказал, что занят, она сказала, что занята! И вы были вместе! Что это, Кирилл? Что за игра?

Он смотрел на меня, и в его глазах шла война. Он хотел говорить, но не мог.

— Поверь мне, это не то, о чём ты думаешь.

— А о чём я думаю, Кирилл? — я заставил себя выговорить это, хотя каждый слог обжигал. — Что ты отбиваешь у меня девушку? Что вы смеётесь за моей спиной? Говори!

— Я не могу тебе сказать! — наконец взорвался он. — Потому что это не моя тайна! Это её! Её тайна, которую она хочет сохранить, пока не будет готова! И я дал слово!

Её тайна. Слова повисли в воздухе, тяжёлые и безнадёжные. Он хранил для неё что-то. Что-то, что она скрывает от меня.

Я смотрел на него, на его искреннее, искажённое мукой лицо, и часть меня верила. Но та часть, что была изранена, унижена этой неделями тайн и полуправд, кричала, что он просто прикрывает её. Прикрывает их.

Я резко развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что содрогнулась вся площадка.

Но в тишине моей машины, в кромешной темноте за рулём, не было спасения. Там бушевал настоящий шторм. «Её тайна». Что она могла скрывать? Что могло быть настолько важным, что она доверяет это ему, а не мне? Человеку, который любит её? Человеку, который отдал бы всё, чтобы видеть её счастливой?

И самый страшный вопрос, который вонзился в сознание, как лезвие: если это не измена… то что может быть важнее нашего доверия? Что может быть настолько ценным, чтобы рисковать тем, что у нас есть? Или то, что у нас есть, уже не так ценно для неё, как эта тайна?

Я ехал по ночному городу, и огни фонарей расплывались в глазах. Крепость, которую я так старательно выстраивал, дала трещину. И сквозь неё задувал ледяной ветер одиночества.

Глава 59. Ева

Я люблю его.

Я люблю в нём всё: его упрямство, его нежность, его песни, которые стали саундтреком моей жизни. И я давно хотела сказать ему, но мне нужен был не просто момент — мне нужно было слово. Не то, что сорвётся с губ в порыве страсти, а то, что останется. Навсегда.

Идея пришла неожиданно, как озарение.

Мы сидели с Адамом в кафетерии, он о чём-то весело спорил с Артёмом, жестикулировал, кидал шуточки. Я смотрела на него и думала: «Как же ты изменился». Он был другим. Не тем самоуверенным парнем из начала семестра, а живым, уязвимым, моим. Настоящим. И в его глазах, когда он смотрел на меня, я видела то самое доверие, которое он никому не позволял видеть.

И вдруг меня будто ударило: а что, если я тоже могу сказать ему всё — так, как он делает это в песнях? Не ответным шёпотом в темноте, а своим собственным голосом? Создать для него вселенную, как он создал её для меня?

Я никогда не боялась петь… это было моим маленьким секретом. Почти никто не знал. Даже он. Это была та часть меня, которую я берегла только для себя. До этого момента. Я посмотрела на Кирилла, и в голове мгновенно возник план.

На следующий день, между парами я написала Кириллу: «Выйди, пожалуйста, на пять минут в коридор на втором этаже. Это важно. Адаму ни слова!!!»

Он появился через пару минут, с лёгким недоумением в глазах.

— Ева? Что случилось?

Я глубоко вдохнула, чувствуя, как дрожат руки. Я вынула из сумки сложенный листок.

— Я написала стихи. Для Адама. И я хочу, чтобы они стали песней.

Кирилл взял листок, пробежал глазами по строчкам. Я следила за его лицом, видя, как исчезает недоумение и появляется что-то вроде уважения.

— Это… сильно, — наконец сказал он. — Прямо в точку. Но, Ева, я не совсем понимаю: зачем ты показываешь это мне? Покажи Адаму. Он жжёт на этом поприще, он за пару часов музыку напишет, которая будет в разы лучше, чем всё, что смогу придумать я.

— Я хочу, чтобы это был сюрприз, — объяснила я, и голос мой прозвучал твёрже, чем я ожидала. — Он дарил мне свои песни. Я хочу ответить ему тем же. Хочу выйти на сцену его мира и сказать ему «я люблю тебя» так, чтобы он понял это без единого шанса на сомнение. На его языке.

