Ангел за маской греха

Глава 1

Добро пожаловать в мою новую книгу «Ангел за маской греха»! ✨

Если вы читали мои первые книги про Лею и Дэна («Я не твоя награда»

и «Ты моя награда»

), то знайте — эта история будет совершенно другой. Герой здесь уже не такой нежный, как Дэн, но эмоции... ох, эмоции вам точно обеспечены! ????

Готовьтесь к более жёсткой истории.

Пишите комментарии, ставьте оценки. Хочу понять, какие истории заходят больше: про нежных героев или таких вот опасных? Ваше мнение поможет мне в будущих книгах!

Погружаемся? ????

Эля

Я спустилась с подиума, чувствуя, как пот стекает между лопаток. Музыка все еще пульсировала в висках, а неоновые огни стриптиз-клуба слепили глаза. Хотела скрыться к гримерке, но голос управляющей заставил остановиться.

— Элина, иди сюда.

Инга Робертовна стояла у барной стойки — крашеная блондинка за сорок, в обтягивающем платье и с наращенными ресницами. За годы работы в этом бизнесе она научилась говорить так, что спорить не хотелось.

— Видишь того мужчину? — Инга кивнула в сторону VIP-зоны.

Я проследила за ее взглядом. В полумраке, небрежно откинувшись в кожаном кресле, сидел мужчина лет тридцати пяти. Темные волосы, легкая щетина, широкие плечи под дорогим пиджаком. Он не пялился на сцену, как остальные посетители, а сосредоточенно изучал какие-то документы. Но когда поднял глаза, я почувствовала, как его взгляд словно прожигает воздух между нами.

— Поедешь к нему, — произнесла Инга тоном, не терпящим возражений.— Частный заказ.

— Но это против правил, — поспешно возразила я. — Мы не...

— На него правила не распространяются, — оборвала меня управляющая.

— Я не поеду. Найдите кого-нибудь другого.

Инга Робертовна прищурила глаза:

— Тогда расчет не получишь. Сегодня же твой последний рабочий день, разве не так?

Я сжала кулаки так сильно, что ногти впились в ладони. Деньги нужны были позарез, иначе я никогда не согласилась бы раздеваться перед толпой похотливых мужчин. Инга вполне могла исполнить угрозу — придумать веское основание для огромного штрафа. А стриптиз-клуб не то место, на которое можно пожаловаться в трудовую инспекцию.

— Не бойся, — голос Инги внезапно потеплел. — Потанцуешь и вернешься. Он щедрый, хорошо платит. Получишь свою зарплату плюс солидную премию. Девочки ездили, все довольные возвращались. Какая разница, где стриптиз танцевать — тут или на дому? Считай это дорогим приватным танцем, только в другом месте.

Словно по заказу, мимо прошла Кристина, прикрывая обнаженную грудь только длинными распущенными волосами.

— Кристина! — окликнула ее Инга. — Скажи Элине про Молотова. Ты к нему ездила, как впечатления?

— Обалденный мужчина, — мечтательно протянула Кристина, натягивая лифчик. — Денег столько отвалил, что я себе вот это купила. — Она продемонстрировала золотое колье с крупными камнями. — Смотри, какая красота!

— Тогда почему Кристину не отправишь? — попыталась я найти лазейку.

— Он любит новые лица, — парировала Инга. — Я ему только новых девочек отправляю, он это ценит. Иди, переодевайся. Он будет ждать тебя у выхода.

Я направилась в гримерку, разрываемая противоречивыми мыслями. Категорически не хотелось никуда ехать. Этот вечер должен был стать последним в моей работе — нужная сумма уже скопилась. А тут такой поворот. Но, в то же время, лишние деньги не помешают тете Лизе и Славику. Тетя и так экономит на всем, считает каждую копейку...

— И да, Элина! — крикнула мне вслед Инга. — Только в свои шмотки не наряжайся.

Она явно имела в виду одежду, в которой я пришла на работу: огромную толстовку-оверсайз, спортивные штаны и изрядно потертые кроссовки.

— Я принесу тебе одежду, выберешь что-нибудь подходящее, — добавила она с деловой улыбкой.

Через несколько минут Инга водрузила передо мной коробку со шмотками. Наряды были один развратнее другого — на улицу в таком разве что проститутки выходят. Наконец, я нашла топ с рукавами три четверти и относительно приличную юбку. Все равно слишком вызывающе, но хотя бы прохожие на меня косо смотреть не будут.

Затем взялась за макияж. Добавила туши на ресницы и баллончиком подкрасила корни волос. Накладной длинный рыжий хвост надежно скрывал мои светло-русые волосы, подстриженные под каре. Губы обвела карандашом, выходя за контур — так они казались пухлее и сексуальнее. Получился привычный боевой раскрас: я всегда старалась быть максимально непохожей на себя настоящую.

В зеркале на меня смотрела рыжая бестия Эльза с огненным хвостом, карими линзами и вульгарным макияжем. Если смыть всю эту маскировку, мало кто узнает в обычной голубоглазой девчонке со светлыми волнистыми волосами эту огненную сучку.

Именно для этого я и создала этот образ. Пусть они пожирают глазами не меня — пусть пожирают Эльзу. Это не мое тело извивается под их взглядами, не меня они насилуют в своих грязных фантазиях. Только так я протянула здесь восемь месяцев и не свихнулась окончательно.

У клуба было золотое правило: смотри, но не трогай. Приватные танцы? Пожалуйста. Полностью голая? Без проблем. Но стоит протянуть руку, и охрана тебя вышибет из клуба в два счета. Мы танцевали на безопасном расстоянии. Этим правилом клуб и держал марку, потому я сюда и устроилась.

За восемь месяцев работы правила ни разу не нарушались. Девушкам тоже строго запрещалось вступать в какие-либо связи с клиентами. Этими мыслями я и пыталась себя подбодрить, но комок в горле никуда не девался.

Я вышла из клуба и сразу его заметила: он курил у крыльца, прислонившись к перилам. Сердце ухнуло куда-то в пятки. Я даже не знала, что сказать, как подойти. Ведь я даже имени его не знаю, только что он Молотов и платит хорошо.

Он заметил меня и медленно оглядел с головы до ног — холодно, но оценивающе. Даже на моих убийственных шпильках я едва доставала ему до плеча. Мощная фигура, широкие плечи — рядом с ним я чувствовала себя мышонком.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Идем, — коротко бросил он и взял под локоть. Его пальцы сжались крепко, но не больно.

Молотов подвел меня к машине — дорогой до неприличия. Я даже марку не знала, видела такие только на картинках и понимала, что никогда себе подобную не куплю. Открыл переднюю дверь, и я неуклюже забралась в кожаное кресло, стараясь не задрать юбку еще выше.

В салоне повисла гнетущая тишина. Я сидела, сжав руки в замок, и старалась не двигаться. Он достал пачку сигарет, щелкнул зажигалкой. Едкий дым обжег мне горло, и я с трудом сдержала кашель — всегда плохо не переносила табачный дым. Хотелось попросить открыть окно, но язык словно прилип к небу.

За стеклом плыли огни ночного города, мелькали неоновые вывески. В салоне негромко играла какая-то тягучая мелодия, а я твердила себе, что правила в клубе железные. Их никто и никогда не нарушал, и меня никто не заставит. Потанцую и домой.

Мы остановились у внушительного особняка — из тех, что показывают в фильмах про богачей. Молотов первым вышел из машины, обошел ее и галантно распахнул мне дверь, протягивая руку. Его пальцы снова сомкнулись на моем локте, направляя ко входу.

По широкой лестнице на второй этаж мы поднимались в полном молчании. Он достал ключ и открыл дверь в одну из комнат. Я осмотрелась: напротив кожаного дивана стояла небольшая площадка с шестом, точь-в-точь как в клубе, только в миниатюре.

Молотов стянул ботинки, неторопливо прошел к бару и плеснул себе виски в тяжелый бокал. А я застыла у входа, прижавшись спиной к стене, и никак не могла заставить себя двинуться с места. Каждая секунда тянулась как час.

Он устроился на диване, окинул меня насмешливым взглядом и слегка качнул бокалом:

— Чего стоим? Инга уверяла, что ты звезда клуба, лучше всех танцуешь. Или она преувеличила твои способности?

Я оторвалась от стены и поднялась на импровизированную сцену. Медленно стянула юбку, затем топ, остановившись на белье. Может, ему хватит и этого. Обвилась вокруг шеста, прогнулась в спине, но каждое движение получалось деревянным и неуклюжим.

Когда я замерла посреди танца, он презрительно усмехнулся:

— И это все? Думал, на настоящий стриптиз посмотрю, а не на балет. Снимай все до конца.

Деваться было некуда. Я избавилась от остатков одежды, ощущая, как его взгляд буквально липнет к коже. В клубе мне всегда удавалось отключиться, стать кем-то другим. Но здесь он смотрел не на рыжую бестию Эльзу — он видел именно меня, Элину. И от этого становилось невыносимо стыдно.

— Другое дело, — довольно протянул он. — А теперь слезай и покажи все то же самое, только поближе. На коленях.

— Это против правил! — выпалила я.

Он рассмеялся:

— На меня правила не распространяются.

— Вы не имеете права...

— Не имею права? — Его смех стал жестче. — Милая, эти правила придумал я сам. Клуб мой. А сейчас правило простое: спускаешься сюда, танцуешь на коленях, а потом развлекаешь меня так, как я скажу.

Молотов достал толстую пачку купюр и небрежно швырнул ее на стол.

— Брось ломаться. Все вы, стриптизерши, нарушаете правила ради дополнительного заработка. Как будто не знала, на что соглашалась, когда разделась передо мной. Думала, обойдешься простыми танцульками?

— Но я не...

— Не такая? — Он откинулся на спинку дивана. — Еще скажи, что девственница.

А ведь именно так и есть. Но кто поверит: стою совершенно голая, размалеванная как шлюха, в доме малознакомого мужчины. Невинная стриптизерша — даже для моих ушей это звучит как оксюморон.

— Отцепишься от шеста сама или мне помочь? — Он поднялся с дивана и сделал шаг в мою сторону

И я поняла: сегодня спрятаться за маской не выйдет. Сегодня шлюхой станет не Эльза — образ, за которым я прятала настоящую себя, а именно я, Элина. Никогда не думала, что моим первым мужчиной окажется мерзавец, который купит меня за деньги.

Глава 2

Эля

Инстинкт самосохранения сработал быстрее разума. Я отшатнулась назад, отчаянно оглядываясь в поисках хоть чего-то, чем можно было бы прикрыться. Но мой «наряд» — если этот вульгарный комплект вообще можно было так назвать — валялся где-то у края подиума, недосягаемо далеко.

Молотов двинулся в мою сторону. Медленно. Каждое его движение было пропитано уверенностью хищника, который загнал добычу в угол. Поднялся на подиум. Его шаги гулко отдавались в тишине комнаты, отмеряя секунды до неизбежного.

Я продолжала пятиться, пока спина не уперлась в холодную стену. Дальше бежать было некуда.

Он остановился в шаге от меня: достаточно близко, чтобы я чувствовала исходящий от него аромат дорогого парфюма. Древесные ноты с оттенком бергамота. В другой ситуации я бы назвала этот запах божественным: я всегда обожала такие мужские ароматы. Но сейчас он казался удушающим, неуместным. Напоминанием о том, насколько он богат и влиятелен, а я — беззащитна.

— Ну и? — Его голос звучал насмешливо.

— Не... не подходите ко мне, — прошептала я, прижимаясь к стене еще сильнее.

— Поздно бояться, милая. — Он сделал еще шаг, и теперь между нами оставались считанные сантиметры. — Надо было думать раньше.

Его тело прижало меня к стене, не оставляя ни единого шанса на побег. Я чувствовала жар его кожи, ощущала каждый его вдох. Рука медленно скользнула по моему бедру — грубо, властно, как будто он уже считал меня своей собственностью. Пальцы поднялись к талии, обхватили ее, а затем очертили изгиб груди с уверенной неспешностью, которая не оставляла сомнений в его намерениях.

Вторая рука легла на стену рядом с моей головой, окончательно заперев меня в этой ловушке из его тела. Его дыхание обжигало шею.

Меня била дрожь от ужаса. От понимания того, что сопротивляться бесполезно. От ощущения полной беспомощности перед этим человеком, который привык брать все, что захочет.

— Я согласилась только на танцы, — с трудом выговорила я. — Больше ни на что. Только потанцевать.

— Ты согласилась на всё в тот момент, когда села в машину. — Его пальцы коснулись моего подбородка, заставляя встретиться взглядами. — Как тебя зовут?

— Эльза.

Он усмехнулся:

— Эльза? Серьезно? Господи, какое пошлое имя ты себе придумала. Не могла что-то интереснее выбрать? — В его глазах мелькнуло раздражение. — Настоящее имя.

— Элина, — прошептала я.

Все. Маска сброшена. Окончательно и бесповоротно. Он знает мое настоящее имя. Трогает мое тело. Я перестала быть Эльзой — загадочной стриптизершей, играющей роль. Сейчас он трогает именно меня — Элину, настоящую, живую и дрожащую от ужаса. И это делало всё ещё страшнее, потому что происходило не с выдуманным персонажем, а со мной. Это была реальность, жестокая и неотвратимая.

— Вот так гораздо лучше. Это имя куда больше тебе подходит, — протянул он с довольной улыбкой. — Могла и не выдумывать ничего.

Его рука снова заскользила по моей коже, и я съёжилась, стараясь исчезнуть, раствориться в стене. Но взгляд всё равно не отпускал.

— Сколько тебе лет, Элина?

— Двадцать один.

— Хм. — Он удивленно приподнял бровь. — А выглядишь старше. Видимо, такая жизнь рано накладывает отпечаток.

Ладонь медленно скользила по боку, пальцы впивались в кожу. Прикосновения становились всё более дерзкими. Рука поднялась к груди, сдавила её, потом снова сползла вниз. Пальцы проникли между бёдер, и я резко дёрнулась, отчаянно пытаясь хотя как-то от них отстраниться.

— Ну что, станцуешь для меня ещё раз? — В его голосе звучала насмешка.

Я собрала всё мужество, всю злость, что бурлила внутри:

— Нет!

Но даже мне самой мой голос показался жалким писком, словно котенок попытался зарычать на льва. Хищник лишь усмехнулся в ответ, и в его глазах промелькнуло что-то темное и опасное.

— Ладно. Тогда перейдем сразу к делу. Обойдемся без предварительных ласк.

Все произошло так быстро, что я не успела среагировать. Одним резким движением он подхватил меня и перекинул через плечо, словно мешок. Мир перевернулся, кровь прилила к голове.

— Отпустите! — Я била его кулаками по спине, дергала ногами, пытаясь вырваться любой ценой. — Отпустите меня!

Он лишь крепче стиснул мои ноги, не давая вырваться. Секунду спустя он швырнул меня на диван, и сразу же навис сверху, отрезая все пути к отступлению. Я продолжала брыкаться, царапаться, отталкивать, но мои силы были ничтожными по сравнению с его.

— Хватит строить из себя недотрогу, — прорычал он, без труда перехватив мои запястья. — Напоминаю — раздевалась ты сама.

Я предприняла еще одну попытку вырваться, но Молотов лишь насмешливо хмыкнул:

— Цену набиваешь? Что ж, хорошо.

Одной рукой он прижал мои руки к дивану, другой выудил из кармана еще одну пачку купюр и небрежно швырнул на стеклянный столик рядом с первой.

— Теперь хватит?

— Мне не нужны ваши деньги! — голос сорвался на крик, я дергалась все отчаяннее. — Отпустите меня!

— Тише, — его голос стал неожиданно мягким, почти ласковым, что сделало происходящее еще страшнее. Он неспешно сменил захват на запястьях, сдавив их до боли. — Не кричи.

Свободной рукой он коснулся моего лица. Прикосновение было почти нежным, если бы не железная хватка другой руки. Затем его ладонь легла мне на горло, не сдавливая, но ясно давая понять, кто здесь главный.

— Видишь? — он говорил тихо, почти шепотом, наклонившись совсем близко. — Все может быть проще, если ты будешь послушной девочкой.

Его рука медленно переместилась с горла на плечо, потом ниже, к руке, словно он успокаивал испуганного зверька. Взгляд задержался на длинном шраме, пересекавшем живот до ребер — след от аварии.

— Откуда этот шрам? — спросил он, аккуратно проведя пальцем по рубцу, нежно погладив его.

— Не ваше дело, — прошипела я сквозь зубы.

— Не усложняй, — произнес он почти устало, как будто разговаривал с капризным ребенком.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В этих словах не было ничего успокаивающего, только демонстрация полного контроля. Я дернулась еще раз, но тщетно. Он держал крепко, а когда коленом раздвинул мои ноги, я поняла, что все кончено.

В голове проносились обрывки мыслей: авария, могилы родителей, Славик на больничной койке. Всего год, чтобы скопить нужную сумму на операцию, стриптиз-клуб, радость, что деньги вот-вот будут собраны, последний рабочий день. Слова Инги: «Не бойся, потанцуешь и вернешься»...

Страх парализовал каждую клеточку тела, дыхание сбилось, во рту пересохло. Мир сузился до размеров этого дивана, до его рук, до осознания собственного бессилия.

Внезапно в кармане его брюк завибрировал телефон. Он раздраженно достал его одной рукой и швырнул на стол, продолжая держать мои запястья. Свободной рукой потянулся к ремню, и металлическая пряжка зловеще щелкнула. Затем раздался резкий звук расстегивающейся молнии. Я снова попыталась вырваться, но он только крепче стиснул руки, оставляя болезненные отметины на коже.

Телефон зазвонил снова.

— Твою мать! — Он схватил трубку. — Слушаю! Я же сказал, что буду занят, неужели не ясно что... — Его голос оборвался на полуслове. Лицо мгновенно переменилось — исчезла самоуверенность, появилось что-то похожее на напряжение. — Что? Когда? — Пауза. — Понял. Да, разумеется. Сейчас буду.

Молотов медленно опустил телефон, и в эти секунды в моей голове промелькнула отчаянная надежда: «Боже, неужели это спасение? Неужели судьба дает мне шанс?»

Он посмотрел на меня очень пристально. Не так, как смотрят на желанную женщину, а как на вещь, которую временно отложили в сторону. В его глазах не было ни злости, ни страсти. Только ледяное равнодушие, которое пугало больше ярости.

Небрежно шлепнув меня по бедру, он отпустил мои руки.

— Никуда не уходи, — его голос звучал буднично, словно он давал указания секретарше. — Мне надо съездить по срочному делу. Но я вернусь, — он наклонился ближе, и его дыхание обожгло мое ухо, рука скользнула по груди, — и тогда мы закончим то, что начали.

Он поднялся, одернул пиджак и уверенно направился к двери. На пороге обернулся:

— Можешь не одеваться. Все равно я потом тебя раздену, так зачем тратить время впустую?

Дверь захлопнулась, ключ провернулся в замке дважды. Металлические щелчки эхом отозвались в тишине комнаты.

Глава 3

Эля

Я лежала на диване, дрожа всем телом, но не от холода. Шок был настолько сильным, что я не могла пошевелиться. Мой разум отказывался верить в эту временную передышку. Неужели он действительно ушел?

Несколько минут я пролежала неподвижно, будто парализованная. Реальность происходящего медленно проникала в сознание сквозь пелену шока. Сердце колотилось так сильно, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, а в ушах стоял оглушительный звон.

Постепенно ко мне вернулась способность мыслить. Я резко села на диване, отбросив оцепенение. Конечно же, я не собиралась послушно ждать его возвращения, как покорная игрушка! Дрожащими руками я принялась натягивать топ и юбку, застегивать пуговицы. Каждое движение давалось с трудом — руки все еще тряслись, а пальцы не слушались.

Одевшись, я бросилась к двери и принялась дергать ручку. Бесполезно. Массивная дубовая дверь даже не шелохнулась. Я толкала ее плечом, пытаясь найти хоть малейшую слабину, но было очевидно — этот путь к отступлению заказан.

Оставаться в этой комнате я, конечно же, не собиралась. Это был мой единственный шанс — шанс не стать жертвой, шанс сохранить то, что он хотел у меня отнять. В голове пульсировала одна мысль: «Бежать. Сейчас. Любой ценой».

Я повернулась к окну. К моему удивлению, створки открылись легко, словно они вообще не были заперты. Выглянув наружу, я обнаружила, что окно выходит прямо на тихую улицу элитного поселка. Никаких заборов, никакой охраны. Под окном тянулся широкий декоративный карниз, а чуть левее к стене дома примыкала беседка с крепкой решетчатой крышей. Второй этаж казался не таким уж высоким, особенно если спускаться через карниз к беседке.

Воодушевленная возможностью побега, я сняла туфли — по иронии судьбы, единственное, что за все это время оставалось на мне. Взяла их в руки вместе с сумочкой и уже занесла ногу над подоконником, когда зазвонил телефон.

Как же не вовремя! Я взглянула на экран — тетя Лиза. Сбросила вызов, прошептав себе: «Позже перезвоню, я пытаюсь спастись». Но телефон настойчиво зазвонил снова. Что-то было не так, и я все-таки взяла трубку.

В динамике раздался плачущий голос тети Лизы:

— Эля, милая... — она всхлипывала, пытаясь взять себя в руки. — Я не знаю, как тебе сказать... У Славика вчера поднялась температура, а сегодня утром врачи сделали новое обследование. Говорят, начались осложнения. Нужна срочная операция, буквально завтра, иначе... — голос сорвался. — Иначе мы можем потерять его. Понимаешь? А эта операция стоит значительно дороже! Откуда нам взять такие деньги за одни сутки? Мою квартиру не продать так быстро… Я уже обзвонила всех, кого только можно, но...

Мир словно остановился. Сердце сжалось от страха и боли, а в горле встал ком. Тетя Лиза стала нам мамой после той страшной аварии, хотя была старше меня всего на десять лет. Весь этот год она ухаживала за Славиком, который был прикован к инвалидной коляске, перешла на удаленную работу, чтобы постоянно быть рядом с ним. Он ждал операции, которая могла бы вернуть ему способность ходить. После аварии врачи сказали: только дорогостоящая операция за границей может исправить повреждения позвоночника, но времени у нас было всего год, иначе изменения станут необратимыми.

Тетя Лиза продала свою машину, мы продали квартиру родителей и дачу, где проводили все детские каникулы. Я устроилась стриптизершей в клуб, где каждая ночь для меня превратилась в испытание на прочность.

Много денег уходило на поддержание Славика: лекарства, процедуры, анализы. Лиза и Славик уже полгода находились за границей на лечении и обследованиях, живя в съемной квартирке рядом с клиникой. Сумма почти была собрана по копеечке, а теперь оказалось, что все эти жертвы зря... Даже тех денег, которые я должна была забрать в клубе сегодня вечером, катастрофически не хватит.

Сидя на подоконнике, я словно в замедленной съемке перевела взгляд на две пачки купюр, которые так и остались лежать на столе — Молотов в спешке забыл их забрать. Как заторможенная, я встала и подошла к столу. Дрожащими пальцами пересчитала банкноты. Этого более чем хватило бы, причем с запасом.

— Лиза, — сказала я, все еще гипнотически глядя на деньги, — я переведу тебе деньги.

— Откуда у тебя... — начала было тетя, но тут же осеклась. — Прости, не важно. Эля, ты моя золотая! Славик будет жить, слышишь? Он будет жить и ходить!

Лиза догадывалась, чем я занимаюсь, но никогда не задавала лишних вопросов, за что я была ей бесконечно благодарна. А я всегда успокаивала ее, что до сих пор девственница и все не так плохо, как она думает.

Медленными движениями я сложила пачки в сумочку. В голове билась одна навязчивая мысль: я не знаю, что меня ждет и что теперь со мной будет. Может быть, у меня был шанс просто сбежать — Молотов, возможно, смирился бы с моим исчезновением, не стал искать. Но теперь, когда я взяла эти деньги, он просто так это не оставит. Но я все равно их взяла. Ради Славика я была готова на последствия. По крайней мере, я отчаянно убеждала себя, что готова.

Теперь отступать было некуда. Я снова подошла к окну, перекинула ногу через подоконник и аккуратно спустилась на карниз. Босые ступни скользили по холодному камню, но я крепко держалась за раму окна. Медленно, сантиметр за сантиметром, продвигалась к беседке. Сердце бешено колотилось — от страха высоты, от страха быть пойманной, от ужаса перед тем, что я сделала.

Добравшись до решетчатой крыши беседки, я осторожно перебралась на неё. Металлические прутья были скользкими от ночной влаги, но держали крепко. Спрыгнув на землю, я на секунду замерла, напряженно прислушиваясь. Тишина. Только где-то вдалеке шумел редкий ночной транспорт.

Я поспешно надела туфли и быстро пошла по улице, инстинктивно держась в тени деревьв. Прошла мимо двух-трех безмолвных особняков, пока не добралась до более оживленного участка дороги. Там, дрожащими пальцами, вызвала такси через приложение.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Машина приехала через пять минут — старенькая потрепанная «Камри» с немолодым водителем. Я села на заднее сиденье, назвала адрес клуба.

— Ночка выдалась, а? — протянул таксист, нагло разглядывая меня в зеркало заднего вида. На его мясистом лице расплылась неприятная улыбочка. — Работаешь или отдыхаешь, красавица?

Я сразу поняла, за кого он меня принял. Мой внешний вид, поздний час, район — все это действительно могло навести на определенные мысли. Глупо было бы начинать оправдываться, это только больше распалило бы его.

— Да, еду с заказа, — дерзко бросила я, уставившись в окно.

— А сколько берешь? Может, договоримся? — не отставал он, облизывая губы.

Меня передернуло от омерзения.

— Дорого. Очень дорого, — холодно отрезала я. — И мне нельзя спать с тем, кто не клиент. Будет очень плохо. Тебе тоже будет плохо — мои покровители не любят, когда чужие трогают их девочек без разрешения. Ты же сам видел, из какого района я еду.

Таксист мгновенно замолчал, видимо, поняв намек. Оставшуюся дорогу мы ехали в напряженной тишине. Я расплатилась и поспешила в клуб искать Ингу, надеясь, что она еще не ушла домой. Увидела ее у бара — она что-то горячо обсуждала с барменом, размахивая руками.

— О, уже вернулась! — воскликнула она, заметив меня. — Ну что, как все прошло? Дмитрий Александрович остался доволен тобой?

«Дмитрий Александрович», — эхом отозвалось в моей голове. Вот, значит, как зовут этого мерзавца.

— Все прошло идеально, — улыбнулась я, стараясь выглядеть довольной. — Клиент в полном восторге, никаких претензий. Слушай, раз я работала сегодня на выезде, могу не отрабатывать до конца смены? Я ужасно устала.

— Само собой, золотце! Пойдем, рассчитаю тебя, и ты свободна как птичка.

Мы прошли в её кабинет: небольшую комнатку за баром с письменным столом и массивным сейфом. Инга устроилась в своем кресле, принялась что-то писать в журнале, затем со звонким лязгом открыла сейф и начала методично отсчитывать наличные.

«Славик, все будет хорошо, все будет хорошо», — как заклинание мысленно повторяла я, наблюдая, как банкноты одна за другой ложатся в аккуратную стопку. Инга делала все с мучительной неторопливостью, с какой-то деловитой размеренностью, а я внутренне сходила с ума от нетерпения. Каждая секунда могла стать роковой: вдруг Молотов уже хватился пропажи, вдруг сейчас позвонит Инге, и я не успею перевести деньги брату.

Наконец, она протянула мне увесистую пачку купюр.

— Держи, твои честно заработанные, солнышко. Эх, точно не передумаешь насчет увольнения? Клиенты от тебя просто с ума сходят! У тебя редкий талант — довести мужчину до полного безумия одними только танцевальными па. Такие девочки на дороге не валяются.

От ее восторженных слов меня неприятно передернуло. Формально это звучало как комплимент, но почему-то стало гадко на душе. В голове тут же всплыли образы этих мужчин с их голодными, хищными взглядами...

«Успокойся немедленно, — резко одернула я себя. — Они пускают слюни не на меня, а на Эльзу. Меня — настоящую — они даже не видели и никогда не увидят».

— Нет, Инга. Решение окончательное.

— Ну что ж, дело хозяйское. Но если жизнь вдруг прижмет к стенке — знаешь дорогу обратно. Я тебя с радостью и объятиями верну в строй.

Я торопливо убрала деньги в сумочку и вышла из клуба на ночную улицу. Сразу стало по-настоящему страшно. Я судорожно прижала сумочку к груди, параноидально оглядываясь по сторонам в поисках потенциальных грабителей. Район считался приличным, но была уже глухая ночь, а с таким количеством наличных я чувствовала себя ходячей мишенью. Каждый случайный прохожий, каждая тень казались смертельной угрозой.

Добравшись до ближайшего круглосуточного банкомата, я с облегчением положила все деньги на карту и тут же, не теряя ни секунды, перевела их тете Лизе. На душе мгновенно стало в разы легче, словно тяжеленный камень свалился с плеч. Теперь, что бы со мной ни произошло дальше, операция Славика была обеспечена.

Я набрала номер тети.

— Эля? — ответила она мгновенно, голос звучал взволнованно. — Деньги пришли, я уже видела! Боже мой, какая сумма... Милая, может все-таки расскажешь, откуда у тебя такие деньги? Я просто... я волнуюсь за тебя.

— Мне... одолжили, — неубедительно пробормотала я, понимая, как глупо это звучит.

— Одолжили? — в голосе тети появились нотки тревоги и недоверия. — Эля, родная, я не вчера родилась. Такие суммы просто так не одалживают, особенно молодым красивым девочкам. Что тебе пришлось пообещать взамен? С кем ты связалась?

— Лиза, пожалуйста, — устало перебила я, чувствуя, как начинает болеть голова. — Сейчас главное — что деньги есть. Все остальное — не важно. Славик поправится, сможет ходить, и это единственное, что по-настоящему имеет значение прямо сейчас.

Она помолчала несколько мучительных секунд.

— Хорошо, — наконец тихо проговорила она. — Операция уже назначена на завтра, утром по местному времени. По вашему это будет поздний вечер, а может, даже глубокая ночь. Врач сказал, что как только все закончится, он сразу мне сообщит. Оплату возьмут только после завершения.

— Отлично. Обязательно звони, как только узнаешь хоть что-то.

— Конечно, милая. И Эля... спасибо тебе огромное. Ты наш ангел-хранитель.

— Это тебе спасибо, Лиза. Без тебя мы бы со Славиком просто не выжили после той аварии.

Мы тепло попрощались, и я медленно побрела домой, ощущая странную, противоречивую смесь облегчения и нарастающей тревоги. Деньги были благополучно переведены, Славик получит свой долгожданный шанс на выздоровление. Но что теперь будет со мной? Какую цену придется заплатить за его спасение?

До дома я добиралась пешком, экономя на такси. Сил после всего пережитого практически не осталось, ноги подкашивались и едва держали, но я упрямо брела по пустынным ночным улицам, машинально прижимая к груди опустевшую сумочку.

Дома первым делом пошла в душ. Мне нужно было срочно смыть с себя липкие взгляды посетителей клуба и грубые прикосновения его хозяина. Сняла накладной хвост и с отвращением швырнула его прямо на кафельный пол ванной, гадко было даже секунду держать эту проклятую вещь в руках. Терлась жесткой мочалкой до красноты, словно пытаясь стереть не только пот и косметику, но и саму память о случившемся. Обжигающая горячая вода хоть немного успокоила, смыла липкое ощущение чужих рук на коже.

Завернувшись в большое мягкое полотенце, я уставилась на хвост, жалко валяющийся на мокром полу. Нужно было выбросить его в мусорку, но сил не хватало даже на такую простую задачу. Хотелось только одного — упасть в постель, забыться мертвым сном, ни о чем не думать.

Оставаться дома определенно опасно. Молотову не составит никакого труда вычислить мой адрес — достаточно пару звонков нужным людям или элементарно проверить мои документы в клубе. Но денег на гостиницу у меня не было, а мотаться по городу среди ночи в поисках убежища — идея так себе.

Я надеялась, что у хозяина клуба много неотложных дел: какие-нибудь срочные встречи, выяснение отношений с конкурентами, и он не сразу кинется разыскивать сбежавшую стриптизершу, умыкнувшую у него деньги. У меня есть хотя бы несколько драгоценных часов форы, утешала я себя.

Вспомнила, что подруга Настя недавно звала приехать к ней на дачу за городом, подальше от суеты. Сейчас это казалось просто идеальным вариантом для временного убежища. Но звонить ей в такую глухую ночь было неприлично, а сил что-то объяснять и придумывать легенду совершенно не осталось.

Не утруждая себя поисками пижамы, рухнула прямо на кровать в полотенце и мгновенно провалилась в тяжелый, беспробудный сон.

Проснулась я от настойчивого стука в дверь. Яркое солнце нещадно било в незанавешенное окно, на часах показывало уже половина второго дня — я умудрилась проспать все выставленные будильники. Еще толком не проснувшись и соображая с трудом, я поплелась к входной двери и заглянула в глазок.

Сон слетел мгновенно. Пальцы предательски онемели, и я судорожно сглотнула, отчаянно пытаясь справиться с внезапной волной паники. За дверью стоял Дмитрий Молотов.

Глава 4

Эля

Я резко отскочила от двери, прислонилась спиной к стене и замерла, превратившись в живую статую. Дышать старалась как можно тише, хотя сердце колотилось с такой бешеной силой, что казалось — его барабанную дробь слышно даже через толстую дверь в подъезде.

Он продолжал стучать — размеренно, почти вежливо, но с пугающей настойчивостью. Я стояла ни живая ни мертвая, машинально считая зловещие удары: десять, двадцать, тридцать... Каждый стук отдавался болью в висках. Наконец мучительные звуки прекратились, и наступила оглушительная тишина.

Я осторожно выдохнула. Может быть, он поверил, что меня нет дома? Может быть, махнул рукой и ушел заниматься более важными делами? Нужно было немного подождать, потом быстро одеться и рвать когти куда угодно: хоть к Насте на дачу, хоть на первый попавшийся вокзал, если не получится с ней связаться.

Медленно, словно на минном поле, отошла от входной двери и на цыпочках направилась к спальне, как вдруг услышала тихие, почти неслышные металлические звуки в замочной скважине. Кровь мгновенно превратилась в ледяную жижу: он вскрывает замок отмычкой.

Паника накрыла меня беспощадной волной. Я метнулась к телефону, чтобы вызвать полицию, но с ужасом обнаружила, что он разряжен. Тем временем звуки в замке продолжались — осторожные, уверенные движения мастера своего дела.

Через окно не выберешься — девятый этаж, а я не птица. Оставался только один жалкий вариант: спрятаться и молиться всем святым, чтобы он решил — квартира действительно пуста. Я понеслась в спальню и нырнула под кровать, пытаясь дышать беззвучно и не шевелиться.

Буквально через минуту я услышала, как входная дверь почти бесшумно открылась. Шаги по коридору — медленные, осторожные.

Когда он заглянул в ванную, раздался тихий, довольный смешок. Мое сердце провалилось куда-то в пятки. Я мгновенно поняла — рыжий хвост так и валяется на мокром полу. Красноречивая улика, которая безошибочно выдала мое недавнее присутствие.

Молотов неспешно вернулся в коридор. Я вслушивалась в каждый его шаг и боялась дышать. Затем он зашел в мою комнату, и я увидела его ноги — в одних носках. Носки? Он разулся? Это меня почему-то шокировало больше всего — такая домашняя, обыденная деталь в этом кошмаре.

Он неподвижно постоял посреди комнаты, потом развернулся и направился к выходу. Я уже начала робко надеяться, что он уйдет, как вдруг шаги резко прекратились. Молотов замер, затем развернулся, сделал несколько медленных шагов в мою сторону и вдруг резко наклонился.

Раздался короткий, торжествующий смешок, после чего железная хватка сомкнулась на моей лодыжке.

Я пронзительно взвизгнула, когда он начал безжалостно вытаскивать меня из-под кровати, как мешок с картошкой. Инстинктивно вцепилась в ножку кровати мертвой хваткой, отчаянно пытаясь удержаться и не дать ему полностью извлечь себя из убежища, но он оказался намного сильнее.

В следующее мгновение Молотов уже нависал надо мной, прижимая к холодному полу всем своим внушительным весом. Каким-то невероятным чудом полотенце все еще кое-как держалось на мне, хотя узел на груди предательски ослаб и грозил окончательно развязаться в любую секунду.

Снова ударил в нос тот самый знакомый запах его дорогих духов. Тот роковой аромат, который когда-то кружил мне голову, теперь ассоциировался исключительно с животным ужасом.

Молотов недоуменно посмотрел на меня. Взял за подбородок и медленно повернул голову сначала влево, потом вправо, словно пытался разглядеть что-то знакомое в незнакомом. Его пальцы крепко держали мою челюсть, не давая отвернуться или отклониться. Судя по всему, он сопоставлял то, что видел сейчас перед собой, с тем образом, что помнил.

Внезапно я поняла — без вечернего макияжа, с короткими светлыми волосами вместо длинного огненного хвоста, я выглядела совершенно иначе, чем прошлой ночью. Может быть, это мой шанс выкрутиться?

— Кто… кто вы такой? — спросила я дрожащим, срывающимся голосом. — Что вам от меня нужно? Зачем вы вломились в мою квартиру?

Он медленно, хищно усмехнулся, не ослабляя железную хватку на моем лице:

— Ну-ну, не надо разыгрывать спектакль, Эля. Думаешь, новая прическа и смытая косметика меня обманет?

— Я не Эля! — отчаянно закричала я, чувствуя, как голос срывается от паники. — Вы ошиблись! Я вас вижу впервые в жизни!

Пальцы на моем подбородке внезапно дрогнули и ослабли. В его темно-синих глазах промелькнуло нечто неожиданное — удивление? Неуверенность? А может, даже растерянность?

— Не ври мне, — проговорил он заметно тише, но в голосе впервые появились явственные сомнения. — Не играй со мной…

— Я не вру! — выкрикнула я, чувствуя, как по щекам текут слезы. — Клянусь всем святым, вы перепутали меня с кем-то другим! Пожалуйста, умоляю, отпустите меня!

Он замер. Его железная хватка заметно ослабла, а в глазах мелькнуло что-то похожее на замешательство.

— Черт побери… прости, — выдохнул он и резко отпустил меня. — Кажется, я действительно ошибся. Извини, не хотел...

Я резко вскочила на подгибающиеся ноги, одной рукой отчаянно прижимая сползающее полотенце к груди, и попятилась назад. Спина упёрлась в стену. Отступать дальше было абсолютно некуда.

— Убирайтесь! — закричала я на пределе истерики, чувствуя, как голос окончательно срывается. — Немедленно убирайтесь из моей квартиры, пока я не вызвала полицию!

— Да-да, конечно, сейчас уйду, — покладисто кивнул он с подозрительно извиняющейся, почти ангельской улыбкой. — Вот только кое-что проверю...

Он стремительно бросился вперед и одним резким движением сдернул с меня полотенце. Я инстинктивно попыталась прикрыться руками, но его пронзительный взгляд уже алчно впился в мое обнаженное тело.

«Господи, опять я стою голая перед этим мерзавцем, — билась единственная мысль в голове. — Только теперь без спасительной маски в виде образа развратной девки».

Его взгляд медленно, методично прожигал мою кожу, внимательно скользя по каждому сантиметру, пока не остановился на животе. Я мгновенно поняла — он пристально разглядывает тот самый шрам. Тот проклятый след, которого он прошлой ночью касался своими пальцами.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Лицо Молотова постепенно, как в замедленной съемке, менялось. Сначала промелькнуло холодное, безжалостное торжество — удовлетворение опытного охотника, окончательно загнавшего добычу в безвыходный угол. Но следом в его темных глазах мелькнуло что-то еще — разочарование? Или досада?

— Ну что, дорогая моя Эля, — медленно, с садистским наслаждением произнес он, смакуя каждый слог, — хватит разыгрывать наивную дурочку. Я досконально изучил каждый миллиметр этого соблазнительного тела... и особенно хорошо запомнил вот эту отметину.

Он подошел ближе, и я инстинктивно сжала руки на груди, отчаянно пытаясь хоть как-то прикрыться от его наглого взгляда. Но Молотов грубо схватил меня за запястья стальными пальцами и властно отвел руки в стороны, намертво прижав их к холодной стене. Он нарочно оставался на расстоянии вытянутой руки, медленно и пошло оглядывая меня сверху донизу. Его взгляд буквально лапал каждый изгиб, каждую линию моего беззащитного тела, и от этого унизительного осмотра мне хотелось провалиться сквозь землю и исчезнуть навсегда.

— Вот так, голышом, тебе же гораздо привычнее, — усмехнулся он с издевательской, фальшивой нежностью. — Зачем стесняться?

Не дав мне ответить, он грубо швырнул меня на кровать, словно тряпичную куклу. Я не успела опомниться, как он уже навалился сверху, беспощадно прижимая всем своим массивным весом. Холодный замок кожаной куртки болезненно впивался в кожу, его колени блокировали мои ноги. Одна моя рука каким-то невероятным чудом осталась свободной, и я, не раздумывая ни секунды, залепила ему звонкую пощечину.

Резкий звук пощечины повис в наэлектризованном воздухе комнаты. Молотов даже не дрогнул, только медленно, с пугающим спокойствием повернул голову обратно. На губах играла ледяная, безжалостная улыбка. Затем он железной хваткой перехватил мою все еще дрожащую руку и прижал к кровати рядом с головой.

— Немедленно пустите меня! — задыхаясь, выдохнула я, отчаянно пытаясь вырваться из его мертвой хватки.

Он даже не удостоил меня ответом, только молча рассматривал сверху, словно интересный экспонат в музее. В его темно-синих глазах плясали зловещие огоньки живого интереса — хищного, голодного, первобытного. И это было в тысячу раз ужаснее того пустого, ледяного, ничего не выражающего взгляда, который был у него прошлой ночью.

Молотов одной рукой перехватил оба моих запястья, а другую поднес к моему лицу и почти нежно намотал светлую прядь волос на указательный палец, покрутил, словно эксперт, оценивающий качество дорогого шелка. Затем мягко, почти ласково провел пальцем по моей разгоряченной скуле. Такое обманчиво нежное прикосновение, которое контрастировало с дикой жестокостью всей ситуации.

— Надо же, натуральная блондинка, — протянул он с неподдельным восхищением. — Теперь я действительно верю, что тебе двадцать один. В парике выглядела постарше.

Его рука медленно, с садистским наслаждением скользнула по щеке, словно он смаковал каждую секунду моего абсолютного бессилия. Большой палец неторопливо очертил линию скулы, задержался на мгновение, изучая каждую деталь, а потом спустился к подбородку и железной хваткой приподнял его, безжалостно вынуждая встретиться взглядом с его глазами. Я физически чувствовала, как он упивается этим моментом — моим страхом, унижением и своей абсолютной, безраздельной властью надо мной.

— Такое трогательно нежное личико... такое обманчиво невинное, — голос его стал заметно тише, но в этой зловещей тишине отчетливо слышалось что-то первобытно хищное, смертельно опасное. — Настоящий херувимчик с открытки. Как же легко могут кого-то ввести в заблуждение эти красивые глазки. Интересно, сколько мужчин уже купились на эту маску чистоты и добродетели?

Он многозначительно замолчал, продолжая пристально меня разглядывать, словно изучая добычу, которая попалась в его сети. Взгляд его постепенно становился жестче и безжалостнее

— Вот только я-то прекрасно знаю, кто ты на самом деле. Строила из себя недотрогу, корчила невинность, а сама стащила мои деньги за услуги, которые так и не соизволила оказать. Две увесистые пачки, да? Думала, я такой дурак и не замечу пропажи?

Его голос резко стал жестче, в нем появились отчетливые нотки настоящей, неподдельной злости и оскорбленного самолюбия.

— Понимаешь, дело даже не в деньгах как таковых. Меня до белого каления бесит совсем другое — что ты имела наглость попытаться обвести меня, как последнего лоха, вокруг пальца! Строила из себя святошу, а от легких денег не отказалась. Такого безнаказанного неуважения я терпеть не намерен. Ты же прекрасно понимала, что мне это жутко не понравится, и какие последствия тебя ждут?

— Я… я все верну, — еле слышно прошептала я дрожащими губами.

— Ну, разумеется, вернешь, — усмехнулся он. — Отработаешь до последней копейки. Натурой. И с солидными процентами за мои потрепанные нервы и потраченное время.

— Я девственница, — отчаянно выдохнула я, прекрасно понимая, как жалко и неубедительно это прозвучало.

Он разразился оглушительным хохотом — долгим, раскатистым, полным неподдельного наслаждения, как будто я только что рассказала ему самую уморительную шутку столетия.

— Ну, конечно же, конечно! — продолжал издеваться он, не переставая смеяться. — Стриптизерша-девственница! Это что-то совершенно новенькое! Какие еще будешь рассказывать сказки? — Его рука нагло скользнула по моему беззащитному телу от бедра до груди, демонстрируя свое полное, безраздельное превосходство.

— «Я не Элина, я святая девочка, деньги копила сестренке на спасительную операцию». Может, еще и в церковь каждое воскресенье исправно ходишь и молитвы читаешь?

«Да, все абсолютно именно так... разве что в церковь действительно не хожу», — отчаянно, безнадежно билось в моей голове. Но я с ужасающей ясностью понимала — он мне все равно ни за что не поверит. А ведь все именно так и есть.

— Так что, Элечка, — продолжил он. — Сначала станцуешь для меня свой фирменный стриптиз или сразу отрабатывать начнешь?

— Нет! — я попыталась резко дернуться, но он держал меня мертвой хваткой. — Я ничего делать не буду! Слышите — ничего!

— Хорошо, хорошо. Тогда просто верни мне мои две пачки до копеечки, и я великодушно забуду твое наглое воровство.

— Не могу, — почти беззвучно прошептала я.

«Какой вообще смысл рассказывать ему, что я уже перевела все деньги брату на лечение? Он уже составил обо мне мнение. Таких циничных ублюдков, как он, не разжалобишь никакими слезами и мольбами. Для него я просто продажная девчонка, которая готова на что угодно ради денег».

— Так я и думал, — он наклонился к моему уху, его дыхание обжигало кожу. — Значит, ради денег готова и раздеваться, и отрабатывать. К чему тогда весь этот спектакль?

Он коротко поцеловал меня в висок, и от этого мнимо нежного жеста по коже пробежали мурашки ужаса. «Как он умудряется превращать даже поцелуй в жестокость?» — промелькнула отчаянная мысль.

Его рука вдруг скользнула к ремню.

— Чем быстрее начнем, тем быстрее закончим. Если постараешься, может даже еще сверху накину.

Глава 5

Эля

Я сжалась в комок, готовясь к худшему, но Молотов внезапно встал с кровати. Я тут же села, инстинктивно прикрывая себя руками, дыхание сбилось.

— Одевайся, — бросил он равнодушно. — Поедешь со мной. Будешь сопровождать меня на деловом вечере.

Не понимая, что происходит, я растерянно уставилась на него. Молотов ухмыльнулся, явно наслаждаясь моим полным замешательством.

— Меня тут одна хитрая танцовщица надула на кругленькую сумму, приходится урезать расходы. Теперь вместо элитного эскорта — воровка в качестве компаньонки. Считай это частичной отработкой долга.

Он сделал паузу.

— Только не обольщайся. Одним выходом в свет долг ты не закроешь. Самое интересное оставим на потом.

Я понимала, что лучше держать язык за зубами, вести себя покорно и не провоцировать его. Но что-то внутри взбунтовалось — накопившаяся злость, отчаяние от собственного бессилия. Какая теперь разница, что я скажу? Дна я уже достигла.

— А что, вы настолько отвратительный тип, что ни одна нормальная женщина добровольно не согласится сопровождать вас? Приходится платить?

Он расхохотался — низко, с нотками искреннего веселья, словно я сказала что-то действительно забавное.

— Так проще, Эля. Мне не нужны привязанности.

Прикрываясь руками, я осторожно добралась до полотенца. Он не сводил с меня взгляда, наблюдая за каждым моим движением с хищным вниманием.

— И во что мне одеться для этого... мероприятия?

— Во что хочешь. По дороге заедем в салон. Там тебя превратят в конфетку и подберут что-то по дресс-коду.

Он окинул меня оценивающим взглядом.

— Даже не думай о побеге. Я найду тебя везде. И, надеюсь, ты понимаешь, что жаловаться кому-либо или звонить в полицию не имеет никакого смысла.

Увы, я это понимала слишком хорошо.

Он неторопливо вышел из комнаты, и до меня донеслись его шаги на кухне. Загудела кофеварка, звякнули чашки. Молотов вел себя как дома, словно имел полное право распоряжаться моим пространством.

Я подошла к шкафу, открыла дверцы и задумалась. Изменить свое положение я была не в силах, но вот во что одеться могла выбрать сама. И с каким-то мстительным удовлетворением я начала копаться в самых дальних углах, выискивая наихудшие варианты.

Светло-оранжевые спортивные штаны — те самые, в которых когда-то возилась на даче с грядками. Покрытые катышками, с въевшимися зелеными пятнами травы на коленях и темным пятном непонятного происхождения на бедре. К ним — огромная бесформенная толстовка цвета болотной типы с заплаткой на локте. В ней я превращалась в бесполое существо неопределенных очертаний.

Пусть попробует найти во мне хоть что-то привлекательное.

Под низ натянула спортивный топ — старого, к сожалению, не нашлось — и симпатичные трусики с розовыми мультяшными котиками.

«Надеюсь, когда он попытается залезть мне в штаны и увидит этих милейших котят с бантиками, у него все желание напрочь отпадет», — с мстительной иронией подумала я.

Натянула ярко-голубые носки с синими бананами. Пусть торчат из кроссовок как маленький, но гордый средний палец судьбе. Завершила композицию красной бейсболкой с потертым козырьком для полного цветового хаоса.

Посмотрев на себя в зеркало, я испытала странное, почти торжествующее удовлетворение. Болотная толстовка с заплаткой, оранжевые штаны в катышках с пятнами, голубые носки с фруктами и красная кепка.

Вот так, Молотов. Хотел конфетку — получай пугало огородное.

Это был мой маленький, жалкий, но такой важный для меня акт неповиновения. Я не могла сбежать, не могла сопротивляться, но могла выглядеть настолько непривлекательно, насколько позволял мой гардероб. И в этом крошечном бунте была хоть капля моего достоинства.

Я оделась. И что теперь? Топать за ним на кухню, как послушная собачка? Ну уж нет. Машинально сунула телефон в карман толстовки, туда же швырнула зарядку и банковскую карточку. Села на край кровати и уставилась в стену, борясь с желанием просто спрятаться под одеяло, следуя детской логике: если ты не видишь монстра, то и монстр не видит тебя.

В дверном проеме материализовался Молотов с двумя дымящимися кружками. Замер на пороге и медленно, с театральным наслаждением окинул меня взглядом с макушки до пят. По его физиономии расползлась ухмылка чистого восторга.

— Боже правый, — протянул он, смакуя каждое слово, — а я еще думал, что в жизни всякого насмотрелся. Теперь мне жутко любопытно — какое белье скрывается под этим... как бы это поделикатнее... модным заявлением? Может, советские семейные трусы до колен? Или бабулины шерстяные кальсоны с растянутой резинкой?

Даже не удостоив меня паузой для ответа, он двинулся в мою сторону и протянул кружку.

— Кофе будешь?

Я таращилась на него во все глаза, мозг отказывался обрабатывать происходящее. Серьезно? После всех этих угроз и психологического прессинга он стоит тут и мило предлагает кофе? Как будто мы старые приятели, которые встретились за завтраком после веселой вечеринки.

— Нет, — выдавила я сквозь зубы.

— Ну, как хочешь, — беззаботно хмыкнул Молотов, отхлебывая из своей кружки. — Значит, весь этот божественный напиток достается мне.

Он развернулся и неспешно вышел, оставив меня наедине с запахом кофе и собственными мыслями. Через несколько минут из прихожей донесся его голос:

— Поехали!

Я поднялась с кровати как в тумане. Натянула кроссовки, машинально схватила ключи с тумбочки. Мозг отключился, работали только рефлексы. Заперла дверь, сунула ключи в карман к телефону. Молотов уже вышел и ждал у лифта, рассматривая свои ногти с видом человека, которому до всего происходящего не больше дела, чем до вчерашнего дождя.

Когда я подошла ближе, он неожиданно развернул меня спиной к себе и притянул к груди. Его рука нырнула под толстовку, скользнула по животу — легко, почти небрежно.

— Напрасные старания, — прошептал он прямо в ухо, и его дыхание обожгло кожу. — Этот маскарад не делает тебя менее привлекательной. Я прекрасно помню, что скрывается под всем этим... великолепием.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Кровь бешено застучала в висках. Воздуха стало катастрофически не хватать, а по спине волной прокатились мурашки ужаса.

В лифте мы ехали в гробовом молчании. Он методично изучал меня с головы до пят — медленно, въедливо, будто составлял какую-то внутреннюю опись. Я отчаянно старалась делать вид, что его пристальный взгляд меня не трогает, уставившись в светящиеся цифры этажей.

В черепной коробке царил полный хаос: обрывки паники, злости, отчаяния крутились бешеной каруселью. А потом вдруг все стихло. Словно кто-то выдернул вилку из розетки, и мозг просто отключился от перегрузки.

Выйдя на улицу, я сразу узнала его машину. Черная, блестящая — жителям нашего спального района подобная роскошь была не по карману. Железные монстры вроде этого в наши панельные джунгли никогда не заезжали, слишком уж разные это были миры.

Я лихорадочно молила судьбу не столкнуться ни с кем из соседей, но та, видимо, решила поиздеваться. Соседка снизу, бабушка Клава, как раз плелась из магазина с сумками-авоськами. Я резко опустила голову, изображая глубокую задумчивость, но она уже успела меня заметить и таращилась во все глаза.

Молотов с показной галантностью распахнул передо мной дверцу. Я нырнула на переднее сиденье, а бабушка так и осталась стоять с отвисшей челюстью, пялясь на нас сквозь тонированное стекло. Страшно даже представить, какие мысли роились в ее голове. Хотя вряд ли они были хуже той реальности, в которую я угодила.

Мы тронулись под звуки какой-то легкой музыки. Молотов даже начал негромко подпевать мелодии, постукивая пальцами по рулю. Выглядел он совершенно расслабленным, словно вез девушку на романтическое свидание, а не принуждал отрабатывать долг.

Ехали минут пятнадцать. Притормозили у шикарного салона красоты: витрины во всю стену, золотые буквы на черном мраморе. Все дорого, изысканно, статусно. В его вкусе, одним словом.

Не дожидаясь, пока он изобразит джентльмена, я выскочила из машины. Мелькнула шальная мысль — рвануть прочь, раствориться в толпе прохожих. Но ноги словно налились свинцом, а внутри поселилась какая-то болезненная апатия, словно батарейки окончательно сели.

В салоне нас встретил мужчина лет тридцати с идеальной укладкой и безукоризненным внешним видом. Одет он был настолько стильно, что я на секунду почувствовала острую неловкость за свой образ дачного пугала. Но только на секунду — стыдиться перед этими людьми было последним делом.

Парень словно не заметил моего катастрофического вида, зато расплылся в восторженной улыбке при виде Молотова.

— Димочка! — воскликнул он театрально, всплеснув руками. — Ну какую же красавицу ты ко мне привел! Просто бриллиант, который нужно только отшлифовать!

Димочка?! В моей голове что-то щелкнуло от удивления. Этого жесткого циника, который держал меня в железных тисках, кто-то называет Димочкой? Да еще и такой изысканный стилист? Мир окончательно сошел с ума.

— Артур, сделай что-нибудь приличное, — коротко бросил Молотов. — К вечеру должна выглядеть на все сто. Заберу в шесть.

— О, дорогой, с таким материалом я сотворю чудо! — Артур уже кружил вокруг меня, оценивающе щурясь. — Укладка, макияж, и обязательно подберем что-то роскошное из нарядов. У меня есть пара вариантов, которые превратят её в настоящую королеву!

— Делай что знаешь, — махнул рукой Молотов и повернулся ко мне. — А теперь пару слов наедине.

Он легко взял меня за локоть и отвел в сторонку, понизив голос до ледяного шепота:

— И не вздумай играть в беглянку, пока меня тут нет. Если вздумаешь дать деру — найду быстро и буду очень зол.

Молотов наклонился и чмокнул меня в щеку — легко, почти игриво, но в этом невинном жесте было столько собственничества, что даже если бы у меня и мелькали мысли о побеге, они бы испарились в ту же секунду.

Артур усадил меня в роскошное кресло перед огромным зеркалом и принялся кружить вокруг, размахивая руками и нахваливая мои «природные данные». Неожиданно мы разговорились. Может, от стресса, а может, просто от желания отвлечься, но я вдруг начала рассказывать — даже кратко поведала о себе, откуда я, чем занимаюсь, и про ту проклятую аварию, которая перевернула всю мою жизнь.

Я сначала подумала, что такие парни, как Артур, вряд ли интересуются женщинами, но он оказался женат! Рассказывал о жене Наташе и сыновьях-двойняшках, и при упоминании семьи вся его манерная маска слетала, а в глазах появлялось что-то по-настоящему живое и теплое.

Пока мы болтали, его руки не останавливались ни на секунду — то взбивали волосы, то наносили что-то на лицо кисточками разных размеров. Он ловко разворачивал кресло, чтобы я не видела промежуточные результаты. Работал виртуозно, как настоящий художник.

Когда он наконец развернул меня к зеркалу, я потеряла дар речи. Мои короткие волосы превратились в мягкие голливудские волны, как у звезд пятидесятых. Макияж был безупречен — выразительные глаза, четкие скулы, соблазнительные губы, но все это выглядело так естественно, будто я просто родилась такой красивой. Никаких следов пошлой Эльзы — просто я, только лучшая версия самой себя.

— Дима просто лишится дара речи! — Артур буквально подпрыгивал от восторга. — Ты сногсшибательна, Элечка! Он точно не сможет оторвать от тебя глаз!

Меня пробил холодный пот. Не сможет оторвать глаз? Вся радость от преображения мгновенно превратилась в липкий ужас. Чем привлекательнее я выгляжу, тем сильнее разгорится его желание. А мне так хотелось оттянуть этот момент, а лучше вовсе его избежать.

Артур принес платье — черное и длинное, но с дерзким разрезом сбоку, который обещал показать больше, чем мне хотелось бы. К нему прилагались атласные перчатки и изысканные лодочки на шпильке — полный комплект для роковой женщины, которой я не хотела становиться. Артур отправил меня переодеваться в просторную примерочную в глубине салона. Замка там не было, заметила я с растущей тревогой.

Я стянула с себя поношенную толстовку и штаны. Взяла платье в руки: оно было с открытыми плечами и довольно облегающим кроем. Топ снимать категорически не хотелось, поэтому я попробовала надеть платье поверх него. Натянула — получилось странно, лямки торчали, ткань неровно легла, все выглядело нелепо.

Наверное, если бы я наблюдала за собой со стороны, подумала бы: «Дура! Попытайся что-то сделать! Попробуй убежать, обратись в полицию». Но Молотов словно подавил мою волю, превратив меня в послушную марионетку. Я покорно выполняла все указания, как загипнотизированная. Пока еще ничего по-настоящему страшного мне делать не приходилось, но ожидание того, что меня ждет впереди, выматывало не хуже самых страшных пыток.

Выбора не было. Бросила взгляд на себя в зеркало. Какая разница, этот кусочек ткани все равно ничем мне не поможет. Стянула платье до бедер, избавилась от топа и начала натягивать платье обратно. Шнуровку пока не затягивала, но платье село как влитое. Открытые плечи, неглубокое декольте, тонкие бретели изящно спадали вниз. В пол, но с высоким разрезом сбоку — при каждом шаге будет видна нога до середины бедра.

Попыталась затянуть самостоятельно, но оказалось очень сложно: то не могла ухватить нужный шнурок, то он выскальзывал из пальцев. Руки заводила за спину под разными углами, но толку никакого. Артура звать не хотелось совершенно.

Пока возилась с платьем, снаружи послышались приближающиеся голоса:

— Она переодевается, — констатировал Артур.

— Помогу застегнуть платье, — небрежно отозвался знакомый баритон. Тяжелые шаги направились к примерочной.

Дорогие мои читательницы! Как вам книга? Обязательно пишите комментарии и впечатления!

❤️

Глава 6

Эля

Паника прошила насквозь. Сердце заколотилось так яростно, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Нужно было любой ценой затянуть это чертово платье до того, как он войдет. Руки предательски задрожали, пальцы превратились в непослушные сосиски — шнурок раз за разом выскальзывал из захвата, а узелки путались, словно назло. Чем отчаяннее я спешила, тем больше все валилось из рук. Проклятая шнуровка не поддавалась, петли расходились, и я чувствовала, как платье того и гляди сползет совсем.

Дверь распахнулась именно в тот момент, когда я успела только прижать дрожащими руками платье к обнаженной груди. В зеркале отразилась мое собственное испуганное лицо, а за моим плечом возникла его высокая фигура.

Молотов застыл на пороге, словно увидел что-то неожиданное. Его взгляд медленно скользнул по моему отражению — от уложенных волос до голых плеч, задержался на сжатых на груди руках. В темно-синих глазах мелькнуло что-то хищное, оценивающее. Брови слегка приподнялись, уголок рта едва заметно дернулся. Сложно было понять, о чем он думает, но интерес в его взгляде читался совершенно отчетливо. Похоже, то, что он увидел, ему определенно понравилось.

Несколько бесконечных секунд мы застыли в этой немой сцене: я, сжимающаяся от стыда и страха, и он, неторопливо изучающий меня через зеркальное отражение. Воздух в маленькой примерочной сгустился, стал тяжелым. Потом он наконец пошевелился — медленно, почти крадучись подошел ближе и остановился прямо за моей спиной. Я чувствовала его присутствие всем телом, тепло, исходящее от его фигуры.

Все внутри сжалось в тугой узел. Я приготовилась к самому худшему: сейчас он снова начнет лапать, хватать, или, еще хуже, заставит отрабатывать этот проклятый долг прямо здесь, в тесной примерочной, где даже развернуться толком нельзя. Каждая мышца напряглась до предела, готовая к отчаянному сопротивлению. Дыхание перехватило.

Но вместо грубых прикосновений его руки совершенно неожиданно и очень аккуратно взялись за концы шнуровки. Длинные пальцы двигались удивительно ловко и уверенно, словно он проделывал это тысячу раз. Каждое движение было точным, выверенным: он профессионально затягивал корсет, не причиняя ни малейшего дискомфорта. Я стояла неподвижно, как статуя, боясь даже дышать, не то что пошевелиться.

— Очень красивая, — произнес он негромко, его голос прозвучал прямо над моим ухом. Дыхание коснулось шеи, и по коже пробежали мурашки. Он продолжал работать со шнурками. — Интересно, зачем ты себя так безжалостно уродовала в клубе? — В голосе появились едкие нотки. — Вульгарный макияж, как боевая раскраска, это ужасных рыжий хвост... Превратила себя в какую-то карикатуру. На настоящую себя совсем не была похожа.

Пауза. Еще один узелок.

— Будь ты всегда такой, как сейчас, клиентов выстроилась бы очередь до самой улицы. И денег заработала бы в десять раз больше.

Рассказывать ему правду — что я нарочно делала себя не похожей на настоящую, прячась за вульгарной маской от излишнего внимания, пытаясь хоть как-то защититься в том аду — совершенно не хотелось. Он все равно не поверит, а может, только рассмеется. Поэтому я промолчала, продолжая следить за его отражением в зеркале и ощущая, как платье плотно облегает фигуру под его умелыми руками.

Закончив со шнуровкой, он не спешил отпускать меня. Руки легко скользнули по обнаженным плечам — неторопливо, почти ласково. Пальцы оставляли за собой горячие следы на коже. Затем его ладони опустились и крепко легли на талию, словно заявляя права на собственность.

Я смотрела на наше отражение в зеркале и неожиданно поймала себя на странной мысли — мы хорошо смотримся вместе. Он высокий, широкоплечий, я на его фоне выгляжу хрупкой, почти кукольной. Контраст темных волос и светлых, строгого костюма (он успел переодеться) и изящного платья...

О чем я вообще думаю? Одернула себя. Красивая парочка? Он же мерзавец и негодяй, а его лицо... Хотела мысленно назвать его уродливым, но язык не повернулся даже в мыслях. Лукавлю — оно совсем не уродливое. Просто ненавистное.

Молотов тем временем перешел к более активным действиям. Одной рукой он подцепил край юбки за высокий разрез и совершенно бесцеремонно задрал ее вверх. Я даже не успела опомниться, не то что как-то среагировать или попытаться сопротивляться. Все произошло слишком быстро и неожиданно.

И меня снова удивило его поведение. Молотов громко, заразительно расхохотался, так, что плечи тряслись.

— Котики! — выдохнул он между приступами смеха. — Господи, я думал увидеть что угодно, но только не розовых мультяшных котят с бантиками! Я, конечно, не ожидал чего-то особо сексуального, но чтобы настолько...

Он снова фыркнул.

— Очень мило, принцесса. Очень... невинно. — Голос его дрожал от еле сдерживаемого веселья. — После всех твоих танцев на шесте я ожидал увидеть что-то более... профессиональное. А тут такая прелесть. Кто бы мог подумать, что у стриптизерши в гардеробе водится подобная невинность!

Отсмеявшись, он отпустил край юбки и отступил на шаг назад. Я смогла наконец вздохнуть поглубже. Его близость давила, словно каменная плита на груди.

— Они очень милые, — произнес он, вытирая выступившие от смеха слезы, — но совершенно не вяжутся с твоим сегодняшним образом. И я просто не смогу спокойно находиться рядом с тобой, зная, что под этим элегантным платьем скрываются мультяшные котята с бантиками. — Усмешка стала хищной. — Поэтому снимай.

Я резко развернулась к нему. Может быть, его искренний смех немного разрядил обстановку, а может, я уже начала привыкать и мириться с ситуацией, в которую попала. Во всяком случае, оцепенение спало, и неожиданно появилась смелость ответить дерзко:

— А что, по-твоему, я должна вместо них надеть? У тебя в кармане запасные стринги с камушками припасены? — Я осмелела настолько, что даже перешла на «ты».

Молотов удивленно посмотрел на меня, потом медленно улыбнулся — не той хищной ухмылкой, а почти искренне.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— О, мы с тобой уже на «ты»? — протянул он с явным удовольствием. — Правильно. Будет странно, если ты станешь мне выкать в постели. — Пауза, во время которой он оценивающе меня осмотрел. — Ну, раз трусов посексуальнее у нас нет, пойдешь без них. Снимай.

— Не буду.

Улыбка сползла с его лица. Он подошел ближе, взял за подбородок — не больно, но крепко, заставляя смотреть ему в глаза.

— Давай без этого, — голос стал жестче. — Не строй из себя недотрогу. Я же не заставляю тебя голой идти на встречу. Да и без трусов ты щеголяешь регулярно — профессия обязывает.

Его пальцы слегка сжались.

— И давай договоримся: ты будешь слушаться. Обнаружу, что твои симпатичные котики все еще на тебе — я мгновенно заблокирую не только твои счета, но и все счета, куда ты переводила деньги. Отследить каждый твой перевод и заморозить все до копейки — дело техники. — В его глазах мелькнуло что-то хищное. — А потом звонок в нужные инстанции, и ты окажешься там, где таким воришкам и место. Так что выбирай с умом: моя постель или нары. Поверь, первый вариант намного комфортнее второго.

«Лучше камера с самыми отъявленными преступницами, чем твоя грязная постель» — отчаянно взбунтовались мысли, но желание огрызнуться тут же угасло. Леденящий ужас пополз по позвоночнику: а что, если он действительно способен на такое? Только не сейчас... не сегодня, когда каждая копейка на счету, когда Славе так нужна эта операция. Я сжала зубы до боли. Слишком много поставлено на кон, чтобы рисковать из-за собственной гордости.

Молотов явно заметил испуг в моих глазах и довольно хмыкнул:

— Вот так-то лучше. Стоит только заговорить о деньгах — сразу становишься сговорчивее. У тебя пять минут.

Он вышел, закрыв за собой дверь, а я осталась наедине со своим унижением и выбором, которого, по сути, не было.

Руки дрожали, когда стягивала с себя эти дурацкие трусики с котятами. Рисковать действительно не хотелось. Я и так уже влипла по уши, а угрозы Молотова звучали более чем серьезно. Да и что изменится от этого унижения? Я уже перестала быть хозяйкой своей судьбы. Остается только смириться и пережить этот вечер как-нибудь.

Натянула туфли на высоких каблуках, надела длинные перчатки и выдохнула. Все, пора выходить.

Неподалеку от примерочной стоял Молотов, разглядывая что-то в телефоне. Артура нигде не было видно, а мне хотелось бы хотя бы попрощаться с ним и сказать спасибо, но Молотов уже взял меня под руку и повел к выходу.

Снова его машина, снова тихая музыка из динамиков. Я сидела, глядя в окно, и пыталась не думать о том, что под платьем больше ничего нет.

Мы доехали до ресторана в старинном особняке. Это было красивое историческое здание с колоннами и лепниной, где ужинали только очень состоятельные люди. Все было идеально: мраморные ступени, бронзовые ручки, швейцар в ливрее. Мне пришлось взять Молотова под руку — он настоял, чтобы мы выглядели как пара.

Внутри ресторан поражал роскошью. Хрустальные люстры, мягкое освещение, столики с белоснежными скатертями. В углу располагался шведский стол с изысканными закусками, официанты в белых перчатках разносили вино. Мужчины в костюмах вели неспешные беседы. Я не особо разбиралась в подобных мероприятиях, но казалось, что в такой непринужденной обстановке решаются очень важные дела.

Девушки здесь были все как на подбор: красивые, ухоженные, словно сошедшие с обложек глянцевых журналов. Многие моего возраста или чуть старше, сопровождали мужчин значительно старше себя. Видимо, это и был тот самый элитный эскорт, о котором говорил Молотов. Но некоторые женщины, постарше, держались с особенной уверенностью. Наверное, это были настоящие жены. Они смотрели на таких, как я, откровенно свысока, всем своим видом намекая, что мы случайно попали в их круг.

Мы прошли в основной зал, и Молотов сразу направился к пожилому мужчине в очках, который стоял у барной стойки. Рядом с ним красовалась высокая брюнетка лет двадцати пяти в обтягивающем красном платье с откровенно большой, явно искусственной грудью. Она окинула меня неприязненным взглядом с головы до ног, словно оценивая конкурентку.

— Дима! — мужчина расплылся в улыбке, обнимая Молотова. — Как же я рад тебя видеть! — Затем перевел любопытный, оценивающий взгляд на меня. — Надо же, Дима, кто эта прелестная девушка? Ни в одном агентстве ее не видел... Ты впервые после смерти Ани... кхм... не воспользовался услугами сопровождения...

Я даже не успела подумать, кто такая Аня. Поглядела на Молотова и по его лицу поняла, что он собирается честно рассказать, кто я такая. Мне совершенно не хотелось, чтобы и этот пожилой мужчина, и его надменная спутница узнали, что я стриптизерша.

— Это Элина, она... — начал было Молотов, но я быстро перебила его, наплевав на правила вежливости.

— Балерина, — сказала я и посмотрела на Молотова. Его лицо удивленно вытянулось — он не ожидал услышать подобное. И я получила какое-то удовольствие от его растерянности. Думал, что я всего лишь глупая стриптизерша без образования и интересов?

Мужчина заметно оживился, глаза за очками заблестели от интереса.

— Балерина? Как замечательно! — он придвинулся ближе. — А где вы выступаете? В каком театре? А какие партии исполняете? Классику предпочитаете или современную хореографию?

— Я еще студентка, — призналась я, стараясь говорить уверенно. — Учусь в академии искусств. Пока только мечтаю о больших театрах, но надеюсь когда-нибудь станцевать Жизель или Одетту.

— О, «Лебединое озеро»! — мужчина всплеснул руками. — А что скажете о постановке Петипа? Считаете ли вы, что современные интерпретации классических балетов оправданы, или стоит сохранять аутентичность? И как относитесь к работам Баланчина?

Я глубоко вздохнула и ответила, опираясь на годы обучения и любовь к балету, которая привела меня в хореографическую академию:

— Петипа — это основа основ, — сказала я искренне. — Но я считаю, что искусство должно развиваться. Баланчин показал, как можно сохранить дух классики, при этом привнеся что-то свое, современное. Хотя, конечно, нужно очень тонко чувствовать грань между новаторством и кощунством.

Молотов молчал, внимательно слушая наш разговор. По его лицу было видно неподдельное удивление — он не ожидал, что девушка из стриптиз-клуба может рассуждать о классическом балете. Его взгляд стал другим, более внимательным, словно он видел меня впервые.

Я даже почувствовала какое-то удовлетворение, почти триумф от произведенного эффекта. Приятно было видеть, как изменилось выражение лица Молотова. В его взгляде читалось неподдельное любопытство, словно он впервые задался вопросом, кто я на самом деле. А брюнетка в красном платье поджала губы. Видимо, ей не понравилось, что внимание переключилось на меня.

Пожилой мужчина еще несколько минут расспрашивал меня о балетных школах и техниках, получая удовольствие от разговора с человеком, разбирающимся в предмете. Но потом, видимо, вспомнил о деловом характере встречи и переключился на Молотова.

— Дима, а теперь давай о наших делах, — понизил он голос, и они углубились в какое-то обсуждение цифр, процентов и договоров.

Я по-прежнему стояла рядом, изображая милую спутницу, и слушала их разговор вполуха. Речь шла о каких-то поставках и сроках — ничего особенно интересного или понятного мне. Брюнетка тоже скучающе разглядывала свои ногти, не вдаваясь в подробности мужских дел.

Через несколько минут они закончили деловую часть, и мужчина, окинув меня еще раз внимательным взглядом, посмотрел на Молотова:

— Дима, я очень рад за тебя. Очень рад, что ты наконец... — он не договорил, но смысл был понятен.

Молотов только загадочно ухмыльнулся, промолчав. Он мог бы объяснить знакомому, что мы не пара, что я всего лишь отрабатываю долг, но почему-то не стал этого делать.

Мы двинулись по залу, подходя к разным компаниям. Я уже молчала, довольствуясь ролью безмолвной спутницы. Кто-то из знакомых Молотова окидывал меня заинтересованным взглядом, пытаясь понять, кто я такая, кто-то едва удостаивал внимания, воспринимая как очередную красивую девушку при деловом мужчине.

То, что они обсуждали, я практически не слушала — какие-то контракты, поставки, проценты, имена людей, которых я не знала. Судя по всему, в этой неформальной обстановке решались довольно важные дела, заводились нужные знакомства, обсуждались суммы, от которых у меня закружилась бы голова. Но я никого не пыталась запомнить, так как понимала, что это совершенно не мой мир, и я здесь первый и, очень надеюсь, последний раз.

Молотов почему-то везде таскал меня за собой, хотя я заметила, что многие другие мужчины спокойно оставляли своих спутниц. Те собирались в женские компании, бродили по залу, болтали между собой или просто красиво стояли у барной стойки. А он держал меня рядом, словно боялся, что я улизну при первой возможности.

В какой-то момент он протянул мне бокал шампанского. Я сделала несколько глотков для вида. Алкоголь моментально ударил в голову, ведь я не ела целый день. Аппетита как такового не было — нервы и напряжение начисто отбили желание есть, но легкое головокружение от шампанского заставило пожалеть, что я не взяла хотя бы пару канапе с изысканного шведского стола.

Спустя время мы подошли к довольно молодому мужчине лет тридцати, с холеными руками и дорогими часами. Мне показалось, что у них с Молотовым довольно напряженные отношения. В воздухе сразу повисла какая-то натянутость, а улыбки были слишком натянутыми и фальшивыми.

Они обменялись парой дежурных фраз о делах, о рынке, о каких-то общих знакомых, но чувствовалось, что каждый измеряет другого взглядом, пытается понять, кто сейчас в лучшем положении. После нескольких минут вялой беседы взгляд мужчины наконец остановился на мне — медленно скользнул по фигуре, задержался на декольте. В его глазах мелькнуло что-то сальное, оценивающее.

— Хорошие у тебя вкусы, Дим, — сказал он с фальшивой непринужденностью, даже не обращаясь ко мне напрямую. — Может, номерок агентства дашь? Я бы тоже хотел разнообразить досуг подобным образом.

Я уже приготовилась к тому, что Молотов сейчас расскажет правду, что я стриптизерша, отрабатывающая долг. Мышцы напряглись от предвкушения унижения. Но Молотов напрягся, его лицо стало каменным. Голос зазвучал тихо, но в нем слышалась нескрываемая угроза:

— Советую тебе очень внимательно выбирать слова, — он сделал шаг вперед, нависая над собеседником. — Иначе наш разговор может закончиться совсем не так, как ты планировал.

Мужчина моментально понял, что переступил какую-то черту. Улыбка слетела с его лица:

— Да я же просто... извини, не подумал...

Молотов еще несколько секунд сверлил его взглядом, потом взял меня под руку и повел прочь, даже не попрощавшись.

Я была настолько удивлена его реакцией, что на несколько секунд просто забыла дышать. Молотов защитил меня? Тот самый человек, который заставил снять трусики в примерочной и заставляет отрабатывать долг через постель? Который угрожал заблокировать счета? Мои мысли путались — я никак не могла понять логику его поступков. То он обращается со мной как с вещью, то вдруг встает на защиту, словно я что-то для него значу.

В голове не укладывалось. Что это было? Игра на публику? Или что-то другое?

Но размышлять долго не пришлось. Молотов крепко взял меня под руку и потащил куда-то прочь из основного зала. Мы прошли по коридору мимо уборных, свернули за угол, поднялись по узкой лестнице наверх. Здесь было гораздо тише — звуки вечеринки доносились приглушенно, издалека.

Он втолкнул меня в какую-то маленькую комнату, похожую на служебное помещение или кабинет администратора. Тусклый свет от единственной лампы, кожаные кресла, массивный письменный стол, заваленный бумагами. Пахло сигарами и виски.

Дверь за нами захлопнулась с глухим щелчком, и я почувствовала, как по спине пробежал холодок страха. Мы остались наедине, вдали от людей. Сердце заколотилось быстрее, во рту пересохло. Атмосфера в комнате сгустилась, стала тяжелой, напряженной, словно перед грозой.

Молотов повернулся ко мне, и я невольно сделала шаг назад, упершись спиной в дверь. Бежать было некуда.

Глава 7

Эля

Молотов внимательно посмотрел на меня, в его взгляде читалось любопытство.

— Балерина, значит, — произнес он медленно, словно пробуя на вкус это слово. — Ты меня действительно удивила. Не ожидал.

Он сделал шаг ближе, я еще плотнее прижалась к двери. Деваться было некуда.

— Интересно, — продолжил он, склонив голову набок, — такое будущее... сцена, софиты, аплодисменты, слава. А ты выбрала шест и пьяных мужиков с пачками наличных. — В голосе появились насмешливые нотки. — Что, легкие деньги показались привлекательнее? Еще несколько лет — и могла бы блистать в театре, а ты предпочла раздеваться за деньги.

Как же он уверен в себе! У него даже мысли не возникает, что меня могли вынудить обстоятельства. Что я не по своей воле оказалась в клубе.

— А может, у меня не было выбора? — резко ответила я, с вызовом глядя ему в глаза. — Не все рождаются с золотой ложкой во рту. Некоторым приходится выбирать между гордостью и жизнью близких людей.

Молотов приподнял бровь, явно заинтересованный моим ответом.

— Значит, не жадность? — едко произнес он. — Благородные мотивы? Спасала кого-то?

— А тебе какое дело? — огрызнулась я. — Ты же уже все про меня решил. Продажная стриптизерша, которая украла твои деньги. Зачем тебе знать подробности?

— Не зли меня, — произнес он тихо и неожиданно шагнул совсем близко.

Прежде чем я успела что-то сказать или отстраниться, его губы накрыли мои. Поцелуй был властным, требовательным, но не грубым. Я не сопротивлялась и не отвечала — просто стояла, словно окаменевшая, чувствуя, как его руки легли на мою талию.

Странность ситуации поражала: я понимала, что меня целует человек, который превратил мою жизнь в ад, который заставляет отрабатывать долг как последнюю проститутку. Но не признать, что целуется он действительно хорошо, я не могла. Его губы двигались уверенно, знающе, пробуждая что-то, чему не место было в этой ситуации.

Он оторвался от моих губ, но не отстранился, продолжая держать меня в своих объятиях.

— И кого же ты спасаешь? — спросил он, глядя мне в глаза.

— Брата, — тихо ответила я.

Молотов ухмыльнулся и покачал головой:

— Не верю. Такие трогательные истории я слышу регулярно — то больная мама, то брат-наркоман, то сестра-студентка. Девочки любят давить на жалость, вызывать сочувствие. А потом эти же деньги на «лечение» почему-то превращаются в новую сумочку от Прада или айфон последней модели. — Его пальцы скользнули по моей щеке. — По твоим танцам было видно, что тебе это совсем не противно. Иначе не ездила бы к мужчинам домой за дополнительными чаевыми.

— Ни к кому я не ездила! — вспыхнула я, пытаясь вырваться из его объятий.

— Ну да, — он усмехнулся еще шире. — И ко мне не ездила. Тебя силой ко мне притащили, конечно.

Отчаяние накрыло меня с головой. Он верил только в то, во что ему было удобно верить. Уже сделал выводы и не собирался их пересматривать.

Молотов наклонился ближе, крепче сжал мою талию и медленно опустил руку в разрез платья. Его ладонь скользнула по обнаженному бедру, оставляя за собой горячий след.

— Ты сводишь меня с ума, — прошептал он, его дыхание коснулось моего уха. — Весь день пытаюсь понять, что во мне ты такое творишь. Балерина, которая стала стриптизершей. Невинные трусики с котятами и умные разговоры о Петипа. Ты — ходячее противоречие, и это безумно возбуждает.

Ситуация скатывалась в пропасть с каждой секундой. Его рука продолжала свое медленное путешествие по моей коже, а в его глазах плескался хищный огонь. Я видела, как он смотрит на меня — как на добычу, которая уже не сможет сбежать. Паника забилась в груди птицей с переломанными крыльями. Нужно предпринять еще одну попытку.

— Стой! — я резко схватила его руку, останавливая ее движение. — Я украла деньги, потому что мне не хватало на операцию брату! — слова вырвались из меня криком отчаяния. — Год назад случилась авария. Мой брат стал инвалидом, понимаешь? Он не может ходить, а я... я работала как проклятая, чтобы заработать на операцию!

Я коснулась живота, где под тканью платья проходил шрам.

— Этот шрам у меня на животе — оттуда, после той аварии! — голос мой дрожал. — Мы ехали всей семьей. Родители погибли на месте, Славик получил перелом позвоночника, а мне осколки стекла распороли живот. Остались только мы двое, понимаешь? Только я и он!

Молотов замер, внимательно глядя на меня. На мгновение в его глазах промелькнуло что-то неопределенное — может быть, сомнение, а может, просто любопытство. Но этот момент длился всего секунду, прежде чем его лицо снова приобрело каменное выражение.

— Талантливо, — протянул он. — Теперь еще и мертвые родители в довесок к брату-инвалиду. Полный набор для выманивания денег.

Я почувствовала, как последние надежды рассыпаются в прах. Даже смерть родителей он считал выдумкой.

— И сколько уже мужчин поверили в твою трогательную историю? — его голос стал еще холоднее. — Брат-инвалид, мертвые родители — классика жанра. Хотя обычно девочки ограничиваются чем-то одним. А ты собрала полную коллекцию несчастий.

Я смотрела на него и чувствовала, как внутри меня что-то ломается окончательно. Не просто надежда — что-то более важное. Вера в то, что правда способна пробить стену лжи и недоверия. Этот человек видел во мне только то, что было удобно видеть. Я была для него всего лишь ролью — шлюхой, которая готова на все ради денег.

— Я не вру! — закричала я, и мой голос сорвался от отчаяния. — Каждое слово — правда! И я... — горло сдавило спазмом, но я заставила себя продолжить. Это была моя последняя карта. — Я девственница.

Молотов коротко и презрительно рассмеялся. Его пальцы сжались на моей талии болезненно сильно.

— Опять за свое? — он покачал головой, словно удивляясь моей наглости. — Послушай, девочка, достаточно посмотреть на тебя, чтобы понять всю правду. Девственницы не двигаются так, как ты двигалась на сцене. И они не приезжают к незнакомым мужчинам за дополнительными чаевыми и не сбрасывают одежду с такой готовностью.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я стояла перед ним, чувствуя, как внутри все горит от стыда и бессилия. Каждое слово правды он воспринимал как ложь.

Бесполезно. Я рассказала ему всю правду — про аварию, про погибших родителей, про Славика, про то, что никогда не была с мужчиной. Но он все равно не верит. И никогда не поверит. Для него я уже приговорена.

Его рука снова скользнула под подол платья, поднимаясь всё выше по бедру. Он удовлетворённо хмыкнул, ощупывая мою кожу.

— А ты всё-таки сняла своих милых котиков, — прошептал он, сжимая мою ягодицу. — Такая послушная девочка.

Я замерла, чувствуя, как внутри всё сжимается от отвращения. Его прикосновения были грубыми, властными, словно он пытался доказать самому себе свою власть надо мной.

Внезапно он снова притянул меня к себе и поцеловал — жёстко, требовательно, словно хотел заставить меня замолчать. Я не сопротивлялась, чувствуя только пустоту внутри. Какой смысл бороться, если он всё равно видит во мне только то, что хочет видеть?

Когда он оторвался от моих губ, в его глазах было что-то новое — смесь желания и странного сожаления.

— Знаешь, — произнёс он тише, чем обычно. — Несмотря ни на что, ты мне очень нравишься. Давно никто меня так не возбуждал. — Он провёл рукой по моему лицу. — Даже немного жаль, что наша встреча произошла именно так. В другой ситуации… — он не закончил фразу, но в его голосе прозвучало что-то похожее на искреннее сожаление.

Я смотрела на него, не понимая, что происходит. То ли он издевается, то ли действительно сожалеет о том пути, по которому мы пошли. Но я знала одно: его слова ничего не изменят. Для него я всегда останусь той, кем он хочет меня видеть — не более чем игрушкой в его руках.

Он продолжал держать меня в своих объятиях, его глаза пылали таким голодным желанием, что я невольно отвела взгляд. Я чувствовала каждую клеточку его тела, напряженного как струна, готового сорваться в любой момент. Его руки крепко сжимали мою талию.

— Что же ты со мной делаешь, — прохрипел он, его дыхание обжигало мою кожу. — Я готов разорвать на тебе это чертово платье прямо здесь и взять тебя прямо сейчас. Но времени слишком мало — мне не хватит даже на то, чтобы как следует тобой насладиться.

Внутри меня все сжалось от ужаса. Я была в ловушке — между его телом и стеной, между желанием бежать и пониманием того, что мне некуда деваться.

Но вдруг он резко выдохнул и с видимым усилием воли отстранился, словно сражаясь с самим собой.

— Мне нужно кое с кем поговорить наедине. Есть дела, которые требуют моего личного внимания.

Его голос звучал натянуто, будто он говорил через силу.

— Не хочется тебя отпускать, — признался он, окидывая меня голодным взглядом. — Но некоторые разговоры лучше вести без посторонних. Отдохни, погуляй, поешь что-нибудь. Ты бледная как смерть, — в его тоне прозвучала неожиданная забота, которая меня еще больше дезориентировала.

Его рука поднялась к моему лицу, и я невольно замерла. Пальцы скользнули по щеке — удивительно нежно, совсем не так, как я ожидала. Затем медленно опустились по шее, оставляя жгучий след, задержались на ключице. От этого контраста между его грубостью минуту назад и этой почти интимной нежностью у меня закружилась голова.

— Только помни, малышка, — прошептал он, его пальцы все еще играли с моей кожей, — даже не думай исчезнуть. Я найду тебя на краю света, и тогда тебе не поздоровится.

В его голосе звучала такая уверенность, что по спине прокатилась волна холода. Он убрал руку, но продолжал сверлить меня взглядом.

— И запомни хорошенько, — его тон снова стал жестче, опаснее, — ни одного взгляда в сторону других мужчин. Ни одной улыбки, ни единого слова. Сегодня каждый твой вздох принадлежит мне. Нарушишь — пожалеешь.

Я стояла, не в силах пошевелиться, чувствуя себя маленьким зверьком в клетке. Выхода не было — только его воля, его правила, его желания. И страшнее всего было осознание того, что часть меня уже смирилась с этой безысходностью.

Он взял меня под локоть — крепко, властно — и повел обратно в основной зал. Его пальцы впивались в мою руку, направляя каждый мой шаг, словно я была непослушной куклой. Мы подошли к столу с изысканными закусками.

— Через час найду тебя, и мы поедем ко мне. — Его тон не допускал возражений.

