Гермиона Грейнджер, рабыня Пэнси Паркинсон. 4 (Рабыня страсти фильм)

Месяц. Тридцать дней, слившихся в однородную, тягучую массу времени, где каждый час был отмерен не биением сердца, а тиканьем часов, отсчитывающих срок ее рабства. Для Гермионы Грейнджер понятие «дня» утратило свой прежний смысл. Не было ни утра, ни вечера в привычном понимании — был лишь цикл унижений, повторяющийся с пугающей, механической точностью.

Ее мир сузился до стерильных, холодных стен апартаментов Пэнси Паркинсон.

Утро начиналось с одного и того же. Пэнси, облаченная в безупречный костюм, позволяла себе неторопливый завтрак. Гермиона в это время стояла на коленях в нескольких шагах, готовая подать кофе, поднять упавшую салфетку или просто служить молчаливым напоминанием о своей принадлежности.

— Не забывай, рабыня, — говорила Пэнси, отпивая из фарфоровой чашки, — после моего ухода — спортзал. Я хочу видеть твой пресс еще более рельефным, а попу — упругой. Моя собственность должна быть в идеальном состоянии.

Голос ее был ровным, деловым, без злобы. И от этого было еще страшнее. Злость предполагала эмоцию, личную вовлеченность. Это же было холодное, безразличное управление вещью.

Как только дверь закрывалась за Персефоной, наступала пора первого испытания дня.

Домашний спортзал был оснащен по последнему слову техники. Глянцевые тренажеры, стойки с гантелями, огромные зеркала во всю стену. И именно эти зеркала были для Гермионы самым мучительным атрибутом.

Пэнси строго-настрого запретила ей носить какую-либо одежду в стенах квартиры. «Рабыне не нужны стыд и скромность», — заявила она в первый же день. И потому каждая тренировка превращалась в пытку.

Ей было неловко, унизительно и холодно. Ее кожа покрывалась мурашками от контакта с холодным винилом скамьи для жима или металлом рукояток тренажеров. Каждое движение она видела в зеркалах — как напрягаются мышцы ее обнаженного тела, как колышется ее маленькая грудь, как заливается румянцем смущения ее шея выше черного кожаного ошейника.

Она выполняла приседания, чувствуя, как жгут щеки. Делала скручивания на пресс, стараясь не смотреть на свое отражение. Но избежать этого было невозможно. Зеркала были повсюду, заставляя ее наблюдать за самой собой — за униженной, нагой девушкой, вынужденной поддерживать свою «форму» для удовольствия хозяйки. Это чувство, что на нее смотрят, даже когда она одна, не оставляло ее ни на секунду. Оно впивалось в кожу острее любого взгляда.

После изматывающей тренировки, обливаясь потом, который лишь подчеркивал ее наготу, Гермиона приступала к уборке. Она мыла полы, вытирала пыль, натирала до блеска уже сияющие поверхности. Это была монотонная, почти медитативная работа, позволявшая на время отключить мозг. Но и здесь ее настигало унижение. Мыть пол, стоя на четвереньках, чувствуя, как каждый мускул в ее обнаженном теле напряжен от неловкости, было постоянным напоминанием о ее статусе.

Затем наступало время готовки. Это была единственная деятельность, напоминавшая ей о ее прежних интеллектуальных занятиях. Пэнси, желая, чтобы ее рабыня была «полезной», разрешила ей читать кулинарные книги. Для Гермионы эти книги стали глотком воздуха в ее интеллектуальном вакууме. Она с жадностью впитывала рецепты, изучала техники, химические процессы, происходящие при готовке. Она оттачивала каждое блюдо до совершенства, словно сдавая экзамен.

Варка соуса превращалась в решение сложного уравнения, выпечка — в точное колдовство с ингредиентами. В эти моменты она ненадолго могла забыть, кто она, и почувствовать себя вновь той самой Гермионой, что добивалась совершенства во всем, за что бралась. Но это была иллюзия. Потому что готовила она не для себя, не для друзей, а для своей тюремщицы. И единственной наградой за идеально приготовленное суфле или нежнейший стейк могло быть лишь короткое кивок Пэнси или, что хуже, язвительное замечание, если что-то было не так.

Но самым тяжелым испытанием дня был вечер. За полчаса до предполагаемого возвращения Пэнси Гермионе предстояло занять свою позицию. Она подходила к массивной входной двери, ее сердце начинало биться чаще, а внутри все сжималось от предчувствия.

Она становилась на колени на холодный паркет. Затем, закусив губу, широко раздвигала бедра, обнажая самую интимную часть своего тела. Она закладывала руки за голову, выпячивая грудь и открывая все свое тело для властного взгляда, который вот-вот должен был на нее упасть. Поза была унизительной, выставляющей напоказ ее полную уязвимость и покорность.

В эти минуты ожидания ее разум разрывался на части. Стыд жгли ее изнутри, заливая щеки густым румянцем. Но, к ее ужасу, в низу живота начинало разгораться знакомое, предательское тепло. Унижение от такой позы, осознание того, что ее вот-вот увидят в таком положении, смешивалось с извращенным, постыдным возбуждением. Она ненавидела себя за эту физиологическую реакцию, за то, что ее тело способно было реагировать на собственное поругание.

Иногда, чтобы заглушить внутреннюю дрожь и справиться с накатывающим волнением, ее руки, все еще заложенные за голову, начинали сами собой скользить вниз. Пальцы находили напряженные, чувствительные соски и принимались сжимать и тереть их, вызывая приливы острого, стыдного удовольствия. А другая рука могла потянуться назад, к анусу, и начать медленно, почти безжизненно, вводить внутрь палец или два.

Она трахала себя в задницу, сгорая от стыда, но не в силах остановиться. Это было не простое самоудовлетворение, а попытка хоть как-то обмануть нервную систему, перенаправить коктейль из страха, ожидания и унижения в физическое русло. Но она никогда, ни разу не касалась своей киски.

Наконец, раздавался щелчок замка. Дверь открывалась, и в проеме возникала Пэнси. Ее взгляд, холодный и оценивающий, скользил по обнаженной, замершей в позе полной покорности фигуре. На ее губах играла легкая, довольная улыбка.

Не говоря ни слова, Гермиона наклонялась вперед, целуя носок ее туфли. Она чувствовала вкус уличной пыли, холод кожи и безраздельное унижение.

— Хорошая девочка, — слышала она сверху сладкий, ядовитый голос. — Вижу, скучала по своей госпоже.

И в этот момент, при звуке этого голоса и после прикосновения губами к ее обуви, постыдное возбуждение, копившееся все время ожидания, достигало своего пика, заливая ее тело волной жара. Она ненавидела себя за этот отклик, за эту темную, унизительную связь между позором и физиологией. Это было доказательством того, что за месяц рабства она не просто смирилась — ее собственное тело начало принимать эти правила игры, находя в них извращенное удовольствие. И в этом заключалась самая страшная победа Пэнси.