Кирилл молча кивнул, всё ещё вчитываясь в текст. Потом поднял на меня взгляд.

— Ладно. Я помогу с аранжировкой. Придумаем что-нибудь простое, но душевное.

— Это ещё не всё, — сказала я и снова почувствовала прилив нервной дрожи. — Мне нужна твоя помощь… ещё кое в чём. Я хочу сама её сыграть. И спеть. Для него.

Кирилл замер, а потом медленно, преувеличенно обвёл меня взглядом.

— Погоди. Ты хочешь сказать, — он сделал драматическую паузу, — что будешь не просто стоять с микрофоном, а ещё и на гитаре будешь пытаться это сыграть? Ты вообще знаешь, с какой стороны за неё браться?

Его тонкий сарказм заставил меня улыбнуться, снимая часть напряжения.

— Нет, — честно призналась я. — Поэтому я и прошу тебя. Научи меня. Хотя бы самым базовым аккордам. Ровно настолько, чтобы я могла сыграть эту одну, единственную песню.

Он покачал головой, но в его глазах уже плескался азарт.

— Ты понимаешь, на что подписываешься? Я строгий учитель. Буду кричать, если будешь лажать. Могу даже карандашом по пальцам стучать.

— Я готова, — сказала я и сама удивилась своей уверенности.

— Ну, смотри… — Он тяжко вздохнул, изображая невероятную обречённость, но я уже видела в его ухмылке согласие. — Ладно, чёрт с тобой. Помогу тебе устроить этот театр одного актёра для нашего влюблённого идиота.

— Но это будет наш с тобой маленький заговор. Ни слова Адаму. Иначе весь эффект насмарку, — строго сказала я.

Он обречённо кивнул.

— Спасибо, Кирилл. Правда.

— Да не за что, — он махнул рукой, уже поворачиваясь, чтобы уйти. — Просто потом, когда вы там поженитесь, назовите первого ребёнка в мою честь.

Он ушёл, оставив меня стоять в коридоре с листком, на котором были написаны самые важные слова в моей жизни. И с безумной, но прекрасной уверенностью, что я смогу. Смогу подарить Адаму не просто признание, а целую часть себя, которую я до сих пор берегла. Ради того света, который я надеялась увидеть в его глазах, можно было пойти на любой риск.

Наши тайные встречи стали ритуалом. Мы с Кириллом будто вернулись в детство, играя в шпионов, но вместо секретных кодов у нас были аккорды. Мы использовали заброшенный кабинет музыки в старом корпусе — место, пахнущее пылью и старым деревом, но для нас оно стало святилищем.

Кирилл оказался строгим, но блестящим учителем.

— Нет, не так, — он хмурился, глядя на мои пальцы, беспомощно ползающие по грифу. — Мизинец! Он у тебя деревянный! Представь, что держишь птичку: не сожми, но и не урони.

Он был терпелив, но безжалостен к ошибкам. Я злилась, когда у меня не получалось, швыряла в него карандаш и ворчала: «Да почему это так сложно?!» Он в ответ лишь усмехался.

Но я схватывала быстро. Музыкальный слух давал о себе знать — ритм жил во мне. Скоро три основных аккорда перестали быть для меня набором бессмысленных закорючек, а сложились в грубую, но узнаваемую мелодию нашей песни.

Мы постоянно шутили. Когда у меня наконец-то чисто прозвучал переход с Am на Dm, Кирилл с пафосом упал на колени.

— Боже, у неё получилось! Теперь осталось только петь.

А я, закатывая глаза, отвечала: «Молчи и учи дальше».

Когда я сыграла сложный для меня пассаж и спросила: «Кирилл, а тут точно так? Мне кажется, это должно ложиться на голос по-другому», — он, улыбаясь, ответил: «Всё идеально».

Но настоящий перелом наступил, когда я впервые спела. До этого мы работали только над музыкой. Я бормотала слова под нос, стесняясь своего голоса. Но однажды Кирилл положил гитару и строго сказал:

— Хватит прятаться. Время пришло. Спой. Как будто он здесь.

Я закрыла глаза, вжалась в стул и запела. Тихо, сначала неуверенно, но с каждой строчкой голос набирал силу. Я пела о наших ширмах, о молниях и завтрашнем мире, о том, что наше кино — только для нас двоих.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Когда я закончила и открыла глаза, в комнате стояла тишина. Кирилл смотрел на меня не как на ученицу, а как на равную. В его глазах было нечто большее, чем одобрение, — восхищение.