Он растворился в толпе гостей, а я стояла, дрожа от остаточного адреналина. Час... осталось совсем немного. Я все еще ощущала на губах жжение от его поцелуя, и это бесило меня до белого каления. Зачем? Зачем он тащил меня в ту комнату, чтобы просто поцеловать, как школьник за гаражами? Что за игра?

Холодная паника начала расползаться по груди. Я влипла. Причем настолько глубоко, что дна уже не видно. Когда я впервые оказалась у него дома, все было ясно и просто: я была для него всего лишь телом для разрядки, одноразовой игрушкой для удовлетворения потребностей. Но теперь... Боже, теперь в его взгляде горел совсем другой огонь. Хищный, жадный, собственнический. Словно я превратилась из одноразовой игрушки в редкую добычу, которую он собирается смаковать, изучать каждую реакцию, растягивать удовольствие до бесконечности.

Руки тряслись, когда я доставала телефон. Пустой экран. Ни единого сообщения, ни пропущенного звонка. Если бы не весь этот кошмар, я бы сейчас билась в истерике, представляя, как Славика режут на операционном столе. А теперь даже думать о брате нормально не могла, все мысли были забиты ужасом предстоящей ночи.

В этот момент что-то сломалось во мне, и вместо истерики пришло мертвое смирение. Да, я смогла заставить себя работать стриптизершей, сдирать одежду под похотливые взгляды незнакомцев. Выжила. Значит, и это переживу. Самый страшный удар судьба уже нанесла — Славик в коляске, родители в могиле. А тут что? Потеря девственности и ночь с ублюдком? Подумаешь. Меня же не убьют.

Желчь подступила к горлу от горького сожаления. Двадцать один год, и ни одного мужчины. Я мечтала о любви, о страсти, о том, что первый раз будет особенным, незабываемым. А получится вот это — насилие в красивой упаковке. Были же шансы! Андрей из класса, который три месяца за мной ухаживал. Максим с курса, который после вечеринки провожал до дома и явно хотел у меня остаться. Но нет, я ждала принца. А дождалась монстра.

Я машинально схватила канапе и засунула в рот. Наверняка оно было божественно вкусным — вокруг все млели от восторга, — но я жевала безвкусную массу. Взяла второе. Желудок, пустой целый день, вдруг взбунтовался. Меня замутило так, что пришлось схватиться за стол. Я быстро отставила тарелку и глотнула сока. Алкоголь даже нюхать не хотелось, и без того тошнило от ужаса.

Едва я успела отдышаться и выпрямиться, когда заметила направляющуюся ко мне знакомую фигуру. Брюнетка в обтягивающем красном платье, та самая, что сопровождала мужчину в очках. Ее темные глаза сверкали откровенной неприязнью, словно я лично испортила ей весь вечер.

Она шла прямо на меня, держа в руке изысканное пирожное с кремовой розочкой. Внезапно пирожное «случайно» выскользнуло из ее пальцев и шлепнулось прямо на мое платье, размазав по темной ткани белый крем и кусочки бисквита.

— Че, встала тут как столб? — процедила она сквозь зубы, окидывая меня презрительным взглядом. — Дорогу не видишь? Деревенщина встала посреди дороги — ни пройти, ни проехать!

Я была настолько шокирована ее наглостью, что на секунду потеряла дар речи. Она сама на меня налетела, сама уронила пирожное, а теперь обвиняет меня? А крем тем временем медленно стекал с платья.

— Думаешь, если тебя сюда притащили, ты теперь звезда? — продолжала она с ядовитой усмешкой. — Таких красоток здесь пруд пруди. Сегодня ты, завтра другая.

— Ксюша, отстань от нее! — раздался резкий голос.

К нам быстро подошла блондинка в золотистом платье с яркими губами. Ксюша поджала губы, бросила на меня последний презрительный взгляд и ушла.

— Пойдем, — девушка решительно взяла меня под руку. — Помогу привести платье в порядок.

Мы зашли в дамскую комнату — огромную, с мраморными столешницами и зеркалами в золотых рамах. Блондинка сразу схватила пачку салфеток.

— Давай, попробуй оттереть, — сказала она участливо.

Я принялась осторожно снимать крем с платья. К моему облегчению, крем сходил легко — дорогая ткань словно отталкивала любую грязь.

— Я Вика, — представилась блондинка, внимательно наблюдая за мной в зеркале.

— Элина, — буркнула я, продолжая оттирать крем.

Через минуту, когда платье снова выглядело прилично, я не выдержала:

— Ты не знаешь, что это вообще было? Я впервые ее вижу, а она меня ненавидит как личного врага.

Вика хмыкнула, медленно подкрашивая губы ярко-красной помадой.

— О, это все из-за Молотова. Ксюша не может пережить, что кому-то все-таки удалось зацепить того, кого считали неприступным. — Она встретилась со мной взглядом в зеркале, в ее глазах светилось любопытство. — Кстати, как тебе это удалось?

Глава 8

Эля

Я смотрела на нее с удивлением. Как мне удалось? О чем она вообще говорит?

— Да никак не удалось! — возмутилась я. — У меня с ним просто... — я замялась, подбирая слова. Рассказывать свою историю незнакомой девушке я не собиралась. — Обязательства перед ним.

— Обязательства? — Вика фыркнула. — Милая, со стороны виднее. Он от тебя ни на шаг не отходит. А обычно... — она махнула рукой, — совсем по-другому себя ведет.

— Как по-другому? — не поняла я.

Вика облокотилась на мраморную столешницу, явно готовясь к долгому рассказу.

— Слушай, здесь половина девчонок из элитного агентства. Я, Ксюша — все мы. Работаем сопровождающими на таких тусовках, ездим с клиентами за границу, ну и... — она сделала красноречивый жест, — в постели стараемся. Клиенты в основном — старые богатые козлы, которые жен стыдятся на люди выводить или одинокие снобы, которым их фантазии воплощают только за деньги.

— И что, вы все на это идете? — ошарашенно спросила я.

— А что делать? — Вика пожала плечами. — Мы знали, во что ввязываемся. Но большинство надеется подцепить кого-то побогаче и замуж удачно выскочить. Проблема в том, что нормальные мужики нашими услугами не пользуются. А вот Молотов... — она мечтательно закатила глаза, — каждая из нас мечтала бы его заполучить.

— Но он же тоже пользуется такими услугами? — спросила я. — Что его отличает от других? Разве он не такой же?

— Молотов молодой, красивый и свободный, — объяснила Вика. — Да, берет девчонок на сопровождение — этикет такой, без спутницы неприлично появляться на подобных мероприятиях. Но обычно он в начале вечера спутницу куда-нибудь отсаживает, весь вечер делами занимается, а в конце забирает и увозит. В постель тащит, естественно — мужик как-никак, и потребности имеет. А тебя... — Вика покачала головой, — он везде за собой таскал, как привязанную. И как глазами пожирал! Я такого взгляда у него никогда не видела.

— С чего такие выводы? Ты его так хорошо знаешь? — недоверчиво спросила я.

— Я давно в этом деле работаю, и Молотова несколько раз сопровождала! — рассмеялась Вика. — Думаешь, я не старалась его зацепить? Как старалась! И в разговоре блистать пыталась, и в постели из кожи вон лезла, чтобы понравиться. Бесполезно. Ксюша тоже билась. До сих пор пытается, кстати. И тут вдруг ты появилась...

Она подперла подбородок рукой и мечтательно улыбнулась:

— Мало того, что богат и красив, так еще и в постели — просто огонь. Я тебе завидую, честно. Это не какой-нибудь дедок, который две минуты попыхтит и отвалится. Молотов может часами... и не только сам кайф получает, партнерше тоже незабываемо делает. Таких единицы.

Слова «может часами» прозвучали для меня как приговор. Меня передернуло от отвращения, а Вика продолжала улыбаться с мечтательным выражением лица. Какой странный парадокс ситуации — она завидует мне, считая счастливицей, а я готова была бы отдать все на свете, лишь бы никогда больше не видеть этого человека. Для нее и других девушек Молотов — лакомый кусочек. А для меня он тот, кто превратил мою жизнь в ад. Мы смотрим на одного и того же мужчину, но видим совершенно разных людей. Они видят принца, я вижу дьявола. И пропасть между нашими восприятиями настолько глубока, что мы никогда не поймем друг друга.

— Расскажи, где вы познакомились? — глаза Вики горели хищным любопытством. — Проведи мастер-класс по охмурению таких альфа-самцов! Я готова платить за уроки!

Охмурение? Если бы она знала правду...

— Спасибо за помощь, конечно, но почему тебе так это интересно? — попыталась я увести разговор в сторону.

Вика рассмеялась так заразительно, что даже я едва не улыбнулась.

— Да расслабься уже! — она ткнула меня пальцем в плечо. — Я же вижу, ты решила, что я сейчас кинжал в спину воткну. Я не Ксюха — та редкая стерва, которая в своих неудачах всегда других девчонок винит. Не понравилась мужику? Значит, соперница виновата! — Вика закатила глаза. — И начинает она тогда козни строить. Думает, если конкуренток устранит, то автоматически станет единственным вариантом.

Она хмыкнула и покачала головой.

— А я вот понимаю простую истину. Если мужик не клюнул, то дело не в других бабах, а в нем самом. У каждого свой тип есть, свои тараканы в голове, свои предпочтения. И если я ему не подхожу — ну что поделать? Может, я слишком яркая для него, может, наоборот, слишком простая. Кто знает, что у них в башке творится? — она пожала плечами. — Поэтому я не трачу время на месть несостоявшимся соперницам.

Вика лукаво прищурилась и посмотрела на меня:

— Зато теперь горю желанием узнать, как это у тебя получилось зацепить неприступного Молотова! Любопытно мне просто. Будет потом что с девочками пообсуждать. Я буду не я, если ничего не узнаю про ту, которой теперь вся наша тусовка завидует.

Ее честность обезоруживала. Но рассказывать подробности не стоило, хотя поделиться тем, что со мной случилось, мне хотелось. Пусть это случайная девушка, но мало ли, дойдет это еще до Молотова?

— Не уверена, что Молотов оценит лишние откровенности, — натянула я самую беззаботную улыбку, на какую была способна. — Он не из тех, кто любит, когда его личную жизнь по углам обсуждают. Но могу сказать одно — я его не зацепила. Это разовая встреча, так что пусть девочки не расстраиваются и дальше штурмуют его сердце.

Вика на удивление спокойно покачала головой.

— Деточка, ты глубоко заблуждаешься, — сказала она просто. — Я много чего видела в этой жизни, но чтобы мужчина так смотрел на женщину... — она мечтательно вздохнула. — Я бы отдала все на свете, чтобы хоть кто-то хоть раз посмотрел на меня с таким... голодом что ли. Будто ты для него единственная во всем мире, и при этом он готов тебя сожрать заживо.

Меня передернуло от ее слов. Голод? Единственная? Если она имеет в виду то, как хищник смотрит на добычу, то да, возможно, она права.

— Еще раз спасибо за помощь, — поспешно выпалила я, практически убегая к двери. — Мне действительно пора!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И поспешно вышла из туалета, чувствуя, как слова Вики преследуют меня.

От этого разговора мне стало не по себе. Вика мне даже понравилась: она не строила из себя кого-то другого, говорила прямо, без лишних церемоний. Но ее слова...

Я подошла к барной стойке, взяла стакан апельсинового сока. Только поднесла его к губам, как почувствовала знакомое прикосновение к талии — властное, собственническое.

— Где ты была? — Молотов возник рядом так внезапно, что я чуть не выронила стакан. Его голос звучал обманчиво спокойно, но в глазах плясали опасные огоньки. В них смешивались злость, страсть и что-то еще — какая-то дикая жадность.

— Оттирала платье от шоколадного крема, — бросила я ему в лицо с вызовом. Почему-то я снова решила ему дерзить. Меня лихорадило — то я до дрожи боялась его и того, что со мной произойдет, то мне становилось откровенно плевать на все, лишь бы этот день поскорей закончился. — Выяснилось, что у тебя здесь целая свора поклонниц. И появление соперницы их совсем не радует.

Он вдруг засмеялся низко, хрипло. Звук заставил меня вздрогнуть.

— А ты ревнуешь? — в его голосе слышалось откровенное удовольствие.

— Не понимаю, — я пожала плечами с наигранным равнодушием. Его вопрос я решила проигнорировать. — У тебя здесь столько красавиц готовых лечь под тебя прямо на танцполе. А ты почему-то ко мне прицепился.

Его пальцы впились в мою талию сильнее. Больно.

— Ты забыла, что мне должна? — прошептал он, наклонившись так близко, что его дыхание коснулось моего уха.

Ну да, точно. Долг. Как я могла забыть? Время расплаты пришло, а я тут еще выступаю с претензиями.

— Поехали, — бросил он, даже не дожидаясь ответа.

Всю дорогу мы молчали. Я уже окончательно смирилась с ситуацией и даже перестала бояться. А какой смысл? Меня беспокоило совсем другое. Сообщений от Лизы так и не было. Я проверяла телефон каждые пять минут, писала ей, но она молчала. И это тревожило меня больше, чем предстоящая ночь с Молотовым.

Мы приехали к его особняку — тому самому, из которого я удрала прошлой ночью. Стоя перед знакомым фасадом, я подумала о том, какая злая ирония получилась. Конечно, беря те деньги, я понимала, что рано или поздно окажусь здесь снова. Но в самых мрачных фантазиях не представляла, что это случится так быстро.

Прошли внутрь. Вчера я была настолько напугана и сосредоточена на побеге, что даже не удосужилась толком рассмотреть, в каком доме оказалась. А сегодня даже любопытство проснулось. Хотелось понять, в логове какого зверя я очутилась.

Интерьер оказался на удивление сдержанным. Современный, стильный, без той вульгарной позолоты и мраморных колонн с херувимчиками, которыми так любят кичиться новоявленные богачи. Высокие потолки, дорогая мебель строгих линий, картины в лаконичных рамах. Все дышало деньгами, но деньгами умными, со вкусом. Молотов, очевидно, не из тех, кто пытается компенсировать комплексы показной роскошью. Странно было признавать, но обстановка мне даже понравилась. В отличие от хозяина.

Но долго изучать дизайнерские решения мне не дали, он сразу повел меня на второй этаж. Снова в кабинет с проклятой сценой, где все началось? Но нет. Мы остановились перед другой дверью. Молотов толкнул ее, и я поняла, куда мы пришли.

Спальня. Разумеется. В темных тонах — черная кожаная кровать размером с небольшую комнату, темно-серые стены, тяжелые бархатные шторы. Никаких романтических мелочей, никаких цветочков и рюшечек. Строго, мужественно и немного пугающе. Словно логово хищника, куда он затаскивает свою добычу.

И этой добычей была я.

Молотов закрыл за нами дверь. Щелчок замка прозвучал как печать на приговоре.

Я стояла посреди этого мрачного великолепия и думала только об одном — лишь бы все поскорее закончилось.

Молотов посмотрел на меня, и на удивление в его взгляде не было ничего злого или угрожающего. Не сказав ни слова не сказав, он прошел к еще одной двери в углу комнаты. Зашел туда, и вскоре зашумела вода.

Моется. Интересно. Значит, перед тем как заставить меня отрабатывать долг натурой, он решил освежиться? Какая трогательная забота о личной гигиене. Наверное, считает, что жертва заслуживает чистого насильника. Как благородно с его стороны.

Я без сил рухнула на край кровати и снова схватилась за телефон. Пустой экран издевательски молчал. В одиночестве и мертвой тишине страх начал разъедать меня изнутри, как кислота. Где Лиза? Почему молчит? Неужели что-то случилось со Славиком? Что будет со мной через несколько минут, я даже не думала.

Внезапно телефон взорвался трелью звонка. Я чуть не выронила его от неожиданности.

— Лиза?!

— Эля! — голос тети звучал так радостно. — Его прооперировали! Все прошло отлично! Врачи говорят, все получилось, он уже отходит от наркоза и даже пытался сесть!

Я зажала рот ладонью, чтобы не разрыдаться от облегчения.

— Но есть одна проблема, — голос Лизы стал серьезнее. — Нужна длительная реабилитация, чтобы он снова смог нормально ходить.

— Реабилитация? — я похолодела. — Лиза, но у нас же совсем нет денег! Почему ты раньше не сказала об этом?

— Слушай меня! — Лиза заговорила быстро и взволнованно. — Я уже все узнала. Есть международный благотворительный фонд, они финансируют реабилитацию детей по всему миру. Я подала заявку, приложила все документы, и они сказали — рассмотрят в срочном порядке! Эля, я чувствую, у нас все получится! Мне сейчас нужно бежать к доктору, обсудить программу. Но самое страшное позади!

Я положила трубку и впервые за много дней по-настоящему улыбнулась. Яркая, обжигающая радость на секунду заполнила всю грудь, вытеснив страх. Славик будет ходить! Но тут же реальность обрушилась на меня, когда я подняла глаза и снова увидела эту мрачную спальню. Да, за братишкино здоровье мне еще нужно заплатить.

Впрочем, теперь можно было не бояться, что Молотов заблокирует счета или придумает какую-нибудь новую пакость. Операция завершена и оплачена. А все остальное... ну что ж, все остальное я как-нибудь переживу.

Тем временем вода перестала шуметь. Дверь открылась.

Молотов вышел в темно-синем халате, с влажными волосами. Капли воды поблескивали на загорелой коже шеи и ключиц. Я машинально на него посмотрела и отстраненно подумала — да, Вика была права. Он действительно очень привлекательный мужчина. Высокий, с хорошей фигурой, правильными чертами лица и яркими синими глазами. Наверное, большинство женщин считало бы его просто идеальным.

Красивая упаковка, скрывающая гнилую душонку. Вот только большинство женщин видят лишь обертку и готовы закрыть глаза на содержимое. А я-то знаю, что внутри.

Молотов медленно подошел ко мне. Я сидела на краю кровати, он стоял передо мной, и мне пришлось задрать голову, чтобы посмотреть ему в лицо. Неожиданно он мягко обнял меня за плечи, провел рукой по шее — легко, почти ласково. Потом наклонился и поцеловал. Не грубо, не требовательно, а как-то... нежно.

И мне стало приятно. Черт возьми, мне действительно стало приятно от его прикосновений!

Это взбесило меня больше всего на свете. Меня выбесила собственная реакция на него, выбесило его поведение: то он тащит меня сюда практически силой, заставляет отрабатывать долг, то вдруг становится нежным, будто я не пленница, а возлюбленная. Что за игры? То он готов меня чуть ли не изнасиловать, то целует как влюбленный идиот!

Я резко дернулась и с силой оттолкнула его от себя, тут же вскакивая с кровати. Внутри все кипело от ярости.

— Что за спектакль ты устраиваешь? — огрызнулась я. — Решил поиграть в романтику перед тем, как взять силой? Думаешь, если будешь ласковым, я растаю и сама к тебе кинусь?

Молотов медленно выпрямился, и выражение его лица мгновенно изменилось. Вся нежность испарилась без следа, как будто ее никогда и не было. Глаза стали холодными, почти ледяными.

— Не нравится? — его голос прозвучал опасно тихо. — Жаль. А я думал, ты оценишь мою деликатность. Ну что ж, раз ты предпочитаешь грубость... — он сделал шаг вперед, и я инстинктивно отступила. — Тогда вставай на колени. Сейчас же.

— Пошел к черту! — рявкнула я и резко подскочила к нему поближе, почти уткнувшись лицом в его грудь. — Ничего я делать не буду! Ни вставать на колени, ни танцевать, ни изображать покорность! Не заставишь, мерзавец!

И правда не буду. Пусть делает со мной что хочет, но унижаться добровольно я не собираюсь. Мне уже было плевать на последствия — Славик будет ходить, операция прошла, а меня все равно изнасилуют, что бы я ни делала. Так можно и подерзить напоследок. Хуже уже не будет.

Ярость клокотала во мне как кипящая лава, и я чувствовала, как она поднимается от самого живота к горлу, готовая вырваться наружу и сжечь все на своем пути.

— Хочешь насиловать — насилуй! Ты же все равно свое возьмешь, кто тебе мешает? Чего тянешь-то? Ты — ублюдок и садист, и я не буду притворяться, что это не так! Давай уже быстрее, надоело ждать!

Слова вылетали из меня как пули, каждое с ядовитым удовольствием. Я видела, как что-то дрогнуло в его глазах, и это только подстегнуло меня. Наконец-то я выплеснула весь страх, всю беспомощность, превратив их в ярость. Мне было плевать на последствия — все равно конец один.

Но триумф оказался недолгим.

Молотов не кричал, не ругался, даже бровью не повел. Он просто стоял и смотрел на меня таким взглядом, от которого кровь застыла в жилах. В его глазах была не ярость, там была ледяная, абсолютная пустота. Как будто он смотрел не на человека, а на досадную помеху.

— Хорошо, — произнес он тихо, и в его голосе не было ни капли эмоций. — Как скажешь. Я не люблю разочаровывать.

И тогда я поняла, что только что совершила огромную глупость.

В следующую секунду он резко подскочил ко мне, и одним быстрым движением разорвал мое платье. Ткань треснула с противным звуком, лоскуты повисли на плечах.

Дура. Какая же я дура. Я думала, что хуже быть не может? Еще как может. И я только что своими идиотскими словами сделала все в разы хуже.

Дорогие читательницы!

Спасибо всем, кто читает и дошел до этой главы!

Если история вам нравится, напишите пару слов в комментариях ????

Спойлер: следующая глава будет от лица Молотова.

Глава 9

Дмитрий Молотов

Мой отец был человеком жестким и беспощадным. В девяностые он поднялся на волне хаоса, когда законы писались кулаками, а власть измерялась количеством людей, готовых за тебя умереть. Рэкет, «крышевание» бизнеса, разборки с конкурентами — все это было его стихией. Он умел находить слабые места в чужой защите и безжалостно их использовать.

Нас с братом он брал с собой везде с самого детства. Говорил, что мужчина должен знать реальную жизнь, а не расти тепличным растением. Пока другие дети играли в песочнице, мы сидели в углу какого-нибудь подвала и слушали, как отец «разговаривает» с должниками. К десяти годам я уже знал, что кости ломаются с характерным хрустом, а люди готовы на все, лишь бы остаться живыми.

Отец учил нас всему, что знал сам. Помню, как в семь лет он впервые дал мне в руки набор отмычек — тонкие металлические полоски разной формы, каждая для своего типа замка. «Никогда не знаешь, когда это понадобится», — говорил он, наблюдая, как я неловко пытаюсь справиться с простейшим навесным замком. К двенадцати я мог вскрыть практически любой замок, а к четырнадцати освоил даже старые сейфы. До сих пор ношу с собой набор. Штука действительно нужная.

Мать я почти не помню. Она умерла, когда мне было пять, вскоре после рождения брата. Агрессивная форма рака не оставила ей шансов, и даже все деньги отца не смогли ее спасти. После ее смерти отец стал еще жестче. Держал нас в железных рукавицах, не позволял расслабляться ни на минуту. Мы видели все: как он ведет переговоры с «паханами» из соседних районов, как делит территории, как наказывает предателей. Это была наша школа жизни.

Но времена менялись. К началу двухтысячных отец понял, что эпоха откровенного бандитизма заканчивается. Слишком много внимания со стороны правоохранительных органов, слишком высокие ставки. Он начал трансформироваться из бандита в добропорядочного предпринимателя. Открыл несколько ресторанов в центре города — дорогих, статусных, где подавали настоящие деликатесы и встречались «нужные люди».

Начинал он, правда, со стриптиз-клуба. По крайней мере, так он назывался официально. Танцы на шесте, яркие огни, красивое прикрытие, но на самом деле это был бордель. Каждая танцовщица знала, что входит в ее обязанности гораздо больше, чем просто размахивание на шесте. Они знали, на что шли, силой никого туда не тащили. Просто предлагали хорошие деньги за определенные услуги.

Людей, которых отец по-настоящему уважал, можно было пересчитать на пальцах одной руки. К остальным он относился как к расходному материалу, включая женщин.

Продажные женщины в его картине мира были товаром. Нет, он не бил их, не унижал, никаких извращённых фантазий у него не водилось. Он просто не видел в них людей. Совершенно. Их мнение? Не существовало. Их чувства, желания, мысли? Без разницы. Продалась, значит, продалась. Сделка завершена, вопросов больше нет. Для чего задумываться о том, что чувствует купленная вещь?

При этом их услугами он пользовался регулярно. Зачем отказываться от удовольствий, если они доступны? После работы заходил к себе в клуб, выбирал девочку на вечер. Как выбирают журнал в киоске: взял, полистал, выбросил.

Мать он действительно любил, и она была одной из немногих, кого он по-настоящему уважал. Поэтому после ее смерти он так и не женился, хотя претенденток хватало — красивых, умных, готовых на всё. Ему было проще жить именно так: платить и получать услуги, не обременяя себя обязательствами.

Я отца уважал. Многое у него перенял: железную хватку, способность читать людей, как открытую книгу, и главное — понимание того, что в этом мире каждый гребёт исключительно под себя. Никаких иллюзий, никакой сентиментальности. Хотя в одном я всё же от него отличался: я умел прощать. Те самые человеческие слабости, за которые отец методично ломал судьбы, я иногда пропускал мимо. Может, это делало меня хуже в его глазах. А может, просто другим.

Инфаркт забрал его пять лет назад. Резко, без предупреждения. Прямо в ресторане, за столиком с крупными клиентами, посреди переговоров о новом контракте. Упал лицом в тарелку с карпаччо и всё. Даже умер он по-деловому, не отвлекаясь от работы.

А вот дальше судьба устроила настоящий театр абсурда. Мой младший брат был именно из той породы людей, которых отец откровенно презирал: слабак, нытик и при этом с претензиями на особое отношение. Жестокое воспитание не сработало — он получился полной противоположностью тому, что планировалось. И что же? Отец разделил наследство практически поровну. Как будто всю жизнь не твердил, что слабые не заслуживают ничего.

Мне досталось чуть больше, в том числе и стриптиз-клуб. Отец прекрасно понимал: только я смогу управлять этим местом так, как нужно. Клуб требовал холодной головы и твёрдой руки. И он знал, что у меня и то, и другое есть.

Братец, конечно, был в ярости. Клуб достался мне, а вместе с ним доступ к девочкам, выпивке премиум-класса, к той самой роскошной грязи, в которой он так любил купаться. Он воспринял это как личное оскорбление. Как будто отец специально лишил его последнего шанса хоть что-то из себя представлять. И простить мне это он не мог. До сих пор не может, хотя за эти пять лет успел прогореть практически на всём, что ему досталось: спустил деньги на бессмысленные проекты, влез в долги, пытался играть в бизнесмена и с треском провалился. Но обиду на меня он лелеет, как самое ценное, что у него осталось.

А клуб, который достался мне, очень быстро перестал быть тем клубом, каким его знал отец.

Я ввёл новые правила. Жёсткие, формальные, красивые на бумаге. Девушки танцуют на сцене, а клиентам запрещено к ним прикасаться. Приватные танцы только на расстоянии метра, ни сантиметра ближе. Клиентам нельзя лапать девочек. Девочкам нельзя оказывать интимные услуги на территории клуба. Всё чисто, всё прилично, всё в рамках закона. Официально.

По факту, конечно, все эти правила нарушаются ежедневно. Каждая девочка в клубе зарабатывает ровно так, как зарабатывали при отце: ездит к клиентам домой, трахается за деньги, иногда даже влюбляется в богатых придурков, которые обещают им квартиры и будущее. Я об этом прекрасно знаю.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Этот запрет я установил через полгода после того, как клуб попал в мои руки.

Нет, я не руководствовался благородными побуждениями. Я не собирался спасать этих девочек, наставлять их на путь истинный или защищать их честь. Мне глубоко плевать, что они делают и что с ними делают клиенты. Это их выбор, их жизнь, их право продавать себя за те деньги, которые считают достаточными. Я не их отец и не их совесть. Мне просто не нужны были скандалы.

А скандалы были. Ещё при отце. Регулярные, грязные, отвратительные. Пьяный клиент насилует стриптизёршу бутылкой прямо в VIP-зале. Скандал, полиция, угрозы суда. Шлюха крадёт деньги у богатого бизнесмена. Скандал, разборки, угрозы закрыть клуб. Девочка избивает клиента каблуком. Скандал, больница, адвокаты. И все они бегут ко мне. Плачут, орут, требуют, чтобы я разобрался, защитил, заплатил, замял. Мне это не нужно.

Для этого и нужен запрет. Формальный, задокументированный, прописанный в контрактах. Теперь, если со шлюхой что-то случится у клиента дома — ее проблемы. Если клиент окажется маньяком — её проблемы. Если она украдёт деньги или покалечит клиента — его проблемы. Ездить к клиентам официально запрещено. А значит, клуб не несёт никакой ответственности. Я умываю руки. Чисто, юридически безупречно.

И что самое забавное, после введения этого запрета клуб стал ещё популярнее. Цены выросли в полтора раза. Клиенты валом повалили: им нравилось чувствовать себя джентльменами, соблюдающими правила приличного заведения. Им нравилось играть в эту игру: смотреть, но не трогать, желать, но сдерживаться. А потом, конечно, они находили способ договориться с девочками напрямую, за пределами клуба, и это делало всё ещё острее, ещё желаннее. Запретный плод. Я заработал на этом больше, чем отец за последние три года своей жизни.

Пользуюсь ли я услугами своих девочек? Последние три года.

До этого у меня была Аня. И другие женщины мне были просто не нужны. Она была всем. Единственной. Той самой, о которой пишут в дурацких романах. Я любил её так сильно, что это было почти неприлично для человека моей закалки.

Но Ани не стало четыре года назад. Я держал её за руку до последнего вздоха, а потом год не мог прийти в себя. Мне казалось, что если я прикоснусь к другой женщине, я предам нашу любовь. Что это будет как плюнуть на её могилу. Что я не имею права.

Но я мужчина. И физиология рано или поздно берёт своё.

Оказалось, платить и пользоваться услугами — очень удобно.

Желающих стать моей женой или постоянной любовницей хватало. Красивые, умные, успешные женщины, которые видели во мне стабильность, деньги, статус. Которые готовы были строить отношения, рожать детей, создавать семью. Но все они по сравнению с Аней были пустышками. Бутафорией. Красивыми куклами, которые умели говорить правильные слова и изображать чувства, но внутри которых не было ничего настоящего.

Ни одну из них я не хотел так, как хотел Аню. Ни одна из них не вызывала у меня ничего, кроме лёгкого интереса, который быстро гас.

Да и мне не нужны отношения. Обязательства, ответственность, необходимость кого-то учитывать, подстраиваться, оправдываться. Зачем? У меня есть бизнес, мне есть чем заняться. Любовь в моей жизни была. Настоящая, единственная. И никто и никогда не сможет заменить Аню.

Остальное просто физиология. Тело требует разрядки, и я ему это даю. Плачу деньги, получаю услугу, не обременяю себя иллюзиями. Девочки из моего клуба для этого идеально подходят: красивые, доступные, понимающие правила игры. Большинство из них понимают, что я не влюблюсь, не уведу их из этой жизни, не стану их спасителем. Я просто клиент. Щедрый, но всё же клиент. И это устраивает всех. Отец был бы мной горд.

Глава 10

Дмитрий Молотов

Сегодняшний поход в клуб не был запланирован.

Я должен был закрыть важную сделку. Контракт с Семёновым — крупный, жирный, выстраданный тремя месяцами нудных переговоров. Всё было готово: документы согласованы, цифры утверждены, встреча назначена на пять часов вечера. Час в офисе, пара подписей, рукопожатие, и дело в шляпе. А вечером я уже собирался отмечать в своём любимом баре за бокалом хорошего виски.

Но старый хрыч решил иначе.

Позвонил рано утром, когда я ещё кофе не допил, и с этой своей приторной интонацией, от которой хочется сплюнуть, сообщил, что переносит встречу на завтра. На свой званый деловой ужин. В ресторане, разумеется.

Семёнов обожал устраивать такие светские мероприятия. Для него бизнес — это не просто цифры и договоры, это целое представление. Дорогой ресторан с люстрами и мраморными колоннами, винная карта толщиной с библию, изысканная кухня, где каждое блюдо выглядит как произведение искусства и стоит как зарплата. Официанты в смокингах, которые ходят бесшумно и говорят вполголоса, будто в церкви. И, конечно же, женское сопровождение — обязательный атрибут солидного вечера. Без красивой девушки на таких мероприятиях появляться просто неприлично.

Вот и сейчас он решил совместить приятное с полезным: красиво поужинать, выпить бутылку-другую дорогого вина, насладиться обществом и лишь между делом, почти случайно, словно это вообще не главное — подписать контракт. Деловая встреча как повод для праздника.

А это значит, что мне теперь придётся угробить на это весь завтрашний вечер. Искать эскортницу на сопровождение, потому что на такие мероприятия нельзя являться в одиночку — это дурной тон, сразу выглядишь жалким и одиноким. Придётся торчать там часа три, не меньше. Шведский стол с икрой и устрицами, кучки деловых людей, которые изображают непринуждённость, негромкая фоновая музыка — джаз или что-то классическое. Ходить от группы к группе, жать руки, обмениваться любезностями, слушать байки Семёнова про его молодость и про то, как раньше бизнес делали по-другому — по-честному, по-мужски. Пить его вино, есть его еду, изображать интерес к его рассуждениям о жизни, политике и женщинах.

То, что можно было решить за час в офисе, растянется на полвечера, а скорее всего на весь вечер.

Зато сегодня у меня неожиданно освободилось время. И я решил заехать в клуб, проверить, как идут дела. Давно там не был, пора посмотреть, всё ли в порядке.

Я расположился в VIP-зоне напротив сцены, откинулся на мягкий кожаный диван. Мельком глянул на сцену — на шесте крутилась девица с длинным рыжим хвостом, который развевался при каждом движении. В этот момент она повисла вниз головой в идеально ровном шпагате. Гимнастка, что ли, в прошлом? Или акробатка? Движения точные, выверенные, профессиональные. Вокруг сцены уже собралась кучка мужиков.

Передо мной тут же нарисовалась Инга. Принесла папку с бумагами и бокал бренди. Как всегда — сама, лично, хотя могла бы отправить кого угодно из персонала.

Инга — управляющая клубом — справлялась со своими обязанностями на отлично. Она вела дела чётко, держала бухгалтерию в порядке, следила за тем, чтобы всё работало как часы. И самое главное — умела держать девочек в узде. При ней не было никаких срывов, скандалов или глупостей. Шлюхи знали своё место, не хамили, не устраивали истерик. Она знала, как поддерживать дисциплину, не превращаясь при этом в надзирательницу. Жёстко, но без лишнего шума.

Был у неё только один недостаток, который меня раздражал до зубовного скрежета — она жутко заискивала. Сначала перед моим отцом, а после его смерти переключилась на меня. Это было противно. Эта слащавая интонация, эти заботливые жесты, этот взгляд преданной служанки, готовой выполнить любой каприз хозяина. Она всегда старалась предугадать моё желание, всегда крутилась рядом, всегда улыбалась этой своей угодливой улыбкой. Будто я не работодатель, а какой-то барин, а она — крепостная, которая боится попасть в немилость.

Вот и сейчас, когда я приехал в клуб, она сама притащила мне кофе и выпивку, хотя могла спокойно отправить кого-нибудь из стриптизёрш. Но нет — Инга всегда делала это лично, словно демонстрируя свою незаменимость.

Она поставила передо мной бокал бренди, разложила документы и замерла рядом с этим своим угодливым выражением лица.

— Инга, ты что-то хотела? — я даже не поднял на неё взгляда, листая бумаги.

Инга немного помялась, потом наклонилась ближе и тихо, почти интимно произнесла:

— Дмитрий Александрович, может быть, вы хотите сегодня приватный танец? Я могу организовать всё очень быстро. На дому, как вы любите.

Девочек для меня тоже подбирала Инга. Она занималась всей этой возней — проинструктировать, рассказать, чем нужно заниматься, объяснить, для чего они едут ко мне домой. Мне с ними общаться было не интересно. Зачем разговаривать с товаром? Инга делает свою работу, я плачу деньги и получаю услугу. Чисто, просто, без лишних слов.

И надо отдать Инге должное — у неё было чутьё на мой вкус. Она знала, кого мне предложить, чтобы не прогадать.

Я отхлебнул бренди, посмотрел на часы. Почему бы и нет? Свободный вечер можно провести с пользой.

— Я поеду домой через полчаса.

Инга на секунду замерла, и по её лицу скользнула довольная улыбка. Она явно обрадовалась возможности угодить.

— Может быть, снова Кристину? Она как раз сегодня работает, могу ее с вами отправить.

Я поморщился.

С Кристиной Инга промахнулась. Нет, внешне она была вполне в моём вкусе — длинные ноги, упругое тело, грудь третьего размера. На шесте крутилась профессионально, в постели старалась, знала, что делать. Но потом её прорвало на разговоры.

Она начала рассказывать, как тяжело ей живётся. Как она бедная девочка, копит деньги на учёбу, мечтает выбраться из этой жизни и стать кем-то приличным. Смотрела на меня этими большими невинными глазами, голос дрожал, вот-вот слёзы польются. Явно ждала, что я сейчас растрогаюсь, прижму её к груди и стану спасителем. Что дам денег просто так, из благородства. Или вообще заберу из клуба, устрою на нормальную работу, а может, и женюсь на бедняжке.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Такое дерьмо меня бесит.

Я не верю во все эти сказки про несчастных девочек, которые танцуют стриптиз, потому что жизнь заставила. Лет в пятнадцать я бы и повёлся на подобную историю. Но сейчас? Сейчас это просто смешно.

Вспомнилась одна история из юности. Стриптизёрша — очаровательная брюнетка с ангельским лицом и глазами, полными слёз. Рыдала, рассказывала про больную мать, которой срочно нужна операция. Дорогая операция, которую она не может оплатить. Я тогда дал ей денег. Хороших денег.

А через месяц выяснилось, что мать у неё действительно больная, но лечили её бесплатно. По квоте, в обычной городской больнице. А девочка, получив такую крупную сумму, продолжала преспокойно работать в клубе. Танцевала, раздевалась, ездила к клиентам и спала с ними. Деньги спустила на машину и шмотки.

Вот тогда я и понял — их устраивает такая жизнь. Все эти слёзы, жалобы, истории про несчастья — просто способ выжать побольше денег. А на самом деле они довольны тем, что делают.

Она была не первой и не последней, кто пытался повесить мне лапшу на уши. И с каждым разом это бесило всё сильнее.

Я, как и отец, не испытываю никакого уважения к этим эскортницам и стриптизёршам. Для меня они — товар. Красивый, но товар. Они продают своё тело, я плачу деньги — сделка чистая, без иллюзий. И пока они понимают своё место, проблем нет.

Но те, кто пытается строить из себя невинных жертв обстоятельств, изображать благородство и несчастье — те вызывают отвращение вдвойне. Уж лучше пусть будет просто шлюха, которая честно продаёт своё тело и не прикрывается жалкими историями. Пусть крутится на шесте, раздвигает ноги за деньги и не строит из себя что-то большее. Это хотя бы честно. Товар, который не пытается казаться чем-то другим.

А вот эти — которые танцуют, раздеваются, трахаются за деньги, но при этом изображают невинность, сыплют слезами и ждут сочувствия — просто омерзительны. Они хотят получить деньги и жалость одновременно. Хотят быть и шлюхами, и святыми. Хотят, чтобы их спасали, вытаскивали, давали им больше, чем они стоят.

И Кристина была именно такой с самого начала. Мне этого не надо.

Я перевёл взгляд на сцену.

— Нет, не надо Кристину, — сказал я, отставляя бокал.

На шесте крутилась размалёванная рыжая девица. Яркие, почти кричащие волосы, тяжёлый макияж — чёрные стрелки, алые губы, золотистые тени. Она выглядела как дорогая шлюха. Именно так — без полутонов и недосказанности.

Движения её были отточены до автоматизма. Каждый изгиб, каждый поворот, каждое движение бёдрами просчитаны и выверены. Она танцевала на расстоянии от клиентов, не подходила близко, держала дистанцию. Интересно, чем она занималась раньше? Движения слишком профессиональные для обычной стриптизёрши.

Она знала своё дело. Профессионалка.

И что самое интересное — она не улыбалась. Смотрела на мужиков вокруг сцены свысока, с этаким холодным презрением. А они кричали и улюлюкали, чуть ли не с ума сходили от одного её взгляда. У половины наверняка уже стояло так, что готовы были тут же штаны расстегнуть. Кто-то свистел. Кто-то орал непристойности. Она же оставалась безразличной, словно их вообще не существовало.

У неё был именно тот вид — откровенный, вызывающий, без намёка на невинность. Она не пыталась казаться нежной или ранимой. Она была тем, кем была, и не скрывала этого.

— А как насчёт этой? — кивнул я в сторону рыжей.

Инга проследила за моим взглядом, и по её лицу расползлась довольная улыбка.

— О, отличный выбор, Дмитрий Александрович. Это моя лучшая девочка. Все клиенты от неё просто в восторге. Она приносит больше всего денег — в её смены толпы, на её приваты выстраиваются очереди. Самая популярная у нас.

Я смотрел, как рыжая обвивается вокруг шеста, и думал, что да, мне такие больше по душе. Размалёванные, развратные, откровенные. У неё просто не получится притвориться, что она бедняжечка, попавшая в тяжёлую ситуацию. Она такая, какая есть.

— Пусть она. Через полчаса. Всё как всегда, Инга. Объясни ей, куда и зачем она едет. Ну, ты знаешь.

Инга кивнула с этой своей услужливой улыбкой.

— Конечно, Дмитрий Александрович.

Я ехал домой в предвкушении. Развратного, грязного секса с этой рыжей размалёванной штучкой, которая так уверенно крутилась на шесте и смотрела на всех свысока. Никаких соплей, никаких историй. Просто товар, который знает свою цену и не строит из себя невинную овечку.

Но я ошибся.

Эля, двадцать один год. Выглядит лет на пять старше, как минимум. Лицо уставшее, взгляд тяжёлый — жизнь её явно потрепала и не один раз. Но стоило мне к ней приблизиться, как она тут же начала ломаться. Причём не просто отказываться, нет, она вздумала строить из себя невинность.

Ссылалась на правила, в которых якобы запрещено оказывать интимные услуги. Это вообще что-то новенькое. Я этими правилами подтираться могу — сам их и придумал для галочки. Смотрит на меня этими большими испуганными глазами, дрожит вся, жмётся к стене, как будто я маньяк какой-то, а не мужик, который просто хочет получить то, за что заплатил.

Ты себя в зеркало видела? С таким видом — размалёванная как последняя проститутка, в этом вульгарном наряде, — едешь к незнакомому мужику домой якобы «танцевать»? Да кого ты пытаешься обмануть? Поехала ночью в дом к чужому мужчине, разделась перед ним догола, танцевала на шесте, а теперь изображаешь испуганную девственницу? Это не просто смешно — это жалко.

Ну что за день, блядь, такой.

Сначала Семёнов со своим званым ужином испортил планы, теперь вот эта со своим спектаклем. Одна сплошная нервотрёпка.

Пришлось тащить её силком на диван. Потому что вот это вот — весь этот цирк с дрожью, слезами и «отпустите меня» — мне просто не надо. Я плачу деньги за услугу, а не за дешёвое театральное представление с драматическими паузами. Хочешь поломаться — ломайся где-нибудь в другом месте, а здесь делай свою работу.

Видимо, просто цену набивает. Что ж, играем по твоим правилам, дорогая.

Я швырнул ей пачку купюр на стол. Потом ещё одну. Здоровенные пачки — за такие деньги она пару месяцев в клубе вкалывать будет. Обычно после этого все становятся сговорчивее. Деньги творят чудеса: страх куда-то испаряется, невинность исчезает, и девочка вдруг вспоминает, зачем вообще сюда приехала.

Но эта продолжила ломаться. Кричала, что ей не нужны мои деньги, дёргалась, царапалась, пыталась вырваться. Театр одним словом. Дешёвая постановка, которую я видел уже сто раз в разных вариациях.

Ещё в клубе я заметил у неё огромный шрам на животе — длинный, грубый рубец, пересекающий кожу почти до рёбер. Явно после какой-то серьёзной травмы или операции. Спросил, откуда. Она огрызнулась, не стала рассказывать. Обычно девочки любят делиться такими историями, ждут жалости, сочувствия, хотят разжалобить клиента, выцыганить больше денег. А эта молчит. Интересно, но в целом мне всё равно. Не моя проблема, что с ней случилось.

Эта шлюха превзошла всех. Поехала к мужику домой — понятно же зачем, не за чаем и печеньками. А теперь ломается, строит из себя несчастную жертву обстоятельств, как будто её сюда силой притащили.

Ну нет, дорогая. Ты уже здесь, ты уже голая, деньги уже на столе. Давай, отрабатывай. Делай своё дело и не морочь мне голову. Не того я ожидал, конечно. Думал, будет жаркий, развратный секс, без всей этой показухи и нервов. Что ж, придётся настоять на своём.

Но, видимо, день решил, что он ещё недостаточно дерьмовый.

В кармане завибрировал телефон. Чёрт побери.

Я сбросил звонок, даже не взглянув на экран. Предупреждал же — занят. Всех предупреждал.

Раздвинул ноги девчонке пошире, потянулся к ремню. Пальцы уже нащупали молнию, когда телефон снова завибрировал. Злость полыхнула мгновенно — горячая, едкая, заливающая голову красной пеленой. Какого чёрта?! Я же ясно сказал — не беспокоить!

Схватил трубку, готовый наорать на того идиота, кто посмел...

— Слушаю! — рявкнул я. — Я же сказал, что буду занят, неужели не ясно, что...

Голос на том конце оборвал меня на полуслове. И всё, всё, что я собирался выплеснуть, застряло комом в горле.

То, что я услышал, заставило забыть про ломающуюся стриптизёршу подо мной. Про её дрожь, жалкие всхлипы, про весь этот спектакль. Сейчас было важно совсем другое.

Напряжение сковало плечи стальными обручами. Нужно ехать. Немедленно.

Девчонка подо мной всё ещё продолжала свою игру, но мне было абсолютно плевать. Она никуда не денется. Посидит тут, подождёт, остынет. А вот то, что мне только что сообщили, ждать не может ни секунды.

Запру её в этой комнате. Пусть посидит в тишине, успокоится, хорошенько подумает о своём поведении. Когда вернусь, глядишь, к тому времени и спектакль свой прекратит. Поймёт, наконец, что всё это ломание бесполезно, что дёргаться нет смысла. Перестанет сопротивляться, станет сговорчивее, покладистее. Деньги-то она видела своими глазами, пересчитает, взвесит пачки. Пока посидит одна в четырёх стенах, до неё дойдёт простая истина — с такими людьми, как я, не шутят. Не капризничают. Не торгуются.

Захлопнул дверь, дважды провернул ключ в замке. Пока что у меня есть дела поважнее. Гораздо важнее, чем эта истеричка.

Глава 11

Дмитрий Молотов

Меня пытаются убить уже третий год подряд.

Пытались отравить: подсыпали что-то в кофе, но я почуял неладное по запаху, выплюнул. Пытались сбить на машине: чёрный джип вылетел прямо на меня, когда я стоял на тротуаре и разговаривал по телефону. Еле успел отпрыгнуть, джип снёс урну в метре от меня и уехал. Устраивали несчастные случаи — то кирпич с крыши упадёт прямо перед носом, то тормоза откажут в самый неподходящий момент на спуске.

Он делает это неумело. Топорно. Скорее всего, действует сам, потому что хочет прикончить меня собственными руками. Получить удовольствие от процесса. Поэтому я до сих пор жив и здоров. Хожу, дышу, веду дела.

Я знаю, кто это. Знаю давно. Мог бы уже прикончить его сам или отдать приказ своим людям. Одно слово, и проблемы не стало бы. Раз и навсегда. Но я не могу. Не по душе мне это. Хочу поймать его с поличным, предъявить улики, посадить за решётку на долгие годы. Чтобы сидел, гнил там, думал о том, что наделал. Чтобы каждый день просыпался и знал — это я его туда упёк.

Но, увы, пока не удавалось. Всякий раз он выскальзывал. Никаких прямых улик. Всегда действует через случайности, которые случайностями не назовёшь. Скользкая гнида.

Сегодня готовилось очередное покушение. Должно было состояться в том самом баре, где я собирался отмечать сделку. Всё было расписано: я прихожу, заказываю виски, сажусь в VIP-зоне у окна. А дальше, видимо, пуля в затылок или что-то вроде того. Но я туда так и не приехал. Из-за этого чёртова Семёнова, который перенес встречу в самый неподходящий момент.

Поэтому я и рванул туда сразу, как только мне позвонили.

Мои люди, наконец-то, выяснили всё заранее. Узнали о покушении за несколько часов до начала, подготовились, расставили своих по всему бару. Оставалось только мне стать приманкой — прийти, сесть на нужное место, сделать вид, что ничего не знаю, и дождаться. А они схватят исполнителя прямо на месте, с оружием в руках, со всеми уликами. Железобетонное дело. Наконец-то этот ублюдок получит то, что заслужил.

Всё должно было занять пару часов. Максимум три. Я приду, сыграю свою роль, мои люди сделают своё дело. А потом я вернусь к этой рыжей шлюшке, закончу начатое. Спущу пар после всей этой суеты.

Я поморщился, выруливая на проспект, давя на газ сильнее, чем нужно. Надо было всё-таки брать Кристину.

Прошло много часов — четыре, пять, может, шесть. Я сидел в баре, в углу VIP-зоны, пил виски, делал вид, что жду кого-то важного. Смотрел на вход, на окна, на каждого официанта, на каждого посетителя, который заходил. Периодически поглядывал на часы, доставал телефон, будто проверял сообщения. Играл роль. Мои люди были рядом — за соседними столиками сидели двое под видом случайных посетителей, у стойки парень в джинсах потягивал пиво, снаружи ещё трое следили за входом и парковкой. Всё было готово. Ловушка расставлена, оставалось только дождаться жертву.

Но покушения не было.

Его спугнули. Кто-то из моих действовал слишком неосторожно, слишком заметно. И гнида снова выскользнула. Снова.

Я устроил разнос. Орал на своих людей так, что в соседних помещениях, наверное, слышали. Орал на всех, кто был рядом. Потому что это уже не смешно. Это провал. Очередной чёртов провал.

Поехал домой, когда понял, что толку больше не будет. Злой, вымотанный, с головной болью, которая раскалывала череп пополам.

Открыл дверь кабинета. Первое, что бросилось в глаза — открытое окно. Штора развевалась на ветру, холодный воздух бил в лицо. Девчонка сбежала.

Я замер в дверях, глядя на распахнутое окно. Потом усмехнулся. Да и хрен с ней. Нашла способ свалить — пусть радуется. Мне сейчас не до неё.

Устало опустился на диван, налил виски из бутылки на столике. Сделал большой глоток, почувствовал, как горячая жидкость обжигает горло. Бросил взгляд на стол и замер.

Пачек не было. Тех самых, которые я оставил столе.

Стакан выскользнул из пальцев, грохнулся на пол. Виски разлилось тёмной лужей по паркету. Это была последняя капля.

Меня обвели вокруг пальца. Все. Сегодня все, блядь, обвели меня вокруг пальца.

Сначала Семёнов, который перенёс встречу в последний момент. Потом мои люди — слили покушение, действовали так, будто в первый раз на задание вышли. Подвели. Опозорили. Из-за них этот ублюдок снова на свободе, снова будет готовить что-то новое, снова придётся ждать, ловить, терять время.

А теперь ещё и эта шлюха.

Ломалась. Дрожала подо мной, как загнанная лань. Играла жертву так убедительно. А сама в итоге взяла и сбежала. Да ещё и деньги прихватила.

И дело даже не в деньгах. Я мог дать ей и больше, если бы она нормально себя вела. Но то, что она ломалась, строила из себя несчастную, а потом вот так — взяла и украла... Это выбесило. Вывело из себя окончательно. Я ненавидел, когда мне врали. Когда передо мной разыгрывали спектакль, а сами смеялись за спиной.

Сегодня меня сделали дураком дважды. Но я отыграюсь. И первой будет эта стриптизёрша.

Нет, ничего плохого я ей не сделаю. Просто пусть отрабатывает теперь. Побудет моей личной шлюхой неделю. Может, две. Пока я не решу, что долг погашен. Научится слушаться, выполнять то, что я скажу, без истерик и спектаклей.

До рассвета оставалось примерно пара часов. Я был смертельно уставший — от адреналина, от злости, от бесконечного этого дня, поэтому я решил хоть немного поспать. Когда я добрался до спальни, совсем посветлело. Рухнул на кровать одетым и провалился в сон как в чёрную яму.

Проснулся часов через пять. Свет за окном был уже дневной, яркий, бил прямо в глаза. Злость не улеглась. Наоборот — проснулась вместе со мной, холодная и ясная, без размытости усталости.

Решил не откладывать.

Инге звонить не стал. Она наверняка ушла из клуба под утро и сейчас спала. А её сонное пресмыкание передо мной слушать не хотелось. Оправдания, извинения, попытки замять ситуацию — всё это потом. Сейчас мне нужна была только информация.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Поехал в клуб. Зашёл через служебный вход, поднялся на второй этаж, прямиком в кабинет Инги. Она держала там личные дела на всех девчонок — адреса, телефоны, информация на случай, если кого-то нужно будет найти.

Открыл картотеку, пролистал карточки. Вот она. Элина Орлова. Хм, не соврала. Действительно двадцать один год. Адрес — район через пару кварталов. Чиркнул в телефон.

Спальный район встретил меня тишиной и серостью. Панельные девятиэтажки, детская площадка с облезлыми качелями, старушки у подъезда на лавочке. Они косились на меня, перешёптывались. Пусть смотрят.

Подъезд был на удивление чистым. Свежая краска, никаких надписей. Лифт бесшумно поднялся на девятый.

Квартира 87. Я остановился перед дверью, прислушался. Тишина. Постучал — один, другой, третий раз, сильнее.

Никто не открыл. Но я был уверен, что она в квартире. Интуиция или что-то ещё — не знаю. Она дома, только не открывает. Думает, что если сидеть тихо, то я отстану, подумаю, что её нет. Ошибается.

Давно не пользовался навыками вскрытия замков. Лет десять, наверное. Но руки помнят. Достал отмычки, присел перед дверью. Замок был современный, дешевый, легко поддался. Щелчок, и дверь открылась.

Пока я вскрывал замок, странное дело — злость потихоньку улетучивалась. С каждым щелчком отмычки я как будто приходил в себя. Зачем я это делаю? Какая-то девка сперла деньги? Подумаешь. Кто бы не упёр, если бы они вот так лежали перед самым носом? Тем более проститутка — это же её природа, в общем-то. У меня просто был неудачный день, вот и все. Надо было просто плюнуть на это дело и поспать подольше, вместо того чтобы ездить по спальным районам.

Но замок уже был вскрыт и я зашёл внутрь, тихо прикрыв дверь за собой.

Квартира была уютная. Чистая, даже слишком. Я машинально разулся, прошёл дальше. На кухне было всё на своих местах. Никакого бардака.

Ванная. На полу валяется рыжий хвост. Я поднял его, повертел в руках. Парик. Значит, волосы у нее не рыжие. Как я мог не заметить? Рядом на плитке лежал тот самый наряд, который она снимала передо мной.

Стало интересно. Как она выглядит на самом деле? Какая она без этого парика, без макияжа, без грима?

Я вышел из ванной. Чувство злости полностью отступило. Не буду я делать из неё личную шлюху. Просто припугну, может быть, один раз заставлю отработать эту ночь, на которую она согласилась и отпущу её к чёрту.

По телу прошла волна азарта. Это было уже не про деньги и не про месть. Это была охота.

Спальня была совсем маленькой. На полу лежал серый ковёр, а кровать с мятым бельём выглядела так, будто её только что оставили — как будто спали, потом вскочили с неё в панике и спрятались где-то поблизости.

Теперь я был уверен — она прячется под кроватью. Я резко нагнулся, нащупал щиколотку и резко потянул на себя. Девчонка сопротивлялась, извивалась, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь, но мне было все равно. Вытянул её полностью из-под кровати и навалился сверху, прижимая её к полу своим весом. На ней было только полотенце. Снова практически голая передо мной.

Я взглянул на ее лицо и меня словно током прошило. Все внутри оборвалось разом, как будто кто-то выдернул провод из розетки. Сердце ударило так сильно, что на мгновение перехватило дыхание.

На меня испуганно смотрела светловолосая девушка с голубыми глазами. Короткие пряди волос разметались по полу, обрамляя тонкое лицо. Никакой косметики, никаких накладных ресниц и блесток — просто кожа, чистая и гладкая, с легким румянцем на щеках от борьбы.

Меня накрыло осознание странного парадокса. Она была очень похожа на вчерашнюю стриптизершу — те же черты лица, те же глаза, нос, губы. Но в то же время это был совершенно другой человек. Та, вчерашняя, была развратной, хищной, с этим наглым прищуром. А эта... эта смотрела на меня как загнанный зверек, и в ее взгляде читалась такая чистая, неподдельная паника, что меня передернуло. Ангельское лицо, сошедшее с картин — нежное, невинное. Такие не танцуют в стриптиз-клубах. Такие не...

«Вот какая ты под всей этой краской», — мелькнула мысль. Я не ожидал. Неужели один человек может быть настолько разным?

— Кто… кто вы такой? — спросила она дрожащим голосом. — Что вам от меня нужно? Зачем вы вломились в мою квартиру?

Она продолжала твердо утверждать, что видит меня впервые в жизни, что она не Эля и что я перепутал ее с кем-то другим.

Звучало это так убедительно, так честно, что во мне мелькнула надежда — безумная, иррациональная надежда. Что это не она. Что это другая девушка. Может быть, сестра стриптизерши. Может, близнец. Это не та, что раздевается перед мужиками за деньги. Не та, что ездит к ним домой трахаться. Не та, что ворует. Это другая девушка, которая никогда не работала в стриптиз-клубе, и сейчас я извинюсь перед ней, а потом...

А потом заберу ее к себе. Буду любить. Целовать. Оберегать.

Глава 12

Дмитрий Молотов

Эмоции накатили так мощно, что я даже растерялся. И тут же разозлился — на себя, на эти чувства, на всю ситуацию. Ведь что-то похожее я испытал, когда впервые увидел Аню. Те же самые эмоции — оберегать ее от всего мира и одновременно владеть ею безраздельно. Как какая-то стриптизерша без макияжа может вызывать во мне то же самое? Потому что не может быть таких совпадений. Не может. Это точно она.

Мне нужно было в этом убедиться. Я сделал глубокий вдох и разжал пальцы, отпуская её запястья.

— Черт побери… прости, — выдавил я из себя, отводя взгляд. — Кажется, я действительно ошибся. Извини, не хотел...

Она тут же вскочила на ноги, судорожно прижимая полотенце к груди. Попятилась к стене, не сводя с меня широко распахнутых, всё ещё испуганных глаз, прокричала что-то.

А я поднялся следом, снова посмотрел на неё и что-то сжалось внутри. Она была безумно красива. Настолько, что больно было смотреть. Волнистые светлые волосы обрамляли нежное лицо, эти глаза цвета летнего неба... Зачем, ради всего святого, она так себя уродовала? Тоннами этой косметики, фальшивыми ресницами, вызывающей помадой? Этим дешёвым рыжим цветом волос? Даже цвет глаз вчера был другой — какой-то мутный, тусклый. Без всего этого мусора, с её фигурой и умением двигаться, она бы могла зарабатывать в разы больше. Могла бы...

Снова кольнула надежда — последняя, отчаянная, глупая. Может, всё-таки не она? Вдруг это совсем другая девушка, с которой я...

Но я должен был знать наверняка. Я резко метнулся вперёд и одним движением сорвал с неё полотенце.

Она коротко, испуганно вскрикнула и инстинктивно скрестила руки на груди, пытаясь прикрыться. Щёки вспыхнули алым. Но меня сейчас совершенно не интересовала её грудь.

Мой взгляд впился в живот. Ну вот, Эля. Снова ты врёшь. Снова этот твой чёртов спектакль.

Шрам. Длинный, пересекающий живот почти до рёбер. Точно такой же, как вчера, когда она извивалась передо мной голая.

Торжество сменилось разочарованием. Весь этот нежный, ангельский вид — сплошной обман. Иллюзия. Очередная маска. Передо мной стояла всё та же вчерашняя шлюха, которая танцевала голая в клубе, поехала ко мне домой трахаться, а потом украла всё, что смогла унести.

А дальше мне стало жутко любопытно — продолжит ли она свой спектакль? Насколько далеко зайдёт в этой игре?

Я подошел к ней. Она всё так же судорожно прикрывалась руками, но я перехватил её запястья и прижал их к стене. Сопротивлялась, пыталась вырваться, но куда ей против меня.

И только сейчас, в этом ярком дневном свете, я действительно её рассмотрел. Чёрт. Вчера я даже не заметил, какое у неё потрясающее тело. Фигура, будто выточенная скульптором — изящные изгибы, красивая упругая грудь идеальной формы, округлые бёдра. Кожа бледная, почти фарфоровая, без единого изъяна, если не считать длинного шрама на животе, который, впрочем, только добавлял ей очарования, делая образ более живым, настоящим.

Я развернул её и повалил на кровать. Она тут же влепила мне звонкую пощёчину.

От этого мне стало только интереснее. Возбуждение смешалось с азартом. Интерес к этой стриптизёрше разгорался с каждой секундой, словно пламя, которое невозможно было погасить. Чем больше я пытался его игнорировать, тем ярче оно пылало. Мне это категорически не нравилось — эта нарастающая одержимость, это желание, которое становилось всё острее и неконтролируемее. Но я быстро нашёл логичное объяснение: это всего лишь желание, просто очень сильное. Пересплю с ней пару раз и всё угаснет само собой. Выгорит дотла и оставит только пепел. Ведь это всего лишь стриптизёрша. Обычная продажная девка, просто красивая. Ничего особенного.

Я коснулся её кожи — провёл пальцами по лицу, ощущая, как она вздрагивает от прикосновения. Какая же у неё нежная кожа. Запустил руку в волосы — мягкие, шелковистые. Хм. И правда ангел во плоти. Интересно, многие ли мужики купились на этот невинный образ? Наверняка толпы идиотов.

Элечка, конечно же, продолжила играть свой чёртов спектакль. Начала что-то лепетать дрожащим голосом про свою девственность. Ну конечно, да-да. Рассмешила до колик. Девственницы не двигаются так развратно, как ты вчера извивалась на сцене, детка.

Я потребовал вернуть деньги. Мне была интересна ее реакция. Конечно же, не может. Как я и думал. Ломается, юлит, придумывает всякую жалкую чушь, что она не такая, а как речь заходит о деньгах так всё, маска слетает мгновенно. Ты такая же, как все остальные, Элечка. Обычная меркантильная сучка.

Можно было трахнуть её прямо сейчас. Она лежала подо мной на кровати голая, беззащитная и такая чертовски желанная, но я не собирался. Времени было катастрофически мало, а на Элю хотелось потратить гораздо больше. Слишком она была сексуальной, одного часа точно не хватит, чтобы насладиться ею досыта. А мне ещё нужно было тащиться на встречу к Семёнову. И решать вопрос с эскортницей на сопровождение. Появляться на таких мероприятиях без женщины считалось дурным тоном, признаком неуспешности.

Внезапно в голову пришла безумная идея — взять с собой Элю. Она будет в сто раз красивее всех спутниц остальных гостей, затмит их всех одним своим появлением. Мне будут завидовать, шептаться за спиной, а я...

Мне снова категорически не понравились эти мысли. Потому что именно так, с гордостью и собственническим удовольствием, я когда-то ходил с Аней на подобные мероприятия. Демонстрировал её, наслаждался завистливыми взглядами других мужчин.

Я отпустил её и озвучил, куда мы поедем, ощущая странное, почти болезненное предвкушение.

Эля выдала что-то в духе того, что я настолько отвратительный тип, что ни одна нормальная женщина добровольно не согласится меня сопровождать, и поэтому мне приходится платить или заставлять силой. Это меня неожиданно развеселило. Забавная. Наглая.

То, что она вытворила дальше, буквально взорвало мой мозг. Эля появилась в таком наряде, что у меня челюсть отвисла. Словно огородное пугало нарядили в вещи, найденные на помойке. Где она только откопала этот ужас? В таком даже картошку на даче полоть стыдно, не то что в люди выходить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Девчонка явно решила устроить бунт, и это только разжигало мой интерес. Я буквально сгорал от любопытства: какое бельё она надела под этот кошмар? Наверняка какие-нибудь застиранные бабушкины панталоны, а не кружевные стринги. «Зря стараешься, Эля, — думал я, — ты даже в этом мешке из-под картошки выглядишь сексуально. Но ничего, вечер впереди, а предвкушение — это всегда приятно».

Я отвёз Элю к Артуру. Этот стилист умел творить чудеса, даже из серой мышки мог сделать настоящую красотку. Что же тогда получится с Элей? Богиня, не меньше.

Оставив её в салоне, я отправился по делам. С удивлением обнаружил, что постоянно думаю о ней — о её пронзительных голубых глазах, нежном лице. И, увы, меня посещали не только мысли о том, как я буду её иметь во всех возможных позах (хотя и такие, конечно, были). Мне действительно было интересно, какая она на самом деле, как поведет себя в другой обстановке.

Я резко одёрнул себя. Что это вообще за мысли? Никогда прежде я не забивал голову подобной ерундой. Эскортницы для меня всегда были просто красивым приложением к вечеру — использовал и забыл. Ни разу не возвращался к одной и той же, да и зачем? Они ведь просто товар на одну ночь. Красивая оболочка, которую хочется использовать, и всё. Никаких имён, никаких историй, только тело, только желание. И сейчас не время менять правила игры. Хватит этих нелепых размышлений, я просто хочу её трахнуть, вот и все.

Когда я вернулся в салон, Эля как раз переодевалась. Не удержавшись, я ворвался в примерочную и успел заметить, как она судорожно пытается придержать сползающее с груди платье.

«Кажется, я вовремя», — пронеслось в голове. Вряд ли она справится со шнуровкой на спине сама.

Я посмотрел на неё через зеркало, и у меня буквально перехватило дыхание. Артур не стал ничего менять, он просто умело подчеркнул её природную красоту. Из Эли получилась настоящая голливудская звезда, достойная красных дорожек.

Глядя на неё сейчас, я подумал что она действительно могла бы блистать на сцене, ловить восхищённые взгляды под софитами. Могла бы покорять подиумы, носить дизайнерские наряды и купаться в роскоши. А если бы не хотела всего этого — легко нашла бы богатого покровителя, который осыпал бы её подарками и избавил от любых забот. Но вместо этого она сознательно выбрала профессию, о которой не говорят вслух.

Платье с неглубоким декольте и открытыми плечами идеально сидело на её фигуре. В этот момент мне вдруг отчаянно захотелось её поцеловать. Хотя я никогда не целовал шлюх. С трудом подавив это странное желание, я решил узнать, то, что меня так интересовало — какое все-таки бельё она надела.

Задрав подол платья, я не смог сдержать смех. Трусики с котиками? Серьёзно? Стриптизёрша в трусах с котиками — это надо было додуматься. Похоже, эта девчонка полна сюрпризов, и каждый новый интереснее предыдущего.

«Ну что ж, детка, придётся их снять. Не под таким платьем их носить».

Девчонка взбрыкнула, перешла на «ты», и это только сильнее раззадорило меня. Её дерзость, эта наивная попытка показать характер… Как же это будоражило.

Она заёрзала, начала спорить, но стоило мне лишь намекнуть на проблемы с законом и замороженные счета, как вся её спесь испарилась. Забавно наблюдать, как быстро меняется выражение лица, когда речь заходит о деньгах. Тюрьма её, похоже, не особо напугала, а вот потеря доступа к кошельку заставила занервничать. Хотя я, конечно, просто пугал — таким красоткам место не за решёткой, а в моей постели.

«Дерзкая, но трусишка, когда дело касается финансов», — усмехнулся я про себя. — «Пусть боится. Мне даже нравится эта игра в противостояние».

Вышел из примерочной, небрежно поправляя галстук. Интересно, как далеко она готова зайти в своём неповиновении? И насколько сильно боится потерять свои денежки? А пока… пока можно насладиться предвкушением. Эта маленькая победа только разжигала аппетит.

Когда мы вошли в зал, я сразу заметил, как некоторые мужчины жадно пожирали глазами Элю. Их похотливые взгляды буквально раздевали её. «Нет уж, дорогие, сегодня она моя, даже не надейтесь», — пронеслось у меня в голове.

Почти сразу мы столкнулись с одним из моих деловых партнёров. Он окинул Элю оценивающим взглядом и, приподняв бровь, заметил, что она не из агентства. После смерти Ани я действительно впервые пришёл с девушкой не из эскорта. Его слова словно поставили в один ряд мою покойную жену и стриптизёршу. А он, похоже, решил, что Эля — моя девушка.

Я уже открыл рот, чтобы объяснить, что Эля всего лишь танцовщица из моего клуба, но она бесцеремонно меня перебила. «Балерина», — прозвучал её голос. Я было подумал, что она врёт, просто не хочет признаваться в своей настоящей профессии, но она заговорила со стариком о балете с таким знанием дела, что я замер в изумлении. «Эля… В тебе столько тайн, столько загадок, которые так и хочется разгадать», — пронеслось в мыслях.

Красивая, судя по всему, неглупая девушка… Я молча наблюдал за ней. Она могла бы блистать в театрах, покорять сцены, но вместо этого выбрала стриптиз. Почему? Ведь она могла немного подождать, набраться опыта, добиться признания. Но, видимо, желание заработать поскорее оказалось сильнее всех остальных стремлений.

Обычно на подобных мероприятиях я без зазрения совести отправлял эскортниц куда подальше, забирая их только к финалу вечера. Но с Элей всё было иначе. Её присутствие рядом все больше сводило меня с ума, и отпускать её не хотелось ни на секунду. Я ловил себя на том, что постоянно касаюсь её руки, лежащей на моём локте, любуюсь её грациозными движениями.

Когда в поле зрения появился Андрей, я ощутил привычное раздражение. Мне не хотелось с ним общаться, но иногда приходится проявлять любезность даже с теми, кого предпочёл бы не видеть.

Его взгляд тут же скользнул по Эле — медленно, оценивающе, изучающе. В этом взгляде читалось всё: и вожделение, и уверенность в том, что он смотрит на доступный товар. Мои пальцы непроизвольно сжались на ее руке.

— Хорошие у тебя вкусы, Дим, — протянул он с фальшивой небрежностью. — Может, номерок агентства дашь? Я бы тоже не отказался от такого развлечения.

Я сразу же поставил его на место. Сейчас мне был плевать, кто она. Меняло выбесил этот его взгляд, эта уверенность, что он может просто так смотреть на нее. Она здесь со мной. И ему она не достанется.

Андрей отступил, но я знал — он запомнил этот момент.

С каждой минутой, проведённой рядом с Элей, я всё отчётливее осознавал, что теряю контроль над собой. Мои принципы, моё презрение к девушкам её профессии — всё рассыпалось в пыль под напором чего-то более сильного, более иррационального. Это было похоже на безумие. Я прекрасно понимал, что это ошибка, но меня больше не волновали правила, которым я следовал годами.

Не в силах больше сдерживаться, я взял её за руку и вывел из зала. Кабинет управляющего был пуст — именно это мне и было нужно.

Там, наплевав на все свои убеждения, я прижал её к стене и поцеловал. Её губы были мягкими, податливыми, но она не ответила на поцелуй. Стояла застывшая, растерянная. Странно. Мне показалось, что она даже не умеет целоваться. Я ожидал чего угодно — опыта, соблазнения, игры, — но не этой скованности.

Впрочем, что в этом странного? Поцелуи для любви, а не для продажи. Зачем ей уметь целоваться, если её профессия требует совсем других навыков?

Эля вновь начала рассказывать свои сказки. Брат, авария, невинность — всё те же песни. Я лишь отмахнулся. Слишком часто я слышал подобные истории. Каждая из них была как под копирку: несчастная судьба, больной родственник, нужда в деньгах. И каждый раз попытка сыграть на жалости, выжать побольше выгоды из наивной доверчивости клиента.

Да, не могу не признать — она меня зацепила. Настолько, что я даже начал подумывать о том, чтобы купить, так сказать, абонемент. На какое-то время. На секс, ничего больше. Она — вторая в моей жизни после Ани, кто заставил меня так себя чувствовать. Хотя сравнивать? Смешно даже. Одна была смыслом, другая — влечением. Одна — глубиной, другая — поверхностью, пусть и чертовски притягательной. Аня занимает своё, недосягаемое место. И никто туда не поднимется.

Но верить в её истории? Увольте. Хватит, Эля, хватит этих сказок. Я слишком долго живу на свете, чтобы покупаться на подобные басни.

«Не выдумывай, — мысленно усмехнулся я, — твои истории здесь никому не интересны. Я и так не обижу тебя деньгами».

Решил проверить, насколько она боится за свои денежки. Запустив в вырез платья руку, обнаружил, что белья на ней нет. Послушная девочка, сняла котиков. Это возбудило меня еще больше. Захотелось стащить с нее это чертово и взять ее прямо в этом кабинете.

Но мне надо было заключить контракт с Семёновым. Я снова поцеловал ее, машинально, почти не думая.

«Как же жаль, Эля, что ты шлюха. Почему ты не оказалась просто балериной?» — мелькнуло в голове. Впрочем, в этом случае мы бы вообще никогда не встретились.

Нет, Эля совершенно не походила на Аню. Между ними не было ничего общего.

Аня была словно огонь — смуглая жгучая брюнетка, от которой невозможно было отвести взгляд. Эля же напоминала ангела, сошедшего с церковной фрески: светлая, нежная, почти невинная.

В этом заключалась горькая ирония судьбы. За роковой, почти опасной внешностью Ани скрывалась невероятно добрая душа. А за ангельским обликом Эли пряталась женщина, готовая на всё ради денег.

Две противоположности, два полюса. И каждая из них по-своему сводила меня с ума.

Оставив Элю в общем зале, я направился к Семёнову. Дела есть дела. А она пусть подождет. Всё равно никуда не денется.

Переговоры затянулись дольше, чем я рассчитывал, но результат того стоил. Контракт был заключен на выгодных условиях. Семёнов пожал мне руку довольной улыбкой. Сделка завершена, и передо мной открывались новые перспективы. Теперь меня ждала заслуженная награда — Эля.

Вернувшись в зал, я не сразу нашел ее. На мгновение мелькнула мысль: «А вдруг сбежала?» Но нет, вот она. И снова дерзит.

Всю дорогу домой я с нетерпением ждал этого момента. Наконец-то я получу то, чего так желал весь день. Её тело, её покорность. И никаких больше сказок о невинности и больных братьях.

Я привёл её в спальню и ушёл в душ. Решил не торопиться, дать ей время освоиться. Вернувшись, я обнял её за плечи, провёл ладонью по шее, наклонился и коснулся губами её губ. Мягко, без давления. Я хотел, чтобы она расслабилась, чтобы всё прошло спокойно.

Но она резко дёрнулась и оттолкнула меня.

А потом начала кричать. Обвиняла меня в том, что я насильник.

Внутри меня что-то взорвалось. Ярость накрыла горячей, слепой, обжигающей волной. Я старался быть с ней деликатным, пытался всё сделать правильно, а она бросает это мне в лицо!

Я медленно выпрямился и холодно посмотрел на нее. Пусть видит, что бывает, когда не ценишь хорошее отношение.

— Не нравится? Жаль. Я думал, ты оценишь мою деликатность. Ну что ж, раз ты предпочитаешь грубость… Тогда вставай на колени. Сейчас же.

Она взорвалась. Отправила меня к чёрту, заявила, что ничего делать не будет. А потом начала провоцировать. Говорила, что ей надоело ждать, и пусть я уже делаю то, что собирался.

Я стоял и слушал. Чувствовал, как внутри всё кипит, как злоба заполняет каждую клеточку тела. Но на лице не дрогнул ни единый мускул. Только пустота. Пусть поймёт, что только что перешла черту.

Она хотела грубости? Мечтала, чтобы я стал чудовищем из её больного воображения?

Отлично.

— Хорошо, — произнёс я тихо, ровно. — Как скажешь. Я не люблю разочаровывать.

И в эту секунду я резко бросился к ней. Одним быстрым движением разорвал платье.

Хотела зверя — получи.

Глава 13

Внимание!

Эта глава содержит подробные описания насилия и моральных страданий. Если такие сцены не для вас, перескакивайте сразу к последним абзацам или к следующей главе. Берегите свои нервы! ????

Эля

Я разозлила зверя. Хотя нет, он и так был зверем, хищником, который уже приговорил меня. Мне было бы плохо в любом случае. Даже если бы я молчала. Даже если бы покорно опустила глаза и сдалась без борьбы. Но я не смогла. Не смогла просто принять свою участь. И теперь всё стало в разы хуже.

Потому что голодный зверь — это одно. А зверь, которого разъярили, которого довели до бешенства — это совсем другая история. Я сама подлила масла в огонь, и теперь этот огонь сжигал меня заживо.

Пытаясь хоть как-то исправить ситуацию, я умоляюще посмотрела на него:

— Прости. Пожалуйста, не надо! У меня никогда не было...

Но он не слушал. Мои слова были лишь эхом в пустоте. Его глаза потемнели ещё сильнее, а челюсть сжалась.

Стянув с меня то, что осталось от платья, Молотов развернул меня спиной к себе и швырнул животом на кровать. Я попыталась развернуться, оттолкнуться руками от постели, отползти хоть куда-нибудь, но его рука молниеносно обхватила мою щиколотку железной хваткой. Один рывок, и моё тело поехало назад по шёлковым простыням. Он притянул меня к себе так резко, что я вскрикнула, когда мои ягодицы впечатались в его пах.

Его возбуждение впилось мне в бедро — твёрдое, горячее, пугающее. Волна холодного отчаяния накрыла меня с головой, не оставив воздуха. Реальность происходящего снова обрушилась на меня всей тяжестью.

Я дернулась снова, отчаянно пытаясь вырваться, царапая ногтями шёлк, но он только крепче сжал мои бёдра обеими руками. Его пальцы впились в кожу так сильно, что я почувствовала боль. Завтра там точно останутся синяки в форме его ладоней. Слезы уже ручьями катились по щекам, горячие и солёные, оставляя мокрые дорожки на шелковых простынях.

Но Молотов этого не видел. Я услышала характерный звук разрываемой упаковки, резкий, словно выстрел в тишине комнаты. Мое сердце бешено колотилось в груди, пытаясь вырваться наружу.

Его рука снова легла на мое бедро, удерживая на месте, а через мгновение он резко вошел в меня. Одним жёстким, безжалостным толчком, не давая времени привыкнуть, приспособиться, подготовиться. Боль взорвалась внутри меня ослепительной вспышкой, выбив весь воздух из лёгких.

Я закричала. Не сдержалась, не смогла. Крик вырвался из горла сам, пронзительный и отчаянный. Боль прошибала насквозь — острая, жгучая, раздирающая. Такое ощущение, будто меня разрывают изнутри. Но не успела я опомниться, не успела как следует вдохнуть, поймать хоть глоток воздуха в горящие лёгкие, как он начал двигаться.

Жёстко. Безжалостно. Безостановочно.

Он вбивался в меня с такой силой, что моё тело подавалось вперёд с каждым толчком, скользя по простыням. Каждое движение отдавалось волной боли, которая прокатывалась по всему телу, от которой перехватывало дыхание и темнело в глазах. Я слышала звуки — влажные и непристойные, смешанные с моими всхлипами и его тяжёлым дыханием.

Но ему было всё равно. Он не видел моих слёз, не слышал моих криков или просто игнорировал их, как назойливый шум. Молотов вдруг приподнял меня одной рукой, обхватив поперёк живота, и прижал спиной к своей груди. Его мышцы были напряжены, тело горячее, как печь, и это тепло обжигало мою обнажённую кожу. Я почувствовала, как его сердце бьётся у меня за спиной ровно, размеренно, в отличие от моего, которое металось в груди, как загнанная птица.

Его свободная рука скользнула по моему животу — медленно, почти ласково, — поднялась выше, к рёбрам, к груди. Пальцы сжали сосок, перекатили его, потянули, и я вскрикнула снова.

Он не оставил ни одного миллиметра моего тела нетронутым. Его руки были повсюду — на бёдрах, на животе, на груди, на шее. Гладили, сжимали, исследовали, словно он хотел запомнить каждый изгиб, каждую выпуклость. Нет, он не пытался причинить боль этими прикосновениями. Наоборот, они были почти ласковыми, удивительно нежными для человека, который так жестоко терзал моё тело.

Но каждое его касание жгло, как раскалённое железо, оставляя невидимые шрамы. Не на коже — глубже. На самой душе. Он осквернил каждую клеточку моего существа, каждый вздох, каждое биение сердца. И самое ужасное — он не просто растерзал моё тело. Он растоптал меня саму. Размазал по грязи мою личность, моё достоинство, всё, что делало меня собой.

С каждым его толчком, с каждым прикосновением его рук я понимала — моя жизнь никогда не будет прежней. Эта ночь разделила моё существование на до и после. Была одна Эля, которая сегодня вошла в этот дом. И будет другая Эля — та, которая выйдет отсюда. Если выйдет.

Молотов наклонился ниже, его губы коснулись моей шеи — влажные, горячие. Он начал целовать меня медленно, почти нежно — шею, плечо, ложбинку за ухом. Языком провёл по чувствительной коже, заставив меня вздрогнуть. И эти ложно нежные прикосновения жгли больнее его жестокости. Потому что они были издевательством. Пародией на близость. Насмешкой над тем, каким должен быть первый раз.

Его зубы слегка прикусили мочку уха, и он прошептал мне прямо в него, горячее дыхание обожгло кожу:

— Ты свела меня с ума, Эля. И теперь одной ночью ты точно не расплатишься. Даже двумя. Теперь ты моя настолько, насколько я захочу. И я ещё не решил, когда ты мне надоешь.

От этих слов внутри всё оборвалось. Что-то хрупкое и важное сломалось окончательно, рассыпалось в прах. Мне хотелось выть, но крик застрял где-то глубоко в горле, превратившись в жалкий всхлип. Я больше не вырывалась, не кричала, не пыталась бороться. Просто лежала, кусая губы до крови, чувствуя металлический привкус во рту, смешанный со вкусом слёз.

Боли меньше не становилось. Каждое его движение было таким же мучительным, как и первое. Может, даже хуже, потому что теперь к физической боли добавилось что-то другое — осознание того, что это будет продолжаться. Снова и снова. Что я не просто игрушка на одну ночь. Я теперь его собственность.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я потеряла счёт времени. Может, прошло десять минут. Может, сорок. Может, целая вечность. Каждое мгновение растягивалось до бесконечности, каждый его толчок длился целую жизнь. Часы на тумбочке показывали цифры, но они ничего не значили. Время потеряло смысл. Существовала только боль, его руки на моём теле, его дыхание на моей шее и бесконечное, невыносимое движение.

Но одно я поняла точно — Вика не врала. Он действительно мог очень, очень долго.

Почему? Почему он не оказался одним из тех парней, которым хватает двух минут? Почему именно этот мужчина обладает такой выносливостью?

Ирония судьбы была жестокой.

В какой-то момент он остановился. Замер, всё ещё находясь внутри, его дыхание было тяжёлым и неровным, горячим на моей коже. Я подумала — всё, наконец-то закончилось. Это кошмар подошёл к концу. Облегчение на мгновение накрыло меня волной, такой сладкой, что я почти всхлипнула.

Но нет.

Он вышел из меня резко, заставив вздрогнуть от новой вспышки боли, и перевернул меня на спину одним уверенным движением. Моё измождённое тело безвольно подчинилось, как у тряпичной куклы. Спина коснулась влажных от пота простыней, волосы разметались. И он навис надо мной — огромный, тяжёлый, неумолимый.

В полумраке комнаты, освещённой лишь слабым светом ночника, я увидела его глаза. Они были тёмными, почти чёрными, зрачки расширены так, что почти полностью поглотили радужку. Затуманенные, безумные, горящие таким желанием, от которого меня вновь затопило отчаяние. Холодное, липкое, беспросветное. Он смотрел на меня так, словно я была не человеком, а вещью. Объектом его одержимости.

А его следующая фраза окончательно вогнала меня в пучину уныния, выбив последнюю надежду на то, что это закончится:

— Мы ещё не закончили. Хочу видеть, как ты будешь смотреть на меня, когда кончишь.

Его голос был хриплым, низким, с какой-то животной нотой, от которой по коже побежали мурашки. От ужаса.

Молотов не заметил моего состояния. Не увидел слёз, которые всё ещё текли по щекам, не услышал прерывистого дыхания, не почувствовал, как я дрожу всем телом. Он был полностью поглощён собой и своим удовольствием, погружён в собственные ощущения так глубоко, что всё остальное перестало существовать.

Он больше не держал меня. Вместо этого нависал надо мной, опираясь на ладони по обе стороны от моего тела. Его руки были напряжены, мышцы рельефно проступали под кожей. Бицепсы, предплечья, широкие плечи — всё его тело было воплощением силы, которой я не могла противостоять. Капли пота стекали по его груди, одна упала мне на живот, обожгла.

И вдруг я почувствовала, что он на мгновение ослабил контроль. Может, в предвкушении продолжения. Может, просто не ожидал сопротивления от уже сломленной жертвы.

Я нашла в себе силы — откуда они взялись, я не знала — и начала отползать назад. Медленно, неуклюже, используя локти и пятки. Каждое движение отдавалось болью между ног, острой и пульсирующей, но инстинкт самосохранения оказался сильнее.

Удивительно, но он даже не попытался меня остановить. Просто смотрел, слегка приподняв бровь, с лёгкой усмешкой на губах. Любопытство кота, который играет с раненой мышью, давая ей иллюзию возможности спастись, прежде чем снова придавить лапой. Он знал, что мне некуда деться. Эта комната была его территорией, его клеткой. И я — его пленница.

Далеко отползти мне не удалось. Спина уперлась в кожаную спинку кровати. Дальше пути не было. Загнана в угол. В прямом и переносном смысле.

Двигаться дальше сил не было. Руки дрожали и не держали вес тела, ноги не слушались. Я медленно подняла на него взгляд, ожидая увидеть торжество, злость или похоть.

Но его лицо было совсем другим.

Он смотрел на меня ошарашенно, даже удивлённо. Брови чуть сдвинулись, губы приоткрылись. Это было не то выражение, которого я ожидала. Я проследила за направлением его взгляда, пытаясь понять, что его так поразило.

И увидела.

Там, в том месте, откуда я отползла, на тёмно-синей простыне красовалось пятно. Большое, неровное, влажное. Даже в полумраке, даже на тёмной ткани было отчётливо видно — это кровь. Яркая, алая, свежая. Она впиталась в шёлк, расползаясь неровными краями, словно чудовищный цветок.

Я перевела взгляд на свои ноги. Внутренняя сторона бёдер была вся в крови — размазанной, засыхающей кое-где, но всё ещё влажной. Между ног тоже было мокро и липко.

Воздух в комнате стал тяжёлым, густым. Время словно остановилось. Мы оба смотрели на это пятно, на эту кровь — неопровержимое доказательство того, что произошло. Того, что он со мной сделал. Того, что он забрал у меня. Того, что я потеряла.

Я не знала, что будет дальше. Но внезапно мне стало страшно ещё больше, чем раньше. Потому что выражение на его лице изменилось. Удивление сменилось чем-то другим. Чем-то, что я не могла прочитать. И это пугало сильнее всего остального.

Если честно, эта глава далась мне невероятно тяжело..

.

Впервые погружалась в настолько тяжелые эмоции своих персонажей.

В следующей главе подробнее поделюсь своими эмоциями от написания этого. А вы тоже пишите в комментариях, что чувствовали! ????

Глава 14

Эля

— Эля... — его голос был хриплым, почти неузнаваемым. — Ты... девственница? Почему ты не...

Молотов замолчал на полуслове, слова застряли у него в горле. Губы сжались в тонкую линию, челюсть напряглась.

Он хотел спросить, почему я не сказала. И это меня взбесило. Взбесило так, что не понимаю, откуда взялись силы. Откуда в моём измождённом, израненном теле нашлась эта ярость, эта бешеная энергия.

— Я ГОВОРИЛА ТЕБЕ! — крик вырвался из моей груди, пронзительный, надрывный, полный боли и ненависти. — Я ГОВОРИЛА!

А дальше у меня случилась истерика. Настоящая, неконтролируемая. Руки сами потянулись к первому попавшемуся предмету. Часы на тумбочке — тяжёлые, с золотым корпусом. Я схватила их и запустила в Молотова изо всех сил.

Он увернулся. Легко, почти небрежно, едва наклонив голову. Часы пролетели мимо и с громким треском ударились о стену, разбившись вдребезги. Стекло посыпалось на пол звонкими осколками, механизм со звоном покатился куда-то в угол.

Мои руки уже тянулись к следующему предмету. Пепельница на тумбочке — стеклянная, тяжёлая, с окурками. Я швырнула и её. Молотов снова увернулся, и пепельница разлетелась о стену, оставив грязное пятно пепла на обоях.

