Две дилеммы

Две дилеммы

Пацан был непрекрыто-ажурен, нежно-мужествен, мальчишески женствен, гол в заветных, прикрыт чулочками-рубашонкой в пляжно доступных и выбрит в возжелавших бритвы местах. Его арбузная попка, рано и полно созревшая, от одного легкого прикосновения готова была мгновенно раскрыться желанным ароматным цветком, раздвинуться, обнажая коричневатый вход в жаждущую пришельца пещеру. Его созревшая, сока полная гроздь свисала, округляясь и разделяясь надвое на весу. Из нее вытягивался мощный, далекий от детскости ствол, могуче загибавшийся кверху, словно наконечник туфелек на ножках девочек из гарема могучего шаха. Ствол был оголен, не обрезан, но вышел из ножен, раздвоенным грибом розовея, выполз, выскользнул, словно змея из шкуры своей навстречу дудочке, нежно и властно призвавшей. Как халва, мальчишка был сладок. Как хмельное вино, мальчишка пьянил. Как благовония, благоухал. Хотелось языком этой плоти касаться. Пить его белесую влагу, брызжущую из выгнутого ствола. Вдыхать запах подмышек, аромат междуножия, разведя в стороны ноги и гроздь приподнимая к лобку, втягивать ноздрями благоухание арбузности, источаемое входом в пещеру, куда спешить не надо входить, оставляя самый заветный кусочек лакомый напоследок, когда от обессиливающего пресыщения уже ничто иное больше не может манить. Вот сейчас, наглядевшись, насытив зрение, обоняние, он мальчишке, легко подняв уголки рта, намеком на улыбку призывный даст знак, слегка брови поднимет и чуть-чуть подмигнет почти незаметно, и тот все поймет, не спеша, медля, растягивая, неспешному тягучему медовому истечению подражая, тонким движением плоть заветную округляя, придвинется почти незаметно, словно к мышке застывшей кошка на мягких лапках, чтобы сделать еще одно крошечное движение скрытое, не поймешь, как его руки на плечах, на шее, на бедрах сомкнулись — не вырваться, не уйти, обмякшее тело не сдвинется, а пацанячьи губы, сомкнувшись, змея, дудочкой призванного, из грубой плоти наружу выползшего оголенно, выпустить, обхватив, не пожелают. И не поймешь, что с тобой, привык во времени себя ощущать — остановилось, и — в паузу провалился. Привык ощущать пространство — его более нет, а есть только его язык, твою плоть до неощущения себя собой облизавший, и губы, волю всю высосавшие из тебя. Не ты собой — он, мужественно ажурный, тобой управляет. Не ты сам — он, мальчишески женственный, тебя приподнимает, чтобы змеино под тебя проскользить, вздрагивающей арбузностью приманить и раскрыться навстречу могуществу твоему, готовому ринуться за чудесами в пещеру Алибабы, отыскать в ней клад и вернуться, обессиленно упав рядом с нежной мужественностью, ласково распластавшейся белесым обрызганной рядом с тобой. Он твоей — ты его белесостью, словно помечены оба, обрызганы. Спермою обменявшись, один другого вы себя для любви зачали и породили. Теперь ему без тебя, а тебе без него дальше жить будет трудно, почти невозможно. Обменяйтесь нежными поцелуями, ласковыми прикосновениями, голо прижавшись, омовение тел совершите, поласкайте волосики нежные лобковые потные, покатайте яйца друг другу, остатки разорванной ажурности поднимите, постель на свежую перемените, из одной чаши вином причаститесь, дудочкой змеев из шкуры выманите наружу, возлягте и снова друг друга ласкайте, любите всю жизнь, пока один у другого в объятиях не умрете, чтобы жизни вашей тысячи поколений завидовали, сказы слагая, сочиняя мифы, которые бы могучестью любовной невиданной вас наделяли.

Здесь в полуобморочном состоянии пишущий, с желанием не в силах бороться, поставил точку, больше на кляксу похожую, решив позже, оклемавшись, на абзацы текст разделить. Свалившись в постель, с тумбочки трубку судорожно схватив, вызвонил пацана, которого три недели назад, выхватив из парковой темноты, привез к себе и с той любви еще пару раз уже по телефону к себе приглашал.  

Тот, не сразу ответив, что-то пьяненько пробормотал. Не сразу — видно, норму свою добирал — однако сообразил, кто для чего за двойной гонорар велит, взяв такси, через пять минут встать, как лист перед травой. Про лист и траву пришлось объяснять, но, почесав между ног, парниша все же допер и, завидя автобус, на такси экономя, минут через пятнадцать, дыша пивным перегаром, стоял перед автором текста про ажурного мальчика.

В другое время вероятней всего измученный правильной слов расстановкой гостем побрезговал бы, юностью его пренебрег. Но данная минута другим временем совсем не была. Мощь из трусов лезла наружу. Так что без предисловий, прелюдий и прочих пролегоменов гостю было велено все с себя скидывать, на живот вверх сракой ложиться и руками, как на приеме у известного доктора, ее раздвигать.

Словом — все устали, так что будем заканчивать лаконично — мокрые волосики, вход обрамляющие, и сам темно-коричневый слегка пузырящийся анус были тщательно смазаны. И минут через пять автор ажурного текста, пацану в сраку спустив и по врожденному благородству тем дело не кончив, ему подрочил. После чего они вытерлись туалетной бумагой. Пацан оделся. Получив вдвойне, как было обещано, плюс на такси, непоцелованно даже в щечку обрадованно удалился.

А написавший и трахнувший налил рюмочку коньяку, первую, словно водку, одним глотком хлобыстнул. Зато вторую, как был голый, сев в кресло, пил долго, смакуя и соображая попеременно, что делать с текстом, куда и как его приспособить, и как быть с пацаном — привечать или, подальше послав, нового подыскать.

Дилемма. Даже получается две.