— Боже, Ева, — выдохнул он. — Ты… ты можешь растопить сердце любого. Особенно сердце Воронова. Но, если честно, он только от твоего взгляда уже плавится, как мороженка на солнце.

Мы оба рассмеялись, но в воздухе висело понимание: это работает. Песня живая. Она бьёт прямо в цель.

Вернувшись в общежитие после репетиции, я была на взводе. Адреналин от того, что у меня наконец-то получилось сыграть весь куплет без единой ошибки, всё ещё звенел в крови. Я влетела в комнату, скинула куртку и, сияя, плюхнулась на кровать к Лизе.

— Ещё одна репетиция? — подняла брови подруга, откладывая учебник. — Вы с Кириллом скоро свой альбом запишете. Как успехи, рок-звезда?

— Лиза, ты не представляешь! — воскликнула я, всё ещё ловя дыхание. — Я сегодня спела. Всю песню. От начала до конца. И не запнулась ни разу!

Её лицо расплылось в улыбке.

— Ну наконец-то! И что он?

— Кирилл? — я засмеялась, вспоминая его лицо. — Ну ты знаешь его, как всегда, отшутился, но ему понравилось.

Лиза внимательно посмотрела на меня, её взгляд стал мягче.

— Я же говорила, что у тебя дар. Не только танцевать, но и чувства передавать. Адам с ума сойдёт.

— Надеюсь, в хорошем смысле, — вздохнула я, внезапно ощущая груз ответственности. — Иногда мне так страшно, Лиз. А вдруг ему не понравится? Вдруг это покажется ему наигранным? Он же такой… искренний в своей музыке.

— Глупости, — отрезала Лиза, вставая, чтобы налить нам по чашке чая. — Он будет в восторге, потому что это искренне и от тебя. Ты вложила в это всю себя. Это видно даже по тому, как ты сейчас горишь. Он это почувствует.

Мы пили чай, и я делилась с ней мелочами — как Кирилл кривился, когда я фальшивила, как мы спорили о ритме, как я чуть не сломала ему палец, неудачно переставляя аккорд. Мы смеялись, и комната наполнилась тёплой, уютной атмосферой, в которой не было места тревогам.

И тут зазвонил мой телефон. На экране горело имя «Кирилл». Я улыбнулась, думая, что он звонит, чтобы обсудить сегодняшний успех.

— Привет, вирусный менеджер, — подняла я трубку, но моя улыбка замерла, не успев толком оформиться.

Голос Кирилла, с другой стороны, был несвойственно ему серьёзным, быстрым, сдавленным.

— Ева, присядь. У нас проблемы.

Лёд пробежал по моей спине. Лиза, увидев изменение в моём лице, насторожилась.

— Что случилось?

— Адам. Он только что был у меня дома. «Вломился как ураган», — Кирилл говорил, почти не переводя дыхания. — Он всё видел. Видел, как мы выходим из корпуса. Он думает… Ева, он думает, что у нас с тобой роман.

Мир сузился до точки. Комната, тёплый чай, улыбка Лизы — всё пропало. Я слышала только гул в ушах и его слова, отскакивающие от висков, как пули. Роман.

— Что?.. — выдохнула я, и мой голос прозвучал чужим и слабым. — Но… как?..

— Я пытался его успокоить, говорил, что это твоя тайна, что он всё неправильно понял. Но он в ярости, Ева. И в отчаянии. Это сквозило в каждом его слове. И, судя по тому, что он чуть не снес дверь с петель, когда уходил, терпения ему ненадолго хватит.

Я закрыла глаза, и передо мной поплыли картины последних дней. Напряжённые плечи Адама, когда он меня обнимал. Слишком пристальный взгляд, когда он думал, что я не вижу. Его внезапная, почти болезненная нежность. О, боже. Он мучился. Все эти дни, пока я вдохновенно готовила ему сюрприз, он разрывался от ревности и подозрений.

— Я не думала… — прошептала я, и голос дрогнул. — Я не хотела причинить ему боль…

— Знаю, — Кирилл звучал устало. — Но, Ева, времени у нас нет. Он на грани. Если сейчас всё не раскрыть, он сорвётся. Ты готова? Завтра? Я договорюсь в клубе.