Всё это время он пытался подойти ко мне. Медленно, осторожно, как приближаются к раненому, загнанному в угол зверю. Выражение его лица было нечитаемым — что-то между шоком, виной и чем-то ещё, чего я не могла понять.

— Не подходи! — я отползала дальше, прижимаясь спиной к спинке кровати, пытаясь сделаться меньше, невидимой. — НЕ СМЕЙ КО МНЕ ПОДХОДИТЬ! Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ!

Слёзы текли градом, размывая всё вокруг, делая мир расплывчатым и нереальным. Они заливали лицо, попадали в рот, солёные и горячие. Я задыхалась от рыданий, от ярости, от боли — физической и душевной.

Мой взгляд метался по комнате в поисках нового оружия, чего-то ещё, что можно швырнуть в него. И я увидела: в нише над кроватью, прямо за моей спиной, стояла ваза. Высокая, изящная, с витиеватыми узорами. Она выглядела антикварной, старинной и наверняка стоила целое состояние.

И мне так захотелось разбить её об его голову.

Я потянулась назад, встала на колени на кровати, игнорируя вспышку боли между ног. Пальцы нащупали холодный фарфор, обхватили узкое горлышко. Ваза была тяжёлой, неудобной. Но я уже тянула её на себя, вытаскивая из ниши, целясь...

Но Молотов оказался быстрее.

Он буквально прыгнул на кровать, матрас прогнулся под его весом. Его рука выхватила вазу из моих пальцев прежде, чем я успела размахнуться, и швырнул её куда-то в сторону. Я слышала, как она со стуком упала на кровать, покатилась по простыням, но не разбилась.

— Нет! Отпусти! ОТПУСТИ МЕНЯ!

Я начала пинаться, целясь коленом в его пах, в живот, куда попало. Царапалась, пытаясь достать до его лица, до глаз. Ногти скользили по его груди, оставляя красные полосы на коже. Кричала что-то бессвязное, даже не понимая, что именно.

Моя ладонь размахнулась и со всей силы влепила ему пощёчину. Звук удара был громким в тишине комнаты, моя рука онемела от удара. Голова Молотова дёрнулась в сторону, на щеке проступил красный отпечаток моих пальцев.

Но ему было, кажется, всё равно. Словно я била не его, а каменную статую.

Он схватил меня поперёк живота одной рукой — сильно, болезненно сильно, — и поднял на руки, как непослушного ребёнка. Мои ноги беспомощно заболтались в воздухе, руки колотили его по спине, по плечам, но он нёс меня куда-то, не обращая внимания на мои попытки вырваться.

— ОТПУСТИ! НЕНАВИЖУ! ТЫ ЧУДОВИЩЕ! ОТПУСТИ МЕНЯ!

Я брыкалась, извивалась, царапалась. Пыталась укусить его плечо, до которого дотягивались губы. Кажется, мне даже удалось залепить ему ещё одну пощёчину, но Молотову было всё нипочём. Он просто держал меня крепче, прижимая к себе так, что мои руки оказались зажаты между нашими телами.

Он открыл какую-то дверь, я слышала щелчок замка, скрип петель. Темная плитка под его ногами. Ванная комната. Нет, душевая.

Молотов зашёл внутрь большой стеклянной кабины, всё ещё держа меня на руках, и повернул рычаг.

Вода хлынула сверху ледяным потоком.

Я вскрикнула от неожиданности и холода. Ледяные струи обрушились на нас обоих, промочив насквозь за секунды. Вода была такой холодной, что перехватило дыхание, мысли на мгновение замерли. Это остудило меня в прямом и переносном смысле. Истерика начала спадать, уступая место онемению и усталости.

Молотов медленно опустился на пол душевой кабины, прямо под струями воды, всё ещё держа меня на руках. Он положил меня к себе на колени, прижал к груди одной рукой, а другой придерживал под коленями. Вода лилась на нас обоих, стекала по лицу, попадала в рот и нос.

Я снова попыталась вырваться. Слабо, без прежней ярости, но попыталась. Оттолкнула его руку, дёрнулась в сторону. Моя нога со стуком ударилась о стеклянную стенку душевой кабины. Стекло было толстым, прочным, но я так хотела разбить его. Ударить ещё раз, ещё сильнее. Мне так хотелось что-то разрушить, и плевать, если порежусь осколками. Мне было всё равно.

Замахнулась ещё раз, целясь в стекло пяткой, но Молотов перехватил мою ногу за лодыжку и крепче прижал к себе. Обе руки обхватили меня, одна поперёк туловища, другая под коленями, и вырваться стало невозможно.

Я больше не могла вырываться. Силы закончились. Ярость выгорела дотла, оставив только пустоту и боль.

Тихо завывая, я глотала слёзы вперемешку с водой, давилась всхлипами. Моё тело сотрясалось от рыданий, но я уже не кричала, не билась. Просто плакала, не видя его лица, не желая видеть.

Молотов молчал. Вода продолжала литься на нас сверху, и я не знала, сколько мы так просидели.

В какой-то момент слёзы закончились. Просто иссякли, будто внутри меня высох источник. Силы тоже ушли — полностью, без остатка. Я перестала плакать и просто замерла, уткнувшись лицом ему в грудь, пребывая в каком-то странном состоянии забытья. Не сна, но и не бодрствования. Где-то между.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я даже не заметила, как вода потеплела. Сначала она была ледяной, обжигающей холодом, а теперь стала приятно тёплой, почти горячей. Когда это произошло? Сколько времени прошло? Я не знала. Время потеряло смысл.

Молотов пошевелился. Его тело сместилось под моим, и струи воды больше не попадали на меня, а лились преимущественно на него — на его спину, плечи. Он осторожно передвинулся, разворачиваясь так, чтобы подставить под струи мои ноги.

Тёплая вода потекла по моим бёдрам, и я почувствовала, как его рука легла на мою кожу. Большая, тёплая, удивительно осторожная. Он начал смывать кровь — медленными, аккуратными движениями, ладонь скользила по внутренней стороне бёдер, убирая липкие, засохшие следы.

Я не сопротивлялась. Не было сил, не было желания. Решил бы он изнасиловать меня снова, я бы даже не пошевелилась. Просто лежала бы и ждала, когда это закончится. Я превратилась в пустую оболочку, внутри которой ничего не осталось.

Смыв всю кровь, он так же осторожно поднялся на ноги, держа меня на руках, как ребёнка. Вода всё ещё лилась на пол душевой кабины, но он вышел, не выключая её. Его ноги оставляли мокрые следы на плитке.

Он посадил меня на столешницу возле раковины. Холодный мрамор обжёг кожу ягодиц, и я вздрогнула, но это было всё, на что я оказалась способна. Молотов взял с полки огромное белое полотенце — мягкое, пушистое, — и начал вытирать меня.

Сначала волосы — осторожно промокнул, отжал влагу. Потом лицо, шею, плечи. Движения были на удивление бережными, почти нежными. Он вытер руки, грудь, живот. Потом ноги — каждую отдельно, приподнимая за лодыжку.

Закончив, он достал откуда-то халат. Тёмно-синий, махровый, с вышитыми инициалами на кармане. Явно мужской. Его халат. Молотов помог мне просунуть руки в рукава. Я покорно подчинялась, как кукла. Затем он запахнул халат на мне плотно, почти закутал, и туго затянул пояс.

Халат был мягкий, приятный к коже, но слишком большой. Рукава свисали ниже кистей. Я же сидела и безучастно смотрела в одну точку.

На кучку грязного белья, которая валялась у стены возле корзины. Рубашка — белая, помятая. Носки — тёмные, скомканные. Несколько футболок. Так обыденно. Так по-человечески. Как у обычного мужчины, который пришёл с работы и просто бросил одежду, не донеся до корзины.

Ванная комната монстра оказалась такой же, как у любого другого мужчины.

И это почему-то было самым жутким. Понимание того, что монстры живут среди нас. Носят дорогие костюмы, имеют обычные привычки, разбрасывают носки. И никто не знает, что скрывается под этой маской обыденности.

Молотов снова подхватил меня на руки — легко, без усилий, словно я ничего не весила — и вынес из ванной. Понёс в спальню. Уложил на кровать. На те самые простыни, где всё ещё виднелось пятно крови, хоть он и успел накинуть сверху одеяло.

Внизу живота саднило — тянущая, ноющая боль, которая не отпускала. Я повернулась на бок, прижав колени к груди, свернувшись калачиком. Это положение немного облегчало боль, делало её чуть более терпимой.

Я не знала, что делал Молотов. Не видела его, не слышала. Просто лежала с открытыми глазами, уставившись в пустоту. Но потом услышала звук закрывающейся двери. Он ушёл.

Оставил меня одну.

Я продолжила лежать неподвижно. Сил не было даже на то, чтобы пошевелиться. Не было желания куда-то бежать, что-то предпринимать. Я просто существовала, дышала, и это требовало всех моих оставшихся сил.

Через какое-то время — может, пять минут, может, двадцать — дверь снова открылась. Я услышала его шаги, почувствовала, как матрас прогнулся под его весом. Он подошёл, сел на край кровати.

В руках у него было что-то завёрнутое в полотенце. Продолговатый свёрток. Молотов осторожно приложил его к моему животу, туда, где сильнее всего саднило.

Холод. Лёд.

Резкий, обжигающий, но такой долгожданный. Холод растекался по коже, проникал глубже, притуплял боль. Онемение было благословением. Боль потихоньку начала отступать, становясь более терпимой. Тело расслабилось, напряжение понемногу уходило.

Молотов продолжал держать этот импровизированный компресс одной рукой. Не говорил ничего. Просто сидел рядом. Его присутствие давило, но я была слишком измотана, чтобы реагировать. Слишком пуста.

Уже проваливаясь в сон, балансируя на грани сознания и забытья, я твёрдо решила: я соберу себя по кусочкам. Обязательно соберу. Научусь жить дальше. Выйду замуж. Рожу детей. Стану той, кем должна была стать. Эта ночь не определит всю мою жизнь. Не может. Не должна.

Но пока... пока нет никаких сил. Только пустота. Огромная, всепоглощающая, зияющая дыра там, где раньше была я.

И я провалилась в сон. Беспокойный, полный обрывочных кошмаров и смутных образов, но всё же сон. Забвение пришло как милость, которую я приняла с благодарностью, не задавая вопросов.

Ох, девочки, честно говоря, сама до сих пор в шоке от того, что написала ???? Когда закончила писать эти главы, у меня возникло желанте кардинально поменять весь дальнейший сюжет и просто убить Молотова в следующих главах!

Мне невероятно жаль нашу героиню... Кажется, я слишком жестоко с ней обошлась ???? Скоро начну выкладывать главы от лица Молотова. Вы узнаете, что гворится в его голове!

Пишите комментарии! ???? Мне безумно важно знать ваши эмоции и мнение!

Глава 15

Эля

Я проснулась от того, что тело кричало от боли.

Каждая мышца, каждая клеточка протестовала против любого движения. Ощущение было такое, будто по мне проехался каток — медленно, методично, несколько раз туда и обратно, размазав по асфальту. Голова раскалывалась тупой, ноющей болью. Во рту пересохло так, что язык прилип к нёбу.

Я осторожно потянулась, пытаясь размять затёкшие мышцы. Каждое движение давалось с трудом, словно тело разучилось слушаться. Медленно, преодолевая сопротивление измождённых мышц, я села на кровати, откинув одеяло.

Комната. Всё та же.

Тёмный интерьер. Темно-серые стены, массивная черная кровать. Логово зверя. Место, где он разорвал меня на части. Где уничтожил старую меня.

Моё внимание привлекло движение. Молотов.

Он сидел в кресле у окна — большом, кожаном, черном — и внимательно смотрел на меня. Не знаю, сколько он там просидел. Сколько наблюдал, как я сплю. Эта мысль вызвала неприятный холодок между лопаток.

Молотов был одет по-домашнему: белая футболка, облегающая широкие плечи и очерчивающая рельеф мышц, светлые шорты, на ногах — домашние тапочки. Волосы растрёпаны, щетина на подбородке стала гуще. Он выглядел... обычно. Как обычный мужчина в своей квартире, в свой выходной.

И я снова не смогла назвать его уродом.

Не смогла. Даже после всего, что он сделал. Даже ненавидя его всей душой, я не могла отрицать, что внешне он был притягателен. И от этого становилось только хуже — монстры должны выглядеть как монстры, чтобы их можно было сразу распознать. А этот... этот выглядел как мечта любой женщины.

Увидев, что я проснулась, Молотов встал. Движение было плавным, неспешным. Он взял кружку, которая стояла на столике перед ним — белую, фарфоровую, с тонкой золотой каймой — и подошёл ко мне. Протянул.

— Травяной чай. Успокаивает, — его голос был ровным, даже мягким.

Серьёзно? Чай успокаивает?

Я уставилась на кружку, потом на него. Истерический смех застрял где-то в горле, грозя вырваться наружу. Как всё просто. Изнасиловал и принёс чаёк. Словно это исправит ситуацию. Словно чашка травяного отвара способна залечить те глубокие раны, которые он оставил на моей душе.

Но я взяла кружку. Не потому что хотела пить. А потому что хотела выплеснуть горячее содержимое ему прямо в лицо. Посмотреть, как он будет корчиться от боли. Услышать его крик.

Но, обхватив кружку пальцами, я с разочарованием обнаружила, что она едва тёплая. Не обожжёт. Даже это удовольствие он у меня отнял.

Рука дрогнула — от злости, от слабости, от отчаяния. Я всё равно резко дёрнула кружкой вперёд, пытаясь хоть что-то выплеснуть на него. Но чай в лицо не попал. Часть жидкости расплескалась по полу, а часть растеклась по его белой футболке, оставив мокрые разводы на груди.

Ну что же. Я никак, НИКАК не могу причинить ему хоть какой-то вред.

Ярость захлестнула с новой силой. Я со злостью запустила кружку в него. Молотов отступил на шаг, и кружка пролетела мимо, упав на пол. Разлетелась вдребезги с громким звоном, осколки посыпались на пол белым дождём.

Бросок был слабым, жалким. Кружка даже не пролетела нормального расстояния, упала раньше. У меня не было сил. Совсем. Я больше суток нормально не ела. Тело работало на последнем издыхании.

Я ждала его реакции. Думала, это его разозлит. Что он снова набросится на меня, схватит, встряхнёт или ударит. Приготовилась сжаться, защититься.

Но вместо этого...

Каменное выражение его лица изменилось. Губы дрогнули, уголки поползли вверх. И он улыбнулся. Широко, довольно, почти радостно. Улыбка растеклась по его лицу, делая его моложе, привлекательнее.

От этой улыбки мне стало ещё страшнее, чем от его ярости.

— Я принесу тебе поесть, — сказал он просто, всё так же улыбаясь, и направился к двери.

Оставив меня одну, с осколками кружки на полу и полным непониманием того, что, чёрт возьми, только что произошло.

Мне до безумия хотелось пить. Горло пересохло так, что глотать было больно. Язык распух, губы потрескались. Пока Молотова нет, можно попить в ванной из-под крана. Не хотелось двигаться при нём, тем более в его халате, который болтался на мне как мешок. Не хотелось показывать слабость. Не хотелось ничего.

Я осторожно спустила ноги с кровати, морщась от боли. Встала, держась за спинку. Пол под ногами был твёрдым и холодным. Сделала шаг. Потом ещё один.

Меня пошатывало. Мир слегка качался, как палуба корабля в шторм. В глазах потемнело на мгновение, но я сжала зубы и пошла дальше, держась за стену. До ванной было всего несколько метров. Я справлюсь.

Но моя месть Молотову — та самая, когда я выплеснула чай — сыграла со мной злую шутку.

Нога скользнула по мокрому полу, на той самой луже, что осталась от разлитого чая. Я попыталась поймать равновесие, взмахнула руками, но тело не слушалось. Запуталась в длинных полах халата, которые волочились по полу. И упала прямо руками на осколки кружки.

Боль пронзила ладони острыми иглами. Я вскрикнула, отшатнулась, но было поздно. Правую руку я порезала сильно — большой осколок вонзился в ладонь, и кровь сразу же потекла густой алой струйкой, капая на пол. Левая ладонь была усеяна маленькими порезами, десятки крошечных осколков впились в кожу, оставляя тонкие красные линии.

И, кажется, что-то воткнулось в колено. Острая боль говорила, что там тоже порез.

Я снова заплакала. Бессильно, отчаянно, жалко.

За что? За что мне всё это? Что я такого сделала, чтобы заслужить этот кошмар?

Слёзы капали на окровавленные ладони, смешиваясь с кровью. Я с трудом поднялась на ноги, всхлипывая и глотая слёзы. Поплелась в ванную на дрожащих ногах, прижимая раненые руки к груди. Халат запачкался кровью. Тёмные пятна расползались по ткани.

Добравшись до раковины, я открыла кран с холодной водой. Сначала припала губами прямо к струе и пила жадно, торопливо, захлёбываясь. Вода была ледяной, обжигала горло, но я не могла остановиться. Пила, пока не закружилась голова от резкого наполнения пустого желудка.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Потом подставила окровавленные руки под струю. Вода окрасилась в розовый, потом в красный. Смывала кровь, но она продолжала течь, особенно из пореза на правой ладони.

— ЭЛЯ!

Крик был таким громким, таким резким, что я вздрогнула всем телом.

Молотов ворвался в ванную, буквально влетел, распахнув дверь так, что она ударилась о стену. Его лицо было... испуганным. Глаза расширены, брови сдвинуты, рот приоткрыт.

Надо же. Он может быть испуганным.

Мысль пришла отстранённо, словно со стороны. Интересно, видел ли его кто-то таким раньше? Может быть, та самая Аня, о которой говорил тот пожилой мужчина? А может быть, никто. Может, я первая, кто увидел его не монстром, а человеком, способным бояться.

Он подскочил ко мне. Два больших шага, и он уже рядом, хватает меня за запястья, разворачивает руки ладонями вверх.

— Что случилось? Как это произошло? — голос хриплый, требовательный, но в нём слышались нотки паники.

Я промолчала. Просто продолжала реветь, глядя, как кровь капает с моих пальцев прямо на светлую столешницу возле раковины — кап, кап, кап — размеренно, гипнотизирующе. Маленькие алые лужицы расползались по мрамору.

Молотов выругался негромко, но ёмко. Отпустил мои руки и рывком открыл один из нижних ящиков тумбы. Порылся там, выбросил какие-то полотенца, флаконы. Достал белую коробку с красным крестом.

Аптечка.

У монстра дома есть аптечка. Как это по-человечески.

Он открыл её прямо на столешнице, выудил оттуда бутылёк — прозрачная жидкость, наверное, перекись водорода. Начал промывать сначала одну ладонь, потом вторую. Я шипела от боли, пытаясь отдёрнуть руки, но он держал крепко.

— Тихо, — бросил он коротко. — Нужно обработать.

Закончив с перекисью, он внимательно осмотрел правую руку, склонившись низко, почти касаясь носом моей кожи. Пальцы его были удивительно нежными, осторожными.

— Рана длинная, но не глубокая, — констатировал он, словно врач на приёме. — Зашивать не нужно. Забинтую. И никаких дел руками.

Не ответила. Просто смотрела на него сквозь пелену слёз.

А потом, в какой-то момент — я даже не поняла, как это произошло, — он поднял меня на руки. Одним резким, уверенным движением. Подхватил под колени и под спину, прижал к груди. В одной руке он всё ещё держал аптечку.

Я не успела опомниться, не успела среагировать. Да и не сопротивлялась. Снова не было сил. Они закончились, будто их отмеряли мне по чуть-чуть, и каждый раз запас истощался быстрее.

Молотов унёс меня обратно в спальню, всё так же держа на руках. Монстр с руками спасителя. Парадокс.

Он положил меня на кровать, придерживая за спину. Поставил аптечку рядом, на простыню. Взял бинт и начал бинтовать мои ладони.

Сначала правую. Наложил какую-то мазь на порез — холодную, с резким запахом. Потом начал аккуратно обматывать бинтом. Витки ложились ровно, плотно, профессионально. Он явно делал это не первый раз.

Потом левую руку. Тоже мазь, тоже бинт. Обматывал сильно, туго, так, что я точно не смогла бы ничего делать этими руками. Пальцы были частично скованы, ладони превратились в белые коконы.

И вдруг я поймала его взгляд.

Он смотрел не на руки. Он смотрел ниже.

Полы халата разъехались, пока он меня перекладывал и бинтовал. Грудь оказалась частично обнажена — левая почти полностью, правая наполовину.

Я вспыхнула. Жар разлился по щекам, по шее, по груди. Попыталась запахнуть халат, но забинтованные руки не слушались. Пальцы не могли схватить тяжелую ткань халата. Я только сильнее растрепала ткань, чуть не оголившись полностью.

Молотов наклонился. Я замерла, сердце бешено заколотилось, ожидая худшего.

Но он просто плотно запахнул на мне халат. Аккуратно, почти целомудренно. Поправил воротник, разгладил складки. Затянул пояс потуже.

Его взгляд скользнул ниже. На колено.

— Ты и ногу... — он замолчал на полуслове, качая головой. — Ты что, решила в решето себя превратить?

Не дожидаясь ответа, он взял ватный диск, смочил его перекисью. Осторожно стер кровь с колена. Там действительно был порез — неглубокий, но длинный, тянущийся по коленной чашечке.

— Здесь царапины, — сказал он, разглядывая повреждение. — Можно не бинтовать. Просто не задевай пару дней.

Он убрал аптечку, поднялся. Стоял надо мной, глядя сверху вниз — высокий, широкоплечий, непроницаемый.

А я лежала на его кровати, в его халате, с забинтованными руками. Беспомощная. Сломленная. Его пленница. И мне было всё равно.

Глава 16

Эля

Я была готова к этому. К тому, что будет тяжело. К тому, что будет больно. Но я не думала, что будет настолько тяжело. Что боль окажется не только физической, но и душевной — глубокой, всепроникающей, разъедающей изнутри.

Но я переживу. Обязательно переживу.

Смерть родителей была страшнее. Инвалидность Славика ещё страшнее. Видеть, как твой младший брат лежит в больнице, подключённый к аппаратам, не зная, выживет ли он, сможет ли ходить — вот что по-настоящему страшно. А это... это просто ночь. Одна ночь в моей жизни. Плохая ночь.

Просто... просто пока мне очень плохо. И я ничего не хочу. Ни бороться, ни думать, ни чувствовать. Хочу просто лежать и существовать. Это всё, на что я способна сейчас.

Молотов тем временем отошёл к столу у окна. Взял оттуда поднос — большой, деревянный, на котором стояла еда. Какой-то суп в глубокой пластиковой миске, омлет на пластиковой тарелке, стакан с чем-то похожим на сок. Всё в пластике. Подготовился, значит. Решил не рисковать с бьющейся посудой после того, как я запустила в него кружку.

Он сел на кровать рядом со мной, поднос устроил на коленях. Посмотрел на мои забинтованные руки — белые коконы, в которых пальцы едва шевелились. Он замотал их так, что я не то что ложку, даже карандаш держать не смогу. Не говоря уж о чём-то более крупном.

— Вряд ли ты сможешь держать ложку, — констатировал он спокойно.

Взял ложку, зачерпнул супа, поднёс к моему рту.

Он что... собирается меня кормить с ложки? Как ребёнка? Как инвалида? Серьёзно?

Я резко отвернулась. Суп пролился с ложки. Горячие капли упали мне на шею, под воротник халата, неприятно потекли по груди, обжигая кожу. Я поморщилась, но не подала виду.

— Ешь, — его голос стал жёстче, но не злым. Скорее настойчивым. — Когда ты в последний раз нормально ела? Вчера ты ничего не ела, кроме пары канапе на фуршете. Я видел.

Надо же. Заметил. Только вчера тебе было плевать, что я не ем. Вчера ты вообще на меня как на человека не смотрел.

Но я всё равно отвернулась от ложки снова, сжав губы в упрямую линию. Слышала, как Молотов цокнул языком с неодобрением. Мне показалось, что он закатил глаза — жест такой обыденный, такой человеческий, что на мгновение показался нереальным.

— Ешь, — повторил он. — Иначе снова трахну.

Испуг ударил в грудь холодной волной.

Резко повернув голову, я уставилась на него. Искала в его лице признаки того, что он серьёзно. Лицо непроницаемое, но... не похоже, что он собирался исполнять свою угрозу. Скорее это была манипуляция. Способ заставить меня подчиниться.

Я злобно посмотрела на него, но рот открыла.

Суп оказался горячим. Жидкость приятно потекла по пищеводу, разливаясь теплом по пустому желудку. Это был куриный суп — очень вкусный, с овощами, лапшой и ароматными специями. Наваристый, домашний. Не из ресторана, не полуфабрикат. Кто-то готовил его с душой.

И я вдруг поняла, насколько я голодная. Насколько слаба от голода.

Желудок сжался, требуя ещё. Голова немного прояснилась. Даже боль в теле стала чуть менее острой. Еда творила чудеса.

Молотов кормил меня терпеливо. Ложку за ложкой. Ждал, пока я прожую, проглочу. Не торопил. Иногда вытирал салфеткой уголки моих губ, когда суп капал на подбородок.

И только тогда я заметила — его руки. Костяшки пальцев были перетянуты эластичным бинтом. Телесного цвета, почти незаметным, но я увидела. На обеих руках.

Подрался, что ли, с кем-то?

Но когда? Когда он успел? Он же всё время был здесь. Со мной. Или... нет? Может, пока я спала? Ушёл куда-то, во что-то влип и вернулся с перебинтованными руками?

Я не стала спрашивать. Мне было всё равно.

Суп закончился. Молотов поставил пустую миску на поднос и взял тарелку с омлетом. Пышный, золотистый, с зеленью внутри — укропом или петрушкой. Разрезал на кусочки вилкой, поднёс ко рту.

Я съела всё. Весь суп, весь омлет, выпила сок. Желудок приятно наполнился, тяжесть разлилась по телу. Я оказывается была на грани истощения. Еда вернула меня к жизни — физически, по крайней мере.

На Молотова я старалась не смотреть. Смотрела куда угодно — на стену, на окно, на свои забинтованные руки. Только не на него. Потому что смотреть на человека, который тебя кормит с ложки, после того, как он же тебя изнасиловал...

Меня кормит мой насильник.

Мой мучитель сидит рядом и терпеливо подносит ко рту кусочки омлета, как заботливый муж больной жене. Абсурд какой-то. Извращённый, больной абсурд. Я не знала, что чувствовать. Благодарность? Ненависть? Отвращение? Всё вместе, наверное. Гремучая смесь, от которой хотелось снова заплакать.

Но я отключилась. Эмоционально просто выключилась, как перегоревшая лампочка.

Еда, казалось, должна была придать сил. И на мгновение так и было — я почувствовала прилив энергии, лёгкость в голове, ясность мыслей. Но силы испарились так же быстро, как и пришли. Буквально за минуту. Словно организм взял последний кредит у самого себя и тут же его потратил.

И вместо бодрости я почувствовала себя смертельно уставшей. Сытость навалилась свинцовым грузом, придавила ко дну. Организм, получив наконец питание, решил, что пора отдыхать. Веки налились свинцом, мысли поплыли, расфокусировались.

Я не посмотрела на Молотова. Просто легла на бок, подтянув колени к груди, устроив забинтованные руки перед собой. Уставилась в одну точку на стене — там, где обои немного отошли, образуя едва заметный пузырь.

Посмотрев на меня со стороны, многие бы подумали: дура. Борись. Беги. Уйди. Ты в доме монстра. Лежишь на кровати, где тебя изнасиловали. Ешь его еду, носишь его одежду. Что с тобой не так?

Я тоже думала, что я дура.

Всегда считала, что надо бороться. До последнего. Что сдаваться — это слабость, что сильные люди никогда не ломаются.

Но пока... пока у меня просто не было сил. Ни капли, ни грамма. Они закончились, выгорели дотла. И я просто лежала, смотрела в одну точку и существовала.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Может, завтра. Может, послезавтра. Но сегодня я была пустой оболочкой, внутри которой ничего не осталось.

Я снова провалилась в сон.

На этот раз спокойный, без сновидений. Просто чернота — глубокая, безмятежная, всепоглощающая. Никаких образов, никаких кошмаров. Просто пустота, которая была благословением.

Проснулась я, когда за окном уже начали сгущаться сумерки. Свет стал тусклым, золотисто-синим, предвечерним. Тени в комнате удлинились, стали глубже.

Сколько же я проспала?

Я села на кровати, осторожно, ожидая привычной вспышки боли. Но... стало легче. Намного легче. Видимо, эта невероятная усталость действительно была из-за того, что я не ела. Организм просто не мог функционировать на пустом баке.

Тело уже не болело так сильно. Мышцы ныли глухо, но терпимо. Руки немного саднили под бинтами — порезы давали о себе знать. И между ног всё ещё тянуло, ныло тупой, навязчивой болью, но уже не так остро, как раньше. Можно было терпеть.

Я поплелась в ванную. Ноги были ватными, но слушались. Открыла кран, снова жадно напилась холодной воды. Она текла по горлу живительным потоком. Потом подставила лицо под струю, позволяя воде течь по коже, смывать остатки сна.

Умыться нормально не получалось из-за бинтов на руках. Белые коконы мгновенно промокали, становились тяжёлыми и неудобными. Я просто стояла, склонившись над раковиной, пока вода стекала с лица.

Подняв голову, я посмотрела на своё отражение в зеркале.

Боже. Круги под глазами — тёмные, почти фиолетовые, как синяки. Веки опухшие, покрасневшие от слёз. Губы потрескавшиеся, искусанные. Волосы спутанные, тусклые. Кожа бледная, почти прозрачная.

Я выглядела... сломленной. Как жертва. Как человек, которого пропустили через мясорубку и выплюнули обратно.

Постояла, продолжая смотреть на это чужое отражение. Пыталась собрать мысли, понять — что делать дальше?

Молотов сказал, что одной ночью я не отделаюсь. Его слова эхом отдались в голове, и меня передёрнуло. Снова накатил страх — холодный, липкий, удушающий. Он не отпустит меня. Будет возвращаться снова и снова, забирать то, что считает своим. Я стала его собственностью.

Что я могу сделать? Поговорить с ним? Попросить отпустить?

Я едва не рассмеялась истерически. Смешно. Он до этого меня не слышал, не слушал, не воспринимал как человека, только как объект желания, как вещь. С какой стати он начнёт слушать теперь? Почему вдруг моё мнение станет иметь значение?

Сбежать?

У меня даже одежды нет. Только его огромный халат, который волочится по полу. Платье он разорвал. Клочья ткани валялись где-то на полу в спальне, жалкие остатки того, что было красивым нарядом. Сбежать прямо так? В одном халате? По улицам города? И куда?

Можно заявить в полицию. Как вариант.

Вот только... я представила эти взгляды. Полицейских, врачей. Какие-то сочувствующие, какие-то осуждающие, те самые, что говорят без слов: «Сама виновата».

Ведь сложно поверить девушке, у которой не самая лучшая репутация. Которая работает стриптизёршей. Которая сама поехала к нему домой танцевать стриптиз. Которая была с ним на вечеринке, сама села к нему в машину. Которая, по сути, согласилась на всё это.

Да, я не соглашалась на секс. Но кто мне поверит? Где доказательства? Девственность? Её проверят, конечно, увидят разрывы. Но он скажет, что я согласилась. Что сама этого хотела, что первый раз — это нормально, когда больно. Синяки на бёдрах? Их можно списать на что угодно. А мои слёзы, моё «не надо», кто их слышал, кроме него?

И даже если поверят... что я, сирота без связей и денег, могу сделать против него?

Он, судя по всему, уважаемый человек. Богатый, влиятельный. Живёт в таком пентхаусе, ездит на дорогих машинах, посещает важные мероприятия. У него наверняка есть адвокаты — лучшие, самые дорогие. Он купит, замнёт, переврёт всё так, что виноватой окажусь я.

А я... я никто. Танцовщица из клуба, которая влезла в долги из-за брата-инвалида. Кто выберет мою сторону?

Разрываемая этими мыслями, и так и не найдя решения, я поплелась обратно в спальню. Шаги были медленными, тяжёлыми. Голова гудела от бесконечных вопросов без ответов.

Мне надо хотя бы позвонить Лизе. Узнать, как дела у Славика. Рассказывать ей о том, что со мной произошло, я не собиралась. Ни сейчас, ни потом. Никогда. Это моя тяжесть, и я понесу её одна.

Я вышла из ванной и замерла на пороге спальни.

Шок.

Молотов лежал на кровати. На другой стороне, той, где я не спала. Лежал так по-домашнему: на боку, подложив руку под голову, ноги слегка согнуты. Он успел переодеться — теперь на нём была синяя футболка и те же светлые шорты. Расслабленный. Как будто это было совершенно нормально.

И что он... он всё это время был здесь?

Пока я спала, он лежал рядом? Просто лежал и... что? Смотрел на меня? Спал сам? Читал? Я не знала, и это пугало. Сколько часов он провёл в нескольких сантиметрах от меня, пока я была беззащитна и погружена в сон?

Наши глаза встретились.

Он смотрел на меня спокойно, без эмоций. Изучающе. Словно я была интересным экспонатом в его личной коллекции.

И я не знала, что сказать. Что делать. Просто стояла в дверях, сжимая края халата забинтованными руками, и смотрела на монстра, который так удобно устроился в своём логове.

Он встал. Плавно, неторопливо, как хищник, который никуда не спешит. Подошёл ко мне, несколько широких шагов, и он уже рядом. Взял меня под локоть — аккуратно, но уверенно. Не больно, но и не оставляя выбора.

— Пойдём, — сказал он просто.

Я не поняла. Куда? Зачем? Испуг кольнул в груди острой иглой. Но сопротивляться не было сил. Он повёл меня за собой, придерживая, и я покорно поплелась следом.

Шли недолго. Буквально в соседнюю комнату — вышли из спальни, прошли по короткому коридору. Молотов открыл дверь и завёл меня внутрь.

Комната была совершенно другой.

Намного меньше его спальни. Светлая — белые стены, светло-серые шторы, которые пропускали остатки вечернего света. Правда, пустоватая и какая-то обезличенная. Похожая на гостиничный номер — кровать, тумбочка, шкаф, стол, больше ничего. Никаких личных вещей, никаких деталей, которые сделали бы её жилой.

На постели стояли пакеты, несколько штук.

— Тут одежда, — сказал Молотов, кивнув на пакеты. — Можешь переодеться.

Я стояла, не понимая. Одежда? Он... купил мне одежду? Когда? Пока я спала? Или заказал с доставкой? И зачем?

Эмоции путались — непонимание, недоверие, подозрение. Что он задумал? Это ловушка? Или...

Я всё-таки отважилась. Собрала остатки смелости и спросила, глядя ему в глаза:

— И что... что дальше?

Он внимательно посмотрел на меня. Долго, изучающе. Его тёмные глаза скользнули по моему лицу, задержались на губах, вернулись к глазам. Лицо было непроницаемым, абсолютно нечитаемым. Я пыталась понять, что там, за этой каменной маской, но ничего не могла разглядеть. Пустота. Или настолько глубоко спрятанные эмоции, что докопаться до них невозможно.

— Ты остаёшься здесь. Пока.

Слова упали камнем. На грудь. На сердце. Придавили, не давая вдохнуть. Я остаюсь здесь, в его доме, в его власти. На неопределённый срок.

Глаза предательски наполнились слезами, горячими и жгучими. Но я проморгалась, заставила их отступить. Не стала плакать. Не хотела при нём. Не дам ему этого удовольствия — видеть, как я ломаюсь снова и снова.

Я едва выдавила из себя, голос дрожал:

— Почему?

Фу. От самой себя противно.

Размазня. Как в тех женских романах, которые меня всегда бесили. Покорные героини, которые умоляют, плачут, но не борются. Которые покорно принимают всё, что с ними делают, и только всхлипывают в подушку. Мне всегда нравились другие — неунывающие, дерзкие, те, что дают сдачи и не сдаются ни при каких обстоятельствах.

И вот я теперь та самая героиня-размазня из жестокого романа. Та, на которую я сама злилась, читая книги. Та, которой я поклялась никогда не быть.

Взгляд Молотова потемнел, челюсть напряглась. Что-то мелькнуло в глазах, слишком быстро, чтобы я успела понять, что именно.

— А ты забыла? — голос прозвучал жёстко, но с какой-то странной, почти неуловимой ноткой. — Я так решил. Этого достаточно.

Глава 17

Эля

Слова прозвучали как приговор, холодный и окончательный. Без права на апелляцию.

Ну конечно. Мне же надо отработать долг. Украденные деньги сами себя не вернут. Ему же одного раза недостаточно. Надо выжать из меня всё до последней капли.

Молотов резко развернулся и направился к выходу, не дожидаясь ответа. Но на пороге остановился. Обернулся через плечо.

— Я принесу тебе поесть.

И что-то во мне сорвалось.

Впервые с того момента, как всё это произошло, на меня накатила злость. Настоящая, жгучая, яростная. Только что было смирение и покорность — я лежала, ела с его рук, молчала. А сейчас — злость. Горячая волна, которая поднялась откуда-то из глубины и захлестнула с головой.

— Развяжи мне руки! — бросила я зло, сжав челюсти. — Мне нужно позвонить!

Молотов замер. Потом медленно развернулся и пошёл обратно. Каждый его шаг отдавался в моей груди глухим ударом. Он подошёл слишком близко, нависая, заставляя меня задирать голову, чтобы смотреть ему в глаза.

— В полицию? — он приподнял бровь. Одну. Вопрос прозвучал спокойно, почти равнодушно.

Короткая вспышка смелости улетучилась, уступив место страху. Холодному, липкому, знакомому. Сердце колотилось где-то в горле, дыхание сбилось.

— А есть смысл? — выдавила из себя, глядя ему прямо в глаза.

— Нет, — ответил он коротко. Без колебаний, просто констатация факта.

Пауза повисла тяжёлая, давящая.

— Родителям? — его голос стал тише, но в нём появилась какая-то странная нота.

Вскинула голову. Уставилась на него. Что? Серьёзно?

Я же ему и это говорила. Про аварию. Вчера, в том самом кабинете, куда он меня утащил. Рассказала, как погибли родители. Он и это пропустил мимо ушей? Не посчитал важным? Точно так же, как то, что я не ехала спать с ним за деньги. Точно так же, как то, что я была девственницей.

Злость вспыхнула снова, обжигающей волной.

— У меня нет родителей, — процедила я сквозь зубы, каждое слово было пропитано ядом. — Они мертвы. Погибли.

Что-то дрогнуло в его лице. Едва заметно. Он отвернулся, глядя куда-то в сторону. Молчал. Челюсть напряглась, в скулах заходили желваки. Но ничего не сказал и просто развернулся и вышел из комнаты.

Я осталась стоять посреди чужой комнаты, с забинтованными руками и комом в горле. Злость медленно уходила, оставляя после себя только пустоту и усталость.

Через минуту он вернулся. В руках та же коробка с красным крестом. Аптечка.

Молотов подошёл, молча взял мою правую руку. Начал разматывать бинты медленно, осторожно, стараясь не задеть порез. Они были мокрыми. После того, как я умывалась, ткань промокла, стала тяжёлой и неудобной. Последний виток упал на пол.

Потом размотал левую. Осмотрел обе руки внимательно, склонившись низко. Левую можно было вообще не бинтовать — царапины неглубокие, уже начали затягиваться тонкой корочкой. Но он всё равно взял новый бинт.

Правая рука была хуже. Порез на ладони всё ещё выглядел свежим — красный, воспалённый по краям. Молотов снова нанёс мазь — выдавил из тюбика, аккуратно распределил подушечкой пальца вокруг раны. Прикосновения были на удивление нежными, почти невесомыми. Словно он боялся причинить боль.

Потом начал бинтовать. На этот раз не так плотно, как раньше. Витки ложились свободнее, аккуратнее. Он придерживал мою руку одной ладонью, а другой обматывал. Пальцы оставались практически свободными, я могла сгибать их, шевелить. Достаточно, чтобы держать телефон или ложку. Делать хоть что-то самостоятельно.

Левую руку он тоже забинтовал заново. Хотя можно было и не делать этого. Но он всё равно обмотал, легко, в пару слоёв, оставив пальцы полностью свободными.

Закончив, он молча собрал использованные бинты, взял аптечку. Посмотрел на меня сверху вниз — долго, изучающе, с каким-то непонятным выражением. И на этот раз действительно вышел, закрыв за собой дверь.

Сначала я позвонила Лизе.

Голос тети — знакомый, родной, успокаивающий — прозвучал как глоток свежего воздуха. Со Славиком всё хорошо. Ну, настолько хорошо, насколько может быть. Пока сложно что-то сказать о его состоянии. Врачи осторожничают, не дают прогнозов. А по поводу бесплатной реабилитации пока ничего не известно. Ей так и не ответили из того фонда.

После разговора мне стало легче. Как будто я наконец смогла вздохнуть после долгого пребывания под водой. Хоть что-то в моей жизни оставалось нормальным. Славик был жив, Лиза рядом. Это было важно.

Я посмотрела на пакеты, стоящие на кровати, и усмехнулась.

Одежда. Интересно даже, что там? Развратные платья? Кружевное белье с разрезами и прозрачными вставками? Что-то, что подчеркнёт мою новую роль... чего? Любовницы? Пленницы? Игрушки? Его личной шлюхи?

Но, открыв пакеты, я с удивлением обнаружила, что ничего из этого там нет.

Несколько футболок — обычных, хлопковых, на размер больше моего. Спортивные штаны из мягкого хлопка — серые и чёрные. Толстовка с капюшоном. Бельё в коробке — абсолютно обычное, удобное, без намёка на сексуальность. Простые трусики, вместо бюстгальтеров спортивные топики. Даже носки были.

Я стояла, перебирая вещи, и не понимала. Где подвох? Это издёвка? Способ сломать меня ещё больше — дать иллюзию нормальности?

Или... или он действительно просто купил мне одежду. Обычную, удобную.

Я выбрала чёрные спортивные штаны и серую футболку. Переоделась, стягивая с себя его халат — огромный, постоянно норовивший распахнуться, пахнущий его одеколоном. Надела своё, пусть и купленное им, но хоть не его.

И стало приятнее.

Намного приятнее быть в одежде, а не в норовящемся распахнуться огромном халате. Его халате, который постоянно напоминал, кому я теперь принадлежу. Приятнее находиться не в той самой комнате — с огромной кроватью и шёлковыми простынями, где всё произошло. Здесь было светлее, проще, безличнее.

Если абстрагироваться, можно было даже подумать, что я уже не в логове монстра. Что всё хорошо. Обычная комната, обычная одежда, телефон в руках. Почти нормально.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Вот точно — сделай человеку плохо, и ему станет хорошо от самых простых вещей. Дай одежду взамен наготы, и он будет благодарен. Запри в светлой комнате после тёмной, и он почувствует облегчение.

Но это длилось недолго.

Потому что я поняла, что я заперта.

Я подошла к окну. Выглянула. Внизу — двор, мощёный камнем, с фонарями и аккуратными кустами. Второй этаж. И даже появилась шальная мысль — удрать. Как тогда, из того кабинета, через окно на выступ...

Но под окнами не было выступа. Не было беседки, крыши веранды, ничего. Просто гладкая стена вниз. Прыгать со второго этажа — переломаю ноги в лучшем случае. В худшем — шею.

Я глянула на окно внимательнее и обомлела.

Ручки были сняты. Окно вообще не открывалось. Он всё предусмотрел.

Я метнулась к двери, зная уже, что она окажется заперта. И она действительно была заперта. Ручка не поворачивалась, дверь не поддавалась даже на миллиметр.

Ну а что я хотела?

Без сил рухнув на кровать, я взяла телефон. Открыла соцсети. Начала листать шортсы — короткие видео, одно за другим. Бесконечная лента контента, яркого, громкого, бессмысленного.

Короткие ролики забивали эмоции, отключали мозг. Я чувствовала, как тупею с каждой минутой, но это и было нужно. Не думать, не чувствовать. Просто смотреть на танцующих людей, смешные скетчи, котиков.

Я даже смеялась. Хихикала над видео с котиками, которые падают с диванов. Над глупыми шутками. Смех был механическим, пустым, но он был.

Не заметила, как на столе появился поднос с едой.

Когда именно? Он приходил? А может быть, не он? Ведь наверняка в таком доме есть работники — кто-то убирает, готовит, следит за порядком. Хотя я никого не видела. Ни звука, ни движения.

Но почему-то я была уверена, что это был он.

Так странно. Мой мучитель сам носит мне еду. Сам бинтует мне руки. Заботится о порезах, которые я получила в его доме. Бред какой-то. Абсурдный, извращённый, больной. Заботливый монстр. Как это вообще сочетается?

Не знаю, сколько я пролистала шортсов. За окном уже стемнело — густая чернота, в которой мерцали огни города где-то далеко внизу.

А потом я услышала стук.

Молотов стучится? Стучится в запертую дверь, которую сам же закрыл?

Я продолжила листать видео. Делая вид, что не слышу. Пусть стоит там.

Он вошёл. Услышала щелчок замка, скрип петель, потом звук отодвигаемого стула. Он сел за стол, где стоял поднос.

Я продолжила листать. На экране появился очередной смешной видос с котиком, который пытался поймать свой хвост и врезался в стену. Я хихикнула — громче, чем нужно. Демонстративно игнорируя его присутствие.

Молотов подошёл к кровати. Сел на край, матрас прогнулся под его весом. Слишком близко. Я чувствовала его присутствие всем телом, но продолжала смотреть в экран телефона, делая вид, что его нет.

— Эля.

Голос был тихим, почти мягким. Я не ответила. Продолжила листать — быстрее, нервнее, пальцем по экрану вверх, вверх, вверх.

— Ты не ела.

Констатация. Не вопрос, не упрёк. Просто факт.

Я огрызнулась, не поднимая глаз от телефона:

— Поем, только уйди.

И снова принялась листать ленту. Ещё быстрее. Видео мелькали, не задерживаясь. Я даже не видела, что там. Просто листала, лишь бы не смотреть на него.

Повисло тяжёлое молчание. Я чувствовала его взгляд на себе, долгий, изучающий. Потом он поднялся. Шаги к двери. Щелчок замка.

Он ушёл.

Я выдохнула. Опустила телефон на грудь и уставилась в потолок.

Мне действительно надо было поесть. Морить себя голодом — плохая идея. Глупая идея. Я же решила, что соберу себя по кусочкам, что смогу жить дальше. Выберусь из этого кошмара. А для этого нужны силы.

Физические. Моральные. Любые.

Поэтому отказываться от еды — идея дурацкая и саморазрушительная.

Я встала и подошла к столу.

На подносе стояла тарелка с пастой — с морепродуктами, в сливочном соусе, уже остывшая. Салат. Стакан сока. Всё аккуратно, красиво. Как в ресторане.

И ещё коробочка. Небольшая, плоская, обтянутая бархатом. С логотипом на крышке — золотым, изящным, узнаваемым.

Я взяла коробочку в руки, повертела. Это оказался какой-то известный, жутко дорогой бренд. Тот самый, мимо витрин которого я всегда проходила, даже не заглядывая внутрь, потому что ценники там начинались с моей месячной зарплаты.

Открывать не стала.

Он решил сделать подарок? Или это подачка за проведённую ночь? Намёк, что ему понравилось? Благодарность за то, что я ему «дала»? Оплата услуг?

Мне стало противно.

Я отодвинула коробочку в сторону, даже не открыв. К этому я не притронусь. Ни за что.

Зато съела всю еду. Пасту — до последней макаронины. Салат. Выпила сок. Быстро, механически, не особо чувствуя вкус. Просто загружая в себя калории, которые нужны были телу.

Закончив, я вернулась к кровати. Легла, натянула одеяло до подбородка. Выключила свет.

И уставилась в темноту, пытаясь заставить себя заснуть. Завтра. Завтра я подумаю, что делать дальше. Как выбираться. Как жить.

Но на завтра я так ничего и не придумала.

И послушно сидела в комнате, как та самая героиня-размазня, которую я всегда презирала. Ела еду, что он приносил. Не потому что хотела, а потому что надо было. Листала шортсы до одурения. Мне даже хватило сил посмотреть сериал — какой-то стандартный, с предсказуемым сюжетом, но он хоть как-то забивал время и мысли.

Прошло несколько дней. Сколько именно — три? четыре? — я уже сбилась со счёта. Время текло странно, вязко, без чётких границ. День сменялся ночью, ночь — днём. Всё сливалось в одну серую массу.

Молотов носил мне еду. Иногда заходил, садился, пытался заговорить. Я игнорировала. Листала телефон, смотрела в стену, молчала. Он уходил.

На моём столе появилось ещё несколько коробочек. Такие же бархатные, с логотипами дорогих брендов. Но их я даже не трогала. Они так и остались лежать на столе, покрываясь тонким слоем пыли. Мне было всё равно, что там внутри.

Через пару дней на столе вместе с едой появился букет цветов.

Я есть сразу не стала. Продолжала лежать на кровати, уткнувшись в телефон. К столу не подходила — назло, по привычке. Пусть постоит.

Но любопытство взяло своё. Или голод. Я поднялась и подошла.

И обомлела.

Это был букет ромашек. Больших, свежих, белоснежных. В перемешку с какой-то полевой травой — колосками и гипсофилой. Букет был большой и невероятно красивый. Простой, но от этого ещё более трогательный.

Мои любимые цветы.

Сердце сжалось так сильно, что больно стало дышать.

Я любила ромашки с детства. Обожала их простоту, их солнечную сердцевину, белые лепестки. Об этом знали только родители. Только они дарили мне такие букеты — на выступления, на день рождения, просто так. Мама всегда говорила: «Ромашки — это твои цветы, солнышко».

После их смерти мне больше никто не дарил ромашки.

Я смотрела на букет, и внутри всё переворачивалось. По-хорошему, его надо было разорвать в клочья. Разметать по комнате. Показать, что я думаю об этих попытках задобрить меня. Или просто оставить на столе — пусть завянут, сдохнут без воды. Назло.

Но я заметила, что цветочки чуть-чуть начали вянуть. Лепестки слегка поникли, листья потеряли упругость. Без воды им плохо. И я не выдержала.

Взяла пустую вазу, что стояла на полке. Тоже, кстати, пластиковая — даже это Молотов продумал. Налила воды. Поставила букет.

Почему-то стало жаль цветы, хоть они и от монстра.

Глупая сентиментальность. Слабость, которую я презирала в себе.

Я смотрела на эти ромашки и думала.

Ромашки — не самые популярные цветы у девушек. Не модные, не статусные. В большинстве цветочных их даже не держат — только розы, тюльпаны, лилии, пионы. Что-то помпезное, более эффектное.

Мне дарили цветы. Ухажёры были. И это всегда были другие цветы — красные розы, классика. Букеты «смотри, сколько я потратил». Букеты «я не знаю, что ты любишь, поэтому вот стандарт».

Никто из парней ни разу не подарил мне ромашки. Ни разу.

Почему?

Почему именно монстр, который сломал меня, подарил мне любимые цветы? Те самые, которые я обожала с детства? Как он узнал? Откуда? Совпадение?

Или он... искал информацию? Копался в моём прошлом? Но кто мог ему сказать, если знали только родители? А они мертвы.

Вопросы крутились в голове, не давая покоя. А букет стоял на столе — простой, солнечный, до боли родной. И я ненавидела его за то, что он заставил меня почувствовать хоть что-то, кроме пустоты и злости.

???? Эля очень тяжело переносит то, что с ней случилось… Делитесь в комментариях своими мыслями и впечатлениями! Следующие главы от муда.. ой, то есть Молотова.

Глава 18

Дмитрий Молотов

Что я наделал? Что. Я. Наделал.

Я смотрел на пятно на простыне — большое, неровное, темное даже на синем шёлке. Это была кровь. Без сомнений. Слишком много крови для того, чтобы списать на что-то другое.

Не веря в происходящее, я перевёл взгляд на неё. И меня пробило.

Ее ноги были в крови — размазанной по внутренней стороне бёдер, засыхающей тонкими дорожками. Лицо зареванное, глаза опухшие, красные, ресницы слиплись от слёз. Губы искусаны до крови, с трещинами в уголках. Она дрожала всем телом, сжавшись в комок у изголовья кровати.

Шок ударил в грудь, выбив воздух из лёгких.

Я видел много всего в своей жизни. Кровь, слёзы, боль — это не было для меня чем-то новым. Но это... это было другое. Совсем другое.

— Эля... — я не узнал свой голос. Слова застряли в горле, но я заставил себя продолжить: — Ты... девственница? Почему ты не...

Замолчал на полуслове.

Потому что она говорила. Несколько раз говорила. «Я девственница», «У меня никогда не было». Чётко и ясно. Я слышал эти слова. Но не поверил, не прислушался. Посмеялся даже. Какая девственница в стриптиз-клубе? Какая невинность у девчонки, которая соглашается на приватный танец с продолжением?

Я сам поставил на ней ярлык. Шлюха. Продажная. Такая же, как все остальные. Не удосужился проверить, узнать, послушать по-настоящему. Просто составил мнение, не дав ей шанса. И действовал исходя из этого мнения.

Идиот. Тупой, самоуверенный идиот.

А потом она взорвалась.

Закричала. Пронзительно, яростно, с такой болью в голосе, что у меня всё внутри сжалось. Я впервые видел такую истерику — настоящую, неконтролируемую, когда человек ломается окончательно.

В меня полетели часы. Я увернулся, они разбились о стену с громким треском. Потом пепельница. Снова мимо. Осколки посыпались на пол.

Я не знал, что делать. Как остановить это. Как исправить то, что натворил.

И самое страшное — я понимал, что это не исправить. Никак. Никогда. То, что я сделал с ней, было уже нельзя отменить, стереть, забрать обратно. Я уже понимал, что то, что произошло этой ночью, — самая большая ошибка в моей жизни.

Антикварную вазу она запустить в меня не успела. Я перехватил, схватил её руку, вырвал вазу. Потом схватил её саму.

Она царапалась, билась, кусалась. Влепила мне звонкую пощечину, так, что в ухе зазвенело. Расцарапала грудь ногтями — длинные красные полосы, из которых выступила кровь. Укусила плечо до боли, до синяка.

Но это было ничто по сравнению с тем, что я сделал с ней.

Я утащил её в душ. Включил воду — ледяную, обжигающую холодом. Душ показался мне единственным средством. И я не ошибся: она сразу начала успокаиваться. Хотя правда, пыталась разбить стеклянную дверцу душевой кабины. Ударила по ней ногой, сильно, от души. Хотела крушить дальше.

Перехватив её ногу за лодыжку, я прижал её к себе крепче. Она перестала трепыхаться. И только тихонько выла, жалобно, безнадёжно, как раненое животное.

И этот вой резал хлеще любого ножа. Острее, глубже, больнее. Потому что я знал — это я довёл её до такого состояния.

Сидя в душе на холодном кафеле с её дрожащим телом на руках, я прокручивал в голове всё — со вчерашнего вечера, с самого начала.

Как она боялась. Как сопротивлялась.

Я всё это принял за игру. За банальное выманивание денег, попытку поднять цену. «Делай вид, что не хочешь, чтобы заплатили больше» — классика жанра. Не поверил в её слова, что она не собиралась спать со мной. Решил, что врёт. Потому что все они врут.

Но всё её поведение говорило об этом. О страхе. О настоящем, животном ужасе.

Страх. Дрожь. Бледность. Попытки увернуться. Она всё это время боялась меня по-настоящему. А я не понял.

Хотя нет. Не так.

Я не хотел понимать. Мне было плевать.

Она только немного дерзила — слабо, неуверенно. Сопротивлялась вяло, без настоящей силы. Иногда были вспышки, как та пощёчина, или когда пыталась оттолкнуть. Но мне стоило только посмотреть на неё определённым образом, припугнуть, подойти ближе, и она переставала. Замирала. Сдавалась.

Ну конечно. Я же знаю, как работает страх.

Меня боятся. Боятся мудаки, которые задолжали. Боится прожжённая стерва Инга, хоть и делает вид, что это нет. Боятся те, кто знает, на что я способен.

И много ли усилий надо было приложить, чтобы подавить молодую девчонку? Испуганную, одну, без защиты?

Ответ очевидный: никаких.

Я сделал воду теплее. Струи продолжали литься на нас сверху, стекая по волосам, по спине. Эля почти перестала плакать. Лежала тихо, не издавая ни звука. Я только чувствовал её неровное, прерывистое дыхание.

И начал думать дальше. О самом моменте.

Я заметил, что она слишком узкая. Невозможно узкая. Входить было трудно, тело сопротивлялось. Услышал, как она пронзительно и надрывно кричит. Почувствовал, как она дёргается.

Я всё это заметил. Всё.

Но отмахнулся. «Кричит от удовольствия. Просто тесная». Удобное объяснение.

Не привык задумываться о чувствах людей. Мне плевать, что они там чувствуют. Интересны только близкие и то не все. Важно, что чувствую я. Остальные выполняют свою функцию — работают, обслуживают, развлекают. Поэтому удобно за них решить, что они чувствуют. Приписать им нужные эмоции. Так проще.

А я в тот момент был охвачен безумным желанием. Она сводила меня с ума каждым своим движением, каждым вздохом. Кожа под моими пальцами, изгиб спины, запах волос. Я не мог остановиться, не хотел останавливаться. Был уверен, что это крики удовольствия. Что ей нравится. Что она просто притворяется.

Хотя это были крики боли.

Теперь, думая об этом трезво, холодно, я понимал, как же всё было очевидно. Как я мог не понять? Крики. Слёзы. Сопротивление. Всё было на поверхности.

Но я эгоист. Сволочь. Привык брать то, что хочу, не спрашивая разрешения. Привык, что мир крутится вокруг меня и моих желаний. И в тот момент мне хотелось её больше, чем чего-либо. Поэтому я взял. Не задумываясь о цене.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

А цена оказалась слишком высокой.

Эля окончательно успокоилась. Затихла, обмякла в моих руках. Я заметил, что вода на её ноги почти не попадала. Мы сидели так, что струи били в основном мне на спину и плечи. Я осторожно сместился, подставив её ноги под тёплую воду.

Смыл кровь. Медленно, аккуратно, следя, как красные разводы стекают по коже и исчезают в сливе. Доказательства моего преступления утекали в канализацию.

Я вынес её из душа. Посадил на столешницу возле раковины, придерживая за спину. Взял полотенце, начал вытирать.

Эля не сопротивлялась. Совсем. Даже когда я вытирал самые чувствительные места. Даже когда надевал на неё свой халат, просовывал руки в рукава, запахивал ткань, завязывал пояс.

Она просто сидела и смотрела в одну точку.

Взгляд был совершенно пустой. Не злой, не испуганный, не обиженный. Пустой. Как у разбитой куклы. Как у человека, внутри которого ничего не осталось.

И мне стало жутко не по себе.

Это было куда хуже той истерики. Гораздо хуже. Крики, слёзы, попытки ударить — это хоть какая-то жизнь. Это борьба. А это... это взгляд сломленного человека. Того, кто сдался окончательно.

И сломал её я.

Своими руками. Своим эгоизмом. Своей слепотой.

Я смотрел на этот пустой взгляд и понимал — я превратился в того самого монстра, которым меня всегда называли за спиной. Только раньше это было про бизнес, про жёсткость, про отсутствие сантиментов.

А теперь — в прямом смысле. Я стал чудовищем, которое ломает молодых невинных девочек. Насильником.

Я унёс её на кровать. Положил на спину, осторожно, стараясь не причинить боль. Но она поморщилась, лицо исказилось гримасой страдания. Повернулась на бок, подтянув колени к груди. Ей было больно. Очень больно.

Я не знал, что делать в таких случаях. Никогда не сталкивался. Все мои женщины были опытными. А это...

Спустился на кухню. Взял пакет со льдом из морозилки, завернул. Вернулся. Осторожно приложил к её животу. Она вздрогнула от холода, но не отстранилась. Как будто ей стало легче — дыхание выровнялось, напряжение в теле чуть спало.

И она заснула. Просто провалилась в сон, мгновенно, как от наркоза. Организм отключился, не выдержав стресса.

Оставив её в комнате, я спустился вниз. Зашёл в кладовку, где хранились спортивные снаряды. Взял алюминиевую биту, которую использовал для бейсбольных тренировок. Не самый популярный спорт в нашей стране, но мне нравилось. Помогало держать форму и выплескивать агрессию.

Ушёл в кабинет. Тот самый, куда я приводил девушек для приватных танцев с продолжением. Куда привёл и её.

Начал крушить.

Ломал сцену: бил битой по деревянному подиуму, расщепляя доски. Бил по шесту для танцев: снова и снова, со всей силы. Он не поддавался — проклятый хромированный столб, намертво закреплённый между полом и потолком. Но спустя множество ударов, когда руки уже онемели от отдачи, он оторвался. Сначала от пола — крепления не выдержали. Потом от потолка. Рухнул на пол с грохотом, оставив в потолке дыру.

Всю сцену я разрушил. Превратил в груду осколков бар. Даже шкаф, что стоял в углу — из массива дуба, — не пощадил. Бита вошла в дерево, расколов дверцы.

Устроив это разрушение, я понял, что этого мало. Я не выпустил пар. Ярость всё ещё кипела внутри — на себя, на свою слепоту, на своё чёртово эго.

Бросил биту. Начал бить кулаками по стене. Раз за разом. Штукатурка крошилась, кожа на костяшках лопалась, кровь размазывалась по обоям. Боль пронзала руки, но я не останавливался.

Я мог, конечно, пойти побить грушу в тренажёрном зале внизу. Там всё для этого было — боксёрские мешки, перчатки, защита. Правильное, безопасное выплёскивание агрессии.

Но я не заслуживал этого. Не заслуживал заботы о себе. Я должен был получить хоть какую-то боль. Хоть что-то, что напомнит, что я наделал.

Хотя эта боль всё равно была ничто по сравнению с её болью.

Раскрушив всё, что попалось под руку, я сел на пол среди обломков. Прислонился спиной к стене. Руки горели огнём — костяшки ободраны, кровь засыхала. Дыхание постепенно выравнивалось.

И я снова начал думать.

Как так вышло, что она ко мне поехала?

Ведь Эля точно раньше ни к кому не ездила. Она сама говорила. И это уже и так понятно, других доказательств не надо. Её поведение, её страх, её невинность — всё кричало об этом.

Инга сказала мне, что Эля — самая популярная стриптизёрша клубе. Хороший выбор, приносит много денег. Инга должна была с ней поговорить. Объяснить, что предстоит. Чётко, без недомолвок. Эля могла отказаться. В конце концов, никто её силой не тащил.

Почему же она поехала?

Потому что Эля не знала, что ей предстоит не просто танцевать. Она действительно думала, что это обычный приватный танец, только на дому. Что правила о неприкосновенности будут соблюдаться. Что максимум — богатый мужик посмотрит, как она крутится у шеста, и заплатит щедрые чаевые.

Наивная...

Инга ей ничего не сказала. Намеренно.

Злость вспыхнула с новой силой, горячая, обжигающая. На Ингу. Потому что она не захотела мне отказывать. Перечить. Предлагать кого-то другого. Я показал на Элю, и Инга как послушная собачка кивнула. Может, Эля и отказывалась. Но я знаю Ингу — она умеет убеждать, давить, манипулировать. Она заставила девчонку поехать.

Хотя она явно виновата меньше, чем я. Намного меньше.

Инга обманула. Недоговорила. Но я... я сделал то, что сделал. Выбор был за мной. Я мог остановиться в любой момент. Мог послушать. Мог поверить, но не стал.

С Ингой я разберусь. Позже, когда уляжется злость. Потому что сейчас я был готов её придушить, в прямом смысле. Руки чесались, желание причинить боль, наказать, стереть с лица земли было почти физическим.

Надо было остыть. Иначе я натворю ещё больше дерьма.

Но как Эля вообще оказалась в клубе? Балерина. С техникой, осанкой, растяжкой. Что её толкнуло туда?

Она что-то говорила о брате. Тогда, в кабинете управляющего клуба, когда я её туда утащил. Что-то про деньги, которые нужны ему. На что? На лечение? На операцию?

Отмахнулся. Мне было всё равно. Я был охвачен безумным желанием, и всё остальное не имело значения. Её жизнь, её проблемы, её причины — всё это было фоновым шумом, который я не удосужился услышать.

Я пока не знал, что мне делать. Как это исправить.

И главное — понимал, что это вообще не исправить. Нельзя вернуть невинность. Нельзя стереть травму. Нельзя отмотать время назад и сделать всё иначе.

Но мне нужно было о ней узнать. Всё. Кто она. Почему она там оказалась. Что за брат. Какие обстоятельства загнали балерину на сцену стриптиз-клуба.

Я достал телефон и набрал номер. Даже несмотря на то, что сейчас была глубокая ночь. Второй гудок, и трубку взяли.

— Да, Дмитрий Александрович, — голос Василия прозвучал чётко, деловито. Ни намека на сонливость. Мой помощник. Человек, который решал все вопросы, не задавая лишних. Эффективный, быстрый, молчаливый.

— Василий. Мне нужна информация. Полная. Элина Орлова. — Я сделал паузу. — Работает в моем клубе танцовщицей. Мне нужно всё — биография, семья, почему работает там, финансовое положение, долги, если есть. Всё, что найдёшь. К вечеру.

— Понял. Будет сделано.

— И ещё, — добавил я, прежде чем он повесил трубку. — Особое внимание на брата. У неё есть брат. Проблемы с ним, судя по всему. Выясни.

— Хорошо.

Он отключился без вопросов. Как всегда.

Я продолжал сидеть на полу среди обломков разрушенного кабинета. Руки болели. Голова раскалывалась. Внутри была пустота — выжженная, чёрная, больная.

Глава 19

Дмитрий Молотов

Этой ночью я так и не уснул.

Только сидел и курил. Много курил. Одну за одной, пачка закончилась к утру. Дурная привычка, которая со мной ещё с юности. Я бросил только тогда, когда начал встречаться с Аней. Она терпеть не могла запах табака, морщила нос и отворачивалась. Ради неё я смог.

А после её смерти снова начал. Ещё больше, чем раньше. И никак не могу бросить. Да и не хочу, если честно.

Даже не заметил, как наступило утро. Рассвет подкрался незаметно: сумерки сменились серым предутренним светом, потом розовым, потом жёлтым. За окном начали петь птицы.

Не заметил, как пришла Варвара Петровна.

Услышал только её тихие шаги в коридоре. Она работала поваром ещё при отце. Сейчас ей уже за пятьдесят, но она всё так же приходит каждое утро, готовит завтраки и обеды, следит за порядком на кухне.

Варвара Петровна была второй после матери женщиной, которую уважал отец. Он подбивал к ней клинья. Я помню, как он заигрывал, дарил подарки, делал комплименты. Но она отказала. Осталась верна своему мужу, хоть тот был простым рабочим и не мог дать ей и десятой доли того, что предлагал отец. Это его поразило. Поразило так, что он перестал домогаться и просто стал её уважать.

Для меня она тоже много значила. Когда мама умерла, именно Варвара Петровна чем-то её заменила. Не пыталась стать матерью, нет. Но была рядом. Кормила, выслушивала. Человек, который относился ко мне как к человеку, а не как к наследнику.

Мне не хотелось, чтобы она узнала, что вчера тут произошло.

Я вышел на кухню. Варвара Петровна уже хлопотала у плиты. Каштановые волосы с проседью собраны в аккуратный пучок, фартук повязан, на лице спокойное, доброе выражение.

— Доброе утро, Дмитрий Александрович, — она взглянула на меня и нахмурилась. — Вы совсем не спали? И руки... что с руками?

Я посмотрел на свои костяшки — распухшие, в ссадинах, кое-где запёкшаяся кровь.

— Всё в порядке, Варвара Петровна. Просто... тренировался, — соврал я.

Она не поверила. Я видел это по её взгляду. Но ничего не сказала. Просто кивнула.

Я попросил её приготовить побольше сразу — завтрак и обед. А затем велел не задерживаться и отправляться домой, оставив кухонные хлопоты на потом.

Варвара Петровна снова нахмурилась, внимательно посмотрев на меня. Поняла, что что-то не так. Но ничего не стала спрашивать. Молча кивнула и отвернулась к плите, начиная готовить.

Он была из тех редких людей, кто умел не лезть туда, куда не просят. И я был благодарен ей за это.

Перебинтовав сбитые руки эластичными бинтами — туго, чтобы держалось, — принялся готовить травяной чай для Эли.

Ромашка, мята, немного мелиссы. Успокаивающий сбор. Заварил, процедил, налил в кружку.

Как глупо. Но я не знал, что делать. Как подступиться к ней. Чай казался... безопасным вариантом. Нейтральным жестом заботы.

Я зашёл в спальню с кружкой в руках.

Эля ещё спала. Лежала на боку, прижав колени к груди, обхватив себя руками. Поза защиты. Поза человека, который пытается сделаться меньше, незаметнее, защититься от мира.

Я сел в кресло у окна. Смотрел на неё. На то, как она спит — дыхание неровное, лицо иногда морщится, словно ей снятся кошмары. Наверняка снятся. Из-за меня.

Прошло минут двадцать, может, больше. Она пошевелилась. Тихо простонала и села на кровати, медленно, осторожно, морщась от каждого движения. Я чуть не встал с кресла, но остановился — хотел остаться незаметным, просто наблюдать её пробуждение. И только когда она полностью очнулась, подняла голову и посмотрела в мою сторону, наши взгляды встретились. В её глазах вспыхнуло что-то острое, живое — узнавание, осознание.

Я встал с кресла. Подошёл. Протянул ей кружку с уже остывшим чаем.

— Травяной чай. Успокаивает.

Как глупо это прозвучало. Как жалко. Травяной чай после того, что я сделал.

Эля взяла кружку. Я почти выдохнул с облегчением.

А через несколько секунд чай полетел в меня. Её взгляд был не просто сердитым, это была чистая, выжигающая ненависть. Взгляд, который пронзает насквозь. Если бы взгляды могли убивать, я бы сдох на месте. И заслуженно.

Она была слишком слаба — рука дрогнула, бросок получился неточным. Жидкость попала мне на футболку, размазалась тёплым пятном по груди. Хотя я был уверен, что она хотела выплеснуть мне в лицо. Именно туда. Чтобы обжечь, причинить боль.

Следом полетела кружка. Я легко увернулся. Она пролетела мимо и разбилась, рассыпавшись осколками.

И я... обрадовался.

Странно, да. Ненормально. Но я был рад. Рад, что она злая. Что может сопротивляться. Что в ней ещё осталась эта ярость, эта способность бороться. Может быть, я не сломал её полностью. Может быть, внутри неё ещё что-то живое.

Пусть лучше она злится. Пусть ненавидит. Пусть швыряет в меня всё, что попадётся под руку.

Лишь бы не тот пустой взгляд. Лишь бы не та безжизненная кукла, которую я видел ночью.

Оставил её в комнате, пылающую злостью. Пошёл за едой. Варвара Петровна уже закончила и ушла, на столе стояли готовые блюда, накрытые крышками. Всё ещё тёплое.

Достал пластиковую посуду из шкафа. Пусть лучше летит в меня пластик, чем фарфор или стекло. Безопаснее, для неё в первую очередь. Разложил еду на поднос.

Зашёл в комнату Эли. Но не увидел её.

Кровать была пуста. А на полу у двери в ванную — кровь. Капли. Небольшая лужица.

Сердце ухнуло вниз.

Первая мысль была глупой, иррациональной: она перерезала себе вены. Я вспомнил тот пустой и безжизненный взгляд.

Я бросил поднос на стол, едва не расплескав всё. Метнулся в ванную.

Она стояла у раковины. Рыдала, тихо, безнадёжно, плечи сотрясались. Руки держала под струёй холодной воды. Кровь капала в раковину, окрашивая воду в розовый. Ладони были в крови, особенно правая.

Эля не посмотрела на меня. Продолжала стоять, уставившись в раковину, следя, как кровь стекает с пальцев и смешивается с водой, образуя розовые разводы. Слёзы капали туда же, растворяясь без следа.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я спросил, что случилось, но она не ответила. Даже не шевельнулась. Продолжала стоять, как статуя, и рыдать.

Но я и сам всё понял. Поскользнулась на той самой луже от чая, который она швырнула в меня минут пять назад. Упала прямо на осколки той кружки. Руками вперёд, как и бывает при падении.

Я же не убрал. Не вытер пол, не подмёл осколки. Просто ушёл за едой, оставив эту ловушку. А она попалась.

Ещё одна рана. Ещё одна боль и снова из-за меня. Прямо или косвенно — какая разница? Результат один.

Я достал аптечку, обработал её руки. Затем унёс её обратно в комнату на руках. Не хватало ещё, чтобы она наступила на осколки.

Взял бинты. Правую замотал плотно. Левую тоже забинтовал, хотя там можно было и не делать этого — просто царапины. Но я наматывал виток за витком, превращая её ладони в огромные варежки. Так, чтобы она ничего толком делать не могла. Не размотала бы сама, даже если захочет — слишком туго, слишком много слоёв.

Я теперь боялся, что она что-то сделает с собой. Пустой взгляд, слёзы, покорность — всё это пугало. А бинты... это была какая-то иллюзия контроля. Иллюзия того, что я могу её защитить. Даже от неё самой.

Внезапно я заметил, что халат распахнулся. Грудь почти обнажена, бедро открыто. Я подавил неуместное желание, которое всколыхнулось внутри — низкое, животное, неправильное. Плотно запахнул халат, затянул пояс.

Колено она тоже повредила. Ссадина, кровь. Снова достал перекись, обработал. Она не дёрнулась, не поморщилась. Просто сидела и смотрела в потолок.

А когда я попытался её накормить — поднёс ложку с супом ко рту, — она отвернулась. Снова этот злобный взгляд, полный ненависти.

Я едва не закатил глаза. Упрямая.

Ведь она не ела вчера, я наблюдал за ней на ужине. Пара канапе за весь вечер, не больше. Тогда я подумал, что бережёт фигуру, как все эти девчонки. Плюнул на это, не придал значения. А она просто боялась. Нервничала так, что не могла есть.

И вот сейчас снова отказывается. После всего, что произошло, после травм и слёз, она всё ещё находит в себе силы сопротивляться.

И это радовало. Странно, да? Но радовало. Злость — это жизнь.

Пришлось припугнуть. Сказал, что если не будет есть — трахну снова.

Мерзость. Чистая мерзость.

Я чувствовал себя мерзавцем. Хотя как ещё должен чувствовать себя мерзавец? Именно так — отвратительно, мелко, жалко. Шантажировать травмированную девчонку сексом, чтобы она поела. Это новое дно, которого я достиг.

Она открыла рот. Поела. Медленно, неохотно, но поела.

И я кормил её с ложки, чувствуя, как внутри всё скручивается от отвращения к самому себе.

Эля улеглась обратно на кровать и снова уставилась в одну точку на стене. Пустой взгляд. Ни слёз, ни злости. Просто пустота.

Смогу ли я хоть как-то ей помочь? Или уже слишком поздно? Можно ли вообще исправить то, что нельзя отменить? Я не знал ответа. Впервые в жизни я не знал, что делать. Все мои деньги, связи, власть — всё это было бесполезно. Нельзя купить прощение. Нельзя заставить забыть.

Ещё вчера она сияла, хоть и боялась, хоть и дрожала, но в ней была жизнь. Огонь. А сейчас лежала с пустым взглядом, словно кто-то выключил в ней свет.

Глаза опухшие от слёз, синие круги под глазами. Губы потрескавшиеся. На шее — засосы, тёмные, почти фиолетовые. Метки, которые я оставил, не задумываясь. Уверен, на бёдрах их ещё больше. Синяки от пальцев, следы моих рук. Даже волосы будто потускнели, потеряли блеск, спутались.

Но даже в таком состоянии она была красивой. Невероятно красивой.

Ангел, которому вырвали крылья. Я вырвал.

Эля снова уснула. Провалилась в сон почти сразу, как только я забрал пустую миску.

Я начал думать. Действовать.

У меня сегодня не было намечено никаких дел. Встречи перенесены, звонки можно отложить. Никто не ждал меня в офисе. Я поехал в магазин. Сам. Хотя мог отправить Василия или кого-то ещё, они бы всё купили и привезли. Но я поехал сам. Зашёл в торговый центр, прошёлся по отделам. Купил самых обычных женских вещей.

Когда проходил мимо ювелирного, увидел кулон — небольшой, изящный, голубой камень в серебряной оправе. Топаз, кажется. Красивый, нежный.

Я представил его на её шее. Под цвет глаз, которые вчера смотрели на меня с ужасом, а сегодня были пусты. Купил.

Вернулся домой. Заглянул в комнату. Она спала. Беспробудно, но уже спокойнее. Дыхание ровное, лицо расслабленное. Без кошмаров, судя по всему.

Я решил, что она останется здесь. Так безопаснее.

В глубине души я понимал, что это эгоизм. Что я просто делаю, как мне удобно. Силком заставляю девчонку оставаться со мной, чтобы как-то исправить то, что натворил. Или хотя бы попытаться. Иллюзия контроля, иллюзия того, что я могу что-то изменить.

Но я убеждал себя, что это ради её безопасности. Что ей нужен уход. Что она в таком состоянии не справится одна. Что я должен за ней присмотреть. Ложь, которую я сам себе скармливал.

Я подготовил соседнюю комнату. Тоже сам. Снял ручки с окон отвёрткой, сложил в ящик. Убрал все предметы из стекла — вазы, рамки, декоративные безделушки. Керамику тоже. Всё, что можно разбить и использовать как оружие — против меня или против себя. Заменил посуду на пластиковую.

Превратил комнату в безопасную клетку. Мягкую тюрьму, где ей не будет грозить опасность.

Когда Эля проснулась, я увёл её в соседнюю комнату. Она шла покорно, не сопротивлялась. Я надеялся, она промолчит, просто примет. Но она всё-таки спросила. Тихо, с дрожью в голосе, но спросила. Что дальше.

Сказал, что остаётся здесь.

Увидел, как что-то в ней сломалось ещё больше. Глаза наполнились слезами, губы задрожали, но она сдержалась. Проморгалась. Не заплакала. Гордая. Упрямая. Даже разбитая вдребезги, она всё ещё держалась.

Эля, не спрашивай. Больше ничего не спрашивай. Просто прими.

Но она спросила. Почему.

И что мне было ей сказать? Правду? Что я боюсь отпустить её, потому что не знаю, что она сделает? Что мне нужно контролировать ситуацию, иначе я сойду с ума от неизвестности? Что это чистый эгоизм, прикрытый заботой?

Я напомнил ей жёстко и холодно. Как всегда делал, когда нужно было поставить на место. Что я решил, и этого достаточно. Без объяснений, без оправданий.

Увидел, как она вздрогнула. Словно я ударил её. И внутри что-то сжалось, противно и больно. Отвращение к самому себе накатило горячей, удушающей волной.

Я развернулся и пошёл за едой. Но она окликнула меня, голос злой, яростный. Потребовала развязать руки, чтобы позвонить.

Злость. Живая, горячая злость. И я снова обрадовался ей, как идиот.

Я вернулся. Встал рядом — слишком близко, нависая. По привычке. Запугать, подавить, заставить подчиниться. Старые методы, которые работали всегда.

Интересно, кому она собралась звонить? В полицию? Вряд ли она пойдёт туда. Да и я дал понять, что это бесполезно.

Смелость в её глазах испарилась мгновенно, уступив место страху. Я увидел, как она сглотнула, как напряглась.

Пауза затянулась. Я думал, кому ещё она может позвонить. И вспомнил — родители обычно первые, кому звонят в беде.

— Родителям? — спросил я.

Эля посмотрела на меня с такой яростью, что я почти отшатнулся. Сказала, что родители мертвы.

Удар. Я застыл, переваривая информацию. А потом вспомнил — она говорила об этом. Вчера. В кабинете управляющего. Она говорила про аварию. Про родителей. Про то, что нужны деньги для брата.

Я слышал всё это. Но не слушал. Пропустил мимо ушей, отмахнулся, как от чего-то незначительного. Потому что был занят другим — думал о том, когда снова увижу её без одежды. О том, как она будет стонать подо мной.

Всё, что она говорила, я пропускал мимо. Каждое слово, каждую деталь её жизни, каждую боль. Это было для меня фоновым шумом. Помехой на пути к желаемому. Потому что она была для меня не человеком, а объектом. Вещью, которую я купил на ночь.

И вот теперь каждое её слово всплывало в памяти. Как упрёк, как доказательство моей слепоты.

Я сходил за аптечкой. Не собирался оставлять доступ к лекарствам в её комнате, мало ли что ей взбредёт в голову. Перемотал ей руки, снова обе, хотя левую можно было не трогать. Но всё же оставил возможность шевелить пальцами, держать ложку.

Состояние Эли менялось каждую минуту. То вспышка злости — глаза горят, челюсть сжата. То пустота — взгляд стеклянный, отсутствующий. Непредсказуемая.

Есть ли вероятность, что она что-то сделает с собой?

Не знаю. Не могу понять. Обычно я хорошо читаю людей — это необходимый навык в моём деле. Но её... её я не могу прочитать. Слишком много всего намешано.

Я вышел из комнаты и закрыл дверь на ключ. В комнате нет ничего, чем можно причинить серьёзный вред. Я проверил дважды. Окна не открываются. Стекла и керамики нет. Только мягкое, безопасное, пластиковое.

Дал ей время переодеться. Минут двадцать, может, больше. Потом принёс поесть, поставил поднос на стол тихо, почти бесшумно.

Она даже не заметила моего прихода. Лежала на кровати, свернувшись калачиком, уткнувшись в телефон. Экран светился голубоватым светом, освещая её лицо. Смотрела какие-то видео. Листала, листала, листала. Бесконечная лента контента, которая заглушает мысли.

Вроде пока с собой кончать не собирается.

Я ушёл в свою спальню. Закрыл дверь за собой и сразу почувствовал, что мне здесь неприятно находиться. Воздух какой-то тяжёлый, давящий. Хотя всё уже убрано — ни разбитых часов, ни пепельницы, ни окровавленной простыни. Постель свежая, застелена чистым бельём. Пол вымыт. Никаких следов.

Но память о той ночи никуда не делась. Она въелась в стены, в мебель, в сам воздух. Я видел её везде — распластанную на кровати, рыдающую под душем, смотрящую на меня пустыми глазами.

Пусть. Пусть это въестся ещё глубже. Пусть каждый раз, заходя сюда, я буду помнить, каким мерзавцем оказался.

Её комната была по соседству. Через стену я слышал тихий звук видео — приглушённый, едва различимый, но достаточный. Контроль. Я знал, что она там, что она жива, что пока не делает ничего опасного, но она могла побыть одна, без моего присутствия.

Телефон завибрировал. Василий. Всё готово, информация на почте.

Я открыл ноутбук, закурил. Глубокая затяжка — дым обжёг лёгкие, горечью осел на языке. Зашёл в почту, нашёл письмо от Василия, кликнул.

Информации оказалось много. Слишком много. Обычно такие объёмные досье Василий присылает на криминальных авторитетов или бизнесменов с тёмным прошлым — людей, чьи жизни полны скелетов в шкафах. А тут... обычная девчонка.

Видео. Фотографии. Документы. Медицинские карты. Целая жизнь, аккуратно разложенная по папкам и файлам.

Я затянулся снова, выдохнул дым в потолок и начал смотреть.

Глава 20

В этой и следующих главах будут описания медицинских ситуаций, процедур, последствий травм. Если среди вас есть врачи или те, кто разбирается в теме, пожалуйста, не судите строго. Понимаю, что в реальности может быть все совсем не так. Что-то упрощено, что-то технически неточно.

Я сознательно не стала тратить время на изучение всех тонкостей, потому что моя главная цель не документальная точность, а эмоции и чувства героев. Это книга о сложных, тяжёлых отношениях, о том, как люди переживают боль и не ломаются под тяжестью обстоятельств.

Дмитрий Молотов

Информация оказалась... неожиданной.

Обычно, когда Василий копает на кого-то, всплывает грязь. Всегда всплывает. Долги, связи с сомнительными личностями, тёмные пятна в биографии, любовники, враги, скандалы. У каждого есть скелеты в шкафу. Всегда.

Но здесь... здесь было всё наоборот. Только хорошее.

Родители работали в местном театре. Отец — дирижёр. Мать — скрипачка в оркестре. Уважаемая семья, известная в культурных кругах города. Фотографии с официального сайта театра, весь их творческий путь, год за годом. Премьеры, гастроли, награды. Даже видео были — записи концертов, выступлений. Но я смотреть их не стал. Пока не стал.

Никаких связей с криминалом. Никаких долгов, кроме ипотеки, которую выплатили за три года до смерти. Никаких любовниц и любовников. Идеальная семья. Интеллигенция старой закалки. Совсем другой мир — мир, о котором я знал только понаслышке.

По выходным они ездили в приют для животных за городом. Волонтёрство. Фотографии из группы приюта в соцсети — дирижёр городского театра Сергей Орлов с супругой и детьми помогают ухаживать за бездомными животными. На одной фотографии Эля — ещё ребёнок, лет двенадцать, не больше — держит на руках рыжего котёнка. Улыбается так широко, что видны все зубы. Счастливая. Беззаботная.

Я закрыл папку с родителями. Открыл следующую про саму Элю.

Школьный аттестат. Конечно, почти все пятёрки. Серебряная медаль. Одна четвёрка по физике. Представил, как она расстраивалась из-за этой четвёрки. Наверняка плакала. Для таких детей из таких семей четвёрка — это катастрофа.

Занятия балетом с пяти лет. Хореографическая школа при театре. Фортепиано — тоже с детства. Видео тоже были — выступления, отчётные концерты, конкурсы. Но я их смотреть не стал. Может быть, потом. Слишком тяжело будет смотреть на живого, счастливого ребёнка, зная, что сейчас этот человек лежит в соседней комнате сломанный, опустошённый, с пустыми глазами. Мною сломанный.

Но на одну фотографию я смотрел очень долго.

Городской конкурс молодых музыкантов. Эля заняла первое место — категория юниоров, фортепиано. На фотографии ей лет пятнадцать, не больше. Совсем девочка — худенькая, с длинными волосами, собранными в высокий хвост, в скромном чёрном платье.

Её отец протягивал ей букет. Ромашки. Большой, пышный букет полевых ромашек, перевязанный простой лентой. Рядом стояла мама — очень красивая женщина со светлыми волосами и изящными чертами лица. Эля похожа на неё. Те же глаза, те же губы, та же точёная линия скул.

Мать улыбалась гордо и нежно, с обожанием глядя на дочь. А Эля... Эля была на этой фотографии такой счастливой. Глаза сияли, щёки раскраснелись, улыбка широкая, искренняя, светящаяся изнутри. Она смотрела на отца и на букет так, словно получила самый ценный подарок в мире.

Я смотрел на эту фотографию и думал: будет ли она когда-нибудь снова такой? Сможет ли она когда-нибудь снова так улыбаться — светло, открыто, без тени в глазах? Или я навсегда отнял у неё эту способность?

Академия искусств. Поступила на бюджет, с высокими баллами. На доске почёта — лучшая студентка курса три года подряд. Участие в постановках, в конкурсах. Перспективная, талантливая, подающая надежды. С прошлого года — академический отпуск.

Брат. Вячеслав Орлов, двенадцать лет.

Я усмехнулся, листая его досье.

Он явно выбивался из семьи. Не хулиган, нет — никаких проблем с законом, с учёбой тоже всё нормально. Но судя по всему, родители тщетно пытались втянуть его в мир искусства. Год в музыкальной школе — бросил. Танцы — продержался два месяца. Рисование — три занятия.

Зато хоккей. Мальчик оказался подающим надежды вратарём. Играл в детской команде. Тренер отмечал талант, упорство, дерзость, отличную реакцию.

Я снова усмехнулся. Идеальная семья, но даже в ней нашлось место бунтарю.

Идеальная семья...

Эля не должна была столкнуться со всей этой грязью. Со мной. Она — девочка из другого мира. Мира театра, искусства, добрых поступков и воскресных поездок в приют для животных. У неё должна была быть другая судьба. Светлая. Она должна была стать балериной, выступать на большой сцене, выйти замуж за какого-нибудь достойного парня из той же среды, родить детей и подарить им ту же любовь, что получила сама.

А вместо этого она оказалась на сцене стриптиз-клуба. И в моей постели.

Я снова закурил — глубокая затяжка, дым медленно заполнил лёгкие. Выдохнул в потолок, наблюдая, как дым расплывается призрачными кольцами. Открыл следующую папку.

Авария.

Заголовки из местных газет и новостных порталов сыпались один за другим. «Трагедия на трассе: погибла семья известного дирижёра». «Город скорбит: в автокатастрофе погибли дирижёр Сергей Орлов и скрипачка Екатерина Орлова». Новость на сайте театра — чёрная рамка вокруг фотографий, соболезнования от коллег, отменённые концерты.

Они ехали на трассе, возвращались из того самого приюта. Лето, суббота, вечер, ясная погода, никаких предпосылок. На них вылетела машина со встречки. Удар в лоб. Родители погибли на месте. Смерть мгновенная, как сообщалось в протоколе. Хотя бы не мучились.