Я сглотнула ком в горле, сжала телефон так, что костяшки побелели. Страх был холодным и липким. Но мысль о том, что Адам страдает из-за нелепого недоразумения, была невыносимой.

— Да, — сказала я, и в этот раз голос прозвучал твёрже. — Да, я готова. Завтра.

Мы положили трубки. Я сидела, не двигаясь, глядя в одну точку. Лиза осторожно присела рядом и обняла меня за плечи.

— Всё будет хорошо, — тихо сказала она. — Он любит тебя. И всё поймёт, как только услышит твою песню.

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Завтра. Теперь это был не просто красивый жест. Это была необходимость. Спасательная операция. И от того, как прозвучит моя песня, зависело всё.

Глава 60. Адам

Весь следующий день я провёл в состоянии вытянутой струны, готовой лопнуть от малейшего прикосновения. Когда Ева с лёгкостью предложила вечер в клубе и сама пригласила Артёма и Кирилла, моё подозрительное сердце сжалось. Было в этом что-то неестественное. Но я тут же согласился. Отпустить её из виду, особенно в его компании, я сейчас не мог.

В клубе я был её тенью. Стоял с ней вплотную на танцполе, держал за руку так крепко, что, наверное, причинял боль, и впивался взглядом в затылок Кирилла, который веселился с Артёмом, будто ничего не произошло. Каждый их случайный взгляд, каждую их общую шутку я воспринимал как личное оскорбление.

— Ты чего такой ежовый? — кричал мне в ухо через музыку Артём. — Вы с Кириллом поругались, что ли?

Я лишь мрачно покачал головой, а Кирилл, поймав мой взгляд, тут же отвёл глаза. И это молчаливое подтверждение моих худших подозрений било больнее, чем любая ссора.

И тут Ева коснулась моего плеча.

— Я сейчас, — сказала она, и её глаза блестели как-то странно. — Нужно отойти.

Моё сердце провалилось в тартарары. Нет, — закричало во мне всё, — только не сейчас. Не уходи, только не к нему, — подумал я, но сказал только:

— Я с тобой, — цепко хватая её за локоть.

— Нет, — она мягко, но настойчиво высвободилась. Её улыбка была тёплой, но твёрдой. — Это ненадолго. Обещаю.

И она растворилась в толпе. Я тут же начал метать взгляды по сторонам, ища и его. Их нигде не было. Ни её золотистых волос, ни его высокой фигуры. Ревность, та самая, что я неделями подавлял, вырвалась на свободу с новой, дикой силой. Она жгла изнутри, затуманивала разум. Мне было физически плохо.

И вдруг свет погас.

Музыка смолкла, зал погрузился в полумрак и гудел от недоумения. Я стоял, сжав кулаки, всё ещё в плену своих чёрных фантазий. И тогда луч прожектора выхватил из темноты сцену.

И я увидел её.

Ева.

Она стояла с акустической гитарой в руках — той самой, что я видел у Кирилла. А рядом, взяв бас, стоял он. Но он не смотрел на неё. Он смотрел в зал, на меня, и в его глазах читалось… ожидание.

У меня вырвало дыхание. Сердце не замерло — оно просто разорвалось на миллионы осколков, каждый из которых был стыдом, болью и ослепляющим, обжигающим пониманием.

— Эта песня… для одного человека, — её голос, усиленный микрофоном, прозвучал тихо, но абсолютно чётко. Он дрожал, но был полон силы. Её взгляд нашёл меня в толпе, пригвоздил к месту. — Для того, кто сделал мою жизнь светлее.

И её пальцы, неуверенно, но верно, взяли первый аккорд.

Всё, что я выстраивал неделями, — стены подозрений, башни из ревности, крепость из страха — рухнуло в одно мгновение с оглушительным грохотом. Не рассыпалось, а именно рухнуло, погребая под обломками моего идиотизма ту простую и ясную правду, что была передо мной всё это время. Тайные встречи. Перешёптывания. Её прикосновение к его руке. Его гитара. Всё это было не для измены. Это было ради этого. Ради меня.

Она пела. Её голос был чистым, пронзительным и таким уязвимым, что у меня перехватило дыхание. Она пела о нас. О том, как миллионы глаз видят только оболочку, но не видят главного. Она пела о нашей войне и нашем мире. Она пела о любви.

Я стоял, не в силах пошевелиться, с огромным, дурацким комом в горле. Я смотрел, как её пальцы, натруженные и, наверное, исколотые струнами, перебирают лады. Как она зажмуривается на высокой ноте, отдавая песне всю себя. И как Кирилл, мой друг, которого я готов был разорвать за минуту до этого, аккомпанирует ей, бережно поддерживая её хрупкий голос басовой линией.

Я ревновал, с моим тёмным, искалеченным прошлым, готов был обвинить в предательстве двух самых важных людей в моей жизни. Я не доверял им. А они… они готовили для меня это чудо.

Когда последний аккорд прозвучал и растворился в оглушительной тишине, а потом зал взорвался овациями, я всё ещё не мог двинуться с места. Я видел только её. Мою Еву. Мою храбрую, гениальную, безумную Еву, которая вышла на сцену и своим голосом, своей песней уничтожила всех моих демонов.

Когда мы наконец оказались чуть в стороне от ревущей толпы, я всё ещё не отпускал её руку. Она дрожала — от адреналина, от страха, от счастья.

— Я... — моё горло сжалось, слова застряли где-то глубоко внутри, перемешанные со стыдом и восторгом. Я качал головой, не в силах вымолвить ничего внятного. В ушах всё ещё звенела её песня, а перед глазами стояло её изображение — хрупкая и невероятно сильная под прожектором.

Она молча ждала, её взгляд был тихим и бездонным. Она позволяла мне собраться, давала пространство для моего смятения.

— Всё это время... — наконец вырвалось у меня, голос был хриплым от сдавленных эмоций. — Я... я строил в голове такое... такое уродливое, такое грязное. А ты... ты просто писала мне песню.

Последние слова прозвучали как стон. Я закрыл глаза, чувствуя, как жгучая волна стыда накатывает с новой силой. Я представил её — сидящей с гитарой, мучающейся с аккордами, шепчущей слова, которые были обо мне. А в это время я следил за ней, как сыщик, искал доказательства несуществующей измены.

— Я был слепым идиотом, Ева. Глупым, подозрительным...

— Испуганным, — мягко поправила она. Её рука легла на мою грудь, ладонью к сердцу, будто чувствуя его бешеный ритм. — Ты был испуганным. Это не одно и то же.

— Мне так жаль, — прошептал я, наклоняясь, чтобы упереться лбом в её лоб. Это был жест полного поражения и безоговорочной капитуляции. — Прости меня. За каждую дурную мысль. За каждый косой взгляд в сторону Кирилла.

— Его тоже придётся простить, — она тихо рассмеялась, и её дыхание коснулось моих губ. — Он всё это время был моим сообщником. И, кажется, очень боялся, что ты его прибьёшь.

Неловкий смешок вырвался и у меня. Представить Кирилла, тайком репетирующего с ней, прячась ото всех, — это было одновременно и смешно, и невероятно трогательно.

— Я... я не знаю, что сказать, — признался я, отводя взгляд. — «Спасибо» — звучит глупо. «Это было прекрасно» — банально. Когда ты пела... — я снова запнулся, подбирая слова. — Это было как... как увидеть собственное отражение в чистой воде.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она не ответила. Вместо этого её пальцы мягко коснулись моего виска, провели по линии щеки.

— Ты меня тоже прости, Адам, — её голос прозвучал так тихо, что это был почти шёпот, но он перекрыл весь гул клуба. — Я не хотела давать повод для ревности. Я так слепо верила в свой сюрприз, что не видела, как ты мучаешься. Я просто... — она сделала маленькую паузу, и в её глазах вспыхнул чистый, ничем не затемнённый свет. — Я просто так хотела сказать тебе, что люблю тебя.

Это прозвучало не как признание, а как приговор. Окончательный и бесповоротный. И он был — оправдательным.

Словно кто-то поджёг фитиль у меня внутри. Всё — стыд, раскаяние, неловкость — сгорело дотла в одно мгновение, оставив после себя лишь ослепительную, оглушительную вспышку чистой, ничем не омрачённой радости. Она сказала это. Не в порыве страсти, не в ответ на мои слова, а смело, прямо, открыто.