А вот это было интересно. Журналисты написали, что выжил только мальчик. «Чудом остался жив одиннадцатилетний сын погибших — Вячеслав Орлов. Состояние крайне тяжёлое».

Про Элю ни слова. Как будто её там не было.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я открыл медицинские карты.

Эля. Внутреннее кровотечение, осколок стекла воткнулся в живот, прорезал внутренние органы. Экстренная операция. Неделя в искусственной коме. Переливание крови.

Но выжила. Судя по всему без явных последствий, не считая шрама. Восстановилась довольно быстро, если верить записям врачей. Хотя на учёбу она вернуться сразу не смогла, пришлось брать академический отпуск. Для балерины это плохо, очень плохо. Пропустить год тренировок в таком возрасте, когда тело на пике формы, когда закладывается техника, — это огромный откат назад.

С мальчиком дело обстояло хуже. Диагноз занимал половину страницы медицинской карты — перелом позвоночника, повреждение спинного мозга, множественные переломы, внутренние травмы. Врачи собрали мальчика буквально по кусочкам. Три операции. Месяц в реанимации.

Выжил. Но ходить не смог.

У нас такими травмами толком не занимались. Стабилизировали состояние, сделали что могли и всё. А вот за границей было два места, которые специализировались на подобных случаях. Но это частные клиники. Суммы были огромные — на саму операцию, пребывание, обследования, реабилитацию.

Дальше было много сделок. Продажа квартиры родителей. Продажа дачи за городом. Машина. Правда, машина принадлежала Елизавете Федотовой, единственной родственнице, младшей сестре Сергея.

Она ухаживала за Вячеславом, сейчас вместе с ним находилась за границей. Редактор, почти сразу после аварии ушла на удалённую работу. Ухаживала, помогала, тянула на себе бюрократию, врачей, перевозку, организацию лечения.

Я отвлёкся на неожиданный факт. Елизавета развелась с мужем примерно через четыре месяца после аварии.

Наверняка не выдержал. Проблемы больного племянника, постоянные расходы, стресс, отсутствие жены, которая всё время либо в больницах, либо занята сборами денег. Бросил её. Типичная история.

Две молодые женщины тянули всё это на себе.

Сборы были. Как это обычно бывает — вначале все откликаются на горе, жертвуют, репостят, помогают. А потом начинают жить своей жизнью. Денег всё равно не хватало. Сумма на операцию так и не собралась полностью. Но требовалось не только это — ещё поддерживающее лечение, подготовка к операции, обследования, медикаменты, проживание за границей.

Я перешёл к следующей папке.

Устройство в клуб. Восемь месяцев назад.

Эля пришла в клуб и сразу стала работать почти каждый день. Без выходных. Жутко популярная — «Рыжая бестия Эльза», так её рекламировали. Шикарные танцы, надменный взгляд, недоступность. Мужики сходили по ней с ума.

Я представил, сколько мужиков смотрели на неё голую. Сколько представляли, что делают с ней в своих фантазиях. Мне стало от этого неприятно. Противно. Ревность — странная, неуместная, идиотская — кольнула в груди.

Потом я горько усмехнулся. Они-то только представляли. А я всё это сделал. По-настоящему и без её согласия.

Я пролистал служебные характеристики. За восемь месяцев работы Эля ни разу не нарушила правила клуба. Никаких личных встреч с клиентами, никаких контактов вне клуба.

Василий приложил несколько отчётов от охраны клуба. Один придурок особенно выделялся — сталкерил Элю, искал её контакты, спрашивал у Инги, у других девчонок. Но это запрещено — давать личную информацию. Он ждал её у клуба, караулил на выходе.

Я открыл одну видеозапись с камер видеонаблюдения.

Вход в клуб, ночь, около четырех утра. Тот придурок стоит у стены, курит, ждёт. Явно высматривает кого-то. И мимо проходит девушка — толстовка с капюшоном, короткий хвостик торчит сзади, джинсы, кроссовки, рюкзак за плечами.

Этот идиот поднял на неё взгляд. Проводил равнодушно. И всё. Она прошла мимо. Он её не узнал.

А это была Эля.

И тут до меня дошло.

Вот зачем она так себя размалёвывала. Яркий макияж, цветные линзы, парик. Она пряталась. Пряталась за маской «Эльзы» — той самой рыжей бестии, которую все хотели. Маска защищала её. Позволяла быть кем-то другим на сцене и оставаться собой за её пределами. Только от меня эта маска не спасла.

Я думал, что невинный образ — это и есть маска. Что она скрывает под ним развратницу, которая за деньги готова на всё. А всё было наоборот. Это не развратница пряталась под маской ангела. Это ангел прятался под маской развратницы.

Я затянулся, пуская дым в потолок.

Эля — та самая хорошая девочка. Умница, отличница, из приличной семьи. Наверняка ждала того самого. Первой любви, романтики, свечей и цветов. Сомневаюсь, что у неё было мало ухажёров — красивая, талантливая, из хорошей среды.

А если бы она не была девственницей? Если бы у неё была первая любовь — какой-нибудь одногруппник или парень из театральной тусовки? Если бы она всё равно была той же Элей — честной, испуганной, сопротивляющейся — но просто не девственницей?

Поверил бы я ей тогда сразу? Или продолжил бы насиловать, несмотря на слёзы и мольбы, считая её шлюхой, которая просто хорошо притворяется? Даже думать об этом не хотелось.

Я открыл следующую папку. Финансы.

Переводы. Практически вся её зарплата уходила тёте. День зарплаты — крупный перевод. Иногда по несколько раз в месяц, если были чаевые побольше.

Последняя сумма была самой большой. Я быстро посчитал — как раз те самые пачки плюс её зарплата за месяц. Запись об увольнении. Все тот же злополучный день. Он должен был быть последним. Последний рабочий день, последние деньги, конец этого кошмара.

Но кое-что не сходилось. Зачем ей увольняться, если денег ещё не хватало?

Я начал смотреть дальше. Медицинские документы. Василий достал даже заграничную карту мальчика. Вот что делают деньги — не важно, в какой ты стране, всё можно купить.

А тут было интересно.

Есть знаменитый врач, который занимается такими травмами. Светило мировой нейрохирургии. Ценник у него выше, значительно выше. Но он оперирует сам, быстро, качественно.

А клиника, куда определили Славу, была дешевле. Но не простая. Да, они лечат, оперируют, имеют хорошие результаты. Но выжимают до последней копейки. Сначала назначили подготовительное лечение, долгое, дорогостоящее. Тянули. Никаких рассрочек, никаких скидок. Хоть помирай, не заплатишь, не прооперируют.

Если бы не эта подготовка, не поддерживающее лечение, деньги скопились бы быстрее. И в итоге они всё равно заплатили больше, чем если бы сразу обратились к тому знаменитому врачу.

Читаю дальше. А вот и ответ на вопрос. У мальчика начались осложнения. Это дало клинике возможность поднять ценник ещё выше. Срочность. Критическое состояние. Плати или смотри, как ребёнок умирает.

Вот и причина, по которой Эля унесла те деньги. Я был уверен — если бы не это, она бы не взяла.

Увидел дату операции. Тот самый день. День, который должен был стать счастливым финалом долгой борьбы. Деньги собраны, брат прооперирован, работа в клубе позади. А я сделал из этого дня самый страшный в её жизни.

Вот почему она так боялась, когда я говорил про деньги. Боялась, что я заблокирую счета, верну переводы, сделаю что-то, что сорвёт операцию. А брат умрёт или останется инвалидом навсегда.

Всё так сходилось. Даты, звонки, переводы. Всё выстроилось в идеальный пазл. Ни одного белого пятна. Вообще никаких вопросов.

Остальные медицинские документы мальчика я посмотрел мельком. Операцию провели успешно. Состояние стабильное. Прогноз осторожно оптимистичный — есть шансы на восстановление, но потребуется долгая реабилитация.

И я бы мог получить хоть каплю прощения. Помочь с братом, оплатить лучшего врача, лучшую реабилитацию. Но уже всё сделано. Они сами справились. Только Эля заплатила слишком большую цену за это.

Я не знаю, сколько часов прошло, пока я читал всё это. За стеной по-прежнему слышались звуки видео. Она не спала. Не лезла в петлю.

И в этот момент я с облегчением, почти с радостью, понял: она точно не будет кончать жизнь самоубийством. Смерть родителей не сломала её. Инвалидность брата не сломала. Она боролась за него, работала в стриптиз-клубе, терпела, унижалась. Она не бросит его. Не сдастся.

Значит, и после меня не сдастся. Наверное.

Осталось только одно. Авария.

Мне хотелось узнать, кто этот ублюдок.

И тут — ещё одно интересное. Не нашли. Машину, влетевшую во встречную полосу и превратившую «Форд Фокус» в смятый кусок металла, не нашли. Она скрылась с места аварии.

Скрылась после такого удара. Это какая же должна быть машина, чтобы вынести лобовое столкновение и уехать своим ходом? И какой же водитель — живой, невредимый настолько, чтобы завести машину и уехать, не дожидаясь полиции и скорой? Да, это из области фантастики.

Свидетели видели искореженный джип. Тёмный, крупный, мощный. Но ни номеров, ни марки, ни других примет толком не запомнили. Видеорегистратор из машины Орловых пропал, и это при том, что он был установлен.

Дело велось вяло. Человека, сломавшего семью, отправившего двоих в могилу, одного в инвалидную коляску, а другого, по сути, в бордель, так и не нашли.

Злость вспыхнула — горячая, яростная. Это было неправильно. Несправедливо.

И это было странно. Я, пожалуй, впервые в жизни испытывал такие эмоции. С детства я знал, что мир несправедлив. Что это не голливудский фильм, где злодеев наказывают, а добрым хорошо живётся. В жизни часто злые на коне, а хорошие люди страдают. Это меня никогда не трогало. Ну да, таков мир. Кому-то повезло больше, кому-то меньше.

Чужие страдания меня никогда не трогали. Новости о катастрофах, преступлениях, трагедиях — всё это было фоном. Статистика. Не моё дело.

А тут такое чувство. Желание найти этого мерзавца и наказать. Лично, жестоко, чтобы пожалел, что родился.

Может, потому что дело касалось Эли.

В тот же вечер я отнёс Эле кулон. Не знаю зачем. Не знаю почему. Может, пытался хоть как-то искупить вину. Жалкая попытка, конечно. Или просто хотел увидеть хоть какую-то реакцию. Злость, отвращение, даже плевок в лицо был бы лучше, чем эта пустота.

Пошли дни.

Эля почти все время лежала с отсутствующим взглядом. Она целыми днями пялилась в телефон или телевизор, бесконечно листая ленту или смотря какие-то сериалы. Я — терзаемый чувством вины, которое грызло изнутри, не давая покоя ни днём, ни ночью. Я пытался с ней поговорить, но она игнорировала. Смотрела сквозь меня, как будто меня не существовало.

Больше не плакала. Не злилась. И я мог бы её отпустить. Отвезти домой, к нормальной жизни. Эгоист — вот кто я. Мне нужно было держать её при себе. Видеть, что она жива, что дышит. Контролировать ситуацию, потому что иначе я не знал, как жить с этим грузом.

Если бы она попросила, сказала «отвези меня домой», я бы всё-таки отвёз. Наверное. Хотя не уверен. Но она молчала. Покорно сидела в этой комнате, как призрак.

Вот как. Человек пережил смерть родителей, инвалидность брата, восемь месяцев работы в стриптиз-клубе. Справилась со всем этим. А я умудрился сломать её.

Так же она игнорировала и подарки.

Я принёс ещё — браслет, серьги, всё с тем же синим топазом под цвет глаз. Оставлял на столе рядом с едой. Это было глупо. Странно. Но мне хотелось увидеть хоть какую-то реакцию. Может быть, кинула бы в меня. Закричала бы, что я идиот, если думаю, что это что-то исправит.

Но ничего. Она даже не притрагивалась. Коробочки так и стояли на столе, нетронутые.

Я выходил из клуба. Только что уволил Ингу. Она призналась, что припугнула Элю. Сказала, что не даст расчёт, если та не поедет. Отец бы уничтожил Ингу за такое. Стёр бы в порошок, сделал бы так, чтобы она даже уборщицей нигде не устроилась. Да и я раньше сделал бы то же самое без колебаний, жестко, показательно.

А тут просто наорал и уволил. Становлюсь слабее. Или просто понимаю, что сам совершил ошибку куда страшнее, чем то, что сделала Инга. И ничего, никак не наказан. Продолжаю жить, работать. Какое право я имею судить Ингу?

Выйдя на улицу, я увидел цветочный магазин. Он всегда тут был, но раньше я не обращал внимания. И подумал: а что, если купить ей цветы?

Зашёл в первый попавшийся. Розы, лилии, пионы, орхидеи — всё яркое, красивое. Но смотрел я на эти букеты и чувствовал — не то. Как будто они все для неё не подходили. Слишком... не её.

Я вспомнил ту фотографию. Ромашки. Не зря же родители дарили ей именно их. Может, это её любимые цветы. Простые, солнечные. Очень подходят ей.

Но ромашек в этом магазине не было. Во втором тоже. И в третьем.

Я обошёл несколько цветочных, пока наконец не нашёл — букет полевых ромашек с какими-то травами, простой, но именно такой, какой нужен.

Принёс букет вместе с едой. Положил рядом с подносом. Она не отреагировала. Даже не посмотрела.

Ушёл, чувствуя себя идиотом.

Но на следующий день, когда я зашёл с очередным подносом, я замер на пороге.

Букет стоял в вазе. Не валялся на столе забытым, не лежал увядающим.

Шок, смешанный с какой-то детской, идиотской радостью, которую я не заслуживал и не имел права испытывать.

Она позаботилась о них. О цветах. Не выбросила, не оставила умирать. Значит... значит что-то ещё живо внутри неё? Или просто пожалела ромашки, которые не виноваты, что их принёсло чудовище?

А этим вечером я застал её сидящей на кровати с телефоном в руках. Экран светился в полумраке.

И она плакала. Горько, безутешно, беззвучно.

Глава 21

Эля

Я держала телефон в руках и не могла поверить в то, что читала. Все старания зря. Восемь месяцев в клубе, унижение, страх, ночь с монстром — всё впустую.

Слезы уже вовсю текли по щекам, размазывая экран, но я продолжала перечитывать сообщение от Лизы снова и снова, надеясь, что неправильно поняла.

Славику нужна была ещё одна операция. Не такая дорогая, как первая, но всё равно за деньги. А у нас их не было. Совсем. И фонд, в который мы подали заявку, отказал — слишком много желающих, недостаточно средств, попробуйте в следующем квартале.

Следующий квартал. А Славе нужно сейчас.

Мысли крутились в голове, как белка в колесе, но я не находила решения. Откуда взять деньги? Как? У кого попросить? К кому обратиться?

— Что-то случилось с братом?

Я вздрогнула от звука голоса. Не заметила, как монстр вошёл. Он стоял в дверях, смотрел на меня внимательно, изучающе.

Быстро вытерев слёзы рукавом толстовки, я постараясь взять себя в руки. Не реветь при нём. Не показывать слабость. Посмотрела на него впервые за все эти дни. По-настоящему посмотрела, а не просто пропустила взглядом насквозь.

— А в какой момент тебя это вдруг стало интересовать? — голос прозвучал устало, без злости. Просто вопрос.

Молотов ничего не ответил. Челюсти сжались, что-то мелькнуло в глазах. Он развернулся и вышел, закрыв за собой дверь.

Я снова уставилась в телефон.

Странно всё получается. Столько денег потрачено, столько времени прошло, а до сих пор нет нормальных прогнозов. Врачи говорят обтекаемо, уклончиво: «нужно время», «посмотрим», «пока сложно сказать». Ни я, ни Лиза не разбирались в медицине. Послушно делали всё, что говорят врачи. Да и выбора особо не было. Альтернатива одна: оставить брата инвалидом навсегда.

Что делать?

Лиза уже выставила квартиру на продажу, ту, в которой мы жили вместе после аварии. С низкой ценой, почти бросовой, лишь бы быстрее. Но кто купит её за такой короткий срок? Неделя, две — этого мало для сделки с недвижимостью.

Пойти к Молотову? Попросить у него денег? Предложить... себя?

От одной этой мысли меня замутило. Жутко. Противно. Невыносимо. Но ради жизни Славика я была готова и на это. Когда на кону стоит жизнь и здоровье близкого человека, рамки стираются. Ты готов на всё.

Я усмехнулась горько. Я и так уже здесь, заперта в его доме. Какой смысл ему тратить огромную сумму, если он и так может брать меня, когда захочет? Вот она я — бери и пользуйся. Для чего он вообще держит меня у себя? Видимо, ждет пока всё заживёт, чтобы снова...

Не додумала. Не хотела додумывать.

Так и не найдя решения, я уснула под утро.

Проснулась рано, в семь утра. Еда уже стояла на столе, он принес ее, пока я спала. Я даже всё съесть не смогла. Не чувствовала вкуса. Просто жевала и глотала механически, потому что надо.

День тянулся бесконечно долго. Никакого решения мы с Лизой не нашли. Она организовала сбор в соцсетях — написала пост, приложила документы, медицинские справки, фотографии Славы. Репостили, жертвовали по сто, по двести рублей. Но мы обе понимали — просто не успеем. Слишком мало времени, слишком большая сумма.

Объявление о продаже квартиры тоже висело на модерации. Но и тут вряд ли что-то получится — как можно продать квартиру за неделю?

А вечером мне снова позвонила Лиза.

Я боялась брать трубку. Боялась услышать плохие новости: что состояние ухудшилось, что времени совсем не осталось, что врачи разводят руками.

Но всё же взяла.

— Эля! — Лиза буквально кричала в трубку, голос дрожал от эмоций. — Ты не поверишь! Я... я даже не знаю, как это...

Она прерывалась, смеялась сквозь слёзы, задыхалась.

— Лиз, что случилось? — сердце колотилось где-то в горле.

— Какой-то анонимный спонсор! — выпалила она, задыхаясь. — Оплатил операцию! Полностью! И не просто операцию, нас переводят! В другую клинику! Помнишь того хирурга? С фамилией, которую я вообще выговорить не могу? К которому мы не пошли, потому что слишком дорого?

Лиза говорила обрывочно, перескакивая с мысли на мысль, слова сыпались потоком.

— Помню, — выдохнула я, не веря своим ушам.

— Вот к нему! Я уже общалась с ним по видеосвязи! Эля, он сказал, что у Славы хорошие шансы! И знаешь что? — голос Лизы стал жёстче, в нём прорезалась злость. — Та клиника, где мы были... они нас обманывали. Тянули. Они с самого начала знали, что потребуется несколько операций, но не говорили. Растягивали лечение, выжимали деньги по капле. А этот врач сразу всё объяснил, рассказал план. Одна операция. Сложная, но последняя. И реабилитация после. И всё оплачено! Всё, Эля! Полностью!

Слёзы снова потекли по моим щекам, но на этот раз от облегчения. От невероятного, всепоглощающего облегчения.

— А... а спонсор? Известно, кто это?

— Нет, — голос Лизы стал тише. — Он попросил остаться неназванным. Полная анонимность. Деньги перевели через фонд, никаких контактов.

Но я догадывалась, кто этот спонсор. Монстр, который сломал мне жизнь, теперь спасал жизнь моего брата.

Эмоции переполняли — радость, облегчение, благодарность, смятение. Всепоглощающая радость от того, что всё решено. Слава будет жить. Будет ходить. Будет нормальным.

И странная, горькая мысль: как же так? Мы почти год бились, собирали по крохам, унижались, просили. А один человек вот так, буквально щелчком пальцев, решил всё.

Что он потребует взамен?

Но мне было уже не так важно. Даже если он потребует что-то... Слава будет здоров. И это главное.

Даже промелькнула странная, ужасная мысль: я уже не жалею о встрече с Молотовым. Если так было угодно судьбе — чтобы я за жизнь Славика заплатила такую цену — то я готова. Я приму это. Потому что жизнь братика мне дороже всего.

Под эмоциями — смесью радости, облегчения и какого-то непонятного порыва — я подошла к двери. Обхватила ручку, привычно ожидая сопротивления. Она всегда была заперта. Каждый раз.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но дверь открылась. Я замерла в изумлении, не веря. Забыл закрыть? Или специально оставил открытой?

Сердце колотилось где-то в горле. Я шагнула в коридор, и странное чувство накрыло меня, будто я вышла из клетки после долгого заточения.

Это было необычно. Последние дни мой мир сузился до размеров комнаты. Телефон, телевизор, четыре стены и периодические появления монстра с подносом еды. Я забыла, что за этими стенами есть ещё что-то. Другие комнаты, коридоры. Целый мир, который продолжал существовать, пока я лежала в своей клетке.

Я спустилась на первый этаж и буквально столкнулась с женщиной, лет пятидесяти, в фартуке. Каштановые волосы аккуратно собраны в пучок. Она с удивлением посмотрела на меня, но потом лицо смягчилось, и она тепло улыбнулась.

— Ой, здравствуйте, дорогая. Я — Варвара Петровна. А вы?

Кто это? Работница? Или её приставили следить, чтобы я не сбежала?

— Элина, — ответила я тихо. — Можно просто Эля.

— Эля, — повторила она, и улыбка стала ещё теплее. — Какое красивое имя. Я как раз ужин приготовила. Пойдёмте, поедите нормально, не в комнате.

Я подчинилась, следуя за ней на кухню. Хоть я и вышла из комнаты, но плана у меня не было. Сбежать? Благодарить Молотова?

Варвара Петровна усадила меня за большой стол, налила чай в красивую фарфоровую чашку. Сама продолжила хлопотать у плиты, помешивая что-то в кастрюле.

— Так вот, значит, кому Димочка еду таскает, — проговорила она задумчиво, бросив на меня взгляд через плечо.

Я вздрогнула. Димочка. У монстра есть имя. Дмитрий. Димочка.

А монстр ли он?

На секунду я вернулась в ту ночь. Его руки на моём теле. Его безразличие к моим слезам. Боль. Страх. Да, монстр. Определённо монстр.

— Вы его девушка, наверное? — Варвара Петровна повернулась ко мне, вытирая руки полотенцем. В её глазах было любопытство, но не злое — доброе.

Я промолчала. Не стала говорить, что я не его девушка. Что я... что я вообще? Жертва? Пленница? Даже не знаю, как это назвать.

Варвара Петровна вздохнула, подошла ближе, присела на стул напротив.

— Я не знаю, что у вас произошло, — сказала она тихо, серьёзно. — Но на Диме лица нет уже который день. Ходит как потерянный. Не ест толком, не спит. Я его с детства знаю, понимаете? Его отца знала. — Она покачала головой. — Не было у мальчика детства нормального. Отец... отец был жестоким человеком. Холодным. Дима рос под прессом. Научился быть таким же — жёстким, бесчувственным. Но я-то знаю — он не такой. Внутри он другой. Просто не умеет это показывать.

Я слушала, не зная, что ответить.

Внутри он другой? Не знаю. Хотя маленькое зёрнышко сомнения всё-таки зародилось во мне. Может быть, жестокое детство что-то объясняет? Когда тебя ломают с детства, ты сам становишься сломанным. Учишься ломать других, потому что это единственное, что знаешь.

Но разве это оправдание? Разве можно простить насилие из-за травмированного детства? Я не знала ответа.

— Зачем я это всё вам говорю, — Варвара Петровна махнула рукой, словно отгоняя свои мысли. — Просто рада, что наконец-то у Димы кто-то появился. А то совсем один после смерти Ани...

Я слушала молча, не отвечая, только бездумно рассматривала кухню — большую, светлую, с дорогой техникой и мраморными столешницами. Сколько дней я здесь? Даже не знаю. Потеряла счёт. Какое сегодня число? Какой день недели? Время размылось в однообразную серую массу.

Аня. Уже второй раз слышу это имя. Кем она была для него? Как он с ней обращался — тоже как со мной? Или по-другому? Может, её он любил?

Варвара Петровна поставила передо мной тарелку с супом. Пар поднимался вверх, запах был домашним, аппетитным.

В этот момент я услышала шаги. Тяжёлые, размеренные, уверенные. Сердце ёкнуло. Я подняла глаза.

Молотов стоял в дверном проёме — в тёмно-синей рубашке, небрежно расстёгнутой у ворота, рукава закатаны, обнажая сильные предплечья. Весь такой собранный, контролирующий ситуацию. Лицо, как всегда, абсолютно нечитаемое. Каменная маска.

Варвара Петровна засуетилась, быстро налила вторую тарелку, поставила напротив меня.

— Ну что ж, я всё сделала на сегодня. Пойду, пожалуй. — Она сняла фартук, аккуратно повесила на крючок. Бросила на нас быстрый взгляд — оценивающий, понимающий — и скрылась в коридоре, оставив нас наедине.

Молотов сел за стол напротив. Я моментально уставилась в тарелку, не поднимая глаз. Не хотела встречаться с ним взглядом.

Мы оба молчали. Тишина наполняла кухню, сгущалась, давила на плечи, на грудь. Воздух стал тяжёлым, липким.

Щелчок зажигалки разорвал тишину. Он закурил. Дым медленно поплыл в мою сторону, забирался в нос, в горло. Я непроизвольно закашлялась, отворачиваясь.

— Не переносишь табачный дым? — голос прозвучал ровно, без эмоций.

— Да.

Он тут же потушил сигарету в пепельнице. Просто взял и потушил. Без возражений, без недовольства, как будто моё слово что-то значило.

Тишина вернулась. Ещё тяжелее, ещё давящее.

Я не знала, что сказать. Слова застряли где-то в горле, комком. Спасибо? Нужно сказать спасибо? Было за что — он спас Славу. Оплатил лучшего хирурга, лучшую клинику, дал брату шанс на нормальную жизнь. Буквально спас его.

Но как я могу благодарить монстра? Человека, который изнасиловал меня?

Мысли метались, сталкивались, разрывали изнутри. Я терзалась, не находя ответа. Но потом пришло понимание, холодное и ясное: за жизнь брата стоит сказать спасибо. Даже своему насильнику. Даже монстру. Потому что Слава важнее моей гордости, моей боли, моего отвращения.

Я подняла глаза. Заставила себя посмотреть прямо на него. Встретилась с его тёмным, непроницаемым взглядом.

— Спасибо. За брата, — выдавила я. Голос дрожал, но слова были искренними.

Он смотрел на меня долго. Слишком долго. Не отводил глаз, не моргал. Я видела, как что-то мелькнуло в глубине его взгляда — удивление? облегчение? боль? — но оно исчезло так быстро, что я не успела понять.

А потом он резко встал. Стул скрипнул по плитке. Он обогнул стол — два широких шага, и он уже рядом. Я замерла, задержав дыхание. Что он сделает?

Любимые читательницы!

Пожалуйста, оставляйте комментарии или замечания. Мне очень интересно узнать ваши мысли, эмоции и впечатления от каждой главы. Любая обратная связь вдохновляет продолжать писать.

А если времени на отзыв нет, буду безмерно благодарна за звёздочку! Это займёт всего секунду, но очень поможет книге подняться в рейтинге и найти новых читателей.

Спасибо, что вы здесь! ❤️

Глава 22

Эля

Монстр наклонился и поцеловал меня.

Не грубо. Не жёстко.

Нежно. До невозможности, до абсурда нежно. Губы коснулись моих осторожно, почти робко, будто я была из хрусталя и могла разбиться от резкого движения. Как будто он боялся сделать больно. Как будто просил разрешения на каждое прикосновение.

Я не понимала, что вообще происходит.

Его рука легла мне на затылок, пальцы осторожно запутались в волосах. Погладили медленно, ласково, успокаивающе. Большой палец провёл по моей щеке, стирая слезинку, о которой я даже не знала.

Запах его духов окутал меня, как невидимое облако. Это были другие духи. Аромат был приятным, тёплым, древесным, с нотками чего-то свежего и чистого. Не душащий, не удушающий. Обволакивающий, почти успокаивающий.

И тут меня накрыло ужасное, чудовищное осознание.

Я не испытывала к нему отвращения. Совсем. Ни капли.

А должна была. Обязана была! Он изнасиловал меня. Взял силой, не слушая моих криков, моих мольб. Разорвал мою жизнь на до и после. Держит меня здесь взаперти, запирает на ключ, контролирует каждый мой шаг.

Я должна была его ненавидеть всей душой, каждой клеточкой тела. Должна была оттолкнуть, ударить, закричать, расцарапать лицо. Плюнуть ему в лицо. Что угодно, только не это.

Но вместо этого... ничего.

Пустота там, где должна была пылать ярость. Тишина там, где должны были греметь проклятия.

А может, даже не пустота. Может, что-то ещё. Что-то тёплое, мягкое, почти приятное. Что-то, что предательски откликалось на его прикосновение. На тепло его губ, на ласковые поглаживания.

Почему я не чувствую того, что должна чувствовать? Где моя ненависть? Где злость, отвращение, страх?

Стокгольмский синдром, так это называется, да? Когда жертва привязывается к мучителю. Когда мозг ломается от стресса и начинает искать спасения там, где его нет. Защитная реакция психики.

Или я просто окончательно, бесповоротно сломалась? Может, внутри меня больше ничего не осталось — ни гордости, ни достоинства, ни воли?

А может быть, дело в том, что он спас Славу? Может, моя больная психика уже записала его в спасители, затирая всё остальное?

Или дело в другом? В том, что он красивый, богатый, молодой? Может, какая-то примитивная, животная часть меня реагирует на это — на власть, на силу, на внешность? И мне от этого ещё мерзее.

Я не знала ответа. Не понимала себя. Не узнавала ту, кем стала.

Злость поднялась волной, внезапной и горячей, обжигающей изнутри.

Но не на него.

На себя. На свою невыносимую слабость. На своё предательское тело, которое не отталкивает его руки. На своё больное сердце, которое замирает от его прикосновений. На свою жалкую, сломленную душу, которая позволяет — позволяет! — себе чувствовать что-то, кроме ненависти, к этому человеку.

Я ненавидела себя в этот момент больше, чем когда-либо.

Он оторвался от моих губ.

Медленно, неохотно. Словно каждый миллиметр расстояния причинял ему боль. Будто расставался не просто с моими губами, а с чем-то невероятно драгоценным, что может больше никогда не повториться.

Но не отстранился, не отошёл. Не вернулся на своё место за столом.

Монстр остался рядом слишком близко, нависая надо мной. Рука на моей шее — нежная, но властная. Пальцы обхватывали затылок, большой палец лежал на пульсирующей жилке, где бешено билась кровь. Чувствовал ли он, как колотится моё сердце?

Он прислонился лбом к моему лбу. Закрыл глаза, длинные тёмные ресницы легли тенью на щёки.

Я видела его лицо в нескольких сантиметрах, так близко, как никогда. Каждую чёрточку. Каждую ресницу. Тонкие морщинки в уголках глаз. Чёткую линию бровей. Тень щетины на подбородке и скулах. Небольшой шрам над левой бровью, который я раньше не замечала.

Монстр был красивым. Чертовски, несправедливо красивым.

Он дышал тяжело, неровно, прерывисто, каждый вздох отдавался в моей груди. Его грудь вздымалась и опускалась учащённо, будто он только что пробежал марафон. Или пережил что-то настолько важное, настолько сильное, что выбило всё дыхание.

Тепло его дыхания касалось моих губ — горячее, неровное, смешанное с моим. Мы были так невыносимо близко, что я не понимала, где заканчиваюсь я и начинается он. Чувствовала отчаянное биение сердца. Его? Моё? Не знаю. Может, оба слились в один бешеный ритм.

Я уже не знала ничего. Не понимала, что происходит. Кто я. Что я чувствую. Правильно ли это или ужасно неправильно.

Нужно было что-то сказать. Разорвать эту близость, эту опасную, обманчивую нежность. Напомнить — себе или ему — кто мы на самом деле. Что между нами.

Я собрала всю свою волю, каждый её жалкий, истрёпанный остаток, в кулак. Сглотнула. Заставила голос звучать максимально спокойно, ровно, без предательской дрожи, которая готова была сорвать каждое слово:

— Я понимаю. Долг увеличился. За брата тоже придётся расплатиться.

Слова повисли в воздухе между нами — холодные, жестокие, возвращающие нас из этой обманчивой нежности обратно в реальность.

Молотов выпрямился. Медленно, словно нехотя. Долго и пристально посмотрел на меня. В его глазах было что-то... боль? Разочарование? Злость? А может, всё сразу? Я не поняла. Не смогла прочитать, как всегда. Он был для меня закрытой книгой

Потом встал, развернулся и ушёл. Просто ушёл, не сказав ни слова. Тарелка супа так и осталась на столе нетронутой, остывающей, ненужной.

Я тоже встала из-за стола. Есть не хотелось, горло сжалось так, что казалось, и глоток воды не пролез бы. Ноги двигались сами, без моего участия. Вышла в просторный холл с высокими потолками, залитый вечерним светом.

Входная дверь была открыта настежь.

Я замерла, глядя на этот проём, за которым был мир. Потом шагнула. И ещё раз. Вышла на крыльцо и остановилась.

Эмоции были странными. Всепоглощающая радость — такая сильная, что хотелось кричать, смеяться, плакать — от того, что Славик будет жить. Ходить. Может быть сможет играть в хоккей. Жить нормальной жизнью, которую заслуживает.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И тут же странное, жуткое ощущение. Его жизнь взамен моей. Как будто судьба требует жертву. Как в тех древних легендах, где нужно отдать что-то ценное, чтобы получить желаемое. Я отдала себя. Своё тело, свою невинность, свою свободу. И получила жизнь брата.

Обжигающая, яростная злость — на себя. За то, что не чувствую того, что должна. За то, что только что позволила ему себя поцеловать. Не оттолкнула, не ударила, не закричала.

Много эмоций. Слишком много. Радость, благодарность, ненависть, стыд, страх — всё смешалось в один хаотичный ком, который застрял где-то в груди и не давал дышать. Пустота уже не была такой бездонной. Она начала заполняться. Совсем чуть-чуть, по капле, по крупице. Чем? Я не знала. Может, смирением. Может, надеждой. Может, чем-то, чему нет названия.

Было прохладно, на удивление прохладно для разгара лета. Воздух был влажным, свежим, насыщенным запахом дождя и мокрой земли. Капли поблескивали на траве, на листьях деревьев, на лепестках цветов, как маленькие бриллианты в остатках дневного света. Значит, был дождь.

Пока я сидела в своей комнате-клетке, вцепившись в телефон, здесь шёл дождь. Светило солнце. Дул ветёр. Мир продолжал существовать. А я даже не знала.

Небо затянуто тяжёлыми серыми облаками, но солнце всё ещё пробивалось сквозь них узкими золотыми полосками. Был почти закат: золотисто-розовый свет окрашивал край неба, делая облака похожими на расплавленный металл.

Какое же сегодня число?

Я остановилась, пытаясь вспомнить. Какой день недели? Когда он меня привез сюда? Сколько дней прошло? Считала в уме, восстанавливая потерянное время по крупицам. День за днём, ночь за ночью, бесконечные часы в четырёх стенах.

Вспомнила. Завтра год. Ровно год, как погибли родители.

Год, как моя жизнь разделилась на до и после. Год кошмара, борьбы, отчаянного выживания на грани возможного. Год, который закончился здесь — в доме монстра, в его постели, в его абсолютной власти.

Но зачем же я вышла?

Вопрос повис в голове. Сбежать? Воспользоваться открытой дверью, побежать по дороге, кричать, звать на помощь?

Нет.

Не для этого. Я даже не думала об этом всерьёз. Просто хотела выйти. Увидеть небо, а не потолок. Вспомнить, что за стенами этого дома есть целый мир. Подышать свежим воздухом, а не затхлым воздухом комнаты. Почувствовать хоть что-то живое — ветер на коже, траву под ногами, запах цветов.

Я не собиралась бежать.

И я теперь понимала — по-настоящему, всей душой понимала — тех женщин, о которых читала когда-то в новостях. Тех, чьи истории мелькали в криминальной хронике и заставляли меня думать: «Почему они не ушли? Почему терпели?»

Жертвы домашнего насилия, которые живут годами с мужьями-тиранами, но не уходят. Не собирают вещи, не бегут к родственникам, не обращаются в полицию. Жертвы торговцев людьми в борделях и подвалах, которые не кричат, не зовут на помощь, а покорно возвращаются к сутенёрам.

Раньше я не понимала. Думала: «Почему не боретесь? Почему не бежите?» А теперь знала. Потому что не так-то просто убежать от того, кто сильнее. Не физически, хотя и это тоже. А сильнее волей. От того, кто подавил тебя изнутри, сломал, забрал способность сопротивляться. Для такого контроля не нужны цепи и замки. Клетка строится в голове. И из неё не выбраться, даже когда дверь открыта настежь.

Вот и я не планировала никуда бежать.

Я оказалась слишком слабой. Или слишком сломленной. Или и то, и другое вместе. Не знаю. Признавать это было больно.

Обуви у меня не было. Я вышла прямо в белых домашних носках, которые он мне принес вместе с одеждой. Спустилась с крыльца. Ступеньки были холодными, скользкими от влаги. Носки мгновенно промокли насквозь, стали тяжёлыми, прилипли к ступням неприятной мокрой тканью. Ногам стало противно — мокро, холодно, липко, будто я наступила в лужу.

Но я продолжала идти. Шла дальше, не останавливаясь, по мокрой траве.

Трава была высокая, густая, мягкая под ногами. Щекотала лодыжки длинными стебельками. Я вдыхала запах — такой свежий, чистый, земляной, смешанный с ароматом цветов и влажной листвы. Запах жизни. Запах свободы, которой у меня больше не было.

Кто бы мог подумать, что у монстра возле дома растут цветы?

Розы — алые, белые, нежно-розовые — росли аккуратными рядами вдоль каменной дорожки. Ухоженные, подстриженные, явно за ними кто-то тщательно следит. Лилии — высокие, величественные, гордые — возвышались среди зелени, их крупные бутоны ещё не раскрылись полностью.

И даже ромашки. Целая полянка у самого края участка.

Ромашки. Мои цветы.

Я подошла к высокой голубой ели, что росла в дальнем углу сада. Огромная, древняя, раскидистая, с густыми лапами, которые спускались почти до самой земли. Маленькие прозрачные капельки дождя висели на каждой иголке, сотни, тысячи крошечных хрустальных бусин, сверкающих в остатках вечернего света.

Остановилась под деревом. Протянула руку и оттянула нижнюю ветку вниз, ближе к лицу. Иголки кольнули ладонь, но несильно. Потом отпустила.

Ветка взметнулась вверх, и капли сорвались с неё дождём.

Они упали на меня — на лицо, на закрытые веки, на губы, на волосы, на футболку. Холодные, свежие, чистые.

Я стояла неподвижно и смотрела, как капли медленно стекают по моим рукам, оставляя холодные мокрые дорожки. Они стекали по шее, скатываясь под воротник футболки. О чём я думала? Ни о чём конкретном. Мысли были размытыми, нечёткими, как эти самые капли на иголках ели. Просто стояла и смотрела в никуда.

Чувствовала, как влага впитывается в ткань футболки, делая её тяжёлой и липкой. Как холод постепенно пробирается под кожу, проникает глубже, к самым костям. Как я стою здесь — мокрая, почти босая, совершенно потерянная. Не знающая, кто я теперь и что со мной будет дальше.

Я подняла глаза, медленно и неохотно, словно что-то подсказало мне посмотреть туда.

И встретилась взглядом с Молотовым.

Он сидел в беседке, той самой на которую я вылезла через окно в панике и страхе. Сидел, небрежно откинувшись на спинку деревянной скамьи, вытянув длинные ноги. И снова курил. Сигарета тлела между пальцами, тонкая струйка дыма медленно поднималась вверх, растворяясь в густеющем сумеречном воздухе.

Монстр смотрел на меня не отрываясь. Просто смотрел — без улыбки, без хмурости, без видимых эмоций. Лицо было абсолютно непроницаемым, как всегда. Маска, за которой я не могла разглядеть ничего. Или просто не умела читать его, как не умею читать чужие языки.

Я медленно пошла дальше. Прошла мимо беседки, всего в нескольких метрах от него. Не остановилась, не отвела взгляда, не ускорила шаг. Просто шла своим путём, словно его здесь не было.

Чувствовала его глаза на себе — тяжёлые, жгучие, пристальные, оценивающие каждое моё движение. Этот взгляд давил на плечи, на спину, заставляя напрячься.

Но он меня не остановил. Не окликнул. Не произнёс ни слова. Не встал со скамьи, не пошёл следом, не схватил за руку.

Просто продолжал сидеть и курить. И смотреть.

Видимо, решил, что я не решусь сбежать. В мокрых носках, без обуви, без верхней одежды, без телефона, в футболке и штанах. И он был абсолютно прав.

Я остановилась, увидев огромную собаку.

Это была помесь кавказской овчарки с кем-то ещё, может, алабаем, может, какой-то другой крупной породой. Огромная, мощная, с густой серо-коричневой шерстью и умными тёмными глазами. Она сидела возле массивной деревянной будки, которая выглядела как настоящий домик, и просто смотрела на меня. Спокойно, оценивающе, без агрессии, но и без дружелюбия.

Я не испугалась. Никогда не боялась собак. Я всегда любила их, с детства. Мы с родителями часто брали собак из приюта на передержку, выгуливали, играли с ними. Собаки чувствовали людей лучше, чем люди друг друга.

Осторожно сделала шаг вперёд. Потом ещё один. Не знала, как он отреагирует. Огромный пёс вполне мог быть агрессивным к незнакомцам. Мог зарычать, залаять, предупредить, чтобы я не подходила.

— Привет, — сказала я тихо, чуть присев, чтобы быть на его уровне. — Привет, большой. Можно к тебе подойти?

Пёс продолжал внимательно смотреть на меня, слегка наклонив массивную голову набок. Изучал, принимал решение.

А потом медленно поднялся на огромные, мощные лапы и его хвост начал слегка вилять из стороны в сторону.

Я улыбнулась. Протянула руку ладонью вверх, давая ему обнюхать. Он осторожно подошёл, ткнулся влажным носом в мою ладонь, фыркнул.

Затем ещё ближе. Я погладила его по голове. Шерсть была густой, тёплой, немного влажной от вечерней сырости. Он прижался, подставляясь под руку, явно наслаждаясь прикосновением.

А потом он совсем потерял бдительность и завалился на спину прямо у моих ног, подставляя огромный мохнатый живот.

Я опустилась на колени в мокрую траву, не обращая внимания на холод и влагу, и стала гладить его живот. Он блаженно прикрыл глаза, задние лапы смешно подрагивали, хвост метался по земле.

У монстра есть собака.

Мысль была странной, нелепой. Монстры не заводят собак. Не заботятся о живых существах. Не строят им домики-будки. Не...

— Он обычно не подпускает к себе незнакомых.

Голос за спиной, спокойный, негромкий, без угрозы.

Я даже не вздрогнула. Не обернулась. Продолжала гладить пса, который довольно повизгивал.

В голове мелькнула мысль сказать что-то колкое, резкое. Нагрубить. Напомнить, кто он и что сделал. Защититься словами, раз другой защиты у меня нет.

Но я не смогла.

Не смогла нагрубить человеку, который спас жизнь Славе. Который дал брату шанс ходить, жить, быть счастливым. Как бы я ни ненавидела его за то, что он сделал со мной, я была обязана ему за брата. И это связывало мне язык крепче любых цепей.

Я просто промолчала, продолжая гладить пса.

— Его зовут Зевс, — сказал он после паузы.

— Зевс, — повторила я, почёсывая собаку за ухом. — Тебе подходит это имя.

— Любишь собак?

Я кивнула, не оборачиваясь.

— Очень.

Зевс внезапно перевернулся, вскочил на лапы и радостно затрусил к Молотову, виляя хвостом так активно, что всё его огромное тело раскачивалось. Тот присел, ласково потрепал пса по загривку, за ушами. Зевс запрыгал на месте от радости, оставляя грязные следы лапами на его тёмно-синей рубашке. Молотов даже не поморщился, он продолжал играть с ним, похлопывая по бокам, отталкивая, когда тот пытался лизнуть лицо.

Я смотрела на эту картину и не могла поверить своим глазам.

Монстр играет с собакой. Улыбается. Не той холодной, жёсткой полуулыбкой, что я видела раньше, а настоящей, тёплой, почти мягкой. Голос у него другой — ласковый, добрый, когда он что-то говорит псу.

Кто этот человек?

Я замёрзла. Совсем. Холод пробрался под кожу, дрожь прошла по спине. Я инстинктивно сложила руки на груди, пытаясь согреться, но это не помогало. Влажная футболка прилипла к телу, носки хлюпали на ногах.

Молотов оценивающе посмотрел на меня.

— Ты промокла. — Он выпрямился, отстранив Зевса. — Заболеешь. Пойдём в дом.

Не приказ. Не требование. Просто... констатация и предложение.

Я не ответила. Просто поплелась к дому медленно и неохотно. Он шёл за мной. Не рядом, не хватая за руку, не подгоняя. Просто следом, на расстоянии.

Зашла в дом, остановилась в холле. Под ногами расползались мокрые грязные следы. На светлой мраморной плитке они выглядели особенно отчётливо, портя безупречный вид. Должна была снять носки, наверное. Но не было сил. Я просто стояла, не зная, что делать дальше.

— Если хочешь, можешь побыть здесь, — сказал он, кивнув в сторону гостиной. — Или иди к себе.

Я стояла, не зная, что сказать, что делать, куда себя деть. Молчала, судорожно сжимая руки на груди, чувствуя себя странно — потерянно, расщеплённо, будто я смотрю на себя со стороны.

Впервые за все эти дни я словно проснулась после тяжёлого, душного сна. Очнулась. Вернулась в реальность. И эта реальность была непонятной, размытой, лишённой чётких граней. Я не понимала, что со мной происходит. У меня было много вопросов — к нему, к себе, к этой ситуации. Но я не знала, как их задать. Не знала даже, чего я хочу. Злиться? Благодарить? Плакать? Кричать? Всё смешалось в один клубок, который я не могла распутать.

Но было одно желание. Одно единственное, которое я обязательно должна была озвучить. Нет, не сбежать отсюда. Не просить отпустить меня домой. Другое. Более важное.

— Я хотела бы... — голос прозвучал хрипло, сдавленно, будто я не говорила целую вечность. Я сглотнула, пытаясь собраться, и продолжила твёрже: — Я хотела бы поехать завтра на кладбище.

Он замер. Смотрел на меня долго, пристально, не мигая. Так, что я почувствовала, как под этим взглядом кожа покрывается мурашками. Лицо его снова было абсолютно нечитаемым.

Я стояла и думала: ну да, конечно. Пустит он меня. Глупая. Наивная.

Он держит меня здесь взаперти, контролирует каждый мой шаг, а я прошу его отпустить меня на кладбище. Наверное, для него я как домашняя зверушка, которая просит погулять — можно выпустить на поводке, а можно и не выпускать. Его право. Его решение. А у меня нет права даже попросить.

— Я отвезу тебя. После обеда.

Слова прозвучали как гром среди ясного неба. Я моргнула, не сразу поняв, что услышала. Переспрашивать боялась — вдруг передумает, вдруг я ослышалась.

Он согласился. Просто так. Даже не спросил зачем, к кому я хочу поехать. Хотя наверняка знает — раз узнал всё про Славу, про операцию, то наверняка в курсе и про родителей.

— Что-то нужно взять? Цветы? — спросил он, и голос прозвучал на удивление мягко, почти осторожно.

Я смотрела на него, пытаясь понять — издевается? Или правда хочет помочь? Я не могла разобраться.

— Я... я бы хотела посадить цветы на могилах. Живые.

Он коротко кивнул.

— Хорошо.

И всё. Больше ничего не сказал. Не спросил какие, не уточнил детали. Просто принял как данность. Стоял и смотрел на меня тем самым непроницаемым взглядом.

Я на негнущихся, ватных ногах, дрожа от холода, от переизбытка эмоций, которым не могла дать название, поплелась по коридору в свою комнату.

В светлую, пустую, безликую комнату, где было проще и понятнее. Где были простые правила — лежать, есть, молчать, существовать. Четыре стены, кровать, телевизор. Мой маленький мирок.

А что делать за её пределами, в этом большом и теперь непонятном мире, где монстр целует меня нежно и соглашается везти на кладбище, — я пока не знала. Совсем не знала. И это пугало больше, чем замкнутое пространство.

Глава 23

Эля

Я собралась очень рано. Задолго до обеда, ещё когда солнце только начало подниматься над горизонтом, окрашивая небо в нежно-розовые оттенки.

Я ожидала, что дверь снова будет заперта. Но нет. Комната больше не была тюрьмой. По крайней мере, сегодня.

Всё утро я просидела в огромной гостиной, которая казалась слишком безупречной, чтобы в ней сидеть. Смотрела в окно, на сад, где утреннее солнце высушивало вчерашний дождь.

Варвара Петровна периодически заходила то с чаем, то с бутербродами, которые я почти не трогала. Пыталась разговорить меня, спрашивала о чём-то — как спала, не холодно ли, не нужно ли чего. Я отвечала коротко, односложно, но не грубила. Она, кажется, понимала и не настаивала, только грустно качала головой и уходила, оставляя меня наедине с мыслями.

Молотов приехал ровно в два часа дня.

Я услышала звук мотора, хлопок двери машины. Молотов зашёл в дом с коробкой в руках и сразу протянул её мне.

Открыла. Внутри лежали новые черные кроссовки.

На мгновение я растерялась. Он и об этом подумал. А ведь я забыла, что в мокрых носках на кладбище не походишь, что нужна нормальная обувь.

Дорога прошла в молчании.

Я сидела на пассажирском сиденье, смотрела в окно, следила, как мелькают деревья, дома, люди на улицах. Обычная жизнь, которая продолжалась, пока я была взаперти. Мир не остановился. Он просто шёл дальше, без меня.

Вдруг я почувствовала, что ко мне возвращалась способность мыслить. Не просто существовать, плывя по течению, а думать. Анализировать. Задавать вопросы.

Что ему от меня нужно?

После той страшной ночи он больше ко мне не прикасался. Ни разу. Даже намёков никаких не было, если не считать тех угроз, которыми он заставлял меня есть. Но даже те, кажется, были пустыми. Он не собирался их выполнять. Я это чувствовала.

Может, ждёт, когда у меня всё «заживёт»? Когда я приду в себя физически и морально? Чтобы потом снова...

Тогда зачем вот это всё? Лечение Славика — огромные деньги, которые он отдал, не моргнув и глазом. Поездка на кладбище — согласие без вопросов, без условий. Забота — бинтование моих порезанных рук, смена повязок, мазь на раны. Еда, одежда, даже кроссовки.

Может, он чувствует вину? Пытается искупить то, что сделал?

Но тогда зачем он напоминает мне, для чего я в этом доме? Зачем запирает дверь? Зачем держит меня рядом с собой?

Непонятно. Всё было таким запутанным, противоречивым, нелогичным.

А спросить я не решалась. Боялась услышать ответ. Боялась, что он снова скажет что-то про долг, про отработку, про то, что я принадлежу ему. И тогда вся эта хрупкая иллюзия человечности, которую я пыталась в нём разглядеть, рассыплется в прах.

Мы подъехали.

Кладбище было тихим, почти пустынным в этот будний день. Высокие деревья, аккуратные дорожки, ряды памятников. Тишина, нарушаемая только пением птиц и шелестом листвы.

Молотов вышел из машины, обошёл её, открыл багажник.

Я подошла и обомлела.

Багажник был полностью заполнен. Множество саженцев в небольших контейнерах — цветы, маленькие кустарники, молодые хосты с широкими листьями. Ромашки, лаванда, что-то ещё, чего я даже не успела рассмотреть.

Он... он купил всё это для могил моих родителей?

Молотов протянул мне небольшую коробку, нетяжелую, но звенящую изнутри. Я открыла. Инструменты. Совочек, грабельки, перчатки, секатор.

Сам взял несколько контейнеров с цветами в руки.

— Всё сразу не взять, — сказал он, глядя на меня. — Веди. Потом вернёмся за остальным.

Я развернулась и пошла по знакомой дорожке, петляющей между рядами памятников. Ноги помнили путь: сворот налево, потом прямо, мимо старой берёзы. А он молча шёл следом, неся цветы в руках.

Мы дошли. Я остановилась перед двумя серыми гранитными памятниками, стоящими рядом. Мама и папа. Их лица смотрели на меня с фотографий счастливые и живые. Такими я их и запомнила.

Слёзы подступили мгновенно, обжигающей волной. Я быстро смахнула их рукавом, стараясь взять себя в руки, не разрыдаться здесь и сейчас.

Всё было заросшим. Трава, сорняки, какие-то кусты пробились сквозь гравий. Я приезжала сюда последний раз ещё ранней весной. Тогда всё было под снегом, можно было не видеть запустения.

Мне было тяжело находиться здесь одной, слишком тяжело.

Поначалу, сразу после похорон, мы с Лизой приезжали постоянно, каждую неделю, иногда чаще. Убирали, приносили цветы, сидели рядом на скамейке, разговаривали с ними. Но когда Лиза уехала за границу со Славой, я смогла приехать сюда только один раз. С тех пор — ни разу. Не было сил. Не было того, кто поддержал бы.

С весны меня здесь не было. Почти полгода. Но годовщину я пропустить не могла.

И сейчас я была рада — как бы странно это ни звучало — что здесь не одна. Пусть рядом и мой мучитель. Пусть монстр. Но не одна.

Сходив ещё несколько раз к машине и перенеся все саженцы, я надела перчатки и опустилась на колени. Начала полоть, расчищать заросшее пространство, выдирая сорняки с корнями.

— Правой старайся поменьше, — сказал Молотов негромко, стоя рядом.

Я кивнула, не поднимая глаз.

А я и так делала почти всё левой рукой. Порез на ладони уже покрылся тонкой корочкой, но любое движение, любое сжатие кисти отзывалось тупой ноющей болью. Особенно если пытаться что-то схватить или потянуть.

Молотов уже несколько дней не делал мне перевязок. Оставил только тюбик мази, которую я сама наносила на порезы дважды в день. Бинты больше были не нужны, царапины на левой ладони почти зажили, а правую я берегла.

Я думала, прикидывала, куда что посадить. Ромашки к маме — она их, как и я, любила. Лаванду к папе — он всегда говорил, что этот запах успокаивает. Кустарники по краям ограды. Сколько времени у меня на всё это уйдёт? Час? Два? Учитывая, что большую часть работы придётся делать одной рукой...

Потянувшись за инструментами, я подняла голову и обнаружила, что Молотова рядом нет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Видимо, ушёл. Будет ждать меня в машине, пока я закончу.

Снова наклонилась к земле, выдирая очередной упрямый сорняк, чьи корни ушли глубоко.

Но через несколько минут послышались шаги. Тяжёлые, размеренные, приближающиеся по гравию.

Я обернулась.

Молотов шёл к могилам с большой металлической лейкой в одной руке полной воды, судя по тому, как напряжённо он её нёс, и садовой лопатой в другой. Настоящей, большой садовой лопатой, а не совочком.

Я замерла, держа в руках пучок вырванных сорняков, и просто смотрела на него, не в силах поверить.

Он только мельком глянул на меня, как будто ничего особенного не происходит, и прошёл к дальнему углу ограды. Воткнул лопату в землю и начал копать. Металл легко входил в утрамбованный грунт под его весом и силой.

Монстр... он собирается мне помогать?

Шок парализовал на мгновение.

Я просто сидела на коленях, не в силах оторвать взгляда, наблюдая, как он работает — снимает верхний слой дёрна, копает аккуратные ямки для саженцев, выбирает камни и отбрасывает их в сторону.

Кто ты? — хотелось закричать. — Кто ты на самом деле?

Но я не закричала. Вместо этого я молча вернулась к своей работе.

Мы работали слаженно, будто давно привыкли делать это вместе. Он копал ямки, я полола сорняки, освобождала саженцы от пластиковых коробок, стараясь не повредить корни. Хорошо, что все растения были с землёй на корнях, ведь лето не лучшее время для пересадки. Но так, с комом земли, был шанс, что всё приживётся.

Говорили односложно, только о деле — где копать, сколько лить, как лучше расположить. Никаких лишних слов. Но это была какая-то странная гармония, неожиданная и непонятная.

Когда мы закончили, я ещё стояла, не в силах уйти. Смотрела на преображённые могилы — ухоженные, с цветами, с зеленью. Такими, какими они должны быть.

Развернулась, посмотрела на оставшиеся саженцы в контейнерах. Их было ещё много, но садить было уже некуда.

Молотов проследил за моим взглядом.

— Оставь на дорожке, — сказал он спокойно. — Кто-нибудь подберёт. Здесь всегда нужны цветы.

Я кивнула, расставляя контейнеры у входа в ограду.

Он вытер руки о джинсы, отряхнул землю с лопаты.

— Можешь идти к машине. Или подожди меня здесь, — бросил коротко и пошёл вглубь кладбища, не оборачиваясь.

Мне не хотелось оставаться тут одной. Среди могил, в тишине, наедине с мыслями и болью.

Вместо этого я поплелась за ним, не зная даже, куда он идёт. Как привязанная. Как собака, которая не может отойти от хозяина.

От этой мысли стало мерзко. Но ноги продолжали идти следом.

Мы прошли совсем недалеко — несколько десятков метров по центральной аллее. Остановились у одной из могил.

Красивый памятник — белый мрамор, резная статуя ангела с опущенными крыльями. Всё ухожено до безупречности: ни единого сорняка, гравий выровнен, ограда покрашена. Даже цветы стояли свежие в огромной каменной вазе — белые розы, много.

С фотографии на памятнике смотрела молодая красивая девушка. Тёмные волосы, карие глаза, нежная улыбка.

Анна Молотова. Жена.

Даты под именем — она прожила всего двадцать пять лет.

Молотов стоял неподвижно, глядя на фотографию. Лицо каменное, непроницаемое, но в глазах... в глазах была боль. Такая глубокая, что я почувствовала её даже на расстоянии.

Он сунул руку в карман джинсов, достал помятую пачку сигарет. Вытащил одну. Потом заметил меня, стоящую в стороне, молчаливую. Глянул. И положил сигарету обратно в пачку.

Не знаю, зачем я это сказала. Слова сорвались с губ раньше, чем я успела их обдумать, остановить, проглотить обратно.

— Мне жаль.

Зачем? Зачем я это сказала ему — монстру, насильнику, тому, кто сломал меня? Вдруг он разозлится? Вдруг решит, что я лезу не в своё дело?

Но вместо ярости или холода на его лице появилось что-то другое. Он грустно улыбнулся — не той жёсткой полуулыбкой, что я видела раньше, а настоящей, печальной, пропитанной болью.

— У Ани всегда было слабое здоровье, — начал он тихо, глядя на фотографию. — С детства. Но она была... живой. Яркой. Не хотела сидеть дома, беречь себя. Хотела жить полной жизнью, пока может.

Он замолчал на мгновение, сглотнул.

— Мы поехали в отпуск. Я предлагал ей Европу — Италию, Францию, Швейцарию. Комфортно, безопасно, хорошая медицина рядом на всякий случай. Но Аня мечтала об Африке. О настоящем сафари по саванне. Видеть львов, слонов, закаты над бескрайними равнинами. Она так загорелась этой идеей, что я не смог отказать. — Его голос дрогнул, стал глуше. — Мы провели там две недели. Она была счастлива. По-настоящему счастлива. Смеялась, фотографировала всё подряд, не могла налюбоваться.

Пауза затянулась. Я не решалась даже пошевелиться.

— Уже когда мы вернулись, она заболела. Сначала думали — просто простуда, акклиматизация. Но температура не спадала. Потом начались судороги, кровоизлияния. — Он сжал челюсти, в скулах заходили желваки. — Лихорадка Денге. Смертность — один процент. Один чёртов процент. Но она... она попала именно в него. Лучшие врачи, лучшие клиники — ничего не помогло. Через неделю её не стало.

Слова повисли в воздухе тяжёлым грузом.

Я стояла молча, не зная, что сказать. Что можно сказать после такого? «Мне жаль» — уже прозвучало, и это было пусто, бессмысленно. Никакие слова не вернут человека, не залечат такую рану.

Удивляло другое — почему он мне это рассказывает? Зачем? Мы не друзья. Мы даже не знакомые. Он — мой мучитель, я — его жертва. Какое мне дело до его мёртвой жены?

Но почему-то было дело. Странно, неправильно интересно.

Монстр, оказывается, любил. По-настоящему любил. Это точно была любовь — я слышала это в каждом слове, видела в его глазах, в том, как он смотрел на фотографию. Не привязанность, не привычка, не собственничество. Любовь. Та самая, настоящая, о которой пишут в книгах.

Значит, он способен на это чувство. Значит, внутри монстра был человек. Или был когда-то, до того как его жена умерла.

И это делало его... другим. Но не оправдывало. Никогда не оправдает.

Я постояла ещё немного, борясь с непонятным порывом. Потом, не понимая сама, что делаю, развернулась и быстро пошла обратно к могилам родителей.

Взяла оставшиеся цветы, схватила маленькую лопатку, лейку и вернулась к могиле Анны.

Возле ограды была узкая полоса голой земли, ухоженной, но пустой. Я опустилась на колени, не обращая внимания на холод и влажность, которые тут же пропитали штаны. Выкопала несколько неглубоких ямок, быстро и торопливо, будто боялась передумать. Аккуратно высадила цветы. Примяла землю вокруг. Полила водой из лейки.

Я не смотрела на Молотова. Но чувствовала его взгляд на себе — тяжёлый, пристальный, ошеломлённый.

Зачем я это делаю?

Не знаю. Не понимаю. Жалею его? Сочувствую? Или просто не могу оставить цветы без дела, когда есть пустая земля?

А может, это какой-то больной инстинкт — заботиться о том, кто держит меня в плену? Задабривать мучителя? Искать его одобрения?

Я почувствовала себя полной дурой. Сажаю цветы на могиле жены монстра, который изнасиловал меня. Как низко я пала? Где моё достоинство?

— Спасибо, — услышала я его голос. Тихий. Хриплый. Полный какой-то невыразимой благодарности.

Я не ответила. Просто встала, отряхнула колени и пошла к машине, не оборачиваясь.

Дорогу обратно мы провели в молчании.

Абсолютном, плотном, давящем. Я смотрела в окно, следя за мелькающими пейзажами, но не видела их на самом деле. Мысли крутились в голове бешеным вихрем.

Всё было так странно. Так непонятно. Так не укладывалось ни в какие рамки.

Скажи мне кто-то ещё пару месяцев назад, что я спокойно сяду в машину монстра, который изнасиловал меня, чтобы поехать к нему домой после того, как мы совместно сажали цветы на могилах моих родителей и его жены, — я бы не поверила. Ни за что. Это было за гранью любой реальности, за пределами здравого смысла.

Да, я была ему благодарна. За Славика — безмерно, бесконечно благодарна. За помощь сегодня — тоже. Но...

Но я себя убеждала, что ненавижу его. Должна ненавидеть. Обязана ненавидеть.

Это правильно. Это нормально. Это единственная адекватная реакция на то, что он со мной сделал.

По-другому быть не должно. Не может.

Но почему тогда я его не оттолкнула, когда он меня поцеловал? Почему посадила цветы на могиле его жены, сама, по собственной воле, без принуждения? Почему, слушая его рассказ об Ане, я чувствовала не злорадство, не равнодушие, а что-то похожее на сочувствие? На понимание?

Что со мной не так?

Когда мы вернулись, я молча вышла из машины и направилась в дом. Сразу направилась в свою безликую комнату, но, поднимаясь по лестнице, услышала его голос:

— Эля.

Я остановилась. Обернулась. Он стоял внизу, у подножия лестницы, глядя на меня снизу вверх.

— Сходишь со мной в театр? — спросил он. Не приказал, не потребовал. Именно спросил.

Я ошарашенно уставилась на него, не понимая, что происходит. Театр? Он что, серьёзно? Зачем? Почему? Это ловушка? Игра? Издёвка?

— Считай это... благодарностью, — добавил он, встретившись со мной взглядом. — За лечение брата.

Театр. Он приглашает меня в театр. Как на свидание. Как будто между нами что-то нормальное, человеческое.

Абсурд. Полный, законченный абсурд.

Глава 24

Дмитрий Молотов

Я стоял и смотрел на могилу жены.

Аня меня отпустила ещё тогда, когда лежала в больнице. Когда уже понимала, что может не выжить, хоть я и твердил ей обратное, обещал, что всё будет хорошо, что ее лечат лучшие врачи, что она поправится.

Она взяла с меня обещание. Слабыми пальцами сжала мою руку и заставила пообещать, что я буду жить дальше. Не замкнусь в себе. Снова женюсь. У меня будут дети. Что я не превращу свою жизнь в памятник ей.

Я обещал. Соврал, глядя ей в глаза. Потому что не мог отказать. Не мог забрать у неё эту последнюю надежду на то, что я буду счастлив.

Но я всё равно цеплялся. К каждой женщине, к которой испытывал хоть малейший интерес, я бессознательно примерял мерку Ани. Сравнивал. И все оказывались не такими. Не достаточно умными, не достаточно тёплыми, не достаточно живыми. Всегда чего-то не хватало.

Пора, Дима. Пора уже её отпустить.

Четыре года — достаточный срок для траура. Пора жить дальше, как я обещал. Перестать искать её тень в каждой женщине. Позволить себе чувствовать что-то к кому-то другому.

Надо же, какое странное совпадение. Могилы родителей Эли и Ани находились на одном кладбище. Буквально в двадцати метрах друг от друга. Два горя, две трагедии так близко друг к другу.

По привычке я потянулся в карман за сигаретами. Пальцы нащупали знакомую пачку, вытащили одну.

В этот момент я заметил, что Эля стоит рядом.

Она зачем-то пошла за мной. Не осталась у могил родителей, не пошла к машине. Последовала следом, как привязанная. Стояла в нескольких шагах, молчаливая, потерянная, глядя на памятник Ани.

Это было неправильно. Она должна была убегать. Кричать. Звать на помощь. Хотя бы пытаться сбежать. Мы на кладбище, здесь люди, можно закричать, попросить о помощи, позвонить в полицию.

Но она даже не пыталась. Стояла рядом со мной, и даже не думала бежать.

Стокгольмский синдром? Или просто сломалась окончательно?

С тех пор как я оплатил лечение её брата и устроил перевод в другую клинику к лучшему нейрохирургу, она хоть немного ожила. Стала поднимать на меня глаза. Какая-то часть её вернулась — живая, думающая, чувствующая. Не вся, но хоть что-то.

Где-то в глубине души жило эгоистичное чувство — я был рад, что хоть так могу загладить свою вину. Спасти жизнь её брата, раз уже сломал её собственную.

Но чувство вины все равно жгло меня изнутри. Не становилось меньше с каждым днём, наоборот, росло, разъедало, не давало спать по ночам.

Я даже обратился к своему знакомому в этой стране, который работал в надзорных органах. Попросил устроить проверку той клиники, где лечили мальчика. Внезапную, тщательную, придирчивую, такую, чтобы им потом неповадно было так выжимать деньги из отчаявшихся людей, тянуть с лечением, обманывать.

С каких пор я стал борцом за справедливость? С каких пор, правда? С каких пор мне стало не всё равно на чужие судьбы?

А потом Эля сказала мне «спасибо».

Что-то внутри сорвалось, когда она посмотрела на меня этими живыми глазами и произнесла это слово. Не пустыми, мёртвыми, какими они были все эти дни.

Меня тянуло к ней. Непреодолимо, иррационально. Хотелось прикоснуться — не так, как в ту ночь, которую я проклинал каждый день. По-другому. Показать, что я могу быть другим. Что я не только чудовище.

Я поцеловал её.

Она не ударила, не оттолкнула. Замерла, но позволила. И в эту секунду что-то вспыхнуло внутри — глупая, безумная надежда. Что, может быть, не всё потеряно. Что между нами возможно хоть что-то, кроме ненависти и страха.

Но потом она произнесла те слова, которые были хуже пощёчины. Я понял, насколько глупо и эгоистично было на что-то надеяться.

Через несколько минут я заметил, что Эля ушла. Пошла куда-то в глубину, между рядами памятников.

Может, всё-таки решила сбежать? И это было бы правильно.

Я уже несколько дней не запирал её дверь. Намеренно оставлял открытой. Ждал, что она попытается уйти, выскользнуть, позвать на помощь.

Но она не пыталась. Даже не пробовала.

Где-то в глубине души я был рад, что она рядом. Эгоистично, подло рад. Потому что не хотел её отпускать. Не был готов отказаться от её присутствия.

Но это было неправильно. Я не имел права держать её как пленницу.

Я так и стоял у могилы Ани, глядя на белый мрамор, на фотографию жены.

Эля вернулась в могиле. Опустилась на колени возле ограды и начала сажать цветы.

Шок сковал меня на месте. Зачем? Зачем она это делает?

Неужели она настолько добрая? Или настолько сломленная, что уже не отличает, кому помогает?

Или... или она просто человек. Настоящий, живой человек, который не может пройти мимо пустой земли, когда в руках цветы.

Уже в машине, когда мы ехали обратно в тишине, я твёрдо решил — её нужно отпустить.

Глупо надеяться на что-то. Может, она меня когда-нибудь и простит — через годы, когда боль притупится. Но разве это что-то меняет?

Она оказалась слишком хрупкой. Не борется, не сопротивляется, покорно сидит взаперти. Это неправильно. Нужно вернуть её к прежней жизни — к балету, к друзьям, к нормальному миру.

Сегодня на могилах, когда мы работали вместе, она разговаривала. Немного, односложно, но говорила. Спрашивала про удобрения, про полив, про то, куда лучше посадить кустарники. Была живой.

Ей нужно выйти куда-то. Не просто на улицу, а в мир, к людям, к жизни.

Внутри меня шла война.

С одной стороны — эгоистичное, низкое желание держать её рядом. Не отпускать. Видеть каждый день, слышать её за стеной, знать, что она здесь, в нескольких метрах. Прикасаться хотя бы изредка, случайно. Быть рядом, даже если она ненавидит каждую секунду этой близости. Мне было хорошо от её присутствия, и плевать, что ей от этого плохо. Чистый, неприкрытый эгоизм.

С другой — понимание, что это неправильно. Что я не имею права. Что каждый день, проведённый здесь, ломает её сильнее. Что нужно отпустить, вернуть к нормальной жизни, пока ещё не поздно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И тут родилась идея. Компромисс между моим эгоизмом и остатками совести.

Я выведу её за пределы за дома, в мир, к людям. Но ещё побуду с ней. Совсем немного. Последний раз, прежде чем отпущу навсегда.

Мы сходим в театр. Один раз.

Ей точно нравится театр — родители работали там, она выросла за кулисами, среди костюмов и декораций, под звуки оркестра. Это её мир. Может быть, он вернёт её к себе. Напомнит, кем она была.

Один вечер в театре. Один последний вечер.

А потом я сделаю правильную вещь — отпущу её. Исчезну из её жизни так же внезапно, как в неё ворвался.

Дорогие читательницы!

Я, как всегда, напоминаю: не забудьте поставить звездочки, если еще не сделали этого, оцените главы, пишите комментарии — так приятно видеть ваши отклики! И подписывайтесь, если еще не подписались.

Ваша поддержка — лучшее вдохновение! ????

Глава 25

Эля

Я смотрела на себя в зеркало, и мой вид даже мне нравился.

Полностью закрытое бордовое платье с длинными рукавами струилось до пола мягкими складками, подчёркивая фигуру, но не обнажая ни сантиметра кожи. Никаких вырезов, разрезов, намёков. Скромное, почти строгое, но при этом элегантное. Именно такое, какое я хотела — то, в котором чувствовала себя защищённой.

С волосами вышло проще, чем я думала. Легла спать с мокрой головой, и к утру моё каре уложилось в те самые милые естественные волны, которые обычно получались только после такого небрежного подхода. Никакой укладки, никакого макияжа. Я просто была собой.

Молотов предложил поехать к Артуру. Артур был приятным парнем, профессионалом своего дела, но возвращаться в его салон мне совсем не хотелось. Я была там буквально за несколько часов до того, как всё это случилось.

Я отказалась. Вместо этого сама заказала платье с доставкой через интернет. Нашла то, что хотела. Сама выбрала, сама заказала. Хоть какой-то контроль над ситуацией.

Я иду с монстром в театр. Абсурд какой-то. Полный, законченный абсурд. Как будто мы пара, которая собралась на свидание. Как будто между нами что-то нормальное, человеческое.

Но я согласилась.

Может, это была моя благодарность. Плата за спасение брата. Или я просто боялась отказать и подчинялась по привычке, потому что не могла сопротивляться. Не знаю.

Это оказался совсем не тот театр, к которому я привыкла.

Здание было современным, но величественным — колонны у входа, лепнина на фасаде, широкая мраморная лестница, ведущая к главному входу. Внутри — высокие потолки с росписью, хрустальные люстры, бархат и позолота.

Но дело было не только в интерьере. Это было не обычное представление, где купил билет, пришёл, посмотрел и ушёл. Нет. Это был светский вечер, где само представление было лишь частью программы. Так развлекались в основном богачи.

Такой формат мероприятий появился пару лет назад. Представление шло рука об руку с едой, напитками и общением. С родителями нам не довелось сходить. Они хотели, планировали, откладывали. Потом их не стало, а у меня просто не было денег на подобные развлечения.

Многие мои одногруппники мечтали попасть на такое представление. А те немногие, кому посчастливилось, возвращались в полном восторге и взахлёб рассказывали о каждой детали — о том, как это было волшебно.

Формат был таким: сначала закуски и шампанское в фойе под хрустальными люстрами, где гости в роскошных нарядах неспешно прогуливаются, обмениваются любезностями. После первого акта — изящный фуршет с канапе, лёгкими напитками и тихой музыкой на фоне. А по окончании спектакля — полноценный ужин за красиво сервированными столами, с вином, шампанским и разговорами о только что увиденном. Театр переплетался с гастрономией, искусство с общением, впечатления копились слой за слоем.

Но все в один голос говорили — само представление стоило любых денег. Декорации поражали воображение, костюмы были произведениями искусства, а актёры играли так, что забывалось всё вокруг.

Сегодня шёл мюзикл «Собор Парижской Богоматери» — один из самых известных, самых мощных.

Мы приехали почти к самому началу, поэтому поесть не успевали. Да и не особо хотелось — идея толкаться среди незнакомцев, делая вид, что я здесь к месту, не вызывала энтузиазма. Мы прошли сразу в зал.

Нас провели в отдельную ложу — одну из тех, что располагались по боковым ярусам. Роскошную, обитую бархатом глубокого синего цвета, с резными позолоченными перилами и двумя креслами, настолько удобными, что в них, казалось, можно утонуть. Ложа на двоих, закрытая от посторонних глаз тяжёлыми портьерами, которые можно было задёрнуть, если хотелось полной приватности. Вид на сцену был безупречным — не слишком близко, чтобы видеть каждую деталь макияжа актёров, и не слишком далеко, чтобы терять нюансы игры.

Честно, я всё ещё была в том странном состоянии — непонимания, растерянности, будто смотрю на свою жизнь со стороны, как на чужой фильм.

Я думала, что не буду смотреть спектакль по-настоящему. Что просто просижу эти часы, погружённая в пустоту, в которой я часто находилась последние дни. В то состояние, когда ты будто наблюдаешь за собой со стороны — видишь, слышишь, но не чувствуешь ничего. Как будто душа отключилась от тела. Правда, после того как я узнала, что Славика вылечат, такое стало происходить реже. Но всё равно накатывало.

Но книга Виктора Гюго была одной из моих любимых с подросткового возраста. И с первых нот, с первых слов я погрузилась. Полностью, безоговорочно.

Забыла, где нахожусь. С кем сижу рядом. Забыла про свою жизнь, про боль, про страх. Смотрела, не отрываясь — на актёров, на декорации, на магию света и тени, которая преображала сцену. Голоса были потрясающими — мощными, чистыми, пронзительными. Музыка захватывала, проникала под кожу, заставляла сердце биться в такт. История разворачивалась живой, яркой, осязаемой.

Я задерживала дыхание в напряжённых моментах. Ловила себя на том, что сжимаю подлокотники кресла. Иногда слёзы сами по себе наворачивались на глаза и катились по щекам — от красоты, от трагедии, от силы того, что происходило на сцене.

Я всё прочувствовала. До мурашек, до боли в груди. Каждую ноту, каждое слово, каждую эмоцию.

Любовь Квазимодо к Эсмеральде разворачивалась на сцене во всей своей чистоте и трагичности — та, что готова отдать всё, не требуя ничего взамен. Та, что возвышает, делает героем даже самого изуродованного, отвергнутого человека.

А любовь Фролло была совсем иной — тёмной, эгоистичной, разрушительной. Одержимостью, которая готова уничтожить объект желания, если не может им обладать. Та, что губит и того, кто любит, и того, кого любят.

Две любви. Два полюса. Свет и тьма.

Первый акт закончился. Объявили получасовой антракт.

Я всё ещё была под впечатлением. Сердце билось часто, в глазах стояли слёзы, которые я не успела смахнуть. Последняя сцена была настолько мощной, что я будто забыла, как дышать. Такие яркие эмоции я не испытывала уже давно. Очень давно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Развернулась, чтобы посмотреть на Молотова — не знаю зачем, просто инстинктивно.

Он как раз смотрел на меня. И улыбнулся. Так тепло, так искренне. И одновременно грустно — будто увидел что-то, что причиняет боль.

Мы вышли из ложи в фойе. Народу было много — красиво одетые люди, тихие разговоры, звон бокалов, аромат дорогих духов и еды. Мне было интересно — я рассматривала интерьеры, людей, детали отделки, картины на стенах. Молотов шёл рядом, но не направлял меня, не вёл за руку. Я шла куда хотела, а он просто следовал.

У одного из столов с напитками Молотов встретил какого-то мужчину — высокого, в костюме — и начал с ним разговаривать о чём-то деловом.

Я отошла в сторону, остановилась у другого стола и взяла стакан сока. Алкоголь пить не собиралась — не в компании монстра, да и не хотела портить впечатления от мюзикла мутной головой.

— Эля?

Я обернулась. Передо мной стояла Оля — моя одногруппница, с которой мы вместе учились первые три курса. Рядом — парень, высокий, симпатичный. Оля улыбалась во весь рот.

Она крепко обняла меня.

— Эля! Как же я рада тебя видеть! — она отстранилась, не выпуская моих рук, смотрела внимательно, изучающе, и в её взгляде читалось настоящее сочувствие. — Ты же совсем пропала после всего, что случилось. Я так переживала! Как ты? Как дела вообще?

Я отмахнулась, изобразив улыбку.

— Нормально всё. Братик ещё лечится, конечно, но врачи говорят, что шансы хорошие, так что держусь.

— Эль, я так рада, правда! — Оля сжала мою руку теплее. — И знаешь, я невероятно рада, что ты наконец-то куда-то выбралась, да ещё и на такое шикарное мероприятие! Боже, ты вообще потрясающе выглядишь, просто как с обложки. А вот, кстати, познакомься — это мой парень, Паша.

Я посмотрела на парня, который стоял рядом с Олей. Он внимательно смотрел на меня. Его лицо показалось мне невероятно знакомым, до дрожи в пальцах знакомым. Я точно его где-то видела, но никак не могла вспомнить где, и это ощущение дежавю было очень навязчивым.

— Эля, — представилась я, протягивая руку и улыбаясь. — Простите за странный вопрос, но мы случайно раньше не встречались? У меня такое ощущение, что я вас где-то видела.

— Нет, уверен, что нет, — ответил он, пожимая мою руку. — Я бы точно запомнил, у меня хорошая память на лица.

Он улыбнулся — галантно, чуть склонив голову, как настоящий джентльмен из старых фильмов.

Я рассмеялась, качая головой.

— Тогда вы, наверное, кого-то мне напоминаете. Какого-нибудь актёра или просто человека, которого я где-то мельком видела. Теперь буду голову ломать, пытаясь вспомнить кого.

Паша натянуто улыбнулся, но промолчал.

— А ты, Эля, я смотрю, времени даром не теряла, — Оля хитро прищурилась, явно собираясь меня подразнить.

Я вопросительно посмотрела на неё.

— Такого мужика отхватила! — она многозначительно кивнула в сторону, туда, где стоял Молотов. — Я же видела, с кем ты пришла. Это же Дмитрий Молотов, да?

Я растерялась, не зная, что ответить. Хотела сказать что-то вроде «у нас просто деловые отношения» или «он помогает с лечением брата», но всё это даже в моей голове звучало неправдоподобно и глупо.

— У нас ничего серьёзного, — выдавила я наконец, понимая, как жалко это звучит.

Оля недоверчиво фыркнула и покачала головой.

— Ну, не знаю, Эль. Видела бы ты, как он на тебя смотрит. Прямо с каким-то обожанием, честное слово. У меня, знаешь ли, глаз наметанный на такие вещи, я сразу чувствую.

Она развернулась к Паше, игриво толкнув его локтем в бок и состроив притворно обиженную мордашку.

— Надеюсь, Паш, ты хоть иногда на меня с таким же обожанием смотришь, а то я уже начинаю сомневаться?

Паша улыбнулся и обнял её за плечи, притянув к себе всем своим видом демонстрируя «ну конечно же, любимая, не сомневайся».

Прозвенел первый звонок, призывающий всех гостей обратно в зал.

К нам подошёл Молотов. Он вежливо, но без улыбки, кивнул Оле и Паше. Затем легко взял меня под локоть и направился к нашей ложе.

Я обернулась и помахала Оле. Она помахала мне в ответ, улыбаясь. Паша же просто стоял рядом и внимательно смотрел на меня, не отводя взгляда.

Где же я его видела? Кого он мне напоминает?

Я даже начала лихорадочно перебирать в памяти фильмы, сериалы, может, каких-то знакомых знакомых — это было то самое дурацкое чувство, когда мысль крутится на краю сознания, но ты никак не можешь её ухватить. Раздражает до невозможности.

Но как только начался второй акт, я напрочь забыла о Паше и его странно знакомом лице. Погрузилась в происходящее на сцене с головой — в трагедию, в страсть, в ту невыносимую красоту, которую создавали актёры. А под самый конец, когда Квазимодо остался один в соборе, когда занавес медленно опускался под финальные аккорды, я даже расплакалась. Тихо, не всхлипывая, просто слёзы сами покатились по щекам.

Когда всё закончилось, Молотов предложил сразу уйти, не оставаться на ужин. Но я захотела остаться. Впервые за всё это время, после всего, что произошло, после той пустоты и отчуждения, в которых я существовала последние дни, я испытала такие яркие, настоящие эмоции. Восторг, боль, катарсис. Мне не хотелось уходить из этого театра, из этой атмосферы, которая заставила меня снова что-то чувствовать. Я не думала, что обычный поход в театр может оказаться таким лечебным, что он способен вытащить из того болота, в котором я увязла.

Мы прошли в банкетный зал, сели за один из столиков у окна. Молотов предложил шампанское, я отказалась и взяла сок. Он тоже взял сок, что меня слегка удивило. Я даже поела — канапе с лососем, какие-то маленькие пирожные, фрукты — и ела с удовольствием, впервые чувствуя настоящий вкус еды. Меня уже не смущала компания Молотова, моего монстра. В этот момент он был просто человеком, который сидел напротив и молча пил сок, не требуя разговоров.

Впрочем, за столиками особо никто не сидел. Люди ходили между столами, переговаривались, обменивались впечатлениями, делились эмоциями от спектакля, фотографировались на фоне роскошных интерьеров и друг с другом. Атмосфера была лёгкой, праздничной.

Ко мне подошла Оля, улыбаясь во весь рот.

— Эль, пойдём пофотографируемся! — Оля схватила меня за руку, глаза её сияли. — Я тебя сфоткаю, ты меня. Паша куда-то исчез, сказал, что ему нужно с кем-то переговорить, бросил меня тут одну! А там, представляешь, актёры автографы раздают! Давай к ним, я хочу с Квазимодо сфоткаться, он был просто невероятен!

Я кивнула и встала из-за столика. Молотов тоже не стал оставаться один — пошёл куда-то через зал, и я краем глаза заметила, как он остановился у одной из колонн, чтобы поговорить с высоким мужчиной в безупречном костюме.

Мы с Олей начали фотографировать друг друга. Она меня на фоне роскошной мраморной лестницы с позолоченными перилами, я её у высоких окон с видом на ночной город. Получалось красиво, атмосферно. Потом нам удалось пробиться к актёрам и сфотографироваться с самими Квазимодо и Эсмеральдой. Оба оказались невероятно милыми людьми, улыбались искренне, благодарили за тёплые слова о спектакле, а Эсмеральда даже обняла меня за плечи, когда мы делали фото. Я была по-настоящему довольна. Давно не чувствовала такой лёгкости, такого простого, незамутнённого счастья.

Я вернулась к столику, где уже ждали принесённые горячие блюда — изысканная телятина и овощи в каком-то соусе, красиво выложенные на белоснежной тарелке. Села, залпом выпила сок — в горле пересохло от эмоций, смеха и разговоров. Молотов уже сидел напротив. Мы поели молча, и я даже ела с аппетитом — после тех дней, когда вся еда казалась безвкусной, словно опилки, это было приятной переменой.

Но минут через десять после ужина мне стало нехорошо. Сначала почти незаметно — лёгкое головокружение, которое я списала на усталость и духоту в зале. Много людей, много разговоров, жарко. Ничего страшного. Но потом голова закружилась сильнее, и я непроизвольно схватилась за край стола, пытаясь сфокусировать взгляд на чём-то одном.

— Эля, — голос Молотова прозвучал настороженно, он внимательно смотрел на меня. — Ты сильно побледнела. Что-то не так?

— Нет, всё нормально, — я попыталась улыбнуться. — Просто немного устала, наверное. И здесь правда душно как-то.

— Поехали, — он уже поднимался из-за стола, не дожидаясь моего согласия. — Тебе нужен свежий воздух.

Вернуться снова в тот дом, в ту клетку, из этого волшебного мира, где я на пару часов почувствовала себя снова живой, настоящей... Эта мысль мелькнула в голове, но я толком не успела её додумать, потому что мне становилось всё хуже. Головокружение усилилось, комната поплыла перед глазами — люстры, лица, столы слились в один размытый калейдоскоп. Накатила резкая волна тошноты.

— Эля? — в голосе Молотова прорезалась настоящая тревога.

— Мне нужно... на улицу, — я с трудом выговаривала слова, поднимаясь из-за стола и чувствуя, как ноги становятся ватными. — Воздуха не хватает... совсем.

Он мгновенно оказался рядом и крепко подхватил меня под руку. Я еле переставляла ноги, держась за него изо всех сил. Всё вокруг плыло и расплывалось, звуки стали приглушёнными, словно я слышала их через толстое стекло или из-под воды. Лица людей мелькали как в тумане, кто-то оборачивался, но я не могла сфокусироваться ни на ком.

Мы вышли на улицу. Вечерний воздух ударил в лицо, я вдохнула жадно, судорожно, пытаясь заполнить лёгкие кислородом. Но легче не стало. Наоборот, стало только хуже. Сознание начало угасать, уплывать куда-то далеко, как будто меня медленно затягивало под тёмную, холодную воду. Ноги подкосились.

— Эля! — я слышала его голос — далёкий, искажённый, будто он кричал откуда-то издалека. — Эля, слышишь меня?!

Я чувствовала, как он крепко держит меня, не давая упасть на холодный асфальт. Его руки были почти жёсткими. Одна обхватила меня за талию, вторая поддерживала под плечо, прижимая к себе. Я попыталась что-то сказать, но язык не слушался, губы не двигались. Тьма наступала со всех сторон, медленно, но неумолимо, поглощая свет фонарей, силуэты зданий, его лицо надо мной.

А потом всё окончательно погрузилось во тьму.

Глава 26

Эля

Я проснулась в больнице.

Сначала были только ощущения — тяжесть в голове, слабость во всём теле, будто я неделю не вставала с постели. Сухость во рту была невыносимой, хотелось пить так сильно, что это затмевало всё остальное. Я с трудом открыла глаза, и комната поплыла перед взглядом, медленно обретая чёткость.

Одноместная палата. Белые стены, приглушённый свет, тишина, которую нарушало только мерное попискивание какого-то прибора. Я повернула голову — слева стояли мониторы с графиками и цифрами, справа капельница, из которой тянулась трубка к моей руке. На лице была кислородная маска. Всё как в голливудских фильмах о больницах. Молотов отвёз меня в какую-то частную клинику — это было очевидно по обстановке, по тишине, по атмосфере спокойного комфорта.

В кресле у окна сидел Молотов. В том же костюме, что и в театре — значит, прошло не так много времени. Глаза закрыты, голова откинута на спинку кресла, руки сложены на груди. Он спал. Или просто отдыхал с закрытыми глазами.

Мне очень хотелось пить. Жажда была такой сильной, что затмевала даже вопросы о том, что вообще произошло и почему я оказалась в больнице. Хотя вопросы тоже были. Много вопросов. Что со мной случилось? Почему я потеряла сознание? Насколько всё серьёзно?

Позвать его? Но я не была готова называть его по имени. В моей голове он всегда был Молотовым. Или монстром. Эти имена застряли там намертво, стали частью того, как я воспринимала его. Но не могу же я крикнуть «Монстр» или обратиться к нему по фамилии, как к учительница в школе.

В итоге я просто стянула с лица кислородную маску и тихо покашляла.

Он мгновенно открыл глаза — резко, как будто не спал вовсе, а просто ждал. Встал с кресла потёр лицо руками, словно стряхивая остатки дремоты, и подошёл ко мне. Остановился у кровати, внимательно посмотрел на меня.

— Как ты себя чувствуешь? — его голос был хриплым, усталым.

— Нормально, — я попыталась улыбнуться, но получилось жалко. — Очень хочется пить.

Он развернулся, налил воды из графина в стакан, который стоял на тумбочке, и принёс мне. Я свободной рукой — той, к которой не была подключена капельница — взяла стакан и залпом выпила. Вода показалась самой вкусной вещью на свете.

— Что произошло? — спросила я, отдавая ему пустой стакан.

Молотов снова сел в кресло, придвинув его ближе к кровати, и посмотрел на меня серьёзно.

— Ты потеряла сознание. Упала в обморок прямо у выхода из театра. Я сразу отвёз тебя сюда. Ты провела несколько часов без сознания. У тебя взяли анализы, ввели препараты, чтобы стабилизировать состояние. Твой лечащий врач скоро придет с результатами.

— Ясно.

Я не знала, что ещё сказать. Просто глядела в потолок, пытаясь собрать мысли в кучу.

Буквально через минуту дверь открылась, и вошёл врач — высокий мужчина лет тридцати пяти, в белом халате, с планшетом в руках. Он уверенно прошёл в палату и протянул руку Молотову.

— Дмитрий Александрович, — поздоровался он, пожимая ему руку.

Молотов кивнул в ответ, и я невольно отметила про себя: он знаком с этим врачом. Видимо, привёз меня к тому, кому доверяет.

Врач развернулся ко мне, взял стул, который стоял у стены, и присел напротив кровати. Посмотрел на меня внимательно.

— Элина, вам очень повезло, что Дмитрий Александрович привёз вас сразу ко мне, — начал он спокойным, размеренным тоном. — В вашем случае требовалась очень специфическая диагностика, и время имело критическое значение. Я ни в коем случае не умаляю профессионализм врачей скорой помощи — они делают невероятно важную работу, и я глубоко их уважаю. Но не каждый врач сразу смог бы понять, в чём дело. Пока бы вызывали скорую, пока они приехали, пока разбирались, проводили стандартные процедуры, анализы... могло быть уже поздно. А мы сразу ввели нужный антидот и стабилизировали ваше состояние.

Я слушала его, но понимала плохо. Врач начал очень издалека, говорил какими-то обтекаемыми фразами. Антидот? Какой антидот? Зачем?

— Я не понимаю, — призналась я, нахмурившись.

Врач посмотрел на меня серьёзно, и в его взгляде появилось что-то вроде сочувствия.

— Элина, вас пытались отравить.

На секунду мне показалось, что сердце остановилось. Потом резко забилось, я даже приподнялась на кровати, несмотря на слабость, и перевела ошарашенный взгляд на Молотова. Он стоял у окна, скрестив руки на груди, и смотрел на меня. В его лице не было удивления, только напряжённая сосредоточенность. Он уже знал. Видимо, врач сообщил ему раньше.

— Отравить? — я с трудом выдавила из себя. — Зачем? Кто?

Врач вздохнул и развёл руками.

— Это уже не входит в мою компетенцию, Элина. Я врач, а не следователь. Этим будут заниматься другие люди. Моя задача — определить, что именно попало в ваш организм, и нейтрализовать действие яда. Мы смогли вовремя идентифицировать вещество — это был яд, который обычно используют догхантеры. Ни запаха, ни вкуса, и достаточно щепотки, чтобы отравить взрослого добермана. Его действие хорошо маскируется под обычное отравление или даже сердечный приступ. Если врач не разбирается в токсикологии достаточно глубоко, он может просто не понять, с чём имеет дело, и начать лечить совсем не то. А в таких случаях счёт идёт на часы. Благодаря тому, что антидот был введён быстро, вред для вашего организма оказался незначительным. Печень, почки, сердце — всё в норме. Завтра я смогу вас выписать, но вам придётся приезжать ежедневно на капельницы — курс детоксикации, чтобы окончательно вывести остатки вещества и поддержать организм. Это займёт примерно неделю, может, чуть меньше.

Я просто смотрела на него, не в силах произнести ни слова. Отравить. Меня пытались отравить. Кто-то хотел меня убить.

Врач посмотрел на меня внимательно, словно оценивая моё состояние не только физическое, но и эмоциональное.

— Есть какие-то вопросы? Или что-то ещё, что вас беспокоит?

У меня было много вопросов. Очень много. Но кому их задавать? Врач на них всё равно не ответит — он сам сказал, что это не его компетенция. А остальные вопросы... я сама не знала, как их формулировать, потому что в голове был полный хаос.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я покачала головой.

— Нет, спасибо.

— Хорошо. Если что-то понадобится или появятся вопросы, я в ординаторской, — он поднялся, кивнул Молотову и вышел из палаты, прикрыв за собой дверь.

Я перевела взгляд на Молотова. Он по-прежнему стоял у окна, скрестив руки на груди, и смотрел на меня. Я всё ещё пребывала в шоке — мысли путались, не складывались в единую картину.

Молотов не стал тянуть. Сразу перешёл к делу.

— Эля, у тебя есть враги?

— Нет, — я ответила автоматически, даже не задумываясь. — Нет, конечно нет.

— Может быть, кто-то в клубе? — он говорил спокойно, методично, как следователь, ведущий допрос. — Какой-нибудь неадекватный поклонник? Кто-то, кто проявлял излишнее внимание?

— Нет, — я покачала головой. — Я ни с кем из клиентов никогда не общалась. Вообще ни с кем. Никто даже имени моего настоящего не знал. Я была просто Эльза, и всё. С девочками я тоже не дружила, держалась в стороне. Но и конфликтов ни с кем не было. Я просто... работала и уходила.

— А родители? — спросил он после паузы. — Может быть, у них были враги? Кто-то, кто мог бы...

— Да нет же, нет, — я снова покачала головой, чувствуя, как нарастает отчаяние. — У меня никаких врагов нет. И у родителей не было.

Я замолчала на секунду, задумавшись. У меня был только один человек, который перевернул мою жизнь с ног на голову, разрушил всё, что было, и сделал меня своей пленницей. Один человек, из-за которого я оказалась здесь, в этой ситуации. Я медленно подняла взгляд и посмотрела на него.

— Разве что... — я не договорила, просто продолжала смотреть на него.

Молотов грустно усмехнулся, так, будто ожидал этого, но всё равно ему было больно это услышать.

— Я? — он приподнял бровь. — Справедливо, Эля. Только зачем мне тебя убивать?

Я пожала плечами, не зная, что ответить. Действительно, зачем? У него на меня другие планы, и для них я нужна живой.

— Даже если бы я хотел тебя убить, у меня было столько возможностей, — продолжил он спокойно, почти равнодушно. — Зачем мне делать это в театре, на публике, а потом везти тебя в больницу и тратить время на то, чтобы тебя спасти? Это было бы просто глупо. Не находишь?

Я молча кивнула.

— И правда, — выдавила я, чувствуя, как логика его слов становится очевидной. — Извини.

— Ничего, — он качнул головой.

Молотов взял стул, который стоял у стены, и поставил его совсем рядом с моей кроватью. Сел так близко, что я почти чувствовала тепло его тела. Мне на секунду показалось, что он сейчас прикоснётся — к моей руке или к волосам. Но он просто сидел рядом, положив руки на колени, и смотрел на меня.

— Я думаю, яд подсыпали в сок, — начал он спокойно. — Когда ты ушла с подругой фотографироваться, я тоже отошёл от столика. За это время кто-то вполне мог подойти к нашему столу и подсыпать тебе яд. К сожалению, наш столик не попал в зону видимости камер. Камеры в банкетном зале есть, на входе тоже, но толку от них немного. Кроме того, в театр можно попасть через служебный вход со стороны кухни, а там камер нет. Получается, кто угодно мог войти с черного хода, сделать что задумал и спокойно уйти, не попав ни на одну запись. Хотя я думаю, что это сделал кто-то из гостей или персонала.

Он замолчал на секунду, словно раздумывая, стоит ли говорить дальше.

— Ты кому-нибудь говорила, что идёшь в театр? — спросил он, внимательно глядя на меня.

— Нет, — я покачала головой. — Даже Лиза — это моя тётя — не знала. Я вообще ни с кем не общалась последнее время.

Он кивнул, как будто это подтверждало его догадку.

— У меня есть предположение, — он посмотрел мне прямо в глаза, и в его взгляде мелькнуло что-то тяжёлое, будто ему было больно произносить эти слова вслух. — Возможно, целью был я. Яд подсыпали тебе по ошибке, приняв твой стакан за мой.

Я почувствовала, как внутри что-то болезненно сжалось, а потом взорвалось. Обида — такая острая и горькая, что перехватило дыхание. Обида на него, на свою судьбу, на всё, что произошло. Я уже расплатилась собой за жизнь Славика. Теперь что, ещё и жизнью расплачиваться? За то, что оказалась не в том месте не в то время? За то, что стала его пленницей?

Слёзы покатились по щекам, и я даже не пыталась их сдержать.

— Классно, — я истерично рассмеялась сквозь слёзы. Смех вышел надломленным, почти безумным. — Какие же они глупые, эти убийцы. Промахнулись. Как удачно всё вышло, правда? Ты, наверное, даже рад. Вместо тебя умерла бы твоя шлюха.

— Эля, — он произнёс моё имя тихо, с такой болью в голосе, что я замолчала.

Но слёзы не остановились. Я продолжала реветь — беззвучно, судорожно, не в силах остановиться.

Он всё-таки прикоснулся ко мне. Сначала осторожно, словно боялся, что я оттолкну его или отстранюсь. Протянул руку, и его большие пальцы медленно, почти нежно вытерли слёзы с моих щёк, сначала с одной, потом с другой стороны. Его ладони были тёплыми, и он задержал их на моём лице на несколько секунд дольше, чем нужно, будто пытался успокоить, утешить одним только прикосновением.

Потом он убрал руки и положил их на край кровати, опустив на них голову. Я же отвернулась в другую сторону — не могла, просто физически не могла смотреть на него. Продолжала реветь, уткнувшись лицом в подушку. Слёзы вымотали меня полностью, высосали все силы, и я незаметно для себя провалилась в сон.

Ночью я несколько раз просыпалась — слышала, как приходила медсестра, которая сняла капельницу. Потом ещё какие-то шаги, голоса за дверью, но я снова погружалась в тяжёлый, беспокойный сон.

Утром я проснулась одна в палате. Было тихо, светло, солнце пробивалось сквозь белые жалюзи. Мне принесли завтрак — кашу, чай, тосты. Я даже поела, хотя аппетита особо не было. Теперь мне было страшно вот так просто есть в незнакомых местах, зная, что кто-то пытался меня отравить. Каждый кусок давался с трудом.

Я была уверена, что Молотов уехал домой. В конце концов, он не мог же провести всю ночь в больнице. Но дверь открылась, и он зашёл в палату со стаканчиком кофе в руке. На нём был всё тот же костюм, что и вчера в театре — слегка помятый, галстук ослаблен, верхняя пуговица рубашки расстёгнута. Он провёл здесь всю ночь? Я удивлённо посмотрела на него, не зная, что сказать. Он просто кивнул мне и сел в то же кресло у окна.

После того как мне поставили капельницы, меня выписали. Я натянула вчерашнее платье и туфли. Чувствовала себя в целом нормально, но слабость была во всем теле была такая, будто я неделю пролежала в постели. Я шла медленно, осторожно, а Молотов терпеливо шёл рядом, слегка придерживая меня под локоть, чтобы я не споткнулась.

Мы вышли на улицу. Молотов подвёл меня к машине и открыл заднюю дверцу. Сел рядом со мной. Я удивилась — обычно он сам садился за руль, но сейчас за рулём уже сидел кто-то другой. Водитель обернулся, чтобы кивнуть Молотову, и я успела его разглядеть. Огромный мужчина — широкоплечий, с массивной шеей, коротко стриженными волосами и лицом, которое не выражало абсолютно ничего. Похож на вышибалу из ночного клуба. Телохранитель? Молотов боится? Мне стало не по себе. Если даже он, такой влиятельный, такой всегда уверенный в себе, нанимает охрану — значит, опасность куда серьёзнее, чем я думала.

Машина ехала в сторону его дома. Я снова просто приняла это как данность — не попросила отвезти меня домой, не возмутилась, не попыталась спорить. Сил на борьбу просто не было. Да и он не предложил выбора, не спросил, куда я хочу. Всё решил за меня, как обычно. Как всегда.

Глава 27

Эля

Я вернулась в свою комнату. Правда, комната теперь уже не запиралась — дверь оставалась открытой, и я могла свободно ходить по дому. Никто меня не останавливал, не спрашивал, куда я иду. Я общалась с Варварой Петровной. Она готовила мне что-то лёгкое, полезное, всегда спрашивала, как я себя чувствую. Иногда я выходила на улицу, гуляла по территории, дышала свежим воздухом, пыталась привести мысли в порядок.

Каждый день я ездила на капельницы. И каждый раз Молотов ездил со мной. Даже если у него были какие-то дела, встречи, звонки — он всегда находил время, приезжал за мной и мы вместе ехали в клинику. Сидел в кабинете, пока мне ставили капельницу, молча читал что-то в телефоне или просто смотрел в окно. Но всегда был рядом.

Постепенно я начала приходить к мысли, что мне больше не стоит его бояться. Он не будет меня заставлять «отрабатывать» долг. Он мог бы это сделать уже много раз — возможностей было предостаточно. Но он не прикасался ко мне. Никаких намёков, никаких двусмысленных взглядов или слов. Я только сейчас начала это осознавать. Да, он держал меня при себе, не отпускал домой, но ни о каком сексе речи не было. Он просто заботился — искренне интересовался моим самочувствием, следил, чтобы я принимала лекарства.

Мне даже пришла в голову мысль, что он сожалеет о том, что совершил. Иначе я не могла объяснить его поведение. Я наконец-то могла мыслить более здраво. Больше не было той пустоты, в которой я просто существовала последние недели, когда мысли вообще не формировались, а я просто плыла по течению. Могла строить планы, решать, что делать дальше.

Я даже начала думать о том, чтобы попросить его отпустить меня домой. Но что-то подсказывало мне, что он не отпустит, и уже не из-за долга. Он опасался за меня, это было очевидно. Я видела, как он напрягается, когда я выхожу из дома, замечала те мгновения, когда он смотрел на меня с каким-то тяжёлым выражением, думая, что я не вижу. Телохранитель в машине, который теперь всегда сопровождал нас. Всё это кричало об одном — он боялся, что меня снова попытаются убить.

А я как раз перестала бояться. Логика была простой и очевидной: меня убивать некому. У меня никогда не было врагов, не было людей, которые желали бы мне смерти. Убить пытались Молотова — у такого человека наверняка полно конкурентов, тех, кому он перешёл дорогу или кого подставил в бизнесе. Убийцы просто оказались недостаточно умными и перепутали стаканы. Мне не повезло, вот и всё. Получалось, что из-за Молотова я чуть не умерла, но именно благодаря Молотову осталась жива. Не повези он меня сразу к своему врачу, не среагируй так быстро — я бы просто не выжила.

После той единственной истерики в больнице, когда я ревела и обвиняла его, я больше не переживала. Вообще. Ни разу. Как будто выплакала всё за один раз, и на этом эмоции закончились. Это удивляло меня саму — я ожидала, что буду бояться, нервничать, вздрагивать от каждого звука. Но вместо этого чувствовала только спокойствие. Наверное, все потрясения последнего времени притупили способность остро реагировать. Я просто приняла случившееся как очередной факт и продолжала жить дальше.

Я даже стала разговаривать с Молотовым.

Сначала это были короткие, осторожные фразы — «как себя чувствуешь», «нужно что-нибудь». Потом чуть больше. Он спрашивал про Славика — как он, есть ли какие-то новости. Я отвечала односложно, но без той злости, что была раньше. Говорила, что мы с Лизой созваниваемся каждый день, что Славе становится лучше, что у него уже началась реабилитация. Он кивал, слушал внимательно, иногда задавал уточняющие вопросы.

Естественно, Лизе про попытку моего убийства я не рассказала.

Однажды вечером, когда Варвара Петровна уже ушла, я сидела на диване в гостиной и включила какую-то комедию, потому что хотелось чего-то лёгкого, не требующего размышлений. Французская картина, абсурдная, с дурацкими шутками и нелепыми ситуациями. Я даже не особо вникала в сюжет, просто смотрела, позволяя себе расслабиться.

Молотов вошёл в гостиную, остановился в дверях, посмотрел на экран. Я ждала, что он уйдёт — как обычно, когда заходил проверить, всё ли в порядке. Но вместо этого он подошёл и сел рядом. Не вплотную, оставив между нами приличное расстояние, но всё равно рядом. Я напряглась, не зная, что это значит, но он просто откинулся на спинку дивана и уставился в экран.

Мы молчали. На экране главный герой пытался спрятать от жены огромный торт, который случайно заказал на двадцать персон вместо двух, и в процессе умудрился застрять в шкафу. Ситуация была настолько идиотской, что я невольно усмехнулась.

Молотов тоже хмыкнул, тихо, почти незаметно.

Я покосилась на него. Он смотрел на экран с лёгкой усмешкой, и это было так странно, так непривычно — видеть его не напряжённым, не собранным, не холодным. Просто человеком, который смотрит глупую комедию.

Следующая сцена была ещё смешнее — герой вывалился из шкафа прямо на праздничный стол, и торт оказался размазан по всей кухне. Я негромко рассмеялась. Молотов усмехнулся шире, покачал головой.

— Идиот, — пробормотал он, глядя на экран.

— Полный, — согласилась я, и сама удивилась тому, как легко это прозвучало.

Мы досмотрели фильм до конца. Смеялись — не всегда одновременно, иногда один из нас хихикал, когда другой оставался серьёзным, но это было... нормально. Обычно. Как будто мы не были теми, кем были ещё недавно — его пленницей и её тюремщиком. Как будто между нами не было всего того ужаса, боли, страха и ярости. Как будто мы просто два человека, которые вместе смотрят кино.

Когда титры поползли вверх, он поднялся, кивнул мне и ушёл. Не сказал ни слова, но я почувствовала, что что-то изменилось. Какая-то невидимая стена между нами чуть-чуть треснула.

После этого мы стали общаться чаще. Не то чтобы много, но мы уже не находились в той напряжённой тишине, что была раньше.

Как-то раз я сидела в беседке, а Зевс подбежал ко мне с мячом в зубах и бросил его к моим ногам, требовательно глядя снизу вверх. Я кинула мяч, он помчался за ним, а Молотов, который как раз вышел на улицу, остановился и посмотрел на нас.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Можешь бросать дальше, — сказал он. — Он любит побегать.

Я кинула ещё раз, Зевс радостно залаял и ринулся вперёд. Молотов подошёл ближе, присел рядом с псом, когда тот вернулся, и похлопал его по боку.

— Смотри, — сказал он и поднял руку. — Зевс, сидеть.

Пёс мгновенно сел, не сводя с него внимательного взгляда.

— Лежать.

Зевс лёг, вытянув передние лапы.

— Голос.

Громкий, чёткий лай.

Молотов достал из кармана что-то, видимо, заранее припасённое лакомство, и протянул псу. Зевс схватил его, довольно завиляв хвостом.

— Ты сам его дрессировал? — спросила я, наблюдая за ними.

— Сам, — кивнул он. — С самого детства. Он умный, быстро схватывает. Вот, смотри.

Он показал ещё несколько команд — «рядом», «апорт», «фас» на воображаемого противника, и Зевс выполнял каждую с удивительной точностью. Было видно, что между ними настоящая связь — пёс смотрел на Молотова с обожанием, а тот, несмотря на всю свою холодность с людьми, с собакой был мягким, внимательным.

— Он слушается только тебя? — спросила я.

— В основном. Но может и других, если доверяет. Ты ему нравишься, — добавил он, глядя, как Зевс снова подбежал ко мне с мячом. — Он не всех подпускает так близко.

Мы ещё какое-то время играли с Зевсом вместе. Я кидала мяч, Молотов давал команды, пёс носился между нами, счастливый и довольный. И в какой-то момент я поймала себя на мысли, что мне хорошо. Спокойно, легко. Что я не напрягаюсь, не жду подвоха, не боюсь. Просто нахожусь рядом с этим человеком, который ещё недавно казался мне чудовищем, и чувствую себя... нормально.

Это было странно и пугающе. Но я не стала об этом думать, просто приняла как факт и продолжила играть с собакой.

Так прошло ещё несколько дней. Мне сделали предпоследнюю капельницу. Молотов отвёз меня домой, как обычно проводил до порога, коротко кивнул и уехал — сказал, что у него встреча. Я осталась одна и почувствовала, как внутри что-то окончательно устоялось, оформилось в чёткое решение.

Последняя капельница, и я попрошусь домой. Он должен меня отпустить. Курс лечения закончится, я буду здорова, и оснований держать меня здесь больше не будет. Да, возможно он боится за меня, но я не могу вечно прятаться в его доме. Мне нужно вернуться к своей жизни. К нормальности.

С этими мыслями я прошла на кухню. Варвара Петровна как раз заканчивала что-то готовить — накрывала кастрюлю крышкой, вытирала руки о полотенце.

— Эля, я убегаю, — сказала она, снимая фартук. — У внука день рождения. Ужин на плите, только разогреть.

Она торопливо собралась и ушла, оставив меня в тишине большого дома.

Я вышла на террасу. День выдался на удивление приятным — солнце светило ярко, но не обжигало, не было той удушающей жары, от которой хочется спрятаться в тень. Лёгкий ветерок приносил прохладу, воздух был чистым и свежим. Идеальная погода, чтобы просто посидеть на солнце, почитать книгу. Без надзора Молотова, без его напряжённого взгляда, без ощущения, что за мной постоянно следят.

Взяв книгу, я устроилась в шезлонге. Уже начинало вечереть — солнце клонилось к горизонту, но всё ещё грело. Я подумала, что неплохо было бы получить свою дозу витамина D, позагорать немного. Организм после заточения явно нуждался в солнце.

Шорт у меня не было, да я бы, честно говоря, и не отважилась их надеть в доме Молотова. Но сейчас его не было. И Варвары Петровны тоже. Я была одна.

Я огляделась, словно проверяя, точно ли никого нет, и решилась — просто закатала футболку повыше, почти под грудь, открыв живот и бока. Если Молотов вернётся раньше времени, я быстро опущу её обратно. Ничего страшного.

Откинувшись на спинку шезлонга, раскрыла книгу и погрузилась в чтение, наслаждаясь теплом на коже и редким ощущением свободы.

Книга меня затянула, поэтому шорох я заметила не сразу. Сначала это был какой-то далёкий звук, неотчётливый, который я просто проигнорировала. Потом он стал ближе — шаги по траве, неровные, тяжёлые. Я подняла глаза от книги и замерла.

Ко мне направлялся какой-то парень. Его пошатывало — он делал шаг, потом слегка заносило в сторону, потом снова выравнивался. Судя по всему, он был пьян. Я быстро огляделась, оценивая ситуацию. Уйти в дом я не успею — он уже слишком близко, он меня видел. Вставать и убегать? Это только привлечёт больше внимания.

Сердце забилось быстрее. Парень подошёл ближе, и я смогла разглядеть его лицо. Внутри что-то ёкнуло — я его знаю. Видела раньше. На том вечере, на который Молотов заставил меня пойти. Он разговаривал с Молотовым, и между ними витало что-то тяжёлое, неприятное. Я тогда чётко уловила — они друг друга недолюбливают. Может, даже ненавидят.

Он остановился рядом с моим шезлонгом и окинул меня медленно, сверху вниз, таким сальным, липким взглядом, от которого захотелось съёжиться. Я вдруг вспомнила, что футболка у меня закатана, что живот открыт, и резко дёрнула ткань вниз, прикрываясь.

— Ух ты, — протянул он. Язык у него заплетался, слова выходили нечёткими, размазанными. — Я, конечно, знал, что братец со шлюшкой спутался, но чтобы к себе домой привёл — это что-то новенькое... — Он присвистнул, покачав головой. — Дима, Димочка, куда ты катишься.

Братец? У Молотова есть брат? Это его брат?

Мозг лихорадочно пытался это переварить. Молотов никогда не упоминал о брате. Но теперь, когда я присмотрелась, сходство было очевидным — те же черты лица, тот же разрез глаз, даже голос звучал похоже, хотя этот говорил совсем по-другому, развязно и грубо, без той холодной сдержанности, что была у Молотова.

Я встала, отложив книгу. Наверное, должна была испугаться — я была одна, он пьян и явно настроен недружелюбно. Но злость пришла первой, заглушив страх. Горячая, резкая злость на его взгляд, на его слова, на то, что он вообще смеет так со мной разговаривать. Странно, но он не подавлял меня, как Молотов. От него не исходило той тяжёлой, давящей силы, перед которой хотелось отступить.

— Убирайся, сейчас же.

Он сделал шаг ближе.

— О, смотрите-ка, какая смелая, — протянул он с ухмылкой, окидывая меня взглядом. — Да я тебя прекрасно знаю, детка. Рыжая Эльза. Я ходил на твои танцы, между прочим, и не раз. Видел тебя голой, так что можешь не прикрываться. — Он хмыкнул. — Рыжий цвет волос тебе больше идет, кстати. Что, решила поскромнее выглядеть для братца?

Стало неприятно, липко и мерзко. Да, я танцевала в клубе, но никогда не спала с клиентами. Но кого это волновало? Большинству всё равно — не видят разницы. Стриптизёрша значит шлюха, без вариантов. И теперь это будет тянуться за мной всегда. Прячься не прячься — всё равно найдутся те, кто узнает, ткнёт носом и ещё грязи добавит от себя.

О том, что он много раз видел меня без одежды, я старалась не думать — это было тогда, в другой жизни. Я не собиралась это терпеть. Кто он вообще такой, чтобы меня оскорблять?

— Вали отсюда, — бросила я резко. — Сейчас же. Или у тебя будут проблемы.

Он расхохотался. Громко, противно, сгибаясь пополам от смеха.

— Ты серьёзно думаешь, что мой братец за тебя заступится? — выдохнул он. — Что примчится на белом коне и спасёт свою стриптизёршу?

Отсмеявшись, он выпрямился, покачнулся и продолжил, уже серьёзнее:

— Поверь, дорогая, мой братик относится к шлюхам именно как к шлюхам. Я вообще удивлён, что он после Ани опустился до стриптизёрши. Обычно такие у него на один раз — переспал, расплатился и выставил за дверь к утру. Ты что, вообразила себя особенной? Думаешь, он тебя здесь держит, потому что влюбился? Что будет содержать, как жену?

Я резко развернулась и пошла к дому. От его слов было гадко, как будто он размазал по мне что-то грязное. Пусть Молотов сам с ним разбирается, когда вернётся. Я просто хотела уйти и запереться в доме.

Но он схватил меня за футболку и резко дёрнул на себя.

Ткань затрещала. Я вскрикнула, потеряв равновесие, и оказалась в его объятиях. Меня обдало таким густым перегаром, что чуть не стошнило.

— Да погоди ты, — выдохнул он мне в лицо, крепко прижимая к себе. — Я вообще-то к братцу пришёл, но тут такая удача. Помоги мне отомстить, а?

Я попыталась оттолкнуть его, упёрлась руками ему в грудь.

— Пусти! — крикнула я, извиваясь.

Он только крепче сжал меня в объятиях. Рука скользнула вниз, легла на ягодицу, сжала и ущипнула. Меня окатило волной такого омерзения, будто на кожу вылили что-то склизкое, от чего хотелось содрать с себя одежду и смыть всё это кипятком.

— Ты знаешь, — протянул он, наклоняясь ближе, — что Дима увёл у меня девушку? Прямо из-под носа. Женился на ней. А я её, между прочим, любил. — Он хмыкнул, его дыхание обжигало мне щёку. — Конечно, Аня и ты — это небо и земля. Она была настоящей леди, ну а ты… ты понимаешь. Но братик так разозлится, когда узнает, что я к тебе прикоснулся. Вот это будет месть.

Я начала вырываться сильнее, дёргаться, пытаясь освободиться, но он держал крепко. Несмотря на алкоголь, сила в нём было много, и против неё мои попытки освободиться казались жалкими.

— Да успокойся ты, — усмехнулся он, не отпуская. — Я заплачу больше, чем братец. Ты ведь всё равно за бабки трахаешься, так какая разница с кем?

Я резко изогнулась, вывернулась из его хватки и, собрав все силы, ударила коленом между ног. Жёстко, со всей злостью, что накопилась за эти минуты.

Он охнул, руки ослабли, лицо исказилось от боли. Я вырвалась и побежала, не оглядываясь, сердце колотилось так, что, казалось, сейчас выпрыгнет из груди.

Несмотря на страх и омерзение, мысли оставались на удивление ясными. Бежать в дом — плохая идея. Я могу не успеть запереть дверь, а за закрытыми дверями мне точно никто не поможет.

Зевс. Надо добежать до Зевса. Молотов, когда уезжал, всегда привязывал его на длинную цепь возле будки. Мне только добежать до зоны досягаемости цепи, и Зевс, я была уверена, не даст меня в обиду.

Я побежала к будке, на ходу схватила кочергу, что торчала из мангала. Будка уже была видна, Зевс заметил неладное — выскочил из своего укрытия и залился яростным лаем. Цепь натянулась, он рвался вперёд, но не мог добежать.

Не успела. Мне оставалось буквально метров пять, когда пьяный брат Молотова догнал меня, схватил за футболку и буквально отшвырнул назад. Я упала, больно ударившись ягодицами о землю, боль пронзила спину, выбила дыхание на секунду.

Но я была зла. Зла настолько, что боль мгновенно отступила. Я собиралась бороться.

Я тут же вскочила на ноги и со всей силы зарядила ему кочергой. Попала по лицу — металл рассёк кожу, брызнула кровь. Он отшатнулся с криком, но я не остановилась. Удар по руке, которую он выставил, пытаясь защититься. То ли удар был таким сильным, то ли он был слишком пьян, но он не устоял на ногах и упал. Я нанесла ещё несколько ударов — по груди, по плечу, не разбирая, куда попадаю. На его футболке расплывались пятна крови и сажи от кочерги.

Кочерга взметнулась вверх для ещё одного удара. Я целилась прямо в голову, но он резко перекатился в сторону — слишком быстро и неожиданно для пьяного. Я поняла это слишком поздно. Его рука метнулась вперёд, схватила меня за лодыжку и рванула на себя.

Я потеряла равновесие. Падение было жёстким, на бок, больно, кочерга едва не выскользнула из пальцев. Я попыталась снова ударить, размахнулась изо всех сил, но он успел перехватить металл на лету, вырвал кочергу одним резким движением и швырнул в сторону. Она отлетела слишком далеко, чтобы я успела дотянуться.

Он навалился на меня сверху, придавил всем своим весом так, что показалось, рёбра вот-вот треснут. Я брыкалась, царапала его лицо, шею, всё, до чего могла дотянуться, но он был тяжёлым, сильным, и моё сопротивление его не останавливало. Я набрала полную грудь воздуха и заорала так громко, как только могла:

— ПОМОГИТЕ!

Его ладонь тут же жестко впечаталась мне в рот, пальцы впились в щёки до боли. Я попыталась укусить, но он только сильнее надавил, еще сильнее наваливаясь мне на грудь и выдавливая остатки воздуха из лёгких. Дышать стало почти невозможно — воздух не проходил, в горле застрял ком паники. Я колотила его по спине кулаками, по бокам, но ему было всё нипочём, будто я просто слегка похлопывала его.

А он тем временем возился со шнурками моих штанов — дёргал, пытался развязать одной рукой, и сквозь тяжёлое, прерывистое дыхание приговаривал:

— Вот Димка-то в ярость придёт... Как разозлится... Ох, как он взбесится...

Штаны были мне велики — я всегда затягивала шнурки туго, на два плотных узла, чтобы не сползали. Ему никак не удавалось их развязать — пьяные пальцы не слушались, скользили, путались в ткани. Он рычал от злости, дёргал сильнее, а я продолжала брыкаться, извиваться под ним, пытаясь хоть как-то сбросить его.

Бесполезно. Его вес прижимал меня к земле намертво, не давая пошевелиться. Слёзы текли по вискам, горячие, беспомощные, размазываясь по лицу.

Зевс заливался диким лаем, таким яростным, какого я от него никогда не слышала. Цепь гремела, натягивалась до предела, пёс рвался вперёд, скулил, лаял не переставая. Я молила про себя, чтобы хоть кто-то услышал. Кто угодно. Или чтобы Зевс смог сорваться с цепи, разорвать её, добежать. Потому что ещё одно изнасилование я просто не переживу.

Глава 28

Эля

Его буквально сорвало с меня. Резко, одним мощным рывком, будто невидимая сила подхватила и отбросила в сторону.

Я жадно втянула воздух. Он ворвался в лёгкие с болью, обжёг горло, но это была такая сладкая боль, что я едва не застонала от облегчения. Сразу же села и инстинктивно отползла назад, подальше от него.

Молотов держал брата за шкирку, как тряпичную куклу. Он на секунду бросил на меня взгляд — мельком, коротко, — и мне стало по-настоящему страшно. Я никогда не видела его таким. Глаза пылали яростью, холодной и беспощадной, лицо застыло каменной маской, но под ней кипело что-то страшное, дикое, неконтролируемое. Он перевёл взгляд обратно на брата и ударил его по лицу со всей силы, с размаху, так, что раздался глухой хруст.

Тот рухнул на землю, как мешок, и тут же заскулил, прикрывая лицо руками:

— Дима, да ты что?! Ты что творишь?! Неужели ты из-за какой-то шлюхи будешь бить своего брата?!

— Заткнись, — прорычал Молотов, и в его голосе было столько ледяной ярости, что по моей спине прополз озноб.

Он снова схватил брата за шкирку, рывком поставил на ноги и бросил мне через плечо, даже не оборачиваясь:

— Не заходи пока в дом.

И поволок его прочь. Буквально волоком, как мешок с мусором, не обращая внимания на то, как тот спотыкался, пытался упереться ногами в землю, хрипло лепетал что-то невнятное, пытаясь оправдаться или вырваться.

Я осталась сидеть на земле, тяжело дыша. Облегчение накатило волной, тёплой и почти оглушающей. Он успел. Молотов успел. Ещё немного, и... Я зажмурилась, пытаясь отогнать эти мысли. Не надо, не сейчас.

Руки дрожали, когда я вытерла слёзы тыльной стороной ладони. Я медленно поднялась на ноги. Ноги подкашивались, колени едва держали, но я заставила себя встать. Я почему-то решила не слушаться Молотова. Инстинкт подсказывал, что ничем хорошим это не закончится. Что мне нужно увидеть, нужно знать, что он собирается делать.

Я пошла к дому, стараясь ступать тихо, и остановилась на пороге. Замерла так, чтобы видеть их обоих, но чтобы Молотов меня не заметил.

Он прижал брата к стене. Жёстко, без малейших церемоний. Локтем надавил ему на горло. Тот хрипел, схватился руками за его предплечье, пытаясь оттолкнуть, ослабить хватку. Но Молотов не душил его. Он просто его держал и смотрел ему прямо в глаза таким холодным взглядом, что мне стало не по себе. В этом взгляде не было ничего человеческого. Только ледяная, выжигающая ярость.

А брат, несмотря на то, что был уже побит мной и самим Молотовым, вдруг усмехнулся. Посмотрел на него с какой-то торжествующей наглостью.

— Вот как ты злишься, — прохрипел он сквозь сдавленное горло. — Из-за того, что я к твоей шлюшке прикоснулся...

Молотов на секунду отпустил его, дав вздохнуть. А через мгновение ударил. Резко, коротко, в челюсть. Голова брата дёрнулась в сторону, но он продолжал усмехаться.

— Не смей её так называть, — процедил Молотов сквозь стиснутые зубы.

Брат сплюнул кровью на пол и продолжил, словно не чувствуя боли:

— Что, правда глаза колет? — Он криво усмехнулся. — Ты всё у меня забрал. Всё. Клуб теперь твой. Даже Аню у меня забрал. Мою Аню, которую я любил.

Молотов снова прижал его к стене и надавил локтем на шею. Брат захрипел, пытаясь вдохнуть.

— Да, Андрюша? — Голос Молотова был ледяным, каждое слово будто вырезалось бритвой. — Ты её любил? Это ты называешь любовью? Когда ты изменял ей направо и налево? Когда пропадал по клубам, таскался с девками, а она сидела дома и ждала тебя? Переживала, плакала, искала тебя, думала, что с тобой что-то случилось. А ты где был? В чьей постели?

Андрей попытался что-то сказать, но Молотов не дал ему слова.

— Ты не ценил её. Ни дня, ни минуты. Она была для тебя игрушкой, которой можно пренебречь, когда захочется. О какой любви ты сейчас говоришь?

— А ты её утешал, да? — прохрипел Андрей, и в его глазах мелькнуло что-то злое, торжествующее. — Прямо в постели утешал, братец?

Молотов ударил его в живот. Сильно, с размаху, вложив всю силу. Андрей согнулся пополам, задыхаясь, но локоть на горле не дал ему упасть. Он повис, прижатый к стене, хрипел, пытаясь хоть как-то отдышаться.

— Ты оскорбляешь её память, — прошипел Молотов, наклонившись к нему так близко, что их лица оказались в сантиметрах друг от друга. — Аню. Которую якобы любил. Она никогда тебе не изменяла. Никогда. Она рассталась с тобой задолго до того, как у нас с ней что-то началось.

Он снова встряхнул его, с силой ударив спиной о стену так, что раздался глухой звук.

— Но сейчас не об этом. Зачем ты пришёл, Андрей? — Голос стал ещё тише, ещё опаснее. — Я долго терпел твои выходки, закрывал на них глаза. Но ты решил действовать через Элю. Попытался причинить ей вред. — Молотов сильнее надавил локтем на шею, и Андрей захрипел. — Что ты задумал? Отвечай.

Андрей начал терять свой запал. Голос его стал тише, слабее.

— Да плевать мне на твою Элю, — прохрипел он. — Я к тебе пришёл, поговорить хотел, а тут она... Ну, я и подумал — месть. Ты мою девушку трахал, я твою... Справедливо же?

Молотов побелел от ярости. Голос его стал громче, жёстче, каждое слово выплёскивалось с едва сдерживаемой яростью.

— Плевать? — Он встряхнул брата снова. — Ещё скажи, что это не ты пытался отравить её в театре неделю назад. Или всё-таки ты, как обычно, целился в меня, а промазал? В который раз уже промазал, Андрей?

Наглая самоуверенность Андрея начала таять на глазах. Кажется, он только сейчас понял, насколько всё серьёзно. Что Молотов больше не сдерживается, что брат на грани срыва. Голос Андрея дрогнул, он начал лепетать, запинаясь:

— Дима... ты о чём? Я не знаю ни о каком отравлении...

Молотов буквально взорвался. Начал орать, не больше не сдерживаясь:

— Не знаешь?! Ещё скажи, что ты не пытался меня убить! Столько раз! Я всё знаю! Я давно знаю, что это ты!

— Дима, отпусти, прости... — лепетал тот, пытаясь вырваться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я терпел! — рявкнул Молотов. — Хотя мог сто раз тебя... И поверь, я бы справился с первого раза, не то, что ты. Но я надеялся, что ты одумаешься. Брат всё-таки. Перестанешь. Я хотел просто поймать тебя, максимум чем наказать, так это тюрьмой. Но ты перешёл все границы.

Он внезапно отпустил его. Андрей судорожно вдохнул, попытался отдышаться, но в ту же секунду Молотов сунул руку за пояс, достал пистолет и направил дуло прямо брату в лицо.

Я стояла в шоке от разворачивающейся сцены. Не понимала — мне бежать отсюда? Или вмешаться? Что делать? Но тело не слушалось, я была скована ужасом происходящего.

— Но, кажется, пора действовать твоими методами, — процедил Молотов, глядя на брата с ледяной яростью. — Давно пора было пустить тебе пулю в лоб.

— Дима, я не... — начал тот, но Молотов шагнул вперёд и вжал дуло прямо в его висок.

— Не ври! — рявкнул он. — Ну-ка, давай. Я жду признания. Хочу услышать это от тебя, пока я тебе мозги не вышиб.

Андрей уже дрожал. Весь, с головы до ног. Страх наконец пробился через пелену алкоголя и наглости.

— Дима... да, да, это я! — залепетал он, спотыкаясь на каждом слове. — Я пытался... Я хотел тебя напугать, но я её не трогал! Элю не трогал! Никого не травил! Меня неделю назад вообще в стране не было, клянусь! Я не знаю ни про какой театр!

— Я не верю тебе, — процедил Молотов, и в его голосе не осталось ничего, кроме ледяной решимости. — Ты перешёл все границы. Я терпел, когда ты покушался на меня. Прощал, давал шансы, но ты посмел тронуть её. Теперь...

Он отвёл затвор. Резкий металлический щелчок разорвал тишину, прокатился по стенам, повис в воздухе. Этот звук был таким чётким, таким окончательным, что я поняла — после него уже не будет пути назад.

Оцепенение вдруг отпустило. Или я заставила себя стряхнуть его, не знаю. Но тело вдруг снова начало слушаться, мысли прорвались сквозь пелену шока. Молотов был настроен серьёзно. Это было видно по каждой линии его напряженного тела, по застывшему каменному лицу, по пальцу на спусковом крючке. Он собирался нажать.

Я не хотела, чтобы из-за меня убивали человека, даже такого. Даже того, кто только что пытался меня изнасиловать. Я не хотела нести это на себе. Не хотела, чтобы его смерть легла на мою совесть. И не хотела, чтобы Молотов стал убийцей собственного брата.

Ноги сами понесли меня вперёд. Я резко подбежала к ним и крикнула, не узнавая собственного голоса:

— Не надо!

Молотов обернулся. Взгляд, которым он на меня посмотрел, был полон такой ярости, что я едва не отпрянула назад. Но я заставила себя стоять. Смотреть на него, чувствуя, как слёзы катятся по щекам горячими дорожками. Смахнула их рукой, но они продолжали течь, не останавливаясь.

— Не надо, — повторила я тише, почти шёпотом, умоляюще. — Пожалуйста. Не делай этого.

Мы смотрели друг на друга. Секунда тянулась мучительно долго. Две. Вечность, застывшая в одном мгновении.

А потом что-то в его взгляде начало меняться. Ярость медленно отступала, уступая место чему-то другому. Глаза прояснились, черты лица смягчились. Он опустил пистолет. Разжал пальцы на горле брата, и тот сполз по стене на пол, всё ещё дрожа и хрипло дыша. Молотов отошёл на шаг назад, а потом резко шагнул вперёд и врезал Андрею в челюсть. Тот рухнул на пол без сознания.

Молотов убрал пистолет за пояс и начал подходить ко мне.

Я отступила.

Внутри всё сжалось от страха. Страха перед Молотовым. Я уже почти забыла это ощущение — когда его присутствие заставляет каждую клетку тела кричать «беги». За это время он стал другим в моих глазах: спокойным, заботливым, почти безопасным. Я позволила себе расслабиться рядом с ним, перестала вздрагивать от его взгляда.

А эта сцена напомнила мне, кто он на самом деле. Человек, который секунду назад держал собственного брата под дулом пистолета. Жестокий, беспощадный, способный переступить любую черту и даже убить.

— Не подходи, — выдохнула я, продолжая пятиться.

Он остановился. Лицо помрачнело, в глазах мелькнуло что-то похожее на боль. Он заговорил мягко, осторожно, словно боялся меня спугнуть:

— Эля... Элечка, я же просил тебя не заходить в дом. Тебе не нужно было это видеть.

— Ты бы убил его, — вырвалось у меня сквозь слёзы, голос дрожал. — Ты бы убил его прямо здесь.

— Нет. — Он резко покачал головой и сделал шаг ко мне, но я инстинктивно отступила ещё дальше. Он замер, поднял руки в примирительном жесте. — Эля, нет. Послушай меня. Я не собирался его убивать. Мне просто нужно было его признание. Понимаешь? Я должен был услышать правду от него самого. Что он пытался меня убить. Что все эти покушения — его рук дело. Мне нужны были его слова, доказательства. Но убивать... нет, я бы не стал.

— Не верю, — прошептала я, обхватив себя руками, словно это могло меня защитить. — Ты был готов. Я всё видела. Ты бы нажал.

— Я был зол, — признал он тихо. — Очень зол. Когда я увидел, что он пытался с тобой сделать... — Голос его сорвался, он сжал кулаки так сильно, что побелели костяшки пальцев. — Я не мог думать ни о чём. Но я бы не убил его, Эля. Клянусь. Я остановился бы.

Я стояла, дрожа всем телом. Слёзы всё текли, не останавливаясь. Всё, что произошло за последний час, навалилось разом. Попытка изнасилования, драка, эта сцена, пистолет, его ярость. Я не могла справиться со всем этим сразу.

— Эля, — позвал он снова, и в голосе его прозвучало что-то, от чего я невольно подняла на него глаза. Боль. Искренняя, глубокая. — Прости. Прости, что ты это увидела. Что тебе пришлось через это пройти. Я не хотел...

Я всё ещё не двигалась. Стояла и смотрела на него, пытаясь разобраться — кто этот человек передо мной? Тот, кто изнасиловал меня и держал взаперти? Тот, кто только что чуть не убил собственного брата у меня на глазах? Или тот, кто спас Славика, заплатив за операцию? Кто сажал цветы на могилах моих родителей? Кто возил меня на капельницы каждый день и следил, чтобы я принимала лекарства?

Кто он?

Он тем временем подошёл ближе, осторожно протянул руку к моему лицу. Я вздрогнула, но не отступила. Он провёл большим пальцем по моей щеке, вытирая слезу, а потом посмотрел на свою ладонь и показал мне.

— Эй, — сказал он тихо, — у тебя сажа на лице.

Я моргнула, не сразу поняв, о чём он.

— Это от кочерги, — выдохнула я.

Молотов удивлённо приподнял бровь.

— Кочерги?

— Я побила его кочергой, — повторила я тише, кивнув в сторону неподвижно лежащего Андрея. — Для мангала.

Молотов замер на секунду, будто переваривая информацию, а потом развернулся и подошёл к брату. Присел рядом на корточки, внимательно осмотрел его разбитое лицо. Рассечённая бровь, из которой всё ещё сочилась кровь. Распухшая губа. Синяки на скулах. Кровоподтёки на руках, груди, там, где футболка порвалась и была вымазана сажей. Следы от ударов кочергой были очевидны.

— Ого, — протянул он с какой-то странной смесью удивления и... гордости, что ли? — Ты его действительно хорошо отделала. Молодец.

Он поднял голову и посмотрел на меня с лёгкой усмешкой.

— Не буду тебя злить. Особенно если рядом есть кочерга.

Я даже усмехнулась. Еле заметно, но всё же. Что-то внутри чуть отпустило, напряжение ослабло. Молотов снова был тем спокойным человеком, к которому я привыкла за эти дни. Не тем чудовищем с пистолетом, а тем, кто мог пошутить даже в такой ситуации.

Я подошла ближе, посмотрела на бессознательного Андрея.

— А он вообще жив? — спросила я тихо.

Молотов протянул руку, нащупал пульс на его шее, задержал пальцы на несколько секунд.

— Жив, — подтвердил он спокойно. — Без сознания, но жив. Ничего смертельного. Правда, когда очнётся, пожалеет, что не помер.

— И что дальше?

Молотов поднялся, стряхнул невидимую пыль с рук и посмотрел на меня. Взгляд был ровным, деловитым, без тени эмоций.

— Сейчас вызову врача. Приведут его в чувство, залатают. А потом он повторит всё, что сказал здесь, следователю. Каждое слово. — Он бросил на брата взгляд, полный ледяного презрения. — После этого — тюрьма. Она давно по нему плачет. За все покушения на меня. — Пауза. Он перевёл взгляд на меня, и голос стал жёстче. — И за покушение на тебя.

Он достал телефон и сделал несколько звонков. Говорил коротко, чётко, отдавая распоряжения. Я стояла в стороне, обнимая себя руками, и смотрела то на неподвижного Андрея, то на Молотова, деловито расхаживающего туда-сюда с телефоном у уха.

И постепенно я начала ему верить, что он действительно не собирался убивать. Он вёл себя слишком спокойно, слишком собранно, будто всё шло по плану. Даже когда приехали врачи, даже когда следом появилась полиция, он оставался невозмутимым, объяснял ситуацию ровным голосом, показывал на брата, на меня, отвечал на вопросы. Ни тени той ярости, что была несколько минут назад.

Будто он всё это и правда заранее продумал.

Когда мы остались одни, Молотов снова подошёл ко мне. Взял за плечи, заглянул в глаза.

— Эй, — позвал он тихо. — Ты как?

Меня накрыло. Внезапно, без предупреждения. Слёзы хлынули снова, но совсем не те, что были раньше. Если до этого я плакала от страха и отчаяния, то сейчас это было облегчение. Чистое, почти физическое облегчение от того, что всё закончилось. Что я выжила. Что меня не изнасиловали. Пережитый стресс обрушился лавиной, подкосил ноги, выбил дыхание. Я не могла стоять ровно, не могла дышать спокойно. Просто плакала, всхлипывая, не в силах произнести ни слова, не в силах остановиться.

— Всё, всё, — прошептал он, притягивая меня ближе.

Он обнял меня и прижал к себе. Я не вырывалась, не сопротивлялась. Просто уткнулась ему в грудь, заливая слезами его рубашку, мятую и грязную, в пятнах крови. А он держал меня, гладил по волосам медленными, осторожными движениями. Большая тёплая ладонь скользила от затылка вниз по спине, снова и снова, размеренно и успокаивающе, словно стирая с меня весь ужас этого дня. Потом он наклонился и коснулся губами моей макушки — легко, почти невесомо.

Мы так и стояли. Я продолжала плакать, а он просто держал меня, не говоря ни слова. И почему-то именно в этих объятиях, в этой тишине, мне вдруг стало спокойно. По-настоящему спокойно.

Глава 29

Дмитрий Молотов

Я стоял и обнимал её. Гладил по волосам, чувствуя, как она дрожит у меня в руках. Целовал в макушку. И внутри было странное, противоречивое чувство — одновременно хорошо и невыносимо плохо.

Хорошо от того, что я могу к ней прикоснуться. Что она не шарахнулась от меня, не оттолкнула, не убежала. Что позволила себя утешить. Я так долго не смел даже близко подойти, боясь напугать, боясь, что она снова начнёт меня бояться. А сейчас она сама прижалась ко мне, уткнулась в грудь, и это было... правильно. Так, как должно быть.

Но её слёзы жгли сильнее любого огня. Каждое всхлипывание резало по живому, отдавалось тупой болью где-то в груди. А внутри меня самого бушевала буря эмоций, с которой я едва справлялся. Ярость на брата, ещё не остывшая до конца. Вина за то, что не уберёг её, не предвидел. И собственная гребаная ложь, которая душила меня изнутри.

Я ей соврал. Нагло, цинично соврал, глядя прямо в глаза.

В тот момент, когда держал Андрея под дулом пистолета, я действительно хотел его убить. Не просто напугать, не просто выбить признание. Именно убить. Пустить ему пулю в голову и не испытать ни капли сожаления.

Когда я услышал лай Зевса — дикий, яростный, какого от него никогда не слышал, — я уже знал, что что-то не так. Выбежал из машины, и то, что увидел, заставило кровь застыть в жилах. Он на ней. Прижал её к земле, зажал ей рот, возится с её штанами. А она под ним — бьётся, пытается вырваться, плачет.

Я не помню, как добежал. Не помню, как сорвал его с неё и отшвырнул в сторону. Помню только ярость — чистую, всепоглощающую, такую сильную, что мир окрасился в красный цвет. Помню, как бил его, как тащил в дом, как прижал к стене и достал пистолет. И в ту секунду я не думал ни о чём, кроме одного — он умрёт. Сейчас, здесь, от моей руки.

Брат. Родная кровь. Единственный, кто остался из семьи.

И мне было абсолютно плевать.

Я бы нажал на курок без малейших колебаний, если бы не она.

Её крик пробил пелену ярости, как удар молнии. Голос, полный отчаяния и страха, прорвался сквозь красную мглу в моей голове и заставил меня очнуться. Я обернулся и посмотрел на неё — на лицо, залитое слезами, на широко распахнутые глаза, полные ужаса.

Это отрезвило мгновенно, словно меня окунули в ледяную воду.

Я опустил пистолет. Не потому что одумался. Не потому что пожалел брата — его я не жалел ни на грош. А потому что не мог вынести мысли, что она увидит меня таким. Что в её памяти я навсегда останусь человеком, который убил своего брата у неё на глазах. Достаточно того, что в её памяти я уже насильник. Не хватало ещё добавить к этому образу и убийцу.

Но когда она отступила от меня, когда прошептала «не подходи» дрожащим голосом — это ударило больнее любой пули. Я увидел в её глазах именно то, чего так боялся. Страх. Неприкрытый ужас. Она снова меня боялась. И я собственными руками вернул её в тот кошмар, из которого она только-только начала выбираться.

Я был благодарен ей за то, что она остановила меня. Да, в тот момент я был вне себя от ярости, готовый на всё. Но если бы я убил Андрея, если бы нажал на курок... Я бы не простил себе этого. Никогда. Не из-за него — его я не жалел. Мы давно уже ненавидели друг друга, и он тысячу раз заслужил пулю в голову. За все попытки убить меня. За годы предательства. За то, что посмел к ней прикоснуться.

Но я не хотел становиться тем, кто убивает собственного брата. Я хотел отправить его в тюрьму, пусть гниёт там долгие годы, расплачивается за каждое своё преступление. Это была бы справедливость. Настоящая. А не выстрел в порыве ярости.

И всё же я солгал ей. Сказал, что не собирался его убивать. Что мне нужно было только признание. Что я бы остановился.

Ложь. Чистая, неприкрытая ложь.

Я не мог сказать ей правду. Не мог признаться, что в ту секунду я был готов переступить черту. Потому что тогда рухнуло бы всё, что я так старательно выстраивал. Всё, что я пытался ей показать — что я не чудовище. Что я способен быть другим. Что рядом со мной она может не бояться.

Сейчас она стояла в моих объятиях, а я гладил её по волосам и ненавидел себя. За ложь. За манипуляции. За то, что обманываю её, прикрываясь благими намерениями.

Но одновременно с яростью на себя, с ненавистью к собственной лжи, я наслаждался этим моментом. Её близостью, её теплом, её доверием, пусть и незаслуженным, выкраденным обманом.

Запах её волос кружил голову сильнее любого алкоголя. Ощущение её тела, прижатого к моему, сводило с ума. Я чувствовал каждый изгиб сквозь ткань футболки, каждое её движение, когда она всхлипывала или пыталась унять дрожь. Мягкость её груди, прижатой к моей грудной клетке. Тепло её дыхания. Руки, которыми она вцепилась в мою рубашку, словно боялась упасть. Всё это будило желание — тёмное, властное, почти животное, которое я едва сдерживал силой воли.

Хотелось большего. Хотелось целовать её, касаться, исследовать каждый сантиметр этого тела. Хотелось услышать её стоны, увидеть, как она краснеет под моими руками, почувствовать, как она отзывается на каждое прикосновение.

Но я сам сделал так, что не могу к ней прикоснуться. Своими же руками воздвиг между нами стену из страха и боли. И возможно, никогда не смогу её разрушить. Возможно, она навсегда останется для меня недостижимой, за непробиваемым барьером, который я сам и создал.

А она, похоже, поверила мне. Позволила прикоснуться, не оттолкнула, не убежала в ужасе. Просто прижалась и плакала у меня на груди.

Какая же она наивная. Доверчивая до глупости. Девочка из интеллигентной семьи, которая не знает, что такое настоящая ложь, настоящее предательство. Которая верит людям на слово, потому что сама никогда не врала. Она поверила Инге. Поверила мне. И у неё нет защиты от таких, как я. Совсем.

Как мне её отпустить после этого?

Я не хотел. Безумно не хотел отпускать её. Каждая клетка моего тела сопротивлялась этой мысли. Она должна быть рядом. Здесь. Со мной.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она даже не осознает собственную сексуальность. Я понял это в театре. Платье на ней было скромное, почти пуританское. Но её жесты, плавные движения, сама манера держаться — всё это было настолько естественным, настолько непринуждённым, что действовало во сто крат сильнее любого откровенного декольте или разреза до бедра. Она не старалась привлечь внимание, но привлекала.

Я видел, как на неё поглядывали другие мужчины в зале, и это бесило меня до скрежета зубов. Каждый такой взгляд вызывал во мне желание подойти и врезать. Или лучше — просто увести её оттуда, подальше от чужих глаз, туда, где она будет только моей.

После спектакля я действительно собирался увезти её домой. Просто отвезти и отпустить. Вернуть к её жизни и больше не вмешиваться. Если бы её не отравили.

Кулаки сжались сами собой при этой мысли, костяшки побелели. Андрей... Он чуть было не убил её. Чуть было не отнял у меня ее…

Стоп.

А точно ли это был Андрей?

Сомнение закралось в голову, холодное и неприятное. Он действительно был за границей, когда Элю пытались убить. Я проверял. Видел билеты, подтверждения из отеля, даже фотографии в его соцсетях с геолокацией. И я знал брата — если он уезжал отдыхать, то отдыхал по полной. Не отвлекался на дела, на месть, ни на что другое. Он умел наслаждаться жизнью и моментом, в отличие от меня.

Что если это действительно не он? Что если кто-то другой пытался меня убить, а попал в неё?

Или... хуже. Что если не напутали? Что если яд был именно для неё? Что если кто-то действительно хотел убить Элю, а не меня?

Мысль была тревожной. Слишком тревожной. Потому что если это не Андрей, значит, угроза всё ещё существует. Значит, где-то есть человек, который хочет моей смерти и может снова попытаться. И снова попасть в неё. Или все-таки целью с самого начала была именно она. И тогда следующая попытка — лишь вопрос времени.

Нет. Этого я не допущу. Ни за что.

Она останется со мной. Здесь, в моём доме, под моим контролем. Пока я не узнаю наверняка, кто стоит за отравлением. Пока не выясню каждую мелочь, не проверю каждую версию. Пока не найду того, кто посмел это сделать, и не устраню угрозу полностью вместе с её источником. Она будет рядом, под моей защитой, там, где я смогу контролировать каждый её шаг, каждого, кто к ней приближается. Где никто не посмеет даже взглянуть на неё с плохими намерениями.

Это была правда. Чистая, неподдельная правда. Я действительно за неё переживал. Действительно боялся — нет, ужасался мысли, что её могут снова попытаться убить. Что я могу потерять её, даже не успев... Даже не поняв, что именно она для меня значит.

Но это была и ложь. Потому что одновременно с искренним беспокойством во мне жило эгоистичное, собственническое желание. Я нашёл себе идеальное оправдание. Безупречную причину держать её рядом, не отпускать, контролировать каждую минуту её жизни. Прикрываясь заботой о её безопасности, я мог делать то, что хотел с самого начала — владеть ею.

Глава 30

Эля

Молотов должен был заехать за мной после обеда и отвезти на последнюю капельницу. И сегодня я не просто поеду на процедуру и вернусь обратно. Сегодня я попрошу отвезти меня домой.

Я уже репетировала в голове, как скажу ему это. Спокойно и уверенно. Он должен меня отпустить. Просто обязан. У него не осталось оснований держать меня здесь.

Возможно, это мой последний день в этой комнате.

Мысль была странной. Она пугала и одновременно приносила облегчение. Я медленно обвела взглядом пространство вокруг. Забирать с собой я ничего не собиралась. Только свое: ключи от квартиры, банковскую карточку, на которой едва ли осталось хоть что-то, и телефон. Я пришла сюда ни с чем. И уйду так же.

Его подарки так и лежали на столе, где он их оставил. Нетронутые, всё ещё в упаковке. Я ни разу не посмотрела, что внутри. Не хотела и не собиралась. Что бы там ни было, это не имело значения. Я не хотела брать от него ничего, кроме того, что он мне должен — свободу.

Сегодня был идеальный для возвращения домой. Несостоявшегося убийцу поймали. Его показания записали под протокол. Полиция всё оформила, увезла его в больницу под конвоем. Все угрозы нейтрализованы. Больше нет никаких причин держать меня здесь. Последняя капельница, и всё. После неё я скажу ему. Попрошу отвезти меня домой. Мы поговорим в машине, я все объясню. Он поймёт. Он просто обязан понять.

При мысли о вчерашнем меня передёрнуло. Воспоминания были слишком свежими, слишком чёткими, будто это случилось час назад, а не вчера. Андрей на мне — тяжёлый, пьяный, липкий. Его руки на моём теле. Его вес, выдавливающий воздух из лёгких. Невозможность вздохнуть, закричать, вырваться. А потом Молотов с пистолетом в руке, с лицом, искажённым яростью, с пальцем на спусковом крючке. Этот взгляд, в котором не было ничего человеческого.

Слишком много в этом доме произошло со мной плохого. Слишком много боли, страха и ужаса. Я не могла здесь оставаться. Не хотела. Каждый угол напоминал мне о чём-то, от чего хотелось убежать и никогда не возвращаться.

Хотя...

Я не оттолкнула его вчера. Когда всё закончилось, когда он подошёл ко мне и обнял. Я позволила ему держать себя, гладить по волосам, утешать. И это было странно. Потому что в тот момент мне было не страшно. Совсем. Наоборот — спокойно. Правильно. Как будто в его объятиях я могла выдохнуть, отпустить весь ужас и просто быть.

Потом он сделал мне травяной чай. Принёс в комнату сам, поставил на тумбочку, тихо сказал, что это успокоит, поможет уснуть. Я смотрела на дымящуюся чашку и невольно вспомнила, как выплеснула в него содержимое чашки. Тогда я была в отчаянии, готовая на всё, лишь бы причинить ему боль. А сейчас... я просто взяла чашку и выпила. Медленно, маленькими осторожными глотками, чувствуя, как горячая жидкость с травяным привкусом разливается теплом по телу, успокаивает дрожь в руках.

И чай действительно помог. Я уснула почти сразу — глубоко, без кошмаров, без пробуждений посреди ночи с бешено колотящимся сердцем и мокрой от пота спиной.

Но это ничего не меняло. Мне нужно было домой, к своей жизни.

Когда Молотов приехал, я с удивлением обнаружила, что за рулем его машины сидит его водитель-телохранитель. Значит, мы поедем втроем.

Это было странно. Мне казалось, что Молотов предпочитает сам водить машину и не любит лишнее общество на своей личной территории. Автомобиль явно входил в эту категорию. Так почему сегодня за рулем телохранитель? Несостоявшегося убийцу же поймали. Угроза устранена. Разве теперь не время вернуться к обычной жизни, без телохранителей и водителей? Или он что-то поменял? Решил теперь всегда ездить с охраной?

Мое сердце тоскливо сжалось. Я так тщательно всё планировала — как попрошу его отвезти меня домой, как объясню, что больше нет причин меня держать. Разговор в машине казался идеальным вариантом: нейтральная территория, он за рулем, я рядом, спокойная беседа по дороге. Но с телохранителем впереди никакого разговора не получится. Молотов не станет обсуждать личное при свидетелях. Да и я не хочу.

Ладно. Значит, поговорю с ним в больнице. В палате, пока ставят капельницу. Там мы всегда оставались вдвоем — медсестра приходила только установить систему и тут же исчезала. Полчаса наедине. Этого хватит, чтобы всё сказать.

В больнице всё было как обычно. Мы зашли в знакомую палату, я села в кресло, медсестра быстро и привычно поставила капельницу, проверила, что всё в порядке и ушла. Молотов устроился в кресле напротив, достал телефон.

Я смотрела на него и чувствовала, как внутри всё сжимается в тугой узел. Надо просто сказать. Открыть рот и произнести слова. Что тут сложного? Обычная просьба, обычный разговор. Но язык словно прилип к нёбу, и я все никак не могла собраться с духом.

Как мне к нему обратиться?

В мыслях он по-прежнему был Молотовым. Не Димой, не Дмитрием. В этот момент я с удивлением поняла — «монстр» исчез. Просто взял и растворился где-то на задворках сознания, будто его никогда там не было. Когда это случилось? Вчера? Позавчера? Или ещё раньше, а я только сейчас заметила? Странное чувство — обнаружить, что в голове что-то изменилось без твоего ведома, само собой.

Так как же его назвать?

Дмитрий? Слишком официально, холодно, как будто я обращаюсь к незнакомцу в офисе. Дима? Ещё хуже — слишком тепло, слишком по-свойски, как будто между нами что-то есть. Что-то личное. Андрей сразу стал просто Андреем без всяких внутренних метаний. Обычный человек с обычным именем. А здесь каждый вариант казался неправильным, неуместным, чужим.

В итоге я решила вообще никак его не называть. Просто сказать, без обращения.

Я прокашлялась. Резко, громче, чем собиралась.

Он оторвался от телефона. Поднял на меня взгляд.

— Отвези меня домой после капельницы.

Слова вышли ровнее, чем я боялась. Почти спокойно, без дрожи, без мольбы. Просто просьба. Или требование. Я сама не поняла.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он смотрел на меня молча. Секунда, другая, третья. Лицо как маска — абсолютно непроницаемое, без единой эмоции. Я пыталась найти хоть что-то в этом взгляде: злость, раздражение, сомнение. Хоть намёк на то, что творится у него в голове. Но ничего. Пустота. Он просто смотрел, и от этого молчаливого взгляда становилось тяжелее дышать, будто воздух в палате сгустился и давил на грудь.

А потом он коротко произнёс:

— Нет.

Внутри что-то оборвалось. Резко, болезненно, будто натянутая струна лопнула и ударила по самому больному месту. Слово повисло между нами — короткое, жёсткое, окончательное. Я не могла пошевелиться. Во рту мгновенно пересохло, язык прилип к нёбу, а сердце забилось так бешено, что я физически ощущала каждый удар где-то в горле.

— Почему?

Голос не слушался. Сорвался, дрогнул, превратился в жалкий полушёпот. Я ненавидела себя за это. За эту слабость, за дрожь в голосе, за то, что не смогла спросить твёрдо и требовательно.

Молотов молчал. Сидел напротив, смотрел на меня тем же непроницаемым взглядом, в котором невозможно было прочитать ничего. Секунды растягивались, превращались в мучительную вечность. Тишина давила на уши, на виски, на всё тело сразу.

А потом он заговорил — медленно, тщательно подбирая слова, будто боялся сказать лишнее:

— Я не думаю, что это был Андрей. Да, он покушался на меня раньше и не раз. Но покушение на тебя... — Он замолчал на мгновение, и что-то промелькнуло в его глазах. Что-то тревожное. — Это был кто-то другой.

Мир качнулся.

— Да какая, к чёрту, разница?! — Голос сорвался на крик. Я не сдержалась. Вся выдержка, всё спокойствие, которое я так старательно собирала по кусочкам, разлетелось в одно мгновение. — Это тебя пытались убить! Не меня — тебя! И рядом с тобой мне грозит в тысячу раз большая опасность, чем где-либо ещё! Если бы не ты, ничего этого вообще бы не случилось! Ничего!

Его лицо дрогнуло. Едва заметно — мышца на скуле дёрнулась, губы сжались плотнее. Он медленно выдохнул, и когда заговорил снова, голос стал другим. Мягче. Почти... сожалеющим.

— Нет, Эля. Ты останешься со мной.

Это всё ещё Молотов. Мой Монстр. Нельзя забывать об этом ни на секунду.

Все мои заготовки, все тщательно продуманные аргументы, весь идеальный план разговора — всё разлетелось в пыль. Я так готовилась. Так верила, что всё получится. Что он отпустит меня, потому что больше нет причин держать. Андрея поймали. Угроза нейтрализована. Логика была на моей стороне. Здравый смысл был на моей стороне. Я была так чертовски уверена, что он поймёт, согласится, просто отвезёт домой, и всё закончится.

А теперь... теперь всё рухнуло. Полностью. Я сидела с иглой в вене и смотрела на человека, который только что перечеркнул все мои надежды одним коротким словом.

Слёзы жгли где-то за веками, горячие, предательские, подступали всё ближе. Вместе с ними поднималась злость — жгучая, едкая, та самая злость, которая заставляет кричать, швыряться вещами, разбивать что-то об стену. Я стиснула зубы так сильно, что челюсти заболели. Ни за что. Ни единой слезинки.

— Отрабатывать долг, так ведь?

Голос прозвучал глухо, ровно, почти безжизненно. Будто я говорила не о себе, а о ком-то постороннем.

— Я тебе должна. За Славика, за его лечение, — Я сделала паузу, сглотнула ком в горле, который никак не хотел проходить. — И, видимо, до конца своей жизни так и не расплачусь.

Взгляд сам собой соскользнул в сторону, на капельницу. Жидкость медленно, методично капала в трубку. Кап. Кап. Кап. Один удар. Два. Три. Я считала капли, чтобы не смотреть на него. Чтобы не видеть выражение его лица.

— Я действительно благодарна тебе за Славика, — сказала я тише, почти шёпотом. — Знаешь...

Усмешка вышла кривой, горькой, совсем не похожей на улыбку.

— Если бы мне кто-то раньше сказал, через что мне придётся пройти, чтобы Славик смог нормально ходить, чтобы он получил лечение, шанс на нормальную жизнь... — Голос дрогнул, но я продолжила. — Я бы снова пошла на всё это. Без колебаний. Я не жалею о том, что случилось. Но я ненавижу этот дом. Я ненавижу...

Слова застряли где-то в горле, отказались выходить дальше. Я замолчала, уставившись в одну точку.

— Меня, — закончил он за меня.

Голос прозвучал тихо, осторожно. Почти как вопрос, на который он боялся услышать ответ.

Я промолчала.

Потому что не знала, что ответить. Ненавидела ли я его? Вопрос казался простым, но ответ... ответ где-то потерялся. Я должна была ненавидеть. По всем законам логики, морали, элементарного здравого смысла — должна была. После всего, что он сделал, после того, через что заставил меня пройти. Но когда я пыталась нащупать внутри эту ненависть, докопаться до неё, найти хоть искру того жгучего чувства — там была пустота. Ни ненависти, ни отвращения, ни даже злости. Что-то другое. Что-то сложное, запутанное, чему я не могла подобрать название и не хотела.

— Скажи уже, чего ты от меня хочешь, — выдохнула я устало и обессиленно. — Просто объясни. Я хочу нормальной жизни. Обычной, понимаешь? Мне в сентябре на учёбу возвращаться. У меня там друзья, занятия, жизнь, в конце концов. Я не могу вечно сидеть здесь взаперти, как... как...

Пленница. Слово крутилось на языке, готовое сорваться, но я не произнесла его вслух. Оно повисло в воздухе невидимым грузом.

— Мы можем переехать, — сказал он спокойно, будто предлагал что-то совершенно обыденное. — На учёбу вернёшься.

Я моргнула. Уставилась на него, не веря услышанному.

— Что? — Голос прозвучал глухо. — И что дальше? Ты будешь стоять над душой на лекциях? Сидеть за соседней партой и записывать конспекты? Провожать меня в туалет между занятиями? Проверять, с кем я разговариваю в коридоре?

— Эля...

— Так что теперь?! — голос снова сорвался на крик, стал пронзительным, неконтролируемым. — Ты всю оставшуюся жизнь будешь держать меня рядом с собой? Как собственность? Как вещь?! — Я задыхалась от собственных слов, от ярости, которая распирала грудь. — Отпусти меня! Просто отпусти! Я хочу домой, ты понимаешь?! Домой!

Он не двигался. Сидел напротив, смотрел на меня тяжёлым, неотрывным взглядом — таким пристальным, что я физически ощущала его вес. В этом взгляде не было ни сомнения, ни капли колебания. Только холодная решимость.

Тонкая грань между контролем и хаосом, которую я так старательно удерживала, треснула и рассыпалась. Я смотрела на него, и в глазах жгло — от слёз, от злости, от отчаяния. Ярость поднималась волной, захлёстывала с головой, лишала способности думать.

Вот она. Та самая ненависть, которую я не могла найти минуту назад. Оказывается, она всё это время была здесь — просто ждала нужного момента, чтобы вырваться наружу.

В этот момент — именно в этот конкретный момент — я его ненавидела. Всем существом. Всей душой. За то, что он не слушает, не слышит, не понимает. За то, что решает за меня. За то, что держит меня здесь, будто я не человек, а его чёртова собственность.

Слова вырвались сами — резкие, злые, сказанные на одном дыхании:

— Ненавижу тебя.

Может, это была правда. Может, ложь. А может — просто сиюминутная вспышка, рождённая отчаянием и бессилием. Но в ту секунду я верила каждой букве.

Он не ответил.

Просто долго смотрел. Лицо всё такое же непроницаемое, как маска, но... что-то промелькнуло в глазах. Что-то тёмное, опасное. Мне вдруг показалось — нет, я почувствовала — что за этим ледяным спокойствием бушует буря. Настоящая, разрушительная буря, которую он еле сдерживает.

Страх кольнул где-то в груди, острый и внезапный. Это же Молотов. Монстр. Человек, который взял меня силой, поставив на мне клеймо шлюхи и не дав даже шанса объясниться. Человек, который держал пистолет у виска Андрея с таким выражением лица, будто готов был нажать на курок без единого сожаления. Который способен на всё. И я только что сказала ему...

Но он просто встал, развернулся и вышел из палаты.

Я осталась одна. Взгляд сам собой скользнул на капельницу. Прозрачная жидкость стекала в трубку — ещё половина бутылки. Может, чуть больше. Минут двадцать, не меньше. Двадцать минут наедине с собственными мыслями и этой удушающей тишиной.

Всё пошло не так. Совершенно не так, как я планировала. План, на который я так рассчитывала, разлетелся вдребезги при первом же столкновении с реальностью.

Злость клокотала внутри, горячая и удушающая, будто кипящая вода. Руки дрожали, я сжала их в кулаки так сильно, что ногти впились в ладони до боли. Хотелось что-то разбить, швырнуть об стену, закричать так громко, чтобы вся эта чертова палата содрогнулась.

А потом пришла мысль — я сбегу.

Он же не держит меня на цепи, не запирает дверь на ключ круглые сутки. У меня есть ноги, телефон, дом. Я просто уеду, когда его не будет рядом, сяду в такси и уеду. Он вернёт меня обратно? Отлично, я снова сбегу. И ещё раз. И столько раз, сколько потребуется, пока ему это не надоест, пока он не поймёт, что я не собираюсь сдаваться и покорно сидеть у него дома.

Мысль грела изнутри, давала хоть какую-то иллюзию контроля над собственной жизнью.

Дверь открылась. Он вернулся. Бросил на меня короткий, нечитаемый взгляд и опустился в кресло напротив.

От него несло сигаретами вперемешку с резкой ментоловой свежестью. Значит, курил. Причём много, судя по запаху.

Я смотрела в потолок, считала трещины на побелке, он уткнулся в телефон. Капельница закончилась быстрее, чем я ожидала. Медсестра зашла, сняла иглу одним отработанным движением, заклеила место прокола пластырем и выскользнула за дверь с дежурной улыбкой.

Мы пошли к выходу молча, и он держался слишком близко, почти впритык, будто боялся, что я сейчас рвану куда-то прямо посреди больничного коридора. Глупо. Сейчас это бессмысленно. Вот когда он уедет на работу — тогда другое дело.

На улице солнце ударило в глаза ослепительной вспышкой, воздух был тёплым и душным, пропитанным городской пылью. Здание больницы тянулось вдоль дороги — длинное, серое, безликое. Машина стояла метрах в десяти, на небольшой парковке у въезда.

Когда мы были уже почти у машины, у меня зазвонил телефон. Незнакомый номер высветился на экране — длинный, с каким-то странным международным кодом. Я машинально остановилась и взяла трубку, поднеся её к уху.

Голос робота — механический, бесцветный, абсолютно безэмоциональный — начал монотонно тараторить что-то про выгодные кредиты и специальные условия только для меня. Молотов остановился в паре шагов, развернулся ко мне и замер, молча ожидая и не сводя с меня тяжёлого взгляда.

Я уже поднесла палец к экрану, чтобы сбросить этот бесполезный звонок, когда резкий, оглушительный хлопок разорвал тишину. Что-то просвистело в воздухе настолько близко к голове, что я физически ощутила это движение — будто раскалённая струя воздуха полоснула по виску, обожгла кожу. От неожиданности пальцы разжались сами собой, без моей воли, телефон выскользнул из руки и с глухим стуком рухнул на асфальт. Экран покрылся паутиной трещин.

Молотов рванул меня за руку с такой силой, что я едва не потеряла равновесие и не упала. Он развернул меня к себе одним резким движением, прикрыл собой, заслонил своим телом так, что я оказалась полностью за его спиной. Раздался ещё один выстрел, а следом, почти без паузы, второй.

Всё происходящее превратилось в хаотичную мешанину звуков и движений, которые я не могла разобрать. Я не понимала, что происходит, не могла сообразить, откуда стреляют, кто стреляет и почему именно сейчас. Молотов резко дёрнулся всем телом, будто кто-то с размаху толкнул его в спину. Но он не отпустил меня, не отстранился. Наоборот, оттеснил к стене здания и буквально прижал меня своим весом, закрывая собой полностью, не оставляя ни единого просвета.

Я слышала крики вокруг, чьи-то далёкие и испуганные голоса, но не видела ничего за его широкой спиной. Только чувствовала, как его дыхание стало тяжёлым и неровным, как напряглось всё тело под рубашкой.

А потом он начал заваливаться на меня.

Медленно и тяжело, будто ноги перестали его держать. Я инстинктивно подставила руки, подхватила его под мышки, изо всех сил пытаясь удержать, чтобы он не рухнул всем весом на твёрдый асфальт. Ноги подкашивались под его тяжестью, руки дрожали от напряжения и страха. Кое-как, с огромным трудом мне удалось его опустить, не дать просто упасть, а именно опустить, придерживая голову, чтобы он не ударился о землю.

Когда он оказался на спине, я увидела свои руки. Они были полностью в крови. Тёмно-красной, липкой, горячей. Я не сразу поняла, откуда её столько, а потом увидела, как она вытекает из-под его спины, растекается по асфальту тёмной лужей, которая становилась всё больше с каждой секундой.

Его дыхание было тяжёлым и прерывистым, грудь вздымалась неровно, с каким-то хрипом. Крови было слишком много, она продолжала течь, не останавливаясь, впитываясь в асфальт.

Молотов посмотрел на меня. Глаза были мутными, затуманенными болью, но взгляд оставался ясным и осознанным. Губы шевельнулись, и он прошептал так тихо, что я едва расслышала:

— Прости меня... за всё.

Глава 31

Эля

Мы сидели в зоне ожидания уже два часа.

Всё произошло очень быстро. Его почти сразу положили на носилки, врачи действовали слаженно, без суеты, но с какой-то пугающей срочностью. Потом повезли обратно через те самые двери, из которых мы вышли буквально минуту назад, и сразу в операционную. Я только успела увидеть, как носилки скрылись за поворотом коридора.

Степан — я наконец-то узнала имя водителя-телохранителя — принёс кофе из автомата. Протянул пластиковый стаканчик, и я его тихо поблагодарила.

Он вообще не отходил от меня теперь ни на шаг. Даже когда я ушла в туалет, чтобы отмыть руки, он молча пошёл следом и ждал у двери. Я стояла над раковиной, смотрела на свои ладони под струёй ледяной воды. На моих руках было много крови. Слишком много. Она стекала розовыми ручейками в раковину, окрашивала воду, не желая смываться полностью.

Я сделала глоток кофе. Горячая жидкость обожгла рот, горечь разлилась по языку, но этот ожог был ничем по сравнению с тем, что разъедало изнутри.

Меня жгли мои последние слова. Те два слова, что я бросила ему в палате, не сдержавшись.

«Ненавижу тебя».

Эти слова вгрызлись в сознание, не давали покоя, прокручивались снова и снова, как заезженная пластинка. Я сказала ему это. А потом он закрыл меня собой. Принял пули на себя. И теперь лежал на операционном столе, истекая кровью, а последнее, что услышал от меня, была моя ненависть.

Что, если он умрёт с этими словами? Что, если последнее, что он запомнит обо мне, будет моя злость, мой крик, моё... враньё? Потому что я сама не знала, правда ли это была. Ненавидела ли я его на самом деле или просто хотела причинить боль, отомстить за то, что он не отпускает меня?

Перед глазами мельтешил мужчина, который приехал, кажется, через полчаса после того, как Молотова увезли в операционную. Его звали Василий. Высокий, широкоплечий, с жёстким лицом и внимательным взглядом. Он о чём-то негромко переговаривался со Степаном, потом куда-то звонил, отдавая какие-то распоряжения. Затем снова разговаривал со Степаном, что-то показывал на телефоне.

Потом он подошёл ко мне. Остановился рядом, посмотрел внимательно.

— Вы Элина?

— Да, — ответила я тихо. Он кивнул и присел на соседний стул.

— По камерам засекли стрелка. Уехал на мотоцикле сразу после стрельбы. — Василий помолчал секунду. — Пока не ясно, кто это, но мы его быстро вычислим. Это вопрос времени. Полиция работает, наши люди тоже. Он наследил, слишком много свидетелей, да и камер вокруг достаточно. Найдём.

Я кивнула, не зная, что ответить.

— Пока Степан будет всё время с вами, — продолжил он деловито. — Он отвезёт вас домой, когда будете готовы. Если захотите навестить Дмитрия Александровича, звоните Степану, он вас сопроводит. Если нужно куда-то ещё, тоже обращайтесь к нему. Мы советуем пока никуда не ходить одной, не рисковать.

Он помолчал, потом добавил:

— Хотя, если честно, думаю, вам бояться особо нечего. Стрелок сейчас точно заляжет на дно. Мы почти уверены, что это не профессионал, не киллер. Это именно тот человек, которому нужна была эта смерть. Лично нужна. А такие после провала обычно прячутся.

Я слушала его слова, пыталась переварить информацию. Теперь конвой стал ещё плотнее, контроль ещё жёстче. Степан будет ходить за мной повсюду, не отходя ни на шаг. Хотя, если честно, моя свобода, к которой я так отчаянно стремилась ещё утром, волновала меня сейчас в самую последнюю очередь.

Но зачем всё это? Охрана, предосторожности, опасения. Ведь стреляли в Молотова, так? Не в меня. В него.

Я попыталась успокоить себя этой мыслью, убедить, что всё логично. Василий просто исполнительный помощник, человек, который привык решать проблемы своего босса. Он наверняка в курсе, что Молотов уже какое-то время везде таскает с собой какую-то девушку. И теперь, когда босс лежит на операционном столе, он просто берёт ситуацию под свой контроль. Делает то, что от него ожидается. Это нормально и профессионально.

Из коридора появился врач. Высокий мужчина лет пятидесяти, в зелёной операционной форме, с усталым, но спокойным лицом. Он направился к нам.

Мы все трое — я, Степан и Василий — синхронно поднялись с мест, словно по команде.

Врач остановился перед нами, снял медицинскую шапочку и провёл рукой по седеющим волосам.

— Операция закончена, — сказал он ровным голосом. — Дмитрий Александрович потерял много крови, было проведено переливание. Одна пуля попала в плечо, задела мышцы и мелкие сосуды — оттуда и было основное кровотечение. Вторая застряла в области лопатки, нам пришлось её извлекать — она задела край лёгкого, но без серьёзных повреждений. Мы всё зачистили, остановили кровотечение, наложили швы. — Он сделал паузу, оглядел нас. — Жизни ничего не угрожает. Пациент молодой, крепкий, организм справится. Восстановление займёт время, но прогноз благоприятный.

Василий выдохнул с облегчением. Степан кивнул, не меняя выражения лица. А я почувствовала, как напряжение внутри вдруг ослабло, словно невидимая рука, сжимавшая меня всё это время, наконец разжалась.

— Сегодня и завтра Дмитрий Александрович будет в реанимации, — продолжил врач. — Там мы будем следить за его состоянием, контролировать показатели. Навещать нельзя, так что приходить смысла нет. Послезавтра, если всё пойдёт хорошо, после обеда переведём его в общую палату. Вот тогда можно будет его навестить.

Облегчение накрыло меня мощной волной.

Только сейчас я поняла, как всё это время боялась. Боялась, что он умрёт. Боялась, что последнее, что я ему сказала, было «ненавижу тебя». Боялась, что мой монстр, человек, который перевернул мою жизнь с ног на голову, умрёт. Страх был настоящим, пронзительным, почти физическим. Он сидел где-то в груди тяжёлым комом и не давал вздохнуть полной грудью.

Но он будет жить. И внутри вспыхнуло что-то тёплое, радостное, почти счастливое.

Степан увёз меня обратно в дом Молотова. Дорога прошла в молчании — я смотрела в окно, не в силах сосредоточиться ни на чём, кроме слов врача, которые звучали в голове снова и снова. «Жизни ничего не угрожает».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Варвара Петровна уже была в курсе. Встретила нас в холле с красными глазами и заплаканным лицом. Она сразу кинулась ко мне, обняла, спросила, как я, всё ли в порядке. Переживала она очень сильно — это было видно по дрожащим рукам, по тому, как она судорожно комкала фартук. Молотов был для неё не просто работодателем. Она относилась к нему почти как к сыну.

Я попыталась дозвониться до Лизы. Телефон мой всё ещё работал, но с трудом — экран глючил, постоянно гас, касания не всегда срабатывали. Но в итоге я смогла набрать номер. Лиза ответила почти сразу.

Говорила я недолго. Спросила, как дела, как Слава. Она сказала, что всё хорошо. Он потихоньку пытается ходить. После года в коляске это давалось непросто, ноги ещё слабые, координация не та. Но он был счастлив. По-настоящему счастлив. И это было главное.

Идею с побегом я пока отложила. Не могла я уехать после того, как он закрыл меня собой. Хоть и пуля летела в него. В него же? Но он подумал обо мне, даже после моих слов. После того, как я сказала, что ненавижу его.

Нужно было поговорить ещё раз, когда он придёт в себя.

Да и убежать у меня всё равно не получилось бы. Оказалось, что Степан теперь не просто будет меня везде сопровождать — он поселился в доме. Варвара Петровна приготовила ему комнату на первом этаже, рядом с кухней. Он появлялся каждый раз, когда я выходила на улицу, молча следовал за мной, держался на расстоянии, но всегда в пределах видимости.

Варвара Петровна тоже осталась с ночёвкой, что меня удивило и даже обрадовало. Не очень комфортно было бы оставаться наедине со Степаном в этом большом доме. С Варварой Петровной можно было поговорить, отвлечься. Мы так и провели вечер — сидели на кухне, пили чай.

Она рассказывала о маленьком Молотове. Какой он был серьёзный ребёнок, всегда слишком взрослый для своего возраста. Как помогал отцу, как заботился о младшем брате, хотя разница между ними была всего три года. Я слушала, и мне было интересно. Трудно было представить того холодного, жёсткого Молотова маленьким мальчиком.

Это помогало не думать о том, что случилось. О крови на асфальте. О моих последних словах.

Следующий день я никуда не ходила. Просто оставалась в доме, ходила по комнатам, не находя себе места.

А на следующий день, как только Степан сообщил мне, что Молотова переводят в палату, мы сразу поехали в больницу.

Я зашла в палату. Сердце колотилось где-то в горле, руки слегка дрожали. Не знала, чего ожидать. Не знала, что скажу, когда увижу его.

Молотов был в полусидячем положении, опираясь спиной на высоко поднятые подушки. Из груди выходила тонкая трубка, которая вела к прозрачной ёмкости на полу. Жидкость внутри была тёмно-красной, почти бордовой, и я быстро отвела взгляд, не в силах на это смотреть дольше секунды. Плечо было туго перемотано белыми бинтами, уже проступавшими слабыми жёлтыми пятнами.

Грудь обнажена. Торс мощный, мускулистый, с чётко прорисованными мышцами — широкие плечи, рельефный пресс, который сейчас напрягался при каждом неровном вдохе.

Его обнажённый торс мгновенно вернул меня в ту ночь. Когда он нависал надо мной, смотрел безумными, затуманенными желанием глазами на мою обнажённую, беззащитную кожу, а я задыхалась от боли и страха. Единственный раз, когда я видела его обнаженным. Я резко отмахнулась от этих мыслей, прогнала их прочь, но осадок остался — тяжёлый, липкий, неприятный. Тогда эта мощь пугала меня, подавляла, заставляла чувствовать себя ничтожной и слабой.

Но сейчас он казался уязвимым. Бледный, с трубками в теле, прикованный к больничной кровати, беспомощный. Вся та сила, что обычно исходила от него, куда-то улетучилась.

Глаза были прикрыты, ресницы тёмными полосками лежали на бледных, почти серых щеках. Но стоило мне переступить порог, как он их открыл. Резко, мгновенно, будто почувствовал моё присутствие раньше, чем услышал шаги. Повернул голову в мою сторону.

Во взгляде мелькнуло что-то, чего я не ожидала увидеть. Искреннее удивление. Брови слегка приподнялись, губы приоткрылись, словно он собирался что-то сказать, но не нашёл слов. Он явно не ожидал меня здесь. Совсем не ожидал. Не после тех слов, что я ему бросила.

Несмотря на изможденный внешний вид, его взгляд оставался ясным, острым, не затуманенным ни болью, ни лекарствами. Живой. Он был живой.

Я подошла ближе, взяла стул у стены и придвинула его к кровати. Села рядом. Вот и поменялись мы местами — теперь он на больничной койке, а я сижу рядом и смотрю на него.

Внезапно мне захотелось взять его руку в свои, сжать его ладонь, почувствовать тепло его кожи под пальцами. Желание было таким сильным и неожиданным, что я даже растерялась. Странное и совершенно нелогичное. Я быстро сцепила пальцы на коленях, будто боялась, что они сами потянутся к нему.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я, нарушая тишину.

Молотов не ответил сразу. Смотрел на меня долго, внимательно, изучающе, будто пытался понять, что я здесь делаю.

— Не ожидал, что ты придёшь, — сказал он наконец. Голос хрипловатый, севший, но твёрдый.

Я удивлённо посмотрела на него, приподняла брови.

— Я думал, ты сбежишь, — продолжил он спокойно. — Вернёшься домой. Прекрасная же возможность.

Я даже вполне искренне рассмеялась.

— Ага, сбежать. Как же. Твой Василий приставил ко мне Степана, тот теперь от меня ни на шаг не отходит. Даже ночует теперь у тебя дома. — Я помолчала, потом добавила с лёгкой усмешкой: — Радует, что Варвара Петровна тоже там. А то с ним наедине оставаться как-то... неловко.

Молотов улыбнулся. Лицо оживилось, глаза заблестели, и от этой улыбки он вдруг показался почти здоровым, будто никаких пуль в спине и не было.

— Надо дать Василию премию, — сказал он с лёгкой усмешкой, и я снова негромко рассмеялась.

Потом смех стих, и наступила тишина. Я смотрела на его бледное лицо, на туго перемотанное плечо, на трубку, торчащую из груди и ведущую к ёмкости с кровью, и что-то болезненно сжалось внутри.

— Спасибо, — выдавила я наконец. Голос прозвучал глухо и неуверенно. — За то, что... закрыл меня. Ты мог бы среагировать по-другому — упасть, отскочить в сторону, прижаться к земле. Но ты развернулся и прикрыл меня собой. Сделал так, чтобы пуля меня случайно не задела. Даже после того, что я тебе сказала. Даже несмотря на...

Я замолчала, не находя слов, чтобы закончить мысль.

Молотов посмотрел на меня так серьёзно, так пронзительно, что мне вдруг стало не по себе. Взгляд тяжёлый, пристальный, проникающий насквозь, будто он видел что-то важное, чего я никак не могла понять. Воздух в палате сгустился, стал тягучим. Молчание затянулось, давило на виски, и я уже собиралась отвести глаза, не выдержав этого напряжения, когда он заговорил.

— Эля, — произнёс он медленно, тщательно подбирая слова, будто боялся, что я не пойму или не поверю. — Стреляли не в меня. Стреляли в тебя.

Глава 32

Эля

Слова повисли в воздухе, но не доходили до сознания, будто между мной и ним вдруг выросла невидимая стена. Мозг отказывался воспринимать услышанное, отторгал информацию, как что-то невозможное, нереальное.

— Что? — тупо переспросила я. Голос прозвучал чужим, глухим, далёким.

— Целились в тебя, — повторил он спокойно, но с абсолютной уверенностью в каждом слове. — Не в меня.

— Это невозможно, — вырвалось у меня, и я резко вскочила со стула.

Сердце забилось бешено, каждый удар отдавался в висках, в горле, в кончиках пальцев. Воздуха не хватало, будто кто-то сдавил грудь железными тисками.

— Меня некому... У меня нет врагов! Некому желать моей смерти! Ты ошибаешься!

Я заходила по палате, не в силах стоять на месте. Руки дрожали, ноги подкашивались, мир вокруг поплыл, потерял чёткость. Всё, что я знала, во что верила последние дни, рухнуло в одно мгновение. Я была уверена, абсолютно уверена, что покушались на него. Что это его враги, его прошлое, его опасная жизнь. А теперь оказывается, что нет? Что кто-то хочет убить меня?

Медленно опустившись на стул, я посмотрела на него почти умоляюще. Внутри всё ещё теплилась надежда, что это какая-то чудовищная ошибка. Что он ошибается. Что всё не так.

— Это не может быть правдой, — прошептала я, качая головой. — Нет. Ты не прав.

Я отказывалась верить. Если принять его слова, если позволить себе поверить в то, что кто-то действительно хочет меня убить — это значит признать, что моя жизнь, которая и так уже пошла наперекосяк, перевернулась с ног на голову и превратилась в сплошной абсурд, теперь ещё и под угрозой.

Молотов протянул руку и взял меня за ладонь. Его пальцы — тёплые, сильные — сомкнулись вокруг моих, и я не отдёрнула руку. Наоборот. Он сделал то, что хотела сделать я сама, но не решилась. И это тепло было приятным, успокаивающим. Как будто его прикосновение создавало вокруг меня какой-то невидимый щит, защиту.

Странно — он лежал на больничной койке, бледный, с трубками в груди, сам едва оправившийся от операции, а я чувствовала себя в безопасности рядом с ним. Как будто именно он был той силой, что могла меня защитить.

— Эля, — позвал он снова, голос всё такой же ровный, мягкий. — Тот звонок тебе не был случайностью. Это было специально, чтобы ты остановилась. Стрелок, судя по всему, целился тебе в голову, чтобы наверняка. Но промахнулся. Второй или третий наверняка достигли бы цели... — Он сделал паузу, давая мне время переварить информацию. — И отравление. Никакой ошибки не было. Целью была ты. Эля, ты кому-то очень сильно мешаешь.

Мне стало не по себе. Целился в голову. В мою голову. Те пули, те отверстия, что сейчас в его теле, должны были быть в моём черепе. Я бы не выжила. Не было бы никаких операций, реанимаций, палат. Просто мгновенная смерть.

Я вспомнила тот момент. Ведь действительно — я буквально физически ощутила ту горячую струю воздуха у своего виска, услышала резкий свист, пронзивший воздух. А Молотов стоял в шаге от меня, может, чуть дальше. Стрелок не мог настолько сильно промазать, если бы целился именно в него.

Значит, это правда. Чистая, страшная, непостижимая правда.

Голова закружилась, в глазах потемнело, чёрные пятна поплыли перед лицом. Кто-то хочет меня убить. Не его. Меня. Обычную девушку, у которой нет врагов, нет тайн, нет ничего, ради чего стоило бы кого-то убивать. И этот кто-то попытается снова. Обязательно попытается.

— Эля, — позвал Молотов мягко, почти нежно.

Я подняла на него глаза, не в силах что-то сказать. Его пальцы, которые всё это время держали мою руку, вдруг начали медленно двигаться. Большой палец погладил мою ладонь, проводя мягкие круги по коже.

— Не бойся, — произнёс он уверенно. — Он больше ничего не сделает. Его найдут. Василий мне звонил — уже есть предположения, кто это. — Он сделал паузу, продолжая гладить мою руку размеренными движениями. — Пока он прячется, но это дело пары дней. Максимум недели. Мы его поймаем.

Его прикосновения были странно успокаивающими. Я не ожидала, что это будет... приятно. Что от этих лёгких поглаживаний что-то внутри расслабится, отпустит хватку страха. Я смотрела на наши сцепленные руки и не могла заставить себя отдёрнуть свою. Не хотела.

Так прошло пару дней.

Степан каждый день привозил меня к Молотову в больницу. Я приходила утром, садилась на тот же стул рядом с его кроватью и оставалась там часами. Мы разговаривали — о чём-то простом, обыденном, старательно избегая тяжёлых тем. Иногда молчали, и это молчание было странно комфортным, не давящим. Он рассказывал про работу, про какие-то сделки, которые приходится вести даже из больничной палаты. Я рассказывала про Славика, про то, как он поправляется, как Варвара Петровна готовит его любимые блюда. Молотов слушал внимательно, искренне улыбался.

А в одни из дней на пороге дома Молотова появился Василий.

— Элина, — обратился он ко мне сразу, без предисловий, с той деловой прямотой, что была ему свойственна. — Вашего несостоявшегося убийцу поймали.

Мир вокруг словно остановился на мгновение, звуки стали приглушёнными, воздух застыл. Сердце сделало резкий, болезненный рывок в груди, а потом забилось так быстро и неровно, что я почувствовала его удары в горле.

— Что? — вырвалось у меня хрипло. Я сделала шаг вперёд, потом ещё один, не осознавая, что двигаюсь. — Правда? Кто... кто это?

— Имя Егор Пономарев вам о чём-нибудь говорит? — спросил Василий, всматриваясь в моё лицо с пристальным вниманием, будто каждая моя реакция имела значение.

Я растерянно уставилась на него, лихорадочно перебирая в памяти всех, кого когда-либо знала. Егор Пономарев. Имя звучало совершенно чужим, незнакомым. Одногруппники, соседи, случайные знакомые, коллеги родителей — я прокручивала список снова и снова. Ничего. Пустота.

— Нет, — покачала я головой, чувствуя нарастающее недоумение. — Никаких Егоров я не знаю. Вообще. Так зовут того, кто в меня стрелял?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Да, — кивнул Василий коротко и уверенно. — Собирайтесь. Сейчас поедем в участок. Следователь вам всё расскажет, покажет улики, объяснит мотив.

Я была уже готова, так как собиралась ехать к Молотову в больницу, как делала это каждый день. Он наверняка ждал меня. Хотя, скорее всего, он был уже в курсе происходящего, так что не удивится моему отсутствию. Василий наверняка доложил ему первому. Ничего, можно будет приехать к нему позже.

Мне было страшно. Очень страшно. Сейчас я узнаю, кто этот убийца, кто он такой, зачем ему была нужна моя смерть. От этих мыслей становилось не по себе, холодок пробегал по спине, мурашки по коже. Может быть, я даже его увижу. Человека, который хотел меня убить. Который целился мне в голову. Что я почувствую, когда увижу его лицо? Страх? Злость? Что?

Степан вёл машину молча, Василий сидел рядом со мной на заднем сиденье и что-то печатал в телефоне. Я просто смотрела в окно, не видя ничего за стеклом, погружённая в собственные тревожные мысли.

Мы приехали в участок быстро. Внутри здания было шумно — люди, разговоры, телефонные звонки. Мы пошли по коридору втроём — я, Степан и Василий, — и почти сразу я увидела его.

Молотов.

Он стоял у окна в конце коридора, опираясь здоровым плечом на стену. На нём была простая тёмная футболка и лёгкие летние брюки. Рука перевязана, но бледность с лица сошла — он выглядел уставшим, но вполне здоровым. Гораздо лучше, чем в больничной палате.

— О, Дмитрий Александрович, вы уже здесь, — произнёс Василий, и в его голосе не было ни капли удивления.

А я удивилась. Очень. Что он здесь делает? Он же должен был лежать в больнице ещё минимум неделю!

Когда мы с ним поравнялись, я не выдержала:

— Ты что здесь делаешь?! Тебе ещё рано выписываться! Ты должен быть в больнице!

Он усмехнулся, и в глазах мелькнуло что-то озорное, почти мальчишеское.

— Мне сняли дренажи сегодня утром. Я удрал, пока медсёстры отвлеклись. — Он пожал здоровым плечом. — Должен же я узнать, из-за кого всё это было.

— Так нельзя! — возмутилась я. — Ты же ещё не восстановился! Тебе нужен покой, отдых, а ты...

— Эля, — мягко перебил он, протянул руку и взял мою ладонь в свою. Сжал слегка, успокаивающе, большим пальцем провёл по костяшкам. Потом подмигнул с лёгкой усмешкой. — Всё нормально. Мне на самом деле намного лучше, чем ты думаешь. Хотя, признаюсь, мне очень приятно, что ты так обо мне беспокоишься.

Что-то внутри меня подсказывало другое, что он приехал сюда не ради того, чтобы узнать имя стрелка или услышать мотивы. Он приехал, чтобы быть рядом со мной, чтобы поддержать меня в этот момент.

И странное дело, в его присутствии страх начал отступать. То тяжёлое, давящее чувство, что сопровождало меня всю дорогу, словно растворилось, уступив место чему-то тёплому и успокаивающему. Он стоял рядом, держал мою руку, и от этого становилось легче. Почему-то это имело значение. Большое значение.

К нам подошёл мужчина в форме. Высокий, с седеющими висками и усталыми глазами человека, который видел слишком много. Он коротко поздоровался, представился следователем и кивнул в сторону коридора.

Василий и Степан остались в холле. Мы пошли вдвоём с Молотовым, наши пальцы были всё ещё сцеплены. Следователь провёл нас по длинному коридору с облупившейся краской на стенах и открыл дверь в один из кабинетов.

Помещение оказалось просторным, с высокими потолками и строгой мебелью. Стол, несколько стульев, шкаф с папками. Но взгляд сразу зацепился за другое. Во всю стену тянулось огромное зеркальное стекло. А за ним, в соседней комнате, сидел парень за столом. Голова опущена, взгляд уткнулся в пол, плечи поникли.

Ого. Я думала, так только в фильмах бывает.

Следователь жестом пригласил нас подойти ближе к стеклу. Представился ещё раз более официально, назвал свою должность и имя, но слова пролетели мимо. Я не запомнила ни звания, ни имени. Всё внимание притянула фигура за прозрачной перегородкой.

— Элина Сергеевна, — обратился ко мне следователь. — Вы узнаёте этого человека?

Он кивнул в сторону парня.

Я сделала шаг ближе, посмотрела внимательнее. Парень выглядел совершенно обычно. Может, лет двадцать пять, худощавое лицо, тёмные волосы, простая одежда. Ничего примечательного, ничего, что могло бы зацепиться в памяти. Я видела его впервые.

— Нет, — покачала я головой, чувствуя нарастающую растерянность. — Я вижу его впервые в жизни. Совершенно точно.

Следователь кивнул.

— А вот он вас знает. Очень хорошо знает. — В его голосе появилась тяжесть, какая-то усталая горечь. Он помолчал секунду, давая мне подготовиться, хотя к таким словам невозможно подготовиться. — Элина Сергеевна, это тот человек, который убил ваших родителей.

Слова не укладывались в сознании, отскакивали, словно мозг отказывался их принимать. Меня охватило оглушающее удивление, смешанное с непониманием. Парень за стеклом. Он был за рулём той машины, той самой, что врезалась в нас. Но зачем ему было убивать меня? Зачем?

Рука Молотова сжала мою ладонь крепче, поддерживающе, будто пытаясь передать мне свою силу. Я обернулась и посмотрела на него. Лицо застывшее, напряжённое, с жёстко сжатыми губами. В глазах мелькнуло неподдельное удивление. Он явно не ожидал услышать это, совсем не был готов к такому повороту.

Следователь продолжил, внимательно глядя на меня:

— Элина, помните, что было после аварии?

Я попыталась вспомнить, но в памяти всплывали только обрывки, размытые и болезненные.

— Смутно, — призналась я, стараясь собрать осколки воспоминаний. — Помню только... кусок стекла, торчащий из живота. Помню, как больно было дышать. А потом палата в больнице, когда очнулась. Скорую не помню. Всё между... провал.

Мужчина кивнул, будто это подтверждало его версию.

— Егор Пономарев во всем признался. Он был за рулём автомобиля, который врезался в вашу машину. — Следователь говорил ровно, методично, излагая факты. — В тот вечер он возвращался с загородной вечеринки. Алкогольное опьянение, превышение скорости. Не справился с управлением, вылетел на встречную полосу прямо в вашу машину.

Я слушала, затаив дыхание, ловя каждое слово следователя.

— Он практически не пострадал. С его слов несколько царапин, вот и всё. Осмотрелся вокруг — трасса пустая, ни одной машины, никого. Тогда он решил скрыться. Но понимал, что в вашей машине может быть видеорегистратор. Вернулся к месту столкновения и начал искать.

Следователь наклонился к столу, достал прозрачный пластиковый пакет и протянул мне.

— Узнаёте?

Я взяла пакет дрожащими руками, повертела в ладонях. Внутри был небольшой чёрный видеорегистратор именно такой же фирмы, как был у нас. Я перевернула его. На углу корпуса виднелся небольшой, но узнаваемый скол. Славик умудрился уронить регистратор буквально на следующий день после покупки, когда помогал папе что-то настраивать в машине. Папа тогда ругался, но не стал менять устройство — работало же.

— Да, — прошептала я, не в силах оторвать взгляд от скола. — Это регистратор из машины моих родителей.

— Он не смог найти его сразу, — продолжил следователь спокойно. — Машина была слишком разбита, всё вдребезги. Он искал, ворошил обломки... И тогда увидел вас. Вы были в сознании. Он говорит, что вы смотрели на него. Видели его лицо.

Я резко подняла взгляд на парня за стеклом. Пыталась вспомнить лицо, любую деталь. Но нет, ничего. Пустота.

— Но я его не помню, — покачала я головой. — Совсем.

— Егор Пономарев был уверен, что вы не выживете. Слишком серьёзные травмы. К тому же журналисты накосячили — написали, что в аварии выжил только мальчик. Он подумал, что опасность миновала, но через год он увидел вас живой в театре, где работал администратором в холле. И он испугался, что вы его вспомните, узнаете и пойдёте в полицию.

Следователь замолчал, давая мне время осознать услышанное, задать вопросы, если они есть.

Я растерянно смотрела на парня за стеклом.

— Но я и в театре его не видела. Я его даже не заметила.

— Я его видел, — неожиданно произнёс Молотов. Голос спокойный, но твёрдый. — Видел этого парня в театре.

Следователь кивнул, продолжая:

— У Егора Пономарева достаточно сомнительное прошлое. Бурная юность, скажем так. Хотя в последние годы вроде бы остепенился — работал администратором в ресторане, потом перешёл в театр. Но связи у него остались. Были контакты с крупной бандой наркоторговцев, правда, дело закрыли за недостатком улик. По молодости — хулиганство, драки, мелкие кражи. Состоял в обществе догхантеров. У них же и достал яд для вас прямо во время второго акта. Он прекрасно знал расположение камер в театре, слепые зоны, маршруты персонала. Несмотря на то, что подготовки практически не было, он всё провернул идеально, ни разу не попав в объектив.

Следователь сделал паузу, отхлебнул из белой керамической кружки, которая стояла на столе перед ним, и продолжил:

— Он подсыпал вам яд, пока вы отошли от столика. Благодаря своевременной и правильной медицинской помощи вы выжили. И стало известно, что вас отравили. Полиция начала опрашивать сотрудников театра, гостей. Пономарев занервничал. Он по-прежнему боялся, что вы его вспомните. Тогда он решил действовать радикальнее. Пономарев знал, когда вы ездите на капельницы, выследил маршрут, время. Денег на профессионального киллера у него не было. Зато в юности он занимался стрельбой, даже участвовал в соревнованиях. Поэтому решил сделать всё сам. Но с первого выстрела промахнулся. А потом вас закрыли. План провалился. Он запаниковал, поехал не по той дороге, по которой планировал уходить, засветился на камерах, оставил слишком много следов. Мы вычислили его за сутки.

Следователь замолчал, откинулся на спинку стула, давая понять, что основную часть рассказа закончил. Внимательно посмотрел на меня.

— Остались ещё какие-то вопросы? Может быть, что-то непонятно?

Я помолчала, пытаясь переварить всё услышанное.

— Как-то с трудом верится, — призналась я тихо. — Это всё так глупо и бессмысленно. Ведь я даже его не заметила, не помню его совсем и никогда бы не вспомнила.

Следователь кивнул с пониманием.

— Я понимаю ваши сомнения. Поверьте, бывают и куда более странные мотивы для убийства. Например, была история, когда мужчина убил соседа только за то, что тот якобы косо на него посмотрел в лифте три года назад. — Он сделал паузу. — Но можете не сомневаться — это тот самый человек, который стрелял в вас и из-за которого погибли ваши родители. Мы провели обыски, нашли пистолет. — Он кивнул в сторону видеорегистратора в пакете. — Вот регистратор из машины. Правда, карту памяти он уничтожил сразу после аварии. Но у нас есть его полное признание. Всё зафиксировано.

Молотов заговорил, и я почувствовала, как его пальцы слегка сжали мою ладонь. Всё это время мы так и держались за руки.

— Скажите, а тот автомобиль, на котором он врезался в машину родителей Элины, — это была его собственная машина? Просто судя по описанию последствий аварии, это была достаточно мощная и дорогая машина. Откуда у администратора театра такие средства?

Следователь кивнул.

— Ах да, автомобиль. Действительно хороший вопрос. Машина была зарегистрирована на Пономарева, он купил её несколько лет назад. По его словам, выиграл крупную сумму в покер. К сожалению, после аварии он сдал машину на металлолом буквально на следующий день. Найти её уже не удастся.

Молотов продолжал что-то спрашивать у следователя, задавал вопросы о сроках наказания, датах судебных заседаний. Голоса звучали где-то на фоне, отдалённо, будто доносились из-за толстого стекла. Я уже не слушала. Слова не задерживались в сознании, проскальзывали мимо. Если что, спрошу потом у Молотова.

Я расцепила наши пальцы и медленно поднялась со стула. Подошла к стеклу вплотную, почти упёршись лбом в холодную поверхность. Посмотрела на парня за ним. На Егора Пономарева. Он сидел неподвижно, голова опущена, плечи ссутулены. Он меня не видел, не чувствовал моего взгляда.

Всё из-за этого человека. Родители погибли из-за него. Славик оказался прикован к инвалидному креслу из-за него. Моя работа в стриптиз-клубе, всё, что случилось потом со мной, вся эта цепочка событий, которая перевернула мою жизнь — всё началось из-за него.

Чувствовала ли я облегчение от того, что его поймали и он понесёт наказание?

Отчасти да. Было какое-то смутное, тусклое облегчение от осознания, что угроза миновала, что моей жизни больше ничего не угрожает. Что можно наконец вздохнуть полной грудью, перестать оглядываться через плечо.

Но с другой стороны... облегчения не было. Совсем. Вместо него была боль. Тупая, ноющая, разлитая где-то глубоко внутри. Обида на дикую, вопиющую несправедливость всего происходящего. На то, что ничего нельзя изменить, вернуть, исправить. Да, он будет сидеть за решёткой. Возможно, очень долго. Но родителей это не вернёт. Прежнюю жизнь не вернёт. Ту девочку, которой я была до аварии, тоже не вернёт.

Я почувствовала, как по щеке катится слеза. Горячая, медленная, одинокая. Потом ещё одна.

Прикосновение к плечу заставило меня вздрогнуть. Я резко обернулась, быстро смахнула слёзы тыльной стороной ладони, пытаясь скрыть их. Молотов стоял рядом. Он молча приобнял меня за плечи, притянул ближе, давая безмолвную поддержку.

— Ты как? — спросил он тихо.

— Поехали отсюда, — выдохнула я. — Просто... поехали.

Глава 33

Эля

Мы поехали обратно в больницу. Но Молотов не вернулся в свою палату, как я ожидала. Вместо этого он направился в ординаторскую, а я осталась ждать в коридоре, устроившись на жёстком стуле у стены.

Через какое-то время дверь открылась, и он вышел вместе с врачом. Мужчина с усталым лицом выглядел явно недовольным.

— Дмитрий Александрович, — начал врач с нескрываемым неодобрением в голосе, — я категорически не одобряю ваше решение отказаться от дальнейшего лечения в стационаре. Вам всё ещё нужно наблюдение. Вы поступаете крайне опрометчиво.

Молотов вежливо, но твёрдо ответил:

— Я всё решил. Буду осторожен, обещаю. Какая разница, где лежать — здесь или дома? Если что-то пойдёт не так, я сразу приеду обратно.

Врач покачал головой с явным недовольством, потом перевёл взгляд на меня. Протянул листок бумаги, который держал в руках.

— Швы нужно обрабатывать каждый день. Сегодня не требуется, завтра начнёте. Перевязывать регулярно. Здесь всё написано — препараты, частота обработки, на что обращать внимание. — Он снова посмотрел на Молотова строго. — Покой. Никаких физических нагрузок. Никакого поднятия тяжестей, резких движений. Больше отдыха, меньше стресса. И если поднимется температура, появится краснота вокруг швов или усилится боль — немедленно сюда. Поняли?

Молотов кивнул коротко, давая понять, что всё услышал и принял к сведению. Мы попрощались с врачом, который ушёл, всё ещё качая головой.

Я посмотрела на Молотова, когда мы остались одни в коридоре.

— Ты точно уверен, что стоит сейчас выписываться? Может, послушаешь врача и останешься ещё на пару дней?

Он поморщился и ворчливо бросил:

— Только не начинай, а. Сначала Василий полчаса меня отчитывал, как школьника. Потом ты переживала. Потом врач читал нотации. Теперь снова ты. Я уже слышал всё про покой и осторожность раз десять за сегодня.

Меня это неожиданно развеселило. Он вёл себя как упрямый подросток, которого все вокруг пытаются образумить, а он только упирается назло. На лице даже появилось что-то похожее на недовольную гримасу, совсем не подходящую серьёзному взрослому мужчине.

Мы вернулись в его дом. Едва мы переступили порог, как из кухни выбежала Варвара Петровна.

— Дмитрий Александрович! Дима, дорогой мой! — воскликнула она и буквально кинулась к нему, обняла аккуратно, стараясь не задеть раненое плечо.

Он тоже обнял её, опустив подбородок ей на макушку. В этом объятии было столько тепла и искренности, что я невольно отвела взгляд, чувствуя себя лишней в этом моменте. Это было что-то личное, семейное, то, что не предназначалось для посторонних глаз.

Только сейчас я почувствовала облегчение. Настоящее, глубокое облегчение, которое разлилось по телу теплом. Действительно всё позади. Степан не пошёл за нами в дом. Молотов отпустил его. Телохранитель больше не нужен. Больше не нужно было оглядываться через плечо, вздрагивать от резких звуков, бояться каждой тени. Угроза миновала.

Оставалось только одно — моя свобода.

Сбегать я пока не собиралась. Не после того, как он закрыл меня от пуль своим телом. По крайней мере, пока он окончательно не поправится. А потом я снова поговорю с ним. Теперь всё изменилось. Я поняла, что у него действительно были основания тогда не отпускать меня. Его страхи были обоснованными, реальными. Мне действительно угрожала серьезная опасность. Но теперь всё позади. Убийцу поймали. Угрозы больше нет. Значит, нет и причин держать меня здесь.

А хотела ли я свободу?

Домой — да, определённо. Хотелось ли мне навсегда попрощаться с этим домом? С этими стенами, которые видели столько страха и боли? Да. Однозначно да.

А вот с Молотовым...

При мысли об этом что-то сжалось внутри. Какая-то непонятная грусть, тяжесть на сердце. Словно прощание с ним было бы потерей чего-то важного. Но это же неправильно. Совершенно неправильно. Я не должна так думать. Не должна так чувствовать. Не после всего, что было.

Я отмахнулась от этих мыслей. Не хочу сейчас в этом копаться. Разбираться, что правильно, а что нет, что я должна чувствовать, а что не должна. Подумаю об этом потом. Или вообще не буду.

На следующее утро я проснулась рано. Солнечный свет пробивался сквозь занавески, заливая комнату мягким золотистым сиянием. Через стенку доносились приглушённые шаги. Молотов тоже уже не спал, судя по звукам, ходил по своей комнате.

Швы, обработка ран. Врач вчера говорил, что сегодня нужно обрабатывать. Мне идти к нему? Предложить помощь? Или подождать, пока он сам выйдет и попросит? Одной рукой он точно не справится — плечо ещё можно как-то перевязать самому, но обработать спину, где пулевые ранения, это невозможно без посторонней помощи.

Идти к нему в комнату или подождать пока он выйдет?

Сомнения закрались в голову. Неловко идти к мужчине в спальню с утра пораньше, особенно когда он там один, только проснулся, может, ещё не до конца одет. Но я быстро задвинула эту неловкость куда подальше. Он закрыл меня от пуль. Ему нужна помощь и наблюдение. Он вообще ещё должен лежать в больнице под присмотром врачей, если бы не был таким упрямым. Это меньшее, что я могу сделать.

Я подошла к двери его спальни и несмело постучалась.

Дверь открылась почти сразу. Молотов посмотрел на меня удивлённо. Он явно не ожидал, что я к нему приду. Хотя в доме, кроме нас, никого не было, но, видимо, он не думал, что я сама решусь к нему прийти.

Молотов стоял в дверном проёме слишком близко, обнажённый по пояс, и я невольно сделала полшага назад.

От него исходил свежий запах геля для душа, смешанный с чем-то ещё — его собственным, едва уловимым ароматом. Волосы влажные, тёмные пряди слегка взъерошены, капли воды стекали по шее. Я снова отметила про себя его мощное телосложение — широкие плечи, чётко очерченные мышцы груди и пресса. Раньше его тело заставляло меня чувствовать себя маленькой и беззащитной. А сейчас... сейчас было что-то другое. Любопытство, может быть. Или просто интерес. Я разглядывала его почти отстранённо, замечая детали — на груди два небольших шва от дренажа, аккуратно стянутых нитками, тёмные синяки вокруг них, уже желтеющие по краям.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я на мгновение растерялась, не зная, куда деть взгляд. Моё внимание невольно скользило по этим линиям мышц, по тому, как они проступали под кожей, по капле воды, медленно стекающей по груди. Потом я спохватилась, оторвалась от разглядывания и быстро подняла глаза на его лицо.

— Тебе нужно обработать швы. Я... могу помочь, если хочешь.

Он кивнул и отступил в сторону, освобождая проход.

— Заходи. Я схожу за аптечкой.

Молотов развернулся и направился в ванную, а я переступила порог его спальни.

Я сделала пару шагов внутрь. Взгляд сам собой скользнул на огромную кровать, застеленную шелковыми простынями.

И всё вернулось.

То, что потихоньку начинало расплываться в памяти, терять чёткость контуров, вдруг обрушилось на меня с пугающей ясностью. Резкий звук разрываемого платья. Страх, сковавший все тело. Боль. Острая, раздирающая боль, от которой хотелось кричать, но не хватало воздуха даже на крик. Его руки на моём теле — властные, не оставляющие шанса вырваться. Невозможность сопротивляться. Невозможность остановить это. Отчаяние, беспомощность, ужас.

Всё это накрыло меня волной, затянуло в себя так глубоко, что настоящее растворилось. Комната исчезла. Остались только острые, режущие воспоминания. Та ночь.

— Эля. Эля!

Голос доносился откуда-то издалека, будто сквозь толстый слой воды. Я не сразу поняла, что меня зовут.

Медленно повернула голову. Мир вокруг качнулся, поплыл, потом медленно сфокусировался обратно. Настоящее вернулось, вытеснило прошлое. Молотов стоял рядом, с аптечкой в руках, смотрел на меня внимательно, изучающе.

Он помолчал секунду, не отводя взгляда, будто пытался понять, что только что произошло. Потом тихо предложил:

— Пойдём в гостиную. Там будет удобнее.

Я молча кивнула и быстро вышла из комнаты, стараясь не оглядываться на эту проклятую кровать.

Мы спустились на первый этаж. В гостиной было светло и просторно, солнечные лучи заливали комнату, отражались в полированных поверхностях, делали всё вокруг каким-то нереально ярким. Я старалась дышать ровно, сосредоточиться на чём угодно, кроме тех воспоминаний, что всё ещё цеплялись за сознание.

Это в прошлом. Всё это в прошлом. Это не повторится.

Я повторяла эти слова про себя, как заклинание. Надо сосредоточиться на настоящем. На том, что происходит сейчас. На обработке ран, на перевязке. Просто делать то, что нужно, и не думать ни о чём другом. У меня получится.

Молотов поставил аптечку на стол, развернул стул спинкой вперёд и сел, опираясь здоровой рукой на спинку.

Я подошла ближе и впервые посмотрела на следы пуль. Одна рана в области лопатки — аккуратный шов, стянутый чёрными нитками, вокруг желтизна от синяка. Кожа покраснела, слегка припухла, но без признаков воспаления.

Эти пули были предназначены мне. Должны были попасть в мою голову, в мой череп. А попали в него.

Мысль эта снова пронзила сознание, оттеснив все воспоминания на задний план. Он подставил себя под выстрел ради меня.

Я открыла аптечку, достала антисептик, стерильные салфетки, бинты. Аккуратно обработала шов — смочила салфетку, провела по коже вокруг, стараясь не задеть саму рану. Молотов не шевелился, не издавал ни звука, сидел неподвижно.

Потом я перевязала плечо, наматывая бинт аккуратными, ровными витками. Закрепила край, проверила натяжение — не слишком туго, чтобы не передавить, но и не слишком свободно, чтобы держалось крепко.

— Готово, — тихо сказала я, отступая на шаг.

Молотов встал, повернулся ко мне и посмотрел с лёгкой, почти озорной усмешкой.

— Вообще-то я думал, что это будет делать Варвара Петровна, — сказал он, и в голосе прозвучало что-то тёплое, почти игривое. — Но раз ты сама вызвалась... что ж, не буду отказываться.

Он улыбался так легко, почти по-мальчишески, и я невольно задумалась — а сколько ему вообще лет? Когда я его увидела в первый раз, подумала, что около тридцати пяти. Он и выглядел соответственно — давил своим присутствием, властностью, жёсткостью. Но сейчас, когда его лицо не было каменной маской, когда он улыбался и иногда шутил, мне стало казаться, что он моложе.

— Ты что-то хотела спросить? — уловил он мой взгляд.

Как у него это получается? Видеть всё по моему лицу, читать мысли, хотя сам чаще всего непроницаем, как каменная маска.

Но задать вопрос о возрасте я не решилась. Это слишком… странно.

— Нет, — покачала я головой. — Ничего.

И так я обрабатывала ему швы каждый день.

Утром мы шли в гостиную. Он садился на тот же стул, спиной ко мне, а я доставала аптечку и методично обрабатывала раны, меняла повязки.

Едва ему сняли швы, он сразу отказался от помощи Степана и снова стал водить машину сам. Рука пришла в норму, двигалась свободно, без скованности, хотя врач ещё советовал не перенапрягать её. Но Молотов, как всегда, был упрям. Остались только шрамы — один на спине, один на плече и еще один небольшой на груди от дренажа. Они уже побледнели, стали светлее, но никогда не исчезнут полностью.

После того как я стала его перевязывать, он взял привычку ходить по дому без футболки. И я откровенно, почти бесстыдно его рассматривала. Нет, конечно, не его самого. Я внимательно изучала шрамы, проверяла, всё ли в порядке, нет ли покраснений, припухлостей или каких-то странных изменений, которые могли бы говорить о проблемах. По крайней мере, я себе именно так говорила. Хотя взгляд почему-то всё время скользил чуть дальше, задерживался на линиях мышц, на изгибах тела, на том, как двигались его плечи, когда он что-то делал. Но это было чисто медицинское наблюдение разумеется.

Через несколько дней после контрольного осмотра, когда врач торжественно объявил, что всё зажило превосходно и можно возвращаться к обычной жизни, Молотов подошёл ко мне.

На нём были джинсы и серый спортивный свитшот, волосы слегка растрёпаны, будто он только что рассеянно провёл по ним рукой. Этот наряд ему невероятно шёл. Он выглядел таким... простым. Обычным красивым парнем, который пару лет назад закончил вуз, работает где-то в офисе и по выходным встречается с друзьями в кафе. Совсем не походил на того жёсткого, властного, пугающего владельца клуба, каким я его знала.

Нет, подумала я. Ему точно нет тридцати пяти.

— Собирайся, — сказал он, остановившись передо мной.

— Куда? Зачем?

Он усмехнулся, и в глазах мелькнула та самая озорная искорка, которая появлялась всё чаще в последние дни.

— Увидишь.

Глава 34

Эля

Мы ехали по городу молча. Я смотрела в окно, наблюдая, как за стеклом мелькают знакомые улицы, фасады домов, вывески магазинов, потоки людей на тротуарах. Музыка тихо играла на фоне, заполняя тишину между нами.

Постепенно улицы становились шире, деревья чаще, архитектура менее плотной. Я уже догадывалась, куда мы направляемся, но окончательно поняла, когда увидела знакомый вход. Огромный городской парк — самый большой в городе. Здесь было всё: тенистые аллеи для прогулок, зелёные лужайки для пикников, уютные кафе, даже открытый кинотеатр. И, конечно, целая зона аттракционов с яркими вывесками, разноцветными флагами и доносящимися издалека криками восторга.

Молотов припарковался на просторной стоянке, заглушил двигатель и повернулся ко мне.

— Ты любишь аттракционы?

Я моргнула, не сразу поняв, что он спрашивает всерьёз, а не шутит.

— Да, — ответила я немного неуверенно, всё ещё пытаясь осознать, что мы действительно здесь.

Его губы изогнулись в довольной улыбке. Он вышел из машины, обошёл её и открыл мою дверь, протянув руку.

— Тогда пошли.

Мы шли по широкой аллее парка, и я всё ещё не могла до конца поверить в происходящее. Вокруг царила атмосфера настоящего праздника — дети носились с воздушными шарами и облаками сладкой ваты в руках, пары обнимались и фотографировались у ярких декораций, музыка из динамиков смешивалась с далёкими визгами на американских горках и смехом на каруселях.

— Мы идём кататься на аттракционах? — уточнила я, всё ещё с недоверием глядя на него.

— Да, — ответил он просто, будто это была самая обычная вещь в мире.

Я не удержалась от усмешки.

— Серьёзно? Ты собираешься кататься на аттракционах? — Я посмотрела на него с лёгким вызовом и усмешкой. — Просто не могу представить тебя на детской карусели. Ты же обычно выглядишь так, будто у тебя каждая минута расписана на месяц вперёд и совещания даже во сне. — Я на секунду замолчала, а потом добавила: — А ты вообще любишь аттракционы?

Мы уже подошли к зоне развлечений. Яркие вывески, музыка, запах попкорна и жареных пончиков висел в воздухе. Молотов выбрал один из аттракционов — «Орбиту», где двухместные кабинки вращались и поднимались на приличную высоту. Мы встали в очередь к кассе.

Он усмехнулся, и в глазах мелькнула та самая озорная искорка, которая появлялась всё чаще.

— Не знаю. Я ни разу на них не был.

Я посмотрела на него с недоверием.

— Что? Серьёзно? Даже в детстве?

Он покачал головой.

— Даже в детстве.

Маленький мальчик, который никогда не катался на каруселях, не визжал от восторга на аттракционах, не выпрашивал у родителей ещё одну поездку. В голове эхом отозвались слова Варвары Петровны: «У мальчика не было нормального детства. Его отец... это был жестокий человек». Что это был за отец, если лишил ребёнка даже таких простых радостей?

Я решила продолжить разговор, не давая повиснуть тяжёлой паузе.

— Мы с родителями и Славиком сюда постоянно приезжали, — сказала я, оглядываясь вокруг. — Я каталась практически на всём. На чашках до головокружения, на колесе обозрения, даже на этих гигантских качелях, которые переворачивают вверх ногами. — Я усмехнулась. — Правда, вот на американских горках так и не решилась прокатиться. Смелости не хватило. Всегда находила какую-нибудь отговорку.

Не успела я договорить, как Молотов схватил меня за руку и потащил за собой.

— Куда мы... — начала я, но потом поняла, куда он направляется.

Американские горки. Огромные, возвышающиеся над всем парком, с мёртвой петлёй на самой вершине и крутыми спусками, от одного вида которых становилось не по себе. Визги катающихся доносились даже отсюда.

— Нет, нет, нет, — запротестовала я, слегка упираясь, но он продолжал тащить меня вперёд. — Я же сказала, что боюсь!

— Эля, страхи нужно преодолевать, — сказал он, не замедляя шага. — К тому же, — он обернулся с усмешкой, — для меня это будет первый раз. Самое то, чтобы начать с чего-то запоминающегося.

— Можно начать с чего-нибудь менее смертельного!

— Знаешь, есть такая теория: если хочешь победить страх, нужно начинать сразу с самого страшного, — продолжил он невозмутимо. — Чтобы потом всё остальное казалось детской забавой. — К тому же мне нужно восполнить всё то, что упустил в детстве.

Он посмотрел на меня с лёгкой усмешкой.

— Но один я туда не пойду. Мне нужна моральная поддержка. Вдруг я высоты испугаюсь? Ты же не оставишь меня одного в такой важный момент?

— Ты сейчас серьёзно? — Я посмотрела на него так, будто он только что сказал что-то абсолютно невероятное. — Ты? Испугаешься?

— Вполне возможно, — ответил он с абсолютно серьёзным видом. — У меня же не было практики в детстве. Совсем никакой. — Он сжал мою руку чуть крепче.

— Манипулятор, — выдохнула я, качая головой, но уже не сопротивлялась.

Страшно было. По-настоящему, до дрожи в коленях страшно. Но одновременно внутри поднималось что-то другое — предвкушение, азарт, какое-то почти детское волнение. И ещё желание разделить с ним этот момент.

Мы шли к кассе, и я украдкой смотрела на него. На этого серьёзного, властного мужчину, который сейчас тащил меня к американским горкам с таким энтузиазмом, будто мальчишка, решивший испытать судьбу. Владелец клуба, бизнесмен. В парке аттракционов.

Это тот ли Молотов, которого я знала? Властный, жёсткий, всегда контролирующий ситуацию? Или его кто-то подменил? А может, это и есть настоящий? Неужели один человек может быть таким разным — то холодным и пугающим, то почти... обычным?

Я точно сошла с ума. Иначе как объяснить, что я добровольно иду на аттракцион, которого боялась всю жизнь, держась за руку с человеком, который ещё недавно был моим личным монстром?

Мы подошли к входу на аттракцион. Очередь двигалась быстро, и вот уже наша очередь. Оператор проверил билеты, махнул рукой, приглашая занять места. Я села в вагончик, сердце колотилось так громко, что казалось, его слышно всем вокруг. Металлическая защитная дуга опустилась на плечи с глухим щелчком, и оператор проверил крепления, потянув за них с силой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Всё. Пути назад нет.

Я сжала поручни так крепко, что костяшки пальцев побелели. Молотов сидел рядом, абсолютно спокойный, будто мы просто катались на карусели для малышей.

Вагончик дёрнулся и начал медленно подниматься вверх по рельсам. Металлический лязг, скрежет колёс, всё выше, выше, выше. Я смотрела вниз — парк становился всё меньше, люди превращались в точки.

— Эля, — позвал он.

Я резко обернулась. Он протянул руку, и я схватилась за неё, как за спасательный круг. Его ладонь была тёплой, крепкой, уверенной.

И кому тут нужна была моральная поддержка? Он выглядел невозмутимо, будто катался на таких горках каждый день.

Вагончик замер на самой вершине. Секунда тишины. Я успела увидеть весь парк, раскинувшийся внизу, город на горизонте, небо над головой.

А потом падение.

Резкое, головокружительное, выворачивающее всё внутри наизнанку. Я закричала — громко, не сдерживаясь, от страха и восторга одновременно. Ветер бил в лицо, сносил волосы назад, дыхание перехватило. Поворот, ещё один, мёртвая петля — мир перевернулся, я висела вниз головой, всё плыло перед глазами. Крик застрял в горле, сердце колотилось бешено, адреналин разливался по венам горячей волной.

Страх смешался с восторгом, с диким, почти детским счастьем. Я орала, смеялась, не понимая, где заканчивается одно и начинается другое. Рука Молотова крепко держала мою, не отпускала ни на секунду.

Ещё один поворот, спуск, резкий подъём, и вот вагончик начал замедляться, въезжая на финишную платформу. Мы остановились.

Я сидела, тяжело дыша, не в силах пошевелиться. Защитная дуга поднялась с щелчком, но я всё ещё держалась за поручни, пытаясь прийти в себя.

Молотов встал первым, протянул мне руку, помогая выбраться. Мы вышли на платформу, и я наконец-то посмотрела на него.

Волосы взъерошены, щёки слегка раскраснелись, а в глазах неприкрытый восторг, почти мальчишеский. Он улыбался широко и открыто, так, как я его ещё ни разу не видела.

— Ну как тебе? — спросила я, всё ещё пытаясь отдышаться и успокоить бешено колотящееся сердце.

— Это было... — Он замолчал на секунду, подбирая слова, а потом рассмеялся коротко и качнул головой. — Чёрт. Я многое потерял, не катаясь раньше.

Мы вышли с платформы на твёрдую землю. Я всё ещё чувствовала, как ноги подрагивают от остатков адреналина, когда нас остановил сотрудник в яркой форменной жилетке. Он держал в руках планшет с экраном и улыбался той профессиональной улыбкой, которой улыбаются все, кто что-то продаёт.

— Не хотите фотографии с аттракциона? — спросил он бодро, уже поворачивая экран к нам. — Посмотрите, какие отличные кадры! Можем распечатать прямо сейчас, это займет буквально пару минут.

Я посмотрела на экран и почувствовала, как щёки начинают гореть.

На фотографии мы держались за руки. Молотов выглядел так, будто находился не на американских горках, а позировал для съёмки в каком-нибудь глянцевом журнале. Волосы растрепаны ветром, но не беспорядочно, а будто специально уложены стилистом для создания эффекта «небрежной элегантности». Лицо спокойное, чёрты чёткие, взгляд уверенный. Он получился невероятно, до неприличия красивым.

А я... Боже. Я получилась катастрофой. Рот распахнут в истошном крике, глаза вылезли из орбит, лицо перекошено гримасой чистого ужаса, волосы разлетелись во все стороны, словно на меня напал полтергейст. Я выглядела как персонаж из фильма ужасов в самый кульминационный момент.

— Нам эта фотография не нужна, — торопливо сказала я, уже отворачиваясь от экрана и пытаясь увести Молотова подальше.

— Две, пожалуйста, — сказал Молотов, уже протягивая сотруднику купюры.

— Что?! — Я резко обернулась к нему. — Ты серьёзно? Фотография же ужасная!

— А мне нравится, — спокойно ответил он, не отрывая взгляда от экрана.

— Ну конечно тебе нравится, — выдохнула я с досадой. — Ты то получился красивым, как модель с обложки журнала, а я как жертва маньяка!

Типично женская реакция, конечно. Когда получаешься на фотографии плохо, хочется, чтобы эта фотография исчезла с лица земли, сгорела, растворилась в воздухе, и никто никогда её не увидел. А он, разумеется, хочет её не просто сохранить, но ещё и распечатать в двух экземплярах.

Молотов медленно повернулся ко мне и ухмыльнулся, так, что уголки глаз собрались в мелкие морщинки, а во взгляде появилось что-то насмешливое и одновременно тёплое.

— Ты считаешь меня красивым? — спросил он.

Я слегка растерялась. Вот же чёрт. Сама себя подставила. Сказать «нет» было бы откровенной ложью. Я действительно считала его красивым. Но признаться в этом вслух, прямо сейчас, когда он стоит так близко и смотрит на меня с этой чёртовой ухмылкой... Это было слишком. Слишком честно. Слишком откровенно.

Он стоял передо мной, слегка нависая, явно ожидая ответа. На губах играла улыбка — та самая, которая делала его лицо совершенно другим, почти мальчишеским, но при этом невыносимо привлекательным.

Я решила просто увильнуть от неудобного вопроса. Сменить тему. Переключить его внимание на что угодно, лишь бы не продолжать этот разговор.

— Пойдём на тот аттракцион! — торопливо выпалила я, указывая на вращающуюся вдалеке конструкцию «Ротора», которая крутила людей с такой бешеной скоростью, что казалось, их вот-вот вырвет центробежной силой наружу.

Молотов усмехнулся ещё шире. По его лицу было видно — он прекрасно понял мой манёвр и наслаждался тем, как я пытаюсь выкрутиться.

Фотографии были готовы буквально через минуту. Сотрудник протянул два глянцевых снимка. Молотов взял оба, один вручил мне, а второй убрал в бумажник, который из кармана джинсов.

Мы катались на всём. Абсолютно на всём, что только было в этом парке. На страшных аттракционах, где внутренности выворачивало наизнанку, и на детских каруселях, где мы просто кружились под весёлую музыку, смеясь над абсурдностью ситуации. Я визжала от восторга, хваталась за его руку на резких поворотах, чувствовала, как адреналин разливается по венам горячей волной.

И где-то посреди всего этого, между криками на «Свободном падении» и смехом на «Чашках», я поняла, что счастлива. Просто счастлива. Я забыла обо всём: о той ночи, когда всё началось, о страхе, о боли, обо всех трудностях и бедах, которые преследовали меня последний год. Всё это растворилось, отступило на задний план. Сейчас был только этот момент — солнце, смех, его рука в моей. И этого было достаточно.

Потом мы зашли в комнату страха.

Я уже бывала здесь раньше, с родителями и Славиком, и прекрасно помнила все «страшные» моменты: где выскакивает маньяк с пилой, где из стены вылезает рука, где раздаётся жуткий крик. Я тайно надеялась, что Молотов хоть немного испугается. Хотя бы вздрогнет.

Но он меня разочаровал.

Прошёл через всю комнату с абсолютно невозмутимым лицом, даже когда «труп» выскочил из гроба прямо перед нами. Я подпрыгнула с визгом, а он даже бровью не повёл. Бесчувственный, что ли? Или просто видел в жизни вещи пострашнее, чем декорации с искусственной кровью?

Выйдя из комнаты страха, мы наткнулись на тир. Яркие мишени, плюшевые призы на полках, звук выстрелов.

— Пойдём пострелять? — предложил Молотов, кивая в сторону стенда.

— Я не умею, — призналась я честно.

— Я покажу, — сказал он просто и уже направился к прилавку.

Он взял винтовку у оператора, проверил, заряжена ли, потом повернулся ко мне и протянул оружие.

— Держи вот так, — сказал он, и я неуверенно взяла винтовку в руки.

Она оказалась тяжелее, чем я думала. Я попыталась прицелиться, но держала её как-то неправильно, неудобно.

— Подожди.

Молотов встал сзади, почти вплотную. Его руки легли поверх моих. Он мягко, но настойчиво поправил мой хват, сдвинул пальцы на правильное место, приподнял приклад выше.

— Вот так, — произнёс он тихо, почти у самого моего уха.

Его дыхание скользнуло по моей шее, тёплое и ровное. Он стоял так близко, что я чувствовала его грудь у себя за спиной, ощущала каждое его движение. Запах — тот самый, что я уже узнавала, смесь его одеколона и чего-то своего, личного. Сердце забилось быстрее, гулко, но уже не от страха перед аттракционом и не от адреналина. От чего-то совсем другого.

— Прицеливайся сюда, — его палец скользнул по моему запястью, направляя ствол точно к центру мишени. Прикосновение было лёгким, почти невесомым, но я чувствовала его всем телом. — Не дыши, когда стреляешь. Задержи дыхание на секунду. Вот... так. Хорошо.

Голос был низким, бархатистым, почти гипнотическим. Я пыталась сосредоточиться на мишени перед собой, на цели, но всё моё внимание предательски сосредоточилось на нём. На его близости. На том, как его руки обхватывают мои. На прикосновении его пальцев. На тепле его тела, которое я чувствовала спиной.

— Теперь нажми на курок. Плавно, без рывка, — прошептал он прямо мне в ухо.

Я нажала. Выстрел. Отдача ударила в плечо, но его руки тут же подхватили винтовку, не дав мне потерять равновесие. Мишень дрогнула и упала.

— Отлично, — сказал он, и я почувствовала, как его губы на мгновение почти коснулись моего виска. — Ещё раз. Давай.

Я выстрелила снова. Потом ещё. И ещё. Каждый раз он направлял мои руки, поправлял угол, шептал подсказки — тихо, спокойно, размеренно. Каждый раз я всё меньше думала о мишени перед собой и всё больше о нём. О том, как опасно близко мы сейчас стоим. О том, что стоит мне чуть откинуться назад, и я окажусь полностью прижата к его груди.

Но это неправильно. Меня не должны волновать его прикосновения. Не должны заставлять сердце биться быстрее. Не должны вызывать это тепло, разливающееся внутри. Это тот самый человек, который причинил мне столько боли. Который забрал мою свободу. Который... который спас мне жизнь. Который закрыл меня собой от пуль. Который оплатил лечение моего брата.

Я запуталась. В своих чувствах, в мыслях, в том, что правильно, а что нет. Не понимала, что происходит между нами. Знала только одно — его близость больше не пугала меня. Наоборот, я хотела, чтобы он стоял ближе.

Глава 35

Эля

Последний выстрел. Мишень качнулась, но не упала. Промах.

Оператор объявил результат и протянул мне небольшой магнитик с логотипом парка — утешительный приз. Я взяла его, рассматривая с улыбкой.

— А ты будешь? — спросила я, оборачиваясь к Молотову.

Он взял винтовку, даже не примериваясь. Встал к стойке, поднял оружие и выстрелил. Раз. Два. Три. Мишени падали одна за другой, методично, без единого промаха. Десять выстрелов — десять попаданий.

Оператор присвистнул с уважением и достал с верхней полки большого плюшевого медведя — почти в половину моего роста, мягкого, с добрыми глазами-пуговицами и алой лентой на шее.

Молотов взял игрушку и повернулся ко мне. Протянул медведя, и в его глазах мелькнула та самая озорная искорка.

— Держи. Твой трофей.

Я приняла медведя, обхватив его обеими руками, и не смогла сдержать улыбку. Огромный, нелепый, совершенно детский, абсолютно не вписывающийся в мою жизнь последних месяцев. Но именно поэтому мне было так приятно его получить.

Мы еще покатались на нескольких аттракционах, походили по парку, и к тому времени, как солнце начало клониться к закату, ноги уже гудели от усталости. Я несла своего плюшевого медведя, обхватив его одной рукой, и чувствовала, что неплохо бы присесть.

Молотов, видимо, заметил это.

— Перекусим? — предложил он, кивая в сторону аллеи с кафе и ресторанчиками.

— С удовольствием, — выдохнула я.

Мы направились туда, где вдоль дорожки выстроились в ряд уютные кафешки с яркими вывесками и открытыми верандами. Я сразу узнала одно из них по знакомому логотипу, светлому дереву и плетёным креслам. Это была популярная сеть, и одно из таких кафе совсем недавно открылось прямо возле моего дома. Я всё собиралась туда сходить, но как-то не складывалось — то времени не было, то просто не хотелось идти одной.

— О! — Я махнула рукой в сторону вывески. — Я давно хотела попробовать их десерты, но всё никак не доберусь.

— Тогда сейчас самое время, — сказал он, направляясь к входу.

Внутри было светло и по-домашнему уютно. Мы выбрали столик на открытой веранде, откуда открывался вид на парк и аллеи с гуляющими людьми. Я усадила медведя на соседний стул, и он теперь восседал там, глядя на нас своими добрыми пуговичными глазами, будто и правда был полноценным участником нашего свидания. Свидания?

Официантка принесла меню в кожаных обложках. Я раскрыла его и сразу утонула в разнообразии десертов. Я выбрала капучино со взбитыми сливками и посыпкой из тёртого шоколада и торт «Прага» — трёхслойное произведение искусства с густым шоколадным кремом, покрытое глазурью.

Обычно я старалась не злоупотреблять сладким. Балет не прощал слабостей — каждый лишний грамм отражался в зеркале, влиял на высоту прыжков, на лёгкость поддержек, на то, как сидит костюм. Сладкое было роскошью, которую я могла позволить себе крайне редко. Но сегодня... сегодня я решила, что можно.

Мы сделали заказ. Официантка удалилась, а я откинулась на спинку кресла и посмотрела на Молотова. Вспомнила, как он стрелял в тире. Уверенно, точно, методично.

— Где ты научился так стрелять? — спросила я, не скрывая любопытства. — Ты что, профессионально занимался? Или в армии служил?

Молотов медленно покачал головой, глядя куда-то мимо меня.

— Отец научил, — ответил он просто. — Ещё в детстве. Говорил, что мужчина должен уметь защитить себя и своих. Что это не просто навык, а необходимость.

Отец. Опять этот отец. Тот самый жестокий человек из рассказа Варвары Петровны. Который не водил сына в парки и на карусели, но зато научил держать в руках оружие. Который забрал у него детство, но взамен вложил совсем другие уроки. Жёсткие, холодные, опасные.

Попыталась представить маленького мальчика с винтовкой в руках. Вместо игрушек — мишени. Вместо сказок на ночь — наставления о том, как выжить. Какое это было детство? Что ещё он знает такого, чему его учили вместо обычных детских радостей?

Я вспомнила ещё один момент — более редкий навык, чем умение стрелять, — и вдруг решилась спросить о том, о чём думала уже давно.

— А замки отмычками вскрывать тоже отец научил?

Странно, но я смогла спросить об этом совершенно спокойно, без дрожи в голосе, без того тяжёлого комка в горле, что обычно появлялся при воспоминаниях о тех событиях — о дне, когда он вскрыл дверь моей квартиры, нашёл меня под кроватью, где я пряталась, дрожа от страха. Просто спросила, потому что мне вдруг стало по-настоящему интересно. Искренне, без всякой злости или обиды. Просто любопытство.

Молотов посмотрел на меня внимательно, изучающе, будто пытался понять, всё ли со мной в порядке и не прячется ли за этим вопросом что-то болезненное. Потом медленно потянулся к карману джинсов, достал связку ключей. Я присмотрелась — на кольце, помимо обычных ключей, висело несколько тонких металлических инструментов, закреплённых как брелоки.

— Да, тоже отец, — ответил он просто и снял отмычки с кольца, положил на стол между нами. — Вот, смотри. — Он взял одну из них, тонкую и изогнутую. — Эта называется «крючок». Используется для поднятия штифтов в цилиндре замка. Вот эта, — он показал на другую, плоскую, с небольшим изгибом на конце, — натяжной ключ. Вставляется первым, создаёт напряжение. А это, — он поднял третью, похожую на маленькую расчёску, — «грабли». Для быстрого вскрытия простых замков. Вставляешь, проводишь туда-сюда по штифтам, и если повезёт — замок открывается за пару секунд.

Я слушала, как завороженная, разглядывая эти маленькие металлические штучки, которые казались такими безобидными, но при этом могли открыть практически любую дверь.

— Можно? — спросила я, протягивая руку.

Он кивнул. Я взяла отмычки, покрутила в пальцах, почувствовала их вес, гладкость металла. Потом протянула обратно. Молотов аккуратно собрал их, закрепил на кольце и убрал в карман.

— Если тебе когда-нибудь понадобится вскрыть замок или сейф, — сказал он с лёгкой усмешкой, — обращайся. Помогу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я фыркнула, не удержавшись от улыбки.

— Буду иметь в виду. — Помолчала секунду, потом добавила: — И часто ты этим занимаешься?

— Крайне редко, — покачал он головой. — Почти никогда, если честно. Но привычка носить их с собой осталась. Отец всегда говорил: лучше иметь инструмент и не использовать, чем нуждаться в нём и не иметь.

Мне вдруг стало так интересно, по-настоящему, почти до навязчивости, узнать о нём больше. О его прошлом, о его отце, о том детстве, которого, судя по всему, не было. Что это был за человек, который учил сына стрелять и вскрывать замки вместо того, чтобы водить его в парки и на карусели?

— Кем был твой отец? — спросила я осторожно. — Зачем он учил тебя всему этому? И мама… разве она не была против этого?

Я замялась, вдруг испугавшись, что зашла слишком далеко.

— Извини, если это слишком личное. Можешь не отвечать, если не хочешь.

Молотов не выглядел обиженным или закрытым. Наоборот, он ответил спокойно, почти буднично, будто рассказывал о погоде:

— Мама умерла, когда мне было пять. Я её почти не помню. А отец... — Он помолчал, подбирая слова. — Отец был криминальным авторитетом. В своё время довольно влиятельным. Он брал меня с собой прямо с детства. На разборки, на встречи, туда, куда детей обычно не водят. Я видел это всё — людей, которые приходили к нему, как они разговаривали, как решали вопросы. Видел, что происходит, когда кто-то не выполняет договорённости. Потом, конечно, он ушёл из этого мира, стал законопослушным предпринимателем. Но считал, что дети не должны расти с иллюзиями о том, какой на самом деле бывает жизнь. Что мир жестокий, и нужно уметь защищаться. Вот и учил всему, что знал сам.

Я смотрела на него, пытаясь переварить услышанное. Криминальный авторитет. Разборки. Ребёнок на таких встречах. Для меня всё это было чем-то из фильмов — далёким, нереальным, существующим только на экранах в тёмных кинозалах. А он рос в этом. Видел это своими глазами, слышал, чувствовал. Жил в том мире, где оружие и отмычки были не игрушками из магазина, а настоящими инструментами выживания.

— Это... — Я замялась, не зная, что сказать. — Это тяжело, наверное. Видеть такое в детстве.

Он пожал плечами.

— Я не знал другого. Для меня это было нормой.

— Мне жаль, — тихо сказала я. — Про маму. Что ты её почти не помнишь.

Молотов кивнул коротко, благодаря за сочувствие, но не углубляясь в тему.

Я замолчала на секунду, потом решилась спросить то, что вертелось на языке:

— А ты сейчас... — Я осторожно подбирала слова. — Ты занимаешься... тем же? Чем твой отец раньше?

Он усмехнулся, и в глазах мелькнуло что-то ироничное.

— Нет, что ты. Я законопослушный бизнесмен. Всё честно. — Он сделал паузу, усмешка стала чуть шире. — Ну... почти всегда. Скажем так, я стараюсь оставаться в рамках закона, когда это возможно.

Я посмотрела на него внимательно, и он продолжил уже серьёзнее:

— Бизнес, деньги, власть — это не то место, где всё чисто и прозрачно. Иногда приходится идти по головам. Иногда использовать не совсем законные методы. Да, сейчас не те времена, когда можно ворваться с пистолетом и отжать чужое. Но грязи всё равно много. Коррупция, давление, манипуляции, подставы. Если ты на это не идёшь, если играешь только по правилам — ты никогда ничего не достигнешь. Останешься внизу. Власти не будет. Денег не будет. Может, за редким исключением. Отец всё это знал и показывал мне с детства, чтобы я не питал иллюзий. Чтобы понимал, как устроен мир на самом деле. И что если хочешь чего-то добиться, нужно быть готовым играть по этим правилам.

Я молчала, переваривая его слова. Они были жёсткими, циничными даже, но в них была своя правда. Мир действительно не был справедливым. Я это знала, но всё равно...

— Знаешь, — сказала я наконец, — я бы ни на что не променяла своё детство. Даже если бы мне пообещали взамен все деньги мира, всю власть, какую только можно иметь. У нас не было власти, не было связей, мы жили скромно. Но у меня были родители, которые любили меня. Был Славик. Были карусели, мороженое, поездки на море. Это было... счастьем. Настоящим. — Я посмотрела на него. — Не в деньгах счастье. И не во власти.

Молотов посмотрел на меня долго, внимательно.

— В чём-то ты права, — сказал он наконец. — В чём-то нет. Лично меня всё устраивает. Я не знаю другой жизни. Для меня это норма. Я не чувствовал себя обделённым. — Он усмехнулся. — А насчёт денег... да, счастье не в них. Но чтобы понять это по-настоящему, нужно сначала иметь деньги.

Он откинулся на спинку кресла, скрестил руки на груди.

— Деньги — это возможности. Это власть. Когда у тебя их нет, ты зависишь от других. Просишь, умоляешь, надеешься на милость. А когда у тебя есть деньги, люди готовы делать для тебя что угодно. Просто так. Потому что иметь тебя в должниках выгодно. Потому что ты можешь им что-то дать взамен. — Он сделал паузу. — Помимо этого, деньги — это возможность заниматься любимым делом, не думая о том, как заплатить за аренду. Путешествовать, куда захочешь. Получить лучшую медицину, когда это нужно. Это часть жизни. Может быть, даже кусок счастья.

Его голос стал тише, серьёзнее.

— Да, не всё можно купить. Отец не смог купить здоровье матери. Мои деньги не помогли Ане. — Он посмотрел мне в глаза. — Но есть и другие случаи, когда деньги и возможности решают всё. Уж тебе ли не знать.

Намёк был очевиден. Славик. Его лечение. Деньги и возможности спасли моего брата. И для меня это счастье. Огромное, невероятное счастье.

Я молчала, потому что он был прав. Полностью прав. Всё было не так однозначно. На всё можно смотреть с разных сторон.

— Я понимаю, — сказала я тихо. — И согласна с тобой. Но... вся эта гонка. Деньги, деньги, деньги. Из каждого утюга: как заработать, у кого больше, кто круче, кто успешнее. Это... не мое. Я не могу этого понять.

— И правильно, — кивнул он. — Каждому своё. Кто-то рождён для бизнеса, денег, власти. А кто-то — для сцены, для искусства, для того, чтобы вдохновлять других. Ты — из вторых. И это хорошо.

Я замолчала, не находя слов. Внутри всё ещё крутились мысли, пытаясь уложиться в какой-то порядок.

Официантка принесла заказ. Мой капучино и торт «Прага». Молотов заказал что-то посущественнее — большой сэндвич с мясом и чёрный кофе.

Я смотрела на него, пока он благодарил официантку и придвигал к себе тарелку. Прокручивала в голове его рассуждения, вспоминала, как он говорил о жизни, о деньгах, о власти, о своём прошлом. И снова он показался мне таким взрослым. Слишком взрослым. Вот час назад на каруселях рядом со мной был молодой парень, который смеялся, дурачился, визжал на горках, словно мальчишка. Почти ровесник. А сейчас передо мной сидел мужчина с тяжёлым багажом за плечами, с жёстким взглядом на мир, с опытом, который не укладывался в голове. Я даже разглядела тонкие морщинки у уголков его глаз, едва заметные складки на лбу, когда он хмурился.

Сколько же ему на самом деле лет?

После всех этих откровенностей, после всего, что он рассказал, я решилась спросить напрямую.

— А сколько тебе лет?

— Двадцать девять, — ответил он просто.

Я как раз поднесла чашку капучино к губам, сделала глоток и чуть не подавилась. Закашлялась, торопливо поставила чашку обратно, чувствуя, как горячая жидкость обожгла горло.

Двадцать девять?!

Он был молод. Невероятно, поразительно молод. Я не знала, какую цифру ожидала услышать. Тридцать? Тридцать пять? Сорок? Точно не двадцать девять. Всё это время я пыталась определить его возраст, смотрела на него, пыталась угадать, но никак не могла. Он казался то старше, то моложе, в зависимости от ситуации, от того, что говорил, как смотрел. Но двадцать девять...

Видимо, то, как ты выглядишь, зависит не от прожитых лет, а от того, какой была твоя жизнь. Он был взрослым с самого детства. Наверное, даже в пятнадцать не выглядел на свой возраст. Дело было не в морщинах — их у него почти не было. Дело было в чём-то другом. Во взгляде. В движениях. В том, как он держался, говорил, смотрел на мир.

Молотов посмотрел на меня с явным недовольством, слегка прищурившись.

— А ты сколько думала?

Я замялась, не зная, что ответить. Сказать ему правду? Что когда я впервые его увидела, подумала, что ему около тридцати пяти? А потом, когда узнала его ближе, стала думать, что ему скорее тридцать, может, тридцать два?

Молотов облокотился на стол, подался чуть вперёд и посмотрел на меня внимательно, с лёгким прищуром. Ждал.

Мне вдруг стало смешно. От его недовольного, почти обиженного выражения лица. От того, как он снова стал живым, почти по-мальчишески уязвимым. Он казался моложе именно в такие моменты, когда терял эту непроницаемую маску серьёзного бизнесмена.

Я подавила смех и, стараясь выглядеть серьёзной, соврала:

— Так и думала. Двадцать восемь. Ну, или двадцать девять.

Он посмотрел на меня ещё более недовольно, почти мрачно.

— Ты врёшь, — произнёс он с полной уверенностью. — Держу пари, ты решила, что мне лет тридцать пять, не меньше.

Я не выдержала и расхохоталась. Просто не смогла сдержаться. Смех вырвался сам собой, звонкий и искренний, и я даже не пыталась его остановить. Отвечать я не стала, просто взяла ложку и принялась за торт.

Боже, он был невероятно вкусным. Нежные шоколадные коржи, густой крем, который таял на языке, сладость, которая не была приторной, а была именно такой, как надо. Я отпила капучино — он оказался не хуже торта, идеально сбалансированным, с лёгкой горчинкой кофе и воздушной нежностью взбитых сливок. Я прикрыла глаза от удовольствия, наслаждаясь моментом.

Молотов больше не стал меня допрашивать. Принялся за свой сэндвич, ел молча, но я иногда ловила его взгляд. Он смотрел на меня, долго и задумчиво. И, может быть, мне показалось, но в его глазах было что-то грустное. Какая-то тихая, глубокая грусть, которую он не пытался скрыть, но и не показывал нарочно. Она просто была.

Мы доели в приятном молчании. Торт исчез с тарелки до последней крошки, капучино был допит до дна. Я откинулась на спинку кресла и почувствовала, как накатывает мягкая и приятная усталость, та самая, что приходит после долгого дня, полного впечатлений и эмоций. Аттракционы, смех, адреналин, разговоры — всё это свалилось на меня разом, и теперь тело требовало отдыха. Веки становились тяжёлыми, мысли плыли.

Молотов это заметил. Его внимательный взгляд задержался на мне. Он ничего не сказал, просто поймал официантку и расплатился.

— Поехали, — сказал он, вставая.

Я кивнула, с трудом заставляя себя подняться. Ноги казались ватными. Мы вышли из кафе и пошли к машине. Я села на пассажирское сиденье, пристегнулась на автомате, откинула голову на подголовник.

Молотов завёл двигатель. Машина тронулась с места. И я выключилась. Не успели мы даже отъехать от парка, как сон накрыл меня с головой, тёплый и непреодолимый.

Я проснулась, когда машина остановилась.

Было темно. Не совсем ночь, но уже сумерки — то время, когда небо окрашивается в глубокий синий, а фонари только начинают зажигаться. Я сонно моргнула, пытаясь сообразить, где мы. Всё вокруг было размытым, нечётким. Знакомое и одновременно непонятное.

Я протёрла глаза, окончательно просыпаясь, и посмотрела в окно.

И обомлела.

Мы стояли возле моего подъезда.

Глава 36

Эля

Я сидела, уставившись в окно, и не могла пошевелиться.

Знакомый подъезд с облупившейся краской на двери. Моя улица с покосившимся фонарём на углу. Мой дом. Всё, к чему я так стремилась вернуться.

— Ты хотела домой, — сказал Молотов тихо. — Вот ты и дома.

Я медленно повернулась к нему. Молотов смотрел на меня, и в его глазах была грусть. Настоящая, глубокая, та самая, что я видела в кафе. Только теперь она была ещё сильнее, почти осязаемой, будто её можно было потрогать руками.

Он отпускает меня домой.

Я должна была обрадоваться. Вскочить с места, распахнуть дверь, выбежать из машины и не оглядываться. Я так долго этого хотела, так отчаянно мечтала вернуться к своей жизни, к своему миру. А сейчас просто сидела в полнейшей растерянности, не зная, что делать, что сказать, как вообще себя вести.

Молотов помолчал, потом заговорил снова, медленно подбирая слова:

— Эля, я... — Он выдохнул, провёл рукой по лицу. — Я виноват перед тобой. За то, что сделал. Я всю жизнь имел дело с людьми, которые врут, манипулируют, используют друг друга. Я забыл, что бывают другие. Привык думать, что все одинаковые — лживые, продажные, что честность и чистота — это просто маска. Я не разглядел среди этой грязи, не заметил… что передо мной был цветок. Нежный и чистый. И я просто растоптал его, даже не задумавшись. — Его голос стал ещё тише. — Прости меня за это. За то, что держал тебя рядом. За свой эгоизм. Тебе нужно домой. Возвращайся к своей жизни. Убийцу твоих родителей поймали. Угроза миновала. Ты свободна.

Я сидела неподвижно, бездумно потирая пальцами маленькое пятнышко на штанах, не зная, что ему ответить, что вообще делать. Выйти из машины прямо сейчас? Или остаться? Что-то сказать? Но что именно?

Да, он действительно причинил мне боль. Огромную, непростительную боль. Но он же помог Славе. Оплатил операцию, дал моему брату шанс на нормальную жизнь. Спас меня от убийцы. Закрыл собой от пуль. Разве это не искупление? Разве этого недостаточно?

Я решила задать другой вопрос, тот, который не давал мне покоя с самого момента стрельбы, возникал снова и снова, требовал ответа. Мне даже захотелось позвать его по имени. Дима. Просто Дима. Но я снова не смогла. Что-то внутри меня сопротивлялось, я не смогла переступить этот барьер.

— Скажи... — Я подняла на него глаза. — Ты ведь сразу понял, что стреляли в меня, правда? Почему ты закрыл меня собой? Ты мог крикнуть мне, чтобы я легла, и сам упасть. Увернуться. Спрятаться. Спастись. Почему ты не сделал этого?

Может, он хотел искупить вину таким образом? Отдать свою жизнь за то зло, что причинил мне?

Он молчал. Смотрел на меня долго, не отрываясь, и в его взгляде было что-то такое... Я видела подобное только в хороших голливудских фильмах. В тех редких, настоящих историях про любовь, где герой смотрит на героиню так, будто она — единственное, что имеет значение в этом мире. Там была нежность, которую невозможно подделать. Грусть, от которой сжималось сердце. Тоска. Боль. Что-то глубокое, невысказанное, но настолько явное, что не заметить было невозможно.

У него ко мне... чувства?

Осознание ударило внезапно, как разряд тока. Прошлось по телу волной, оставляя за собой оцепенение. Я не могла пошевелиться, не могла дышать, не могла оторвать от него взгляд. Шок. Чистый, ошеломляющий шок.

И где-то глубоко внутри вспыхнула крошечная искорка радости. Тихая, робкая, едва заметная. Но она была. И я не могла её не почувствовать.

Молотов потянулся ко мне через салон. Его рука легла мне на затылок, пальцы зарылись в волосы, и он притянул меня к себе медленно, но настойчиво. Вторая рука скользнула по моей щеке, пальцы зарылись в волосы у виска, большой палец провёл медленную линию по скуле. И в следующую секунду его губы накрыли мои.

Поцелуй был медленным, глубоким и требовательным. Его губы двигались уверенно, настойчиво, забирая дыхание, не оставляя выбора, кроме как ответить. И я ответила. Не думая, не анализируя, просто позволяя себе раствориться в этом моменте. Его язык коснулся моего мягко, но настойчиво, исследуя, требуя больше. Я почувствовала его вкус — что-то тёплое, мужское и притягательное одновременно. Руки сами потянулись к его плечам, вцепились в ткань кофты, притягивая ближе.

Что-то внутри меня вспыхнуло — горячее, пульсирующее, разливающееся волной по всему телу. Затрепетало и сжалось сладкой, почти болезненной судорогой где-то внизу живота. Дыхание сбилось окончательно, сердце колотилось так громко и бешено, что казалось, он его слышит.

Он отстранился первым. Посмотрел на меня — взгляд потемневший, тяжёлый, полный чего-то глубокого и невысказанного. Потом усмехнулся, и в глазах мелькнула насмешливая, почти издевательская искорка.

— А ты и вправду совершенно не умеешь целоваться.

Меня это огорошило. Даже немного обидело. Вдруг захотелось доказать ему, что это не так, что он ошибается.

Но он, казалось, не заметил моего насупившегося вида. Развернулся, потянулся на заднее сиденье и достал оттуда и небольшой пакет. Протянул мне.

— Это тебе.

Я взяла пакет, заглянула внутрь. Коробка с телефоном. Новым, запечатанным.

— Но... — начала я.

— Это просто телефон, — перебил он спокойно. — Твой еле дышит, экран разбит, постоянно глючит. Удивительно, как он вообще ещё работает. — Он посмотрел на меня серьёзно. — Если он окончательно сломается, как ты будешь общаться с тётей и братом? Сомневаюсь, что тебе сейчас по карману такая покупка. — Пауза. — Это самый обычный телефон, не айфон последней модели. Так что не придумывай лишнего и просто возьми.

Я держала пакет в руках и просто сидела, не зная, что делать. Выйти из машины? Хочу ли я вообще выходить? Что ему сказать? Мысли метались, сталкивались друг с другом, не давали сосредоточиться.

— Иди уже, — сказал он мягко, кивая на подъезд. — Поздно.

Я потянулась к ручке двери, открыла её, вышла. Обернулась, посмотрела на него через открытую дверь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Спасибо, — выдавила я тихо.

Он молча кивнул.

Я закрыла дверь — хлопнула ею громче, чем хотела, — и пошла к подъезду, держа в руках пакет и плюшевого медведя. Ноги двигались сами, словно на автопилоте.

Внутри бушевал хаос — мысли, эмоции, ощущения смешались в один сплошной ком, который я не могла распутать. Я достала из кармана ключи, приложила к считывателю на двери подъезда, услышала щелчок открывшегося замка. Но перед тем, как толкнуть дверь, не выдержала. Обернулась.

Молотов не уехал. Машина всё ещё стояла на том же месте, и я видела его силуэт за стеклом. Он смотрел на меня.

В каком-то странном, почти трансовом состоянии я зашла в подъезд. Лифт приехал быстро, я вошла, нажала кнопку девятого этажа и прислонилась к холодной металлической стенке. Доехала. Открыла дверь в квартиру ключом, который всё ещё держала в руке. Переступила порог. Тишина. Пустота. Эхо моих шагов по полу.

Я бесцельно прошлась по комнатам, не зная, что делать, куда себя деть. На кухне у раковины стояли две кружки, те самые, из которых Молотов пил кофе в тот день. Я машинально взяла кружки, включила воду, помыла их медленными, отстранёнными движениями. Поставила обратно в шкаф.

Потом зашла в ванную. На полу всё ещё валялся рыжий хвост Эльзы. Я подняла его, повертела в руках, разглядывая спутанные искусственные пряди. Потом донесла до кухни и швырнула в мусорное ведро. Он упал туда с глухим шорохом.

Вернулась в комнату и просто опустилась на кровать. Сидела, рассматривая знакомое пространство вокруг. Мой стол у окна. Моя полка с книгами. Всё было на своих местах. Всё знакомое до боли, но одновременно чужое. Далёкое. Будто я вернулась в дом, который когда-то был моим, но за эти недели перестал им быть. Будто я здесь больше не живу.

Я должна была чувствовать счастье, эйфорию, облегчение. Что угодно, но только не эту странную, гнетущую пустоту. Всё же закончилось. Я дома, в своей комнате, лягу в свою постель. Славик поправляется, с каждым днём ему становится лучше. Осенью они с тётей вернутся, и мы снова будем вместе. Убийцу родителей поймали — он за решёткой, справедливость наконец восторжествовала. Можно выдохнуть. Жить дальше. Строить планы. Я свободна.

Но счастья не было. Совсем.

Почему? Из-за того, что он со мной сделал? Из-за того, что я теперь совсем другая — сломанная, изменившаяся, не та наивная девушка, которой была до встречи с ним? Или из-за того, что мы расстались?

Его поцелуй всё ещё горел на губах. Прикосновения его рук ещё ощущались на коже. И внутри поселилась какая-то странная, необъяснимая тоска. Тяжёлая, давящая тоска от того, что мы больше не вместе. От того, что он где-то там, а я здесь.

Но ведь я именно этого хотела. Разве не так? Разве не об этом мечтала каждый день?

Что я вообще хочу на самом деле? Быть с ним? Рядом с ним?

Мысль казалась абсурдной. Безумной. Совершенно, категорически неправильной.

Взгляд зацепился за полотенце на стуле, то, которое он сдернул с меня перед тем, как зажать обнаженную в своих руках, а затем бросить на кровать. И вдруг, глядя на этот кусок ткани, я поняла.

Я его простила. По-настоящему простила.

Где-то глубоко внутри, в том самом месте, где живут настоящие чувства, я отпустила обиду, боль, злость, страх. Всё. Простила его за всё, что он сделал.

Но мысль о том, что я, оказывается, не так уж сильно хотела с ним расставаться... пугала. Это было неправильно. Странно. Стокгольмский синдром? Вполне возможно. Хотя его уже невозможно было назвать мучителем. Он заботился обо мне. Кормил, лечил, защищал. Спас мне жизнь.

А его чувства? То, что я прочитала в его глазах сегодня, когда он смотрел на меня в машине? Была ли это любовь? Или просто чувство вины, которое он пытался искупить любыми способами? Попытка загладить то, что сделал?

И что теперь вообще делать? Он отпустил меня. Открыл дверь клетки и дал свободу. Я дома. У меня есть всё, о чём я мечтала. Всё, как я хотела.

Так почему же внутри зияет такая огромная, холодная пустота?

Посидев ещё немного в тишине, я решила отвлечься и посмотреть на телефон, который он мне купил. Достала пакет, вытащила коробку. Действительно не айфон последней модели — обычный смартфон, но новый, хороший. Я распаковала его, аккуратно сняла защитную плёнку с экрана, достала из старого телефона симку и переставила. Включила. Решила, что все нужные приложения установлю потом, когда буду в настроении разбираться.

Хотела убрать коробку обратно в пакет, но заметила, что там ещё что-то лежит. Небольшая коробочка, плоская, обтянутая бархатом.

Я вытащила её, открыла.

Внутри лежал кулон на тонкой серебряной цепочке. Необычный, изящный — маленький ангел с распростёртыми крыльями, вырезанный из прозрачного хрусталя или кристалла. Свет от лампы преломлялся в гранях, рассыпаясь радужными бликами.

Я провела пальцем по холодной поверхности кристалла, ощущая идеальную гладкость граней. Потом, не удержавшись, достала кулон из коробочки и примерила перед зеркалом. Застегнула тонкую цепочку на шее. Ангел лёг на ключицы, переливаясь в свете лампы. Красиво. Очень красиво. Изящно и совсем не вычурно. Будто был создан специально для меня.

Постояла так несколько секунд, разглядывая своё отражение, потом сняла кулон, аккуратно положила обратно в коробочку и убрала её в ящик прикроватной тумбочки.

***

Следующие дни это чувство не отпускало. Пустота. Тоска. Желание увидеться с ним снова — услышать его голос, поймать его взгляд, почувствовать его присутствие рядом. Но я твёрдо решила для себя: это ненормально. Это неправильно. Просто сформировалась привычка за те недели, что я провела в его доме. Вот и всё. Хоть я его и простила, травма так быстро не проходит. Нужно прекратить возвращаться к нему мыслями. Я простила его. Благодарна за жизнь брата и за свою собственную. И на этом всё. Точка. Конец истории.

Я твёрдо решила попытаться выбросить эту дурь из головы и просто жить. Заниматься собой, своей жизнью, своим будущим. Каждое утро я вставала на пробежку — бегала по парку, пока лёгкие не начинали гореть от нехватки воздуха. Убрала всю квартиру до блеска — вымыла полы, окна, перестирала все вещи. Стала снова заниматься балетом дома, перед зеркалом. Мне нужно было восстановиться в академии, а со всеми последними событиями я совсем забросила тренировки. Тело отвыкло от нагрузок, мышцы ныли после каждого занятия, но я заставляла себя продолжать.

Лето подходило к концу. Мне нужно было съездить в деканат, подать документы на восстановление, заполнить заявления, собрать справки. Я оделась, взяла сумку и поехала в академию.

Всё прошло быстрее, чем я ожидала. Документы приняли, сказали, что с первого сентября я могу приступать к занятиям. Год потерян, но это было неважно. Главное — я возвращалась.

На обратном пути в переполненном автобусе я столкнулась с Мишей Дегтярёвым. Буквально — он резко обернулся, и мы едва не врезались друг в друга.

— Эля? — удивлённо спросил он, всматриваясь в моё лицо.

Миша учился на одном курсе со мной, только на другом факультете — музыкальном. Высокий, стройный, с тёмными волосами, которые всегда были слегка растрёпаны, и умными карими глазами, которые смотрели внимательно, с искренним интересом. Мне он нравился с самого первого курса. Но он никогда не оказывал мне знаков внимания, а я боялась сделать первый шаг, думая, что ему я совершенно неинтересна.

— Привет, Миша, — улыбнулась я.

Мы разговорились. Он спросил, как моё здоровье, полностью ли я оправилась после аварии, как дела у брата. Это меня удивило — он знал обо всем, что случилось в прошлом году. Хотя мы никогда не общались близко, он каким-то образом был в курсе того, что со мной произошло.

Мы болтали до самой моей остановки. Разговор был лёгким, приятным, без пауз и натянутости. Когда я начала собираться выходить, Миша вдруг сказал:

— Слушай, а может завтра прогуляемся? Если ты не занята.

Это было приглашение на свидание. Ещё недавно я бы прыгала от счастья, не веря своему счастью. А сейчас... ничего. Никакого трепета, никакого волнения. Просто спокойное понимание того, что мне предложили встречу.

Но я всё равно согласилась.

— Хорошо. Завтра.

Просто сейчас я в каком-то непонятном состоянии. Может, когда схожу на свидание, снова почувствую к нему симпатию. Она ведь никуда не могла деться, правда? Просто временно притупилась из-за всего, что произошло. А встреча с Мишей поможет вернуть всё на свои места. Поможет перестать думать о том человеке, о котором думать нельзя. И может быть у нас с Мишей все получится.

Глава 37

Дмитрий Молотов

Мне было плохо. Честно, откровенно хреново без неё.

Не хватало всего. Её голоса — даже тех коротких, ничего не значащих разговоров за завтраком или по дороге на капельницу. Её присутствия в доме — того ощущения, что она где-то рядом, в соседней комнате или на террасе, что я могу выйти и увидеть её. Её запаха — лёгкого, цветочного, который оставался на подушках дивана и в воздухе после того, как она проходила мимо. Прикосновений к ней — даже самых невинных, когда я брал её за руку или случайно задевал плечом.

После того как я закрыл её от пуль, что-то изменилось. Она стала подпускать меня ближе. Позволяла держать себя за руку, не отстранялась, когда я прикасался к её плечу. Когда я взял её за руку в больнице, она сама вцепилась в неё и не отпускала — крепко, доверчиво, будто искала в этом прикосновении опору. Эти прикосновения сводили меня с ума. Каждое её касание, каждый взгляд, каждая улыбка зажигали во мне что-то такое, с чем я с трудом справлялся.

Она спросила меня, почему я закрыл её собой.

В тот момент я не думал ни о чём. Просто действовал на инстинкте, потому что не мог потерять ещё раз любимую женщину. Не выдержал бы этого, не пережил бы второй раз.

Да, я любил Элю. Безумно, по-настоящему, всем существом любил.

Не знаю точно, когда это случилось. Может, когда вёз её без сознания в больницу после отравления и молился всем богам, чтобы она выжила, хотя ни в каких богов я не верил. Может, когда увидел, как она сажает цветы на могиле Ани. А может быть, в самый первый день, когда вытащил её испуганную из-под кровати и увидел её огромные глаза, полные ужаса. Скорее всего, именно тогда я в нее и влюбился. Только я не осознал этого сразу. Не понял. И всё испортил к чертям.

Я не ожидал, что когда-нибудь снова испытаю это чувство. После Ани я был уверен, что любовь для меня закончилась навсегда. Что сердце моё мертво, и ничто его больше не оживит. Но это было оно. Точно оно. То самое чувство, ради которого люди готовы на безумства, на жертвы, на всё что угодно. И оно пришло снова, когда я меньше всего его ждал.

Но получив её один раз, я потерял её навсегда. Я взял не её — я взял только тело, пустую оболочку, растоптав то, что было внутри. Всю её доверчивость, чистоту, свет. И осознание того, что я это сделал с любимой женщиной, с той, которую хотел защищать, а не ломать, — жгло хуже любого огня.

А я её снова хотел. Безумно. Целовать, засыпать рядом, прикасаться к ней, ощущать её кожу под пальцами, чувствовать, как она отзывается на каждое прикосновение. Я хотел обнимать её, просто держать рядом и знать, что она здесь, со мной.

И я хотел не только этого. Я хотел узнать её. Настоящую. Я уже знал, что она хорошая, добрая, милая — она действительно полностью соответствовала своей внешности. Но мне хотелось узнать больше. Не сухие факты биографии, которые можно найти в документах, а то, что узнаёшь, только проводя с человеком время.

Что она любит больше — чай или кофе, арбуз или дыню? Какую музыку слушает, когда грустно? О чём думает перед сном? Какие книги читает и перечитывает снова? Какие цветы больше всего любит? Хотя про цветы я уже знал — ромашки. Её любимые цветы — ромашки.

Мне хотелось проводить с ней время. Просто быть рядом. Разговаривать ни о чём. Смотреть, как она улыбается. Узнавать её с каждым днём всё больше и больше.

И тем больнее были её слова о ненависти. «Ненавижу тебя». Они вонзились в меня глубже любого ножа, разорвали что-то внутри так, что это уже невозможно было склеить обратно. Потому что я знал — она имела полное право так говорить. Я заслужил каждое её слово. Каждую каплю ненависти в её голосе.

После стрельбы я увидел, что Эля начала ко мне привязываться. Не мог не заметить этого. Её взгляд задерживался на мне чуть дольше, чем нужно. Когда она делала мне перевязки, её пальцы касались моей кожи осторожно, бережно, почти нежно. Она рассматривала меня — я чувствовал это всей кожей, ловил каждый её взгляд.

И я пользовался этим. Нагло, цинично пользовался. Специально расхаживал перед ней с голым торсом, провоцировал, ловил её взгляд и наслаждался тем, как она краснела и быстро отводила глаза, пытаясь сделать вид, что не смотрит.

Когда она приходила ко мне в больницу и держала мою руку в своей, мне вдруг показалось, что у нас может что-то получиться. Что она, возможно, простила меня. Или хотя бы начала прощать. Что ещё не всё потеряно, что есть шанс.

Но потом она зашла в мою спальню. Увидела эту проклятую кровать. И я увидел её реакцию — ужас, вспыхнувший в глазах, побелевшее лицо, застывший взгляд, устремлённый в пустоту. Она вернулась в ту ночь мгновенно, и я понял с абсолютной, беспощадной ясностью: как ни старайся, что ни делай, сколько ни пытайся искупить вину — она никогда этого не забудет. Эта память будет жить в ней всю жизнь, всплывать в самые неожиданные моменты, отравлять её существование. Как и я буду жить с этим чувством вины до конца своих дней. И ничто, абсолютно ничто этого не изменит. Никогда.

Её поведение, эта внезапная привязанность, мягкость во взгляде — скорее всего, это было просто чувство благодарности. Я спас её жизнь, помог брату, и она отвечала мне тем, что считала правильным. Инстинктивно пыталась отплатить добром за добро.

Или, что ещё хуже, стокгольмский синдром. Привычка. Привязанность к мучителю, которая возникает у жертвы как защитный механизм психики. Мне этого не было нужно. Я совершенно этого не хотел. Я хотел, чтобы она сама хотела быть со мной — по-настоящему, осознанно, по своей воле. А я сделал так, что она вряд ли когда-либо этого захочет.

Но и было низкое, мерзкое желание воспользоваться этим. Дать ей ещё больше привыкнуть. Держать рядом, пока она окончательно не запуталась бы в собственных чувствах. Но это было бы подло. Это было бы использованием её уязвимости в своих интересах.

С трудом борясь с собой, я решил отвезти её домой. Но каждый раз колебался, откладывал, сомневался. Боялся. Потому что это дело с Пономаревым казалось мне странным, незавершённым, неправильным. Что-то гложило меня изнутри, не давало покоя ни днём, ни ночью. Интуиция подсказывала, что ей всё ещё угрожает опасность. Что я упускаю что-то важное, какую-то деталь, которая может всё изменить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но потом я убеждал себя, что это просто эгоизм. Что я придумываю удобные отговорки, цепляюсь за любую зацепку, чтобы оправдать своё желание держать её при себе подольше. Что на самом деле никакой реальной опасности нет, а есть только моё патологическое нежелание её отпускать. Моя слабость по имени Эля.

Я не смог отказать себе в одном дне с ней. Последнем дне. Аттракционы были пальцем в небо, попыткой наугад угадать, что может её порадовать, что заставит её улыбнуться. Когда мы оказались там, среди смеха, музыки и криков на горках, я забылся. Впервые за долгие годы просто позволил себе быть. Не думать о бизнесе, о врагах, об угрозах, о прошлом. Просто быть рядом с ней, здесь и сейчас. Смеяться над собственным страхом на аттракционах. Кататься на чёртовых горках, как пацан, впервые попавший в парк развлечений. Видеть, как она улыбается, как смеётся, как её глаза светятся восторгом. Это было прекрасно. Слишком прекрасно, чтобы длиться вечно. Я знал, что день закончится и что мне придётся её отпустить. Но хотя бы на несколько часов я позволил себе поверить, что всё может быть иначе.

Когда я отвёз её домой и она вышла из машины, я решил, что буду за ней приглядывать. Незаметно. Так, чтобы она не узнала. Это было неправильно, я прекрасно это понимал. Следить за человеком — это вторжение в его личную жизнь, нарушение границ. Но после двух покушений, после всего, что произошло, я не мог просто отпустить её в неизвестность и надеяться, что всё будет хорошо. Страх не отпускал. Что если угроза всё ещё существует?

Конечно, от пули или яда в еде моя слежка её не спасёт. Но я хотя бы буду знать, что происходит. Что вокруг неё не ошивается никто подозрительный. Что никто не преследует её по тёмным улицам, не подстерегает в подъезде. Это было слабое утешение, но лучше, чем вообще ничего.

***

Прошло две недели. Две бесконечные, мучительные, выматывающие недели без Эли. Я работал, решал вопросы, встречался с людьми, подписывал документы, но всё это было на автопилоте. Тело функционировало, мозг отдавал команды, а мысли постоянно, неотступно возвращались к ней. Как она там? Что делает? Вспоминает ли обо мне хоть иногда? Или уже забыла, вычеркнула, как страшный сон?

Я не выдержал. Захотел увидеться с ней. Просто увидеть вживую, посмотреть на её лицо, на её реакцию при моём появлении. Вдруг она будет рада? Вдруг улыбнётся, а не отвернётся с отвращением? И тогда, может быть, у нас ещё есть шанс...

Я уже знал её примерный распорядок дня — во сколько выходит из дома, куда ходит, когда возвращается. У меня выдался свободный день — все дела закончились рано. Я решил не звонить заранее. Хотел застать её врасплох. Увидеть первую, неподдельную реакцию, которую невозможно подделать или скрыть.

Купил букет ромашек. Большой, пышный, свежий, с крупными белыми лепестками.

Подъехал к её подъезду и сразу понял, что рядом свободных мест нет. Пришлось встать чуть дальше, метрах в тридцати, но подъезд просматривался отлично — каждый, кто входил или выходил, был как на ладони. Я заглушил двигатель, откинулся на спинку сиденья, устроился поудобнее. Букет ромашек лежал на пассажирском сиденье рядом, белые лепестки уже слегка раскрылись. Я смотрел на дверь подъезда и ждал.

Возле подъезда стоял парень. Темноволосый, лет двадцати, примерно ровесник Эли. Он переминался с ноги на ногу и явно нервничал. В руках был небольшой букет красных роз. Всё его поведение выдавало волнение — то поправит ворот рубашки, то посмотрит на телефон, проверяя время, то снова устремит взгляд на дверь подъезда, ожидая, когда она откроется.

В чём-то мы были похожи. Оба нервничали перед встречей с девушкой. Оба пришли с цветами.

И в какой-то момент, наверное впервые в жизни, я почувствовал зависть. Странную, почти смешную зависть к этому пареньку, которого я даже не знал. У меня ведь такого никогда не было. Этой самой юности, настоящей, светлой, когда ты стоишь под окнами с букетом, весь в волнении и предвкушении, репетируешь в уме слова, которые скажешь, когда она выйдет. Мило, наивно, по-настоящему.

У меня юности вообще не было. Той, которую потом вспоминают с теплотой всю жизнь. Первой моей женщиной стала проститутка, которую отец специально подослал в мои пятнадцать. «Пора становиться мужчиной», сказал он тогда, как будто это был очередной урок, который нужно пройти. Никаких романтических чувств, никакого трепетного волнения или смущения. Просто холодный, жёсткий, механический акт. Урок, который нужно было усвоить и двигаться дальше.

С Аней были эмоции, да. Ошеломительные, всепоглощающие. Страсть, влечение, безумие, которое захватывало с головой. Но это случилось уже гораздо позже, когда всё детское и юношеское давно выветрилось из меня, испарилось без следа. И к тому же я влюбился в девушку своего брата, изводил себя ревностью и чувством вины одновременно, разрываясь между желанием и пониманием того, как это неправильно. Это была не та светлая, чистая, невинная любовь, которая бывает только в шестнадцать, когда весь мир кажется прекрасным, а будущее безграничным.

Вся та юношеская невинность, наивность, способность просто радоваться жизни и верить в лучшее — всё это выветрилось из меня где-то лет в четырнадцать-пятнадцать. Слишком рано и быстро, не оставив даже воспоминаний.

Помимо легкой зависти, паренек у подъезда вызывал и улыбку. Невольную, почти теплую. Хоть кому-то везет прожить нормальную юность.

Пока я размышлял обо всём этом, рассматривая нервничающего парня с букетом, я не сразу заметил, что дверь подъезда открылась. И оттуда вышла она. Эля.

Господи, как же она была красива.

Обычные джинсы, светлая блузка с короткими рукавами, светлые волосы до плеч чуть вьются на концах. Никакого макияжа, только лёгкий блеск на губах. Простая, естественная, живая и настоящая. Солнечный свет падал на её лицо, и она щурилась от яркости, улыбаясь.

Я уже потянулся за букетом ромашек, готовый распахнуть дверь и выйти, как вдруг увидел, что парень у подъезда шагнул к ней навстречу. Протянул свой букет роз. Эля смущённо улыбнулась, приняла цветы, что-то сказала ему, наклонив голову. Он ответил. Эля засмеялась, и они вместе пошли прочь от подъезда, рядом друг с другом, почти касаясь плечами.

Разочарование обрушилось на меня тяжёлой, давящей волной. Грудь сдавило так, будто на неё положили плиту.

Парень больше не казался мне милым романтиком. Сейчас я готов был выйти из машины и врезать ему за одну только улыбку, которую она ему подарила. За то, что она смеялась для него.

Я сжал руль так сильно, что костяшки пальцев побелели и заболели.

А на что я, собственно говоря, надеялся? Что она сидит дома и думает обо мне? Что ждёт меня? Я должен был испытывать облегчение. Она живет дальше после того, что я с ней сделал. Гуляет, занимается спортом, ходит на свидания, живёт полноценной жизнью. Радуйся, Дима. Ты не сломал её.

Но внутри бушевала жуткая, иррациональная ревность, на которую я не имел абсолютно никакого права и никаких оснований.

Я завёл машину и уехал, сжав зубы до боли. Букет ромашек так и остался лежать на пассажирском сиденье, как немой свидетель моего провала.

Ехал не думая, на автопилоте. Свернул с главной дороги и направился к одному месту, которое знал давно и которое мне нравилось. Оно было в пределах города, но при этом казалось забытым всеми — тихий уголок на окраине, где асфальт заканчивался грунтовкой, а дальше начинался пологий склон, переходящий в обрыв. Внизу, метров на двадцать ниже, текла река. Редко кто сюда заезжал — слишком далеко от центра, слишком безлюдно. Я иногда приезжал сюда, когда нужно было выдохнуть, отключиться от всего, просто посидеть в тишине и покурить, глядя на воду. Сейчас мне это было нужно как никогда.

Здесь было пусто. Только шум воды далеко внизу и шелест листвы на ветру. Я вышел из машины, сел на ещё тёплый капот, достал сигарету и прикурил. Глубоко затянулся, чувствуя, как дым обжигает горло и лёгкие.

Это отвлекало. Хоть немного. Постепенно ярость начала стихать, отступать, уступая место холодной, трезвой мысли, которая пробивалась сквозь туман эмоций.

Я всё равно хочу её увидеть. Не могу просто так уехать и забыть. Пусть она ходит на свидания — это её право, её жизнь. Но мне нужно хотя бы увидеть её, поговорить. Зайду в подъезд, когда она вернётся. Отдам ей букет. Скажу... что-нибудь скажу. Просто увижу её реакцию. Просто побуду рядом хоть минуту.

Я вернулся к её дому и снова припарковался поодаль. Чувствовал себя законченным идиотом. Сталкерю девчонку, торчу под её подъездом, как последний неудачник. Но просто так уехать я не мог.

Смеркалось быстро. Тучи затянули небо плотной пеленой, стало темнее, чем обычно в это время. Фонари всё ещё не включились, и улица погружалась в густой серый полумрак, где очертания домов размывались и терялись.

Я ждал.

Уже почти стемнело, когда я вернулся к её дому. Я достал очередную сигарету, щёлкнул зажигалкой и поднёс огонёк к кончику. И в этот момент, подняв взгляд, увидел её. Эля шла по тротуару с букетом роз в руках, и, конечно же, она была не одна. Рядом с ней шёл этот самый паренёк, улыбался ей, говорил что-то, а она кивала. Проводил её до самого дома, джентльмен чёртов.

Они остановились у подъезда. Я смотрел на них, не в силах оторвать взгляд. Казалось, они уже прощаются — она повернулась к нему, прижимая букет к груди, он что-то сказал, и она снова улыбнулась. Я подумал, что сейчас он уйдёт, и тогда я выйду, подойду к ней, скажу... Но внезапно он шагнул ближе, притянул её к себе за талию и поцеловал.

Эля не оттолкнула его, не отстранилась сразу. Просто стояла, позволяя ему целовать себя, и даже как будто отвечала.

Я сидел в машине, зажав сигарету между пальцами так сильно, что она чуть не переломилась пополам. Пепел падал на брюки, тлел, оставляя тёмные пятна на ткани, но я не замечал этого. Не чувствовал ничего, кроме этой жгучей, разъедающей изнутри ревности, которая поднималась откуда-то из груди, захлёстывала волной и заполняла всё.

Поцелуй закончился. Паренёк отстранился, Эля что-то сказала ему на прощание, махнула рукой и зашла в подъезд одна. Он не пошёл с ней.

И я почувствовал странное, почти стыдное удовлетворение от этого. Он не пошел с ней, не поднялся в квартиру. Какая-то часть меня боялась именно этого, хотя я прекрасно понимал, что Эля не захочет оставаться с парнем наедине в замкнутом пространстве так быстро. Не после всего, через что она прошла. Но страх всё равно был. Вдруг она хочет поскорее быть с кем-то другим? Вдруг хочет затереть воспоминания обо мне, записать их сверху чем-то новым? Но она зашла одна. И это принесло облегчение.

Ты эгоист, Дима. Чёртов, законченный эгоист. Оставь уже её в покое. Любишь — отпусти, так ведь говорят? Вот и отпусти. Дай ей жить. Дай ей быть счастливой без тебя.

Я сидел в машине, сжимая руль, и боролся с собой. Отпустить или попытаться? Оставить её в покое или...

Отпусти её. Просто отпусти.

Я ударил кулаком по рулю, резко, от бессилия. Взял букет с пассажирского сиденья и вышел из машины.

Глава 38

Эля

Мы шли в сторону моего дома. Миша провожал меня.

Свидание прошло... нормально. Мы гуляли по парку, разговаривали обо всём и ни о чём: о его музыке, о предстоящем учебном году, о его последних выступлениях, о моих планах вернуться к балету. Миша был приятным собеседником, внимательным, вежливым, старался меня развеселить, и я видела, как он старается произвести впечатление. Но той симпатии, что была раньше, когда я видела его в коридорах академии и краснела от одного его взгляда, больше не было. Ничего не осталось от того трепета, того волнения. Он был просто приятным парнем, и больше ничего.

Забавное совпадение: перекусить мы зашли в то же самое кафе, где я была с Молотовым, только в то, что возле моего дома. Я даже заказала то же самое: капучино со взбитыми сливками и шоколадный торт «Прага». Но на этот раз мне не понравилось, было не так вкусно. Кофе казался слишком горьким, торт приторным. Всё было не то.

Я уже мысленно радовалась, что свидание подходит к концу, и думала, как потом помягче ответить Мише, если он предложит встретиться снова. Как сказать «нет», чтобы не обидеть, не задеть его самолюбие.

Мы почти дошли до подъезда, и я уже готовилась прощаться, когда взгляд случайно скользнул в сторону и зацепился за машину, припаркованную чуть поодаль под деревом. Такие обычно не стояли у нас во дворе. С затемнёнными стёклами, элегантная, очень похожая на ту, что была у Молотова. Но в сумерках марку или цвет было трудно разглядеть точно.

В салоне вспыхнул огонёк — зажигалка на мгновение осветила лицо человека за рулём, и сердце бешено заколотилось в груди. Силуэт, черты лица, даже то, как он поднёс сигарету ко рту — всё было слишком знакомым, слишком похожим на него.

Но рассмотреть человека за рулем машины я толком не успела. Миша развернул меня к себе, притянул за талию и поцеловал.

Я не оттолкнула его — не было для этого причины. Мне не было противно, просто... ничего. Никаких искр, никакого трепета, никакого волнения. Губы на губах, тепло чужого дыхания, руки на моей талии — всё было правильно технически, но абсолютно пусто внутри.

И именно в этот момент, пока Миша целовал меня, в голове всплыл совсем другой поцелуй, с другим мужчиной. В машине. Когда Молотов притянул меня к себе через салон и поцеловал меня так, что весь мир сузился до этого прикосновения. До его губ, его языка, его рук. Я не думала тогда ни о чём, только чувствовала. Внутри появились ощущения, которых я никогда раньше не испытывала. Горячие, пульсирующие, почти пугающие своей силой.

А сейчас, с Мишей, не было ничего. Просто пустота.

Молотов целовался в тысячу раз лучше.

Едва Миша отстранился, я торопливо попрощалась, что-то пробормотав про ранний подъём, и буквально сбежала в подъезд, даже не успев бросить ещё один взгляд на ту машину. Лишь бы поскорее сбежать от Миши.

Пока поднималась на лифте, я поняла, что свидание абсолютно не помогло. Весь день я невольно сравнивала их. Когда Миша рассказывал о музыке, я вспоминала, как Молотов стоял позади меня в тире, обнимая, направляя прицел, и его дыхание касалось моей шеи. Когда мы с Мишей гуляли по парку, я думала о том, как мы с Молотовым кричали и смеялись на американских горках. Миша смотрел на меня с робким интересом, а Молотов с силой и нежностью одновременно.

Я сравнивала их постоянно. И Миша проигрывал в каждом сравнении.

Зайдя домой, я сразу поставила чайник, потому что безумно хотелось пить после всех этих сладостей в кафе. Открыла шкафчик, где обычно хранился чай, и обнаружила, что он закончился — ни одного пакетика не осталось.

Магазин работал допоздна, и можно было сбегать за новой пачкой. К тому же это был отличный повод выйти снова и наконец рассмотреть ту машину и водителя за рулём, если он всё ещё там.

Я схватила ключи и торопливо выбежала из квартиры. Обрадовалась, что лифт всё ещё стоит на моём этаже и не уехал. Спускалась и молилась про себя, чтобы машина всё ещё была там, чтобы он никуда не уехал. Распахнула дверь подъезда, сразу посмотрела в ту сторону, где она стояла.

Машины не было. Пусто.

Разочарование ударило неожиданно сильно. Я даже не поняла сразу, почему мне так обидно. Надеялась ведь увидеть его. Хотела.

Взгляд упал на лавочку возле подъезда. На ней лежал большой, пышный букет ромашек.

***

Я собиралась на осенний бал — традиционное мероприятие академии, которое всегда проходило в конце сентября. Формально оно было посвящено первокурсникам, знакомству, началу учебного года. Но на самом деле — спонсорам.

Мероприятие организовывал профсоюз студентов. Каждый год они искали спонсоров, которые покрывали расходы на аренду зала, кейтеринг, декорации. В обмен спонсоры получали бесплатную рабочую силу, рекламу и выход на целевую аудиторию. Например, в прошлом году магазин спортивной одежды профинансировал весь бал, а взамен получил клиентскую базу в лице всего университета — баннеры по всему кампусу висели весь год, студенты раздавали флаеры, вели соцсети, устраивали промоакции, работали в магазинах. Бартер в чистом виде. Порой казалось, что мероприятие больше посвящено именно спонсорам, чем первокурсникам, но никто особо не возражал, так как всем нравилось повеселиться.

Я тоже состояла в профсоюзе, но никогда не занималась поиском спонсоров — это была отдельная головная боль, требующая переговоров, презентаций, уговоров. Я помогала с организацией: координировала декораторов, составляла программу вечера, следила за техническими моментами. В этом году после всех академических отпусков, больниц и восстановления мне было совершенно не до этого. Нужно было влиться обратно в учёбу, наверстать упущенное, вернуться в форму. Поэтому сейчас я просто радовалась, что могу пойти на бал как обычная гостья и просто отдохнуть, не думая ни о чём.

Я сделала макияж, аккуратно уложила волосы в лёгкие, воздушные локоны и надела платье молочного цвета. Простое, но элегантное, с небольшим вырезом и длиной чуть выше колена. Но чего-то явно не хватало. Образ казался незавершённым, пустым. Я перебрала все свои украшения, примеряла серьги, браслеты, тонкие цепочки, но ничего не подходило. Всё было либо слишком массивным и перетягивало внимание на себя, либо, наоборот, терялось и становилось совершенно незаметным.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Взгляд упал на коробочку в ящике комода. Подарок Молотова, кулон с ангелом. Я достала его, расстегнула тонкую цепочку, застегнула на шее и посмотрела в зеркало. Он смотрелся идеально — изящный, утончённый, переливающийся в свете лампы. Будто был создан специально для этого платья, для этого образа, для меня.

С тех пор как он отвёз меня домой, мы не виделись. Никаких звонков, сообщений, встреч. Ничего. За исключением того раза, когда я гуляла с Мишей и видела машину у подъезда. Я была уверена, что это был он.

Иногда я доставала нашу единственною совместную фотографию, где я вышла настолько ужасно, что даже смотреть было стыдно. Я подолгу смотрела на неё, но не на себя — на него. Увижу ли я его снова? Смотрела на неё перед сном, подолгу, а потом ложилась спать в обнимку с плюшевым медведем, которого он выиграл для меня. Я никогда не спала с игрушками, вообще к мягким игрушкам была равнодушна, но с этим — хотелось. Почему-то именно с этим хотелось.

Когда началась учёба, времени загоняться и думать об этом стало меньше — расписание, репетиции, занятия заполняли каждый день до отказа. Но я всё равно иногда ловила себя на том, что выглядываю знакомые машины на улицах, ищу его силуэт в толпе. Может быть, он где-то рядом? Может, снова следит за мной?

Но нет. Ничего.

Банкетный зал находился за городом — огромное современное здание с панорамными окнами и высокими потолками. Внутри всё было украшено со вкусом: гирлянды из белых и золотых шаров, длинные столы с белоснежными скатертями, живые цветы в высоких вазах. Сцена в центре с профессиональной подсветкой и звуковым оборудованием.

Мероприятие всегда проходило по одной схеме. Сначала строго официальная часть: преподаватели по очереди выходили на сцену, поздравляли первокурсников с началом учебного года, говорили традиционные напутственные речи о важности труда, дисциплины и преданности искусству. Потом представляли спонсоров — руководители компаний выходили, улыбались в камеры, рассказывали о своих проектах и о том, как рады поддерживать молодые таланты. После этого всегда шёл концерт: студенты старших курсов исполняли танцевальные номера, кто-то пел, кто-то играл на музыкальных инструментах.

Затем официальная часть плавно переходила в фуршет. Столы заполнялись закусками, появлялось вино. Атмосфера становилась более расслабленной — люди начинали общаться, смеяться, фотографироваться. А когда большинство преподавателей и спонсоров разъезжались, начиналась настоящая студенческая вечеринка: музыка становилась громче, свет приглушался, начинались танцы. Пьянка и дискотека для самых стойких.

В гардеробе я буквально столкнулась с Олей. Мы одновременно потянулись к стойке за номерками и едва не врезались друг в друга.

— Эля! — воскликнула она, и всё её лицо мгновенно расплылось в широкой, искренней улыбке. — Боже, как давно тебя не видела! Как ты вообще? Как дела?

Мы действительно не виделись с той встречи в театре. Теперь мы учились на разных курсах, наши расписания совершенно не пересекались, и даже в коридорах академии за всё это время мы ни разу не столкнулись.

— Всё нормально, — улыбнулась я в ответ. — Привыкаю к новой группе понемногу, вливаюсь. А у тебя как?

— Ой, да у меня столько всего! — Оля театрально махнула рукой. — Сразу и не расскажешь. Слушай, давай вместе сядем? Пообщаемся нормально. Сплетен накопилось — я тебе час буду рассказывать!

Мы прошли в зал и нашли места поближе к сцене, но не в первом ряду, чтобы хорошо видеть всё происходящее, но при этом не маячить на глазах у преподавателей.

Официальная часть началась как всегда. Декан вышел на сцену, поприветствовал собравшихся, произнёс торжественную речь о важности поддержки молодых талантов, поблагодарил спонсоров за неоценимый вклад. Потом начали представлять самих спонсоров по одному. И первым на сцену поднялся Паша, парень Оли.

Я удивлённо посмотрела на подругу. Не ожидала, что он бизнесмен или кто-то в этом роде. Хотя Оля никогда не смотрела на однокурсников — всегда искала себе мужчину постарше, статусного, с положением и деньгами. Видимо, Паша как раз из таких.

Но оказалось, что он вообще не бизнесмен. Его представили как молодого депутата городской думы, который активно занимается поддержкой молодёжных инициатив и сейчас впервые баллотируется в местный парламент. Спонсором в прямом смысле он не был, но пообещал помочь с продвижением мероприятий академии в социальных сетях, организовать встречи студентов с представителями городских властей и привлечь внимание СМИ к студенческим проектам.

Ясно. Получить голоса молодёжи перед выборами — отличная стратегия для начинающего политика. Не удивлюсь, если через неделю по всей академии будут висеть плакаты с его фотографией и призывами голосовать за молодого и перспективного кандидата.

А я снова уставилась на него, пока он что-то говорил про важность культуры и поддержки талантов. И опять это странное дежавю — я его точно видела раньше. Когда-то до той встречи в театре. Но где?

Оля всё это время сидела молча, сжав губы, и смотрела на сцену с таким выражением лица, будто хотела испепелить Пашу взглядом.

— Я не знала, что твой парень депутат, — тихо сказала я, наклоняясь к ней. — Это же круто.

Она фыркнула так резко и громко, что несколько человек в соседних рядах обернулись.

— Депутат, — передразнила она. — У него только недавно получилось баллотироваться. До этого был на побегушках у настоящих депутатов, кофе носил, бумажки таскал. А теперь вдруг весь такой крутой, сам депутат. — Она скривилась. — Вообще-то мы расстались.

— Серьёзно? — Я посмотрела на неё с искренним удивлением. — Вы казались такой гармоничной парой.

— Как видишь. Он вдруг начал вести себя как полный козёл. Срывался на меня, орал, исчезал на дни, не отвечал на звонки. — Оля поправила волосы, закинув прядь за плечо, и вдруг оживилась, глаза её загорелись. — Но я думаю, что он здесь ради меня. Хочет меня вернуть. Он же знает, что я обычно хожу на эти мероприятия. И если он подойдёт, я его пошлю. Пусть знает, что меня так просто не вернуть. Пусть попотеет, прежде чем я хотя бы разговаривать с ним начну.

Я посмотрела на Олю. Она злилась, это было очевидно — скулы напряжены, губы поджаты. Но при этом она то и дело поправляла волосы, следила, как сидит платье. Готовилась.

— Ой, точно! — вдруг воскликнула она, выпрямляясь на стуле. — Он смотрит прямо на меня! Видишь? Я же говорила, он тут ради меня!

Я снова посмотрела на сцену. Паша действительно смотрел в нашу сторону, и на его лице была лёгкая улыбка. Но мне вдруг стало не по себе, потому что показалось, что он смотрит не на Олю, а на меня.

Я быстро отогнала эту мысль. Бред какой-то. Нет, конечно же он смотрит на Олю, на кого же ещё.

Паша продолжил свою речь, что-то рассказывая о важности инвестиций в культуру и о том, что молодёжь — это будущее страны. Стандартные политические фразы, которые все уже слышали сто раз.

У Оли же резко поднялось настроение. Она аж светилась, сидя рядом.

— А у тебя-то как с твоим красавчиком Димой? — спросила она вдруг, повернувшись ко мне с любопытством, вся сгорая от нетерпения узнать подробности.

Вот даже Оля его называет Димой, хотя никогда с ним не общалась. А он у меня в мыслях до сих пор Молотов. Холодный, формальный Молотов.

Мне вдруг стало грустно от того, что мне нечего ей ответить. Что между нами ничего нет. Что я не видела его уже почти два месяца и даже не знаю, думает ли он обо мне хоть иногда.

— Я же говорила тебе тогда, что у нас несерьёзно, — сказала я, стараясь, чтобы голос звучал ровно и безразлично. — Мы тоже расстались.

Оля посмотрела на меня так, будто я только что сказала полную чушь.

— Да ладно? — протянула она недоверчиво. — А я была уверена, что он стал спонсором в этом году только из-за тебя! — Она наклонилась ближе, понизив голос. — Настя из профсоюза рассказывала, что они к нему приходили каждый год, предлагали стать спонсором. Типа мы организуем представления в его ресторанах, продвигаем его заведения, а он помогает с финансированием мероприятий. Так он их каждый раз посылал! Говорил, что не хочет возиться со студентами, что у него своих дел хватает, что не интересует вообще эта сфера. А в этом году вдруг взял и согласился! Даже условия выставил мягче, чем ожидали.

Шок накрыл меня волной. Молотов? Спонсор этого мероприятия? Он здесь?

Мысли путались, не складывались в логичную цепочку. Я знала, конечно, что будут спонсоры. Но даже в голову не приходило, что одним из них может быть он. Почему? Зачем ему это?

— Так что... он здесь? — с трудом выдавила я.

Оля посмотрела на меня снисходительно, как смотрят на очень наивного ребёнка.

— Ну конечно здесь. А вот и он, смотри.

Она кивнула на сцену.

Я повернула голову и увидела, как на сцену поднимается Молотов. Уверенный, собранный, в идеально сидящем костюме. Такой знакомый и такой далёкий.

Глава 39

Эля

Молотов стоял на сцене расслабленно, непринуждённо, совершенно не похожий на остальных спонсоров, которые выступали до него. Руки в карманах, лёгкая полуулыбка на губах. Он не толкал пафосных речей о важности культуры и поддержке молодёжи, как делал Паша. Он просто коротко представился, сказал пару слов о том, что рад сотрудничать с академией, и даже пошутил несколько раз. Зал рассмеялся.

А я сидела, уставившись на него, и не могла оторвать взгляд.

Неужели Оля права? Неужели он действительно согласился стать спонсором из-за меня?

Да это же бред. Полный бред. Мы не общались уже почти два месяца. Ни звонков, ни сообщений, ничего. Он отпустил меня, сказал, что я свободна. И вдруг решил стать спонсором моей академии? Нет, это совпадение. У него свои цели. Продвижение бизнеса, связи, репутация, что-то в этом роде.

Оля же тактично молчала рядом, только иногда похихикивала, наблюдая за моей реакцией.

А я не понимала, почему так радуюсь, увидев его. Почему внутри всё сжалось и затрепетало. Почему захотелось встать и подойти к сцене, просто чтобы быть ближе. Ведь я его ненавидела. Должна была ненавидеть. А вместо ненависти — радость. Надежда. Глупая, наивная надежда на то, что он здесь ради меня.

Молотов быстро закончил свою речь — буквально пару минут, не больше — и ушёл со сцены. Я ждала, что он посмотрит в зал, найдёт меня взглядом. Но он ни разу не посмотрел в мою сторону, будто не заметил. Или не искал.

И это расстроило меня больше, чем я готова была признать.

На остальных спонсоров я не смотрела. Как, впрочем, и на концерт, который начался следом. Студенты старших курсов танцевали, пели, музыканты играли на инструментах — всё это происходило где-то на периферии моего сознания, не доходя по-настоящему.

Оля совсем недолго дала мне прийти в себя. Буквально пару минут помолчала, а потом развернула целую лекцию о сплетнях с её курса. Кто с кем теперь встречается, кто поругался, кто расстался, кто кого бросил ради кого-то другого. Обычно я бы слушала с интересом, задавала вопросы, удивлялась. Но сейчас слова влетали в одно ухо и вылетали в другое. Я кивала в нужных местах, изображала удивление, но мысли были совсем о другом.

Когда концерт закончился и началась неофициальная часть, Оля поднялась с места и поправила платье.

— Ладно, пора, — сказала она с решительным видом. — Пойду покажусь перед Пашей. Пусть увидит, что потерял.

Она подмигнула мне и ушла, уверенно направляясь в сторону, где стоял Паша в окружении каких-то людей.

Я же осталась одна и формально пошла искать кого-то из своей новой группы. Так, по крайней мере, я себе говорила. На самом деле я ходила по залу и выискивала взглядом совсем не одногруппников. Другого человека. Высокого, в тёмном костюме, с тем самым взглядом, от которого внутри всё переворачивалось.

Но я его нигде не видела.

И вдруг я поняла, что мне совсем не хотелось ни с кем общаться, делать вид, что весело, улыбаться, поддерживать светские разговоры. Потому что думать я могла только об одном. О том, что он где-то здесь. Или уже ушёл? Может, вообще не планировал задерживаться?

Я подошла к ближайшему столику, взяла бокал с шампанским и сделала глоток, надеясь, что алкоголь хоть как-то расслабит меня, приглушит эти навязчивые мысли. Но вместо расслабления внутри поднялась какая-то злость на себя, на свою неадекватную реакцию. Ну почему я так реагирую? Почему не могу просто забыть о нём и жить дальше, как нормальный человек?

Допив шампанское и съев пару канапе с красной рыбой, я решила, что всё — хватит. Пойду веселиться, общаться, танцевать. Я о нём не думаю. Мне плевать, где он и что делает. Я здесь, чтобы провести хороший вечер, а не зацикливаться на человеке, который даже не посмотрел в мою сторону.

Я решительно развернулась на каблуках и буквально влетела в чьи-то объятия.

Сильные руки подхватили меня за локти, удерживая от падения. Ещё не подняв глаз, я уловила аромат, такой знакомый, с лёгкими древесными нотами, тот, что я узнала бы из тысячи. Сердце ёкнуло. Я знала, кто это. Не могла не узнать.

От прикосновения его рук по коже пробежали мурашки. Тепло его ладоней через тонкую ткань платья ощущалось так отчётливо, что на мгновение всё внутри сжалось и замерло в ожидании чего-то.

Я медленно подняла на него глаза.

Молотов смотрел на меня сверху вниз, и на его губах играла лёгкая, почти неуловимая усмешка.

— Эля, — произнёс он тихо. — Давно не виделись.

Я открыла рот, чтобы что-то ответить, но слова застряли где-то в горле. Мысли разбежались в разные стороны, оставив в голове пустоту. Я стояла, уставившись на него, чувствуя, как щёки начинают гореть от смущения. Наконец заставила себя сглотнуть и выдавила:

— Да... давно.

Гениальный ответ, Эля. Просто блестяще.

Молотов всё ещё держал меня за локти, не убирая рук, и я не могла заставить себя отстраниться. Не хотела. Я заметила, что его взгляд опустился ниже моего лица, скользнул по шее и задержался. Не на груди, а на кулоне.

Он медленно поднёс руку и осторожное коснулся ангела кончиками пальцев. Прикосновение было лёгким, почти невесомым, но обожгло меня так, будто он коснулся не холодного металла, а моей обнажённой кожи.

— Носишь, — произнёс он тихо, поднимая на меня глаза.

Вид у него был очень довольный, удовлетворённый и даже немного самодовольный.

А я смутилась, отвела взгляд, чувствуя, как краснею ещё больше. Ну почему я сейчас веду себя как застенчивая школьница? Мы же жили в одном доме. Я делала ему перевязки, касаясь его обнажённой кожи, мы общались, ели вместе, проводили целые дни рядом друг с другом. А сейчас стою перед ним и краснею от одного его прикосновения к кулону.

Он усмехнулся, заметив мою реакцию, и даже тихо рассмеялся. Потом внезапно протянул руку и легонько щёлкнул меня по носу, как делают с провинившимися детьми.

Я удивлённо моргнула, совершенно не ожидая такого жеста.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Пойдём, — сказал он, и в голосе прозвучала лёгкая, почти мальчишеская игривость. — Потанцуешь со мной?

Ответа он не стал дожидаться. Взял меня за руку и повёл к танцполу, не оставляя мне выбора.

Только сейчас я заметила, как сильно изменилась атмосфера вокруг. Официальная часть давно закончилась, строгость и напряжённость растворились в воздухе. Обстановка стала расслабленной, почти домашней. Кто-то уже танцевал под ритмичную, но не слишком быструю музыку, кто-то смеялся и громко разговаривал, держа в руках бокалы с вином. Голоса, смех, звон бокалов, музыка — всё это слилось в один живой, тёплый, обволакивающий шум.

Молотов повёл меня на танцпол и развернул к себе лицом. Одна его рука легла мне на талию, вторая перехватила мою ладонь, сжала пальцы. Я положила свободную руку ему на плечо, ощущая твёрдость мышц под тканью пиджака.

Мы начали двигаться.

Он вёл уверенно, задавая ритм, направляя меня лёгкими движениями. Я следовала за ним, и это было легко, естественно, будто мы танцевали вместе сто раз до этого. Его рука на моей талии была тёплой, почти горячей, и я чувствовала каждое прикосновение его пальцев через ткань платья. Это ощущение разливалось по телу волнами, заставляя сердце биться быстрее.

Мы танцевали молча. Он смотрел на меня сверху вниз, не отрывая взгляда, и в его глазах было что-то тёмное, глубокое, что заставляло меня забывать обо всём вокруг. Музыка, голоса, смех — всё это отдалилось, превратилось в неясный фон. Существовали только мы двое, наши тела, движущиеся в такт, тепло его рук, его близость.

Он притянул меня ещё ближе, так близко, что между нами почти не осталось пространства. Я чувствовала его дыхание на своих волосах, ощущала тепло его тела. Моя рука скользнула с плеча на его шею, пальцы коснулись коротких волос на затылке. Он слегка напрягся от этого прикосновения, но не отстранился. Наоборот, его рука на талии сжалась чуть сильнее.

Я забылась. Полностью, безвозвратно. Не думала ни о чём — ни о прошлом, ни о том, что было между нами, ни о боли, ни об обидах. Только это. Этот момент. Его руки, его взгляд, его близость. Я хотела, чтобы это не заканчивалось. Никогда.

А что дальше? Не думала. Не хотела думать.

Музыка закончилась. Сменилась на что-то более быстрое, ритмичное. Вокруг нас люди разошлись, начали танцевать по-другому — энергичнее, свободнее. Но мы так и стояли неподвижно. Его руки всё ещё на мне, мои — на нём. Мы смотрели друг на друга, не в силах разорвать эту связь.

А дальше произошло то, чего я не могла ожидать от себя.

Я потянулась к его губам и поцеловала его.

Осторожно, несмело, почти робко. Мои губы коснулись его мягко и неуверенно. На мгновение он замер, будто опешил от неожиданности. Я почувствовала, как его тело напряглось, как он застыл на месте. И в этот момент внутри всё сжалось. Зря. Зря я это сделала. Он не хочет. Он оттолкнёт меня сейчас, отстранится, и я умру от стыда прямо здесь, на этом танцполе.

Но он не оттолкнул.

Секунда, и он ответил на поцелуй.

Его губы накрыли мои с такой силой и страстью, что у меня подкосились ноги. Рука на моей талии сжалась, притянула меня ещё ближе. Вторая рука скользнула вверх по спине, зарылась в мои волосы, пальцы крепко сжали пряди у затылка. Он целовал меня глубоко, требовательно, забирая дыхание, не оставляя пространства для мыслей или сомнений. Его язык коснулся моего, и по телу прокатилась горячая волна, от которой всё внутри затрепетало и сжалось сладкой судорогой.

Я вцепилась в его пиджак, притягивая ближе, отвечая на каждое движение его губ. Мир вокруг перестал существовать. Не было музыки, людей, зала. Были только мы, этот поцелуй, это головокружительное ощущение, что я проваливаюсь в бездну, и мне это нравится.

Это был огонь. Пожар. Что-то дикое, неконтролируемое, что сжигало меня изнутри и заставляло хотеть большего. Я тонула в этом поцелуе, и не хотела всплывать.

Когда поцелуй закончился, мы стояли тяжело дыша, не в силах оторваться друг от друга. Его лоб прижался к моему, глаза закрыты, пальцы всё ещё крепко держали меня за талию.

Потом он взял меня за руку и увел с танцпола к ближайшему столику. Взял два бокала с шампанским и один протянул мне.

Я взяла и выпила залпом, не останавливаясь. Хотелось пить — горло пересохло до першения, губы горели после поцелуя, а внутри всё ещё бушевал жар, который не собирался утихать.

— Полегче с алкоголем, — усмехнулся он. — А то потом придётся объяснять декану, почему я выношу пьяную студентку на руках.

Я фыркнула, ставя пустой бокал обратно на стол.

Молотов смотрел на меня долго и внимательно. Если раньше его взгляд давил своей тяжестью и заставлял опускать глаза, то теперь он смущал до дрожи в коленях. Он явно наслаждался этим — моим смущением, моей растерянностью, тем, что я стояла перед ним раскрасневшаяся, с горящими щеками и не знающая, куда себя деть. Медленно провёл взглядом по моему лицу, задержался на губах, вернулся к глазам.

Пора уже признать честно, хотя бы самой себе — он мне не просто небезразличен. И только что я показала ему это, открыто поцеловав его первой на виду у половины академии. От этого осознания становилось невыносимо неловко, хотелось провалиться сквозь землю и исчезнуть.

Не зная, куда деть себя под этим пристальным взглядом, я потянулась к телефону в маленькой сумочке, просто чтобы занять руки чем-то, отвлечься хоть на секунду. На экране высветилось сообщение от Оли в Телеграме:

«Эля, давай встретимся на улице. Только выходи с чёрного входа, не хочу, чтобы меня кто-то видел. Паша — козёл».

Я невольно усмехнулась. У Оли, похоже, тоже разворачиваются свои драмы. Мы обе расстались с мужчинами, они оба тут присутствуют, и у обеих теперь явно что-то происходит. Только у Оли, судя по тону сообщения, всё идёт не совсем гладко.

Молотов заметил мою усмешку и вопросительно приподнял бровь.

— Подруга, — пояснила я, пряча телефон обратно. — У неё там свои страсти.

— Мне нужно на пару минут к вашему декану, — произнёс он с таким видом, будто речь шла о чём-то совершенно незначительном и скучном. — Спонсорство обязывает к светским любезностям, сама понимаешь.

Он говорил об этом с таким пренебрежительным тоном, что я снова подумала: неужели он согласился на всё это из-за меня?

— А я выйду на улицу, — сказала я. — Оля попросила встретиться. Моя приятельница, мы её тогда встретили в театре, помнишь? У неё какие-то проблемы, хочет поговорить наедине.

Я первой направилась к выходу из зала. Щёки горели, а животе порхали бабочки, как у влюблённой дурочки. Но я была счастлива. По-настоящему, глупо, безрассудно счастлива. Хотя совершенно не понимала, к чему всё это приведёт и значит ли это хоть что-то.

Чёрный вход выходил на заднюю часть здания. Асфальтированная парковка, несколько машин, стоящих поодаль, и один-единственный тусклый фонарь, едва освещающий пространство вокруг. Оли нигде не было видно. Мне даже показалось странным, что она позвала меня именно сюда — в такое безлюдное, почти зловещее место.

Оглядевшись вокруг, я ждала увидеть её силуэт где-то рядом, но ничего. Только тишина, нарушаемая далёкой, приглушённой музыкой из зала и редким шорохом ветра в деревьях за парковкой. Мне стало не по себе. Мурашки побежали по коже волнами, холод прополз по спине, и я инстинктивно обхватила себя за плечи, пытаясь согреться.

Я потянулась к телефону в сумочке, чтобы написать Оле и спросить, где она. И в этот момент что-то тяжёлое обрушилось на мою голову.

Резкая, ослепляющая боль взорвалась в черепе, разлилась огненной волной. Перед глазами вспыхнули яркие белые искры, а потом всё поплыло, расфокусировалось, начало темнеть по краям. Ноги подкосились, и я рухнула на колени, не в силах удержать равновесие. Телефон выскользнул из пальцев и с глухим стуком упал на асфальт. Мир закружился, накренился, стал уходить куда-то далеко вниз, в бездонную пустоту.

Последнее, что я успела почувствовать, — холодный, шершавый асфальт под ладонями. А потом мир утонул в беззвучной черноте.

Глава 40

Эля

Я очнулась от пронзительного, въедливого холода, который пробирал до самых костей. Влажная, сырая земля под боком, под щекой, жёсткие комки грязи впивались в кожу. Осень уже вступила в свои права — воздух был промозглым, густым, насыщенным запахом прелых листьев, мокрой коры и надвигающегося дождя. Я лежала на земле и чувствовала каждую неровность, каждый острый камешек, впивающийся в рёбра и бедра. Тело затекло, онемело от неподвижности и холода.

Голова раскалывалась от пульсирующей, тупой боли, которая разливалась волнами от затылка к вискам, отдавала в глаза, в зубы. Подташнивало. Я с огромным трудом разлепила веки, пытаясь сфокусировать расплывающийся взгляд. Темно. Почти непроглядная темнота вокруг, лишь смутные очертания деревьев, чёрные силуэты стволов, едва различимые в тусклом, мерцающем свете откуда-то сбоку.

И звуки. Странные, методичные, пугающе близкие звуки.

Шорох земли. Глухой, тяжёлый удар металла о грунт. Ещё один. И ещё. Что-то острое втыкалось в землю, поднимало её, отбрасывало в сторону с шуршанием и глухим стуком. Копали. Кто-то рядом копал яму.

Я попыталась пошевелиться, но тело не слушалось. Руки были связаны за спиной — туго, до боли, грубая верёвка врезалась в кожу запястий, натирала до жжения. Рот я открыть не смогла — что-то липкое, шершавое намертво заклеивало губы, не давая раздвинуть их ни на миллиметр. Скотч. Я попыталась закричать, но из горла вырвался только приглушённый, жалкий, почти животный стон.

— О, ты пришла в себя, — раздался голос сбоку. Знакомый, до ужаса знакомый голос. — Это зря, конечно.

Я с мучительным усилием повернула голову в сторону света, пытаясь разглядеть, кто там. В свете небольшого походного фонаря, стоящего на земле у края ямы, я увидела того, кого совершенно не ожидала увидеть. Пашу.

Удивление смешалось с ужасом, создавая какой-то дикий, абсурдный коктейль эмоций. Он стоял в яме по колено, держал в руках лопату и копал.

Не яму — могилу.

Хоть я едва пришла в себя, хоть сознание всё ещё плыло, туманилось от боли, но я поняла. С ледяной, пронзительной ясностью поняла, что он копает могилу. И, судя по всему, эта могила предназначена для меня.

Ужас накрыл меня ледяной волной, парализовал всё тело. Сердце забилось бешено и хаотично. Я отчаянно замычала, дёргаясь всем телом, пытаясь освободиться, но верёвки только сильнее впивались в кожу. Паника захлестнула с головой, лишая остатков здравого смысла.

Паша оперся на край лопаты, тяжело и прерывисто дыша, словно только что пробежал марафон. Судя по всему, копать было тяжело, и он решил сделать передышку. В свете фонаря его лицо выглядело бледным, измождённым, с глубокими тенями под глазами и блестящими от пота висками.

— Ты меня так и не вспомнила, да? — произнёс он спокойно, почти с любопытством.

Он смотрел на меня долго, внимательно, изучающе. Потом наклонился ближе.

И тогда что-то щёлкнуло в моей голове. Резко, будто кто-то включил свет в тёмной комнате.

Авария. Я была в сознании, лежала в разбитой машине, не в силах пошевелиться, задыхаясь от острой боли в животе. И кто-то подошёл к машине. Склонился надо мной — точно так же, как сейчас. Посмотрел в глаза долгим, оценивающим взглядом. А потом начал рыться в машине, ворошить обломки, отбрасывать куски металла и стекла, что-то настойчиво искать. А я просто смотрела на него, не в силах пошевелиться или позвать на помощь, и смотрела на это лицо.

Это был Паша, который сейчас копал мне могилу. Не Егор, который сейчас в тюрьме.

Мой мозг стёр это воспоминание, запрятал его глубоко, защищаясь от невыносимой травмы. Но сейчас оно вернулось со всей ужасающей ясностью и чёткостью, будто это случилось вчера.

— Вот, — усмехнулся он, глядя мне прямо в глаза с каким-то мрачным удовлетворением. — По глазам вижу, что вспомнила. Значит, не зря ты здесь.

Он оперся обеими руками на лопату, достал из кармана мятый носовой платок и вытер вспотевший лоб, шею. Он явно устал, ему нужна была передышка.

Меня снова сковала паника. Абсолютная, всепоглощающая паника, которая парализовала тело и разум. Всё, что происходило в моей жизни раньше — всё, что когда-то казалось мне страшным, невыносимым, ужасающим — всё это не шло ни в какое сравнение с тем, что я чувствовала сейчас. Никогда ещё мне не было так страшно.

— Мне не хотелось этого делать, честное слово, — начал он, глядя куда-то в темноту, словно оправдываясь перед невидимым судьёй. — Против тебя лично я ничего не имею. Но ты так на меня пялилась! И в театре, и сейчас, на банкете. — Голос стал резче, злее. Он передразнил меня высоким, издевательским тоном: — «Где же я вас видела? Никак не могу вспомнить! Буду теперь пытаться вспомнить, кого вы мне напоминаете».

С ужасом я поняла, что отчасти сама загнала себя в эту яму. Своим любопытством, своими настойчивыми попытками вспомнить, где видела его, я подтолкнула его к этому. Дала ему понять, что я опасна, что рано или поздно память вернётся.

— И рано или поздно ты бы всё вспомнила, — продолжил он, втыкая лопату в землю с особой злостью. — Может, в полицию пошла бы. Может, к любовничку своему обратилась, к этому Молотову. Да какая, в общем-то, разница! — Он остановился, тяжело дыша. — Может, ты бы и не доказала, что именно я был за рулём. Может, меня бы даже оправдали. Но карьера — карьера была бы кончена! Понимаешь?! Всё, к чему я шёл, всё, что строил годами! Депутат, замешанный в ДТП со смертельным исходом? Да даже если суд меня оправдает, народ не простит. Вряд ли кто-то стал бы за меня голосовать после такого скандала. Репутация была бы уничтожена навсегда.

Паша посмотрел на меня, и в его взгляде было что-то жалкое и одновременно безумное.

До меня медленно доходило. Я пыталась осознать, понять масштаб происходящего. Он убьёт меня. Просто убьёт и закопает, чтобы спасти свою карьеру.

— Так что да, — подытожил он почти спокойно, как будто речь шла о чём-то очевидном. — Это я был за рулём той машины, что влетела в вашу. Не Егор. Егор спал мертвецки пьяный на заднем сиденье. Даже не проснулся от удара, представляешь? Так что виноват я. Только это никто никогда не узнает.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он как злодей из дешёвого фильма, промелькнула мысль сквозь пелену ужаса. Перед тем как убить жертву, он рассказывает ей всё — мотивы, планы, детали. Но было одно чудовищное отличие: я абсолютно не могла ничего сделать. Связанная по рукам и ногам, с заклеенным скотчем ртом, в глухом лесу, где никто не услышит. Он уже вынес мне приговор. Я умру здесь, буду закопана в этой яме ради чужой политической карьеры. А он — настоящий убийца моих родителей. Стоит передо мной живой и копает мне могилу.

Паша перевёл дух, вытер рукавом пот со лба, снова взялся за лопату и продолжил копать, не переставая говорить:

— Честно, мне тебя жаль. Правда. Ты ведь симпатичная, милая девчонка. Вроде никому ничего плохого не сделала. Да и мне самому всё это претит, поверь. Но Егор — этот бесполезный идиот — дважды пытался тебя убрать, и дважды обосрался. Сначала отравление — ты выжила. Потом стрельба — опять мимо. Пришлось самому брать дело в руки, раз уж он такой бездарь.

Я с трудом воспринимала его слова. Сознание плыло, мысли путались, но где-то на периферии билась одна навязчивая мысль: почему Егор согласился взять вину на себя? Что Паша ему пообещал? Деньги? Защиту? Или просто запугал? Какая разница теперь? Какое это вообще имеет значение, когда я лежу здесь и жду смерти?

Я подумала о Молотове. Он будет меня искать — я была в этом абсолютно уверена. Он ведь всегда находил выход, всегда успевал сделать то, что нужно. У него всё всегда под контролем. Он найдёт меня. Должен найти. Надежда вспыхнула на секунду ярким огоньком. Но потом пришло холодное осознание: когда он успеет? Как он вообще меня найдёт? Мой телефон наверняка выключен. GPS в меня, увы, не встроен. Он просто не успеет. Не сможет так быстро узнать, где я.

— Любовничек твой, — произнёс Паша, словно читая мои мысли и продолжая размеренно копать, — конечно, некстати объявился. Не думал, что он тут будет торчать. Но ничего, всё продумано. Я весь вечер провёл на виду — общался с Олей, с деканом, с другими студентами, со спонсорами. Постоянно мелькал, всем улыбался, речи толкал. Никто и не заметит, что я куда-то отлучился. А потом я сам же и буду участвовать в твоих поисках, изображать обеспокоенного знакомого. — Он хмыкнул. — Против него, кстати, я тоже ничего не имею. Но пусть знает, что в жизни не всё так легко даётся. Таким, как он, хорошо — на папины деньги катаются, как сыр в масле. Всё схвачено, всё куплено. Молодой, богатый, крутой. А кому-то приходится пробиваться с самых низов, чуть ли не прислуживать перед нужными людьми, годами карабкаться наверх. — Он посмотрел на меня жёстко. — Так что прости, милая. Ты просто слишком большая угроза для моей карьеры.

Он замолчал, сосредоточившись на работе, и только мерный звук лопаты нарушал тишину леса.

А я была в полном шоке и молила кого угодно о спасении — Бога, судьбу, вселенную, любые высшие силы, которые могли меня услышать. Умирать категорически не хотелось. Страх смерти был таким острым, таким физически ощутимым, что я готова была на всё — лишь бы не оказаться в этой яме, лишь бы не задохнуться под слоем земли.

И я попыталась ползти.

Со связанными руками и ногами это было почти невозможно, но я всё равно пыталась. Неуклюже перекатывалась с боку на бок, отталкиваясь плечом от земли, извиваясь всем телом. Острые коряги впивались в кожу, царапали руки и лицо, корни деревьев цеплялись за одежду. Я ползла сантиметр за сантиметром, медленно, мучительно медленно отползая от края ямы, которая зияла в земле чёрной дырой. Дыхание вырывалось сквозь нос хриплыми, отчаянными рывками. Я не думала, куда ползу, не строила планов — просто отползала от этой ямы, от Паши, от смерти.

Далеко уползти не получилось. Через несколько метров я зацепилась платьем за торчащую из земли корягу — острый, изогнутый сук впился в ткань и не отпускал. Я попыталась дёрнуться, освободиться, перекатиться в сторону, но коряга держала крепко, а связанные руки не давали дотянуться и отцепиться.

Я дёргалась всё отчаяннее, но коряга не отпускала, и я в итоге просто замерла, обессиленная, лёжа на холодной земле. Грудь вздымалась и опадала, лёгкие горели, во рту пересохло от страха. Где-то далеко в голове мелькнула мысль: «Всё. Конец. Я застряла здесь, как животное в капкане».

В этот момент я поняла, что звуки копания прекратились. Лес погрузился в жуткую, зловещую тишину, которая давила на уши и заставляла кровь стыть в жилах.

Я услышала шаги за спиной — тяжёлые, размеренные, приближающиеся со стороны ямы. Каждый шаг отдавался в моей груди глухим ударом, заставляя сердце биться ещё быстрее, ещё хаотичнее. Он шёл за мной. Паша шёл за мной, чтобы закончить начатое.

Через мгновение я почувствовала что-то на шее — что-то грубое, колючее, жёсткое. Верёвка. Она обвилась вокруг горла петлёй и резко, одним рывком затянулась. Воздух перекрыло мгновенно. Я попыталась вздохнуть, дёрнулась всем телом, пытаясь втянуть хоть каплю кислорода, но ничего не вышло — только жгучая, разрывающая боль в горле и абсолютный, слепой, животный ужас. В глазах потемнело, вспыхнули красные пятна, в ушах нарастал оглушающий гул. Я дёргалась, извивалась, пыталась хоть как-то ослабить петлю, но я была совершенно беспомощна. Сознание начало ускользать, уплывать куда-то в темноту, мир сужался до одной-единственной мысли: «Это конец. Я умру прямо сейчас».

А потом петля ослабла. Верёвка перестала душить, давление на горло исчезло, и воздух хлынул в лёгкие. Я жадно, судорожно втягивала носом воздух, не могла надышаться. Мне хотелось распахнуть рот, вдохнуть полной грудью, но скотч не давал, и я могла только хрипеть и хватать воздух короткими, отчаянными вдохами через нос. Кислород обжигал горло, но я глотала его снова и снова.

Где-то совсем рядом раздался глухой удар. Потом ещё один, короче. Шорох. Звук падающего тела. А затем наступила тишина — такая резкая, такая полная после всего этого кошмара, что я на секунду подумала, что оглохла.

Быстрые шаги приближались ко мне, шуршали по земле, и я не знала, кто там — не могла понять, бояться мне или надеяться. Сердце колотилось так, что, казалось, сейчас разорвётся.

Через мгновение чьи-то руки коснулись моего лица — осторожно, бережно, с какой-то отчаянной нежностью. Я с трудом подняла взгляд сквозь пелену слёз и ужаса и увидела его.

Молотова. Нет, не Молотова. Диму. Моего Диму.

Глава 41

Эля

Он здесь. Он нашёл меня. Я буду жить. Это осознание пришло не сразу. Сначала был только шок, оцепенение, а потом внутри что-то резко отпустило, будто тугая пружина, которая держала меня на грани, наконец разжалась. Облегчение было таким острым и почти физически ощутимым. Теперь можно не бояться. Всё закончилось. Я в безопасности.

Его руки слегка дрожали, когда он полез в карман и достал маленький складной ножик. Лезвие блеснуло в темноте, и он осторожно, стараясь не задеть мою кожу, начал перерезать верёвки на запястьях. Грубые волокна поддавались с трудом, он пилил ими снова и снова, торопливо и нервно. Наконец верёвка лопнула, и руки освободились — онемевшие, гудящие от боли, но свободные. Потом он перерезал путы на ногах, и наклонился ближе, чтобы снять скотч с моего рта.

Он делал это осторожно, медленно отклеивая липкую ленту, стараясь не причинить боли. Когда скотч наконец отлип, я судорожно вдохнула ртом — полной грудью, жадно, будто это был первый вдох в моей жизни.

И едва он меня развязал, едва я смогла пошевелиться, я просто обняла его. Обвила руками его шею, прижалась к нему всем телом — крепко, отчаянно, так, будто боялась, что он исчезнет, если отпущу. Уткнулась носом ему в шею, вдыхая его запах, такой знакомый, безопасный, родной. Запах его духов, кожи, чего-то ещё, что было только его. Я прижималась ближе, сильнее, чувствуя тепло его тела, стук его сердца под рёбрами, ощущая его руки, которые обнимали меня в ответ — крепко, надёжно, защищая от всего мира.

Я не плакала. Нет, слёз не было. Вместо них внутри разливалось что-то тёплое, светлое, почти эйфорическое. Радость. Чистая, острая радость от того, что я жива, что он рядом, что всё позади.

— Всё, — прошептал он мне на ухо хрипло, прерывисто. — Всё, Эля.

Через минуту он осторожно разжал мои руки, отстранился и поднял меня на руки — легко, будто я ничего не весила. Одной рукой он достал телефон и включил фонарик, освещая путь перед собой. Луч света дрожал, скользил по стволам деревьев, по земле, выхватывая из темноты корни, камни, опавшие листья. Он шёл быстро, уверенно, и я прижималась к его груди, чувствуя, как постепенно возвращается ощущение реальности.

Буквально через несколько шагов я увидела его. Пашу. Он скрючившись лежал я яме, которую выкопал для меня. Свет телефона выхватил его бледное лицо, закрытые глаза, раскинутые руки. Я напряглась.

— Ты его... — начала я, но голос сорвался, и я не смогла закончить. Он понял и без слов.

— Жив, — коротко ответил Дима, даже не глядя в сторону Паши. — К сожалению.

Я посмотрела на Пашу ещё раз — на того, кто копал мне могилу, кто душил меня верёвкой, кто убил моих родителей и собирался убить меня. И не почувствовала ничего. Ни капли сожаления, ни жалости, ни злости — просто пустоту.

Дима способен на убийство. Я это прекрасно знала. И если бы он это сделал, если бы Паша лежал на земле мёртвым — я бы всё равно прижималась к нему так же крепко, всё равно дышала бы им, всё равно хотела бы быть рядом. Несмотря ни на что.

Он донёс меня до машины, которая стояла неподалёку едва различимая в темноте. Открыл заднюю дверцу, и опустил меня на сиденье. Я ещё дрожала — всё тело било мелкой, нервной дрожью. Руки и ноги ныли, горели там, где врезались верёвки. Горло саднило, будто внутри кто-то провёл наждачкой.

Дима сел рядом, не отпуская мою руку, и его пальцы крепко сжали мои.

— Придётся немного подождать здесь, — сказал он, не отпуская моей руки. — Полиция приедет с минуты на минуту. Когда этот ублюдок очнётся, они выяснят его мотивы.

Я заставила себя заговорить, хотя голос был хриплым, сорванным:

— Я знаю его мотивы. — Слова давались с трудом, горло саднило от каждого звука. — Это он убил моих родителей. Он был за рулём той машины. Не Егор Пономарёв. Я вспомнила его. Он стоял над нашей разбитой машиной, склонялся надо мной, смотрел мне в глаза. А потом рылся в обломках. Я всё это видела, но забыла. А сегодня вспомнила.

На лице Димы отразилось такое неподдельное изумление, что я поняла — он явно не ожидал услышать ничего подобного. Он смотрел на меня несколько секунд молча, и я видела, как в его взгляде вспыхивают вопросы один за другим.

И у меня самой вопросов было не меньше, и все они роились в голове, требуя ответов, которых пока не было.

Но обсудить мы ничего не успели. В темноте замелькали огни, синие и красные, режущие глаза яркими, пульсирующими вспышками.

Дальше все происходило как в тумане. Сначала приехала полиция, потом скорая. Из темноты выныривали силуэты людей в форме, луч фонаря скользил по лицам, по деревьям, по земле. Кто-то подошёл ко мне, присел на корточки рядом с открытой дверцей машины. Женщина — фельдшер, судя по всему. Она осмотрела меня быстро, но тщательно: посветила в глаза маленьким фонариком, проверила пульс, осторожно прощупала шею там, где впивалась верёвка. Задавала вопросы: как я себя чувствую, болит ли что-то, кружится ли голова. Я отвечала односложно, механически, всё ещё не до конца осознавая, что всё закончилось.

Потом они пошли к Паше, достали его из ямы. Я видела, как несколько человек склонились над его телом, как кто-то достал аптечку, как его начали приводить в чувство. Через несколько минут он застонал, зашевелился. Очнулся. Я отвернулась, не желая видеть его лицо.

Ко мне подошёл полицейский — молодой парень с усталым лицом и блокнотом в руках. Он спрашивал, что произошло, и я рассказывала, стараясь говорить связно, несмотря на то, что голос срывался и дрожал. Рассказала, как очнулась в лесу связанной, как Паша копал яму, как признался, что это он был за рулём той машины, которая убила моих родителей. Как он пытался меня задушить. Полицейский записывал, кивал, иногда переспрашивал. Потом попросил подождать — понадобятся ещё показания, но чуть позже.

Пашу погрузили в полицейскую машину. Он шёл сам, но его поддерживали под руки двое сотрудников. Я видела, как мелькнул его силуэт в свете фар, как его усадили на заднее сиденье и захлопнули дверь. Потом машина уехала, увозя его туда, где ему и место — за решётку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Скорая предлагала госпитализацию, но Дима сказал, что отвезёт меня в больницу сам.

Мы приехали в больницу через двадцать минут. Дима провёл меня в приёмный покой, не отходя ни на шаг, и держал за руку. Меня осмотрел дежурный врач. Он проверил рефлексы, задал кучу вопросов про головную боль, тошноту, головокружение. Потом отправил на рентген — нужно было убедиться, что нет серьёзных повреждений.

Рентген ничего страшного не показал. Небольшое сотрясение мозга, пара ссадин и царапин на руках и ногах, синяки на запястьях и щиколотках от верёвок, ссадина на шее. Врач обработал все раны антисептиком — жгло неприятно, но терпимо, — наложил пару пластырей, выписал обезболивающее. Дал рекомендации: покой, никаких физических нагрузок, не смотреть в экраны хотя бы пару дней, побольше спать, избегать яркого света и громких звуков. Если появится сильная головная боль, тошнота или рвота — сразу к врачу. Но в целом, мне очень повезло. Учитывая обстоятельства, всё могло закончиться куда хуже.

Мы сели в машину. Я даже не спросила, куда он меня везёт — к себе или ко мне. Мне было совершенно всё равно. Я просто сидела на пассажирском сиденье, откинув голову на подголовник, и смотрела в окно. За стеклом мелькали огни ночного города — размытые жёлтые пятна фонарей, редкие машины, пустые улицы. Всё казалось нереальным, будто я смотрела на это из какого-то параллельного мира.

Через несколько минут зазвонил его телефон. Дима бросил взгляд на экран и взял трубку, не отрываясь от дороги.

— Слушаю, — сказал он коротко.

Я не слышала, кто говорил на том конце, но судя по тому, как напряглось лицо Димы, это был кто-то из полиции. Он слушал внимательно, молча, лишь изредка кивая, хотя собеседник его не видел. Я повернулась к окну, но периодически поглядывала на него украдкой. На его профиль — чёткие линии скул, сжатая челюсть, сосредоточенный взгляд, устремлённый на дорогу.

Он спас меня. Снова спас. Нашёл в темноте, в лесу, успел вовремя. Как он вообще узнал, где я? Как догадался? Внутри разливалось что-то тёплое и благодарное, смешанное с остатками страха и усталости. Я была жива благодаря ему. И это ощущение — что он рядом, что я в безопасности — было таким острым, таким пронзительным, что комок подступил к горлу.

Наконец он коротко попрощался и положил трубку. Несколько секунд молчал, потом выдохнул и покачал головой.

— Мудак, — произнёс он с каким-то холодным презрением. — Юлил, как уж на сковородке. Пытался отмазаться, придумывал всякую чушь — что ты сама с ним поехала, что вообще всё было не так. Но в итоге всё равно сдался. Признался. — Он бросил на меня быстрый взгляд. — У него просто не было выбора. Улики, свидетели. Куда ему деваться. — Помолчал. — Хочешь, расскажу, что сказал следователь?

Я задумалась на секунду. Полиция, следователи, допросы — всего этого было так много за последние месяцы, что я уже устала. Но теперь всё было по-другому. Теперь я знала, кто убийца. Знала точно, без сомнений. Его поймали. Он сознался. Всё логично. Всё сходится. Нет того странного, мутного чувства, которое было с Егором — когда что-то внутри шептало, что здесь не всё так просто, что чего-то не хватает. Сейчас всё встало на свои места. Паша убил моих родителей. Паша пытался убить меня.

Но мне не хотелось об этом думать. По крайней мере, сейчас. Я хотела обо всём этом забыть — о Паше, о яме, о верёвке на шее, о том, как я ползла по земле, цепляясь за коряги. Хотела просто выдохнуть, закрыть глаза и не возвращаться к этому хотя бы пару часов. Но всё равно один вопрос не давал покоя, сидел занозой в голове и требовал ответа.

— А Егор? — спросила я, глядя на него. — Ведь отравление и стрельба — это точно его рук дело. Какое ему было дело до меня?

Дима бросил на меня быстрый взгляд, потом снова перевёл взгляд на дорогу.

— Следователь рассказал вкратце, — начал он. — Они с Пашей друзья с детства. Пономарёв несколько лет назад очень крупно влип — перешёл дорогу одной банде. Связался с наркотиками, то ли задолжал кому-то, то ли кого-то кинул — этого я не знаю. В общем, ему грозило серьёзное дерьмо. И этот мудак его выручил. Как именно — неизвестно, но вытащил. Может, связи использовал, может, деньги заплатил, может, ещё что — не суть. Главное, что Пономарёв после этого был ему по уши должен. — Дима помолчал, сжимая руль. — И когда Паша понял, что ты можешь его вспомнить, он надавил на Егора. Сказал, что если тот не уберёт тебя, то Паша сам сдаст его той банде. А Егор знал, что это не шутки. Он боялся за свою шкуру. Для него даже тюрьма за попытку убийства — это лучше, чем оказаться в руках этих людей. Так что он согласился.

Я слушала молча, пытаясь переварить информацию. Всё складывалось в какую-то дикую, но логичную картину.

— Только вот не справился, — продолжил Дима с усмешкой. — Дважды облажался. И ублюдку пришлось самому браться за дело. На дорогого киллера денег, видимо, не хватило, а светиться, заказывая убийство у мелких исполнителей, он побоялся. Слишком рискованно. — Он снова посмотрел на меня. — Кстати, то сообщение с Олиного телефона — это он писал. Она не в курсе. Когда я у неё спросил про встречу с тобой, она была очень удивлена. Она не врала, я уверен. Мерзавец крутился вокруг нее весь вечер и улучил момент, когда она отвлеклась, взял её телефон и отправил тебе сообщение. Ты пришла, он тебя ударил по голове, ну а дальше ты знаешь.

— Ясно, — выдохнула я тихо.

Я снова уставилась в окно, наблюдая за мелькающими огнями. Мне вдруг захотелось протянуть руку и погладить его по щеке — просто коснуться, почувствовать тепло его кожи, сказать без слов всё то, что не могла выразить словами. Но я не стала этого делать. Просто сидела и смотрела в темноту за стеклом.

Через несколько минут я поняла, куда он меня везёт. Знакомые улицы, знакомые повороты — он вёз меня домой. Ко мне. Это меня расстроило. Сейчас я зайду в пустую квартиру одна, закрою за собой дверь, и снова останусь наедине с собой — с мыслями, с тишиной, с остатками того, что произошло. Без него. А мне не хотелось оставаться одной. Я хотела бы остаться с ним.

— Может, ещё что-то хочешь узнать? — нарушил он тишину, бросив на меня быстрый взгляд.

Я задумалась. В голове теснились вопросы — как он вообще так быстро узнал, где я? Это же был лес, глухое место, куда меня увез Паша. Как Дима нашёл меня в темноте, среди деревьев, когда даже я сама не знала, где нахожусь? Это казалось чем-то почти нереальным, невозможным. Но почему-то сейчас это не имело значения. Он нашёл. Приехал. Успел вовремя. Спас меня снова. Всё остальное — просто детали, которые можно выяснить потом, если захочется. А может, и не выяснять вовсе. Главное, что он оказался рядом, когда это было нужнее всего.

— Нет, — ответила я тихо.

Мы подъехали к моему дому. Дима заглушил двигатель и вышел из машины. Я тоже вышла. Он молча направился к подъезду и зашёл внутрь вместе со мной. Я обрадовалась. Неожиданно сильно обрадовалась тому, что он идёт со мной, что не собирается уезжать и оставлять меня одну.

А когда мы поднялись в квартиру и он, не говоря ни слова, разулся и прошёл внутрь, будто это было само собой разумеющимся, я обрадовалась ещё больше. Тепло разлилось где-то в груди, растекаясь по всему телу.

Дима прошёл на кухню, оглядываясь вокруг, словно оценивая, где что лежит.

— У тебя есть травяной чай? — спросил он, оборачиваясь ко мне. — Может, что-то успокоительное? Или может травы какие-нибудь?

Я устало усмехнулась.

— Нет, трав у меня дома нет. Только чай в пакетиках и кофе.

Он кивнул.

— Просто... — Он замолчал на секунду, потом продолжил: — Просто подумал, что тебе не помешает.

Я пожала плечами и опустилась на край дивана. Всё тело ныло — мышцы, кости, каждая царапина и ссадина напоминали о себе тупой, навязчивой болью. Усталость навалилась разом, тяжёлая и вязкая.

— Знаешь, после стольких попыток меня убить я, кажется, начинаю привыкать, — произнесла я с какой-то странной усмешкой. — Всё воспринимаю спокойнее. Слишком много всего случилось, чтобы каждый раз впадать в истерику. Последний год вообще был... — Я не закончила, не зная, как выразить то, что творилось в голове.

Дима посмотрел на меня долго, и в его взгляде мелькнуло что-то грустное, виноватое. Я поняла, о чём он подумал — ведь и он принял в этом непосредственное участие. Но странное дело — я вообще не считала его больше виновным. Всё это казалось таким далёким, будто случилось с кем-то другим. Чтобы как-то сгладить напряжение, я улыбнулась — слабо, устало, но искренне.

— Я буду просто кофе с молоком, — сказала я. — И... мне очень нужен душ. — Я подняла руки, разглядывая их — грязные, исцарапанные, ногти забиты землёй, кожа в ссадинах и синяках. — Я вся в этой проклятой земле. Хочется смыть всё это.

Я поднялась с дивана и пошла в спальню за чистой одеждой. Открыла шкаф и начала перебирать вещи. Усмехнулась, глядя на то, с какой тщательностью выбираю домашнюю одежду, чтобы хорошо выглядеть перед мужчиной. Пора уж признать — перед мужчиной, который мне нравится.

Ещё несколько часов назад меня пытались убить, а теперь я стою и думаю, как буду выглядеть в пижаме. Вот же интересно, как устроен человек. В итоге выбрала светлые штаны и новую футболку, которую ещё ни разу не надевала. Она выглядела мило, по-домашнему уютно, но при этом не так, будто я только что выползла из постели после недельной спячки. Взяла и направилась в ванную.

Душ смыл всю грязь, землю, которая въелась под ногти и в царапины. Горячая вода текла по телу, и я просто стояла под ней, не торопясь. Потом вышла, вытерлась и остановилась перед зеркалом. Поправила влажные волосы, уложила их так, чтобы лежали чуть красивее, не торчали во все стороны. Ещё раз усмехнулась своему отражению. Да, определённо странно устроен человек.

Я вышла из ванной и направилась на кухню. Ещё с порога меня встретил запах кофе — густой, тёплый, домашний. Он разливался по квартире, смешиваясь с тишиной, и от этого становилось как-то уютнее, спокойнее. Будто всё встало на свои места.

Дима сидел за столом. Перед ним стояли две чашки. Когда я вошла, он поднял взгляд. Просто посмотрел, но как-то слишком внимательно. Его взгляд скользнул по моим влажным волосам, остановился на лице, потом опустился ниже — на чистую футболку, на домашние штаны. И задержался. Не долго, буквально секунду, но достаточно, чтобы я это почувствовала. В этом взгляде было что-то такое... тёплое, мягкое, и в то же время слишком откровенное.

Я почувствовала, как щёки начинают гореть. Глупо, совершенно глупо краснеть вот так, от одного взгляда. Я никогда не была из тех девушек, что бледнеют и розовеют от каждого комплимента или пристального внимания. Да, у меня не было полноценных серьёзных отношений, опыта было мало, но я всегда держалась уверенно. А сейчас... сейчас я стояла посреди своей кухни и чувствовала, как краснею, будто мне снова шестнадцать.

Но я ничего не могла с собой поделать. Опустила взгляд, машинально поправила прядь волос за ухом, хотя прекрасно знала, что они и так лежат нормально. Просто нужно было куда-то деть руки, отвлечься.

Я опустилась за стол. Чашка стояла прямо передо мной, от неё поднимался лёгкий пар. Я взяла её обеими руками, и тепло сразу разлилось по ладоням, проникло в пальцы. Такое приятное, успокаивающее тепло. Я подняла взгляд на Диму и тихо произнесла:

— Спасибо.

Он молча кивнул, взял свою чашку и отпил. Я последовала его примеру — сделала небольшой глоток, почувствовала, как горячий кофе обжигает губы, согревает изнутри.

И мы просто сидели. Вдвоём, на моей кухне, в тишине, которая почему-то совсем не давила. Пили кофе, не торопясь, не заполняя паузы ненужными словами. Это было странно — сидеть вот так, молча, с человеком, которого я когда-то считала, что ненавижу. А теперь мне было хорошо рядом с ним.

Я украдкой подняла взгляд. Дима смотрел в свою чашку, задумчиво, будто пытался в ней что-то разглядеть. Его лицо было усталым, серьёзным. Волосы слегка растрёпаны, пара прядей упала на лоб. Руки крепко обхватывали чашку — большие, сильные руки, которые ещё совсем недавно развязывали верёвки и поднимали меня с холодной земли.

И от этой картины — от него, сидящего напротив в моей тесной кухне, усталого, молчаливого, настоящего — внутри что-то сжалось. Тепло, нежность, благодарность. Что-то ещё, чему я пока не могла дать названия, но что разливалось по груди, заполняло всё пространство внутри.

Я опустила взгляд обратно в свою чашку. Пальцы сжали её чуть крепче. Мне не хотелось, чтобы этот момент заканчивался. Не хотелось, чтобы он ушёл. Не хотелось оставаться одной в этой квартире. Я хотела, чтобы он остался. Просто был рядом. Вот так — молча, за чашкой кофе, в тишине, которая не пугала, а успокаивала.

Часы на микроволновке показывали 6:00. За окном всё ещё была глухая, осенняя темнота. По стеклу стекали капли дождя, оставляя мокрые следы.

Тепло от чашки, от кофе, от тишины, от его присутствия — всё это навалилось на меня разом, неожиданно и безжалостно. Усталость прорвалась наружу, та, что копилась весь этот бесконечный день. Веки стали свинцовыми. Я попыталась сделать ещё один глоток, думая, что кофе поможет, взбодрит, но вместо этого стало только хуже. Держать глаза открытыми становилось всё труднее.

Голова медленно склонилась набок. Я машинально уперлась виском в прохладную стену рядом со столом. Холод приятно коснулся кожи, и я прикрыла глаза. Только на секунду, сказала я себе. Просто передохну. Тело предательски расслабилось, будто кто-то отпустил все нити, что держали меня в напряжении. Дыхание выровнялось, стало глубоким, спокойным. Сон обволакивал меня, мягко и настойчиво утягивая куда-то вниз, и я не сопротивлялась. Просто плыла.

Сквозь дрёму до меня донёсся какой-то звук. Стул скрипнул. Голос Димы прозвучал откуда-то издалека, приглушённо:

— Ложись спать. Мне уже пора.

Я с трудом разлепила веки. Он встал. Развернулся и направился в коридор, не дожидаясь моего ответа.

Он уходит. От этой мысли сон отступил мгновенно, будто его и не было. Совсем одна, в этой пустой квартире, где всё ещё будет пахнуть кофе и его присутствием, но его уже не будет.

Нет, я не хочу, чтобы он уходил. Не сегодня. Может быть, вообще никогда.

Я резко подняла голову, оттолкнулась от стены и встала. Ноги сами понесли меня в коридор, быстро, не давая времени передумать, не давая себе возможности остановиться и подумать о том, что я делаю.

Дима стоял у двери и натягивал куртку. Движения медленные, усталые, будто он сам едва держался на ногах. Я замерла в паре шагов от него и произнесла:

— Дима.

Он дёрнулся, будто его что-то обожгло, резко обернулся и посмотрел на меня. Напряжённо, удивлённо, с каким-то непониманием в глазах. Замер на месте, и я поняла — он ведь впервые услышал своё имя из моих уст. Впервые за всё то время, что мы знали друг друга.

А мне было так легко, странно легко назвать его по имени. Будто я делала это всю жизнь, будто это было естественно и правильно. Дима. Просто Дима. Сегодня, в моей голове, он окончательно стал Димой.

Я сделала шаг вперёд, потом ещё один, подошла к нему совсем близко. Так близко, что чувствовала его тепло, его запах. Подняла голову, посмотрела на него снизу вверх и произнесла:

— Не уходи. Останься. Пожалуйста.

Он смотрел на меня не отрываясь. Долго. Так долго, что я уже начала сомневаться, что он останется. Но потом его руки медленно потянулись к куртке. Он снял её, и я следила за каждым его движением — как пальцы расстёгивают молнию, как ткань соскальзывает с плеч, как он поворачивается и вешает её на крючок у двери. Всё это время его взгляд не отрывался от меня, и от этого внутри что-то сжималось и горело.

Едва куртка оказалась на крючке, его руки легли мне на талию, притянули к себе, он наклонился и поцеловал меня.

Едва его губы коснулись моих, тёплые и мягкие, я ответила сразу же, не раздумывая. Руки сами потянулись к нему, обхватили его шею, пальцы скользнули в его волосы. Я и не знала, что они такие мягкие. Он прижал меня к себе крепче, почти отчаянно, одна рука легла на талию, другая — на спину.

Потом он оторвался от моих губ и начал покрывать поцелуями шею. Медленно, методично, каждый поцелуй оставлял за собой след жара на коже. Я наклонила голову, подставляя ему шею, и по всему телу пробежали мурашки. Дыхание сбилось. Пальцы крепче вцепились в его волосы. Всё вокруг потеряло значение. Был только он, его губы на моей коже, его руки, его дыхание у моего уха.

В какой-то Дима замер, его губы перестали касаться моей шеи, и он медленно поднял голову. Наши взгляды встретились, и я увидела в его глазах что-то тёмное, горячее, почти опасное. Он смотрел на меня так, будто принимал решение, и в следующую секунду его руки скользнули под меня, одна подхватила под колени, другая за спину, и он поднял меня. Я охнула от неожиданности, инстинктивно обхватив руками его шею, вцепившись пальцами в плечи. Он развернулся и понёс меня через коридор в спальню, не отрывая от меня взгляда.

Он положил меня на кровать. Я откинулась на подушки, глядя на него снизу вверх. Он выпрямился, скинул с себя пиджак и швырнул его куда-то в сторону. Потом его руки потянулись к рубашке. Он схватил её и стянул через голову одним резким движением. Я следила за каждым его движением — как напрягаются мышцы на его руках и плечах, как ткань медленно открывает кожу, поднимаясь всё выше, как обнажается живот, грудь, и наконец рубашка оказывается где-то на полу рядом с пиджаком.

Дима лег рядом со мной, так близко, что я чувствовала тепло его тела. Повернулся на бок, опершись на локоть, и просто смотрел на меня. Его взгляд медленно скользил по моему лицу — задержался на глазах, опустился к губам, вернулся обратно. Он рассматривал, изучал, будто видел что-то новое, что-то, чего раньше не замечал.

Я не выдержала. Потянулась к нему сама, сокращая расстояние между нами, и коснулась губами его губ. Он ответил мгновенно, притянул меня ближе, и поцелуй стал глубже, жарче. Его язык скользнул в мой рот, медленно, настойчиво, и я ответила тем же, чувствуя, как голова кружится, как всё вокруг исчезает. Его рука легла мне на талию, сжала, притянула вплотную к себе, и я почувствовала его тело через тонкую ткань моей футболки — горячее, твёрдое, напряжённое.

Мои руки скользнули по его обнажённой спине, ощущая каждый изгиб, каждую мышцу под кожей. Пальцы медленно прошлись вдоль позвоночника, поднялись к плечам, сжались там, притягивая его ещё ближе. Он углубил поцелуй, прижал меня к себе сильнее, и я выгнулась навстречу, чувствуя, как жар разливается по всему телу, как внутри всё сжимается и плавится от его прикосновений.

Он оторвался от моих губ, давая мне секунду перевести дыхание. Губы горели, будто обожжённые, и я всё ещё чувствовала вкус его поцелуя. Мы лежали так близко, что я слышала его дыхание — тяжёлое, сбившееся, такое же частое, как моё.

И вдруг я почувствовала его кожу. Его обнажённую кожу на своей. Футболка задралась, открыв живот, и теперь между нами не было ткани — только его тело, горячее и твёрдое, прижатое к моему. Тепло разливалось по коже, проникало глубже, заставляло внутри всё сжиматься и плавиться.

Мне нравилось. Нравилось всё — его прикосновения, его поцелуи, его руки, его близость. Но в какой-то момент в голове мелькнула мысль, резкая и отрезвляющая: я совершенно не готова к тому, к чему всё это идёт. Поцелуи — это одно. Но дальше... дальше было то, к чему я еще совсем не была морально готова.

Я легла на спину, инстинктивно потянувшись вниз, чтобы опустить футболку обратно, накрыть себя, вернуть хоть какую-то границу. Но его рука легла мне на обнажённый живот, остановив меня. Лёгкое прикосновение, почти невесомое. Пальцы скользнули по коже медленно, осторожно, изучающе. Это было приятно. Очень приятно. Но слишком интимно, слишком близко. На грани того, что я могла себе позволить, и того, что уже переходило черту.

Мне хотелось и не хотелось одновременно. Хотелось его прикосновений, его близости, но что-то внутри сопротивлялось, отступало назад, пугалось того, что будет дальше. Я не могла позволить себе пойти дальше. Не сейчас, не так быстро.

Дима вдруг склонился ниже, и его губы коснулись моего живота. Мягко, почти невесомо. Каждый поцелуй оставлял за собой жгучий след, от которого по телу пробегали мурашки. Поцелуй за поцелуем — чуть выше пупка, потом ниже, потом в сторону, к рёбрам. Его дыхание касалось кожи, горячее и частое, и от этого становилось ещё труднее дышать.

Потом его губы нашли шрам. Он замер на мгновение, а затем продолжил — медленно, сантиметр за сантиметром, проходя губами вдоль всей его длины. Бережно, почти благоговейно, будто это было что-то важное, что-то, что требовало его внимания и заботы. Его рука легла рядом, пальцы слегка погладили кожу вокруг, и я почувствовала, как внутри всё сжимается ещё сильнее.

Мне было приятно. Слишком приятно. Каждое прикосновение его губ отзывалось где-то глубоко внутри, волнами проходило по всему телу, заставляло дыхание сбиваться и застревать в горле. Пальцы сами собой крепче сжали простынь под собой, ища хоть какую-то опору, хоть что-то, за что можно было зацепиться.

Но это было слишком. Перебор. Слишком быстро, слишком много, слишком интимно. До такого у меня никогда не доходило. Я не знала, как с этим быть, как себя вести, что делать дальше. И главное — я не знала, как это остановить. Как сказать ему, чтобы он остановился, не разрушив всё, что было между нами сейчас, не обидев его, не оттолкнув. Слова застряли где-то в горле, отказываясь выходить наружу.

Я закрыла глаза, чувствуя, как внутри всё туже затягивается узел. Желание — острое, жгучее, требующее продолжения. Страх — холодный, сжимающий грудь. Смущение — горячее, заставляющее щёки гореть от осознания того, что происходит. Неуверенность — парализующая, не дающая пошевелиться. Всё это смешалось в одно, сплелось так крепко, что я просто лежала, не двигаясь, не открывая глаз, не зная, что делать, как поступить, как выбраться из этого состояния, в котором застряла.

Дорогие читательницы!

Книга близится к финалу! Впереди 2 главы от Молотова (выложу сразу обе) и много приятных горячих моментов ???? Не пропустите!

Совсем скоро, до Нового года, выложу всё полностью — это будет мой новогодний подарок для вас! ????

Пишите комментарии, ставьте оценки — жду ваших впечатлений! ❤️

Глава 42

Дмитрий Молотов

Я волновался.

Это было странное, непривычное ощущение. Волнение перед каким-то осенним балом в академии искусств. Даже нелепо, если подумать. Я волновался не от того, что мне предстояло произносить речь или представлять компанию перед публикой. Я делал это сотни раз. Привык к взглядам, к вниманию, к ожиданиям. Давно перестал замечать, как на меня смотрят. Нет, дело было совсем не в этом.

Я волновался перед встречей с Элей.

Боялся увидеть её с кем-то. С тем же Мишей Дегтярёвым, с которым она ходила на свидание. Или с кем-то ещё. Боялся увидеть её счастливой рядом с другим мужчиной — улыбающейся, свободной. Той, какой она никогда не была со мной.

Я принял решение оставить её в покое. Не пытаться добиваться её, не навязываться, не разрушать то хрупкое равновесие, которое она наконец обрела. Она выкарабкалась из той ямы, в которую я её столкнул. Медленно, с трудом, но выбралась. Ходит на свидания, встречается с людьми, живёт обычной жизнью, которую заслуживает. Без меня. Без моей тени над ней.

А у меня осталась только одна наша совместная фотография. Я всегда носил её с собой — в кошельке, в отделении для карт. Там теперь было две фотографии: одна — Аня, смеющаяся, с распущенными волосами на ветру. Вторая — я и Эля с растрёпанными волосами, с широко открытым ртом, такая живая, такая настоящая, такая красивая. И так далеко от меня. Я иногда доставал эту фотографию, смотрел на неё долго, пытаячь запомнить каждую деталь. Но чем дольше смотрел, тем больше понимал — она уже не моя. Она и никогда и не была моей.

После того как я увидел её целующейся с парнем, я не смог удержаться. Начал выяснять, кто он. Это было непросто — я понятия не имел, кто он такой и как его зовут. Пришлось потратить время, покопаться глубже, чем обычно. Но я выяснил.

Миша Дегтярёв. Студент, как и она. Безупречная семья, хорошая репутация, никаких скандалов, никаких сомнительных связей. Интеллигентный, образованный, из тех, кто строит карьеру не за счёт связей и денег, а за счёт таланта, упорства и честного труда. Идеально подходит для неё. Светлый, чистый, без тёмных пятен в прошлом. Без скелетов в шкафу.

Я надеялся найти что-то. Хоть какую-то зацепку, хоть малейший изъян, который позволил бы мне сказать себе, что он ей не подходит, что он не тот, кто ей нужен. Но чем больше я узнавал, тем яснее становилось — он был идеален. Безупречен во всём.

И я смирился. Убедил себя, что так правильно. Что ей лучше без меня. Что она заслуживает именно такого человека — светлого, чистого, без багажа, который я таскаю за собой всю жизнь.

Если бы не этот чёртов бал.

В тот день я сидел в офисе за массивным столом, окружённый стопками отчётов и документов. Просматривал квартальные показатели, подписывал договоры, согласовывал бюджеты. Обычная рутина, которая занимала большую часть моих дней. Цифры, графики, встречи, звонки. Всё шло своим чередом, размеренно и предсказуемо. Механически, если честно. Я делал всё на автомате, не особо вдумываясь, просто выполняя то, что нужно было сделать.

За окном моросил дождь, серое небо нависало над городом, и даже свет в кабинете казался каким-то тусклым, безжизненным.

Дверь открылась без стука, и вошёл Василий. В руках у него была папка с документами, на лице — привычное деловое выражение. Собранный, чёткий, с планом действий, как всегда.

— Дмитрий Александрович, по поводу сделки всё согласовано. Контракт готов к подписанию, — доложил он, кладя папку на стол. — Ещё звонили из мэрии, подтвердили встречу на следующей неделе. И по поводу нового ресторана — архитекторы готовы представить финальный проект в пятницу.

Я кивнул, просматривая документы.

— Хорошо. Что-то ещё?

Василий на мгновение замялся, потом добавил:

— Да, ещё приходили студенты. Опять с предложением. Хотели, чтобы вы стали спонсором какого-то мероприятия. Я, конечно, сразу отказал — вы же не любите подобные вещи, да и смысла в таких проектах обычно немного.

Я оторвался от документов и поднял взгляд на Василия.

— Какие студенты? Что именно предлагали?

Василий удивлённо посмотрел на меня, слегка приподняв бровь. Я и сам не понимал, зачем задал этот вопрос. Он был абсолютно бессмысленным. Я никогда не интересовался подобными вещами. Возиться со студентами — пустая трата времени и денег. Это всегда убыточно, всегда требует ресурсов без какой-либо реальной отдачи. Благотворительность ради благотворительности никогда не была моим подходом к делам. Но почему-то сейчас я спросил. Зачем-то мне это понадобилось узнать.

— Академия искусств, — ответил Василий, немного растерянно. — Хотели, чтобы вы стали спонсором осеннего бала. Взамен предлагали, чтобы их студенты — музыканты, артисты — бесплатно выступали в ваших ресторанах. Какие-то концерты, живая музыка, культурные вечера. Сказали, что это повысит статус заведений, привлечёт новую аудиторию.

Академия искусств.

Слова эхом отозвались в голове, и что-то внутри дёрнулось. Академия искусств. Там учится Эля. Она студентка этой академии. Этот бал — её бал. Она будет там. Обязательно будет.

Я откинулся на спинку кресла. Осенний бал. Возможность увидеть её. Возможность оказаться там, где она будет, не выглядя при этом навязчивым, не преследуя её специально. Просто оказаться в одном месте. Случайно. По делу.

— И ты отказал?

— Да, как обычно, — Василий нахмурился. — А что, есть причина пересмотреть решение?

Решение пришло мгновенно. Я не успел его обдумать, взвесить все за и против, просчитать последствия. Не успел остановить себя, не успел включить логику и здравый смысл. Слова вылетели сами собой, прежде чем я успел их задержать:

— Свяжись с ними. Скажи, что я согласен.

Василий замер, глядя на меня с явным удивлением. Брови приподнялись, губы чуть приоткрылись, будто он хотел что-то сказать, но не решался. Я видел, как в его голове проносятся вопросы — почему, зачем, что изменилось. Но он ничего не произнес. Просто кивнул, взял папку и направился к двери, бросив на меня последний недоуменный взгляд.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И вот я ехал на этот бал. Волновался, как школьник перед первым свиданием. Нелепо. Смешно. Но я ничего не мог с собой поделать. Пальцы барабанили по рулю, мысли путались, перескакивая с одного на другое. Что я скажу, если увижу её? Как она отреагирует? Захочет ли вообще со мной разговаривать? А если она будет с ним?

Приехал к академии, припарковался, вошёл внутрь. Зал был уже полон людей — студенты, преподаватели, гости. Музыка, смех, разговоры. Я огляделся, пытаясь найти её в толпе, и почти сразу наткнулся взглядом на знакомое лицо.

Миша Дегтярёв.

Он стоял у стены, держа бокал в руке, и что-то говорил кому-то рядом. Внутри вспыхнуло раздражение, острое и неприятное. Этот парень бесил меня одним своим существованием. Идеальный, правильный, безупречный.

Но потом я присмотрелся внимательнее. Он был не один. Рядом с ним стояла девушка — темноволосая, невысокая, в светлом платье. Она смеялась над чем-то, что он говорил, и её пальцы были переплетены с его. Она держала его за руку так естественно, так непринуждённо, будто они вместе. И это была не Эля.

Значит, они не вместе. Или уже не вместе. Или никогда и не были по-настоящему вместе.

Но Элю я не видел. Прошёлся по залу, выискивая её среди гостей, студентов, преподавателей. Оглядывался, пытаясь поймать знакомый силуэт, знакомые черты. Но её нигде не было. Впрочем, вечер только начинался. Она могла ещё не прийти или задержаться где-то.

Я поднялся на сцену. Меня представили как спонсора мероприятия, нужно было сказать пару слов. Я взял микрофон, окинул взглядом зал и начал с короткой шутки о том, что не люблю пафосные речи и обещаю не затягивать. В зале послышался сдержанный смех. Я продолжил стандартную речь, говоря о поддержке искусства, о талантливой молодёжи, о важности культурных мероприятий. Слова лились на автомате, я не особо вдумывался в них. Мой взгляд скользил по залу, выискивая её среди лиц.

Я зацепился за знакомый силуэт.

Эля сидела в третьем ряду, чуть сбоку. Она смотрела прямо на меня, не отрываясь, губы чуть приоткрыты, взгляд внимательный, сосредоточенный. Она выглядела невероятно красиво. И смотрела именно на меня.

Настроение мгновенно улучшилось, будто что-то встало на свои места. Волнение, которое грызло меня всю дорогу, отступило, оставив только предвкушение. Я не стал задерживать на ней взгляд. И продолжил речь, чувствуя, как слова идут легче, свободнее, как всё становится проще.

Я смог подойти к ней только после концерта. Дурацкого, затянувшегося концерта, который казался бесконечным.

Не знал, чего ожидал от этой встречи. Как она отреагирует, что скажет, захочет ли вообще со мной разговаривать. Но когда я наконец подошёл, первое, что бросилось в глаза, — ангел на её шее. Тот самый, который я ей подарил. Я не ожидал этого.

Что-то внутри дрогнуло.

Я пригласил её на танец. Она кивнула, и мы вышли на танцпол. Я обнял её за талию, она положила руку мне на плечо, и мы начали двигаться под медленную музыку. Близко, слишком близко. Я чувствовал её тепло, её дыхание, её запах.

Как же я по ней скучал. Каждый день без неё был пыткой, хоть я и убеждал себя, что это правильно, что ей лучше без меня. Она сводила меня с ума — своим присутствием, своей близостью, тем, как смотрела на меня из-под ресниц. Хотелось утащить её отсюда прямо сейчас. Увезти с этого мероприятия, подальше от всех этих людей, от музыки, от чужих взглядов. Остаться с ней наедине, где никто не помешает, где не нужно притворяться сдержанным и контролировать себя.

Потом произошло то, чего я не мог ожидать. Она сама меня поцеловала. Неожиданно, резко, просто подняла голову и коснулась губами моих губ. Я замер на секунду, не веря, а потом ответил — жадно, отчаянно, притягивая её к себе.

А после она смущалась. Отводила взгляд, краснела, нервно поправляла волосы. Это трогало. И веселило одновременно. Видеть её такой — растерянной, неуверенной, настоящей — было невероятно.

Настроение взлетело до небес. Я чувствовал себя легко, почти эйфорично. После танца мы разошлись. Мне нужно было пообщаться с деканом. Это был солидный мужчина с важным видом и пафосными речами о важности искусства и поддержки молодых талантов. Он говорил долго, с расстановкой, наслаждаясь собственными словами. Я кивал, поддакивал, изображал заинтересованность, но внутренне посмеивался. Знал бы ты, что всё это — весь этот спонсорский контракт, вся эта благотворительность — только благодаря одной вашей студентке, в которую я влюбился как последний идиот. Что я здесь не ради искусства и культуры, а ради того, чтобы просто увидеть её.

Разговор затянулся. К нам подошёл ещё один спонсор — молодой, амбициозный, с горящими глазами. Начал рассказывать о своих проектах, о том, как важно инвестировать в будущее, в образование, в креативные индустрии. Декан поддакивал, вставлял свои комментарии, они оба наслаждались беседой.

А мне было совершенно неинтересно. Обычно на любых светских мероприятиях я участвовал в таких разговорах с удовольствием — налаживал связи, обсуждал возможности сотрудничества, планировал новые проекты. Приходил на подобные вечера с девушками, которые висли на моей руке и ждали моего внимания, а я отправлял их развлекаться самостоятельно, сосредоточившись на деловых беседах. А сейчас всё было наоборот. Дела меня не волновали. Я просто хотел вернуться к Эле.

Когда разговор наконец закончился, мы подняли бокалы с шампанским за успешное сотрудничество. Я выпил залпом и с облегчением вздохнул. Вот эта часть, обязаловка, наконец закончилась. Теперь можно вернуться к главному.

Я пошёл искать её в зале. Прошёлся между гостей, оглядываясь по сторонам. Её нигде не было. Наверное, она ещё на улице. Я направился к выходу.

На улице было прохладно, несколько студентов курили у входа, кто-то разговаривал по телефону, пара обнималась в тени. Но Эли среди них не было.

Я вернулся в зал, огляделся, пытаясь поймать её силуэт среди гостей. Ничего. Чтобы не тратить время на бесполезные поиски, достал телефон и набрал её номер.

Абонент недоступен.

Странно. Может, разрядился? Но она же проверяла его при мне каких-то полчаса назад, что-то набирала, листала экран. И это тот самый телефон, который я ей купил — с мощной батареей, который держит заряд по два дня. Он не мог разрядиться за полчаса.

Внутри кольнула тревога — лёгкая, но настойчивая. Что-то было не так. Куда она могла деться?

Я огляделся по залу ещё раз, и взгляд зацепился за знакомое лицо. Девушка стояла у стены, разговаривала с кем-то, смеялась. Она сидела рядом с Элей в зале сегодня. И в театре она тоже была тогда, когда Элю отравили. Странно, слишком странно. Эта девушка была рядом и тогда, когда Элю отравили, и сейчас, когда она внезапно исчезла. И вроде бы её звали Олей. Именно с Олей Эля пошла встречаться на улице. Наверняка с ней.

Ноги сами понесли меня в её сторону. Подошёл вплотную, перебив её разговор, и сразу, не здороваясь, не тратя времени на любезности, спросил:

— Ты видела Элю?

Оля обернулась, удивлённо подняла брови. Парень, с которым она разговаривала, тоже посмотрел на меня с недоумением.

— Что? — она явно не ожидала такого вопроса. — Нет, а что?

— Вы договаривались о встрече на улице? — настаивал я, глядя ей прямо в глаза. — Ты писала ей?

Оля нахмурилась, искренне удивлённая.

— Нет. Мы с Элей разошлись ещё после концерта.

Я сжал челюсти, чувствуя, как тревога нарастает.

— У неё есть ещё подруги с именем Оля?

Оля задумалась на мгновение, потом покачала головой.

— Тут? Наверное, нет. Я не знаю других Оль среди Элиных знакомых. — Она посмотрела на меня внимательнее, и в её голосе появилась нотка беспокойства: — А что-то случилось?

Я не ответил. Просто махнул рукой и отошёл, разворачиваясь. Я был уже уверен — что-то случилось и что-то страшное.

Отошёл в сторонку, подальше от толпы, и сделал то, что последний раз делал только в августе.

Тогда, ещё летом, после ареста Пономарева, когда я решил отпустить Элю, меня грызла тревога. Постоянная, ноющая, не дающая покоя. Казалось, что что-то не так, что может что-то случиться. Я пытался успокоить себя, убедить, что это просто из-за предстоящего расставания, из-за того, что я больше не смогу контролировать ситуацию, не смогу защитить её.

И я не удержался.

В телефон, который я купил Эле, был встроен GPS-трекер. Маячок работал в любом случае, даже если телефон разряжен, выключен или находится в режиме полёта. Он продолжал передавать сигнал. Я понимал, конечно, что это не спасёт от пули или яда. Что телефон можно выронить, не взять с собой, оставить где-то. Но это был хотя бы какой-то контроль. Хотя бы минимальная возможность знать, где она.

Первые две недели за Элей и её домом наблюдали мои люди. Я смотрел за её передвижениями через приложение, отслеживал каждый её шаг. Это было вероломное вмешательство в личную жизнь, незаконно, неправильно. Но я не мог иначе. Тревога не отпускала, сидела внутри, требовала хоть какой-то уверенности, что она в безопасности.

Первое время я смотрел, куда Эля ходит — дом, магазин, кафе, пробежка. Люди докладывали: ничего подозрительного. Потом было то свидание с Мишей. Я увидел их вместе, и это чуть не свело меня с ума.

Потом я отозвал людей. Перестал смотреть в приложение. Убедил себя, что ей ничего не угрожает, что опасность миновала, что Пономарев за решёткой и больше никто не будет её трогать. И ещё — я боялся. Боялся увидеть её с этим парнем или с кем-то ещё. Боялся, что это добьёт меня. Решил окончательно отпустить её. Дать ей жить своей жизнью. Хотя, учитывая, что я здесь стою на этом балу, притворяясь спонсором ради одного только шанса увидеть её — отпустить получилось так себе.

И вот сейчас, чувствуя, как дрожат руки, я достал телефон и открыл приложение. Экран грузился несколько мучительно долгих секунд. Появилась карта. На ней — красная точка, сигнал от её телефона.

Вгляделся в экран. Местоположение — в двадцати минутах езды отсюда. Лес. Глухой, удалённый лес за городом.

Я буквально выбежал из зала. Расталкивал всех, кто попадался на пути — студентов, официантов с подносами, кого-то ещё. Кто-то окликнул меня — кажется, ректор, хотел что-то сказать, — но я не обратил внимания. Каждая секунда может быть решающей. Каждая чертова секунда.

Выскочил на улицу, добежал до машины, рывком открыл дверь и сел за руль. Завёл двигатель и вдавил педаль газа в пол. Машина сорвалась с места, шины взвизгнули на асфальте, наверняка оставив чёрные следы. Я мчался по городу, обгоняя всех, кто ехал слишком медленно, одной рукой держась за руль, другой — за телефон, не отрывая взгляд от экрана. Красная точка всё ещё была на месте. Замерла. Не двигалась ни на миллиметр.

Это всего лишь местоположение её телефона. А если её рядом нет? Если телефон лежит где-то в траве, выброшенный, а её там нет? Если с ней уже что-то случилось, если она ранена, если она... если её уже нет в живых? Если я опоздал?

Нет. Нет, нет, нет.

Я не могу её потерять. Не выдержу. Она — единственное, что имеет значение. Единственное, ради чего стоит дышать, жить, бороться. Без неё всё это — деньги, власть, контроль, всё, что я строил годами — просто пустота. Бессмысленная, холодная, мёртвая пустота.

Я люблю её. Люблю так сильно, что это пугает. Так сильно, что это сводит с ума. Так сильно, что я готов делать вещи, которые никогда бы не подумал, что когда-либо снова сделаю. После смерти Ани я был уверен, что всё закончилось. Что больше никого так не полюблю. Что та часть меня, способная на такие чувства, умерла вместе с ней.

Но я ошибся. Эля для меня — это не просто любовь. Она — это воздух, без которого я задыхаюсь. Она — это свет, без которого мир погружается во тьму. Она вернула меня к жизни, заставила снова чувствовать, снова бояться потерять что-то важное. И сейчас этот страх разрывает меня изнутри.

Я не могу её потерять. Не имею права.

Глава 43

Дмитрий Молотов

Красный свет светофора вспыхнул впереди. Передо мной остановилось несколько машин. Я мог бы рискнуть — выехать на встречку, проскочить на красный. Но по перекрёстку уже шёл плотный поток машин слева направо, одна за другой, без промежутков. Если попаду в аварию сейчас, ей точно не помогу. За эту ночь я уже собрал кучу штрафов — превышение скорости, проезд на жёлтый, пересечение сплошной, обгон в неположенном месте. Но врезаться в кого-то — это конец. Я резко затормозил, пальцы сжали руль до побеления костяшек.

Я смотрел на экран телефона, следил за точкой. Она всё ещё не двигалась. Поток машин перед перекрёстком всё никак не кончался. Машина за машиной. Бесконечный, мучительный поток.

Я нажал на контакт Василия, не отрывая взгляд от дороги. Он ответил после первого гудка.

— Дмитрий Александрович?

— Скидываю тебе координаты, — сказал я, не тратя времени на объяснения. — Вызывай полицию и скорую. Сейчас же. Говори, что чрезвычайная ситуация, возможно, похищение. Позвони кому надо из своих знакомых, чтобы приехали быстро, без бюрократии. И отправь кого-то из наших людей. Всех, кто есть поблизости. Делай всё, что нужно.

— Понял, — коротко ответил Василий.

Я скинул ему точку, вернулся в приложение и положил телефон рядом на пассажирское сиденье, где он был всё время на виду. Светофор наконец сменился на зелёный. Едва поток машин тронулся, я вдавил педаль газа в пол и рванул вперёд, обгоняя всех, кто не успел набрать скорость. Двигатель взревел, стрелка спидометра поползла вверх. Лес был всё ближе. Красная точка всё ещё на месте.

Держись, Эля. Пожалуйста, держись. Я уже еду.

Я свернул с трассы на грунтовую дорогу. Асфальт сменился неровной, ухабистой колеёй, машина подпрыгивала на каждой кочке. Фары выхватывали из темноты узкую полосу земли, деревья по бокам, кусты. Потом грунтовка перешла в проселочную дорогу — ещё уже, ещё хуже. Ветки скребли по бокам машины, где-то справа что-то треснуло.

Темнота была плотной, почти осязаемой. Город остался далеко позади, здесь не было фонарей, не было света из окон домов. Только лес, чёрный и глухой, поглощающий всё вокруг.

Красная точка на экране была уже совсем близко. Совсем рядом.

Я резко затормозил, увидев силуэт машины впереди. Она стояла у обочины, наполовину скрытая деревьями. Я открыл бардачок, достал небольшой складной нож и травмат, проверил, заряжен ли. Заряжен. Сунул за пояс и выскочил из машины.

Тишина. Абсолютная тишина. Никого вокруг. Ни звука, ни движения.

Я огляделся. Луна выглянула из-за облаков, бледная и холодная, и её свет чуть осветил пространство вокруг. Стало видно контуры деревьев, тропинку, уходящую вглубь леса, пятна теней на земле. Я достал телефон, не включая фонарик — свет мог выдать меня. Посмотрел на экран. Точка была здесь. Совсем рядом. Метров двадцать, может, тридцать вглубь леса.

Со стороны, где была красная точка, раздался шорох. Я замер, прислушиваясь. Потом ещё один — шелест листвы, треск ветки. Она там. Она должна быть там.

Я двинулся вперёд, быстро, почти бегом, но старался идти тихо, наступая осторожно, избегая сухих веток, которые могли хрустнуть под ногами. Каждый звук казался оглушительным в этой тишине. Дыхание, шаги, шелест одежды. Я сжал травмат в руке, готовый выстрелить в любой момент.

Впереди мелькнул свет. Слабый, жёлтый — фонарь. Я пошёл на него, ускоряя шаг, продираясь сквозь кусты и ветки. И вдруг земля под ногами провалилась. Я едва удержал равновесие, отшатнулся назад, выбросив руки вперёд, чтобы не упасть. Яма. Прямо передо мной зияла яма в земле — глубокая, прямоугольная, с неровными, осыпающимися краями. Свежевырытая.

Страшная догадка пронзила сознание. Это не яма. Это могила.

Я заглянул внутрь. Пусто. Земля на дне рыхлая, неровная, но никого там нет.

Сердце забилось бешено, оглушительно, отдаваясь в висках. Я сорвался с места и побежал на свет — уже не скрываясь и не таясь. Ветки хлестали по лицу, царапали кожу, кусты цеплялись за одежду, но я просто ломился вперёд, к этому свету.

И то, что я увидел, заставило кровь вскипеть в жилах.

Красная пелена мгновенно застлала взгляд. Ярость вспыхнула так резко, так всепоглощающе, что на секунду в голове просто погасло всё остальное. Такое сильное желание убить, стереть с лица земли, уничтожить я испытывал впервые. Слепое, жгучее, готовое разорвать всё на части.

Эля лежала на земле. Грязная, исцарапанная, её белое платье было перепачкано землёй и чем-то тёмным — кровью, наверное. Голова в крови — тёмное пятно на виске блестело в свете фонаря. Руки и ноги связаны верёвками. Рот заклеен скотчем. Глаза широко раскрыты, полны ужаса.

И над ней — этот урод. Он обмотал верёвку вокруг её шеи и тянул, натягивал, душил. Она извивалась, пыталась вырваться, дёргалась всем телом, но связанная, не могла ничего сделать. Лицо уже начинало синеть.

Я не помню, как преодолел расстояние между нами. Просто в одну секунду я был там, у края поляны, а в следующую — уже летел на него, сбивая с ног, отрывая его руки от верёвки. Ярость била в висках, в груди, заполняла всё, не оставляя места ни для чего другого.

Урод попытался сопротивляться — дёрнулся, замахнулся, попытался оттолкнуть меня, но я не дал ему даже секунды. Схватил его за горло одной рукой, а другой ударил — в челюсть, резко, со всей силы, вкладывая в удар всю ярость, которая кипела внутри. Хрустнуло. Он осел мешком, голова откинулась набок, тело обмякло. Вырубился.

Жив. Грудь поднималась и опускалась — дышал. Я его не убил, хотя каждая клетка моего тела орала, требовала добить его прямо здесь, сейчас, не оставить ему ни единого шанса. Но не сейчас. Сейчас была важна только Эля. Она не должна была видеть, что я с ним сделаю. Не должна была слышать. Ей нужна была помощь. Сначала она. Этот ублюдок — потом.

Я резко обернулся и увидел, что могила — яма, в которую я чуть не свалился — оказалась совсем рядом. Буквально в паре метров от того места, где он её душил. В темноте, в страхе за Элю, я просто не смог оценить расстояние. А он лежал прямо у края, почти на самой кромке ямы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я не удержался. Занёс ногу и пинком свалил его в яму — одним резким, злым толчком. Тело покатилось по краю, осыпая землю, и глухо шлёпнулось на дно. Я достал телефон, включил фонарик и посветил вниз. Лицо высветилось в луче света, и я его узнал.

Это был один из спонсоров банкета. А еще он был тогда в театре вместе с Олей. Молодой депутат. Перспективный, амбициозный. Я слышал про него — многообещающая карьера, светлое будущее. И вот он теперь, в яме, которую сам выкопал для Эли.

Хотелось достать травмат и выстрелить ему прямо в голову. Не ранить — убить. Или ещё лучше — взять эту верёвку, которой он её душил, и задушить его самого. Медленно, собственными руками, чтобы он прочувствовал каждую секунду, каждый миг того, что испытывала она. Чтобы понял, каково это — умирать в петле, задыхаться, хватать воздух, которого нет. А потом закопать его здесь, в этой могиле, которую он для неё вырыл. Засыпать землёй и забыть, будто его никогда не было.

Но не сейчас.

Я стоял над ямой, смотрел на него — бессознательного, с разбитой челюстью, лежащего на дне в грязи — и думал: сегодня ты не умрёшь. Ты умрёшь позже. Не от моей руки. От руки сокамерника, может быть. Или от несчастного случая в тюрьме — такое бывает сплошь и рядом. Что-нибудь обязательно произойдёт. Я об этом позабочусь. Но позже. И Эля об этом даже не узнает.

Всё это пронеслось в голове за секунду. А потом я метнулся к Эле.

Упал на колени рядом с ней, выхватил из кармана складной нож, раскрыл его одним движением. Руки дрожали — чёрт, как же они дрожали — но я заставил себя действовать быстро, точно. Перерезал верёвки на запястьях, потом на ногах. Грубые узлы поддавались с трудом, лезвие скользило, пилило волокна, и я боялся задеть её кожу, но торопился, не мог остановиться.

Верёвки лопнули, упали на землю. Я бросил нож в сторону и потянулся к её лицу, осторожно, дрожащими пальцами подцепил край скотча и снял его. Она судорожно вдохнула ртом — хрипло, болезненно, жадно.

И в ту же секунду бросилась ко мне. Обвила руками мою шею, прижалась всем телом — так крепко, так отчаянно, будто боялась, что я исчезну. Я обнял её в ответ, притянул ближе, одной рукой придерживая за спину, другой гладя по волосам — по грязным, спутанным, липким от крови волосам.

— Всё, — прошептал я ей на ухо, сам не узнавая собственный голос — хриплый, сорванный. — Всё, Эля. Я здесь. Ты в безопасности.

На меня обрушилось всё разом. Страх — огромный, всепоглощающий, запоздалый. Страх того, что я мог не успеть. Что мог опоздать на минуту, на секунду, и её бы уже не было. Что я мог потерять её прямо здесь, в этом лесу, в темноте. Навсегда. Я прижимал её к себе сильнее, чувствуя, как она дрожит, как её сердце колотится под рёбрами, как она дышит — живая, тёплая, рядом. Моя.

Я чуть не потерял её.

Поднял её на руки. Она обхватила руками мою шею, уткнулась лицом мне в плечо и так и держалась, не отпуская. Не плакала. Просто дышала, молчала и цеплялась за меня. Я понёс её к машине сквозь темноту леса, освещая путь дрожащим светом телефона, и она так и не разжала рук.

Потом всё смешалось в один сумбурный поток. Полиция. Скорая. Вопросы, показания, осмотры. Я стоял рядом с ней, не отходя ни на шаг — когда фельдшер проверяла её пульс и осматривала шею, когда полицейский записывал её слова в блокнот. Эля отвечала спокойно, чётко, без истерик. Голос не дрожал. Слёз не было. Она держалась так, будто это был просто ещё один день, ещё одно испытание, к которому она уже привыкла.

Я смотрел на неё — на грязное лицо, исцарапанные руки, борозду на шее, синяки на запястьях — и думал: она стала слишком сильной. Сильнее, чем должна быть в двадцать один год. Она не должна была привыкать к попыткам убийства. Не должна была спокойно рассказывать полиции, как её душили верёвкой. Но она привыкла, и это разрывало меня изнутри.

Обещаю, Эля, думал я, глядя на её профиль в свете фар полицейской машины. Обещаю, что это в последний раз. Больше ничего с тобой не случится. Клянусь.

Позже я узнал всю историю. Этот урод — Паша, молодой депутат с блестящей карьерой — убил её родителей. Это он был за рулём той машины, а не Егор Пономарёв, который сидел в тюрьме. А Пономарёв действовал по его указке — пытался отравить Элю, застрелить, убрать любым способом. Всё это делал он. Всё из-за одного человека, который боялся, что она вспомнит его лицо.

Эля столько пережила. Столько боли, страха, потерь. Она не должна была становиться сильнее. Не должна была закаляться в этом аду. И мы бы тогда не познакомились. Может быть, когда-нибудь встретились бы — в другое время, в других обстоятельствах. Но тогда она не потеряла бы родителей. Не работала бы ночами в этом клубе. Не пережила бы изнасилование. Не лежала бы в лесу со связанными руками, ожидая смерти возле ямы, вырытой специально для неё.

И я тоже был виноват. Я тоже часть того ада, через который она прошла. Я спас её сегодня. Но это не стирало того, что я сделал с ней тогда. Вина до сих пор жгла изнутри, тяжёлая, липкая, неотступная.

Увозя её домой, я всё думал об этих двух уродах — о Паше и о Пономарёве. Странно, но к Пономарёву я не испытывал такой ненависти, как к этому депутату. Даже тогда, когда считал его виновником всего — аварии, смерти родителей Эли, покушений на неё. Может быть, потому что не видел его в деле. Не видел, как он душит её верёвкой, как копает ей могилу, как смотрит на неё с холодным расчётом убийцы. Пономарёв был просто именем в деле, фигурой в новостях. А этот — он был реальным, живым чудовищем, которое я видел своими глазами.

Я все думал, что тюрьма — слишком мягкое наказание для Пономарева. Но так и не решил тогда, что именно с ним делать.

А сейчас я точно знал, кто какое наказание получит. Депутат умрёт. Не сегодня, не завтра, но умрёт. А Пономарёв... тут как повезёт. Он же перешёл дорогу «большим» и опасным людям. А его дружок, этот Паша, смог это скрыть, выручил его, прикрыл. Но теперь «большие» люди всё узнают.

И, может, его пожалеют. Может, дадут шанс искупить вину. А может, его найдут в камере с перерезанным горлом или он просто исчезнет без следа однажды ночью. Как повезёт. Как решат те, кому он задолжал. Мне всё равно. Его судьба меня не волнует. Главное, что Эля в безопасности.

Мы приехали к ней домой. Зашли в квартиру. Эля по-прежнему была спокойна — даже отказалась от каких-либо успокоительных. Я не стал настаивать.

Она ушла в душ, а я остался на кухне, варить кофе. Когда она вышла, волосы были ещё мокрыми, капли воды стекали на плечи. Светлая пижама — простая, домашняя, ничего особенного. Но Эля выглядела так... красиво. Просто красиво. Без косметики, без причёски, уставшая, с синяками на запястьях и ссадиной на шее — и всё равно красиво. Мне захотелось прижать её к себе, обнять, не отпускать. Но я сдержался.

Мы сели за стол, пили кофе молча. Она обхватила чашку обеими руками, смотрела в окно, иногда делала маленькие глотки. Я наблюдал за ней и видел, как постепенно глаза начинают закрываться, как голова клонится вниз, как она борется со сном, но проигрывает.

Хотелось остаться или увезти её с собой. Но я не хотел давить на неё своим присутствием. Сегодня было слишком много всего. Может, тот поцелуй ничего не значил. Может, это было действие шампанского, эмоций. Может, завтра она пожалеет.

Допив кофе, я поставил чашку в раковину и начал собираться.

Я уже надел куртку, когда услышал:

— Дима.

Меня буквально дёрнуло. Никогда ещё моё имя не звучало так — так значимо, так весомо. Звук собственного имени из её уст ударил по мне сильнее любого крика. Она назвала меня по имени. Впервые. За всё это время она ни разу не обращалась ко мне — ни Дима, ни Дмитрий Александрович, никак. Я замечал это, конечно. И это ранило. Каждый раз, когда она избегала называть меня, это напоминало о той пропасти, которая была между нами. А сейчас — она произнесла моё имя, и внутри что-то резко сжалось, горячей волной поднялось к горлу.

Я обернулся и посмотрел на неё.

Эля стояла в коридоре, босиком, в своей светлой пижаме, мокрые волосы падали на плечи. Смотрела на меня — долго, внимательно, будто пыталась что-то понять, что-то решить. А потом подошла. Слишком близко. Так близко, что я чувствовал запах её шампуня, видел каждую царапину на её лице, каждую тень усталости под глазами. Она подняла взгляд, посмотрела мне прямо в глаза и тихо сказала:

— Не уходи. Останься. Пожалуйста.

Всё. Если у меня ещё и были какие-то сомнения — что, может быть, ей лучше без меня, что я давлю на неё, что ей нужно время и пространство — то сейчас они исчезли. Просто испарились. Я смотрел на неё, на это усталое, измученное, но такое живое и любимое лицо, и думал только одно: не уйду. Никуда не уйду. Не оставлю тебя, Эля. Никогда.

Я шагнул к ней и поцеловал — жадно, отчаянно, так. Весь мир сузился до этого момента, до её губ под моими, до её дыхания, смешавшегося с моим. Она ответила мгновенно, без колебаний, прижалась всем телом, обхватила руками мою шею, и это было как взрыв, как вспышка, которая сжигала всё вокруг. Я поднял её на руки, не прерывая поцелуя, и понёс в спальню. Положил на кровать.

Пиджак, рубашка — всё полетело на пол за секунду. Я целовал её лицо, каждую царапину, каждую ссадину, губами проходился по шее, нежно, осторожно касаясь той борозды, которую оставила верёвка, и внутри бушевала эйфория — дикая, всепоглощающая, невыносимо яркая. Счастье. Чистое, острое счастье от того, что она здесь, живая, тёплая, дышит под моими руками, отвечает на каждый поцелуй, её пальцы скользят по моей спине, зарываются в волосы, тянут меня ближе, ещё ближе.

Несмотря ни на что. Несмотря на всё, что было между нами — она здесь, со мной.

Безумное желание нарастало с каждой секундой, требовало большего, накрывало с головой. Ее футболка задралась, оголяя живот, и я увидел его — шрам. Длинный, бледный, пересекающий кожу. Этот шрам даже ей шёл, вписывался в её хрупкую красоту, но его не должно было быть. Не на её коже. Я склонился и поцеловал его — медленно, нежно, проводя губами по всей длине. Мне хотелось целовать каждый миллиметр её тела, каждый изгиб, каждую отметину.

Но что-то изменилось. Я почувствовал это сразу. Эля едва слышно выдохнула, почти застонала, и я видел, что ей приятно — её дыхание участилось, руки сжались на моих плечах. Но что-то было не то. Она будто зажималась, напрягалась, зажмурила глаза и ничего не говорила, просто лежала, и в этом молчании была какая-то тревога, какое-то сопротивление.

Я перестал целовать её живот, опустил футболку обратно, разглаживая ткань. Притянул Элю к себе — развернул спиной к груди и крепко обнял. Она не сопротивлялась, наоборот, прижалась ближе, устраиваясь в моих руках, и я почувствовал, как её тело постепенно расслабляется, как напряжение медленно уходит. Я поцеловал её в макушку, зарылся носом в её еще влажные волосы, вдыхая этот запах — чистый, свежий, такой родной.

— Спи, — прошептал я тихо, прижимая губы к её виску.

Она ничего не ответила, только тихо выдохнула и ещё сильнее прижалась ко мне.

Слишком рано. Ещё слишком рано. Но я могу подождать. Буду ждать столько, сколько нужно.

Дорогие читательницы!

Наша история стремительно мчится к финалу! Это была последняя глава от Молотова, все следующие главы будут только от нашей Эли.

15 декабря в 16:00

вас ждет новая глава.

А

17 декабря

— грандиозный финал! Сразу

две главы, эпилог и анонс новой книги

, которую начну выкладывать буквально следом!

Не пропустите — впереди тот самый хэппи-энд, который наши герои (а особенно Эля!) так заслужили! Будет жарко, романтично и очень-очень интересно! ????❤️

Глава 44

Эля

Три месяца спустя

Я стояла на сцене нашего театра, всё ещё пытаясь отдышаться после финального выхода. Сердце колотилось, лёгкие жгло, ноги гудели от усталости, но внутри было такое ликование, такая лёгкость, что казалось — я могу взлететь прямо сейчас.

В центре сцены представляли приму, которая танцевала Одетту. Её поздравляли преподаватели, говорили красивые слова о таланте, о грации, о том, как она воплотила образ. Кто-то из труппы протянул ей огромный букет белых роз, и она улыбалась, кланялась, благодарила. Я стояла чуть в стороне, в кордебалете, среди других танцовщиц. Не главная роль. Даже не вторая. Просто одна из многих — лебедей, которые создавали фон для главной героини.

Год академического отпуска сказался. Я это чувствовала в каждом движении, в каждом прыжке — тело было уже не таким послушным, как раньше, мышцы требовали большего времени на разогрев, растяжка стала жёстче. Но то, что меня вообще взяли обратно, что дали шанс вернуться на сцену — это уже было победой. Огромной, невероятной победой.

Но я была счастлива. По-настоящему счастлива. Не из-за роли, не из-за аплодисментов. Я была счастлива, потому что смотрела в зал, на первый ряд, где сидели три самых дорогих мне человека.

Славик. Он улыбался мне во весь рот, держа в руках маленький букет хризантем — жёлтых, ярких, немного помятых. Я знала, что он сам захотел купить их для меня, сам выбирал в цветочном магазине, настаивая, что именно эти — самые лучшие. Он сидел с гордым видом, выпрямив спину. Он уже почти не хромает. Ещё немного, и он начнёт бегать, как раньше.

Рядом с ним Лиза — такая красивая в тёмном платье, с аккуратной укладкой, с той мягкой улыбкой, которую она дарила только самым близким. Она смотрела на меня с гордостью и теплотой, и я знала, что для неё это тоже победа.

И Дима. Он сидел рядом с ними, чуть откинувшись на спинку кресла, держа на коленях огромный букет ромашек — белых, свежих, таких больших, что они едва умещались в его руках. Он смотрел на меня. Просто смотрел — спокойно, внимательно, с той лёгкой улыбкой на губах, которая говорила мне больше любых слов.

Три последних месяца были очень хорошими. Больше, чем хорошими — они были спокойными, тёплыми, наполненными той простой человеческой радостью. После всего, что произошло за последний год, это время казалось настолько прекрасным, настолько нереально мирным, что иногда я ловила себя на мысли: неужели это правда? Неужели всё это происходит со мной?

В середине октября мы стояли вдвоём с Димой в аэропорту, в толпе встречающих, и ждали Славика с Лизой. Я нервничала, смотрела на каждого человека, выходящего из зоны прилёта, вглядывалась в лица, пытаясь разглядеть их. Дима обнял меня за плечи, притянул к себе, поцеловал в висок и тихо сказал: «Немного терпения». Я держала в руках букет цветов для Лизы — белые розы, её любимые. А Дима — большую коробку с настольным хоккеем для Славы, которую еле удерживал одной рукой. И потом Славик выбежал из зоны прилёта на костылях — неуклюже, но так быстро, что Лиза едва поспевала за ним — и бросился мне на шею, едва не сбив с ног.

Потом было много чего. Мы вместе возили Славика на реабилитацию — три раза в неделю, в центр на другом конце города. Дима, по мере возможности, старался помогать — отвозил Славу на машине или забирал, когда я была на занятиях в университете или когда Лиза была занята. Я видела, как они общались в машине, как Слава рассказывал ему что-то взахлёб, размахивая руками, а Дима слушал внимательно, иногда смеялся. Дима даже начал ходить с ним в бассейн — для реабилитации врач посоветовал плавание, и Дима записался в тот же бассейн, чтобы Славик не скучал.

Мы проводили много времени вместе с Димой. Гуляли по вечерам — по набережным, паркам, просто по улицам. Дима часто приходил к нам в гости, приносил что-нибудь вкусное — пиццу, суши, иногда просто пирожные из какой-нибудь кондитерской. Слава и Лиза сдружились с ним быстро — Слава вообще обожал его, постоянно что-то спрашивал, рассказывал про школу, показывал оценки. А Лиза... Лиза просто приняла его, не задавая никаких вопросов. Хотя, кажется, она прекрасно понимала, что наши отношения не были простыми.

Ещё я узнала, что Дима закрыл стриптиз-клуб. Теперь там ресторан — гастротеатр, как он сам назвал. Еда, представления, живая музыка, иногда небольшие театральные постановки. Никаких голых девушек. И что самое интересное — там теперь выступают наши ребята. Студенты из академии, танцоры, актёры. Дима дал им площадку, и они были в полном восторге. Кто-то читал моноспектакли, кто-то ставил танцевальные номера, кто-то пел.

Дима часто забирал меня с учёбы. Я выходила после репетиций или лекций — уставшая, с растрёпанными волосами, в спортивной форме или в джинсах — а он уже ждал у входа, прислонившись к машине. Часто с цветами или с кофе в руках. Мы гуляли, разговаривали обо всём и ни о чём, заходили в кафе, сидели в машине до позднего вечера. С ним было легко. Удивительно легко и интересно. Мне уже и не верилось, что когда-то он мог вызывать у меня страх и напряжение. Теперь всё было по-другому. Мне было с ним хорошо. Комфортно. Я скучала без него, ждала встречи, считала часы до того момента, когда снова увижу его.

Но наши отношения... они больше походили на отношения школьников. Мы гуляли, общались, целовались — много, долго, до головокружения, до того момента, когда дыхание сбивалось и сердце колотилось где-то в горле. И на этом всё останавливалось. Максимум, что он себе позволял — это запустить руку под одежду и погладить спину, живот, бок. Очень осторожно, почти целомудренно. Его пальцы скользили по коже медленно, нежно, оставляя за собой след тепла, но никогда не шли дальше. Всё было прилично. Слишком прилично.

Вначале меня это устраивало. Его деликатность, его терпение, то, что он давал мне время. Но потом что-то изменилось. Он начал сводить меня с ума — только своими поцелуями, только этими осторожными прикосновениями. Каждый раз, когда его губы касались моих, когда его руки ложились мне на талию, прижимали ближе, внутри всё вспыхивало. Тело откликалось на каждое его движение, на каждый вдох, на каждое прикосновение. Всё сжималось, горело, требовало продолжения. Я хотела большего. Намного большего. А он всё никак. Останавливался на самом интересном месте, целовал меня ещё раз — нежно, почти извиняясь — и отстранялся. А сама я... ну, я была ещё не настолько смелой, чтобы сказать это вслух. Хотя ещё чуть-чуть, и я точно скажу. Обязательно скажу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мы даже почти не ночевали вместе. Иногда он оставался у нас, но мы просто спали в обнимку, ничего больше. Дима продал тот дом, где всё началось, где были те страшные первые дни. Купил другой — одноэтажный, но светлый, уютный, с большими окнами и садом. Там шёл ремонт. Мы приезжали туда, я даже пару раз оставалась там ночевать. Но было неудобно готовиться к учёбе, когда вокруг ремонт, запах краски, строительная пыль. Чаще мы просто целовались до поздней ночи, а потом Дима отвозил меня домой.

Я вынырнула из своих мыслей, когда на сцену пригласили кордебалет. Мы вышли чуть вперёд, выстроились в ряд, и зал снова зааплодировал. Не так громко, как приме, конечно, но всё равно это были настоящие аплодисменты, от души, и от этого становилось ещё радостнее.

Все трое поднялись со своих мест и направились к сцене. Слава и Лиза первыми подбежали ко мне, обняли с двух сторон, чуть не сбив с ног. Слава протянул мне свой букет. Его глаза сияли от восторга, щёки горели, он дышал часто, взволнованно.

— Ты была лучше всех! — выдохнул он, сияя.

Лиза крепко прижалась ко мне, уткнулась лицом в моё плечо, и я почувствовала, как её плечи мелко дрожат. Она плакала — беззвучно, сдержанно, но я видела, как слёзы текут по её щекам. Слёзы счастья и гордости.

А потом подошёл Дима. Он дал нам время — стоял чуть в стороне, ждал, пока я обнимусь с Лизой и Славой, не торопил, просто смотрел на нас с мягкой улыбкой. Он протянул мне букет ромашек, и я увидела, как он смотрит на меня — с нежностью и гордостью, будто я только что сделала что-то невероятное. Он обнял меня, притянул к себе и поцеловал — прямо здесь, на сцене, при всех: зрителях, преподавателях, других танцовщицах.

Его губы коснулись моих — горячие, настойчивые, требовательные, — и его рука легла мне на талию, прижала ближе, крепче. От него пахло ментоловыми конфетами. Дима постоянно носил их с собой последние месяцы, жевал одну за другой. Бросал курить. Это давалось ему тяжело — я видела, как иногда он нервничал, теребил пачку конфет в кармане, доставал по две-три штуки сразу. Но он держался. Ради меня, как он сам говорил.

Внутри всё вспыхнуло — то знакомое, сводящее с ума желание, от которого перехватывало дыхание и плавилось всё внутри. И в этот момент я вдруг осознала: все вокруг смотрят на нас. Все знали, что я встречаюсь с Дмитрием Молотовым — это имя в нашем университете знал каждый. Мне завидовали, шептались за спиной, смотрели с любопытством и удивлением. А сейчас он целовал меня прямо на сцене, при всех, не скрываясь, не стесняясь. И внутри меня вспыхнуло что-то ещё — не просто радость, не просто нежность. Гордость. Вот, смотрите. Он мой. Только мой.

— Ты была невероятной, — тихо произнёс он, когда оторвался от моих губ.

Я улыбнулась, чувствуя, как щёки горят.

Мы ещё постояли на сцене, пообщались с преподавателями и другими балеринами. Потом я пошла переодеваться. Мы должны были поехать вчетвером в ресторан отметить постановку.

А после — за ёлкой и украшениями.

До Нового года оставалось всего пять дней. Мы решили встречать его у Димы, все вчетвером. Ремонт в его новом доме наконец закончился, и теперь мы хотели украсить его вместе — нарядить ёлку, развесить гирлянды, сделать всё по-настоящему уютным и праздничным.

Слава терпеть не мог ходить по магазинам — любым, даже за подарками и игрушками, — поэтому за ёлкой и украшениями мы решили съездить с Димой вдвоём. А нарядить дом уже все вместе.

За сценой меня ждала Оля. Она стояла у входа в раздевалку, и, когда заметила меня, сразу подбежала и крепко обняла.

— Эля, я так рада! Очень рада, что тебя взяли в постановку! Ты была прекрасна! — Она отстранилась, глядя на меня с искренней радостью в глазах. — Серьёзно, ты большая молодец. Я очень за тебя рада.

Я обняла её в ответ, чувствуя тепло от её слов.

— Оля, спасибо. Правда, спасибо тебе большое. — Я улыбнулась, отстранившись.

С Олей мы стали общаться гораздо ближе за эти три месяца. После того как всё открылось — что её бывший парень Паша оказался убийцей моих родителей и чуть не убил меня — многие в академии стали относиться к ней холодно. Не было открытой травли, нет. Просто... отстранённость. Люди здоровались с ней сдержанно, разговоры обрывались на полуслове, никто не приглашал её посидеть вместе после занятий. Словно она была виновата в том, что когда-то встречалась с ним.

А Оля... Оля переживала это всё очень тяжело. Когда она узнала правду, то несколько дней вообще не приходила на занятия. Я даже не могла представить, каково ей было осознать, что парень, который ей нравился, с которым она проводила ночи, с которым мечтала о будущем, оказался убийцей. Как это вообще пережить? Как продолжать жить с этим знанием?

Она извинялась передо мной. Много раз. Просила прощения, плакала, говорила, что чувствует себя виноватой, что не могла предположить, что не знала. А я пыталась доказать ей, что она ни в чём не виновата. Что она не отвечает за его поступки. Что они к тому моменту уже расстались. Что никто не мог предугадать, что он способен на такое.

Оля рассказала мне, что было на балу. Паша действительно оказывал ей знаки внимания той ночью, несмотря на то, что они уже не были вместе. Она оставила свою сумочку с телефоном на столике, просто отошла пару минут. Именно в тот момент он и написал мне с её телефона. А потом сразу удалил сообщение, чтобы она ничего не заметила. Оля даже не знала, что он что-то делал с её телефоном, пока полиция не начала разбираться во всём этом.

Я всё это время поддерживала её. Встречалась с ней после занятий. Звонила, писала, просто была рядом. Мне было важно, чтобы она знала: я не виню её.

От Оли я узнала, что Паша погиб. Примерно через месяц после ареста. Его порезали в драке прямо в СИЗО — какая-то разборка между заключёнными. Врачи пытались его спасти, делали операцию, но он всё равно умер от потери крови. Оле об этом рассказал кто-то из их общих знакомых — парень, который раньше дружил с Пашей и случайно узнал от кого-то из родственников.

Мне не было его жаль. Совсем. Видимо, карма существует. Или справедливость. Не знаю, как это назвать. Но радости тоже не было. Просто... пустота. Он получил своё наказание. Может быть, не так, как должен был — через суд, через тюрьму, через долгие годы за решёткой. Но он получил его.

Тепло попрощавшись с Олей и обменявшись новогодними подарками — она подарила мне красивый шарф ручной работы, а я ей — набор любимого чая, — я пошла к своим. Дима, Слава и Лиза ждали меня у выхода, и мы все вместе поехали в ресторан.

Мы посидели в ресторане Димы — уютном, с приглушённым светом и живой музыкой, — поели, поговорили обо всём понемногу. Было тепло. Спокойно. По-семейному.

Когда мы закончили, Дима посмотрел на часы и повернулся к Лизе:

— Лиз, мы с Элей поедем. Это может затянуться — знаешь, как бывает в предновогодней суете. Наверное, верну Элю домой поздно. Может, даже очень поздно.

Я не удержалась. Внутри что-то щёлкнуло — от его слов, от этого его вечного терпения, от того, как он снова, в который раз, ведёт себя максимально прилично и целомудренно, словно между нами ничего не происходит. Словно я не сгораю каждый раз, когда он целует меня. Словно он не чувствует, как я хочу его.

Я повернулась к Лизе и, стараясь говорить как можно спокойнее, сказала:

— Лиз, я, может быть, вообще сегодня не вернусь домой.

Слова повисли в воздухе. Лиза на секунду замерла, потом медленно кивнула, и в её глазах промелькнула понимающая, чуть насмешливая улыбка.

— Хорошо, — просто ответила она. — Тогда увидимся завтра.

Я надеялась, что Дима понял намёк. Он всегда прекрасно считывал моё состояние, мои эмоции, а порой даже мысли, словно видел меня насквозь. Но вот то, что я уже давно хочу близости, что мне нужно больше, чем просто поцелуи и осторожные прикосновения, — это он почему-то упорно игнорировал. Или делал вид, что не замечает.

Дима посмотрел на меня — внимательно, изучающе, — и на его губах медленно появилась лёгкая улыбка. Не насмешливая. Не снисходительная. Понимающая. В его глазах что-то вспыхнуло — что-то тёмное, горячее, обещающее. Он ничего не сказал, но я почувствовала, как между нами пробежала искра — острая, обжигающая, заставившая сердце биться быстрее.

Кажется, он понял.

Глава 45

Эля

Мы купили ёлку — высокую, пушистую, с густыми ветками, — гирлянды, украшения, искусственный снег в баллончиках, коробки с шарами и фигурками. Дима таскал всё это по магазину с невозмутимым видом, а я выбирала, советовалась с ним, спрашивала, какие шары лучше — золотые или серебряные. В итоге взяли и те, и другие.

Когда мы приехали к его дому, был уже вечер. Небо потемнело, и вдруг начал идти снег — лёгкий, пушистый, медленно кружащийся в воздухе. Хлопья падали на землю, на крышу дома, на ёлку, которую мы вытащили из багажника. Мы достали всё из машины. Дима нёс огромную коробку с украшениями и гирлянды, я — пакеты с шарами и мелочами. Всё это мы отнесли на крыльцо и сложили аккуратной горкой.

Дима остановился у двери, начал доставать ключи из кармана. А я спустилась обратно с крыльца, остановилась посреди двора и посмотрела вокруг. Настроение было невероятно новогодним, волшебным, сказочным. Ещё ничего не было украшено, никаких гирлянд, огней, но заснеженная ёлка, которая стояла рядом с крыльцом, снег, который всё сильнее кружился в воздухе, мягкий свет от фонаря у дороги — всё это было похоже на сказку. На ту самую, из детства, когда Новый год казался чем-то волшебным и невероятным.

Дима открыл дверь, обернулся ко мне и спросил:

— Ты идёшь?

Во мне проснулась что-то игривое — лёгкое, озорное, почти детское. Я наклонилась, быстро слепила снежок и с размаху запустила в него. Неожиданно для себя самой я попала прямо в голову. Снег рассыпался по его тёмным волосам, осел на плечах, и я захохотала. Видеть его — такого серьезного, собранного, всегда безупречного — стоящим с растрёпанными от снега волосами было невероятно смешно.

Дима замер. Медленно поднял руку, стряхнул снег с головы, и посмотрел на меня — сурово, с прищуром, но в его глазах плясали озорные искорки.

— Ой, — только и выдохнула я, понимая, что сейчас будет.

Он двинулся в мою сторону медленно, но целеустремлённо, и я вскрикнула, развернулась и побежала прочь. Я старалась убегать от него, но не слишком быстро — специально спотыкалась, проваливалась в снег, оглядывалась через плечо, чтобы убедиться, что он бежит за мной. Мне хотелось, чтобы он меня догнал. Очень хотелось.

И он догнал.

Дима схватил меня за талию, развернул к себе и повалил в снег. Я упала на спину, он оказался сверху, его руки по обе стороны от моей головы удерживали его над мной, и его лицо было совсем близко. Горячее дыхание обжигало кожу, в глазах плясали тёмные огоньки, а на губах играла хищная улыбка.

— Думала, убежишь? — тихо спросил он, и его голос стал ниже, хрипловатее.

— Не очень-то и старалась, — призналась я, задыхаясь от смеха и от того, как он смотрел на меня.

Снег падал на нас — на его тёмные волосы, на моё лицо, таял на губах. Дима провёл рукой по моей щеке, убрал прилипшие пряди волос, и его взгляд стал серьёзнее, темнее. Он наклонился ближе.

Дима поцеловал меня. Медленно, глубоко, будто пробовал на вкус. Снег продолжал падать. Я чувствовала, как холодные хлопья таяли на моих щеках и шее. А потом рука Димы скользнула под мою куртку, под кофту, легла на голую кожу живота — ледяная, влажная от снега. Я вздрогнула от контраста. Его пальцы были холодными, но внутри меня всё горело. Желание вспыхнуло так резко, так сильно. Рука медленно поднималась выше, скользя по коже, оставляя за собой след огня, и я выгнулась ей навстречу, вцепившись пальцами в пальто.

Он оторвался от моих губ — ненадолго, всего на секунду. Я не стала ждать. Сама потянулась к нему, поцеловала — глубже, настойчивее, провела языком по его нижней губе, скользнула внутрь, требуя ответа. Намекая. Потому что если он и сейчас начнёт вести себя прилично, остановится на самом интересном месте, как делал все эти месяцы, я точно сойду с ума. Просто сойду с ума от этого вечного целомудрия.

Дима застыл на мгновение. Я почувствовала, как он напрягся, как его дыхание сбилось, а потом что-то внутри него сорвалось. Он ответил — жадно, горячо, его язык скользнул мне навстречу, рука на моей талии сжалась сильнее, почти до боли. Он целовал меня так, будто долго сдерживался и наконец позволил себе не думать ни о чём, кроме этого момента.

Потом он резко оторвался от моих губ, поднялся на ноги и потянул меня за собой. Я не успела даже встать как следует — он подхватил меня одним движением, закинул на плечо, прямо так, в снегу, и понёс к дому. Я вскрикнула, рассмеялась, вцепилась руками в его пальто, чувствуя, как снег осыпается с моих волос, с одежды, как его рука крепко держит меня за бёдра, не давая упасть.

Мне было и смешно, и невероятно дико от всего этого — от того, как он нёс меня, не церемонясь, как будто я ничего не весила, от того, как его плечо упиралось мне в живот, от того, что я видела только его спину и заснеженную дорожку под ногами. Дима поднялся на крыльцо, аккуратно перешагнул через коробки с украшениями и гирляндами, занёс меня в дом и захлопнул дверь резким толчком ноги.

Внутри было тепло, пахло свежей краской и деревом. Тишина. Только наше частое и сбившееся дыхание.

Дима опустил меня на ноги, прижал спиной к стене прямо в прихожей и замер, глядя на меня. Его глаза были тёмными, почти чёрными, дыхание было тяжёлым, неровным. Он провёл рукой по моей щеке, убрал мокрые от снега пряди волос, его пальцы задержались на моих губах.

— А ёлка? — выдохнула я, смеясь, потому что не могла сдержаться. — А коробки? Украшения?

Я сама понимала, насколько глупо это звучало сейчас. Нам явно будет не до ёлки. Совсем не до неё.

Дима наклонился ближе, его губы почти касались моих, и он посмотрел на меня с лёгкой усмешкой.

— Ты сейчас серьёзно? — тихо спросил он.

Он поцеловал меня — коротко, жёстко, оборвав любые попытки ответить, — а потом прошептал у самого моего уха:

— Ёлка никуда не денется.

Его руки скользнули под мою куртку, настойчиво стягивая её с плеч. Я помогла ему, сбросила куртку на пол, и мои пальцы сами потянулись к пуговицам его пальто. Руки дрожали — от холода, от волнения, от того невыносимого предвкушения, которое копилось внутри все эти месяцы. Наконец-то между нами не будет этой мучительной сдержанности. Наконец-то.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я стянула с него пальто — неловко, торопливо, застревая на рукавах. Он помог мне, резко дёрнул плечами, освобождаясь, и не глядя отшвырнул пальто на пол. Потом его руки потянули вверх мою кофту, и я подняла руки, позволяя ему снять её. Холодный воздух коснулся разогретой кожи. На мне осталась только тонкая облегающая майка.

Потянувшись к его пиджаку, я расстегнула пуговицы, стянула его с плеч. Под пиджаком был лёгкий свитер — серый, мягкий, — и я скользнула руками под него, провела ладонями по его животу, по рельефным мышцам, чувствуя, как они напрягаются под моими пальцами.

Дима стянул свитер через голову одним быстрым движением, швырнул его куда-то в сторону. Я провела ладонями по его обнажённой груди. Чёрт возьми, сколько мы уже сняли с себя, и всё равно на нас слишком много одежды. У меня под джинсами ещё колготки, бельё. Как будто специально одевалась слоями, чтобы усложнить задачу. Нетерпение нарастало с каждой секундой. Мне хотелось сорвать с себя всё, не тратить время на пуговицы, молнии и замки.

Он нагнулся, подхватил меня под коленями и под спиной, поднял на руки и понёс через прихожую, в глубь дома. Я обняла его за шею, прижалась к его обнажённой груди, провела пальцами по его плечам, скользнула вниз, очерчивая линию мышц. Его тело было горячим, напряжённым, я чувствовала, как его сердце колотится так же быстро, как моё.

Мы пришли в спальню. Я была здесь раньше, когда шёл ремонт, когда мы приезжали посмотреть, как идут дела. Но тогда везде была пыль, запах краски, строительный мусор. Сейчас всё было по-другому. Я не успела толком оглядеться, только заметила светлые стены, большую кровать со светлым бельём, мягкий ковёр на полу. Спальня была уютной, тёплой, и мне она уже нравилась — хотелось остаться здесь надолго.

Дима положил меня на кровать. Я откинулась на подушки, посмотрела на него снизу вверх. Он навис надо мной, его руки легли по обе стороны от моей головы, мышцы напряглись, его взгляд был тёмным, голодным, обжигающим. Он смотрел на меня так, будто видел впервые, будто хотел запомнить каждую деталь, каждую линию моего тела.

Он привстал, сел на колени между моих ног, и его руки скользнули к моей талии. Ловко расстегнул пуговицу на джинсах, потянул вниз молнию — медленно, наслаждаясь процессом, — зацепил пальцами за пояс и стянул джинсы вместе с колготками одним движением. Я зря переживала — он справился меньше чем за секунду.

Я осталась в одних трусиках и майке. Его взгляд скользнул по моему телу, выжигая каждый сантиметр кожи. Задержался на бёдрах, поднялся к животу, к груди под тонкой тканью майки. Я видела, как его челюсть напряглась, как он сглотнул, как зрачки расширились, почти поглотив радужку. Его дыхание стало тяжелее, грудь вздымалась чаще. Он смотрел на меня так, будто хотел сожрать, поглотить целиком.

Не отрывая от меня взгляда, тёмного, горящего, полного обещаний, он расстегнул пряжку ремня. Металл звякнул, и этот звук отозвался где-то внизу живота, заставив всё внутри сжаться в предвкушении. Дима стянул джинсы, бросил их на пол и остался в одних боксерах, тёмных, обтягивающих, подчёркивающих каждую линию его тела.

Я глянула вниз и сердце пропустило удар. Он был возбуждён. Сильно. Ткань боксеров натянулась, выпирая, едва сдерживая его, и я почувствовала, как между ног пульсирует, как желание разливается по всему телу волной, горячей и требовательной. Я сглотнула, пытаясь унять дрожь в руках, в коленях.

Дима навис надо мной, его губы коснулись моей шеи, горячие, настойчивые. Он целовал медленно, почти лениво, скользя вниз, к ключице, оставляя за собой влажный след. Его рука легла мне на бедро, сжалась, погладила, поднялась выше, к талии, провела большим пальцем по коже под резинкой трусиков. Его язык провёл по чувствительной ямке у ключицы, и я выгнулась, вцепилась пальцами в его волосы, притягивая ближе.

И тут меня вдруг осенило. Я всё утро тренировалась, танцевала на разогреве, потом было долгое и выматывающее выступление, потом суета, походы по магазинам. За весь день я вспотела раз сто.

— Дима, — выдохнула я со смешком, положив ладонь ему на грудь, пытаясь остановить. — Я вообще-то потная после выступления. И после целого дня.

Он замер, оторвался от моей шеи, поднял голову и посмотрел на меня. В его глазах плясали искорки, на губах появилась лёгкая усмешка.

— Понял, — сказал он, усмехаясь шире. — Пошли.

Дима потянул меня за руку, и я пошла за ним послушно, на ватных ногах. Мы прошли через коридор, и он открыл дверь в ванную комнату. Свет включился автоматически, мягкий и тёплый, не режущий глаза, заливая пространство ровным сиянием.

Ванная была просторной, светлой. Белая плитка, большое зеркало, душевая кабина со стеклянными дверцами. Я остановилась посреди комнаты, не зная, что делать дальше. Дима подошёл ко мне, встал передо мной, положил руки мне на талию. Тепло его ладоней обожгло кожу даже через тонкую ткань. Его пальцы скользнули к краю майки, зацепили её, потянули вверх, но замерли на полпути. Он смотрел на так, будто спрашивал разрешение, будто давал мне последний шанс остановить его, передумать.

Я просто молча подняла руки вверх.

Дима стянул с меня майку. Осторожно, почти благоговейно, провёл ею по моим рукам, по голове, убрал волосы с лица. Майка упала на пол, и его руки тут же вернулись ко мне, притянули к себе, прижали вплотную. Я почувствовала его тело. Горячее, твёрдое, напряжённое. Его дыхание на своих губах, его сердцебиение, бьющееся в унисон с моим. Моя обнажённая грудь прижалась к его груди, соски коснулись его кожи, и от этого касания внутри всё вспыхнуло ещё сильнее, разлилось жаром по всему телу. Я хотела его. Ещё больше, чем минуту назад. Невыносимо, нестерпимо сильно.

Он поцеловал меня коротко, жёстко, а потом подвёл к душевой кабине. Его руки опустились к моим бёдрам, пальцы зацепили резинку трусиков, приспустили их чуть ниже. Я сама стянула их до конца, сбросила на пол, осталась полностью обнажённой перед ним. Его взгляд скользнул по мне медленно и жадно, а потом он резким движением стянул с себя боксеры и бросил их в сторону.

Я посмотрела на него. Я его обнажённым толком-то и не видела раньше, а сейчас могла рассмотреть. Он был красивым. Очень красивым. Высокий, подтянутый, с рельефными мышцами, с широкими плечами и узкими бёдрами. Линия от груди к животу, чёткая, выраженная. Его член стоял твёрдый, напряжённый, и я почувствовала, как внутри всё сжалось в предвкушении, как между ног стало мокро и горячо.

Дима открыл дверцу душевой кабины, включил воду. Пар начал подниматься, заполняя пространство, оседая на зеркале. Мы зашли внутрь. Горячая вода обрушилась на нас, на плечи, на спины, на лица, смывая весь этот долгий день.

Сначала мы просто целовались под струями воды. Долго, медленно, жадно. Его руки скользили по моей спине, по бокам, бедрам, прижимали меня ближе. Вода текла между нами, горячая, но его прикосновения были ещё горячее.

Потом я потянулась за баночкой на полке. Я даже не знала, что это было — шампунь или гель для душа. Это было какое-то средство с запахом мяты и эвкалипта. Взяла его, выдавила немного на ладонь и потянулась к его волосам. Дима наклонил голову, позволяя мне дотянуться, и я начала намыливать его волосы, массируя кожу головы медленными круговыми движениями. Его волосы были мягкими, скользкими от пены, и я водила пальцами по его голове, массируя, втирая шампунь. Дима закрыл глаза, его дыхание замедлилось, и я видела, как он расслабился под моими прикосновениями.

После того, как я смыла пену с его волос, я снова взяла гель, намылила руки и положила ладони ему на грудь. Медленно провела по мышцам, по рельефу, чувствуя, как они напрягаются под моими пальцами. Скользнула по плечам, по рукам, по спине, ощущая каждую линию его тела, каждую впадинку, каждый изгиб. Даже осмелилась опустить руки на его ягодицы, сжала, ущипнула легонько. Он усмехнулся, его глаза вспыхнули темным огнём. Я водила руками по всему телу, изучая, запоминая, смывая пену. Но к его члену так и не прикоснулась, хотя очень хотелось. Просто пока я не осмелилась.

Дима перехватил мою руку, остановил меня, посмотрел в глаза с лёгкой усмешкой.

— Теперь я, — сказал он тихо.

Он взял с полки ту же баночку, выдавил средство на ладонь и потянулся к моим волосам. Его пальцы скользнули в мокрые пряди, начали массировать кожу головы. Он гладил мою голову аккуратно и, бережно, его пальцы втирали шампунь круговыми движениями, и от этих прикосновений я почти растаяла. Было так приятно, так интимно, что я закрыла глаза, позволяя себе просто чувствовать.

Когда он смыл пену с моих волос, направив струю воды так, чтобы она стекала назад, не попадая мне в лицо, он развернул меня к себе спиной. Прижал к себе плотно, всем телом, и я почувствовала его член, упирающийся мне в поясницу — твёрдый, горячий, пульсирующий. Внутри всё сжалось от этого ощущения, дыхание участилось. Предвкушение было таким сладким, таким мучительным. Очень хотелось уже перейти к главному, но он явно не торопился.

Дима выдавил ещё немного геля на ладонь, растер между ладонями и начал водить руками по моему телу. Медленно, методично. По плечам, оставляя скользкий след, по рукам, по бокам. Потом его руки поднялись к моей груди, накрыли её полностью, сжали. Его ладони скользили по мокрой коже, пальцы сжимали соски, массировали. Я ахнула, запрокинула голову ему на плечо, чувствуя, как внутри всё вспыхивает ещё сильнее. Его руки продолжали ласкать мою грудь — сжимая, поглаживая, дразня, — пока я не начала дрожать.

Потом он скользнул ладонями вниз, по животу, водя медленными кругами, опускаясь ниже, к бёдрам. Массировал, омывал, изучал каждый сантиметр моей. Он не торопился, растягивал каждое мгновение, и это нетерпение внутри меня нарастало с каждой секундой, превращаясь в тягучий, пульсирующий жар между ног.

А потом его руки скользнули по внутренней стороне бедра, поднялись выше — туда, где я хотела его прикосновений больше всего. Его пальцы коснулись нежной плоти и начали двигаться медленно, уверенно, круговыми движениями, надавливая именно там, где нужно, пробуждая волны дрожи, от которых подкашивались колени. Тёплые струи душа смешивались с моей влагой, стекали по коже, создавая причудливую симфонию ощущений — то обжигающих, то ласкающих. Дима обнял меня одной рукой поперёк талии, крепко удерживая: без этой опоры я бы просто рухнула под натиском чувств, захлебнулась в этом вихре.

Я не сдержала стон. Он вырвался сам, громкий, почти отчаянный. Его пальцы продолжали двигаться, ускоряясь, и внутри всё сжималось, накалялось, приближалось к какой-то невидимой грани. Мне было хорошо. Невероятно, безумно хорошо. Но этого было мало. Я хотела большего — всем телом, каждой клеточкой, каждым вдохом. Хотела его. Целиком.

В какой-то момент он остановился, выключил душ. Вода перестала литься, и в наступившей тишине стало слышно только наше учащённое дыхание — рваное, прерывистое, будто мы только что пробежали марафон. Я едва стояла на ногах.

— Пожалуй, хватит, — сказал он хрипло, и в этом голосе я уловила ту же муку, что терзала и меня.

Глава 46

Эля

Дима подхватил меня на руки. Мы даже не стали вытираться — вода струилась с наших тел, капала на пол, оставляя мокрые следы. Прохладный воздух приятно холодил разгорячённую кожу, соски затвердели от контраста температур, и от этого всё внутри трепетало, вспыхивало новыми искрами желания.

Дима занёс меня в спальню и опустил на кровать. Простынь тут же стала влажной от наших тел, от капель, всё ещё стекавших с волос. Холодная ткань прилипла к спине, но это лишь добавляло остроты, делало момент ещё более настоящим, диким, необузданным. Он устроился между моих ног, его вес мягко прижал меня к матрасу. Я почувствовала его член — горячий, твёрдый — прижатый к внутренней поверхности бедра.

Его ладонь скользнула по моим волосам, убирая мокрые пряди с лица. Взгляд — тёплый, полный такой нежности, что в груди что-то сжалось, будто сердце на миг остановилось, а потом забилось вдвое быстрее. Он наклонился и поцеловал меня — долго, глубоко, его язык скользнул в мой рот, требовательно и жадно.

Затем он медленно вошёл в меня. Я напряглась на секунду — инстинктивно, неосознанно, — но он остановился, дал мне время привыкнуть, приспособиться. Я думала, что испугаюсь самого момента или что будет больно, но ни того, ни другого не было. Только лёгкий дискомфорт, который через мгновение сменился удивительным чувством наполненности, будто всё наконец встало на свои места, будто мы стали единым целым. Это было так естественно, так правильно, что я лишь выдохнула — тихо, дрожаще — и расслабилась под ним, позволяя ему войти глубже.

— Эля, — прошептал он, чуть отстранившись, чтобы заглянуть мне в глаза. — Всё хорошо? Тебе не больно?

Я улыбнулась — медленно, блаженно — и провела пальцами по его щеке, по щетине, которая приятно кололась под подушечками пальцев.

— Всё хорошо, — прошептала я. — Не останавливайся, пожалуйста.

Он начал двигаться — медленно, осторожно, выходя почти полностью и снова входя, давая мне почувствовать каждое движение, каждый сантиметр. Его губы снова нашли моё лицо: он целовал закрытые веки, переносицу, уголки рта, шею, ключицы, а я вцепилась в его плечи, чувствуя, как под моими пальцами перекатываются напряжённые мышцы, как его тело работает надо мной, во мне. Каждое его движение отзывалось во мне новой волной тепла, удовольствия, которое накатывало всё сильнее, всё настойчивее. Я поняла — это только начало. Долгое, сладкое начало.

Постепенно его движения стали увереннее, глубже. Я обхватила его ногами за бёдра, притягивая ближе, чувствуя каждый изгиб его тела. Он застонал — низко, хрипло, гортанно. От этого звука внутри всё вспыхнуло, словно по венам разлился жидкий огонь, обжигая каждую клеточку.

Его рука скользнула под мою поясницу, приподнимая, меняя угол, и я ахнула — от новых ощущений, от того, как он заполнял меня полностью, до предела, не оставляя ни малейшего зазора между нами. Каждое движение отдавалось глубоко внутри, заставляя меня цепляться за него сильнее.

Он опустился ниже — тёплые губы скользнули по груди, оставляя влажный след, затем язык медленно провёл дорожку к соску. Я задержала дыхание, ожидая, замерев в предвкушении. И вот — лёгкое прикосновение зубов, почти невесомое, игривое, но от которого по всему телу пробежала острая дрожь. Чувствительная кожа откликнулась волной мурашек, а следом — пронзительным импульсом удовольствия, заставившим меня выгнуться навстречу его губам.

Я сама не понимала, чего хочу больше — отстраниться от этой невыносимой остроты ощущений или прижаться ещё ближе, раствориться в этой сладкой, мучительной игре. Его язык снова коснулся напряжённого соска, обвёл его кругами, а потом он втянул его в рот, и я застонала, вцепившись пальцами в его волосы.

Время потеряло всякий смысл. Существовали только мы двое — наши тела, наше дыхание, наши стоны, которые сливались в единую мелодию.

Дима менял темп — то замедляясь почти до полной остановки, выходя почти полностью и входя снова невыносимо медленно, заставляя меня извиваться под ним, царапать его спину, умоляя не останавливаться, то ускоряясь, вбиваясь в меня резко и глубоко, так, что перехватывало дыхание и темнело в глазах.

Я чувствовала, как внутри нарастает что-то невыносимо сладкое, как напряжение копится с каждым толчком, как волна поднимается всё выше и выше, готовая обрушиться и накрыть меня с головой, смести всё на своём пути.

И вдруг — вспышка. Ослепительная, всепоглощающая, опустошающая. Моё тело содрогнулось в судороге наслаждения, пальцы впились в его плечи так сильно, что, наверное, оставили следы, а из груди вырвался протяжный стон. Мир на мгновение перестал существовать — не было спальни, кровати, ничего, кроме этого невероятного чувства, прокатившегося по мне разрушительной волной, заставляющего дрожать, задыхаться, терять связь с реальностью.

В тот же миг я ощутила, как его тело ответило на мой всплеск — мышцы напряглись под моими ладонями, дыхание стало рваным, хриплым, а движения утратили размеренность, стали отчаянными, почти неконтролируемыми. Он замер на долю секунды, напрягся всем телом, а затем его тело запульсировало внутри меня в ритме, вторящем моим последним судорогам. Каждое сокращение отдавалось во мне новым эхом удовольствия, продлевая мой оргазм, растягивая его.

Я чувствовала, как по внутренней стороне бёдер стекает тёплая влага — его и моя, как тело продолжает пульсировать в отголосках только что пережитого экстаза, как мышцы непроизвольно сжимаются вокруг него. Дыхание сбилось окончательно, сердце колотилось где-то в горле, грудь вздымалась часто и неровно, а в голове царила блаженная пустота. Всё вокруг будто замедлилось, растворилось в мягком тумане удовлетворения, и я наконец смогла выдохнуть, ощущая, как каждая клеточка моего тела ещё трепещет в послевкусии этой невероятной бури, этого шторма чувств, который пронёсся через нас обоих.

Он медленно вышел из меня, перекатился на бок и притянул меня к себе. Я устроилась у него на груди, положив голову на тёплую кожу. Его сердце билось под моим ухом — всё ещё быстро, но постепенно успокаиваясь, возвращаясь к нормальному ритму. Дима водил пальцами по моему плечу, по спине, рисуя невидимые узоры, круги и линии на разгорячённой, чувствительной коже. Его прикосновения были лёгкими, успокаивающими, и мне было так хорошо, так спокойно, что не хотелось шевелиться, дышать, нарушать этот момент.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я и не думала, что секс может быть таким. Таким... правильным. Нежным и страстным одновременно. В голову на секунду пришла мысль о том другом разе — ужасном, болезненном, пугающем, когда всё было не так, когда я не хотела, но не могла остановить. Но я тут же выкинула её прочь, словно стряхнула пыль. Всё это в прошлом. Похоронено и забыто. Это больше не имело значения. Сейчас было только это — мы, эта близость, это тепло, это доверие.

Мы полежали так какое-то время в тишине, наслаждаясь присутствием друг друга, слушая, как за окном шумит ветер, как где-то поскрипывает дом. Я провела рукой по его груди, ощущая под пальцами твёрдые мышцы, скользнула ниже, по рельефному животу, и случайно глянула вниз. И замерла.

Его член снова стоял. Твёрдый, налитый, напряжённый, готовый к продолжению.

Я медленно повернулась к нему, посмотрела удивлённо, широко раскрыв глаза. Дима смотрел на меня с хищной ухмылкой.

— Ты... так быстро? — выдохнула я, чувствуя, как щёки заливает горячей краской.

Он усмехнулся шире, провёл рукой по моему бедру, сжал, погладил.

— Да, я снова хочу тебя, — признался он просто. — Но если тебе нужен перерыв, если тебе пока непривычно, просто скажи. Я подожду. Не хочу, чтобы тебе было дискомфортно.

Я смутилась, прикусила губу, но улыбнулась. Что-то тёплое разлилось внутри от его слов, от его заботы.

— Ну... я не против, — тихо сказала я. — Ещё раз.

Дима не заставил себя упрашивать. Он тут же поднялся, подхватил меня, перевернул на спину одним ловким движением, закинул мои ноги себе на плечи и устроился между ними. Я ахнула от неожиданности, от того, как резко изменился угол, как открыто и уязвимо я оказалась в этой позе, как по-новому, острее ощущалось его тело над моим.

— Держись, — прошептал он, и вошёл в меня одним уверенным, глубоким движением.

Я застонала, запрокинув голову, вцепившись пальцами в простыни.

И всё началось заново.

Эта ночь была долгой. Очень долгой. Второй раз оказался куда более развратным, чем первый — Дима не сдерживался, позволял себе больше, а я отвечала ему тем же, открываясь, позволяя ему делать со мной всё, что он хотел. Ну а третий... третий был ещё более развратным.

Я не думала, что буду испытывать такие яркие оргазмы — по несколько штук за ночь, да ещё и с первого раза. Каждый накатывал волной, выжигал всё изнутри.

После третьего раза я решила остановить свою секс-машину.

— Дима, — выдохнула я, пытаясь отдышаться. — Всё. Я больше не могу. Я устала. Серьёзно. Кажется, я просто уже не могу свести ноги.

Он рассмеялся тихо, хрипло и поцеловал меня в плечо.

— Хорошо, — согласился он, всё ещё улыбаясь. — Пожалуй, хватит на сегодня. Но завтра продолжим.

Я застонала, но не смогла сдержать улыбки.

Мы снова вместе приняли душ, стоя под горячими струями воды, смывая с себя пот, следы страсти, усталость этой невероятной ночи. В этот раз я тщательно вымылась, не торопясь, наслаждаясь тем, как вода стекает по уставшему телу, успокаивая напряжённые мышцы. Дима обнимал меня сзади, его руки скользили по моей коже мягко, нежно, и мы просто стояли под струями воды, прижавшись друг к другу, без всяких намёков на продолжение.

В этот раз мы вытерлись досуха. Одеваться не стали, но сменили влажную постель на чистую и легли вместе обнажённые. Дима сразу притянул меня к себе, обнял так, что моя спина прижалась к его груди. Его дыхание у меня на затылке постепенно замедлялось, становилось ровным и глубоким.

Я уже начала проваливаться в сон. Веки налились тяжестью, мысли расплывались, превращались в бессвязные образы, когда Дима тихо позвал меня:

— Эля.

Я пошевелилась, с усилием приоткрыла глаза, моргнула несколько раз, пытаясь сфокусироваться.

— М-м? — сонно пробормотала я.

Он помолчал секунду, его рука нашла мою ладонь, сжала крепче, переплела наши пальцы, а потом он тихо, почти шёпотом, сказал:

— Я люблю тебя, Эля. Очень сильно люблю.

Сердце пропустило удар, а потом забилось быстрее, наполняя грудь теплом. Сон как рукой сняло. Внутри всё сжалось от этих слов, от того, как он их произнёс — тихо, искренне, без ожидания ответа. Я знала, что должна сказать. Конечно, я любила его. Очень сильно. Безумно. Всем сердцем, всей душой.

Но я промолчала.

Не потому, что сомневалась. А потому, что не знала, как выразить всё то, что творилось у меня внутри. Дима, кажется, понял. Он просто крепче сжал мою ладонь и не стал настаивать.

Я снова закрыла глаза, но сон не шёл. В голове всплыли мысли, с которыми я уже давно пыталась разобраться. Я любила его каждой клеточкой, без остатка. Но иногда я думала — а правильно ли это? Не обманываю ли я саму себя? Порой в голову закрадывались мысли о том, что я не должна любить его. Что это же стокгольмский синдром, классический случай. Я влюбилась в человека, который был жесток ко мне, держал меня взаперти, причинял боль.

Или нет. Не так. Я влюбилась в человека, который сажал цветы на могилах моих родителей. Который спас моего брата, дал ему шанс на полноценную жизнь. Который закрыл меня от пуль собственным телом, рискуя жизнью. Который нашёл меня в лесу, когда я была на грани смерти. Который заботился обо мне и о Славе все эти месяцы — возил на реабилитацию, поддерживал, был рядом каждый день, в каждую трудную минуту. Перечислять можно было до бесконечности.

Наверное, я влюбилась именно в этого человека.

Или может, это всё-таки стокгольмский синдром, а я дура?

Может быть. Ну и ладно.

Эпилог

Ёлку мы нарядили все вместе на следующий день. Слава был в полном восторге — бегал вокруг, доставал из коробок шары и гирлянды, старательно развешивал их на ветках, иногда спорил с Димой о том, куда лучше повесить ту или иную игрушку. Лиза спокойно распутывала гирлянды, аккуратно развешивала украшения, иногда поправляя то, что Слава повесил криво. А я стояла рядом, подавала им то, что нужно, смеялась над их спорами о том, куда лучше повесить серебряную звезду — на верхушку или чуть ниже.

Мы украсили весь дом — развесили гирлянды по стенам, расставили свечи, поставили на подоконники маленькие декоративные ёлочки. К вечеру дом преобразился, стал уютным, тёплым, по-настоящему праздничным.

Лиза и Слава остались ночевать. Дима заранее подготовил для них комнаты в другом крыле дома. Лиза устроилась в одной, Слава — в другой, по соседству.

Мы поужинали все вместе, посмотрели фильм, а потом Лиза со Славой ушли спать. Мы проводили их, пожелали спокойной ночи, и вернулись в нашу спальню.

Я закрыла за собой дверь и вдруг почувствовала неловкость. Лиза и Слава были здесь, в доме, совсем рядом. Ну, не совсем рядом, но всё равно — они под одной крышей с нами. А если они нас услышат? Вдруг...

Дима подошёл сзади, обнял меня за талию, поцеловал в шею. Желание вспыхнуло мгновенно, но я всё равно напряглась.

— Дима, — прошептала я, оборачиваясь к нему. — Они же здесь. Рядом.

Он усмехнулся, провёл рукой по моей щеке, глядя на меня с лёгкой насмешкой.

— Я специально поселил их в другом крыле, — сказал он спокойно. — И, к твоему сведению, если ты не знала, в нашей спальне сделана звукоизоляция. Профессиональная. Можешь кричать сколько угодно — никто ничего не услышит. Обещаю.

Я покраснела, прикусила губу, но он уже притянул меня ближе, его руки скользнули под мою кофту, горячие ладони легли на голую кожу. Он поцеловал меня — долго, глубоко, требовательно, и все мысли о Лизе и Славе мгновенно улетучились. Его пальцы расстегнули пуговицы на моих джинсах, скользнули под трусики, и я застонала ему в губы, вцепившись в его плечи.

Я поняла, что и эта ночь будет долгой.

***

Новогоднюю ночь мы провели прекрасно. Сами наготовили салатов, запекли мясо, накрыли большой стол. Днём слепили во дворе огромного снеговика с морковкой вместо носа и ведром на голове. А ночью Дима запустил фейерверки, и мы стояли во дворе, задрав головы, наблюдая, как небо вспыхивает яркими огнями.

Под бой курантов мы чокнулись бокалами с шампанским. Дима обнял меня за талию, притянул к себе, поцеловал, пока куранты отсчитывали последние секунды уходящего года.

И я вдруг осознала, что не знаю, чего пожелать. Все стандартные желания — здоровье, счастье, любовь — казались слишком общими, слишком простыми. Первое, что пришло в голову: спокойное лето. Просто спокойное лето.

Два последних лета были самыми тяжёлыми в моей жизни. И теперь мне было страшно. Страшно, что следующее лето принесёт что-то новое, страшное, непоправимое. Я загадала просто спокойное лето.

Но моё желание не сбылось.

Лето спокойным не было.

В июне, едва я сдала последние экзамены, я вышла замуж. Едва мы успели прийти в себя после свадебных гуляний, отдышаться, разобрать подарки, сразу полетели на целых три недели в путешествие по Китаю. Я очень хотела туда — давно мечтала увидеть эту страну, её древние храмы, небоскрёбы, Великую стену, рынки, всё то, о чём читала и смотрела в фильмах. Мой любимый муж согласился без раздумий.

Первую неделю мы провалялись на пляже — загорали, купались в тёплом море, пили коктейли, наслаждались тем, что нам никуда не надо спешить. А потом началось безумие. Мы носились по экскурсиям с утра до ночи — смотрели Пекин с его многомиллионной толпой и небоскрёбами, карабкались на Великую китайскую стену, бродили по древним храмам, терялись на шумных рынках, пробовали странную еду. Сложно было назвать это отдыхом — скорее изнурительным марафоном, после которого мы приползали в номер каждый вечер без сил.

Домой мы вернулись обессиленные, с чемоданами сувениров и тысячей фотографий. Несколько дней мы просто валялись дома, восстанавливаясь, приходя в себя. После такого отдыха точно нужен был ещё один отдых.

А ближе к концу августа меня ждало новое потрясение. Но невероятно хорошее. Я узнала, что жду ребёнка. Срок был совсем маленьким, всего несколько недель, но врач уже сказал, что это мальчик. Мы сидели вдвоём в кабинете, смотрели на экран УЗИ, слушали его сердцебиение — быстрое, чёткое, живое — и я не могла поверить. У нас будет сын.

Я сразу знала, как его назову — Максим. Когда я вечером сказала об этом мужу, он улыбнулся и кивнул. Ему понравилось. А мне это имя нравилось с детства. Я всегда думала, что если у меня будет сын, я назову его именно так. Да и с фамилией и отчеством оно сочеталось отлично — Молотов Максим Дмитриевич. Звучит же?

Вот и закончилась история Эли и монстра Дмитрия Молотова ????. История, которая началась для героини с боли, страха и отчаяния. Оба героя пострадали, оба прошли через испытания. Но они выстояли. Эля смогла простить, а Дима — искупить свою вину. И вот он — хеппи-энд ????. Наши герои встретили Новый год вместе, счастливые и влюблённые.

Я от всей души поздравляю вас с наступающим Новым годом! ????✨ Желаю вам встретить его в окружении самых дорогих людей, с теплом в сердце, с улыбкой на лице. Пусть этот год принесёт вам всё, о чём вы мечтаете — любовь, радость, счастье, исполнение желаний. Пусть каждый день будет наполнен светом, а рядом всегда будут те, кто вас любит ????????

Признаюсь честно: когда я писала самые тяжёлые сцены этой книги, мне было невероятно сложно ????. Были моменты, когда я всерьёз думала всё бросить, закрыть файл и больше к нему не возвращаться. Но вы — ваша поддержка, ваши комментарии, ваши слова — спасли и меня, и эту историю ????. Спасибо вам огромное за то, что прошли этот путь вместе со мной. Вы — лучшие ❤️!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

А теперь очень прошу: напишите в комментариях всё, что думаете об этой истории ????✨. Какие сюжетные повороты вас удивили? Какие сцены особенно понравились или запомнились? Как вам хеппи-энд? Ваши отзывы, ваши эмоции, ваше мнение — это будет для меня лучшим новогодним подарком ????????

Это был для меня интересный и непростой опыт — писать про тяжёлые отношения, драму героев ????. И я решила — таким романам быть! Но пока что — совсем другая история. И она уже ждёт вас на сайте! ✨

Новый преподаватель — это катастрофа. Строгий, неприступный, и к тому же бывший жених моей лучшей подруги. Его холодный, жуткий взгляд заставляет хотеть провалиться сквозь землю, а отношения не складываются с самого первого дня.

Но жизнь не стоит на месте: появился лучший друг, бывший парень сорвался с цепи и хочет меня вернуть. Новые поклонники появляются один за другим, комплименты сыплются как из рога изобилия.

А еще студентку нашего университета находят мёртвой. Говорят, у неё были проблемы с законом, но есть и другая версия, более страшная. Что если в городе орудует маньяк? В коридорах шепчутся, девушки боятся ходить одни.

Каждый взгляд теперь кажется подозрительным, а каждое слово — потенциальной ловушкой. Но чувства сильнее страха.

«Между страхом и влечением»

— это однотомник, отдельная история ????. Для тех, кто читал «Я не твоя награда» и «Ты моя награда» — сюрприз! ????.

Приглашаю вас познакомиться с новыми героями и прожить с ними их путь от страха к влечению ????????

Жду вас на страницах новой книги!

С любовью и новогодним настроением ????❤️

Конец