Я не помнил, как мои руки впились в её талию, как я притянул её к себе, стирая любое расстояние между нами. Мой поцелуй не был нежным. Он был голодным, страстным, почти яростным — выплеском всей той бури, что бушевала во мне секунду назад и превратилась в фейерверк счастья. Это был поцелуй-вздох облегчения, поцелуй-крик, поцелуй-клятва. В нём было всё: «Прощаю», «Понимаю», «Принимаю». И главное — «Ты моя».

Когда я наконец оторвался, чтобы глотнуть воздух, мы оба тяжело дышали. Я всё ещё держал её лицо в своих руках, чувствуя жар её кожи под своими пальцами.

— И я тебя люблю, — выдохнул я, глядя прямо в её расширенные зрачки. Эти слова вышли бездумно, инстинктивно, как единственно возможный ответ на её песню, на её взгляд, на её губы. — Боже, как же я тебя люблю.

И в этот раз это прозвучало не как откровение, а как простое, неоспоримое утверждение. Факт, с которого всё начиналось и которым всё теперь заканчивалось.

Воздух между нами всё ещё дрожал от только что прозвучавших слов, когда из толпы материализовалась знакомая фигура. Кирилл остановился в двух шагах, скрестив руки на груди, и его губы растянулись в самой наглой и довольной ухмылке, которую я только видел.

— Ну что, ревнивый идиот, — протянул он, явно наслаждаясь моментом. — Дошло, наконец, до твоего непробиваемого черепа, что к чему? Или ещё сомневаешься в моих чистых и благородных помыслах?

Вместо ответа я шагнул к нему и, обхватив за плечи, крепко притянул к себе в объятие. Это был не наш обычный, товарищеский похлопывающийся жест. Это было нечто большее.

— Спасибо, — глухо проговорил я ему прямо в ухо. — Спасибо, брат. За всё.

Кирилл на секунду замер от неожиданности, а потом похлопал меня по спине уже по-настоящему, без иронии.

— Да ладно тебе, Воронов, не за что. Хотя, признаю, было весело. Особенно когда ты смотрел на меня так, будто хочешь порвать на тряпки. Почти почувствовал себя героем какого-нибудь мыла.

Мы отстранились друг от друга, и тут же с другой стороны раздалось возмущённое фырканье. Артём, с выражением глубокой обиды на лице, разглядывал нас, будто предателей.

— А я тут что, мебель? — с драматизмом, достойным шекспировской сцены, изрёк он. — Меня, значит, в тайну не посвящают? Я вам не друг? Я, между прочим, неделю гадал, что у вас тут творится! Думал, вы все с ума посходили!

Ева рассмеялась, её глаза сияли от общего веселья.

— Артём, прости! Мне нужен был тот, кто умеет играть на гитаре. Поэтому я и обратилась к Кириллу.

— А я что, на гитаре играть не умею? — возопил Артём, прижимая руку к сердцу.

— Ты на ударных играешь, гений, — безжалостно напомнил ему Кирилл. — А на гитаре твои потуги звучат как дрель у соседа в семь утра в воскресенье.

— Ну и ладно! — Артём сделал вид, что обижен ещё сильнее, но я видел, как уголки его губ дёргаются от смеха. — А я бы моральную поддержку оказал!

Я покачал головой, глядя на эту нелепую и такую дорогую мне компанию. Потом мой взгляд упал на Еву, и я снова почувствовал тот же прилив безграничной нежности и решимости. Я обнял её за плечи и с напускной суровостью посмотрел на Кирилла.

— Всё, с этого момента её музыкальное образование — моя зона ответственности. Твои услуги больше не требуются.

Кирилл поднял руки в комичном жесте капитуляции.

— Слава богу. Мои нервы не выдержали бы ещё одного урока. Эта женщина — тиран. Требовала идеального звука, представляешь?

— Врун! — фыркнула Ева. — Это ты кидался в меня карандашами, когда у меня не получалось!

— Это был педагогический приём! Для концентрации!

Мы все засмеялись, и этот смех, звонкий и лёгкий, стал окончательной точкой в этой истории с ревностью и тайнами. Я смотрел на своих друзей, на девушку в моих объятиях, и чувствовал, как что-то тёплое и прочное окончательно встаёт на место. Всё было так, как и должно было быть.

Эпилог. Ева

В комнате царил привычный общажный хаос, который за последние месяцы стал для нас чем-то вроде крепости. Но сегодня в привычный беспорядок вплетались новые детали: на подоконнике громоздилась стопка конспектов по истории искусств, на спинке стула висела шпаргалка с математическими формулами, а на краю стола одиноко лежал закладкой вверх толстенный учебник по сопромату — немое напоминание о всеобщем и грядущем апокалипсисе по имени «сессия».

Артём сидел за столом, но бил он ладонями не просто так. Сложный ритм, который он выстукивал по стопке тетрадей, удивительным образом совпадал со скороговоркой латинских терминов, которую он бормотал себе под нос. Казалось, он пытался вбить в голову ритмом то, что не лезло туда обычным путём.

— Я, конечно, всё понимаю, — протянула Лиза, сокрушённо глядя на разбросанные повсюду фломастеры и листы с планом своего дипломного перформанса, — но кто-нибудь может мне объяснить, почему в моей комнате, в эпицентре учебного цунами, сейчас базируется целая мужская фракция, не производящая ничего, кроме шума?

— Ты сама сказала: «заваливайтесь все ко мне, а то с ума сойду одна над билетами», — не отрываясь от гитары, напомнил Адам. Он играл что-то блюзовое и меланхоличное, идеально подходящее для состояния «всё пропало». — Мы завалились. Теперь ещё и виноваты.

— Это была метафора! — возмутилась Лиза, но беззлобно. — Я имела в виду моральную поддержку! В тишине!

— Тишина — это смерть, — философски изрёк Кирилл, листая какой-то конспект, испещрённый стрелочками. — А ритм и фоновая музыка помогают памяти. Научный факт. Кстати, Адам, сыграй что-нибудь повеселее, а то я уже начинаю верить, что термодинамика — это конец света.

Адам усмехнулся и сменил блюз на лёгкую, ироничную мелодию, под которую невозможно грустить.

— Лучше так? — спросил он, и его взгляд нашёл меня.

Я сидела, обхватив колени, и с улыбкой наблюдала за этим балаганом. У меня на коленях тоже лежала раскрытая папка, с конспектами и лекциями.

— Бесконечно лучше, — ответила я. — Я уже выучила три билета под твой предыдущий мотив. Теперь выучу оставшиеся семь под этот. Если, конечно, Кирилл не съест мои шпаргалки от голода.

— О, да! Голод! — Кирилл оживился, отшвырнув конспект. — Мозг не работает без топлива. Я закажу пиццу. Четыре больших. Это не роскошь. Это стратегическая необходимость для сдачи сессии.

— Четыре? — подняла бровь Лиза. Но протест в её голосе был уже чисто ритуальным.

— Одну — с ананасами, для творческого полушария, — добавил он с убийственной серьёзностью.

— Ты абсолютный псих, — констатировал Адам, но пальцы его уже перебирали весёлую, праздничную аккордную прогрессию, совсем не похожую на музыку для зубрёжки.

— Значит, берём шесть, — подвёл итог Кирилл, набирая номер, — чтобы и на завтра хватило.

Вот тогда я и поняла: они собрались здесь не просто так. Они собрались, чтобы переждать первый, самый сильный приступ паники. Чтобы напомнить друг другу, что кроме конспектов и стресса есть вот это: общий смех, дурацкие шутки, плечо друга и любимого человека. Это был их способ сказать: «Мы справимся. Потому что мы — вместе».

Адам, заметив мой задумчивый взгляд, отложил гитару.

— Передышка? — тихо спросил он, и в его глазах читалось понимание. Он знал, как я выматалась, пытаясь успеть всё.

— Не передышка, — так же тихо ответила я, придвигаясь ближе. — Точка опоры.

Его ладонь легла мне на спину — тёплая, тяжёлая, невероятно надёжная.

И пока Артём спорил с Кириллом о лучшем соусе для пиццы, а Лиза, сдаваясь, начинала рисовать на полях учебника карикатуру на профессора, они просто сидели. Опора друг для друга. Островок спокойствия в предэкзаменационном море.

Скоро придётся снова нырять в конспекты. Скоро будут бессонные ночи, тонны кофе и молитвы всем богам академического успеха. Но именно такие вечера — шумные, тесные, пахнущие дружбой и глупостью — и давали силы пройти через всё. Потому что это было настоящее. Их настоящее. Шумное, неидеальное и бесконечно дорогое.

И самое начало всего, что ещё впереди.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец