Возражение Отклоняется

Глава 1

Московский городской суд. Зал № 407. 10:47 утра, 2024 год.

Я стою у трибуны. Тёмно‑синий костюм — дороже, чем месячная зарплата половины присутствующих в зале. Юбка‑карандаш, жакет с острыми плечами, волосы собраны в строгий узел. Ни единой лишней складки.

В помещении душно, но я не потею. Никогда.

Перед судом — подсудимый Громов, бывший топ‑менеджер крупного банка. Обвиняется по

ч. 1 ст. 131 УК РФ

: изнасилование подчинённой в офисе после корпоратива.

Моя подзащитная — потерпевшая Ксения Лебедева — сидит за моей спиной. Слышу тихие всхлипывания. Я просила её не плакать в зале. Она всё равно плачет. Это нормально. Присяжные любят слёзы.

Гособвинитель — молодой, амбициозный. Уже третий раз за месяц пытается поставить меня на место. Пока безуспешно.

Судья Марина Викторовна — женщина с лицом, не знавшим улыбки лет двадцать, — обращается ко мне:

— У защиты есть вопросы к свидетелю обвинения?

— Есть, Ваша честь.

Подхожу ближе к свидетелю — коллеге Громова. Тот утверждает, что «Ксения сама провоцировала весь вечер».

— Свидетель, вы заявляете, что потерпевшая «вела себя вызывающе». Уточните, что именно вы имеете в виду?

— Ну… короткое платье, много выпила, танцевала…

— «Короткое» — это какой длины? До колена?

— Выше.

— На сколько сантиметров выше колена?

Свидетель краснеет:

— Я не мерил.

— Хорошо. Когда вы в последний раз видели потерпевшую в тот вечер?

— Она уходила с Громовым в его кабинет.

— Добровольно?

— Ну… вроде да.

Я поворачиваюсь к присяжным:

— «Вроде да» — это юридический термин?

Присяжные улыбаются.

— У защиты ходатайство: приобщить к материалам дела распечатку переписки подсудимого с потерпевшей после корпоратива. В 02:14 Громов пишет:

«Не дёргайся, сука, или уволим всей семьёй»

. Это, по‑вашему, тоже «вроде добровольно»?

Зал наполняется шёпотом. Гособвинитель вскакивает:

— Возражаю! Переписка получена с нарушением!

Судья холодно отрезает:

— Возражение отклоняется. Ходатайство защиты удовлетворено.

Возвращаюсь к своему столу. Ксения смотрит на меня огромными глазами. Едва заметно киваю: всё.

Последнее слово потерпевшей

Она говорит тихо, но чётко. О том, как он запер дверь. Как она кричала. Как потом боялась потерять работу.

11:23 — присяжные выходят на совещание.

11:49 — возвращаются.

— Виновен.

Громов бледнеет. Его адвокат что‑то шепчет ему на ухо. Подсудимый лишь кивает.

Приговор: восемь лет строгого режима.

Собираю бумаги, не глядя на подсудимого. Ксения бросается мне на шею прямо в коридоре. Плачет уже в голос:

— Спасибо… спасибо вам…

— Не за что. Идите домой, Ксения. И больше никогда не извиняйтесь за то, что сказали «нет».

12:40. Выход из суда

На улице ноябрь, мокрый снег. Телефон вибрирует.

Сообщение от босса — Василия Викторовича Рябинина, старшего партнёра «Рябинин и партнёры»:

Ко мне. Немедленно.

Кабинет на 27‑м этаже в «Москва‑Сити»

Стекло от пола до потолка. Вид на Кремль. Он стоит у окна, спиной ко мне.

— Закрой дверь.

Закрываю.

Он поворачивается, бросает на стол толстую папку. Красная обложка. На ней одно слово, напечатанное крупно:

РАКИТИН

— С завтрашнего дня это твоё дело.

Открываю. Фото. Двенадцать женских лиц. Двенадцать заявлений. Одна и та же фамилия обвиняемого.

Кирилл Андреевич Ракитин.

— Ты с ума сошёл? — тихо говорю я. — Это же…

— Это три миллиона евро гонорара. И прямой приказ клиента: хочет именно тебя. Только тебя.

Он подходит ближе:

— Анна, ты лучшая. Но если откажешься — я пойму. Только тогда завтра же ищи себе новое место и не вини меня, этот человек... – кивает на папку. – Ну ты знаешь.

О да, я знаю, кто такой Кирилл Ракитин.

Не по «Форбс» и не по телеграм-каналам. Я знаю по-другому.

Он владеет «Медиа-холдингом РК», это три федеральных канала, шесть радиостанций, дюжина глянцевых журналов и половина того, что ты читаешь утром в метро. Официально — лицо с обложек, меценат, друг министров, человек, которого приглашают на приёмы в Кремль и который может за один звонок снять с эфира любого ведущего или закрыть любое расследование.

А неофициально… Он тот, кто собирает компромат лучше любой спецслужбы. Тот, у кого в сейфе лежат папки на каждого крупного чиновника, судью и прокурора столицы. Тот, кто может сделать так, что дело возбуждается за сутки — или исчезает навсегда. Тот, кто покупает не людей, а целые системы.

Девять лет назад он купил половину московских судов, просто вложившись в ипотеку для судейских домов в Барвихе. Пять лет назад — половину следственного комитета, оплатив их детям обучение в Лондоне. Три года назад он закрыл уголовное дело против себя самого, просто позвонив «нужному человеку». Тогда было пять заявлений. Сейчас — двенадцать. И всё равно он сидит не в «Лефортово», а в обычном СИЗО № 1, в отдельной камере с нормальным кофе и личным телевизором.

Он не просто богат. Он — тот, от кого зависит, кто завтра будет сидеть, а кто — гулять на свободе. Тот, кого боятся даже те, кто должен его сажать.

И теперь этот человек попросил именно меня. Лично.

Я закрываю папку и чувствую, как ладони становятся влажными — впервые за много лет.

Потому что я знаю: с такими, как Ракитин, не выигрывают дела. С ними либо играют по их правилам, либо исчезают.

— Когда первая встреча?

— Завтра, девять утра.

Делает паузу:

— И да, Аня. Он просил передать дословно:

«Передай Северьяновой — возражений не принимаю»

.

— Как будто меня спрашивали.

***

Я прихожу раньше, чтобы успеть пройти все круги: металлодетектор, обыск сумки, подпись в журнале, холодный взгляд конвоира, который явно знает, кто сидит за этой дверью, и всё равно делает вид, что просто выполняет работу. Меня проводят в комнату для свиданий с адвокатами. Здесь стол, два стула и камера в углу, которая, я уверена, сейчас выключена.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Дверу за мной закрывают. Щёлчок замка звучит как «точка невозврата».

Он уже здесь.

Кирилл Ракитин сидит за столом, будто это не следственный изолятор, а его собственный кабинет. Рубашка белая, идеально выглажена (кто-то приносит ему вещи, и я даже не хочу знать, кто именно). Руки сложены перед собой.

Он поднимает глаза. Серые. Такие, что в них можно утонуть и не заметить, как тебя уже нет.

— Анна Игоревна, — говорит он спокойно, будто мы договаривались встретиться в кофейне, а не в изоляторе. — Рад, что вы всё-таки пришли.

Я ставлю папку на стол. Не сажусь сразу.

— Господин Ракитин, я ваш адвокат. С этого момента всё, что вы говорите, остаётся между нами. Но я предупреждаю сразу: я не терплю лжи. Ни от подзащитных, ни от кого-либо ещё.

Он слегка улыбается. Не насмешливо. Скорее — с интересом.

— Ложь — это когда говорят неправду, Анна Игоревна. А я предпочитаю просто не говорить всего. Это ведь не одно и то же?

Сажусь напротив. Открываю папку. Достаю фотографии. Двенадцать лиц. Двенадцать заявлений.

— Хорошо. Тогда начнём с фактов. Двенадцать эпизодов. Часть 131, часть 132 УК РФ. Срок — до пятнадцати лет. Доказательная база слабая: нет медицинских освидетельствований в первые сутки у половины, у двух — алиби, у одной — переписка, где она сама просит «ещё раз встретиться». Но двенадцать — это уже не случайность. Это система. И следствие это знает.

Он не отводит взгляда.

— Вы хотите сказать, что я маньяк?

— Я хочу сказать, что кто-то очень хочет, чтобы вас посадили. И этот кто-то вложил в это больше, чем просто желание справедливости.

Он наклоняется чуть ближе. Голос становится тише, но не шепотом. Уверенно.

— А вы умная. Я знал, что не ошибся. Скажите, Анна Игоревна, когда вы защищаете женщину, которую действительно изнасиловали… вы верите ей сразу? Или проверяете?

Я не моргаю.

— Я проверяю. Всегда.

— А если она врёт?

— Тогда она не моя клиентка.

Он кивает. Медленно.

— Значит, вы ещё не решили, буду ли я вашим клиентом.

— Пока — да.

Тишина. Он смотрит на меня так, будто видит не костюм, не узел волос, не холодный взгляд. Видит сквозь.

— Вы боитесь меня, — говорит он вдруг. Не вопрос. Утверждение.

— Я не боюсь людей, господин Ракитин. Я боюсь проигрывать дела.

— А если я скажу, что это дело вы выиграете обязательно?

— Тогда я спрошу — какой ценой.

Он откидывается на спинку стула. Улыбается уже открыто. Улыбка — не добрая и не злая. Просто — знающая.

— Ценой того, что вы перестанете врать себе. Вот и всё.

Я перелистываю страницу.

— Перейдём к делу. Завтра я подаю ходатайство об изменении меры пресечения. Залог. Сумма будет неприличная, но суд примет. Я знаю, кто ведёт дело. Знаю, кто давит. И знаю, кто может перестать давить, если правильно попросить.

Он поднимает бровь.

— Вы просите за меня?

— Я делаю свою работу.

— А если я скажу, что хочу выйти не завтра, а сегодня?

Я смотрю на него прямо.

— Тогда я скажу, что это невозможно. Даже вы не можете всё.

Он встаёт. Подходит ближе. Не вплотную. На расстоянии одного шага. Я не отодвигаюсь.

— А если я скажу, что уже всё сделано?

Молчу. Он наклоняется — медленно, не угрожающе. Голос — почти рядом с моим ухом:

— Проверьте телефон, Анна Игоревна.

Я достаю телефон. Новое сообщение. От Василия Викторовича.

«Залог внесён. 500 млн. Решение суда через час. Готовьте клиента к выходу.»

Я поднимаю глаза. Он уже вернулся за стол. Сидит, как будто ничего не было.

— Вы… как?

— Я же сказал. Возражений не принимаю.

Он встаёт, подходит к двери. Стучит два раза. Замок открывается мгновенно. Конвоир даже не смотрит в нашу сторону.

Перед тем как выйти, он оборачивается:

— До завтра, Анна Игоревна. И да… спасибо, что пришли. Я знал, что вы не откажетесь.

Дверь закрывается.

Я остаюсь одна в кабинете.

Впервые за много лет я не понимаю, кто кого только что нанял.

***

Впервые за мою практику в зале рассматривают вопрос об изменении меры пресечения, а сам подзащитный отсутствует.

По закону это допустимо: если обвиняемый уже дал согласие на рассмотрение без его участия и если мера не связана с лишением свободы навсегда, суд может обойтись без конвоя.

Но все в зале знают: так не бывает.

Так бывает только когда кто-то очень сильно хочет, чтобы «так было».

Судья — Елена Сергеевна Ковалева, женщина, которую я лично вытаскивала из одного очень некрасивого дела пять лет назад (тогда её муж попался на взятке, а я сделала так, что дело «рассыпалось по техническим причинам»). С тех пор она мне должна. И она это помнит.

Гособвинитель — тот же амбициозный мальчик, что пытался меня утопить по Громову неделю назад. Сейчас он бледнее обычного. Видно, что ему звонили. Очень сверху.

Я встаю.

— Ваша честь, защита поддерживает ходатайство об изменении меры пресечения на залог в размере пятисот миллионов рублей. Сумма уже внесена на депозит суда, квитанция прилагается.

Кроме того, мой подзащитный готов сдать загранпаспорт, являться по каждому вызову и носить браслет, если суд сочтёт нужным.

Доводы следствия о том, что Ракитин может скрыться или оказать давление на потерпевших, не подтверждены ни одним конкретным фактом. Напротив, все двенадцать заявительниц продолжают свободно вести социальные сети, давать интервью и даже получать гонорары за свои истории (документы прилагаю).

Гособвинитель вскакивает:

— Ваша честь, обвиняемый обладает исключительными связями и финансовыми возможностями! Освобождение под залог создаст угрозу…

Судья даже не поднимает на него глаз. Просто перебивает:

— Возражение отклоняется.

Зал замирает.

Так быстро и так жёстко не отклоняют даже мелкие возражения.

Она продолжает, не отрываясь от бумаг:

— Суд учитывает особую общественную значимость дела… (пауза, будто читает по невидимому тексту, который ей кто-то прислал пять минут назад) …однако считает возможным избрать меру пресечения в виде залога в заявленном размере. Ходатайство защиты удовлетворить. Загранпаспорт сдать в течение суток. Явка по первому требованию.

Молоток. Удар.

Дело закрыто за три минуты сорок две секунды.

Рекорд даже по моим меркам.

Я собираю бумаги. Гособвинитель стоит красный, как рак. Он подходит ко мне в коридоре, почти шёпотом:

— Это что, теперь так можно? Просто прийти и купить свободу за полмиллиарда?

Я не останавливаюсь.

— Можно, когда полмиллиарда — это меньше, чем стоимость одного дня простоя трёх федеральных каналов, которые принадлежат моему подзащитному. Считайте это не взяткой, а компенсацией упущенной выгоды обществу.

Он открывает рот, но ничего не говорит. Просто отходит.

В лифте я одна.

Достаю телефон. Сообщение от неизвестного номера:

«Спасибо, адвокат.

Жду вас вечером. Адрес знаете.

Поговорим о деле.

К.»

Глава 2

Я стою перед воротами, которых официально нет.

Официально участок на Рублёвке принадлежит кипрской компании, которая принадлежит панамской, которая принадлежит трасту на Кайманах, и дальше цепочка уходит в туман. На картах здесь лес и поле. На деле — три гектара, обнесённые пятиметровым забором из матового стекла, по верху которого даже не видно колючки: всё решает электричество и пара ребят с автоматами, которые притворяются садовниками.

Ворота открываются без звонка. Камера считала номер ещё на подъезде.

Дорога внутри — чёрный асфальт, подогрев, ни одной снежинки. По бокам светятся низкие фонари, будто кто-то выстроил взлётную полосу для одного-единственного самолёта. В конце — дом. Не особняк, не дворец. Просто дом. Два этажа, тёмный кедр, стекло, минимум света. Он не кричит «я богат». Он шепчет «тебя здесь уже ждали».

Дверь открыта. Внутри — ни охраны, ни прислуги. Только он.

Кирилл стоит в проёме, рубашка расстёгнута на две пуговицы, рукава засучены. Без пиджака, без часов. В домашнем, но всё равно выглядит так, будто может купить этот вечер вместе со мной и сдачи не возьмёт.

– Проходите, Анна Игоревна. Вино уже дышит.

Я захожу. Пахнет деревом, чем-то горьким и тёплым. Камин горит, хотя на улице всего минус три.

– Где все?

– У меня сегодня выходной от людей. Кроме одного человека.

Он берёт у меня пальто сам. Пальцы не касаются шеи. Ни миллиметра лишнего. Но я всё равно чувствую, как по коже проходит ток.

Гостиная огромная, но мебели мало. Диван, два кресла, низкий стол. На столе — бутылка Château d’Yquem 2001 и два бокала.

– Вина?

– Мы здесь не для тостов, Кирилл Андреевич. Давайте к делу.

– Дело, – повторяет он, будто пробует слово на вкус. – Хорошо. Садитесь.

Я сажусь в кресло. Он — напротив, на диван. Между нами метр паркета и целая пропасть.

– Первое. Завтра я подаю жалобу на возбуждение дела. Основание — нарушение подследственности. Пять эпизодов якобы произошли в Петербурге, два в Сочи. Всё должно было уйти в центральный аппарат СК. Вместо этого всё свалили в Москву, чтобы удобнее было прессовать. Это уже процессуальное нарушение.

Он кивает. Медленно.

– Продолжайте.

– Второе. Три потерпевшие уже поменяли показания на полиграфе, который проводили не по инициативе следствия. Это тоже можно развалить.

– А остальные девять?

– Остальные девять — сложнее. Там есть переписки, где они сами просят денег. Я покажу, что это шантаж, а не признание вины с вашей стороны.

Он подается вперед, упирается локтями в колени.

– Вы хотите спросить, делал я это или нет?

– Нет. Я хочу спросить, кто именно вас заказал.

Тишина. Только камин трещит.

– Вы уверены, что хотите знать ответ? – говорит он наконец.

– Я не люблю сюрпризы.

– А вот мне они нравятся. Поэтому отвечу так: когда ты держишь слишком много ниточек, кто-то обязательно хочет обрезать руки.

– То есть вы знаете, но не скажите.

Он встаёт. Подходит к камину. Спина ко мне.

– Вы когда-нибудь проигрывали дело?

– Нет.

– А хотели?

Я молчу. Он поворачивается.

– Вот и я нет. До сегодняшнего дня.

Воздух становится плотнее.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что впервые за долгое время мне не всё равно, кто сидит напротив. И это… мешает.

– Кирилл Андреевич, давайте всё-таки закончим с двенадцатью женщинами. Я должна знать правду. Не для протокола. Для себя. Я поднимаю глаза прямо на него. – Вы с ними спали?

Он смотрит на меня секунду, две, три. Потом медленно, почти лениво улыбается уголком рта.

– Нет, Анна Игоревна.

Я уже открываю рот, чтобы выдохнуть облегчённо, но он продолжает, не отводя взгляда:

– Я их трахал.

Слова падают между нами, как тяжёлый камень в стоячую воду. Ни капли стыда. Ни капли раскаяния. Только спокойная констатация факта, будто он говорит о погоде или курсе доллара.

Я сглатываю. Горло вдруг пересохло.

– В чём разница?

Он делает шаг ко мне. Ещё один. Останавливается прямо перед моим креслом. Я вынуждена запрокинуть голову, чтобы смотреть ему в лицо.

– Разница в том, кто кого хотел, — говорит он. — Спать — это когда лежишь рядом, обнимаешь, шепчешь глупости на ухо. А трахать — это когда она приходит сама, становится на колени и просит сильнее. Когда потом пишет «ещё» и присылает свои трусики в конверте. Когда сама назначает время и место, потому что не может остановиться.

Он наклоняется ближе. Ладонь ложится на подлокотник моего кресла, вторая — на спинку. Я оказываюсь в ловушке из его рук, но он не касается.

– Хотите, покажу переписки? — голос ниже, почти шёпот. — Там всё есть. Как они умоляли. Как приезжали. Как потом, когда я заканчивал с ними, начинали угрожать, что всё расскажут, если не заплачу. А я не люблю, когда меня шантажируют, Анна Игоревна. Поэтому платил. Один раз. А потом перестал. И вот результат — двенадцать «жертв».

Я чувствую, как кровь стучит в висках.

– То есть вы утверждаете, что всё было по обоюдному согласию?

– Я утверждаю, что они получили ровно то, чего хотели. А потом захотели больше. Деньги, должности, славу, связи. Когда я отказал — пошли в полицию. Классика.

Он отстраняется ровно на столько, чтобы я снова могла дышать, но остаётся стоять рядом.

– И ни одна из них не сказала «нет»? — мой голос звучит хрипло, я сама это слышу.

Он усмехается. Совсем тихо.

– Сказали. Некоторые. Поздно. Когда уже стояли раком и кончали в третий раз.

У меня перехватывает дыхание. Я должна возмутиться. Должна встать и уйти. Должна напомнить себе, что я адвокат, защищающий женщин, которых действительно сломали. А вместо этого я чувствую, как между ног становится влажно, и ненавижу себя за это.

– Вы чудовище, — вырывается у меня.

– Да, — соглашается он легко. — Но честное.

***

Я не спала. Четыре часа провела за ноутбуком, сверяя даты, города, номера уголовных дел, подписи следователей. Потом ещё два часа просто сидела с бокалом виски, глядя в окно на спящую Москву, и пыталась понять, почему между ног всё ещё влажно от вчерашнего разговора.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В 07:30 пришло сообщение от него. Одно слово:

«Жду.»

Ни привета, ни подписи. Номер, естественно, новый. Я не ответила.

В 07:55 я уже знала, что жалоба будет подана сегодня же. Не завтра, не через два дня. Сегодня. Потому что если я дам себе ещё хотя бы сутки, я начну искать поводы отказаться. А я не отказываюсь. Никогда.

***

Судья по надзору — Игорь Павлович Семёнов. 58 лет. Два года до пенсии. Дочь учится в Лондоне, в UCL. Плата за год — £48 000. Он сам мне это рассказывал на каком-то корпоративе, когда был пьян и жаловался на жизнь. Я тогда улыбнулась и сказала: «Если что, Игорь Палыч, обращайтесь». Он запомнил.

Сегодня он встречает меня лично в приёмной. Без секретаря. Закрывает дверь на ключ.

– Анна Игоревна, доброе утро. Кофе?

– Не откажусь.

Пока он возится с кофемашиной, я кладу на стол жалобу. 42 страницы. С приложениями — ещё 180.

– Читать будете или я расскажу? — спрашиваю.

Он ставит чашку передо мной, садится.

– Расскажи. Я всё равно подпишу.

Я всё равно рассказываю. Потому что так правильно.

– Пять эпизодов — якобы Санкт-Петербург. Даты: 12.03.2023, 28.04.2023, 19.09.2023, 03.02.2024, 11.06.2024. Все пять заявлений приняты в Москве, ОМВД по району Хамовники. Ни одно не передано в Главное следственное управление СК по Санкт-Петербургу. Нарушение статьи 152 УПК — подследственность по месту совершения преступления. Два эпизода — Сочи. То же самое. Один эпизод — вообще Крым, 2021 год, когда Ракитин физически был в Дубае, билеты и отметки в паспорте прилагаю.

Семёнов листает приложения, кивает.

– А если они скажут, что всё объединили по месту жительства обвиняемого?

– Не имеют права. Постановление Пленума Верховного суда № 1 от 28.01.2021 прямо говорит: если преступления совершены в разных регионах — выделять в отдельное производство и передавать по территориальности. Всё остальное — произвол.

Он поднимает глаза.

– Ань, ты же понимаешь, кто за этим стоит. Мне потом…

Я кладу на стол ещё одну папку. Тонкую. Внутри — распечатка переписки его дочери в Telegram. Скриншоты. Она просит у какого-то парня деньги на новый iPhone. Он ей шлёт голосовые: «Скажи папе, пусть продаст почку».

Семёнов бледнеет.

– Это ты… откуда?

– Игорь Палыч, я защищаю женщин от насилия. А не шантажирую судей. Просто напоминаю: у всех есть дети. И у всех есть выбор.

Он молчит минуту. Потом берёт ручку и ставит подпись на последней странице жалобы. Без замечаний.

– Сегодня до 18:00 постановление будет на руках у следователя, — говорит он. — Я позвоню лично.

– Спасибо.

***

Я выхожу из здания суда на Тверской в приподнятом настроении: жалоба подписана, дело через пару дней начнёт трещать по швам, а я всё ещё контролирую ситуацию.

Или мне так кажется.

В офисе «Рябинин и партнёры» тишина — суббота, большинство разъехалось по дачам и салонам. Мой кабинет на двадцать пятом этаже пуст, только ноутбук открыт, кофе остывает. Я скидываю пальто, сажусь, вытягиваю ноги на стол — редкий момент, когда можно позволить себе быть неидеальной.

Дверь открывается без стука.

Саша.

— Привет, моя девочка, — говорит он с улыбкой, которую я не видела три недели.

Встаю из-за стола, а он рывком притягивает меня к себе и целует.

— Я так соскучился.

Целует снова.

— Я тоже.

— До меня тут слухи дошли, — начинает он легко, будто шутит. — Что моя девочка взялась защищать главного московского насильника.

Я рассмеялся. Думаю: ну да, Аня же только женщин защищает, жертвы, слёзы, справедливость…

Он делает паузу, разглядывает меня. Улыбка медленно сползает с лица.

— Серьёзно? — голос становится тише. — Ань, ты с ума сошла?

Я молчу. Потому что знаю этот тон. Саша отстраняется.

— Ты защищаешь маньяка?

— Это работа, — говорю я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Три миллиона евро гонорара. И дело выиграть реально. Доказательства — дерьмо.

Он качает головой.

— Да он же реально их насилует, — рычит. — Ты защищаешь насильника, Ань.

— Это не доказано. Всё было по обоюдному согласию.

— Ты с ним встречалась?

— Конечно. В СИЗО. Потом… у него дома. Обсуждали стратегию.

— Одна?

Я киваю.

Александр смотрит мне в глаза так, будто ищет там чужого.

— Он тебя трогал?

— Что? Нет.

— Брось это дело, — говорит уже спокойнее.

— Ты же знаешь. Не могу. Это не моё решение, мне не дали право выбора. Рахитин знает, что я лучшая, поэтому нанял меня.

Саша снова заводится.

— Твою мать, Аня. Ты знаешь, кто были его жертвы? Ты смотрела их дела?

— Ты меня сейчас обвиняешь в непрофессионализме?

Он тяжело вздыхает и продолжает.

— Хирург, которая ему вырезала аппендикс, он выбрал её сам. Финансовый консультант — тоже выбрал сам. Журналистка, агент по недвижимости, владелица сети ресторанов, инвестор… Продолжать? Все они ему были для чего-то нужны, и все на него работали, а потом он их изнасиловал. Не видишь связи?

— Ты намекаешь на то, что меня ждёт та же участь? — смеюсь. — Саш, ты себя слышишь?

Он хватает меня за запястье так резко, что я невольно вскрикиваю. Пальцы впиваются в кожу, будто он хочет вывернуть мне руку.

— Ты реально думаешь, что с тобой будет по-другому? — шипит он, наклоняясь так близко, что я чувствую запах его одеколона и злости. — Он выбирает тех, кто ему полезен, Ань. Ты сейчас самая полезная. А потом, когда выиграешь дело, он просто возьмёт своё. Как брал у всех.

— Отпусти, — говорю тихо, но внутри всё уже кипит. — Ты мне делаешь больно.

— Больно? — он сжимает ещё сильнее, костяшки белеют. — А им, по-твоему, не было больно? Ты теперь на его стороне, да? За три миллиона евро готова лечь под насильника?

Я пытаюсь выдернуть руку, но он держит мёртвой хваткой. В глазах — не ревность даже, а что-то хуже. Презрение.

— Саша, отпусти. Сейчас же.

— Или что? Позовёшь своего нового хозяина?

В этот момент дверь кабинета открывается. Без стука. Без звонка. Просто открывается.

Кирилл стоит в проёме. Тёмное пальто расстёгнуто, в руки в карманах брюк.

Он смотрит на нас секунду — спокойно, будто зашёл за кофе, а не на скандал. Взгляд скользит по Саше, по его руке на моём запястье, по моему лицу. Никакого удивления. Никакой злости. Даже бровь не дрогнула.

— Добрый день, Анна Игоревна, — говорит он ровно, словно мы на плановой встрече. Голос — тот самый, от которого у меня внутри всё переворачивается. — Надеюсь, не помешал?

Глава 3

Я стою, всё ещё чувствуя на запястье горячие следы его пальцев, и пытаюсь понять, кто только что был в этом кабинете. Саша всегда был импульсивным: на заседаниях мог сорваться, хлопнуть папкой по столу, крикнуть «возражаю!» так, что судья вздрагивала. Это не раз подставляло его самого — клиенты уходили, партнёры морщились. Контроль эмоций никогда не был его сильной стороной. Но со мной… со мной он всегда был другим. Никогда не повышал голос, никогда не позволял себе перейти грань. Даже в постели — только когда я сама просила «покрепче», он позволял себе отпустить поводья. А тут… хватка до синяков, глаза чужие. Почему именно Ракитин его так вывел? Что он увидел в этом деле, чего не вижу я?

Кирилл всё ещё стоит в дверях, не двигаясь. Взгляд — спокойный, внимательный, будто он читает каждую мою мысль по лицу. В кабинете повисает тишина.

Я делаю шаг вперёд, спокойно, без рывка, выкручиваю руку из Сашиных пальцев. Он не сопротивляется — отпускает сам, будто только сейчас понял, что сделал. Я поворачиваюсь к нему, голос ровный, профессиональный, как будто мы в зале суда, а не в моём кабинете после скандала.

— Нет, мы уже закончили. — говорю я. — Если обсуждение завершено…

Саша моргает. Смотрит на меня, потом на Кирилла, потом снова на меня. В глазах — растерянность, злость, что-то ещё, чего я не могу разобрать.

— Да, — выдыхает он наконец. — Закончили. Работайте, Анна. Я… позвоню вечером.

Он разворачивается, проходит мимо Кирилла, не глядя на него.

Я остаюсь одна с Ракитиным.

Он не спешит входить. Стоит в проёме, руки в карманах, будто ждёт разрешения. Потом всё-таки делает шаг внутрь и закрывает дверь за собой.

— Всё в порядке? — спрашивает он. Голос низкий, без давления. Просто вопрос.

Я опускаю взгляд на запястье. Красные полосы уже начинают наливаться синевой. Поднимаю глаза.

— Да. Просто… рабочий момент.

Он кивает. Не спрашивает, кто это был, не комментирует. Просто подходит к моему столу, кладёт тонкую папку — чёрную, без надписей.

— Новые материалы, — говорит. — По трём потерпевшим. Одна вчера ночью выложила сторис из Дубая. Билеты куплены за сутки до того, как якобы «вспомнила» про изнасилование в Сочи. Вторая подписала контракт с журналом, который принадлежит моему конкуренту. Третья… — он делает паузу, уголок губ чуть приподнимается, — третья вчера вечером прислала мне сообщение. Просит встретиться. «Поговорить». Одна.

Я открываю папку. Скриншоты, билеты, переписка. Всё аккуратно, чётко, безупречно.

— Вы быстрый, — говорю я.

— Я не люблю ждать, — отвечает он. — Особенно когда кто-то трогает то, что уже решил считать своим.

Я поднимаю глаза. Он смотрит прямо, без улыбки.

— Я не ваша, Кирилл Андреевич.

— Разве? Мне казалось вы мой адвокат.

Сглатываю. Не знаю почему, но мне снова не комфортно.

— Соглашайтесь на встречу, назначьте дату, время, место и сообщите мне, пойдем вместе.

— Разве это законно?

Встречаться с потерпевшей наедине адвокату запрещено. Статья 310 УК РФ (разглашение данных предварительного расследования) и профессиональная этика: если я иду одна — это сразу повод для отвода, для жалобы, для уголовного дела на меня саму. Но если встреча инициирована самой потерпевшей, и если на ней присутствует её адвокат или следователь — тогда можно.

Я поднимаю глаза на Кирилла.

— Законно, если мы сделаем это правильно, — говорю, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Соглашайтесь. Назначайте место — нейтральное, общественное. Кафе, лобби отеля, любое место с камерами. И сразу пишете мне время. Я приду. Официально — как ваш защитник, чтобы зафиксировать возможное давление со стороны следствия или новые обстоятельства. Вы — не будете с ней разговаривать напрямую, только через меня. Если она откажется от моего присутствия — значит, встреча была не для «поговорить», а для провокации. Всё зафиксируем, приобщим к делу. Это будет ещё один гвоздь в крышку их версии.

Кирилл улыбается.

— Вы уверены, что хотите быть в одной комнате с женщиной, которая обвиняет меня в изнасиловании… и со мной одновременно?

Я чувствую, как внутри всё стягивается в тугой узел. Он специально. Специально формулирует так, чтобы я представила эту картину.

— Я уверена, что хочу развалить это дело, — отвечаю. Голос чуть хрипит, но держится. — И если для этого нужно сидеть в одной комнате с вами и любой из двенадцати — я сяду.

Он делает шаг ко мне. Ещё один. Останавливается в полуметре.

— Вы дрожите, Анна Игоревна?

— Это от кофеина, — вру я.

— Нет. Это от того, что вы уже представляете, как это будет. Она будет плакать. Просить денег. Угрожать. А вы… вы будете смотреть на меня и думать: «А вдруг он правда это делал? А вдруг он сделает это со мной?»

Я встаю со стула. Теперь мы почти на одном уровне. Почти.

— Я думаю только о том, как сделать так, чтобы вы вышли сухим из воды. И чтобы потом никто не смог сказать, что я не сделала всё возможное.

Он наклоняет голову, будто разглядывает меня под новым углом.

— Всё возможное… — повторяет тихо. — А если я попрошу невозможное?

— Тогда я сделаю все, что бы вы сели. И надолго.

***

Я сижу в дальнем углу, спиной к стене, лицом ко всем входам. На столе чёрный кофе, который я не пью, и открытый MacBook: официально работаю, на деле слежу за дверями. На мне тёмно-серый костюм, юбка чуть длиннее обычного, блузка застёгнута до самой верхней пуговицы. Никаких открытых участков кожи, кроме кистей и лица. Броня.

Её зовут Дарья Сергеевна Ковальчук. 32 года. Главный финансовый директор инвестиционной компании «Север-Капитал». Обвинение: 11 июня 2024 года, после подписания договора о покупке 12 % акций «Медиа-холдинга РК», Ракитин якобы пригласил её «обмыть сделку» в свой пентхаус в «Neva Towers», напоил, а потом, когда она сказала «нет», закрыл дверь и изнасиловал на диване. Медицинское освидетельствование проведено через 68 часов. Следов алкоголя в крови уже не было, спермы тоже. Только ссадины на запястьях и «психологическая травма». Переписка после события: она трижды писала ему «Спасибо за вчера, было круто», потом, когда он перестал отвечать, «Ты пожалеешь». Всё это я знаю наизусть.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

18:53. Кирилл заходит первым. Тёмное пальто, белая рубашка, никаких галстуков. Он не ищет меня взглядом: знает, где я сижу. Проходит мимо моего столика, едва заметно кивает и идёт к центральному дивану, где уже зарезервировано место. Садится так, чтобы видеть вход и меня одновременно.

18:57. Даша Ковальчук появляется в дверях. Каштановые волосы собраны в низкий хвост, пальто Max Mara, сумка Hermès. Выглядит дорого и уверенно. Никаких слёз, никакой дрожи в руках. Идёт прямо к нему. Я встаю и пересекаю лобби раньше, чем она успевает сесть.

— Дарья Сергеевна, — мой голос ровный, профессиональный. — Анна Игоревна Северьянова, адвокат Кирилла Андреевича. Раз вы инициировали встречу с моим подзащитным, я присутствую в обязательном порядке. Всё, что будет сказано, я фиксирую. Если вас это не устраивает, мы уходим прямо сейчас.

Она замирает. Смотрит на меня, потом на Кирилла. Тот сидит расслабленно, нога на ногу, руки на подлокотниках.

— Я хотела поговорить наедине, — говорит она, но уже тише.

— Наедине с человеком, которого вы обвиняете в изнасиловании? — я слегка поднимаю бровь. — Это странно даже для провокации. Выбирайте: либо я остаюсь, либо встреча отменяется, а мы подаём заявление о попытке давления на обвиняемого.

Даша кусает губу. Потом кивает.

— Хорошо. Оставайтесь.

Мы садимся. Я между ними, чуть сбоку. На столе включаю диктофон, кладу его открыто.

Голос мой звучит так же ровно, как всегда в зале суда, но внутри всё уже натянуто, будто струна, которую кто-то медленно закручивает.

Кирилл сидит напротив, чуть откинувшись на спинку дивана. Руки расслабленно лежат на подлокотниках, одна нога закинута на другую. Он не смотрит на Дашу. Он смотрит на меня. Прямо, спокойно, без единого моргания. Взгляд тяжёлый, тёплый, почти осязаемый. Я чувствую его на губах, на шее, на запястьях, где ещё не сошли следы от Сашиных пальцев. И не могу отвести глаза.

Даша кладёт сумку на колени, сжимает её пальцами.

— Я… забрала заявление, — говорит она быстро, будто боится, что передумает. — Сегодня утром. Хотела сказать лично.

Я моргаю. Один раз. Очень медленно.

— Забрали заявление, — повторяю я, не повышая голоса. — То есть двенадцать стало одиннадцатью. Прекрасно. А теперь объясните, Дарья Сергеевна, зачем вы вообще его подавали? Кто вас послал?

Она открывает рот, но слова застревают. Взгляд её скользит к Кириллу — коротко, почти панически.

— Вы говорите со мной, — тихо, но жёстко. — Смотрите на меня.

Даша вздрагивает. Возвращает глаза ко мне. Губы дрожат.

— Никто меня не посылал, — шепчет она. — Я… я просто хотела быть с ним. По-настоящему. Я думала, если подам заявление… он обратит внимание. Позвонит. Приедет. Разберётся. Я не думала, что всё так далеко зайдёт…

Кирилл не шевелится. Только уголок рта чуть приподнимается — едва заметно. Он всё ещё смотрит на меня.

— То есть вы написали, что он вас изнасиловал, чтобы он… приехал? — я почти смеюсь, но смех выходит сухим, рваным. — Вы понимаете, что это статья 306 УК? Заведомое ложное донос?

Даша кивает. Глаза уже влажные.

— Я знаю. Я просто… я не могла иначе. – она наклоняется ко мне. – Вы просто не понимаете, что он сделал.

Я молчу.

— Вы когда нибудь занимались сексом так, что не могли больше ни о чем думать, кроме этого человека?

— Мы сейчас говорим не обо мне.

— А вот я да. Он ни когда не спрашивал как я хочу.— Он просто… давал мне это, даже если я сама не знала, что именно так хочу, — шепчет Даша, и её голос уже не дрожит, он течёт, как будто она наконец-то может дышать свободно. — Он заходил в комнату, и я уже падала на колени. Без слов. Просто потому, что видела его взгляд. Он мог не прикасаться ко мне часами, просто сидеть в кресле и смотреть, как я стою голая посреди комнаты и теку по ногам. А потом одним движением ставил меня к стене, прижимал ладонью горло и входил так резко, что я задыхалась. И я кончала сразу. Сразу, Анна Игоревна. Не от трения, не от ласк, а от того, что это он. Что это он решил.

Она наклоняется ещё ближе. Глаза блестят, губы влажные.

— Он научил меня любить себя. Научил что бы меня любили остальные. Научил жить и брать от жизни все. Эти три месяца с ним... — Эти три месяца с ним… — Даша закрывает глаза, будто снова там, в той комнате, — …были единственным временем, когда я чувствовала, что жива по-настоящему. Он не просто трахал меня. Он вынимал из меня всё, что я прятала даже от себя. Страх. Стыд. Жажду. Он говорил: «Ты не должна просить разрешения быть грязной, Даша. Ты должна требовать». И я требовала. Громко. На коленях. На столе. В машине. В его кабинете, когда за стеклом сидели двадцать человек и ждали начала совета директоров. Он ставил меня раком прямо у окна, на сорок третьем этаже, и входил, пока я смотрела вниз на Москву и думала: «Если сейчас кто-то поднимет голову, увидит, как меня... берут». И я кончала от этой мысли.

Она открывает глаза, смотрит прямо на меня, и в этом взгляде нет ни капли стыда. Только благодарность.

— Он научил меня не извиняться за то, что хочу. Не прятать, что теку. Не молчать, когда больно и хорошо одновременно. Он вытащил меня из клетки, в которой я сама себя держала тридцать два года. И знаете что самое страшное? — она тихо смеётся сквозь слёзы. — Я теперь не могу без этого. Без того, чтобы кто-то смотрел на меня так же, как он. Чтобы говорил: «Ты моя». Чтобы брал без спроса, потому что знает лучше меня, чего я хочу.

Она закончила говорить, и я только сейчас поняла, что всё это время не дышала.

Воздух входит в лёгкие рывком, будто меня только что вытащили из-под воды. Горло обожжено. В ушах гул. Между ног — пульсирующая, почти болезненная влага. Я чувствую её на трусиках, на бёдрах, будто я уже не в костюме, а голая перед ним.

Кирилл всё ещё смотрит на меня. Не отводит взгляда ни на секунду. Он видит. Всё видит: как дрожит моя грудь под блузкой, как губы приоткрыты, как пальцы вцепились в край стола до белых костяшек.

Тишина такая плотная, что слышно, как капает вода из кондиционера где-то за стеной.

Я пытаюсь собраться. Поднять броню. Найти слова. Хоть какие-то. Профессиональные. Холодные. Но язык прилип к нёбу.

Он медленно поднимает руку. Не быстро. Очень медленно. Достаёт из внутреннего кармана пиджака тонкий белый платок. Протягивает мне.

— У вас кровь Анна Игоревна.

— Что?

— Губа.

Глава 4

Воскресенье. Впервые за три месяца у меня официальный выходной. Никаких судов, никаких ходатайств, никаких звонков от следователей в восемь утра. Даже Ракитин молчит, будто знает, что если сейчас напишет, я просто разобью телефон об стену.

Я просыпаюсь в одиннадцать. Квартира пустая, Саша вчера вечером собрал вещи и уехал «подумать». Сказал, что ему нужно «переварить». Я не удерживала. В холодильнике только бутылка просекко, которую мы открывали на Новый год, и йогурт с истёкшим сроком. Завтракаю просекко прямо из горла, стоя у окна в одной футболке. Москва под ногами мокрая, серая, но мне плевать. Сегодня я не адвокат. Сегодня я просто Аня.

В 19:00 встречаюсь с Ленкой в «Симачёве». Она уже сидит за барной стойкой, в своём любимом месте, где видно всех входящих и можно курить электронку, не выходя на улицу. На ней короткое платье цвета фуксии и кроссовки, будто собралась одновременно на вечеринку и на пробежку. Увидев меня, визжит так, что бармен вздрагивает.

— Девочка моя! Ты жива! Я думала, тебя уже съел этот твой медиамагнат.

Я обнимаю её, целую в щёку, пахнущую ванилью и текилой.

— Пока только пытается, - говорю и сажусь рядом.

Первый шот мы выпиваем за встречу. Второй — за то, что я ещё не в психушке. Третий — за мужчин, которые думают, что могут нас контролировать.

Ленка — мой антидепрессант с института. Она дизайнер интерьеров, зарабатывает больше меня, спит с кем хочет и когда хочет, и единственная, кто может сказать мне «ты ебанушка» так, что я смеюсь до слёз.

— Ну рассказывай, - говорит она, пододвигая мне четвёртый шот. - Я всё знаю. Всё, что в телеге пишут. Что он там, двенадцать баб изнасиловал? И ты теперь его защищаешь? Ты совсем крыша поехала?

Я выпиваю. Текила жжёт приятно, как пощёчина, которую давно заслужила.

— Одиннадцать, - поправляю. - Одна вчера заявление забрала.

— Серьёзно? И что, просто так взяла и забрала?

— Сказала, что влюбилась. Что хотела внимания. Что без него теперь не может кончить. Блин Лен, я вообще не имею права это обсуждать.

— Да ладно, я ж ни кому ты знаешь.

— Знаю.

— То есть он реально бог в постели? Фан-паблики не врут.

Поворачиваюсь, удивленно подняв бровь.

— Ты что эти паблики читаешь?

Ленка ухмыляется, как кошка, которая только что сожравшая весь крем.

— Конечно читаю. Там фотки голого торса в сторис выкладывают, я ж не железная. И комментарии… ой, Анька, ты бы почитала. «Кирилл Андреевич, возьмите меня без спроса», «я бы дала ему без презерватива и без выходных», «он один раз посмотрел на меня в лифте, и я до сих пор мокрая». Всё в таком духе. Я сначала думала, это боты накручивают, а потом поняла: нет, это реальные бабы. И их тысячи.

Я фыркаю, но смех выходит какой-то сдавленный.

— Ты серьёзно? Тысячи?

— Десятки тысяч. Есть даже чат «Пострадавшие от взгляда Ракитина». Вход по скринам мокрых трусиков после встречи с ним на каком-нибудь приёме. Я туда не вступала, у меня совесть есть, — она делает глоток маргариты, — но скрины присылали. У некоторых реально припадки. Одна написала, что как то он просто сказал ей «сядь» — и она села прямо на пол в ресторане. И кончила. Без рук.

Я закатываю глаза, но внутри всё стягивается в один горячий комок.

— Лен, это уже клиника.

— Это не клиника, это магия, — она тычет в меня соломинкой. — И ты сейчас сидишь тут вся такая правильная, а у самой коленки дрожат. Я же вижу. Ты уже представляешь, как он тебе скажет «сядь», и ты сядешь. И не на стул.

Я отворачиваюсь к стойке, делаю вид, что мне срочно нужен ещё шот. Бармен уже знает: ставит не спрашивая.

— Я не одна из них, — говорю тихо, больше себе, чем ей.

Ленка усмехается.

— Ты в курсе, что даже после такого обвинения, количество баб не уменьшилось, а даже наоборот. Эта вся ситуация сделала его только популярнее.

Я чуть не давлюсь текилой.

— То есть… сейчас их больше, чем было до скандала?

— Гораздо больше. Это теперь как знак качества. Появился даже термин: «ракитин-эффект». Когда мужика обвиняют в насилии, а бабы вместо того, чтобы бежать, наоборот, в очередь выстраиваются. Социологи уже диссертации пишут.

Я смотрю на неё круглыми глазами.

— Ты шутишь.

— Ни капли. Вчера в «Poison» девчонка на вечеринке рассказывала: познакомилась с парнем, он ей в конце вечера шепчет: «А хочешь, как у Ракитина?» Она аж завизжала от счастья и сама потащила его в туалет. Говорит: «Только без безопасного слова и без жалости». Вот до чего дошло.

Я закрываю лицо руками.

— Они все ебанулись.

— Ты хоть иногда новости-то читай, — Ленка тычет в меня соломинкой, чуть промахивается и попадает мне в нос. — Вся жизнь мимо тебя, адвокатша.

Телефон на столе вибрирует и я поворачиваю номер. «Клиент Ракитин.» Легок на помине. Отвечаю.

Ленка хихикает.

— Ой, мамочки, сам дьявол звонит.

Я нажимаю «принять» и чуть громче, чем надо, в трубку:

— Алё, служба спасения шлюх и насильников слушает, чем помочь?

Тишина на том конце. Потом его голос — спокойный, как всегда, но я слышу лёгкую улыбку:

— Анна Игоревна, у меня проблема. Мне нужен адвокат.

Я закатываю глаза так, что чуть не падаю со стула.

— Кирилл Андреевич, у вас там что, опять кто-то трусики в кармане забыл и теперь кричит «изнасилование»? У меня выходной, между прочим и я пьяная. В настроении послать всех на три буквы. Особенно вас.

Ленка давится маргаритой от смеха.

Он молчит секунду. Потом тихо, почти ласково:

— Я слышу, что ты пьяная, но так же слышу что в состоянии делать свою работу.

Я фыркаю в трубку:

— Адрес.

— Пришлю локацию и по быстрее.

Щёлк. Сбросил.

Я смотрю на телефон, как на гранату без чеки.

Ленка уже ржёт, хлопает меня по спине:

— Ну всё, тебя заказали с доставкой. Как суши.

Я встаю, шатаюсь, цепляюсь за стойку.

— Пошла я, — бурчу. — Спасать насильника от самого себя. Героиня, блин.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Не забудь трусики снять по дороге! — кричит мне вслед Ленка.

— Уже! — ору я в ответ и вываливаюсь на улицу.

Мороз сразу бьёт по щекам, но я пьяно хихикаю и ору в ночь:

— Возражение, блять, отклоняется!

Такси тормозит само. Водитель смотрит на меня, как на сумасшедшую.

— Вот сюда – показываю телефон на котором адрес, водитель кивает и трогается.

***

Такси мчит по вечерней Москве, фары размываются в мокрых от недавнего дождя улицах. Я прижимаю ладонь к прохладному стеклу, пытаясь унять лёгкое головокружение. Текила ещё играет в голове, но адреналин уже берёт верх — привычный коктейль перед очередной юридической заварухой.

Через двадцать минут машина тормозит у знакомого подъезда элитного комплекса. Выхожу, поправляю пальто, делаю глубокий вдох. Мороз пробирает до костей, отрезвляет.

Поднимаюсь на нужный этаж. Дверь квартиры открывается ещё до того, как я подхожу — Кирилл стоит в проёме, в чёрных джинсах и белой рубашке с закатанными рукавами. Взгляд спокойный, но в глазах — напряжение.

— Проходи.

Переступаю порог. Квартира — как всегда — лаконичный минимализм, ничего лишнего. На стеклянном столике — папка с документами, рядом стакан с янтарной жидкостью.

— Что случилось? — спрашиваю, не дожидаясь приглашений.

Он закрывает дверь, поворачивается ко мне:

— Мне нужен человек, который не побежит писать заявление в прокуратуру при первом же намёке на скандал.

Сажусь в кресло, скрещиваю ноги.

— Говори.

Кирилл берёт папку, протягивает мне.

— Три дня назад я подписал договор о покупке земельного участка под строительство нового медиацентра. Всё прошло через юристов, все проверки — стандартные процедуры. Вчера мне пришло уведомление: участок находится в зоне археологических раскопок. Любой стройпроект там теперь под запретом.

Листаю документы. Договоры, выписки, официальное письмо из департамента культурного наследия.

— И в чём проблема? Расторгаешь договор, получаешь деньги обратно.

Он усмехается, но без веселья.

— В том, что продавец знал об этом ещё до сделки. У него были все заключения экспертов. Он подделал документы, скрыл информацию. А теперь, когда я пытаюсь расторгнуть договор, он заявляет, что я сам должен был проверить. И отказывается возвращать деньги.

Поднимаю взгляд.

— Сумма?

— Двадцать миллионов.

Свищу сквозь зубы.

— Серьёзно. И ты хочешь, чтобы я…

— Чтобы ты помогла мне вернуть деньги и посадить его за мошенничество. Официально у меня нет юристов по гражданским делам, а это должно быть сделано тихо. И быстро.

Встаю, подхожу к окну. Внизу — огни города, где‑то там Ленка допивает свою маргариту и смеётся над моими приключениями.

— Ты понимаешь, что это не моя специализация? Я уголовный адвокат, я не занимаюсь договорными спорами.

— Но ты лучшая в своём деле. И ты умеешь находить дыры там, где их, казалось бы, нет.

Оборачиваюсь.

— А ещё я умею говорить «нет». Особенно когда пьяна и когда у меня выходной.

Он делает шаг ко мне.

— Анна, это не просто деньги. Это репутация. Если я не решу это тихо, информация уйдёт в прессу. И тогда уже не будет разницы, сколько там баб пишут в чатах про мои взгляды. Все будут говорить о том, что я лох, которого развели на двадцатку.

Молчу. Внутри — борьба. С одной стороны — усталость, алкоголь, желание развернуться и уехать обратно в бар. С другой — азарт. Тот самый, из‑за которого я когда‑то и стала адвокатом.

— Дай мне сутки, — наконец говорю. — Я посмотрю документы, найду слабые места. Но если пойму, что это безнадёжно — ухожу. Без обид.

Он кивает.

— Согласен.

Достаю телефон, делаю пару снимков документов.

— И ещё. Никаких звонков после двенадцати. И никаких «приезжай срочно» в мой выходной. Я человек, а не робот.

Кирилл улыбается — впервые за весь разговор.

— Принято.

Уже у двери оборачиваюсь:

— Ты в курсе о чатах?

Улыбается.

— И знаешь что о тебе пишут?

Кивает.

— Оправдаешься?

— Нет.

Пожимаю плечами и взгляд падает на бутылку виски, возвращаюсь и плюхаюсь обратно в кресло.

— Раз ты мне испортил выходной...

— Угощайся.

— А вот и угощусь.

Глава 5

Утром просыпаюсь от того, что в черепе кто-то решил устроить чемпионат по отбойным молоткам. Голова весит примерно как бетонная плита, рот — будто кошки там ночевали, а потом ещё и нагадили для верности. Первое, что вижу: потолок. Не мой. Высокий, с точечными светильниками, которые сейчас кажутся мне прожекторами допроса. Второе — кресло, в котором я, судя по всему, и провалилась в кому. Пальто смято под головой вместо подушки, одна туфля валяется на полу, вторая каким-то чудом осталась на ноге.

И тут до меня доходит: я у Ракитина. В его квартире. Ночь. Виски. Документы. Всё остальное — провал.

Сердце делает кульбит и падает куда-то в район пяток. Я резко сажусь, и мир вокруг качается, как палуба в шторм. Одежда на мне — вся, слава всем богам, даже пуговицы на блузке на месте. Но это не успокаивает. Потому что я помню, как сидела в этом кресле, как он налил мне второй стакан, как я сказала «ещё» и потом… потом просто выключилась.

Тихо. Слишком тихо.

Встаю, цепляюсь за подлокотник, чтобы не рухнуть обратно. Ноги ватные, но держат. Делаю шаг, второй. Кухня в конце коридора.

Заглядываю.

Он стоит спиной ко мне, у плиты. В одних тёмных брюках, босой, волосы мокрые, капли стекают по шее и дальше — по позвоночнику, по тем мышцам, которые я, клянусь, никогда раньше не рассматривала так пристально. Рубашки нет. Татуировка на лопатке — тонкая линия, что-то на латыни, я не разбираю. Он поворачивается, не спеша, будто знал, что я уже здесь, и смотрит прямо на меня.

— Доброе утро, Анна Игоревна, — говорит спокойно, как будто я каждый понедельник просыпаюсь в его квартире после литра виски. — Кофе?

Я стою в дверях, в мятом костюме, с прической «взрыв на макаронной фабрике», и пытаюсь собрать остатки достоинства в кулак.

— Я… — голос хрипит, как у курильщицы со стажем. Откашливаюсь. — Какого черта вчера было?

Он ставит чашку на стол, поворачивается полностью. Глаза — те же, серые, в которых можно утонуть и не найти дна. Уголок рта чуть приподнимается.

— Ты уснула на третьем стакане. Разбедить не получилось. Кстати, ты храпела.

— Я поеду.

— Сначала кофе, — он кивает на стол. — И таблетку от головы. Ты вчера сказала, что если я тебя разбужу раньше десяти, ты подашь на меня в суд за моральный ущерб. Сейчас 09:47.

Я смотрю на него, на эту наглую спокойную улыбку, и понимаю, что возражать бесполезно.

— Сахар.

— Кощунство. Так пей.

Я фыркаю, но беру чашку обеими руками, будто это единственное, что сейчас удерживает меня от падения лицом в пол. Кофе чёрный, горький, обжигающий; именно такой, как я люблю, и от этого становится ещё противнее. Он знает. Конечно, знает.

— Сахар, — повторяю упрямо, ставя чашку обратно. Голос всё ещё хриплый, но уже с привычной сталью. — Две ложки. И молока немного. Иначе я тут тебе устрояю сцену, после которой твоя репутация «главного московского насильника» покажется детским садом.

Он даже не моргает. Просто поворачивается к шкафу, достаёт банку с сахаром, ложку, открывает холодильник, наливает молоко в маленький серебряный молочник, который, я готова поспорить, стоит больше моей месячной аренды. Всё делает медленно, без суеты, будто у него на это утро запланировано только одно: смотреть, как я пытаюсь держать лицо.

Беру чашку, делаю глоток. И ещё один. И ещё. Горло перестаёт гореть, мир перестаёт качаться. Таблетку он уже положил рядом — маленькую белую, рядом стакан воды. Я глотаю, не спрашивая, что это. Потому что знаю: он не отравит. Ему это не нужно.

— Спасибо, — бурчу наконец, когда в голове становится тише.

— Не за что, — отвечает он и отворачивается к плите. — Яичница или омлет?

— Ни то, ни другое. Я уезжаю.

— Через три минуты, — он даже не смотрит на меня, — будет готов омлет с трюфелем. Ты вчера сказала, что если я когда-нибудь приготовлю тебе завтрак, ты хотя бы попробуешь. Помнишь?

— Ты это на ходу придумываешь или готовился? — спрашиваю, прищурившись, и отпиваю ещё глоток, чтобы скрыть, как предательски дрожит голос.

Он не отрывается от плиты, только плечо чуть дёргается (смеётся).

— Готовился, — отвечает спокойно, переворачивая омлет одним точным движением. — Когда ты вчера в третьем стакане виски начала рассказывать, что ненавидишь мужчин, которые не умеют готовить, я сделал заметку в голове.

— Этого я точно сказать не могла, — повторяю, уже жёстче, потому что чувствую, как краснею, и это бесит ещё больше.

Он ставит передо мной тарелку, не спеша, будто всё происходящее — обычный понедельник. Омлет идеально золотистый, пахнет трюфелем так, что слюнки текут без спроса.

— Могла, — говорит он, глядя мне прямо в глаза. — Дословно: «Если бы хоть один мужик в моей жизни умел готовить нормальный завтрак, я бы, может, и не была такой стервой». Потом добавила, что омлет должен быть с трюфелем, потому что «я не дешёвка». И что если кто-то когда-нибудь это сделает, ты хотя бы попробуешь, прежде чем опять начнёшь строить из себя ледяную королеву.

Я открываю рот. Закрываю. Снова открываю.

— Я была в третьем стакане Macallan 18, — шиплю сквозь зубы. — Это не считается показаниями.

— Для меня считается, — он садится напротив, скрещивает руки на груди, всё ещё без рубашки, и смотрит с этой своей полуулыбкой, от которой внутри всё переворачивается. — Ешь, Северьянова. Пока не остыл. А то потом опять скажешь, что я тебя заставил голодной остаться.

Я смотрю на омлет. Потом на него. Потом снова на омлет.

— Если я съем это, — говорю медленно, — ты больше никогда не будешь использовать против меня мои пьяные признания.

— Не буду, — соглашается он слишком быстро.

— Лжёшь.

— Конечно лгу, — он даже не пытается притворяться. — Но сейчас ты всё равно съешь. Потому что хочешь. И потому что я готовил это для тебя, а не для протокола.

Я втыкаю вилку в омлет, отрезаю кусок, подношу ко рту. Останавливаюсь.

— Одна ложка — и ты забываешь эту историю навсегда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Две, — торгуется он.

— Одна.

— Полторы.

— Пошёл ты, — бурчу и отправляю кусок в рот.

И закрываю глаза. Потому что это… это просто неприлично хорошо.

Он тихо смеётся. Я слышу это даже с закрытыми глазами.

— Возражение отклоняется, — говорит он мягко.

Я открываю глаза и смотрю на него в упор.

— Ещё одно слово — и я подаю на тебя заявление за моральный ущерб. И за трюфель отдельно.

— Принято, — отвечает он и отпивает кофе, не отводя взгляда.

И я ем. Молча. До последней крошки.

***

Мы выходим из квартиры. Дверь за нами закрывается с мягким, но окончательным щелчком. В коридоре тихо, только гудит вентиляция и где-то далеко шипит лифт.

Кирилл поворачивается ко мне, ключи легко крутит на пальце.

— Подвезти?

Я замираю на полшага.

— С каких это пор мы на «ты»?

— С тех пор, как ты спала в моём кресле, храпела и пускала слюни на подушку.

Я чувствую, как щёки вспыхивают.

— Я не храпела.

— Ещё как. Видео есть, если надо доказательство.

Я показываю ему средний палец и иду к лифту. Он следует следом, не отставая ни на шаг.

Двери открываются сразу. Мы заходим. Я встаю к дальней стене, скрещиваю руки на груди. Он — напротив, руки в карманы пальто, смотрит спокойно, но в глазах уже тот самый огонёк.

— Подвези, до дома, — говорю, не глядя на него. — Выгляжу как бомж после трёхдневной попойки.

Он медленно скользит взглядом сверху вниз: растрёпанные волосы, мятая блузка, одна пуговица расстёгнута (чёрт знает когда), юбка перекосилась, чулок со стрелкой.

— Нет, — говорит он тихо. — Не как бомж. Соблазнительно. Как женщина, которую только что хорошо оттрахали и оставили досыпать в кресле. И которая всё равно выглядит так, что хочется повторить.

Я фыркаю, но выходит скорее похоже на выдох.

— Осторожнее, Ракитин. Я твой адвокат, а не очередная подружка из твоего фан-клуба «мокрые трусики».

Он не отвечает. Просто нажимает кнопку «стоп». Лифт замирает между этажами с лёгким толчком. Свет чуть мигает.

Я вскидываю бровь.

— Что ты делаешь?

— То, чего никогда не делал, — говорит он, делает шаг ко мне, второй, и я уже упираюсь спиной в холодную стену лифта. — Не начинал первым.

И целует.

Не мягко. Не осторожно. Сразу глубоко, властно, как будто у него на это было право с первой секунды, как я переступила порог СИЗО. Одна рука у меня на талии, прижимает так, что я чувствую каждый его палец сквозь ткань. Вторая — в волосах, сжимает узел на затылке и чуть оттягивает голову назад, открывая горло. Его губы жёсткие, требовательные, вкус — кофе.

Я должна оттолкнуть. Должна ударить. Должна хотя бы укусить.

Вместо этого я вцепляюсь пальцами в его пальто и целую в ответ — зло, жадно, кусаю губы. Он рычит мне в рот, прижимает меня всем телом к стене, и я чувствую, какой он твёрдый.

Когда он наконец отрывается, мы оба дышим так, будто пробежали марафон.

— Возражение? — спрашивает он хрипло, не отводя взгляда.

Я облизываю распухшую губу и со всего размаха бью по лицу.

***

Хлопок выходит громким, резким, как выстрел в этой тесной коробке лифта. Ладонь горит, будто я ударила не по щеке, а по раскалённой сковороде. Его голова чуть дёрнулась в сторону, но он даже не моргнул. Только медленно поворачивается обратно, и на скуле уже проступает красный след моих пальцев.

Мы смотрим друг на друга. Дышим тяжело.

Он не злится. Совсем. В глазах — только тёмный, почти звериный интерес. Уголок губ приподнимается, будто я только что сделала ему самый приятный комплимент за всю его жизнь.

— Хорошо, — говорит он тихо, хрипло. — Теперь моя очередь.

И целует снова.

На этот раз я не успеваю даже подумать о пощёчине. Он просто врывается, как будто я уже давно сказала «да», просто забыла произнести это вслух. Рука в волосах сжимается сильнее — узел окончательно разваливается, пряди падают на плечи. Вторая ладонь скользит вниз, под пальто, под юбку, прямо по бедру, выше, выше, пока пальцы не упираются в кружево чулка. Я вздрагиваю всем телом, но не от холода.

Он отрывается на миллиметр.

— Скажи «нет», — шепчет прямо в губы. — Сейчас. Пока можешь.

Я открываю рот.

И не говорю ничего.

Только выдыхаю — прерывисто, жалко, как будто это последнее слово умирающего.

Он понимает всё без слов.

Лифт всё ещё стоит. Где-то между этажами. Время остановилось.

Его рука поднимается выше — медленно, мучительно медленно, — пока большой палец не касается ткани трусиков. Я уже мокрая. Понимаю это одновременно с ним. Он тоже понимает. Усмехается мне в губы, не отрываясь.

— Вот и всё, — шепчет. — Возражение отклоняется.

И входит пальцем. Резко. Глубоко. Без подготовки.

Я задыхаюсь, в его рот, цепляюсь за плечи пальто, ногти впиваются в ткань. Он не даёт мне опомниться — второй палец, третий, ритм, от которого колени подгибаются сразу. Я бы упала, если бы не стена за спиной и его тело, которое прижимает меня так, что дышать можно только им.

Голова запрокинута, глаза закрыты. Я не вижу его — чувствую. Как он двигается во мне, как большой палец находит клитор и нажимает — точно, безжалостно. Как губы скользят по шее, зубы прикусывают мочку уха.

— Посмотри на меня, — приказывает тихо.

Я открываю глаза.

Он смотрит прямо. Глаза в глаза. Ни тени улыбки. Только концентрация хищника, который наконец поймал добычу.

— Скажи, кто ты.

Я пытаюсь собрать остатки разума.

— Твой… адвокат, — выдыхаю.

— Неправильно.

Ещё одно движение пальцев — глубже, сильнее. Я стону в голос, не сдерживаюсь.

— Скажи.

— Я… Анна... ааа...

— Скажи, что ты моя – рычит и снова двигает пальцами внутри. В глазах темнеет, я хочу кончить, но он будто чувствует и останавливается.

— Иди к черту, — вырывается у меня.

Он смеётся — низко, в самое горло, и этот звук отдаётся у меня между ног громче, чем его пальцы.

— К чёрту? — переспрашивает тихо, почти ласково. — Нет, малыш. Ты идёшь ко мне.

И выходит из меня полностью. Резко. Пустота такая, что я чуть не всхлипываю в голос.

Он отходит на шаг. Лифт всё ещё стоит. Я прижата спиной к холодному металлу, юбка задрана до талии, трусики промокли насквозь, ноги дрожат. Он смотрит сверху вниз — спокойно, как будто мы обсуждаем погоду, только в глазах огонь, который сейчас спалит меня дотла.

— На колени, — говорит.

Я даже не успеваю подумать «нет». Колени сами подгибаются. Пол холодный, жёсткий. Я опускаюсь прямо перед ним.

Он не помогает. Не прикасается. Просто смотрит, как я сама делаю это. Как сама расстёгиваю ему ремень. Как сама расстёгиваю ширинку. Как достаю его — твёрдого, горячего, уже влажного на кончике.

Я поднимаю глаза. Он смотрит сверху — властно, без улыбки.

— Открой рот.

Я открываю.

Он входит — медленно, до конца, пока я не чувствую его у самого горла. Одна рука в моих волосах — не тянет, просто держит, как поводок. Вторая — на стене лифта, над моей головой.

— Теперь правильно, — шепчет. — Скажи.

Я не могу говорить — он во рту. Только мычу что-то невнятное, слёзы на глазах от напряжения.

Он выходит почти полностью, даёт мне вдохнуть.

— Скажи.

— Твоя, — выдыхаю хрипло. — Твоя… сука.

Он рычит — действительно рычит — и входит снова. Жёстче. Глубже. Ритм задаёт он. Я только принимаю. Слёзы текут по щекам, тушь размазывается, но мне плевать. Я хочу, чтобы он кончил мне в рот прямо здесь, в этом долбаном лифте, чтобы потом я могла встать и уйти с его вкусом на губах.

Он чувствует. Конечно, чувствует.

— Не сейчас, — шепчет, выходит, поднимает меня за волосы — не больно, но твёрдо. Прижимает спиной к стене. Целует — глубоко, грязно.

— Ты кончишь, когда я разрешу. Где разрешу. И как разрешу.

Его рука снова между моих ног — два пальца сразу, без предупреждения. Я кричу ему в рот.

— Тихо, — шепчет. — Ты же не хочешь, чтобы все услышали, как Анна Игоревна Северьянова кончает в лифте от пальцев своего подзащитного?

Я кусаю его за губу — до крови. Он только шире улыбается.

— А вот за это, будешь наказана. – и вынимает пальцы. Нажимает кнопку и лифт двигается вниз.

Глава 6

Прошло три месяца, двенадцать дней и примерно восемь часов с того утра, когда я вышла из его лифта на ватных ногах, с распухшими губами и вкусом его на языке.

Я больше не видела Кирилла Ракитина. Ни разу.

Он не звонил, не писал, не появлялся в офисе и не присылал внезапных «приезжай». Дело по мошенничеству с участком я закрыла за девятнадцать дней: продавец неожиданно «передумал», вернул двадцать миллионов плюс шесть процентов за пользование чужими деньгами, подписал отказ от любых претензий и уехал в Лондон «лечить депрессию». Я получила свой гонорар (отдельный счёт, Кайманы, без вопросов), отправила Ракитину короткое «дело закрыто, документы в приложении» и больше не ждала ответа.

Ответа не было.

Как будто тот лифт никогда не останавливался между этажами.

Я вернулась к своей обычной жизни: женщины, которых действительно ломали, настоящие синяки, настоящие слёзы, настоящие приговоры. Саша через месяц прислал мои вещи курьером и записку «прости, я не могу». Я не ответила.

А потом пришло новое дело.

Московский городской суд. Зал № 312.

Подсудимый — Артём Валерьевич Коваленко, 38 лет, бывший сотрудник ФСБ в отставке, сейчас «консультант по безопасности». Обвиняется по ч. 1 ст. 131 УК РФ — изнасилование бывшей жены, Марины Коваленко, в квартире, куда он пришёл «забрать свои вещи» после развода.

Факты простые и страшные.

Они развелись полгода назад. Детей нет. Квартира осталась ей по брачному договору. Он пришёл вечером 9 января без звонка, с ключами, которые она забыла поменять. Выпил водки из её бара. Когда она сказала уходить — ударил по лицу, порвал одежду, связал её же ремнём от халата и насиловал два часа. Потом уснул прямо на ней. Она смогла выбраться только утром и вызвала полицию.

Экспертиза: разрывы, гематомы, сперма совпадает с его ДНК. Переписка в телефоне: он писал ей ещё месяц после развода «ты всё равно моя», «приду — напомню, кому принадлежишь».

Гособвинитель — женщина, Ирина Сергеевна, с которой мы вместе учились. Она знает, что я не беру «серые» дела. Знает и молчит.

Адвокат подсудимого — молодой, глаза горят, хочет славы. Ставка: «она сама пустила, потом передумала, классика».

Я стою у трибуны. Марина за моей спиной — худая, в сером свитере на три размера больше, глаза опухшие.

— Ваша честь, — начинаю я спокойно, — защита просит приобщить к материалам дела заключение судебно‑медицинской экспертизы от 10 января. Страница 14, пожалуйста, обратите внимание присяжных.

На экране — фото. Синяки на запястьях в форме пальцев. Разрывы промежности. Следы от ремня на лодыжках.

Зал молчит.

Адвокат подсудимого вскакивает:

— Возражаю! Эти фотографии вызывают предвзятость!

Судья — мужчина, старый, усталый, но справедливый — поднимает глаза:

— Возражение отклоняется. Приобщить.

Я продолжаю. Спокойно. Методично. Как всегда.

— Свидетель обвинения, участковый уполномоченный Петров, подтвердил: когда он прибыл на вызов, подсудимый находился в квартире в нетрезвом состоянии, дверь была заперта изнутри, потерпевшая была связана.

Адвокат снова вскакивает:

— Она сама его впустила!

Я поворачиваюсь к присяжным. Голос ровный, без крика.

— Впустила ли женщина в квартиру бывшего мужа — не даёт ему права насиловать её там два часа. Даже если она открыла дверь голая и с бутылкой шампанского — это всё равно не согласие. Согласие можно отозвать в любой момент. А когда человек связан ремнём и кричит «нет» — это уже не секс. Это преступление.

Присяжные смотрят на Марину. Она не плачет. Просто сидит, сжав кулаки так, что костяшки белые.

Перекрёстный допрос подсудимого.

Я подхожу ближе.

— Подсудимый, вы утверждаете, что секс был по обоюдному согласию?

— Да.

— Почему тогда на теле потерпевшей следы от ремня?

— Она просила по жестче.

— Она просила связать её ремнём и оставить следы на лодыжках до крови?

— …

— Отвечайте.

— Это игра такая была.

— Игра, в которой она потом два часа лежала связанная, пока вы спали?

— …

— И вы не заметили, что она плачет?

— Она всегда плакала. Это её возбуждало.

Зал вздрагивает.

Я поворачиваюсь к присяжным.

— Вот и всё, господа присяжные. «Всегда плакала». «Просила по жестче». Классика защиты насильников. Только в этот раз ДНК, синяки и показания участкового не дадут соврать.

Присяжные выходят в 16:12.

Возвращаются в 16:49.

— Виновен.

Приговор: девять лет колонии строгого режима.

Марина обнимает меня прямо в коридоре так сильно, что я чувствую, как у неё дрожат рёбра.

— Спасибо… — шепчет. — Я думала, никто не поверит.

Я глажу её по спине.

— Поверили. Иди домой, Марин. И поменяй замки. Сегодня же.

Выхожу из суда. Февраль, снег валит крупными хлопьями. Телефон вибрирует.

Неизвестный номер.

Одна строчка:

«Поздравляю с победой, Северьянова.

Как всегда — безупречно».

Я смотрю на экран долго. Очень долго.

Потом набираю ответ:

«Дело по участку закрыто три месяца назад.

Больше ко мне никаких вопросов»

.

Отправляю.

И выключаю телефон.

Потому что знаю: если сейчас включу обратно — он напишет ещё.

А я пока не готова читать.

Дело Ракитина, кстати, всё ещё висит.

Следствие тянет резину: то одну потерпевшую «не могут найти для допроса», то другую «внезапно уехала за границу», то экспертизу «переделывают». Осталось восемь заявительниц из двенадцати. Четыре уже забрали заявления официально, с формулировкой «ошиблась, перепутала даты».

Прокуратура молчит. Суд молчит. Все ждут, кто первый моргнёт.

Я не вмешиваюсь.

Пока.

***

— Ну что там у вас с Сашей-то? — Ленка плюхается на мой диван, вытягивает ноги на журнальный столик и уже тянется за бутылкой. — Три месяца молчишь, как партизан. Он тебе хоть пишет?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я ставлю два бокала, наливаю до половины «Сассетти» и сажусь напротив, поджимая под себя ноги.

— Писал. Один раз. «Вещи твои заберёшь?» Я ответила: «Курьер уже привёз». Всё. С тех пор тишина.

Ленка делает большой глоток, смотрит на меня поверх бокала.

— А ты скучаешь?

Я верчу ножку бокала, смотрю в красное.

— Скучаю по привычке. По тому, что кто-то рядом спит и не надо думать, куда деть руку ночью. А по нему… нет.

Фыркает.

— Странные отношения.

— Не странные а нормальные.

Ленка фыркает ещё раз, громче.

— Нормальные? Ань, ты три года с человеком спала, а теперь говоришь «по нему не скучаю», как будто это был просто сосед по коммуналке. Либо ты железная, либо ты себе врёшь так профессионально, что я уже завидую.

Пожимаю плечами, делаю глоток.

— Может, и то, и другое. Просто… я устала притворяться, что мне достаточно того, что было. Спокойствие, стабильность, «давай вместе сериал посмотрим». Всё это хорошо, пока не поймёшь, что тебе хочется другого.

Ленка замирает с бокалом у губ.

— Другого — это как?

Я отвожу взгляд в окно. За стеклом март, фонари отражаются в лужах, Москва уже пахнет весной и выхлопами.

— Пока не знаю. Просто… больше. Ярче. Так, чтобы дышать было трудно.

Она смотрит на меня секунды три, потом медленно ставит бокал и хлопает себя по коленям.

— Всё, я поняла. Ты влюбилась.

Я чуть не давлюсь вином.

— Ты с ума сошла?

— Нет, не влюбилась в кого-то конкретного. Ты влюбилась в ощущение, когда тебя трясёт. Когда не контролируешь. Когда страшно и охуенно одновременно. Ты просто ещё не нашла того, кто тебе это даст по-настоящему. Саша точно не мог. Он хороший, но… безопасный. А тебе теперь безопасное — как мёртвому припарка. Ты столько лет работаешь с жертвами, сажаешь насильников. Пофессиональная деформация.

Я ставлю бокал на стол так резко, что вино чуть выплёскивается на ладонь.

— Лен, ты сейчас серьёзно? Профессиональная деформация? Я сажаю насильников, потому что я их ненавижу. Потому что я знаю, как это выглядит, когда «нет» не слышат. И ты мне сейчас говоришь, что я хочу, чтобы меня…

— Я не говорю, что ты хочешь, чтобы тебя изнасиловали, — перебивает она спокойно. — Я говорю, что ты хочешь, чтобы тебя наконец-то услышали, когда ты говоришь «да». А до этого ты даже не знала, что можешь это сказать так, чтобы у тебя самой внутри всё перевернулось. Ты привыкла быть сильной. Привыкла контролировать. Привыкла, что если ты расслабишься — всё рухнет. И вдруг появилось ощущение, что можно расслабиться и не рухнуть.

Я молчу. Долго. В комнате слышно только, как тикают часы на кухне.

— Ты пугаешь меня, — наконец говорю.

— Я знаю, — Ленка улыбается мягко. — Потому что ты боишься не его. Ты боишься себя, когда рядом с ним.

— С кем?

Подруга хихивает.

— А это известно только тебе подруга.

Я молчу. Потому что возразить нечего.

Ленка пододвигается ближе, кладёт голову мне на плечо.

— Слушай, я тебя не осуждаю. Я сама полжизни искала того, кто сможет меня выключить одним взглядом. Пока не нашла, но ищу.

Я открываю рот, чтобы сказать «нет», но в этот момент телефон на столе вибрирует. Один раз. Коротко.

Мы обе замираем.

Ленка поднимает бровь.

— Клиентка в одиннадцать вечера?

Я беру телефон, переворачиваю. Экран светится:

«Приезжай. К.»

Ленка читает через моё плечо и тихо присвистывает.

— Ого. Это кто у нас такой лаконичный?

— Клиент, — говорю я слишком быстро.

— Клиент, который пишет тебе в одиннадцать вечера «приезжай» и подписывается одной буквой? — она ухмыляется во весь рот. — Аня, ты сейчас покраснела до ушей. Это тот самый?

Я ложу телефон экраном вниз, делаю большой глоток вина.

— Не тот. Просто… сложный подзащитный.

— Сложный подзащитный, который заставляет тебя краснеть, как школьницу? — Ленка хохочет.

— Не поеду. У меня выходной. И я с тобой.

Ленка смотрит на меня секунду, две, потом откидывается на спинку дивана и начинает хохотать так, что вино чуть не выплёскивается из её бокала.

— Ой, не могу! Ты сейчас выглядишь как человек, который только что сам себе на ногу наступил, чтобы не идти на свидание!

— Это не свидание, — шиплю я, чувствуя, как щёки горят ещё сильнее. — Это подзащитный.

— Который в одиннадцать вечера пишет «приезжай» одной буквой. Без адреса. Потому что знает, что ты и так знаешь, куда. — Она вытирает слёзы от смеха. — Ань, ты серьёзно собираешься сидеть тут и делать вид, что ничего не происходит?

— Именно так. — Я допиваю вино одним глотком и наливаю ещё. — Завтра у меня суд в девять утра. Мне надо выспаться. А не ехать на Рублёвку к человеку, который одним словом заставляет меня…

Я осекаюсь.

Ленка поднимает бровь.

— Заставляет тебя что?

— Забывать, кто я такая, — заканчиваю тихо.

Она перестаёт смеяться. Смотрит на меня внимательно.

— И это плохо?

— Это опасно.

— Ань...

Телефон вибрирует ещё раз. Длинно. Это уже звонок.

Мы обе смотрим на него, как на мину.

Я не беру трубку.

Он звонит ещё раз. Потом ещё.

На четвёртый раз Ленка не выдерживает, хватает мой телефон, проводит по экрану.

— Алло, — говорит она сладким голосом. — Кабинет Анны Игоревны сейчас закрыт. Оставьте сообщение после гудка или перезвоните никогда.

Ленка открывает рот от удивления и бледнеет.

— Он знает мое имя? — шепчет она мне.

Я выхватываю телефон.

— Что тебе надо? — спрашиваю холодно.

— Чтобы ты приехала, — отвечает он так же спокойно. — Сейчас.

— У меня выходной.

— Я его отменяю.

Замираю.

Ленка показывает мне большие глаза и жестом «давай-давай».

— Я с подругой. Пью вино. И никуда не поеду.

— Хорошо. Тогда я приеду к тебе.

Щёлк. Сбросил.

Ленка смотрит на меня круглыми глазами.

— Что?

Я смотрю на пустой экран и чувствую, как сердце стучит где-то в горле.

— Приедет сам.

Ленка вскакивает, хватает бутылку.

— Срочно допиваем! И прячем бокалы! И… боже, у тебя трусы хоть нормальные надеты?

— Лен!

— Что «Лен»? Он будет здесь, а ты в трениках и... боже голову в порядок приведи, ты когда последний раз голову мыла?

— Вчера

— Кошмар

Я встаю, ноги немного дрожат.

— Я не буду открывать.

— Откроешь, — говорит она уверенно. — Это же Ракитин. Он и сам ее выбьет если нужно. А тебе это надо?

Иотаю головой и иду в коридор, смотрю на себя в зеркало: волосы в пучке, лицо без макияжа, старая футболка Саши, которую я так и не выкинула.

Телефон вибрирует снова. Сообщение:

«Уже еду. Ключи у меня есть.»

Я медленно поворачиваюсь к Ленке.

— У него ключи от моей квартиры.

Она открывает рот, потом закрывает.

— Ну всё, подруга. Теперь точно не выходной. Я сваливаю.

— Чего? – в голосе паника.

— Чего-чего. Сваливаю. Третьей... ммм. – думает - Нет. Не хочу.

***

Дверь открывается без стука, без звонка, просто поворачивается ключ в замке, и он входит, будто это его квартира, а не моя. Щелчок замка звучит громче, чем любой выстрел.

Я сижу в кресле у дальней стены, свет от торшера приглушён до тёплого полумрака, одна нога закинута на другую, бокал красного в руке. Поза расслабленная, будто я здесь хозяйка, а не человек, которого только что лишили права на личное пространство. Телефон лежит на подлокотнике, палец на быстром наборе «02». Мало ли.

Кирилл закрывает дверь. Снимает пальто (медленно, аккуратно, вешает на вешалку, будто делает это каждый день). Остаётся в тёмной рубашке, рукава засучены до локтя. Не говорит ни слова. Просто стоит и смотрит.

Я делаю глоток, не отрывая взгляда.

– Статья 139 Уголовного кодекса, часть вторая, – говорю спокойно, чётко, как в зале суда. – Нарушение неприкосновенности жилища, совершённое с незаконным проникновением. До двух лет. Плюс у меня есть ключи, камеры в подъезде и свидетель, которая только что ушла. Хочешь, я прямо сейчас позвоню и оформим протокол?

Он не отвечает сразу. Просто смотрит. Потом делает шаг вперёд. Ещё один. Останавливается в двух метрах.

– Ключи у меня были, – говорит тихо, ровно. – Ты сама дала. Помнишь?

Я сжимаю бокал чуть сильнее.

– Не помню. Только что придумал? Или заранее подготовился?

Он кивает. Медленно. Подходит к столу, берёт бутылку «Сассети», которую мы с Ленкой не допили. Подносит к губам. Пьёт из горлышка. Долго. Потом опускает, смотрит на этикетку, кривит губу.

– Дрянь, – произносит спокойно. – В следующий раз угощу тебя нормальным вином.

– Следующего раза не будет, – отвечаю, не двигаясь. – Ты сейчас развернёшься, выйдешь и забудешь дорогу. Иначе я звоню.

Он ставит бутылку обратно. И смотрит на меня так же, как смотрел тогда в лифте. Без улыбки. Без угрозы. Просто смотрит.

– Звони, – говорит тихо.

Я не двигаюсь.

Тишина.

Он делает ещё один шаг. Теперь между нами меньше метра.

– Или, – продолжает он тем же тоном, – положи телефон. И скажи честно, чего ты боишься больше: что я войду без спроса… или что ты меня впустишь.

Я делаю ещё глоток. Медленно. Не отрывая взгляда.

– Я ничего не боюсь, Кирилл Андреевич. Я просто не люблю, когда в мою квартиру вламываются. Это вопрос границ. У тебя с ними, судя по всему, хронические проблемы.

Он чуть наклоняет голову, будто прислушивается к моему голосу.

– Границы, – повторяет, будто пробует слово на вкус. – Ты их ставишь, чтобы я их переступил. Или чтобы самой не переступить?

– Я их ставлю, чтобы ты оставался по ту сторону. Это разные вещи.

Он делает ещё полшага. Теперь я чувствую его запах: холодный воздух, дорогой одеколон, что-то тёплое, кожаное.

– Ты три месяца не отвечала на сообщения. Даже «спасибо» не написала, – говорит он тихо. – Я решил, что молчание – тоже ответ. Но потом понял: ты просто ждала, когда я приду сам.

Я усмехаюсь. Коротко, сухо.

– Ты себе льстишь. Я ждала, когда ты исчезнешь. Ты выбрал другой вариант.

Он не улыбается в ответ.

– Я не исчезаю, Анна. Особенно от того, кого уже считаю своей.

Ставлю бокал на подлокотник. Звук стекла о дерево – единственный в комнате.

– Я не твоя собственность. Дело по участку закрыто. Дело по двенадцати – тянется без моего участия. Встретимся в суде.

– Есть одно не завершенное дело – он делает последний шаг. – Ты до сих пор чувствуешь мой вкус во рту, когда закрываешь глаза?

Я встаю. Резко. Теперь мы почти вплотную. Мой взгляд на уровне его губ.

– Ты пришёл ночью, чтобы напомнить мне, что я когда-то потеряла контроль? Поздравляю. Напомнил. Теперь уходи.

Он не двигается.

– Я пришёл не напоминать. Я пришёл забрать то, что ты мне тогда не дала до конца.

– Я тебе ничего не должна.

– Не должна, – соглашается он. – Но хочешь.

Тишина.

Я смотрю ему в глаза. Прямо. Не моргая.

– Скажи это, – тихо произносит он. – Одно слово. И я уйду. Навсегда. Без звонков, без сообщений. Скажи «нет», Анна. Как тогда в лифте ты не смогла.

Я открываю рот.

И молчу.

Он ждёт. Спокойно. Как будто у него вся ночь. Вся жизнь.

Я всё ещё молчу.

Он медленно поднимает руку, проводит кончиками пальцев по моей щеке – едва касаясь. Я не отстраняюсь.

– Что ты от меня хочешь?

— Всё, — говорит он так тихо, что я едва различаю слова. Но они падают между нами тяжёлым, горячим металлом. — Всё, что ты так долго прятала под костюмами, под холодным голосом, под «я никогда». Всё, что ты ненавидишь в себе и одновременно хочешь до дрожи.

Его пальцы скользят ниже, по шее, останавливаются у ключицы. Не давят. Просто лежат. Я чувствую, как под кожей бьётся пульс, как предательски быстро.

— Ты пришёл ночью, без звонка, с ключами, которые я тебе никогда не давала, — мой голос всё ещё держится, но уже тоньше, уже дрожит на краях. — Это называется домашним насилием, Кирилл. Я могу посадить тебя прямо сейчас.

Он чуть наклоняет голову, и в глазах, ни капли страха. Только интерес.

— Можешь, — соглашается. — Позвони. Два ноля два. Скажи: «Здесь мужчина, которого я когда-то сосала в лифте, пришёл без приглашения». Посмотрим, кто из нас быстрее окажется в наручниках.

Я вдыхаю сквозь зубы.

— Ты больной.

— Нет. Я просто устал ждать, пока ты перестанешь врать себе.

Его ладонь опускается ниже, медленно, по футболке, останавливается прямо над грудью. Не сжимает. Просто держит тепло ладони сквозь ткань. Я чувствую, как соски тут же твердеют, будто он уже прикоснулся.

— Скажи «нет», — повторяет он в третий раз. Голос ниже, гуще. — Скажи, и я уйду. Обещаю.

Я молчу.

Он ждёт.

Секунда. Две. Пять.

И тогда я делаю шаг вперёд сама. Один маленький шаг.

Мои ладони ложатся ему на грудь. Пальцы впиваются в рубашку. Я поднимаюсь на цыпочки и тихо говорю в губы.

— Нет.

Он смеётся — низко, хрипло, не отходя сразу, а только чуть отстранившись, чтобы посмотреть мне в глаза. В этом смехе нет злости, только что-то тёплое, почти нежное, как будто я только что сказала ему самый желанный комплимент. Потом он отходит — медленно, не спеша, — и садится на диван, откидываясь на спинку, ноги расставлены широко, руки на подлокотниках.

— Ну и почему нет?

Я стою на месте, всё ещё чувствуя тепло его тела там, где оно только что было. Сердце стучит так, будто хочет вырваться. Перевожу дыхание, скрещиваю руки на груди, чтобы не показать дрожь.

— А как же «уйду, не позвоню, не напишу»? — говорю, стараясь, чтобы голос звучал иронично, но выходит тише, чем хотела.

Он снова смеётся — громче, искренне, запрокидывая голову назад на секунду, потом допивает вино прямо из горлышка, вытирает губы тыльной стороной ладони и ставит бутылку на стол с тихим стуком.

— Уйду, обещаю, — отвечает он, всё ещё улыбаясь, но глаза серьёзные, пронизывающие насквозь. — Но сначала хочу узнать почему. Почему «нет», Анна? Ты же знаешь, что это не то «нет», которое значит «уйди». Это то, которое значит «заставь меня сказать да». Или я ошибаюсь?

— Ошибаешься.

Он смотрит на меня секунду, две, потом медленно кивает, и в глазах мелькает что-то новое — не разочарование, а скорее предвкушение, как у игрока, который знает, что партия только началась.

— Хорошо, давай по-твоему, — говорит он тихо, с лёгкой усмешкой, и встаёт с дивана одним плавным движением. Не спеша подходит ближе, останавливается в полуметре, руки в карманах брюк, взгляд скользит по мне сверху вниз — по растрёпанной футболке, по бёдрам, по ногам. Я чувствую этот взгляд кожей, как прикосновение.

— Можно последнее слово, адвокат? — спрашивает он, и голос его теперь ниже, гуще, с той самой хрипотцой, от которой внутри всё стягивается в тугой узел.

Я молчу секунду, потом киваю — коротко, резко, стараясь не показать, как дрожат колени. "Давай, говори и уходи", — думаю, но слова застревают в горле.

Он наклоняется ближе, не касаясь, просто шепчет мне в ухо.

— Если бы ты сказала "да", Анна, я бы начал с того, что разорвал бы эту футболку, чтобы услышать, как трещит ткань и как ты вздрогнешь. Потом поставил бы тебя на колени прямо здесь, на ковре, и заставил бы смотреть мне в глаза, пока ты расстёгиваешь мне брюки и берёшь в рот — глубоко, до горла, без спешки, чтобы ты почувствовала каждый сантиметр. Я бы держал тебя за волосы, задавал ритм, и не позволил бы кончить, пока ты не стала бы умолять, слёзы на глазах, голос хриплый от желания. Потом поднял бы тебя, прижал к стене — грубо, чтобы спина почувствовала холод, — и вошёл одним толчком, без ласк, без предупреждения, пока ты не закричишь. Я бы трахал тебя жёстко, медленно наращивая темп, кусая шею, сжимая горло ладонью ровно настолько, чтобы ты задыхалась от удовольствия. Ты бы кончала раз за разом — на стене, на столе, на полу, — пока не стала бы молить о пощаде, а я бы не останавливался, потому что знаю: ты хочешь именно этого, сдаться полностью, забыть о контроле, о границах, о "нет". И в конце, когда ты уже не смогла бы стоять, я бы кончил в тебя и смотрел, как ты лежишь подо мной, разбитая и целая одновременно. Вот что бы я сделал, если бы ты сказала "да".

Стою неподвижно, но внутри всё горит: сердце колотится в висках, между ног пульсирует так сильно, что я сжимаю бёдра, чтобы не выдать себя.

Я представляю каждое слово — живо, слишком живо, — и чувствую, как трусики намокают, как тело предаёт меня, требуя именно этого, сейчас, без промедления. Хочу сказать "да", хочу схватить его за рубашку и потянуть на себя, но вместо этого просто стою, кусая губы.

Он отстраняется, смотрит мне в глаза секунду, видит всё — мою дрожь, моё возбуждение, — и кивает, как будто выиграл.

— Спокойной ночи, Анна Игоревна.

Поворачивается и выходит.

Глава 7

Дверь закрывается за ним с тихим щелчком, и я остаюсь одна в квартире, которая вдруг кажется слишком большой, слишком пустой, слишком горячей. Воздух густой, как сироп, прилипает к коже, и я чувствую, как по спине стекает капля пота. Это возбуждение... оно — липкое, настойчивое, разливается от низа живота по всему телу, пульсирует между ног так сильно, что каждый шаг отдаётся болью. Больно. Не так, как от синяка или пореза, а глубже, внутри, где всё сжимается и требует разрядки.

Я хожу по комнате — нет, не хожу, мечусь, как зверь в клетке. От окна к дивану, от дивана к кухне, потом обратно. Руки сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони до крови, но я не замечаю.

— Сука, — бормочу, голос хриплый, чужой. — Чтоб тебя, Ракитин, разорвало на части. Пришёл, наговорил, завёл меня как заводную куклу и свалил? Ты думаешь, я так просто сломаюсь? Думаешь, побегу за тобой, как одна из твоих двенадцати шлюх?

Я останавливаюсь у окна, прижимаюсь лбом к холодному стеклу. Снаружи ночь, огни машин мелькают, как насмешка.

— Нет, это я сама виновата. Дура. Идиотка. Зачем вообще впустила? Зачем стояла и слушала? Почему не сказала 'нет' сразу, как нормальный человек? Потому что ты, Анна, не нормальный человек. Ты — мазохистка в костюме адвоката.

Голос мой эхом разносится по квартире, и я ругаюсь громче, чтобы заглушить эту проклятую пульсацию внутри.

Но тело не слушает. Оно горит. Никогда — никогда! — я не была так возбуждена. Ни с Сашей, ни с кем до него. Это как огонь, который жжёт изнутри, и каждая мысль о его словах только подливает масла. Я представляю, как он разрывает футболку, как ставит на колени, как входит... Чёрт. Я сжимаю бёдра, пытаюсь подавить это, но только хуже — волна удовольствия прокатывается по телу, и я тихо стону, сама того не желая.

"Нет. Нет, нет, нет."

Отталкиваюсь от окна, иду в гостиную. Руки сами тянутся вниз. Я стягиваю штаны — резко, злобно, вместе с трусиками, которые уже насквозь мокрые. Они падают на пол комком, и я чувствую холодный воздух на разгорячённой коже. Сажусь в кресло, то самое, где сидела, когда он был здесь. Ноги раздвигаю широко, ставлю ступни на подлокотники. Пальцы скользят вниз, касаются себя — и я вздрагиваю, как от тока. "Сука... это из-за тебя... из-за тебя я такая..."

Я закрываю глаза и отдаюсь этому, двигая пальцами всё быстрее, представляя его руки, его голос, его "возражение отклоняется" и...

Щелчок замка.

Дверь открывается снова.

Я замираю. Пальцы внутри, ноги раздвинуты, грудь вздымается. Он стоит на пороге. Лицо абсолютно спокойное, будто он зашёл за забытой газетой.

— Забыл пальто, — говорит он ровным голосом, будто это самое обычное дело в мире.

Закрывает дверь за собой. Щёлк. Поворачивается ключ.

Я не двигаюсь. Даже дышать забываю.

Он смотрит на меня. Глаза серые, холодные, но в самой глубине что-то тёмное, тяжёлое, нечитаемое. Не злость. Не насмешка. Что-то гораздо страшнее. От этого взгляда у меня внутри всё сжимается: и страх, и возбуждение одновременно. Я должна закрыться, должна крикнуть «вон», должна хоть что-то сделать… но не могу.

Он делает шаг вперёд. Голос низкий, почти шёпот:

— Продолжай.

Я не двигаюсь. Пальцы внутри, но будто онемели.

Он чуть наклоняет голову, и в голосе появляется рык, едва сдерживаемый, но отчётливый:

— Продолжай.

И я продолжаю.

Медленно, словно под гипнозом. Пальцы снова двигаются. Я смотрю ему прямо в глаза, он мне. Ни один не моргнёт. Воздух между нами трещит.

Он подходит ближе, не спеша. Останавливается у столика и из-за спины достает... пистолет.

Замираю.

Он кладёт его прямо передо мной. Звук глухой, окончательный.

Потом садится на диван. Ноги расставлены широко, руки на коленях. Смотрит.

Я уже не дышу. Сердце колотится так, что кажется, он его слышит.

— Три пальца.

Я едва успеваю осознать его слова, как тело реагирует само — инстинктивно, против воли. Мотаю головой, слабо, отрицательно, еле заметно, потому что в горле пересохло, а голос предательски молчит. "Нет, не могу, слишком... слишком много", — думаю я, но слова не вырываются. Он видит это. Конечно, видит. Его глаза — как два стальных клинка — пронизывают насквозь, и в них нет ни жалости, ни сомнения.

— Три пальца, — повторяет он, голос низкий, командный, с той хрипотцой, которая проникает прямо в меня, заставляя низ живота сжаться ещё сильнее.

Я хочу сказать "нет", хочу встать, выгнать его, но вместо этого... подчиняюсь. Медленно, дрожащей рукой, добавляю третий палец. Ощущение — как разряд тока: тесно, жгуче, почти на грани боли, но эта боль смешивается с удовольствием так, что я тихо всхлипываю. Пальцы скользят глубже, медленно, мучительно, и я чувствую, как тело предаёт меня окончательно — влажно, горячо, готово. Я смотрю на него, не отрываясь, и в этом взгляде — вся моя слабость, вся моя ненависть к себе за то, что позволяю это.

И вдруг он срывается. Резко, без предупреждения, подаётся вперёд, хватает мою руку своей — хватка железная, пальцы впиваются в запястье до боли. Он не даёт мне опомниться: резко, одним движением, загоняет мои же пальцы в меня — глубже, жёстче, чем я сама осмелилась бы. Я вскрикиваю — громко, резко, от неожиданности и от того, как тело реагирует: волна удовольствия смешана с шоком, и я выгибаюсь в кресле, ноги дрожат.

Он не отводит глаз. Смотрит прямо в мои, и на губах — еле заметная улыбка, такая холодная, такая торжествующая. "Сука", — думаю я, но вслух выходит только стон. Он задаёт ритм теперь: держит мою руку, направляет её, заставляет двигаться быстрее, глубже, в том темпе, который выбирает сам. Его взгляд прикован к моим глазам — ни на секунду не опускается ниже, не смотрит на то, что происходит там, внизу. Только в глаза, как будто хочет увидеть, как я ломаюсь, как сдаюсь. Это гипноз. Это пытка. Я чувствую, как подхожу к краю — тело напрягается, дыхание сбивается, волны накатывают всё сильнее, ещё миг — и...

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И вот когда я уже собираюсь кончить, когда всё внутри сжимается в предвкушении разрядки, он резко вытаскивает мою руку. Полностью. Без предупреждения.

Я кричу — отчаянно, злобно, почти рычу: "Нет! Сукин сын!" Пытаюсь свести ноги, сжать бёдра, чтобы хоть как-то добрать то, что он отнял, но он не даёт. Его вторая рука — молниеносно — ложится на моё колено, разводит ноги в стороны, прижимает к подлокотникам. Сила в нём такая, что я даже не пытаюсь сопротивляться — бесполезно. На его лице — триумф. Чистый, неприкрытый. Глаза блестят, улыбка шире, и ему нравится. Нравится видеть меня такой: разгорячённой, мокрой, на грани слёз от неудовлетворённости. Он наслаждается этим контролем, этой властью надо мной.

— Не так быстро, Анна, — шепчет он, голос хриплый, с ноткой насмешки. — Ты кончишь, когда я разрешу. И не раньше.

Я тяжело дышу, смотрю на него с ненавистью и желанием одновременно. Тело болит от неразрядки, пульсирует, требует. "Пожалуйста", — хочу сказать, но вместо этого только шиплю сквозь зубы:

— Ублюдок...

Он не отвечает. Вместо этого медленно подносит мою руку к своему лицу. Пальцы — мои пальцы, всё ещё мокрые от меня самой, блестящие в тусклом свете лампы. Глаза в глаза, он раздвигает мои пальцы веером и, не отрывая взгляда, погружает их в свой рот. Медленно. Один за другим.

Его губы смыкаются, тёплые, влажные, и он облизывает — языком скользит по всей длине, от основания до кончиков, собирая мой вкус, как будто это самое изысканное лакомство. Я вздрагиваю всем телом, потому что это... это слишком интимно, слишком грязно. Он посасывает, слегка прикусывая зубами, и я чувствую вибрацию его горла, когда он тихо рычит от удовольствия.

Мои ноги инстинктивно сжимаются, но он второй рукой всё ещё держит их раздвинутыми, прижатыми к подлокотникам, не давая сомкнуться. Теперь я стону в голос, потому что это ощущение отдаётся эхом во мне, как будто он лижет не пальцы, а прямо там, внизу.

Его глаза не отрываются от моих — тёмные, голодные, полные контроля. Он наслаждается этим: моим вкусом, моим беспомощным возбуждением, тем, как я корчусь в кресле, не в силах остановить его. Когда он наконец выпускает мои пальцы — мокрые теперь от его слюны, смешанной с моим соком, — я едва дышу. Рука падает мне на колено, дрожащая, бесполезная.

— Вкусно, — шепчет он хрипло, облизывая губы. — Как и ожидал.

Я хочу сказать что-то резкое, хочу ударить, но слова застревают в горле. А он... он вдруг опускается передо мной на колени. Прямо на ковёр, между моих раздвинутых ног. Этот мужчина — Кирилл Ракитин, тот, кто привык командовать мирами, — на коленях.

Он смотрит на меня снизу вверх, но взгляд такой, что я чувствую себя маленькой, обнажённой, полностью в его власти. Руки ложатся на мои бёдра, пальцы впиваются в кожу, раздвигают ещё шире, и я чувствую его дыхание — горячее, близкое — на внутренней стороне бедра.

— Теперь моя очередь, — бормочет он, и его губы касаются меня там, где всё горит. Сначала мягко, почти нежно — лизнул, как котёнок молоко, собирая влагу. Я выгибаюсь, хватаясь за подлокотники, ногти впиваются в обивку. Но он не спешит: облизывает медленно, языком проводит по губам, по клитору, посасывает его, как только что мои пальцы, и я кричу — не сдерживаюсь, потому что это слишком, слишком хорошо. Его руки держат меня крепко, не давая сдвинуться, а рот работает безжалостно: входит языком внутрь, вылизывает, сосёт, прикусывает — ритм то медленный, то быстрый, доводя меня до грани, но не давая перешагнуть.

— Пожалуйста... — вырывается у меня, слёзы на глазах. — Кирилл... дай...

Он отрывается на секунду, смотрит.

— Нет, — шепчет с улыбкой. — Ещё не время. Ты кончишь, когда скажу.

И продолжает — теперь жёстче, добавляя пальцы: один, два, три сразу, растягивая меня, двигая в такт языку. Я корчусь, стону, умоляю, но он не останавливается, доводит до пика и снова отстраняется, оставляя меня на краю. Это пытка. Это рай. Это он — полностью владеющий мной.

Наконец, когда я уже не могу, когда слёзы текут по щекам, он рычит:

— Теперь давай, Анна. Кончай для меня.

И я кончаю — взрываюсь, кричу его имя, тело бьётся в судорогах, волны накатывают одна за другой, пока мир не темнеет. Он держит меня, вылизывая до последней капли, и когда я наконец обмякаю в кресле, поднимается, стирает с губ мой вкус и целует — глубоко, грязно, заставляя попробовать себя на его языке.

— Вот так, — шепчет. — А теперь... одевайся. Жду в машине.

Глава 8

Машина останавливается у тех самых ворот, которые открываются автоматически, без лишних слов или сигналов. Я выхожу первой, не дожидаясь, пока он откроет дверь, — ноги всё ещё немного дрожат после того, что произошло в моей квартире, но я держу спину прямой, как всегда в зале суда. Дом выглядит так же, как в тот раз: тёмный кедр, стекло, минимум света, шепчущий о власти и секретах. Дверь открыта, внутри тепло и тихо, пахнет деревом и чем-то пряным.

Я вхожу, переступая порог, и сразу чувствую, как воздух здесь другой — густой, насыщенный им. Поворачиваюсь, скрещиваю руки на груди и спрашиваю прямо:

— Ну и зачем я здесь?

Кирилл следует за мной, в руках пакеты из того итальянского ресторана на Тверской, куда мы заехали по пути. Он ставит их на кухонный островок — аккуратно, без суеты, как будто это обычный вечер, а не продолжение той безумицы, которую он устроил у меня дома.

— Хочу поужинать с тобой, — отвечает он спокойно, начиная распаковывать: паста карбонара, тирамису, бутылка вина — всё то, что он заказал, не спрашивая меня.

Я усмехаюсь, опираюсь на спинку стула, и вырывается:

— Не наелся?

Он резко поворачивается, уставившись на меня с удивлением — брови приподняты, глаза чуть расширились. Секунда тишины, и вдруг он смеётся — низко, искренне, запрокидывая голову назад, и этот смех отдаётся во мне вибрацией, как эхо от его голоса в лифте. Смех затихает, но в глазах остаётся искра — тёплая, почти нежная, чего я от него не ожидала.

— О, Анна Игоревна, — произносит он, всё ещё улыбаясь, подходя ближе и беря меня за подбородок, заставляя смотреть прямо в глаза. — Ты меня недооцениваешь. Я только начал. Аппетит у меня... огромный.

Его большой палец скользит по моей нижней губе, слегка надавливая, и я чувствую, как тело снова реагирует — предательски, мгновенно. Но я не отстраняюсь, только приподнимаю бровь.

— Расхваливаешь себя?

Он отпускает меня, разворачивается к пакетам, достаёт тарелки из шкафа и начинает раскладывать еду.

Я сажусь за стол, наблюдая за ним: движения точные, уверенные, как у человека, который привык контролировать всё, даже ужин после... после такого.

— Вино?

— Давай.

Он наливает, подаёт мне бокал, садится напротив. Глаза в глаза, как всегда.

— Ну и? Что дальше? – спрашиваю, засовывая пасту в рот – Свяжешь меня в подвале, прикуешь цепями к кровати? Кляп в рот и дилдо в жопу?

Улыбается.

— О? А ты так хочешь?

Я проглатываю пасту, не отводя взгляда. Вилка звякает о тарелку чуть громче, чем нужно.

— Хочу? — переспрашиваю, откидываясь на спинку стула и скрещивая руки под грудью. — Нет, Кирилл Андреевич. Я просто пытаюсь понять правила игры. Ты ведь любишь, когда всё чётко: кто, кому, как и насколько глубоко.

Он ставит бокал, не сводя с меня глаз. Улыбка не исчезает, но становится другой: острее, хищнее.

— Сейчас я просто хочу поговорить.

— Поговорить? Ты притащил меня сюда после того, как... – слова застревают в горле и я делаю глоток вина - …и теперь хочешь поговорить?

Он не шевелится. Только смотрит — спокойно, почти лениво, но я уже знаю этот взгляд: он может быть абсолютно неподвижным и при этом держать меня крепче любых наручников.

— Именно, — подтверждает он.

Я прищуриваюсь.

— Хорошо. Говори. Только не надо мне рассказывать, что ты вдруг стал романтиком и хочешь узнать, какой у меня любимый цвет.

Он чуть наклоняет голову, будто взвешивает мои слова.

— Любимый цвет я и так знаю. Тёмно-синий.

— Ну конечно, — закатываю глаза. — Ты же всё обо мне выучил по досье. Дальше что, размер трусов тоже угадал?

Он смеётся — тихо, спокойно, без обычного хищного прищура.

— Трусы я уже видел, — отвечает, подмигивая, — но вот, например цветы… Какие любишь?

Я моргаю. Серьёзно? Цветы?

— Ты сейчас правда спрашиваешь про цветы?

— Правда. Пионы, розы, тюльпаны, орхидеи? Или вообще кактусы, чтобы не поливать?

Я откидываюсь на спинку стула, смотрю на него с подозрением, но он выглядит… нормальным. Как будто мы просто ужинаем вдвоём, а не после всего этого цирка.

— Не знаю, всякие дарили. Как то... безразлична к ним что ли.

Он кивает, будто записывает себе в голове.

— А десерт?

— Тирамису, — автоматически отвечаю и тут же прикусываю язык. — Подожди, ты же и так заказал тирамису.

— Угадал. Случайно, — поднимает руки в шутливом «я невиновен». — А если бы заказал крем-брюле, ты бы обиделась?

— Смертельно.

Он улыбается, теперь уже по-настоящему, без подтекста.

— Соцсети ты не ведёшь, — продолжает он, крутя бокал в пальцах. — Телеграм только рабочий, ВКонтакте с 2012 года не заходила. За границу последний раз ездила… в 2019, если верить пограничникам. Крым не считается?

— Не считается.

— Тогда вопрос: что тебе вообще нравится, кроме работы и сажать плохих парней?

Я задумываюсь. Впервые за вечер не ищу подвоха, просто думаю.

— Море зимой, — говорю тихо. — Когда пусто, холодно и волны громкие. Старые советские детективы по телевизору в три часа ночи. Кофе с кардамоном. Дождь по крыше машины, когда внутри тепло и музыка играет. И… — я делаю паузу, — и когда кто-то готовит мне завтрак, не спрашивая, что я хочу. Просто ставит тарелку и всё.

Он молчит секунду, потом кивает.

— Завтрак завтра будет, — говорит так, будто это уже решено. — Овсянка с ягодами и грецкими орехами. Ты любишь грецкие орехи, я видел, как ты их в офисе воровала у секретарши.

— Я не воровала, я конфисковывала.

— Конечно, — он улыбается. — Конфисковывала.

Тишина приятная. Не напряжённая, не игровая. Просто тишина.

— А ты? — спрашиваю я.

— Я?

— Да. Что тебе нравится, кроме… ну, вот этого всего.

Он смотрит в бокал, потом на меня.

— Когда ты смеёшься. Пока слышал только один раз — по телефону, когда ты с подругой говорила. Хочу ещё.

Я чувствую, как щёки теплеют.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Это нечестно.

— Я и не обещал играть честно, — пожимает плечами. — Только эффективно.

Я беру ложку, ковыряю тирамису.

— Ладно, — говорю. — Один-ноль в твою пользу.

Я кладу ложку, вытираю рот салфеткой и смотрю на него прямо.

— Скажи мне одну вещь, — говорю спокойно, но внутри уже всё напряглось. — Со всеми двенадцатью… ну, или одиннадцатью… ты тоже вот так сидел? Паста, вино, «какой десерт любишь», «какие цветы»? Просто ужинал, разговаривал, узнавал их поближе, а потом… дальше по сценарию?

Кирилл ставит бокал, не торопится отвечать. Просто смотрит на меня секунду-две, потом уголки губ медленно поднимаются в той самой улыбке, от которой у меня обычно всё внутри переворачивается.

— Ревнуешь? — спрашивает он тихо, с явным удовольствием в голосе.

— Отвечай, — не ведусь я.

Он откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди.

— Нет, Анна. Не так. С некоторыми был ужин в ресторане, с некоторыми — кофе в офисе, с одной — даже завтрак на яхте. Но вот так, дома, с пастой из пакета и тирамису в картонной коробке… ты первая.

Я молчу. Хочу найти в его словах подвох, но он говорит ровно, без привычной насмешки.

— И разговоры были другими, — продолжает он. — Они рассказывали мне, чего хотят: деньги, связи, должности, славу. Я слушал. Иногда давал. Иногда нет. А потом всё заканчивалось тем, что они получали то, чего просили… и ещё немного больше, чем могли вынести.

Он делает паузу, наклоняется чуть ближе через стол.

— А ты ни чего не просишь – тянет слова – Тебе ни чего не нужно?

— Мне нужно, — говорю тихо, но чётко, — чтобы ты перестал играть со мной в «посмотрим, кто первый моргнёт».

Делаю паузу, не отрывая взгляда.

— Мне нужно знать, что когда я в следующий раз встану на колени, это будет потому что я сама захотела, а не потому что ты мастерски довёл меня до точки, где у меня просто не осталось сил сопротивляться. Мне нужно чувствовать, что я не очередная игрушка в твоей коллекции «я могу». И мне нужно, чтобы ты спрашивал, а не просто брал.

Кирилл не шевелится. Ни улыбки, ни подмигивания. Только смотрит.

Я продолжаю, голос уже твёрже:

— Вот чего мне нужно. Не деньги. Не связи. Не должность. А чтобы ты, Кирилл Ракитин, впервые в жизни не был на сто процентов уверен, что я останусь. Чтобы тебе пришлось хоть немного постараться удержать меня рядом. Не силой. Не контролем.

Я откидываюсь назад, скрещиваю руки и жду.

Он молчит ещё секунду, две, пять.

Потом медленно встаёт, обходит стол и останавливается прямо передо мной. Не касается. Просто стоит.

— Ты хочешь... что я за тобой... ухаживал? – его лицо кривится, будто лимон проглотил.

Уголки губ сами собой поднимаются в самой настоящей, открытой улыбке.

— О, Кирилл Андреевич… Ты серьёзно только что сказал это слово? «Ухаживал»?

Он стоит передо мной, руки в карманах, и впервые за всё время выглядит… чуть растерянным. Не тем холодным, всё просчитывающим Ракитиным, а просто мужчиной, который вдруг понял, что ему предложили сыграть по совсем другим правилам.

— Ну… да, — выдыхает он, и даже бровь чуть дёргается. — Цветы, завтраки, звонки «как дела», вся эта… романтическая херня. Ты этого хочешь?

Я встаю со стула, медленно, чтобы оказаться с ним почти вплотную. Поднимаю руку и провожу кончиками пальцев по его щеке — лёгко, почти невесомо.

— Да, — шепчу. — Хочу, чтобы ты неловко держал букет пионов и не знал, куда деть вторую руку. Хочу, чтобы ты звонил просто потому что соскучился, а не потому что решил, что пора меня трахнуть.

Он ловит мою руку, прижимает ладонь к своей щеке.

— Я в этом полный ноль, Ань, — признаётся он тихо, и в голосе нет ни капли привычной самоуверенности. — Я не умею ухаживать. Я умею брать. Убеждать. Заставлять хотеть. Но вот это… цветочки-любовочки… я даже не знаю, с какой стороны к этому подойти.

Я смеюсь — тихо, тепло, прямо ему в лицо.

— Вот и прекрасно.

— То есть трахаться сегодня не будем? – выдыхает, а я обратно сажусь на стул.

— Неа

Глава 9

Я спала отвратительно. Ворочалась в этой огромной гостевой комнате, где всё пахло им — чистотой, деревом и лёгким намёком на его одеколон, который, наверное, пропитал весь дом. Кровать была мягкой, простыни свежими, но я не могла уснуть. Несмотря на нашу договорённость — эту странную, почти комичную, где он вдруг согласился на "ухаживания", — страх не отпускал. А вдруг он передумает? Ворвётся посреди ночи, прижмёт к матрасу, прошепчет "возражение отклоняется" и возьмёт меня силой, как в одном из тех сценариев, что он так мастерски описывал? Я лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к каждому шороху в доме, сердце колотилось, а тело... тело предательски отзывалось на эти мысли, пульсируя там, где он вчера так безжалостно меня доводил. Но он не пришёл. Ни в полночь, ни в три, ни под утро. И когда за окном начало сереть, я наконец задремала — на пару часов, не больше.

Проснулась от запаха кофе и чего-то сладкого. Солнце пробивалось через жалюзи, рисуя полосы на ковре. Я села в постели, потянулась — мышцы ныли, как после тренировки, — и огляделась. Комната была простой, но дорогой: белые стены, большая кровать, столик с лампой и ваза с... пионами? Я моргнула. На прикроватном столике стоял букет свежих пионов — розовых, пышных, ещё с каплями росы. Рядом записка: "Доброе утро. Завтрак готов. К."

Я фыркнула, но внутри что-то шевельнулось — теплое, непривычное. Он серьёзно? После всего этого цирка — пионы? Встала, накинула халат, который нашла в шкафу (его, наверное, — слишком большой, но мягкий), и вышла в коридор. Дом был тихим, только где-то внизу звякала посуда. Спустилась на кухню босиком, ступая осторожно, будто на минном поле.

Он стоял у плиты спиной ко мне — в серых штанах и белой футболке.

Жарил яйца, рядом тарелка с овсянкой, усыпанной ягодами и орехами. Кофеварка шипела, наполняя воздух ароматом кардамона — чёрт, он помнил

— Доброе, — сказала я тихо, останавливаясь в дверях.

Он повернулся, улыбнулся — не той хищной улыбкой, а почти... неловко? Глаза скользнули по мне в халате, но быстро вернулись к лицу.

— Доброе. Садись. Овсянка, как обещал. И яйца Бенедикт — на всякий случай.

Я села за островок, взяла кружку с кофе, который он подвинул. Горячий, с пенкой, идеальный.

— Пионы... милый жест, — сказала я, скрывая улыбку за кружкой. — Только они вянут быстро. Надеюсь, ты не планируешь каждый день новый букет?

Он поставил передо мной тарелку, сел напротив.

— Планирую, — ответил серьёзно. — И завтрак. И... чёрт, что там ещё? Прогулки под луной? Кино? Я вчера ночью гуглил "как ухаживать за девушкой". Там советуют начинать с комплиментов. Ты выглядишь... — он замялся, осмотрел меня. — Красиво.

Я рассмеялась — искренне, от души. Он выглядел таким... не в своей тарелке. Кирилл Ракитин, сидит и краснеет над статьёй из интернета.

— Комплимент принят. Только не переигрывай, а то я подумаю, что ты подменил себя клоном.

Он усмехнулся, но в глазах мелькнуло облегчение.

— Ладно, не буду. Но сегодня выходной. У тебя планы?

Я задумалась, ковыряя овсянку. Планы? Обычно суббота — это дела, бумаги, звонки. Но сегодня... сегодня ничего.

— Нет. А у тебя?

— У меня — да. С тобой. Поедем на дачу? Там озеро, лес. Можно погулять, подышать. Без телефонов. Только мы.

Я подняла бровь.

— А если я скажу нет?

Он пожал плечами.

— Тогда нет. Но... пожалуйста? — последнее слово вырвалось с запинкой, будто он впервые в жизни его произнёс и сразу пожалел.

Я допила кофе, поставила кружку на стол — чуть громче, чем нужно. Встала.

— Нет. И... спасибо за завтрак.

Секунда тишины. Я видела, как у него дрогнула челюсть. Глаза стали на тон темнее, как небо перед грозой. Он не кричал. Не хлопал дверью. Просто сидел неподвижно, пальцы медленно сжались в кулак на столе — так сильно, что костяшки побелели. В комнате вдруг стало тесно от его злости, хотя он даже не пошевелился.

— Нет, — повторил он тихо, будто пробовал это слово на зубах и оно оказалось горьким. — Просто «нет».

Я пожала плечами, стараясь держать голос ровным, хотя внутри всё сжалось.

— Именно так. Ты сказал «поедем», я сказала «нет». Ты же обещал играть по новым правилам, помнишь?

Он медленно встал. Высокий, в этой белой футболке, которая натянулась на плечах, когда он напрягся. Сделал шаг ко мне — не угрожающе, но так, что я невольно отступила спиной к кухонному острову. Он остановился в полуметре. Глаза в глаза.

— Я всю ночь гуглил эту романтическую херню, — произнёс он сквозь зубы, голос низкий, сдержанный, но в нём звенела сталь. — Заказал пионы в пять утра, потому что все магазины ещё закрыты. Готовил тебе эту чёртову овсянку, пока ты спала. А ты... просто «нет»?

Я почувствовала, как спина упёрлась в край столешницы. Он не касался меня, но воздух между нами искрил.

— Да, — ответила я, не отводя взгляда. — Просто «нет». Потому что я не обязана соглашаться только потому, что ты старался. Это и есть новые правила, Кирилл. Ты просишь — я могу отказать. И ты принимаешь это. Без давления.

Он сжал челюсть так, что я услышала, как скрипнули зубы. На секунду мне показалось — сейчас сорвётся: схватит за горло, прижмёт к стене. Я даже напряглась всем телом, готовая к этому. Но он выдохнул. Медленно. С силой, будто выталкивал злость из лёгких.

— Хорошо. Не поедем.

Отступил на шаг. Ещё один. Повернулся к раковине, включил воду — громко, резко — и начал мыть свою тарелку. Движения жёсткие, точные, будто он с силой оттирал не жир, а собственное раздражение.

Я стояла и смотрела на его спину. На то, как напряжены плечи под футболкой. На то, как он старается не разбить кружку о край раковины.

— Я поеду домой. Спасибо за завтрак. Правда.

Он не обернулся.

— Водитель внизу. Машина ждёт.

Голос холодный, официальный. Как будто мы снова адвокат и подзащитный.

Я пошла к выходу. На пороге остановилась.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Кирилл.

Он повернулся. Медленно. Лицо — каменное, без намёка на эмоцию. Ни злости, ни тепла — только пустота, за которой, казалось, кипит всё сразу: гнев, обида, отчаяние.

Я смотрела прямо в эту пустоту. Голос мой звучал ровно, как чтение нормы в зале суда — чётко, без дрожи, без намёка на слабость:

— Статья 11 Кодекса профессиональной этики адвоката. Запрещает принимать поручение при наличии конфликта интересов. Интимные отношения с клиентом — это уже потенциальный конфликт. Я не могу рисковать. Ни твоим делом. Ни своей лицензией. Это не личное. Это правила игры.

Сделала паузу. Каждое слово падало между нами, как тяжёлый камень, оставляя трещины в невидимой стене между прошлым и будущим.

— Твоё дело ещё не закрыто, Кирилл. Пока последнее постановление не вступит в силу, я — твой адвокат. И этого достаточно.

Его взгляд дрогнул. Но я не дала ему шанса перебить.

— Если кто‑то узнает… если хоть один намёк просочится — меня лишат статуса за один день. Без права восстановления. А тебя? Тебя обвинят в давлении на защитника. В попытке повлиять на ход следствия. Ты понимаешь, чем это закончится?

Он сделал шаг ко мне. Ещё один. Остановился так близко, что я почувствовала тепло его тела сквозь ткань халата.

— Ты думаешь, я этого не просчитал? — тихо спросил он. — Думаешь, я позволю кому-то тронуть тебя? Даже если это будет сама палата адвокатов?

Я подняла подбородок.

— Это не тебе решать, Кирилл. Это решает дисциплинарная комиссия. И если я сейчас переступлю черту, я сама себе подпишу приговор. Я не стану той, кто ради члена клиента продаёт свою репутацию. Никогда.

Он сжал челюсть так, что я услышала хруст.

— Тогда я закрою дело. Сегодня.

Я рассмеялась — коротко, сухо.

— Ты не можешь «сегодня». Есть сроки. Есть следствие. Есть прокуратура, которая всё ещё держит дело на контроле.

— Могу, — сказал он спокойно. Слишком спокойно. — Последнее постановление о прекращении уже подписано. Лежит у председателя Мосгорсуда. Он ждёт моей команды, чтобы поставить печать и отправить в канцелярию. Один звонок. Пять минут.

Я замерла.

— Ты… уже всё решил?

— Давно. Просто тянул, потому что… — он усмехнулся криво, — потому что ты была моим адвокатом. И мне нравилось, что ты приходишь. Что ты злишься. Что ты смотришь на меня так, будто хочешь одновременно посадить и трахнуть.

Я отвернулась, чувствуя, как щёки горят.

— Значит, всё это время ты просто… играл?

— Нет, — он поймал мой подбородок, заставил посмотреть на него. — Я ждал. Пока ты сама не захочешь перестать быть моим адвокатом. Но ты упрямая. Поэтому я подожду ещё немного. Ровно до того момента, пока ты не перестанешь бояться собственной тени.

Его большой палец провёл по моей нижней губе — лёгко, почти невесомо.

— Три недели, Анна. Максимум месяц. Потом дело официально закроют. И тогда я приеду к тебе. Не как клиент. Не как подзащитный. Как мужчина, который хочет женщину. И ты решишь: открывать дверь или нет.

Он отпустил меня. Отступил.

— А пока… — голос стал официальным, холодным, — Буду... ухаживать. – скривился - Водитель отвезёт вас Анна Игоревна домой. И передайте привет Саше, он вроде бы должен сегодня вернуться.

Глава 10

Возражение отклоняется — это не просто судебная фраза, это как закон жизни: ты можешь спорить, доказывать, кричать в пустоту, но реальность всё равно поставит точку, не спрашивая твоего согласия. Иногда судьба просто говорит "нет" твоим планам, и ты либо принимаешь это, либо ломаешься, пытаясь переупрямить мир.

Я всегда была той, кто принимает. Училась на отлично — золотая медаль в школе, красный диплом в юридическом. Примерная дочь: звонила родителям каждые выходные, помогала по дому, никогда не курила за гаражами и не сбегала с уроков на свидания. Ни одной неприятности в жизни — ни штрафов, ни скандалов, ни разбитых сердец.

Моя жизнь была идеальной по всем меркам: стабильная карьера, где я выигрывала, уютная квартира в центре, друзья, которые не подводили, и Саша, который был... предсказуемым. Меня всё устраивало. Вроде бы. Я просыпалась по утрам с чётким планом на день, укладывалась спать с ощущением выполненного долга и думала: "Вот она, успешная жизнь. Ничего лишнего".

Но после встречи с ним, всё как будто выцвело.

Жизнь стала серой. Работа, которая раньше зажигала во мне огонь, теперь кажется рутиной: те же бумаги, те же лица в зале суда, те же победы, которые не приносят радости.

Посиделки с Ленкой — раньше мы хохотали до слёз над её историями, а теперь я сижу, улыбаюсь механически, а внутри пустота. Ничто не радует: ни новый костюм в гардеробе, ни любимый кофе с кардамоном, ни даже те редкие вечера, когда я позволяю себе сериал и бокал вина.

Квартира кажется скучной — слишком стерильной, слишком одинокой, с её белыми стенами и минималистичным дизайном.

А родители... они вдруг стали какими-то слишком правильными, слишком предсказуемыми, с их вечными советами "будь осторожна" и "не рискуй зря". Как будто я смотрю на свою жизнь со стороны и понимаю: это не я, это маска, которую я носила годами, не подозревая, что под ней кипит что-то настоящее, дикое, чего я боюсь и одновременно жажду.

После того как водитель Кирилла, привез меня домой, позвонила мама.

Она не слишком часто звонила, боялась помешать на работе. Все знают я буквально живу там. Но когда звонила, это означало одно. Семейный ужин. Ну, или что то случилось. На моей памяти это было дважды.

Сестру отчислили, и сестра разбила машину.

Сегодня она позвонила, потому что соскучилась. И я честно тоже. Последний раз мы виделись почти пол года назад.

Родители живут за городом. Я там в прошлом году им купила домик с большим участком. Мама всегда мечтала о теплице и я воплотила эту мечту.

Я же хорошая дочь.

И вот, передав дела своим помощникам и студенту, я сорвалась к родителям.

Я приехала под вечер. Солнце уже садилось за лесом, окрашивая небо в оранжевые полосы.

Дом стоял на холме, уютный, двухэтажный, с большой верандой, где мама любила пить чай по утрам. Я припарковалась у ворот, вышла из машины и просто постояла минуту, вдыхая этот покой. Здесь всегда было тихо — ни сирен, ни гудков машин, ни спешки Москвы. Только ветер в кронах и далёкий лай соседской собаки.

Мама вышла на крыльцо первой.

— Анечка! Приехала наконец-то! — крикнула она, спускаясь по ступенькам и обнимая меня крепко, как в детстве.

— Привет, мам.

Отец вышел следом — в своей вечной клетчатой рубашке, с газетой в руках. Кивнул, улыбнулся уголком рта, но обнял тоже — коротко, по-мужски.

— Заходи, дочка. Ужин почти готов.

В доме было тепло, уютно. Камин потрескивал, на столе уже стоял чайник, а в воздухе витал аромат свежей выпечки. Мы сели в гостиной — мама налила чай, отец спросил про работу, как всегда: "Дела выигрываешь? Клиенты не подводят?" Я ответила стандартно: "Всё хорошо, пап. Два дела закрыла на этой неделе, третье в процессе." Не стала углубляться. Для них я была просто успешной дочерью.

А потом вышла сестра. Полина. Она младше меня на десять лет, с копной рыжих волос (в папу) и вечной улыбкой. Она училась в институте на дизайнера и иногда подрабатывала в местном ателье, теперь мечтает стать моделью. В общем в данный момент, безработная дылда на шеи у родителей.

Поли обняла меня, чмокнула в щёку.

— Сестрёнка! Ты выглядишь... уставшей. Москва тебя жрёт, да?

Я усмехнулась.

— Есть немного. А ты как?

Пожала плечами.

— Скоро буду по всей Москве на билбордах висеть, вот увидишь.

— Скоро это когда? Найди уже работу и дай родителям пожить спокойно.

— Отстань от сестры – буркнула мама – Всему свое время. Не у всех все получается с первого раза, как у тебя.

— У меня не с первого раза получилось мам. Я для этого много училась и пахала, пока другие шлялись по вечеринкам и клубам.

— За то у меня есть что вспомнить и детям рассказать, в отличие от тебя. Врятли у тебя вообще дети будут, с твоей то работой.

— Я бы на твоем месте «такое» детям не рассказывала, на психиатрах разоришься.

Полина закатила глаза.

— Ой, всё, адвокат приехала, сейчас всех по статьям разведёт, — протянула она, плюхаясь на диван рядом со мной и тут же закидывая ноги на журнальный столик. Мама только вздохнула, но ничего не сказала.

— Ты бы хоть тапки надела. — я кивнула на её босые пятки с облупившимся красным педикюром.

— Ага. Я вообще то дома.

Отец кашлянул в кулак и уткнулся в телевизор: когда мы с Полиной начинаем, лучше делать вид, что тебя здесь нет.

— Слушай, — Полина повернулась ко мне, глаза загорелись, — а ты правда того самого Ракитина защищаешь? Ну, которого все каналы полоскают?

Я напряглась.

— Откуда ты знаешь?

— Да вся страна знает, Ань. «Адвокатесса-убийца защищает главного насильника Москвы». Там тебя уже в мемах рисуют: ты в мантии, а за спиной он с кляпом в зубах у двенадцати баб. Я вчера в кастинге была, меня спрашивают: «А вы случайно не родственница Северьяновой?» Я говорю: «Сестра». Они такие: «Ого, круто, у вас связи!»

Мама поставила на стол пирожки и посмотрела на меня строго.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Аня, ты мне скажи честно: он правда такой монстр, как пишут?

Я вздохнула.

— Мам, я не могу комментировать дела клиентов.

Полина фыркнула.

— Перевела стрелки, как всегда.

— Поля, — я посмотрела на неё серьёзно, — если ты действительно хочешь в модельный бизнес, лучше держись подальше от этой темы. Там и так всё на слуху, а если ещё и фамилию мою приплетать будешь…

— Да ладно тебе, — она отмахнулась, но уже тише. — Я просто горжусь, что моя сестра такая крутая. Страшная, но крутая.

Я закатила глаза.

— Спасибо за комплимент.

Мама поставила чайник на стол и села рядом.

— Девочки, хватит. Аня приехала отдохнуть, а не чтобы вы её допрашивали.

Но Полина всё равно не унималась. Уже шёпотом, когда мама вышла на кухню:

— Ань… а мне дашь его номер?

Я резко повернулась к ней.

— Ты с ума сошла?

— Ну пожалуйста! Просто… познакомиться.

— Забудь.

Телефон завибрировал.

Сообщение от него.

«А когда я звал за город, не поехала».

Я замерла.

Второе сообщение пришло через секунду:

«Как думаешь, уже время меня познакомить с родителями?»

Меня будто окатило холодной водой, я судорожно пыталась придумать ответ, но слова не шли и вот сообщение от которого у меня перехватило дыхание.

«Открывай».

Глава 11

В комнате стало так тихо, что было слышно, как тикают часы на стене. Как в суде перед вынесением решения: даже дыхание присутствующих словно замирает, а взгляды прикованы к одному человеку. В данном случае — ко мне. Или, точнее, к тому, кто сидел напротив меня за этим самым столом, который мама накрыла скатертью с вышитыми ромашками — той, что достаёт только по большим праздникам. Кирилл Ракитин, в своей идеально сидящей рубашке, с лёгкой улыбкой на губах, как будто он здесь не гость, а хозяин всего этого ужина, всего этого дома, всей моей жизни.

— Вы нас извините, мы не ждали гостей, – начала мама – Планировали скромный семейный ужин.

— Вам не за что извинятся Ирина Петровна, ужин потрясающий. Это мне нужно извинится, что явился без приглашения.

— Не стоит, Кирилл Андреевич, — ответила мама, поправляя салфетку на коленях, но в её голосе сквозила та смесь вежливости и настороженности, которую она всегда включала при встрече с незнакомцами. Особенно с теми, кто выглядел так, будто только что сошёл с обложки журнала. — Мы рады гостям. Аня, ты не предупреждала, что приведёшь... друга?

Я сидела, вцепившись в вилку так сильно, что пальцы онемели. Сердце колотилось где-то в горле, и я не могла выдавить ни слова. Как он здесь оказался? Как узнал адрес? Конечно, он знал. Он всегда знал всё. Но появиться вот так, без предупреждения, — это был чистый Ракитин. Контроль под видом спонтанности.

— Мам, это...

Ну вот как его обохвать, кто он вообще. Любовник? Парень? Клиент? Что бы не сказала все будет лож.

— Кирилл Андреевич Ракитин мой...

— Мы с Анной недавно решили попробовать быть вместе.

В комнате повисла мёртвая тишина.

Я почувствовала, как кровь отливает от лица.

— Кирилл, какого… — прошептала я, но он даже не посмотрел в мою сторону. Он уже улыбался маме той самой улыбкой, от которой у женщин в возрасте обычно подкашиваются коленки.

— А как же Саша? – вдруг сказала она и я почувствовала укол вины. Я им не рассказала.

— Саша? – поворачивается Ракитин, разыгрывая удивление.

— Мы с ним расстались мам, давно.

— Вот так новость, моя сестра встречается с самим Ракитиным. Телега упадет.

— Поль об этом нельзя писать. Ни кто не должен знать.

Полина закатила глаза, но в её взгляде мелькнуло то самое упрямство, которое я знала с детства — когда она решала, что сделает по-своему, никакие аргументы не помогали.

— Ой, да ладно, Ань. Это же бомба! Представь: "Моя сестра-адвокат и медиамагнат Ракитин — новая power couple Москвы". Лайки посыплются, как манна небесная. А что, если я тегну его аккаунт? Вдруг он меня заметит и поможет с модельной карьерой?

Кирилл, сидевший напротив, медленно отложил вилку и повернулся к Полине. Его улыбка была всё той же — спокойной, уверенной, но теперь в ней сквозила лёгкая ирония, как у человека, который видит насквозь все эти мелкие интриги.

— Полина, верно? — спросил он мягко, но с тем тоном, от которого у меня мурашки по спине пробежали. — Не стоит торопиться с постами. Поверьте, в моём мире публичность — это оружие. Иногда оно стреляет в обратную сторону.

Поля замерла с телефоном в руке, который она уже успела вытащить из кармана. Её глаза расширились — смесь восторга и лёгкого страха. Она всегда была такой: импульсивной, жаждущей внимания, но в глубине души побаивалась тех, кто действительно имел власть.

— Вы... серьёзно? — пробормотала она, опуская гаджет. — То есть... это правда? Вы с Аней... вместе?

Кирилл перевёл взгляд на меня. Его глаза — серые, пронизывающие — встретились с моими, и в этот момент я почувствовала, как воздух в комнате сгущается. Он не моргнул, не улыбнулся шире. Просто смотрел, будто напоминая: "Возражения не принимаю".

— Да, — ответил он, не отрываясь от меня. — Мы вместе. И я бы предпочёл, чтобы это оставалось между нами. По крайней мере, пока.

Мама, которая всё это время молча наблюдала, наконец, кашлянула и поставила чашку на стол — чуть громче, чем нужно, чтобы привлечь внимание.

— Кирилл Андреевич, — начала она осторожно, но с той материнской твёрдостью, которая не терпит возражений, — мы, конечно, рады за Аню. Она у нас самостоятельная, всегда сама решала. Но... вы же понимаете, что о вас много пишут. В газетах, по телевизору. Не обидитесь, если спрошу: это всё правда?

Кирилл не дрогнул. Он откинулся на спинку стула, сложил руки на столе и посмотрел на маму прямо, без тени раздражения.

— Ирина Петровна, я понимаю ваши опасения. Обо мне действительно много пишут — и не всегда правду. Но Анна... она мой адвокат. И она знает меня лучше, чем все эти журналисты вместе взятые. Если она доверяет — значит, есть причина.

— Ну, а ты что нибудь скажешь? – прошипела мама на отца, тот выпрямился, посмотрел на Кирилла, потом на меня.

— Они взрослые люди. Сами разберутся.

Кирилл кивнул, соглашаясь с отцом.

Абсурд какой то, что тут происходит вообще?

Ужин продолжился в странной, но уютной атмосфере. Отец расспрашивал Кирилла о бизнесе — "А как там с налогами в вашем медиа?", мама подкладывала ему пирожки, а Поля сыпала вопросами о знаменитостях: "А вы знаете Тимати? Передайте ему, что я готова на съёмки клипа!"

Я сидела молча, наблюдая. Это было сюрреалистично: Ракитин в нашем семейном доме, за столом с ромашковой скатертью, ест мамины котлеты и шутит с отцом о футболе. Как будто он всегда здесь был.

После ужина, когда родители ушли мыть посуду, а Поля убежала в комнату "проверить инсту", мы с Кириллом вышли на веранду. Ночь была прохладной, звёзды яркими над лесом. Он опёрся на перила, я стояла рядом, скрестив руки на груди.

— Как ты здесь оказался?

Не смотря на меня, он указал пальцем в сторону, где стоял особняк.

— Когда я звал тебя за город, то хотел привести сюда, то что тут живут твои родители я узнал сегодня.

— Ты купил соседний участок, — сказала тихо. Не вопрос. Утверждение.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Этот участок у меня уже десять лет. Скорее это ты купила соседний. Это судьба Анют.

— Не называй меня так.

Он повернулся и посмотрела на меня.

— А как тебя называть? По имени-отчеству? В отношениях есть свои прозвища.

Он подошёл ближе, медленно, будто боялся спугнуть. Голос стал ниже, почти шёпотом, и каждое слово падало между нами, как капля воска на кожу.

— Можно «маленькая», «солнышко», «котёнок», «детка».

Он остановился в полуметре. Глаза блестели в полумраке веранды.

— Выбирай любое. Или придумай своё. Но «Анна Игоревна» оставим для суда.

Я отступила на шаг, скрестила руки на груди и посмотрела на него так, будто он только что предложил мне подписать договор на продажу души.

— Во-первых, — отрезала я, — мы с тобой не в отношениях. Во-вторых, просто Аня. Всё. И если я ещё раз услышу «детку», «котёнка» или, не дай бог, «солнышко», я тебе язык отрежу и пришлю его в конверте с печатью.

Он молчал секунду, потом тихо рассмеялся.

— Принято, — сказал он, поднимая руки в шутливом «сдаюсь». — Просто Аня.

Глава 12

— Ты и Ракитин? Серьезно? – влетает в комнату сестра и запрыгивает ко мне на кровать.

Закрываю ноутбук и поворачиваюсь к ней.

— Не собираюсь обсуждать мою личную жизнь. Если ты пришла за этим, то зря.

— Да ладно тебе Ань, с кем если не с сестрой?

— Я все сказала.

Полина не унимается. Она перекатывается на живот, подпирает подбородок руками и смотрит на меня своими огромными глазами, как щенок, выпрашивающий косточку. В детстве этот взгляд всегда срабатывал — я делилась игрушками, конфетами, даже своими секретами. Но сейчас... сейчас я не в настроении делиться ничем, особенно тем, что сама ещё не разобрала.

— Ань, ну пожалуйста! — канючит она, толкая меня локтем в бок. — Расскажи хоть что-нибудь. Как вы познакомились? Он правда такой, как в новостях? Богатый, властный, с кучей тайн? А в постели... ой, подожди, не говори, если не хочешь, но... он, наверное, огонь, да?

Я вздыхаю и откидываюсь на подушку, уставившись в потолок.

— Поль, серьёзно. Все... сложно. И мы не в отношениях. То, что он сказал за ужином, — это его слова, не мои.

Она моргает, садится по-турецки и хмурится.

— Подожди, то есть он соврал? Перед мамой и папой? Зачем?

Я сажусь, обнимаю колени руками. Вспоминаю его взгляд на веранде — тёплый, но с той стальной ноткой, которая всегда напоминает: он не привык к отказам.

— Не соврал. Просто... преувеличил. Мы не пара. Он мой клиент. А всё остальное... это между нами. И я не готова это обсуждать. Особенно с тобой — ты же разболтаешь первой подруге, а та — всей Москве.

Полина надувает губы, но в глазах мелькает обида. Настоящая, не наигранная.

— Дура.

— Ты тоже – улыбаюсь и тяну ее за руку, укладывая радом.

— Ну хоть в постели он огонь?

— Не знаю – шепчу – Я с ним не спала.

И тут я не соврала.

***

— Осталась бы еще, ну что твоя работа не подождет совсем? – говорила мама, обнимая меня на пороге.

— Не подождет мам, но я скоро снова приеду.

— Еще через пол года – бурчит сестра, скрестив руки на груди.

Я молчу и оборачиваюсь. Возле моей машины стоит Кирилл, прислонившись к капоту моей машины, руки в карманах тёмного пальто. Утренний морозный воздух клубится вокруг него, солнце бьёт сзади, и он выглядит как кадр из фильма, который никто не разрешал снимать у нас во дворе.

Он делает шаг вперёд, вежливо кивает маме и папе.

— Доброе утро, Ирина Петровна, Сергей Викторович, — говорит он спокойно, — Не хотел мешать прощанию, просто… Малыш, мне срочно нужно в город, а водителя отпустил, подбросишь?

— Так верни его.

Он пожимает плечами с самым невинным видом на свете. — Не успею. Уже уехал. До вечера выходной.

— Ань, — шепчет мама, — ну подбрось человека…

Я вздыхаю театрально, достаю ключи и кручу их на пальце.

— Ладно. Садись, «безлошадный».

Кирилл улыбается — не той своей хищной улыбкой, а настоящей, почти мальчишеской.

— Спасибо.

Он поворачивается к родителям, делает лёгкий поклон.

— Ирина Петровна, Сергей Викторович, спасибо за вчерашний ужин. Было очень душевно. Полина, — он кивает сестре, — держи телефон подальше от сторис, ладно?

Поля краснеет до ушей и прячет телефон за спину.

Мы отъезжаем. В зеркале вижу, как мама машет рукой, папа качает головой, а Полина прыгает на месте и что-то кричит.

Только когда мы выезжаем на трассу, я позволяю себе посмотреть на него.

— «Малыш»? — спрашиваю, не отрывая глаз от дороги.

— Подумал, что за «детка» ты мне язык отрежешь, — отвечает спокойно. — «Котёнок» тоже под запретом. «Малыш» показался нейтральным.

— И водитель у тебя, конечно, «случайно» уехал.

— Конечно.

Я фыркаю, но не могу сдержать улыбку.

— Кофе хочешь? — спрашиваю через минуту. — На выезде есть нормальная заправка.

— Хочу.

Я киваю.

Он кладёт руку мне на бедро — легко, просто лежит. Не давит, не ласкает. Просто напоминает: я здесь.

И я не убираю его руку.

Я фыркаю, но не могу сдержать улыбку.

— Кофе хочешь? — спрашиваю через минуту. — На выезде есть нормальная заправка.

— Хочу.

Я киваю.

Он кладёт руку мне на бедро — легко, просто лежит. Не давит, не ласкает. Просто напоминает: я здесь.

И я не убираю его руку.

Мы сворачиваем на заправку — небольшую, но уютную, с кафе внутри. Я паркуюсь у края, чтобы не торчать на виду. Кирилл выходит первым, обходит машину и открывает мне дверь — жест простой, почти старомодный, но от него веет той же уверенностью, что и всегда. Мы заходим внутрь, заказываем кофе: мне с кардамоном, ему чёрный. Садимся за столик у окна, где видно трассу и редкие машины, проносящиеся мимо.

Я помешиваю кофе ложечкой, глядя в чашку, а не на него. Тишина комфортная, но внутри меня что-то шевелится — воспоминания о вчерашнем вечере, о его смехе за ужином, о том, как он сидел с моими родителями, как будто всегда был частью этой картинки. Странно, но это трогает. Не возбуждает в прямом смысле, а именно трогает — где-то глубоко, где я обычно прячу все эти сентиментальные штуки.

— Знаешь, — говорю вдруг, не поднимая глаз, — вчера... это было неожиданно. Но... круто. Ты с ними ладил. Не ожидала.

Он кивает, отпивает глоток. Голос ровный, без намёка на флирт.

— Твои родители — хорошие люди. Простые, но искренние. Мне понравилось. Давно не был в такой атмосфере.

Я наконец смотрю на него. Его глаза спокойные, серые, как осеннее небо. Никакого давления, никакой игры. Просто говорит, как есть. И это... подкупает. Я вспоминаю, как он стоял на веранде, как смеялся над своей неловкостью с "ухаживаниями". Этот контраст — между тем, кем он кажется миру, и тем, кем бывает со мной, — вдруг бьёт по нервам. Не злостью, не раздражением. А чем-то тёплым, пульсирующим.

— А Поля... — продолжаю я, улыбаясь в чашку. — Она в тебя влюбилась по уши. Будет теперь мечтать о "связях в медиа".

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он усмехается тихо, без ехидства.

— Она молодая. Полна энергии. Напомнила мне меня в её возрасте — всегда хотел всего и сразу.

Я киваю, но мысли уже уходят дальше. Разговор течёт легко: о родителях, о детстве, о том, как я в школе была отличницей, а он — тем парнем, который прогуливал уроки, но всё равно сдавал на отлично. Он рассказывает анекдот из своей юности — про то, как пытался построить бизнес на продаже старых журналов, и как всё провалилось из-за дождя, который размочил весь товар. Смеётся сам, искренне, и я ловлю себя на том, что смотрю на его губы, на то, как двигается кадык, когда он глотает кофе.

Ничего такого он не говорит. Не флиртует, не намекает. Просто делится. Но внутри меня что-то накапливается — это тепло от его руки на бедре в машине, от его присутствия вчера за столом, от этой неожиданной уязвимости в его историях. Я вдруг осознаю, как сильно хочу его. Не потому что он давит или провоцирует, а потому что... он здесь. Такой, какой есть. Без масок.

Кофе допит. Мы выходим, садимся в машину. Я завожу мотор, выезжаю на трассу. Дорога пустая, лес по бокам, солнце пробивается сквозь деревья. Тишина в салоне — комфортная, но для меня она как натянутая струна. Я кошусь на него: он смотрит в окно, расслабленный, рука лежит на подлокотнике. И это добивает.

Сворачиваю на боковую дорожку — узкую, ведущую в лес. Машина подпрыгивает на кочках, но я не сбавляю скорость. Он поворачивается, бровь приподнята в вопросе, но молчит. Я торможу резко, в глубине деревьев, где нас никто не увидит. Глушу мотор. Сердце стучит как бешеное.

Глушу мотор. В салоне мгновенно становится тихо.

Кирилл поворачивается ко мне, бровь чуть приподнята, но он всё ещё молчит. Просто смотрит. И этого хватает.

Я отстёгиваю ремень, перегибаюсь через подлокотник и впиваюсь в его губы. Поцелуй не нежный, а голодный, будто я три месяца держала внутри всё, что сейчас вырывается наружу.

Он отвечает сразу, но не хватает меня, не тянет к себе — даёт мне вести. Мои руки уже на его рубашке: пуговицы летят в стороны, одна отскакивает от приборной панели и падает куда-то вниз. Пальцы скользят по горячей коже груди, по твёрдым мышцам живота, и я ощущаю, как он вздрагивает — едва заметно, но вздрагивает.

— Ань… — выдыхает он мне в губы, когда я на секунду отрываюсь за воздухом.

— Молчи, — шепчу я и кусаю его за нижнюю губу, чуть сильнее, чем нужно.

Он рычит тихо, но всё ещё не трогает меня активно — только ладони лежат на моих бёдрах, тёплые и тяжёлые. Я перебираюсь к нему через центральную консоль, юбка задирается до талии, колени упираются в кожаное сиденье по обе стороны от его бёдер. Салон тесный, но это только лучше — мы прижаты друг к другу, ни миллиметра свободы.

Мои руки опускаются к его ремню. Пряжка щёлкает, молния шипит вниз. Я запускаю ладонь в боксеры и обхватываю его — он уже твёрдый, горячий, пульсирует в моей ладони. Провожу большим пальцем по головке, размазывая каплю, и он шипит сквозь зубы, голову откидывает на подголовник.

— Чёрт, Ань…

Я не отвечаю. Просто поднимаюсь чуть выше на коленях, сдвигаю трусики в сторону (ткань уже мокрая, прилипает к коже) и медленно опускаюсь на него. Первый сантиметр — и я уже задыхаюсь от того, как он растягивает меня. Второй — и я вцепляюсь ногтями ему в плечи. Третий — и я сажусь до конца, резко, до упора, принимая его полностью.

Мы оба замираем на секунду. Я чувствую его внутри — толстого, твёрдого, идеально подходящего. Он заполняет меня так, будто я всю жизнь была пустой и только сейчас поняла, чего не хватало.

Потом начинаю двигаться.

Сначала медленно — поднимаюсь почти до конца и опускаюсь обратно, наслаждаясь каждым миллиметром. Его руки наконец сжимают мои бёдра сильнее, пальцы впиваются в кожу.

Я ускоряюсь: бёдра хлопают о его, машина начинает слегка покачиваться.

— Помоги мне — выдыхаю, не узнавая свой голос.

Он подчиняется: толкается мне навстречу, глубоко, точно в ту точку, от которой у меня в глазах вспыхивают искры. Я выгибаюсь, прижимаюсь грудью к его груди, целую его шею, кусаю мочку уха. Мои стоны становятся громче — я уже не контролирую себя, просто отдаюсь этому полностью.

Одной рукой он забирается мне под блузку, ладонь ложится на грудь, сжимает через кружево лифчика, большой палец находит сосок и крутит его — так как я люблю. Я всхлипываю, двигаюсь ещё быстрее, чувствуя, как всё внутри сжимается, готовое взорваться.

— Кирилл…

— Да, — шепчет он мне в самое ухо, голос хриплый, почти рычащий. — Кончи на мне. Хочу почувствовать.

Этого хватает. Я впиваюсь губами в его шею, чтобы не кричать слишком громко, и взрываюсь — всё тело сотрясается, внутри пульсирует, сжимая его так сильно, что он стонет мне в волосы. Он следует за мной почти сразу: толкается ещё пару раз, глубоко, до конца, и я чувствую, как он изливается в меня.

Мы замираем, тяжело дыша. Я лежу на нём, щека прижата к его плечу, его руки гладят мою спину — уже нежно, успокаивающе.

Я медленно поднимаюсь, сажусь обратно на своё место, поправляю юбку, трусики, волосы. Он застегивается, не спеша, смотрит на меня с лёгкой, почти ленивой улыбкой.

— Ни чего не говори.

— Я и не собирался, но...

— Без «но», Кирилл. Просто молчи.

Он поднимает руки в сдающемся жесте и мы трогаемся.

Глава 13

Я вхожу в офис, как всегда, на десять минут раньше, чем положено. Коридор гудит от утренней суеты: кофе-машина шипит, принтеры стучат, а где-то в глубине слышны голоса стажёров, обсуждающих вчерашний футбольный матч. После выходных в родительском доме и той безумной поездки обратно с Кириллом я чувствую себя... странно. Будто внутри меня что-то сдвинулось, но я ещё не разобралась, в какую сторону. Тело помнит его — каждый толчок, каждый вздох, — но голова кричит: "Стоп, это ошибка". Я трясу головой, отгоняя мысли, и направляюсь к своему кабинету.

Навстречу выныривают двое стажёров — Ваня и Маша, оба с папками в руках и глазами, полными энтузиазма, который обычно угасает через месяц работы здесь.

— Анна Игоревна, доброе утро! — Маша улыбается так широко, будто выиграла лотерею. — Вы слышали, что Александр увольняется?

Я замираю. Саша?

— В смысле увольняется? — переспрашиваю, стараясь, чтобы голос звучал ровно, но внутри уже холодеет.

Ваня кивает, поправляя очки.

— Говорят, по собственному. Подал заявление вчера вечером, Рябинину на стол. Он сейчас у себя, вещи собирает.

Маша добавляет шёпотом, оглядываясь по сторонам:

— Там шепчутся, что из-за какого-то скандала. Может, с клиентами поругался?

Я не отвечаю. Просто киваю и иду дальше по коридору, но ноги уже несут не к моему кабинету, а к его. Саша вернулся — и сразу увольняется? Что за чёрт? Мы не виделись с того дня, когда он схватил меня за руку.

Потом он уехал, опять к какому то клиенту, я уже привыкла к его командировкам, поэтому не обратила внимание, а я... я закрутилась в этом вихре с Ракитиным.

Дверь его кабинета приоткрыта. Я толкаю её без стука — не до церемоний. Внутри хаос: коробки на полу, стопки бумаг разбросаны по столу, а Саша стоит спиной ко мне, швыряя в одну из коробок свои вещи — фото в рамке, кружку, стопку блокнотов.

Он сердитый, растерянный, плечи напряжены, и под нос он бормочет что-то неразборчивое — смесь мата и "чёртова фирма... чёртовы люди..."

— Увольняешься? — спрашиваю тихо, но чётко.

Он вздрагивает, как от удара, и резко поворачивается. Я вижу его лицо — бледное, с тёмными кругами под глазами, щетина на щеках. А на правой руке — гипс, от запястья до локтя.

— А, это ты? — говорит без эмоций, и сразу отворачивается обратно к коробке. Продолжает собираться, будто меня нет.

Я делаю шаг внутрь, закрываю дверь за собой.

— Что с рукой?

Он усмехается — криво, горько, не оборачиваясь.

— Серьёзно? — бормочет, швыряя в коробку ручку. Потом поворачивается ко мне полностью, глаза сверлят мои. — Перелом в трёх местах. Врачи говорят, еще месяц в гипсе, потом реабилитация.

— Ого, это ты как?

— Как? — он вдруг повышает голос, почти кричит, и делает шаг ко мне. Глаза горят злостью, той самой, которую я видела в последний раз в моём кабинете. — А ты у ёбаря своего спроси, как! У Ракитина! Это его рук дело!

«П

ередайте привет Саше, он вроде бы должен сегодня вернуться.» – проносится голос Ракитина у меня в голове и меня бросает в холод.

— Не понимаю – говорю заикаясь

–

Он тебе руку сломал?

Саша смеется.

Саша смеётся — коротко, истерично, как человек, который вот-вот сорвётся. Он опирается здоровой рукой о стол, гипс на правой болтается, как напоминание о чём-то, что я ещё не понимаю. Его смех эхом отдаётся в маленьком кабинете, полном коробок и беспорядка, и вдруг обрывается. Он смотрит на меня — глаза красные, злые, но под этой злостью сквозит страх. Настоящий, животный страх.

— Сломал? — повторяет он, вытирая рот тыльной стороной ладони. — О да, твой любимый клиент пришёл ко мне домой и сломал мне руку. Как в каком-то долбаном гангстерском кино.

Я стою, как вкопанная, чувствуя, как кровь отливает от лица.

— А знаешь за что? – он подходит ближе – За то что я сделал тебе больно. За то что схватил тебя за руку.

— Саш, я... прости. Я не знала.

Он качает головой.

— Да пошла ты. Пошли вы все.

Он выходит.

Дверь закрывается тихо, но для меня это как удар молотка в суде. Я стою одна в его кабинете, среди коробок и бумаг, и думаю: что дальше? Позвонить Кириллу? Накричать на него? Или... поблагодарить?

Чёрт, это пугает меня больше всего — что часть меня рада. Рада, что он защитил. Рада, что он видит во мне кого-то, за кого стоит ломать кости.

***

Выхожу из кабинета Саши, как в тумане. Коридор кажется длиннее обычного, голоса коллег — глуше. Кто-то здоровается, я киваю автоматически. В голове крутится только одно: «он сломал ему руку».

В лифте я смотрю на своё отражение в зеркальной стене: костюм идеальный, волосы в узле, лицо — маска. Только глаза выдают. Они слишком живые. Слишком растерянные.

Машина уже стоит у входа. Чёрный «Майбах», тонированный до полной непрозрачности. Водитель открывает дверь, не говоря ни слова. Я сажусь на заднее сиденье. В салоне пахнет его одеколоном и кожей. На сиденье — букет пионов. Тот же сорт, что он приносил утром в тот день. Записка: «Ты знаешь, где меня найти».

Я не пишу. Не звоню. Просто еду.

Дом на Рублёвке. Ворота открываются сами. Он стоит у входа. Без пальто, в одной рубашке, несмотря на минус десять. Руки в карманах брюк. Как всегда — будто ждал именно сейчас.

Я выхожу из машины. Подхожу. Останавливаюсь в двух шагах.

— Ты сломал ему руку, — говорю ровно. Без крика. Без обвинения. Просто факт.

— Да.

— Зачем?

— Потому что он сделал тебе больно.

— Я тебя об этом не просила – уже кричу.

— Ты ни чего не просишь, — отвечает он спокойно. – А об этом и просить не нужно.

Делаю шаг вперёд. Ещё один. Теперь между нами меньше метра.

— Ты не имеешь права.

Он делает шаг ко мне. Близко. Очень близко. Я чувствую тепло его тела, запах одеколона, ярость, которая в нём кипит, но не выплёскивается. Пока.

— Послушай меня внимательно, Аня, — голос низкий, спокойный, но в нём сталь. — Я не хороший. Никогда им не был и не буду. Я не принц, не рыцарь и не милый мальчик, который будет нюни разводить и спрашивать «можно ли?». Мне похер на законы, на мораль и на твои «ты не имел права».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он кладёт ладонь мне на горло — не сжимает, просто держит. Большой палец на сонной артерии, чувствует, как колотится пульс.

— Если кто-то посмеет тронуть мою женщину — хоть пальцем, хоть взглядом — я вырву ему кишки и заставлю сожрать. Саше я просто руку сломал. За то, что он тебя схватил. Повторится — следующий раз я ему обе руки переломаю, а потом ноги. И буду смотреть, как он ползёт по полу и скулит.

Он сжимает чуть сильнее, я задыхаюсь, но не от боли — от того, как внутри всё вспыхивает.

— Это не романтика. Это не «я тебя защищаю». Это закон. Мой закон. Пока ты со мной — никто не посмеет поднять на тебя руку. А если посмеет — я сделаю так, что он будет молить о смерти.

— А ты? – шиплю ему в лицо, – Ты можешь поднимать на меня руку?

Его пальцы на моём горле вдруг сжались — не до боли, но так, что воздух застрял в лёгких, а пульс под его большим пальцем забился, как пойманная птица. Глаза вспыхнули яростью — не холодной, расчётливой, а животной, первобытной, будто я ударила ножом в самое сердце.

— Никогда, — прорычал он сквозь зубы, голос низкий, хриплый, дрожащий от едва сдерживаемой ярости. — Слышишь меня? Ни-ког-да.

Он рывком притянул меня к себе — грудь к груди, так резко, что я невольно вцепилась в его рубашку, чувствуя, как под ладонями бешено колотится его сердце.

— Я убивал людей за меньшее, Ань, — выдохнул он мне прямо в губы, голос дрожал, но не от слабости, а от того, что он едва держал себя в руках. — Я ломал кости, вырывал языки, заставлял молить о смерти. Но тебе… я скорее сам вырву сердце из груди и положу к твоим ногам, чем причиню боль. По-настоящему.

Его вторая рука вцепилась мне в волосы у затылка — не нежно, а жёстко, до боли в коже головы, заставляя запрокинуть голову и смотреть ему прямо в глаза.

— Я не для того так долго к тебе подбирался, что бы мучить. Я хочу тебя любить. Долго. Жестко. Так, как умею только я.

Глава 14

— Я не для того так долго к тебе подбирался, чтобы мучить. Я хочу тебя любить. Долго, жёстко, так, как умею только я.

Я замерла.

«Так долго к тебе подбирался».

В голове мгновенно пронеслось всё: первая встреча в СИЗО, его спокойный взгляд, как он будто знал обо мне всё ещё до того, как я открыла рот; как он «случайно» оказывался в нужных местах в нужное время; как он появлялся в моём офисе, у родителей...

Всё это было не случайностью.

Это была охота.

Я отстранилась резко, упёршись ладонями ему в грудь.

Он не сопротивлялся — отпустил горло, но не отступил. Стоял в полуметре, тяжело дыша, глаза тёмные, почти чёрные.

— Что значит «так долго подбирался»? — мой голос дрожал, но я заставила его звучать холодно. — Ты… следил за мной? До дела?

Молчание.

Тяжёлое. Как приговор.

Он медленно кивнул. Один раз.

Я почувствовала, как внутри всё сжалось в ледяной комок.

— С какого момента?

— Какая разница Ань? Все это не имеет значения, пойдем в дом, ты замерзла.

— Я ни куда не пойду, пока ты мне все не расскажешь – процедила сквозь зубы.

Да, мне было холодно, но вовсе не от низкой температуры на улице, мне было... страшно.

Я отступила ещё на шаг. Снег хрустел под каблуками.

— Когда Кирилл?

— Впервые я увидел тебя в две тысячи двадцатом, ты посадила моего партнера.

— Имя? — спрашиваю, чувствуя, как голос срывается. Сердце стучит так громко, что кажется, он слышит.

Кирилл смотрит на меня долго. Потом медленно выдыхает, и уголки его губ чуть приподнимаются.

— Абрамов, — говорит он спокойно, как будто это имя ничего не значит. — Ты его посадила на восемь лет за мошенничество с акциями. Я должен был быть свидетелем защиты, но в последний момент передумал. Соскочил. А ты... ты была великолепна. Разнесла всех в пух и прах. Я сидел в зале, в последнем ряду, и думал: "Кто эта женщина?"

Я моргаю, пытаясь вспомнить. Две тысячи двадцатый. Дело Абрамова. Крупный финансовый скандал. Да, я слышала, что у него были связи в медиа, но не связывала это напрямую. Я тогда защищала потерпевшую сторону, банк, который потерял миллиарды. Абрамов сел, и я получила премию от фирмы. Но Кирилл... не помню что он бы там.

— Ты... следил за мной?

Он качает головой — медленно, но уверенно.

— Не следил. Наблюдал. Просто... интересовался. Читал твои статьи, смотрел записи заседаний. Ты была как огонь в этом мире серых костюмов. А потом — ничего. Я ушёл в свои дела, ты — в свои. Жизнь пошла дальше.

Он замолкает на секунду, смотрит в сторону, будто вспоминает. Потом возвращает взгляд ко мне, и в нём мелькает что-то новое, животное.

— И вот ты снова сажаешь моего человека. Громова. Топ-менеджера из банка, который работал на меня косвенно. И я думаю: "Это знак". Я не верю в совпадения, Ань, но в тот момент уже не смог остановится. Ты была мне нужна.

Он замолкает. Улыбается — криво, почти грустно.

— Тут прости, — добавляет он тихо, опуская руки. — Он выйдет. Скоро. Тако человек не будет сидеть, он мне нужен.

Я стою, не зная, что сказать. В голове хаос: злость, страх. Он психопат-сталкер?

Я прокручиваю в голове все снова и снова. Девушки, заявления, то как они начали их забирать разговор с... Боже.

— Ты... – запнулась – Двенадцать заявлений это...

Улыбается. Смотрит. Наслаждается.

— Ты всё подстроил.

Слова вырвались тихо, но они повисли в воздухе, как приговор. Мои губы онемели, а внутри всё сжалось в тугой узел — страх, ярость, неверие. Я смотрела на него, на этого мужчину, который стоял перед мной в своей идеальной рубашке, с руками в карманах, и улыбался. Улыбался, чёрт возьми, как будто это была шутка, как будто мы обсуждали погоду, а не то, что он манипулировал моей жизнью, как марионеткой.

Кирилл не стал отрицать. Не моргнул, не отвёл взгляд. Просто кивнул — медленно, уверенно, как будто это было само собой разумеющимся.

— Да, — сказал он спокойно, голос ровный, без тени раскаяния. — Я всё подстроил.

Я отступила назад, снег хрустнул под ногами, но он не двинулся следом. Просто стоял, наблюдая за мной, как за животным в клетке, которое вот-вот осознает, что дверь заперта.

— Почему? — прошептала я, чувствуя, как голос ломается. — Зачем? Ты... ты посадил себя в СИЗО? Подкупил судей, следователей, этих женщин? Ради чего? Ради меня?

Он усмехнулся — не зло, а с той знакомой иронией, которая всегда сквозила в его глазах, когда он знал больше, чем говорил.

— Ради тебя, Ань. Всё ради тебя. Ты думаешь, я бы позволил случайностям решать? Нет. Я хотел тебя. С того момента, как увидел в зале суда над Абрамовым. Ты была... совершенством. Холодная, острая, как лезвие. Я знал: такая женщина не дастся просто так. Не на свидании в ресторане, не за букетом цветов. Тебе нужен был вызов. Дело, которое ты не сможешь бросить. И я дал тебе его.

Я покачала головой, пытаясь осмыслить. Двенадцать женщин. Двенадцать заявлений. Переписки, доказательства, слёзы... Всё фальшивка? Даша Ковальчук с её историей в лобби отеля — она лгала? Или... была частью плана?

— Эти женщины... они все... твои? — спросила я, чувствуя тошноту. — Ты их трахал, как рассказывал? Или это тоже ложь?

Кирилл сделал шаг вперёд, но я выставила руку, останавливая его. Он замер.

— Я их не насиловал если ты об этом. Они всего хотели сами, как и ты.

Я рассмеялась.

— Как и я? — повторила, и голос вышел ледяной, острый. Я сделала шаг к нему, так близко, что почувствовала тепло его тела, но не позволила себе даже вдохнуть этот запах.

— Слушай меня внимательно, Кирилл Андреевич, запомни каждое слово.

Я подняла глаза, и в них не было ни слёз, ни дрожи, только сталь.

— Я найду всех. Я найду тех, кто писал заявления за деньги. Тех, кто подделывал переписки. Тех, кто вносил залог и «случайно» закрывал дело. Я найду следователя, который «объединил» эпизоды. Судью Семёнова, который подписал жалобу за одну папку со скринами. Судью Ковалеву, которая за три минуты сорок две секунды отпустила тебя под залог. Я найду всех, кого ты купил, запугал или трахнул ради этой игры.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я почти касалась его губ своими.

— И когда я закончу, у тебя не останется ни одного человека, который согласится даже кофе тебе подать. Я подам заявление в Генпрокуратуру. В Следственный комитет центрального аппарата. В ФСБ. В ЕСПЧ, если понадобится. Я найму лучших журналистов-расследователей, каких только можно купить за деньги. Я выверну твою жизнь наизнанку. Я сделаю так, что даже твои «друзья» в Кремле отвернутся, потому что ты станешь токсичнее ядерных отходов. Я сделаю так, что ты будешь просить камеру в «Матросской тишине» как спасение, потому что на свободе тебя просто разорвут.

Я стояла так близко, что чувствовала его дыхание на своих губах — горячее, прерывистое, как будто он только что пробежал марафон. Мои слова повисли в воздухе, тяжелые и острые, как кинжалы, но вместо того чтобы отшатнуться или разозлиться, Кирилл... улыбнулся.

Улыбнулся той самой улыбкой — медленной, хищной, с приподнятым уголком рта, которая всегда появлялась, когда он чувствовал себя победителем. Его глаза потемнели, зрачки расширились, и я увидела в них не страх, не гнев, а чистое, первобытное возбуждение. Как будто мои угрозы были не приговором, а прелюдией к чему-то запретному.

Он не отступил. Наоборот — прижался ко мне всем телом.

Я почувствовала, как его возбуждение упирается в меня, твердое и настойчивое, и это ударило по мне, как волна.

Его дыхание участилось, грудь вздымалась, а руки — те самые руки, которые могли ломать кости и покупать судьбы — медленно скользнули на мою талию, сжимая ткань пальто так, будто он хотел разорвать его на части.

— О да, Ань, — прошептал он хрипло, голос низкий, вибрирующий, полный желания. — Говори еще. Расскажи, как ты меня уничтожишь. Как разобьешь мою империю. Как заставишь меня ползать на коленях. Это... заводит меня сильнее, чем все твои стоны.

Его губы почти коснулись моих, но он не поцеловал — просто дразнил, выдыхая слова мне в рот. Одна рука поднялась выше, пальцы впились в мои волосы у затылка, заставляя запрокинуть голову. Он наклонился, носом провел по моей шее, вдыхая мой запах, и я услышала, как он рычит тихо, удовлетворенно, как зверь, почуявший добычу.

— Ты думаешь, это меня остановит? — продолжал он, голос дрожал от возбуждения, но в нем была та же сталь. — Нет. Я представлю, как ты стоишь в суде и разрываешь меня на части. А потом... потом я возьму тебя прямо там. Потому что ты моя, Ань. И твоя ярость — это всего лишь еще один способ сказать "да".

Я оттолкнула его — резко, ладонями в грудь, — но он только рассмеялся, низко и гортанно, не отпуская. Его возбуждение было очевидным, пульсирующим, и это пугало меня не меньше, чем его слова. Он не просто манипулировал — он наслаждался этим. Наслаждался мной, моей злостью, моей борьбой. Как будто все это было частью его плана, еще одним витком в этой безумной игре.

— Ты зря со мной связался. Я стану твоим кошмаром. Каждым днем, каждой ночью. Ты будешь просыпаться и думать: "Что она сделает сегодня?" И я сделаю. Все, что пообещала. И даже больше.

Он отпустил меня наконец, но не сразу — медленно, пальцы скользнули по моей талии, оставляя след жара. Отступил на шаг, все еще улыбаясь, глаза блестели, как у маньяка, который только что получил дозу.

— Обещаешь? — спросил он тихо, с вызовом. — Потому что я жду, Ань. Жду, когда ты начнешь. Это будет наша лучшая игра.

Глава 15

Месяц прошёл, и я умерла. Не физически. Просто внутри что-то щёлкнуло и выключилось навсегда.

Я не сплю. Совсем. Ложусь в три-четыре ночи, глаза закрываю, но мозг продолжает крутить одну и ту же плёнку: его улыбка, когда он сказал «Всё ради тебя», моё собственное отражение в его зрачках, где я выглядела маленькой, голой и побеждённой. В пять утра уже встаю, потому что лежать хуже. В голове гудит, как в улье. Глаза красные, веки опухшие, но я всё равно крашу стрелки. Потому что если не накрасить, я просто развалюсь.

Кофе по семь-восемь чашек. Руки трясутся. Ем раз в два дня, когда желудок начинает выворачивать наизнанку от голода. Минус шесть килограммов. Юбки висят, как на вешалке. Мама звонит, я сбрасываю. Полина шлёт мемы с моим лицом и подписью «Адвокат года», я не отвечаю. Саша удалил меня из всех контактов. Всё правильно.

Я копаю. Каждый день. Каждую ночь.

Даша Ковальчук. Я нашла её в Дубае через подругу подруги. Позвонила. Она взяла трубку и сразу зашептала:

«Не звоните мне больше. Никогда». Гудки.

Другая, открыла дверь своей квартиры в «Москва-Сити», посмотрела на меня, как на призрака, и захлопнула прямо перед носом. Я стояла в коридоре и била кулаком в дверь. Соседи вызвали охрану.

Третья, согласилась встретиться, но не сказала ни чего, что могло бы мне помочь. Очередная сумасшедшая, которая им восхищается и так со всеми остальными с которыми мне удалось встретится.

Они все будто завороженные. Улыбаются, возбуждаются от одного имени. Больные, одним словом.

Судьи молчат. Следователи исчезают. Детектив, которого я наняла за свои последние сбережения, слился.

Я не могу даже доказать, что он им угрожает. Потому что это не так.

Не знаю что он делает, но что бы он не делал все довольны и ни кто не хочет о нем ни чего плохого говорить.

Сижу в квартире, свет выключен, только экран ноутбука светит мне в лицо. На экране — пустые папки. Всё стёрто. Все доказательства, которые я собирала месяц, исчезли за одну ночь испарились. Кто-то взломал мой облачный диск. Пароли сменились. Резервные копии — тоже. Даже бумажные распечатки, которые я прятала в сейфе офиса, пропали. Просто исчезли. Как будто их никогда не было.

Я ору. В подушку. Ору до хрипоты, до кслез в глазах. Потом сижу на полу, обняв колени, и просто смотрю в ни куда.

В три часа ночи звонок. Ленка.

Я беру трубку, голос чужой, будто из могилы.

— Ань… ты где? — она почти кричит. — Я волнуюсь, мать твою!

— Дома.

— Открывай сейчас же. Я внизу.

Через пять минут она врывается.

Смотрит на меня — и глаза у неё становятся огромные.

— Господи, Аня…

Я сижу на полу среди бумаг, волосы спутанные, лицо в разводах туши. Она падает на колени, хватает меня за плечи.

— Ты выглядишь как труп. Мне позвонила твоя мама, они волнуются. Ты ела вообще?

Я качаю головой.

— Он всё стёр, Лен. Всё. Я месяц… месяц билась… а он просто… стёр.

Она обнимает меня так крепко, что я задыхаюсь. Я цепляюсь за неё, как утопающий, и начинаю рыдать. По-настоящему. Громко, с соплями, с судорогами. Всё, что держала внутри, вырывается наружу.

— Он победил, — шепчу я в её шею. — Он… победил…

Ленка гладит меня по спине, как ребёнка.

— Нет, дура моя. Он ещё не победил. Он просто думает, что победил.

Я поднимаю голову. Глаза жжёт.

— Я не знаю, как жить дальше, Лен. Я не могу остановиться. Но и продолжать не могу.

Она берёт меня за лицо обеими руками, заставляет смотреть ей в глаза.

— Слушай меня. Ты — Анна Северьянова. Ты сажала людей, от которых весь город ссался. Ты разносила в суде дела, которые считали непобедимыми. Ты просто устала. А усталость проходит.

Она целует меня в лоб, жёстко, по-братски.

— Сейчас ты идёшь в душ. Потом ешь. Потом спишь. И берешь отпуск. Поняла?

— Я не могу в отпуск, мне нужно...

— Ты поедешь в отпуск, отдохнешь и там... я уверена, там придумаешь как все сделать правильно.

Я кивнула. На следующий день взяла отпуск за свой счет, а через два дня полетела в Турцию.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 16

Турция встретила меня жарой, которая облепила кожу, как вторая одежда. Я выбрала отель на побережье Анталии — роскошный, с видом на море, где всё включено, включая одиночество. Ленка настояла: "Поезжай, Ань, выжги эту херню солнцем и алкоголем". Я кивнула, собрала чемодан и улетела, не сказав никому, кроме неё. Даже маме соврала, что в командировке. Не хотела вопросов. Не хотела жалости.

Первый день я просто лежала на пляже, уставившись в небо, пытаясь выключить мозг. Но он не выключался. Каждые пять минут я проверяла телефон — нет ли сообщений от него. Нет. Тишина. Ракитин исчез, как будто его никогда не было. Но я знала: он где-то там, в тени, наблюдает. Может, через камеры отеля. Может, через спутник. Паранойя? Возможно. Но после всего, что он сделал, я имела право на неё.

К вечеру я перебралась в бар у бассейна. Тёмный, с мягким освещением, где музыка играет тихо, а бармены наливают без лишних слов. Я заказала мартини — сухой, с оливкой. Потом ещё один. И ещё. Алкоголь растекался по венам, притупляя края мыслей, но не стирая их полностью. Мужчины подходили — туристы, местные, один даже русский бизнесмен с акцентом из Питера. Я отшивала всех. Холодно, но вежливо. Не потому, что не хотела компании. Потому что боялась. А вдруг с ними что-то случится? Ракитин далеко, в Москве, но его руки длинные. Один неверный шаг — и этот бедолага окажется с переломанной рукой. Или хуже. Я не хотела крови на своих руках.

Я сидела на высоком стуле у стойки, вертя бокал в пальцах, когда услышала мужской голос. Он сидел через два стула от меня — спиной ко мне, но звук шёл четко, как будто специально для моих ушей. Говорил по телефону. Голос уверенный, но с ноткой раздражения.

— ...да, именно так. Партнёр отказывается подписывать соглашение о разделе активов. Говорит, что оценка компании занижена. Мы предложили аудит, но он требует независимого эксперта из Швейцарии. А это затянет на месяцы! — пауза, он выслушал ответ. — Нет, арбитраж не вариант, в договоре прописан суд в Москве. Но если дойдёт до суда, мы потеряем время и репутацию. Что предлагаешь? Подкупить? Не за что, все по закону. Ладно, подумай ещё. Позвоню завтра.

Он вздохнул, положил трубку и заказал виски. Я фыркнула про себя. Проблема простая, как дважды два. Раздел активов? Оценка занижена? Вместо того чтобы тянуть с аудитом, можно подать ходатайство о принудительной оценке через суд, сославшись на статью 66 ГК РФ. Или вообще инициировать процедуру банкротства, если партнёр тянет время, чтобы вывести активы. А этот идиот на том конце провода предлагает подкуп? Бесит. У меня в голове уже вертелись варианты: собрать доказательства недобросовестности партнёра, подать иск о взыскании убытков, заморозить счета через обеспечительные меры. Легко. Я бы разобралась за неделю.

Когда он закончил разговор и откинулся на стуле, я не выдержала. Повернулась к нему и сказала тихо, но четко:

— Не стоит тянуть с аудитом. Подайте в арбитражный суд на принудительную оценку активов. Сослаться на недобросовестные действия партнёра — и суд назначит своего эксперта. Быстрее и дешевле, чем швейцарский цирк.

Он повернулся ко мне резко, но не удивлённо — скорее, с интересом. Молодой, лет 27-28, не больше. Тёмные волосы, коротко подстриженные, с лёгкой волной, которая падала на лоб. Спортивный — плечи широкие, под рубашкой угадывались мышцы, как у парня, который бегает марафоны или занимается кроссфитом. Красивый. Даже очень. Высокие скулы, чёткая линия челюсти. В дорогом костюме — черном, сшитом на заказ, идеально сидящем на фигуре. Не турист, точно. Бизнесмен. Или сынок олигарха.

Он улыбнулся — белозубо, уверенно, но без наглости.

— Откуда такие познания в юриспруденции? Юрист?

Я усмехнулась, отпивая мартини.

— Адвокат. Это, конечно, не моя специализация — я больше по уголовным делам, — но опыт был. Корпоративные споры иногда пересекаются.

Он кивнул, оценивающе оглядев меня. Не пошло, а с уважением.

— Поможете? Я заплачу.

Улыбнулась шире, крутя бокал в пальцах.

— Мои услуги дорого стоят.

Он улыбнулся в ответ — той улыбкой, которая говорила: "Я привык к дорогим вещам". Пересел на стул ближе ко мне, не спрашивая разрешения, но не вторгаясь в пространство.

— Думаю, потяну.

Я помолчала секунду, глядя на него. Внутри что-то шевельнулось — не возбуждение, а интерес. Отвлечение. То, что нужно после месяца ада.

— Я в отпуске, — сказала я наконец. — Но думаю, это поможет мне отвлечься.

Он протянул руку, ладонь сильная, но не грубая.

— Максим Орлов, — представился он, сжимая мою ладонь в уверенном, но не слишком долгом рукопожатии. — Владелец Orion Group.

— Инвестиции, недвижимость и реклама? — усмехаюсь, узнавая его. — Самый молодой бизнесмен Москвы, который поднялся с низов на одном честном слове. А теперь ещё и на обложках «Форбс» светится. Орлов. Максим Андреевич. Я правильно угадала?

Он чуть прищурился, но не удивился — скорее, приятно порадовался, что я его узнала без подсказок.

— Всё верно, — кивнул, не отводя взгляда. — Только «честное слово» у меня одно, а обложек уже три. Но да, начинал с нуля. Если поможете мне, я помогу вам. Услуга за услугу.

— Заманчиво, — протянула я, глядя ему прямо в глаза. — Анна Игоревна Северьянова.

Он замер. Совсем. Даже дыхание, казалось, остановилось на секунду.

Глаза округлились и в них вспыхнуло настоящее, неподдельное удивление. Не наигранное, не «ах, как интересно», а именно то, когда человек получает по лицу ладонью, которую не ожидал.

— О? — выдохнул он, и брови поползли вверх. — Серьёзно?

Я медленно кивнула, наслаждаясь моментом. Пусть теперь он почувствует, каково это, когда тебя узнают по самым грязным заголовкам страны.

Максим откинулся на спинку стула, провёл ладонью по лицу, потом тихо, почти благоговейно выругался:

— Блт… Так это вы та самая Северьянова.

Он посмотрел на меня уже по-другому — не как на красивую женщину в баре, а как на живое чудовище из новостей, которое внезапно оказалось из плоти и крови и пьёт мартини рядом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я думал, вы… выше, — вырвалось у него, и тут же он рассмеялся сам над собой. — Нет, серьёзно. Я представлял вас в чёрном плаще и с косой. А вы… вот так просто сидите и пьёте мартини.

Я усмехнулась, подцепила зубочисткой последнюю оливку и отправила в рот.

— Разочарован?

— Наоборот, — он покачал головой, всё ещё не отрывая от меня взгляда. — Я в шоке. Полном.

Потом вдруг подался вперёд, опёрся локтями о стойку и тихо, почти шёпотом спросил:

— Скажите честно… он правда это делал? Ракитин. Двенадцать женщин. Правда?

Я посмотрела ему в глаза. Прямо. Долго. Без улыбки.

— А ты правда поднялся с нуля, не продав ни одной души? — ответила вопросом на вопрос.

Он молчал секунду, потом криво улыбнулся.

— Почти ни одной.

— Вот и я почти ни одной не продала, — пожала я плечами. — Разница только в цене.

Максим выдохнул, откинулся назад и вдруг рассмеялся — громко, открыто, запрокидывая голову. Люди за соседними столиками обернулись.

— Господи, Анна Игоревна… Вы опаснее, чем я думал.

Он поднял свой бокал.

— За честных людей, которые иногда всё-таки врут. И за тех, кто умеет это делать красиво.

Я чокнулась с ним.

— За тех, кто выживает, — добавила.

Мы выпили.

***

Прошла неделя.

Семь дней, которые я провела не на пляже и не у бассейна, а в номере, с ноутбуком на коленях, кофе по-турецки в чашке и телефоном, который не выключался ни на минуту.

Я занималась делом Максима удалённо.

Его штатный адвокат оказался именно тем, кем я и подозревала: дорогим костюмом с пустой головой. Красиво говорил, красиво проигрывал. Я прочитала материалы за одну ночь и чуть не швырнула ноутбук в стену. Поэтому на утро второго дня я просто написала Максу:

«Уволь своего клоуна. Бери Левона, скину номер. я уже с ним договорилась».

Левон Арсенович Тигранян — это отдельная песня. Я его не люблю. Никогда не любила. Все зовут его просто Левон, и этого достаточно.

В Москве его знают как «армянского волка»: тихий голос, тяжёлый взгляд и репутация человека, который решает вопросы до того, как они успевают стать проблемами. Официально он адвокат с лицензией, но в кулуарах шепчутся, что лицензия у него просто для красоты: основные дела он закрывает в кабинетах без табличек и в машинах с тонированными стёклами.

Но для Максима он был идеален. Потому что Макс хочет оставаться чистым. Он хочет верить, что можно выиграть, не запачкав рук. А Левон позволяет ему в это верить — делает всю грязную работу за него и даже не просит благодарить.

Так и вышло.

Вчера пришло сообщение от Макса:

«Подписали мировое на моих условиях. Партнёр чуть не плакал. Спасибо тебе».

Я ответила только смайликом с бокалом. Не стала писать, что половину ночи сидела на телефоне с Левоном и судьёй, которую он «убедил» перенести заседание на удобную нам дату. Не стала писать, что в итоге партнёр Макса получил ровно то, что заслужил — ноль и репутацию токсичного идиота.

За эту неделю мы сблизились.

Не как мужчина и женщина — как друзья.

Он звонил каждый вечер, в одно и то же время, будто у нас был ритуал. Рассказывал, как прошёл день, шутил, что я «злая фея в купальнике», спрашивал, ем ли я вообще, потому что «адвокаты на одной злости долго не протянут». Я смеялась. По-настоящему.

Он весёлый. Честный — насколько это возможно в нашем мире. Со своими тараканами, конечно: упрямый, как бык, и иногда слишком гордый, но… у кого их нет? У меня точно есть целый зоопарк.

А потом сегодня вечером — стук в дверь.

Я открыла в футболке и шортах, с мокрыми волосами после душа, и увидела его.

Стоит в коридоре, в белой рубашке с закатанными рукавами, с огромным букетом белых роз и бутылкой Dom Pérignon в другой рукой.

Улыбается.

— Доставка счастья, — говорит он. — Можно войти, Анна Игоревна, или будешь принимать шампанское и благодарность в дверях?

— Проходи.

***

Вторая бутылка Dom Pérignon уже пустая, стоит на столе между нами, как доказательство того, что мы давно перешли грань «просто знакомые». Максим сидит напротив в кресле, расстёгнутая рубашка, рукава до локтей, волосы чуть растрёпаны. Смотрит на меня спокойно, но с той самой тёплой настойчивостью, от которой некуда деться.

— Ну рассказывай, — говорит он, лениво крутя бокал в пальцах. — Что? — Уговор был: услуга за услугу. Денег ты не взяла, так что теперь моя очередь. Чем могу помочь? И от чего ты тут на самом деле отвлекаешься?

Я усмехаюсь, забираюсь на диван с ногами, подтягиваю колени к груди. — Не думаю, что тут ты мне сможешь помочь. Никто не может.

Он молчит. Просто смотрит. Ждёт. И в этой тишине вдруг становится невыносимо легко говорить.

— Ракитин, — выдыхаю я наконец. — Только…

— Всё, что ты сейчас скажешь, останется между нами, — тихо перебивает он. Голос низкий, твёрдый, без единой нотки сомнения. — Ни Левону, ни кому-либо ещё. Только ты и я. Обещаю.

Я смотрю на него. На эти спокойные серые глаза, которые не осуждают и не торопят. На то, как он сидит расслабленно, но весь внимание. На то, как он вообще здесь, в моём номере, в два часа ночи, с цветами и шампанским, и не требует ничего взамен, кроме правды.

И вдруг понимаю: вот в такого мужчину очень легко влюбиться. Просто потому, что он умеет молчать и слушать. Просто потому, что когда он говорит «останется между нами», веришь сразу и безоговорочно. Просто потому, что рядом с ним не нужно держать спину прямой, можно свернуться калачиком на диване и быть разбитой, уставшей, злой — и всё равно чувствовать себя в безопасности.

Я отворачиваюсь к окну, чтобы он не увидел, как дрогнули губы.

— Он всё подстроил, — начинаю я тихо. — Всё дело. Двенадцать женщин, заявления, СИЗО, залог, судьи… Всё это была игра. Чтобы я пришла к нему. Чтобы я стала его.

Максим не перебивает. Даже не шевелится. Только в комнате становится ещё тише.

— И я рассказываю. Всё. Слова вываливаются сами, как будто ждали именно этого человека и именно этого момента. Про то, как Ракитин признался, что следил за мной с 2020 года. Про то, как он улыбался, когда я угрожала его уничтожить. Про то, как я месяц пыталась собрать доказательства, а он стёр всё за одну ночь. Про то, как я просыпалась в три часа ночи от собственного крика и не могла дышать.

Когда я заканчиваю, в комнате висит тяжёлая тишина. Я не поднимаю глаз. Боюсь увидеть жалость, жалость хуже всего.

Но вместо жалости слышу только его голос, спокойный и твёрдый:

— Так в чём проблема?

Я поднимаю глаза. Он улыбается. Не насмешливо, не снисходительно, просто спокойно, как человек, который уже нашёл решение и теперь ждёт, когда я сама его увижу.

— Перестань быть его адвокатом, — продолжает он, — и перейди в роль жертвы. Ты ведь жертва, Аня. Самая настоящая. Не купленная им, не подставная. Реальная. И именно поэтому ты можешь его уничтожить.

Я моргаю. Мозг, привыкший искать подвох в каждом слове, на секунду зависает.

— Ты предлагаешь мне… подать заявление? — тихо спрашиваю я.

— Я предлагаю тебе перестать защищать его даже от самой себя, — отвечает он. — Ты месяц собирала доказательства, что он манипулировал двенадцатью женщинами. А на самом деле их тринадцать. И тринадцатая — ты. Он следил за тобой пять лет. Подстроил уголовное дело. Взломал твои аккаунты. Угрожал косвенно. Это всё статьи

н подаётся чуть ближе, ставит локти на колени, смотрит прямо.

— Ты не должна доказывать, что он насильник. Ты должна доказать, что он преступник. А это в сто раз проще. И в сто раз страшнее для него.

Я молчу.

А в голове вдруг щёлк.

Как будто кто-то включил свет в комнате, где я месяц сидела в темноте и билась лбом о стены.

Тринадцатая.

Я — тринадцатая.

Не нужно доказывать изнасилования.

Не нужно ловить его на лжи про «по обоюдному согласию».

Достаточно показать, что он годами вёл целенаправленную игру: слежка, взлом, подлог, давление на судей, уничтожение доказательств, манипуляция мной как адвокатом и как человеком.

Это не «бытовуха», это организованная преступная схема.

Организация преступного сообщества — до двадцати лет.

А если добавить международный аспект (взлом облака через европейского провайдера, угрозы в адрес гражданина РФ за границей), то и Интерпол с ЕСПЧ подтянутся.

Посадить его, может, и не получится.

Но выжечь ему нервы до пепла — легко.

Пусть узнает, каково это — быть жертвой системы, которую он сам же и создал.

Идеально.

Я поднимаю глаза на Максима.

Он всё ещё сидит, локти на коленях, смотрит на меня спокойно и уверенно, как будто уже видит финальные титры.

И вдруг у меня перехватывает горло.

Не от страха.

От благодарности.

Я встаю с дивана, делаю два шага к нему и просто падаю в его объятия.

Крепко. Лицом в его плечо. Руки вокруг шеи.

Он даже не вздрагивает — сразу обнимает в ответ, одной ладонью прижимая к себе, второй гладя по спине.

— Спасибо, — шепчу я ему в рубашку, и голос дрожит. — Спасибо, что увидел то, что я сама не видела.

Он молчит, только крепче прижимает.

Я отстраняюсь чуть-чуть, чтобы посмотреть ему в глаза.

— Но слушай внимательно, Орлов. Ты в это не ввязываешься. Ни капли. Ни имени, ни денег, ни звонков. Если он узнает, что ты помог — он ударит по тебе. А я этого не переживу.

Максим улыбается — всё той же тёплой, чуть кривой улыбкой.

— И не собирался. Я и Ракитин? Нет. Уж не обижайся.

Я качаю головой, кладу ладонь ему на щеку.

— Даже не думала.

Глава 17

Я вышла из самолёта, чувствуя себя переродившейся. Турция сделала своё дело: солнце выжгло из меня усталость, шампанское с Максимом — сомнения, а его слова про "тринадцатую жертву" стали моим новым оружием. Я больше не Анна, которая прячется в номере и жрёт себя изнутри. Я Анна, которая вернётся в Москву и раздавит Ракитина. Не сразу, не грубо — медленно, методично, как он любит.

В аэропорту толпа, как всегда, — сумки, крики, запах пота и дешёвого парфюма. Я тяну чемодан, ищу глазами Ленку — она обещала встретить. И вот она на улице слева: машет рукой, улыбается до ушей, в руках плакат с моей фоткой из инсты и надписью "Добро пожаловать домой, супергёрл!". Я улыбаюсь в ответ, но вдруг краем глаза ловлю движение справа. Чёрный внедорожник, тонированный, как гроб на колёсах. Возле него стоит мужчина в костюме — высокий, плечистый, с каменным лицом. Я его уже видела. Человек Ракитина.

Сердце ухает в пятки.

Ленка замечает мой взгляд, её улыбка сползает, она делает шаг ко мне, но я поднимаю руку — молча, резко. Останавливаю её.

Она замирает, глаза расширяются, но я уже поворачиваюсь и иду к внедорожнику.

Мужчина кивает, открывает заднюю дверь.

— Анна Игоревна, Кирилл Андреевич ждёт вас, — говорит он спокойно, без эмоций, как робот.

— Отказаться, я так понимаю, не могу.

— Боюсь, нет.

Я сажусь в машину. Дверь закрывается с мягким щелчком, и мы трогаемся. Ленка остаётся позади — вижу как она стоит, растерянная, набирает номер. Надеюсь, не звонит в полицию. Это бесполезно.

Мы едем молча. Выезжаем на трассу, за город. Деревья мелькают всё чаще, асфальт сменяется грунтовкой. Лес. Густой, тёмный, несмотря на день. Мне страшно. По-настоящему. А если это конец? Если он решил, что я слишком много знаю, и теперь просто... избавится? Вспоминаю его слова: "Я убивал людей за меньшее". Сердце колотится, руки холодеют. Я сжимаю телефон в кармане, но не достаю.

Наконец останавливаемся. Небольшой домик в глубине леса — красивый, ухоженный, как из картинки: деревянные стены, крыша с мансардой.

Не его рублёвский дворец, что-то уютное, почти нормальное. А у крыльца стоит он. Ракитин. В джинсах и свитере, говорит с каким-то мужчиной.

Я выхожу.

Увидев меня, улыбается — той самой улыбкой, которая всегда меня добивала. Что-то говорит собеседнику, тот кивает и уходит, а Кирилл подходит ко мне.

Обнимает крепко, прижимает к себе, целует в висок. Запах его одеколона — знакомый, тёплый — пробирает до мурашек. Я не отстраняюсь, но и не обнимаю в ответ. Стою, как деревянная.

— Привет, — говорит он, отстраняясь чуть-чуть, и смотрит мне в глаза. — Как отдохнула?

— Зачем я тут, Кирилл? — отвечаю вопросом, стараясь звучать холодно, но внутри всё кипит.

Он улыбается шире.

— Хочу провести с тобой время. Голодна?

Я отрицательно мотаю головой. Есть не хочу — желудок сжался от нервов.

— Я замариновал мясо, будет шашлык. Поможешь порезать салат?

— У тебя столько тут людей, они не порежут?

Он смеётся — искренне, низко, от души.

— Ань, давай без язв, я же стараюсь.

— А ты меньше старайся, Ракитин, а то похоже уже на манию какую-то, а в конце меня что ждёт? Расчленение?

Он снова смеётся, берёт меня за руку и ведёт за дом. Там мангал, стол под навесом, всё готово для пикника.

— А дальше я планирую долгое совместное будущее, как тебе идея?

— Ещё не решила, как к этому относиться, — бормочу, но иду следом.

Внутри страх смешивается с чем-то странным — почти теплом. Он не злится, не угрожает. Просто... старается? Чёрт, это пугает ещё больше.

За домом небольшая терраса с видом на лес. Стол уже частично накрыт: хлеб, соусы, бутылка вина. Кирилл подводит меня к разделочной доске на маленьком столике, кладёт нож, овощи — помидоры, огурцы, зелень.

— Режь, — говорит мягко. — А я пока мангал разожгу.

Я беру нож, начинаю резать помидоры — медленно, чтобы не порезать пальцы, руки всё ещё дрожат от адреналина. Кирилл тем временем подходит к мангалу, разжигает угли, нанизывает мясо на шампуры. Движения уверенные, привычные, как будто он делает это каждый день. Ветерок приносит запах маринада — чеснок, специи, что-то острое. Я режу огурцы тонкими кружочками, краем глаза слежу за ним. Он переворачивает шампуры, поливает мясо чем-то из бутылки, и воздух наполняется дымком и ароматом жареного.

— Почему здесь? — спрашиваю тихо, не поднимая глаз от доски. — Не в твоём дворце?

Он пожимает плечами, не отрываясь от мангала.

— Здесь тихо. Никто не мешает. Хотел показать тебе, что могу быть... нормальным.

Я фыркаю, режу зелень — укроп, петрушку, — нож стучит по доске.

— Нормальным? С подставным делом и слежкой за мной четыре года? Отличная норма.

Он подходит ближе, ставит шампуры на решётку, обнимает меня сзади одной рукой, подбородком упирается в плечо.

— Давай просто поедим, Ань. Без прошлого. Хотя бы сегодня.

Я замираю с ножом в руке, чувствую его тело за спиной — твёрдое, тёплое. Хочу оттолкнуть, но... не отталкиваю. Режу дальше, пока овощи не превращаются в аккуратную горку. Он тем временем перекладывает шашлык на тарелку, наливает вино в бокалы. Стол готов: салат в миске, мясо дымится, хлеб нарезан. Мы садимся напротив друг друга, и лес вокруг кажется таким мирным, будто ничего не было.

Мы доедаем шашлык почти молча. Я механически кладу себе ещё кусок мяса, салат, отламываю хлеб, только бы не смотреть ему в глаза. Вкус не чувствую. Вино горчит, хотя, судя по этикетке, стоит целое состояние. Лес вокруг шелестит, солнце уже клонится к закату, и свет становится мягким, почти уютным. Иллюзия нормальности почти идеальна. Почти.

Кирилл откладывает вилку, откидывается на спинку стула и смотрит на меня долго, внимательно, как будто читает каждую мысль. Потом тихо выдыхает.

— Прости, Ань, — говорит он. Голос низкий, без давления, но в нём сталь. — Я не могу не спросить. Знай, я лишь переживаю за тебя.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я замираю с бокалом у губ. Желудок мгновенно сворачивается в комок. Всё, что съела, просится наружу.

— Кажется, я догадываюсь, о чём ты, — отвечаю, стараясь звучать ровно, и делаю большой глоток вина. Горло обжигает.

Он не отводит взгляда.

— Я просто хочу знать. Кто он?

Тишина. Только птицы где-то в кронах и треск углей в мангале.

Я ставлю бокал на стол так аккуратно, будто он из хрусталя и может разбиться от одного моего вздоха.

— Просто друг, — говорю чётко, глядя ему прямо в глаза. — Он просто друг. Всё. У меня с ним ничего, никогда не было и не будет. Не трогай его.

Кирилл молчит ещё секунду. Две. Три. Его лицо не меняется: ни улыбки, ни злости, ни ревности. Только глаза становятся чуть темнее.

— Ты уверена? — спрашивает тихо.

— Абсолютно.

Он кивает — медленно, будто взвешивает каждое моё слово.

— Хорошо. Я верю тебе.

Но в его голосе я слышу то, что он не произносит вслух: «Пока верю».

Он поднимается, подходит ко мне сзади, кладёт ладони мне на плечи — тёплые, тяжёлые. Наклоняется, губы почти касаются моего уха.

— Я не хочу, чтобы между нами были чужие имена, Ань. Ни его, ни чьи-либо ещё. Только мы.

Я не двигаюсь. Сердце колотится так, что, кажется, он чувствует его через мои плечи.

— Я не самоубийца – говорю тихо, голос дрожит – Злить тебя другим мужчиной, не собираюсь.

— За это я тебя и люблю, — говорит он тихо, почти шёпотом, прямо мне в ухо, и голос у него становится хриплым, как будто эти слова он впервые произносит вслух и сам от них немного пьян. — За то, что ты всегда знаешь, где грань. Где опасно. И всё равно идёшь к ней, но не переступаешь. Пока не переступаешь.

Его губы касаются кожи за ухом — лёгко, едва ощутимо, но от этого прикосновения по спине бежит ток.

— Ты умная, Ань. Самая умная женщина, которую я встречал. И самая живая. Поэтому я и не могу тебя отпустить. Никогда.

Он отстраняется ровно настолько, чтобы я снова могла дышать, но ладони остаются на моих плечах — тёплые, тяжёлые, как клятва.

— И поэтому же я знаю: если ты когда-нибудь решишь переступить эту грань… я почувствую. Задолго до того, как ты сама это поймёшь.

Его пальцы слегка сжимают мои плечи — не угроза, а обещание.

— Но пока ты со мной, пока ты выбираешь меня — я буду делать всё, чтобы тебе не захотелось искать другой путь.

Он целует меня в висок ещё раз, медленно, будто ставит печать.

— Я не прошу тебя любить меня прямо сейчас. Просто не уходи. Остальное я сделаю сам.

— У тебя странная любовь Кирилл.

— Какая есть. Пойдем в дом. Холодает.

Глава 18. Кирилл

Я впервые увидел её в 2020-м, в арбитраже на Неглинной.

Абрамов уже три часа потел на скамье подсудимых, а я сидел в последнем ряду, в тени колонны, и пил холодный кофе из бумажного стакана. Мне не нужно было быть здесь. Один звонок, и дело рассыпалось бы ещё на стадии следствия. Но я хотел посмотреть, как он сгорит. И тогда вошла она.

Анна Северьянова.

Каблуки не стучали, просто резали тишину зала. Чёрный костюм сидел так, будто его шили по её злости. Ни одной лишней складки, ни одного лишнего движения. Она не оглядывалась, не улыбалась судье, не играла не на публику. Она играла на уничтожение.

Когда она начала говорить, я почувствовал запах крови, хотя в зале не было ни капли. Голос ровный, низкий, будто скальпель по стеклу. Она не повышала тон, не тыкала пальцем. Просто вынимала из Абрамова куски: счета, переписки, офшоры, подписи. Каждое слово, точный надрез. Он побелел, потом посинел, потом начал задыхаться прямо на скамье. Я видел, как у него в глазах мелькнула мысль: «Она меня убьёт». И она убила. Восемь лет строгого. Без шанса на УДО.

Я сидел и смотрел на неё, и внутри всё стянулось в один тугой узел.

Не любовь. Не вожделение.

Жажда.

Я хотел эту женщину так, как не хотел ещё никого и никогда. Хотел поставить её на колени не для того, чтобы она просила пощады, а чтобы она просила ещё. Хотел, чтобы она смотрела на меня теми же холодными глазами, какими смотрела на Абрамова, и понимала: теперь я решаю, дышит она или нет.

Я не романтик. Я не верю в «судьбу» и «половинки».

Я верю в контроль.

И в тот момент я понял: если я не сделаю её своей, я буду думать о ней до конца жизни. А я не люблю незаконченные дела.

С того дня я начал собирать её.

Не как коллекционер бабочек. Как хирург, который готовит пациента к операции, которую тот ещё не знает.

Установил камеры в её подъезда.

Взломал почту, облако, телефон.

Прочитал каждое её письмо, каждое сообщение бывшим (их было мало, и все они кончали одинаково: «Аня, ты слишком холодная»).

Узнал, что она кончает только от мысли, что кто-то может увидеть. Что она никогда не стонет в голос, только выдыхает сквозь зубы. Что она ненавидит, когда её трогают за шею, но при этом всегда оставляет эту зону открытой, будто провоцирует.

Я знал, где она покупает кофе, в каком спортзале занимается в 6:30 утра, в каком кабинете гинеколога проходит осмотр каждый апрель.

Я знал, когда у неё месячные, потому что она всегда в эти дни брала выходной и пила красное.

Я знал всё.

И ничего не делал.

Просто ждал.

Потому что настоящая охота, это когда добыча сама идёт в капкан, думая, что это её выбор.

Когда она посадила Громова, я понял: пора.

Я отдал приказ. Двенадцать женщин. Двенадцать заявлений. Двенадцать историй, в которых я был монстром. Всё было правдой. Только правда была другая: они сами просили, умоляли, кончали по пять раз за ночь.

Я знал, что она клюнет. Знал, что не сможет пройти мимо. Знал, что придёт ко мне в СИЗО в этом своём костюме, с холодными руками и взглядом, чёрт возьми, с запахом кофе без сахара на губах.

И она пришла.

Сидела напротив меня через стекло, и я смотрел на неё и думал:

«Вот она. Моя».

Я уже знал, как она будет выглядеть, когда я войду в неё первый раз, без спроса. Как она будет кусать губу до крови, чтобы не закричать. Как потом будет ненавидеть себя за то, что кончит. И как потом будет приходить снова. Потому что я не дам ей другого выхода.

Я не романтик.

Я убивал людей и не чувствую вины. Я чувствую вкус.

И вкус Анны Северьяновой я почувствовал ещё в тот день в суде.

Сейчас она сидит напротив меня на этой террасе, режет помидоры, и я смотрю на её руки. Тонкие, сильные пальцы. Запястья, которые я уже мысленно связывал своим ремнём. Шея, которую я уже мысленно сжимал, пока она не начнёт хрипеть моё имя.

Она думает, что может меня уничтожить.

Милая.

Я уничтожал империи, пока она училась в МГУ.

Я сжигал людей за меньшее, чем взгляд в её сторону.

Я уже решил: если она когда-нибудь уйдёт, я найду её. В любой точке мира. Привезу обратно. И буду трахать, пока она не забудет, как дышать без меня.

Она думает, что боится меня.

Нет.

Она ещё не знает, что такое настоящий страх.

Настоящий страх, это когда ты просыпаешься и понимаешь, что тот, кто тебя любит, готов убить тебя, если ты не будешь его.

Я не романтик.

Я монстр.

И она будет любить меня именно за это.

Потому что в глубине души она такая же.

Просто ещё не призналась себе.

А я помогу.

Долго.

Жёстко.

По-своему.

— Просто друг, — говорит она и я почему то верю. — Он просто друг. Всё. У меня с ним ничего, никогда не было и не будет. Не трогай его.

Я молчу. Считаю до трёх.

Не потому что сомневаюсь.

А потому что наслаждаюсь тем, как она держит мой взгляд.

Она не врёт. Я бы почувствовал. Враньё у неё пахнет иначе.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

Я киваю.

Медленно.

Внутри всё стягивается в один горячий комок.

Не ревность.

Власть.

Она только что сама дала мне разрешение не убивать этого мальчишку.

Это её подарок мне.

И мой подарок ей.

Я встаю.

Подхожу сзади.

Кладу ладони ей на плечи.

Тяжело.

Собственнически.

Она не дёргается.

Хорошая девочка.

Наклоняюсь.

Губами почти касаюсь её уха.

Чувствую, как её пульс бьётся под моими пальцами.

Быстрый.

Испуганный.

Возбуждённый.

— Я не хочу, чтобы между нами были чужие имена, Ань. Ни его, ни чьи-либо ещё. Только мы.

Она вздрагивает.

— Я не самоубийца. Злить тебя другим мужчиной не собираюсь.

Прижимаюсь губами к её коже за ухом.

— За это я тебя и люблю, — шепчу ей прямо в кожу. — За то, что ты всегда знаешь, где грань. Где опасно. И всё равно идёшь к ней, но не переступаешь. Пока не переступаешь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она дышит чаще.

Я чувствую это грудью.

Она боится.

И хочет.

Идеальное сочетание.

— Ты умная, Ань. Самая умная женщина, которую я встречал. И самая живая. Поэтому я и не могу тебя отпустить. Никогда. И поэтому же я знаю: если ты когда-нибудь решишь переступить эту грань… я почувствую. Задолго до того, как ты сама это поймёшь.

Она замирает.

Я наклоняюсь ещё раз.

Целую висок.

— Но пока ты со мной, пока ты выбираешь меня выбираешь — я буду делать всё, чтобы тебе не захотелось искать другой путь. Я не прошу тебя любить меня прямо сейчас. Просто не уходи. Остальное я сделаю сам.

— У тебя странная любовь, Кирилл.

— Какая есть. Пойдём в дом. Холодает.

Я беру её за руку и веду к крыльцу.

В доме достаю телефон.

Открываю чат с одним-единственным контактом без имени.

Пишу одной рукой, второй всё ещё держу её ладонь.

«

Отбой.

Пусть живёт

»

Глава 19

Утро врывается запахом кофе — свежим, крепким, с лёгкой горечью. Я открываю глаза, моргаю от света, пробивающегося сквозь занавески. На краю кровати сидит он. Кирилл. Голый торс, мышцы напряжены, как у статуи, в руке чашка.

— Доброе утро, — говорит тихо, протягивая кофе.

Я сажусь, кутаюсь в одеяло, беру чашку. Память возвращается обрывками. Вчера вечером мы вошли в дом, он включил какой-то фильм — старый триллер, кажется. Мы сидели на диване молча, смотрели. Не помню как я уснула.

И вот я в постели, в его рубашке.

Он что, перенёс меня? Раздел?

— Ты спала, как убитая, — улыбается, уголком рта, будто прочитал мысли. — Не хотел будить. Раздел сам.

Я отпиваю кофе.

— Я так понимаю спал рядом.

— Конечно. Потрясающее чувство.

Я ставлю чашку на столик, откидываюсь на подушку и смотрю на него прямо.

— Потрясающее чувство, — повторяю медленно. — И что именно тебя так потрясло? Что я не проснулась, когда ты снимал с меня одежду? Или что я не дёрнулась, когда ты лёг рядом?

Он не отводит взгляда. Улыбка становится шире, но глаза серьёзные.

— И то, и другое. А ещё то, что ты дышала ровно, даже когда я провёл пальцами по твоей спине. Даже когда прижал тебя к себе. Ты доверяешь мне во сне, Ань. Это… дороже любого «да».

Я фыркаю, но внутри всё стягивается.

— Доверяю? Или просто вымоталась до состояния трупа?

— Оба варианта верны, — он садится ближе, кладёт ладонь мне на колено поверх одеяла. Тяжёлую, тёплую. — Но я предпочитаю первый.

Пальцы его слегка сжимают ткань. Не угроза. Просто напоминание: он здесь. Он рядом. Он может.

— Ты ведь знаешь, что я всё равно сделаю это, — говорю тихо. — Рано или поздно я посажу тебя.

Он кивает. Медленно. Как будто я сообщила прогноз погоды.

— Знаю. И буду ждать. С интересом. Потому что даже если ты меня посадишь, Ань, ты всё равно будешь приходить ко мне. И я буду трахать тебя на столе, пока ты не забудешь, зачем вообще пришла.

Я молчу.

Он наклоняется, целует меня в висок.

— А пока, вставай. Яичница стынет. И не смотри на меня так. Сама спросила.

— Я ни чего не спрашивала. – цежу сквозь зубы.

— Да? – улыбается – Но все равно хотела услышать.

***

— Не хочешь пострелять? — спрашивает он, не оборачиваясь, будто чувствует мой взгляд на своей спине.

Тарелка в его руке тихо звякает о другую. Вода шумит. Он стоит в одних джинсах, босой, и свет из окна падает на старые шрамы: длинный, аккуратный вдоль левой лопатки, будто от ножа; мелкие, круглые на пояснице — похоже, дробь; и один совсем свежий, ещё розовый, чуть ниже ребер.

Он вытирает руки полотенцем, поворачивается ко мне. Улыбается легко, будто предлагает прогуляться, а не пострелять.

— У меня тут тир в подвале. Небольшой, но нормальный. Пятьдесят метров. Глок, АК, даже «Сайга», если хочешь покрупнее.

Я отпиваю остывший кофе, ставлю кружку на стол.

— Ты серьёзно держишь тир в загородном доме?

— А где ещё? — пожимает плечами. — Иногда нужно выпустить пар, не выезжая в город.

Я встаю, подхожу ближе. Пальцы сами тянутся к самому длинному шраму на лопатке. Он не дёргается, когда я провожу по нему кончиком ногтя.

— Это от ножа? — спрашиваю тихо.

— От жены одного губернатора, — отвечает так же спокойно, будто рассказывает, где купил кофе. — Она была не в себе. Я был неосторожен.

Убираю руку.

— И ты её…

— Нет. Я не трогаю женщин, Ань. Даже когда они с ножом. Просто забрал нож и ушёл. Она потом сама в психушку легла. На полгода.

Он поворачивается ко мне лицом, берёт за запястье — аккуратно, но крепко.

— Так что? Пойдём? Или боишься, что я дам тебе в руки оружие и ты меня пристрелишь?

Я смотрю ему в глаза.

— Боюсь, что не попаду.

Он смеётся. Низко, искренне.

— Попадёшь. Я научу.

Через десять минут мы в подвале.

Тир действительно небольшой, но идеальный: освещение мягкое, вентиляция работает бесшумно, мишени на электронных рельсах. На столе — оружие в ряд.

— Ты раньше стреляла? — спрашивает он, передавая мне Глок.

Я взвешиваю пистолет в ладони, привычно откидываю затвор, проверяю, пустой ли патронник, потом вставляю магазин до щелчка.

— Зачем спрашиваешь, если и так знаешь? — отвечаю, не глядя на него.

Он молчит секунду, потом тихо выдыхает сквозь улыбку:

— Хотел услышать от тебя.

Я поднимаю глаза.

— В двадцать шесть решила, что адвокату иногда полезно уметь защищаться самой. Записалась на курсы, отстреляла норматив на «отлично», даже собрала документы на разрешение. А потом… дела, суды, командировки. Времени не хватило сдать финальный экзамен в ЛРР. И как-то забросила. Уже семь лет не держала ничего в руках.

Кирилл кивает, подходит ближе, но не обнимает, просто стоит рядом, скрестив руки на груди.

— Значит, всё помнишь.

— Мышцы помнят, — поправляю я и встаю на линию огня.

Ноги на ширине плеч, левая чуть впереди, хват крепкий, локти не до конца выпрямлены.

Прицеливаюсь.

Дышу.

Первый выстрел — в «десятку» чуть левее центра.

Второй — точно в центр.

Третий, четвёртый, пятый — группировка меньше спичечного коробка.

Магазин пуст. Я опускаю оружие, ставлю на предохранитель, кладу на стол.

Тишина.

Кирилл стоит всё там же, смотрит на мишень, потом на меня.

— Ты не просто стреляла, Ань. Ты стреляла так, будто каждый день тренируешься.

— У меня хорошая мышечная память, — пожимаю плечами. — И злость хорошо фокусирует.

Он подходит, берёт со стола второй Глок, взводит, протягивает мне рукояткой вперёд.

— Тогда давай без меня. Сама.

Я поднимаю оружие. Не на мишень. На него. Прямо в центр груди.

Он не дёргается. Только уголок рта поднимается в знакомой ухмылке.

Тишина. Только гул вентиляции и моё дыхание.

Сзади щёлкает дверь, врываются четверо. Автоматы на изготовку, красные точки пляшут на моей груди, на лице, на голове.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я не шевелюсь. Палец на спусковом крючке, два килограмма давления, и всё кончится.

Кирилл поднимает ладонь в их сторону, не поворачиваясь.

— Если направила оружие, значит стреляй.

Охрана замирает.

Я не опускаю ствол.

— Скажи мне одну вещь, — голос мой ровный, будто мы пьём кофе на кухне. — Если я сейчас нажму, ты правда умрёшь? Или у тебя и на этот случай есть план Б?

Улыбается.

— У меня всегда есть план Б, Ань. Но если ты нажмёшь, я умру счастливым. Потому что это будешь ты.

Красные точки всё ещё на мне. Я чувствую их кожей.

— Пусть уйдут, — говорю ему, не отрывая взгляда.

Он кивает, едва заметно.

Дверь за ними закрывается. Щёлчок.

Мы одни.

— Ещё вопрос, — шепчу. — Ты правда никогда меня не отпустишь? Даже если я попрошу?

— Никогда, — отвечает тихо. — Но ты ведь и не попросишь. Ты просто ещё не поняла, что тебе это уже не нужно.

— Никогда, — отвечает он тихо, не отводя глаз. — Но ты ведь и не попросишь. Ты просто ещё не поняла, что тебе это уже не нужно.

Я медленно качаю головой.

— Я не хочу.

— Тогда чего ты ждёшь, Ань? — его голос становится ниже, почти ласковый. — Стреляй.

Дыхание сбивается. Я делаю глубокий вдох, задерживаю, выдыхаю медленно, как на курсах учили. Палец на спуске дрожит.

— Мы оба знаем: если я сейчас нажму, мне отсюда живой не выйти.

Его лицо мгновенно теряет всякую улыбку. Глаза темнеют, челюсть сжимается. Он не отводит взгляда от меня, но говорит уже не мне — в пустоту, чётко и жёстко:

— Меня слышно?

Из динамика под потолком тут же отвечает спокойный мужской голос:

— Да, Кирилл Андреевич.

— Что бы ни случилось дальше — девушку не трогать. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Если я останусь лежать здесь — прибраться и забыть. Ей — свободный выход. Навсегда. Это приказ. Ясно?

Пауза в секунду.

— Ясно, — отзывается голос из динамика и замолкает.

Кирилл не сводит с меня глаз. Ни капли страха. Только тёмное, почти нежное внимание.

— Никто тебя не тронет, — повторяет он тихо, и в его голосе звучит почти гипнотическая нежность. — Делай выбор, малышка. Чего ты хочешь? Чего боишься?

Я сглатываю, чувствуя, как внутри разгорается странное, пугающее пламя. Голос дрожит, но слова выходят чётко, будто сами рвутся наружу:

— Боюсь тебя. И… и я хочу убить тебя. Хочу так сильно, что это сводит с ума. Не знаю, за что, но хочу.

Он улыбается — медленно, почти ласково, и от этой улыбки по спине пробегает ледяной огонь.

— Тогда сделай это. Я разрешаю.

Палец сам нажимает на курок.

Выстрел.

Громкий, резкий, отдача бьёт в ладонь, но я не чувствую боли — только дикое, опьяняющее возбуждение. Пуля проходит в сантиметре от его левого плеча, цепляет кожу, оставляет тонкую красную полосу.

Он не вздрагивает. Только смотрит на меня — и в его взгляде столько восторга, столько необузданной страсти, что у меня перехватывает дыхание.

А потом он бросается ко мне.

Хватает меня за запястье, вырывает пистолет из рук и швыряет его на пол, как ненужную игрушку. Звук металла о бетон эхом отдается в подвале, но я не слышу ничего, кроме собственного пульса в ушах — громкого, бешеного. Его плечо кровит, тонкая струйка стекает по коже, но он даже не замечает. Глаза горят — не злостью, а чистым, первобытным голодом.

Я отступаю на шаг, но он уже на мне: одной рукой хватает за волосы у затылка, рывком запрокидывает голову назад, другой — рвет рубашку на груди. Кнопки летят в стороны, ткань трещит, обнажая кожу. Я чувствую холод воздуха на груди, но внутри — пожар. Я не сопротивляюсь. Не кричу. Вместо этого мои пальцы впиваются в его плечи, ногти царапают кожу, оставляя красные борозды. Кровь из его раны пачкает мою ладонь, и от этого запаха — металлического, соленого — у меня кружится голова.

— Ты моя, — рычит он в мои губы, не целуя, а кусая, впиваясь зубами в нижнюю губу до боли, до вкуса крови.

Я стону — не от боли, а от того, как это заводит. Мои бедра сами толкаются вперед, прижимаясь к нему, чувствуя твердость под джинсами. Я хочу этого. Хочу так сильно, что это пугает и опьяняет одновременно. Это не нежность, не любовь — это звериный инстинкт, который я прятала годами под костюмами и холодным взглядом. Он разбудил его одним выстрелом, одним взглядом.

Он толкает меня спиной к стене — грубо, без церемоний. Бетон холодит кожу сквозь разорванную рубашку, но я не чувствую холода. Только его руки — везде. Одна ладонь сжимает грудь, пальцы впиваются в сосок, крутят, тянут до острой боли, которая перетекает в удовольствие. Другая стягивает трусики.

Я помогаю — выгибаюсь, сбрасываю обувь, пинаю в сторону. Ноги дрожат, но не от страха. От желания.

— Давай, — шепчу я, хватая его за волосы, притягивая к себе. — Трахни меня. Как хотел.

Его глаза вспыхивают. Он рычит что-то нечленораздельное, хватает меня за бедра, поднимает, прижимает к стене. Мои ноги сами обвиваются вокруг его талии.

Он не тратит времени на прелюдии — просто расстегивает джинсы одной рукой, высвобождает себя и входит одним толчком. Глубоко. Резко. До упора.

Я кричу — не от боли, хотя она есть, а от того, как это заполняет меня полностью, разрывает изнутри. Он не дает времени привыкнуть: сразу начинает двигаться — быстро, жестко, каждый толчок как удар, как наказание и награда одновременно. Стена трясется за спиной, мои плечи трутся о бетон, оставляя ссадины.

Его дыхание — хриплое, прерывистое — у моего уха. Запах пота, крови, секса.

— Кончи, — цедит сквозь зубы, кусая меня за шею. — Кончи для меня, Ань. Сейчас.

Я не сопротивляюсь. Не могу. Оргазм накатывает волной — дикий, неконтролируемый, как цунами. Я выгибаюсь, кричу его имя, тело трясется, мышцы сжимаются вокруг него. Он не останавливается — продолжает вбиваться в меня, продлевая это, пока я не начинаю всхлипывать от переизбытка ощущений. Только тогда он позволяет себе — рычит, впивается пальцами в мои бедра до синяков и кончает внутри, заполняя меня полностью.

Мы замираем — тяжелое дыхание, пот стекает по спинам, тела прижаты друг к другу. Он не отпускает меня сразу — держит, пока ноги не перестают дрожать, потом медленно опускает на пол. Я стою, опираясь на стену, ноги подкашиваются. Он смотрит на меня — глаза все еще темные, но в них теперь что-то новое. Нежность? Гордость?

— Промазала — говорит тихо, проводя пальцем по моей щеке.

— Уверен?

Я поднимаю руку, медленно провожу ладонью по его плечу, там, где пуля лишь оцарапала кожу. Потом скольжу пальцами выше, к шее, к тому месту, где под челюстью бьётся его пульс — быстрый, горячий, живой.

Он не шевелится. Только грудь поднимается чуть чаще.

— Как я смогу тебя посадить если убью?

Его глаза сужаются, но уголок рта дёргается в едва заметной ухмылке.

— Я буду этого ждать малышка.

Глава 20. Кирилл

— Кирилл Андреевич, к вам Алексей Петрович Громов, — говорит Валерия, моя секретарша.

Я откидываюсь на спинку кресла, кладу ручку на стол. Громов. Вышел наконец.

— Пусть войдёт.

Девушка кивает и исчезает. Дверь открывается шире, и в кабинет врывается Громов. Красный, как варёный рак, галстук сбит набок, пот на лбу блестит под лампами. Он врывается, а не входит — топает, сжимает кулаки, дыхание тяжёлое, как у быка перед корридой. Бешенство так и прёт из него, но я не двигаюсь. Сижу, смотрю прямо, уголок рта чуть приподнимается в улыбке.

— Ты серьезно? Четыре месяца? Я просидел там четыре месяца.

Молчу. Смотрю на него не моргая.

— Ты же мог даже не допустить суда, какого черта?

— Мог, но не захотел. А тебе было полезно посидеть, подумать.

— Полезно? Сука я...

Медленно встаю и он замолкает.

— Кажется ты забываешь с кем говоришь и где находишься – цежу сквозь зубы – Башкой надо было думать, что ты творишь.

— У нас проблема! — рычит он, не садясь, упираясь ладонями в мой стол так, будто хочет его перевернуть. — Пока я там сидел, Ковалёв сбежал! Этот ублюдок взял и растворился. Мои люди обыскали весь город, но ни следа. Если он заговорит — нам всем крышка!

Я молчу секунду, две. Смотрю на него, как на насекомое под стеклом. Ковалёв — это их совместный проект, для открытия филиалов, для отмыва денег. Я дал добро на операцию, но не вникал в детали. Не мой уровень. А теперь он врывается ко мне с "нами"?

— Это не моя проблема, — говорю спокойно. — А твоя.

Громов моргает, лицо наливается ещё гуще. Он ожидал крика, паники, приказа? Нет. Я не трачу энергию на таких, как он. Он — инструмент. Сломался — заменю.

— Но… Кирилл Андреевич, — заикается он, голос срывается. — Вы же… вы же дали добро! Если Ковалёв сдаст нас…

— Тебя, — поправляю тихо, но жёстко. — Сдаст тебя. Я здесь ни при чём. Ты его нанял, дал денег, ты его потерял. Исправлять тебе.

Он стоит, открывает рот, закрывает.

— Ты слишком много создаешь мне проблем. – выдыхаю.

— Я разберусь, все исправлю, но... должность ведь моя? Ты обещал.

— Если обещал, значит твоя.

В кабинет стучатся, и заглядывает Герман, начальник охраны.

— Иди – киваю Громову и тот быстро исчезает. – Говори.

— Анна Игоревна обратилась в частную клинику – начинает Герман – Записалась под чужим именем.

— Что за клиника? — спрашиваю ровно, хотя пальцы уже барабанят по подлокотнику. Тихо, но ритмично.

— "Мать и дитя" на Севастопольском проспекте. Оплатила наличкой, через подставное имя: "Екатерина Иванова". Но камеры на входе нас распознали. Имя не совпадает, но лицо — на все сто.

— Зачем она туда пошла?

Герман молчит.

— Зачем? – повторяю.

— Нам не известно. В базе не числится. Мы взломали их систему, но... там ни чего.

— Кто врач?

— Доктор Ольга Петровна Смирнова. Специалист по высокорисковым беременностям. Опыт — двадцать лет, стажировка в Европе.

Я встаю, подхожу к окну. Что же ты задумала, малышка?

— Можешь идти.

И как только он выходит, достаю телефон и набираю Анну. «Абонент выключен или находится в не зоне действия сети».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 21

Всё. Абсолютно всё в моей жизни пошло через одно место. И всё из-за него. Из-за Ракитина.

Он медленно и методично разрушает мою жизнь. В его домике мы еще несколько дней там оставались. Много трахались и много отдыхали. Я даже сумела расслабиться на какое-то время.

Уже тогда я знала, что у меня небольшая задержка, но такое и раньше бывало — много работы, много стресса. Я не обратила внимание, никогда не обращала, максимум десять дней — и они приходили.

С Сашей я принимала таблетки, но когда мы расстались, пить их перестала. Не знаю почему? Может, просто решила, что партнера нет, а значит, и пить их незачем. Не могу ответить на этот вопрос. Факт остается фактом: месячные не пришли. И как только я вернулась домой, сразу сделала тест. Точнее, пять, потому что первым двум не поверила, а остальные три — просто так.

Тот секс в машине, когда я потеряла над собой контроль, стал для меня роковым. Я беременна. Это еще раз подтвердила Ольга.

Ольга Петровна Смирнова — моя бывшая клиентка. Харрасмент со стороны ее бывшего начальника в старой клинике. Дело я выиграла, а она пообещала помочь, если мне понадобится помощь.

— Ты уверена, Ань? Может, подумаешь? — говорит она спокойно, сложив руки в замок перед собой.

— Не о чем думать, мне нужен аборт.

— Ань, тебе скоро тридцать пять, потом может быть поздно.

— Мне не нужны дети, — говорю твердо, уверенно, но внутри все равно что-то болезненно сжимается. — Просто сделай это.

Ольга вздыхает и кивает.

— Хорошо. Нужно сдать анализы, и если все хорошо, сделаем на следующей неделе.

— Нужно на этой, как можно скорее.

— Боишься передумать?

— Боюсь, что может узнать отец ребенка, а этого допустить нельзя.

Ольга смотрит на меня долго, оценивающе, как будто пытается прочитать мысли под моим холодным фасадом. Я знаю этот взгляд — она видела меня в зале суда, когда я разрывала на части ее бывшего начальника, когда доказывала каждое слово, каждую смску, каждое прикосновение, которое переходило грань. Теперь она видит другую меня: уставшую, с темными кругами под глазами, в простой блузке и джинсах, без макияжа и без брони. Без того стального блеска в глазах, который всегда пугал оппонентов.

— Отец... — повторяет она тихо, откидываясь на спинку стула. — Ты не сказала ему?

— Нет. И поэтому, мое имя не должно ни где светится, и то что я делаю. Ни чего, понимаешь?

— Хорошо, Ань. Не мое дело судить. Сдашь кровь сегодня, УЗИ сделаем сразу. Если все в порядке, запишу тебя на послезавтра. Медикаментозный, без хирургии — так проще и меньше рисков. Но после... тебе нужно будет отдохнуть. Хотя бы пару дней.

— Я не могу отдыхать, — бормочу, вставая. — У меня дела. Суды. Клиенты.

Она качает головой, встает следом, подходит ближе и кладет руку мне на плечо. Жест теплый, материнский, от которого у меня ком в горле.

— Ань, ты не машина. Ты женщина. И это... это не просто процедура. Это решение. Оно останется с тобой. Убедись, что ты действительно этого хочешь.

Я отстраняюсь, киваю, но внутри все кричит: "Хочу! Должна!" Потому что ребенок от Ракитина — это не просто ребенок. Это цепь. Вечная связь с монстром, который уже и так держит меня в своих лапах. Если он узнает... Нет, он не даст мне выбора. Сделает все, чтобы удержать. Купит, запрет, сломает. А я не готова быть матерью. Не готова делить свою жизнь с кем-то, кого не могу контролировать. Не готова смотреть на маленькое лицо и видеть в нем его.

Выхожу из кабинета, сдаю анализы в соседней комнате — быстро, механически, без эмоций. Медсестра улыбается, говорит что-то о погоде, но я не слушаю.

«Ты все делаешь правильно, все правильно»

Домой еду на такси, телефон выключен — специально, чтобы он не дозвонился. Знаю, что он ищет меня. Знаю, что его люди уже, наверное, доложили о клинике. Но под чужим именем, наличкой — это даст мне фору. Хотя бы на день-два.

В квартире запираюсь, наливаю себе виски — первый за месяц, — сажусь у окна и смотрю на Москву. Город внизу пульсирует, как живое существо, а я чувствую себя в ловушке.

Я потеряла контроль — впервые за годы. И вот результат.

"Что, если оставить?" — мелькает мысль, но я давлю ее сразу. Нет. Дети — это слабость. А слабость в моей жизни — это смерть. Особенно с ним.

Телефон включаю только вечером. Семь пропущенных от него. Одно сообщение: "Где ты? Позвони. Срочно."

Я не звоню. Вместо этого набираю Ленку.

— Девочка, ты жива? — ее голос в трубке взволнованный, но теплый. — После аэропорта ты пропала! Я уже думала, звонить в полицию.

— Жива. Просто... дела. Слушай, можно я к тебе приеду? Погостить пару дней?

Пауза. Она чувствует, что что-то не так.

— Конечно. Приезжай. Что случилось?

— Потом расскажу. Только... никому не говори, что я у тебя. Никому.

— Ань... это из-за него? Ракитина?

— Да.

Она вздыхает.

— Приезжай. Я жду.

Я кладу трубку, собираю вещи. Выключаю свет и выхожу. На улице ловлю такси, сажусь на заднее сиденье и смотрю в окно.

"Это конец, Ракитин. Ты не получишь меня. И не получишь ребенка."

Но внутри, в самом глубине, что-то шепчет: "А если он уже знает?"

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 22

Я проснулась от резкого звука уведомления. Телефон лежал рядом на тумбочке — экран светился, разрываясь от входящих сообщений. Сердце сжалось: снова он. Но нет — это было электронное письмо.

«Уведомление о назначении судебного заседания. Дело № 2‑4589/2024 Дата: 17 декабря 2024 года, 10:00. Зал № 3»

Я села на кровати, чувствуя, как холодный пот пробежал по спине.

17‑е

. Это через три дня.

— Чёрт, — прошептала, перечитывая письмо. — Чёрт, чёрт, чёрт…

— Аня? — Ленка приоткрыла дверь, заглянула в комнату. — Ты в порядке?

Я молча показала ей экран телефона. Она прочла, нахмурилась.

— Это оно?

— Да.

— И что теперь?

Я сжала телефон в руке.

— Теперь я должна быть в зале. В этот день. В это время.

— У тебя же шестнадцатого… — Ленка запнулась, не решаясь произнести вслух.

— Да, — я сглотнула, чувствуя, как внутри всё сжимается. — Шестнадцатого у меня аборт.

Ленка села на край кровати, взяла меня за руку. Её пальцы были тёплыми, почти обжигающими.

— Ань, ты уверена? Может, ещё раз подумаешь?

— Нет. — Я вырвала руку, встала, подошла к окну.

За окном шёл мелкий декабрьский дождь, размывая огни города. Как будто сама природа плакала за меня.

— Но это же… — Ленка всхлипнула. — Это же ребёнок. Твой ребёнок.

— Мой? — Я резко развернулась. — Или его? Его, Лен! Ребёнок монстра, который сломал дюжины жизней. Который и мою жизнь превращает в ад.

Тишина. Только дождь стучит по стеклу.

— Я должна это сделать, — повторила тише. — И должна быть в зале суда семнадцатого. Это моё дело. Моё последнее дело, наверное.

— Почему последнее?

Я невесело усмехнулась:

— Потому что после всего этого я уеду. Далеко. Так далеко, что даже он не найдёт.

Ленка молчала долго. Потом тихо спросила:

— А если он уже знает?

Этот вопрос ударил, как молния. Я закрыла глаза, пытаясь унять дрожь.

— Тогда у меня есть два дня. Два дня, чтобы довести дело до конца. Два дня, чтобы… — голос дрогнул, — чтобы избавиться от всего, что связывает меня с ним.

***

Я пришла в клинику ровно к 9:00.

Двери распахнулись с тихим шипением, и меня окутал стерильный запах антисептиков. В холле — ни души. Ольга стояла у регистратуры, кивнула мне едва заметно.

— Всё готово. Пройдём.

Мы двинулись по безмолвному коридору. Мои шаги гулко отдавались в тишине.

В кабинете было тепло. Слишком тепло. Я сняла пальто, села на кушетку, сжимая в руках сумку.

— Нервничаешь? — Ольга поставила на столик лоток с препаратами.

Я хотела сказать «нет», но губы не слушались. Вместо этого кивнула.

— Это нормально, — она налила воды в стакан. — Выпей.

Я сделала глоток. Вода была безвкусной, как всё вокруг.

Всё шло как в тумане.

Анализы. Осмотр. Подписание бумаг — моя рука дрожала, когда выводила подпись. Потом — таблетка. Горькая. Я запила её водой, чувствуя, как по горлу стекает что‑то холодное.

— Сейчас побудь здесь, — Ольга указала на кушетку. — Я буду рядом. Если что‑то почувствуешь — сразу говори.

Я легла, уставившись в потолок. Белые плитки, ровный свет лампы.

Как в морге

, — мелькнуло в голове.

— Ты не одна, — тихо сказала Ольга, садясь рядом. — Я здесь.

Я закрыла глаза.

Боль пришла не сразу.

Сначала — тяжесть внизу живота, будто кто‑то положил туда горячий камень. Потом — тянущие спазмы, мягкие, но настойчивые. Я сжала край кушетки, стараясь дышать ровно.

— Нормально? — Ольга коснулась моего запястья, проверяя пульс.

Я кивнула, не открывая глаз.

А потом — резкая, острая боль, как нож, вонзившийся в живот. Я вскрикнула, свернулась калачиком.

— Тихо, тихо, — её руки были везде: поправляли подушку, смачивали мой лоб прохладной салфеткой. — Это пройдёт. Всё идёт как надо.

Я закусила губу, чтобы не закричать.

Это конец

, — повторяла про себя.

Конец.

Когда боль отступила, я лежала, обессиленная, в липком поту. В ушах стучало, перед глазами плыли тёмные пятна.

— Всё? — прошептала я.

— Почти, — Ольга поправила одеяло. — Ещё пара часов наблюдения, потом я лично отвезу тебя домой.

Я закрыла глаза. В голове — пустота. Ни мыслей, ни чувств. Только эхо боли да далёкий шум города за окном.

***

Я вышла из машины Ольги у подъезда Ленки, кивнула ей на прощание и пошла вверх по ступенькам. Ноги были ватными, каждый шаг отдавался тупой болью внизу живота, но я держалась. "Это пройдёт", — повторяла про себя, как мантру. Дверь квартиры была приоткрыта — странно, Ленка всегда запиралась на два замка. Я толкнула её, вошла в коридор. Темнота. Только слабый свет из окна в гостиной пробивался сквозь дверной проём.

— Лен? — позвала тихо, нащупывая выключатель.

Щёлк. Свет вспыхнул, ослепив на миг. Я моргнула, и мир прояснился. В кресле у окна сидел он. Ракитин. Хмурый, как туча перед бурей, с бокалом виски в руке. Стекло поблёскивало в свете лампы, а на столе стояла бутылка — Macallan 1926, явно не из Ленкиных запасов, слишком дорого.

Ленка сидела на диване напротив, бледная, как привидение, руки сложены на коленях, взгляд в пол. Не двигается. Не моргает. Будто замороженная.

Сердце ухнуло в пропасть. Я замерла на пороге, чувствуя, как кровь отливает от лица.

— Сделала? — спросил он ровным тоном, не поднимая глаз от бокала. Голос спокойный.

— Да, — ответила, стараясь, чтобы голос не дрогнул. Но он дрогнул.

Его губы сжались в тонкую линию. Он сделал глоток, поставил бокал на стол с тихим стуком.

— Легче стало?

Я молчала. Слова застряли в горле, как ком.

— Давно знаешь? — выдохнула наконец, делая шаг вперёд.

Он какое-то время молчал, взял бокал, покрутил его, глядя на янтарную жидкость. Потом поднял глаза на меня — серые, холодные, как лёд.

— С первого дня, как ты обратилась в клинику. От меня ничего не скрыть, Анна. Тем более если это касается тебя и твоего здоровья.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я почувствовала, как пол уходит из-под ног. Стоять тяжело, поэтому я рошла и села рядом с подругой.

— Почему не остановил?

Он усмехнулся — коротко, без радости. Встал, медленно, как хищник, и подошёл к окну. Стоял спиной ко мне, глядя на дождь за стеклом, руки в карманах брюк.

— А зачем? — сказал тихо, – Ну родила бы ты его, а дальше что? Всю жизнь ненавидела меня за то, что я отнял у тебя твою жизнь? Нет, Ань, я хочу что бы ты захотела этого сама.

— Сама захотела… что именно? Ребёнка от тебя? Или чтобы ты меня сломал окончательно?

Он наконец повернулся. В комнате было полутемно, свет только от торшера, и его лицо казалось высеченным из камня.

— И то, и другое, — ответил честно. — Но в правильном порядке. Сначала сломаю. Потом ты захочешь. Потом попросишь. И тогда я дам тебе столько детей, сколько захочешь. И ты будешь счастлива. Потому что будешь знать: это твой выбор. Не мой.

Я засмеялась. Сухо, надрывно, до кашля.

— Ты больной.

— Да, — легко согласился он. — Но ты тоже.

Он подошёл ближе, присел на корточки передо мной. Мы оказались на одном уровне. Его глаза, серые, почти чёрные в этом свете, смотрели прямо в мои.

— Ты сейчас думаешь, что ненавидишь меня, — сказал тихо. — И это нормально. Ненавидь. Плачь. Кричи. Бей, если хочешь. Но завтра в десять утра ты будешь в зале № 3. В своём самом строгом костюме. И сделаешь выбор. – он сделал паузу, провёл большим пальцем по моей нижней губе, – И что бы ты не выбрала, я приму твой выбор.

Я смотрела на него и чувствовала, как кровь стучит в висках. Его палец на моей губе был тёплым, спокойным, будто он гладил кошку, а не женщину, у которой час назад вырвали кусок из тела.

«…и что бы ты не выбрала, я приму твой выбор».

Это прозвучало так мягко, что я почти поверила.

Почти.

Я медленно подняла руку, накрыла его ладонь своей и сжала. Крепко. Он даже не моргнул.

— Хорошо, — сказала я, и голос был чужой, металлический. — Тогда слушай мой выбор прямо сейчас.

Я встала. Медленно, хотя всё внутри кричало от боли. Выпрямилась. Посмотрела ему в глаза сверху вниз.

— Завтра я приду в зал № 3. В своем лучшем костюме. С идеальной причёской. И завтра я тебя посажу.

Он медленно встал, посмотрел в глаза, а после нежно поцеловал в лоб.

— Да завтра малыш, отдохни сегодня.

Глава 23

Десять минут до заседания. Я стою в коридоре Московского городского суда, прислонившись спиной к холодной мраморной стене, и пытаюсь дышать ровно. В руках — папка с материалами дела, пальцы так крепко сжимают её, что костяшки побелели. Костюм — тёмно-синий, идеально сидящий, как вторая кожа, — тот самый, в котором я выигрывала дела, когда мир ещё имел смысл. Волосы собраны в строгий узел, ни одной прядки не выбивается. Макияж минимальный, но глаза подчёркнуты — чтобы никто не увидел в них усталости. Или боли.

Внутри всё болит. Аборт был вчера, и тело ещё не простило мне этого. Тянущая боль внизу живота, как напоминание, что я вырвала из себя часть его. Часть нас. Я запрещаю себе думать об этом, но мысли лезут, как паразиты: "А если бы оставила? А если бы он изменился?" Нет. Нет. Это слабость. А слабость — это то, что он любит ломать.

Коридор полон людей: адвокаты снуют с папками, подсудимые с опущенными головами, родственники с красными глазами. Шум голосов, эхо шагов, запах пыли и старой бумаги. Я стою в стороне, у окна, глядя на мокрую Тверскую внизу. Декабрьский дождь моросит, размазывая огни машин. Семнадцатое декабря. День, когда всё кончится. Или начнётся заново.

Сердце колотится так, будто хочет вырваться из груди. Я нервничаю — впервые за годы практики. Руки слегка дрожат, я прячу их в карманах жакета. Что, если я не смогу? Что, если в зале, глядя на него, я вспомню его губы на моей шее, его руки на моих бёдрах, тот подвал, где я стреляла и кончала одновременно? Что, если моя решимость рассыплется, как карточный домик? "Ты моя", — эхом звучит его голос в голове. Нет. Сегодня я посажу его. За всё. За двенадцать женщин. За себя. За то, что он сделал со мной.

Я смотрю на часы: девять пятьдесят. Ещё десять минут. Присяжные уже внутри, судья, наверное, тоже. Гособвинитель — тот же мальчишка, что пытался меня утопить раньше, — наверняка репетирует речь. А я стою здесь, одна, и борюсь с тошнотой. Не от процедуры вчера, а от страха. Страха, что он увидит во мне слабость. Что выиграет снова.

Шаги за спиной. Тяжёлые, уверенные. Я знаю этот ритм. Знаю этот запах — смесь дорогого одеколона и чего-то тёмного, первобытного. Не оборачиваюсь. Не могу. Но тело уже реагирует: мурашки по спине, тепло между ног. Проклятое тело.

— Анна Игоревна, — его голос низкий, почти интимный, как будто мы не в суде, а в постели. — Доброе утро.

Он подходит ближе, останавливается в полуметре. Я чувствую его тепло, даже не касаясь. Поворачиваюсь медленно, поднимаю глаза. Кирилл стоит передо мной — в чёрном костюме, белая рубашка, галстук завязан идеально. Лицо спокойное, но в глазах — буря. Серые, как зимнее небо, они смотрят на меня так, будто я — единственное, что имеет значение в этом мире.

— Ты выглядишь… уставшей, — говорит тихо, не повышая голоса. В коридоре люди проходят мимо, но для него их нет. Только я. — Болит?

Я сглатываю.

— Не твое дело, — цежу сквозь зубы, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Но он дрожит. — Иди в зал.

Он не двигается. Вместо этого делает шаг ближе, так близко, что я чувствую его дыхание на своей щеке. Рука его поднимается — медленно, осторожно, — и касается моего запястья. Легко, как перышко. Но от этого прикосновения по телу пробегает ток.

— Даже если ты меня посадишь сегодня, это не конец. Я буду ждать тебя. Всегда.

шепчет он, наклоняясь ближе. Губы почти касаются моего уха. — И ты придешь.

Я отстраняюсь рывком, но рука его всё ещё на моём запястье — крепко, но не больно. Глаза в глаза. В его взгляде — не злость, не угроза. Что-то хуже: нежность. Искренняя, почти болезненная.

— Отпусти, — шиплю, оглядываясь по сторонам. Никто не смотрит, но мне кажется, весь коридор в курсе.

Он отпускает. Медленно. Улыбается уголком рта — той самой улыбкой, от которой у меня всегда подкашиваются ноги.

— Увидимся в зале, малышка. И помни: возражения не принимаю.

Он разворачивается и уходит — уверенной походкой, не оглядываясь. Я стою, прижимая папку к груди, и пытаюсь унять дрожь. Десять минут. Ещё десять минут, и я войду в зал. И сделаю то, что должна. Но почему тогда внутри всё кричит: "Беги к нему. Беги с ним"?

Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох. "Соберись. Это твой день. Твой приговор." И шагаю к двери зала №3.

****

Я сажусь не за стол защиты, а в ряду для потерпевших, рядом с женщинами, которых когда-то считала лгуньями. Теперь я одна из них. Официально.

Зал заполняется. Присяжные занимают ложу. Гособвинитель бросает на меня быстрый, растерянный взгляд — он ещё не знает. Судья входит. Все встают. Молоток.

— Судебное заседание объявляю открытым. Секретарь, доложите о явке.

Секретарь перечисляет имена. Когда доходит до меня:

— Адвокат Северьянова Анна Игоревна явилась.

Судья смотрит на меня поверх очков:

— Анна Игоревна, вы занимаете место среди потерпевших?

Я встаю. Голос ровный, профессиональный — тот самый, которым я выигрывала дела.

— Ваша честь, перед началом судебного следствия у меня заявление.

Зал замирает. Дверь сбоку открывается — вводят Кирилла. Он проходит к столу защиты, садится. Взгляд сразу находит меня в чужом ряду. Я не смотрю на него, но чувствую, как воздух становится плотнее.

— Я, Северьянова Анна Игоревна, отказываюсь от защиты Ракитина Кирилла Андреевича. Прошу отвести меня от участия в деле в качестве адвоката подсудимого.

Шёпот прокатывается по залу. Гособвинитель вскакивает:

— Ваша честь, это…

Судья стучит молотком.

— Обоснование?

Я делаю шаг вперёд, кладу на стол судьи папку.

— Обоснование — конфликт интересов. Я сама являюсь жертвой преступных действий со стороны Ракитина Кирилла Андреевича.

Теперь я поднимаю глаза на него. И вижу.

Он улыбается.

Не широко, не насмешливо — уголком рта, едва заметно, но в этой улыбке есть что-то извращённо-удовлетворённое. Глаза горят тёмным, почти животным интересом. Как будто я только что сделала именно то, чего он ждал. Как будто мой удар — это его удовольствие. Он чуть наклоняет голову, словно говорит без слов: «Давай, малышка. Ещё».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Внутри меня всё холодеет, но я продолжаю — голос не дрогнул ни разу:

— В ноябре 2024 года Ракитин, используя свои связи, оказал давление на старшего партнёра фирмы «Рябинин и партнёры» Василия Викторовича Рябинина. Он угрожал закрытием фирмы, уголовными делами против сотрудников и личной безопасностью, если мне не поручат именно это дело. Доказательства — аудиозапись разговора Рябинина с Ракитиным и переписка, где Рябинин прямо пишет, что ему нужна только я.

Секретарь берёт материалы.

— Далее. Ракитин Кирилл Андреевич обманным путём завоевал моё доверие: под видом обсуждения делового вопроса организовывал личные встречи, применял психологические манипуляции и сформировал у меня состояние психологической зависимости. В результате он совершил в отношении меня действия сексуального характера против моей воли. К сожалению, аудио‑ и текстовые доказательства — переписка, записи разговоров — отсутствуют. Они были умышленно уничтожены обвиняемым. Однако у меня есть объективное подтверждение несанкционированного доступа к моему рабочему ноутбуку с последующим удалением файлов — это зафиксировано в заключении IT‑экспертизы, копия которого приложена к материалам дела.

Я кладу ещё одну папку — медицинскую.

— У меня на руках медицинские документы, подтверждающие последствия пережитого: диагнозы психотерапевта о посттравматическом стрессовом расстройстве, а также заключение гинеколога о вынужденном прерывании беременности. Врачи прямо связывают эти состояния с пережитым принуждением и длительным психоэмоциональным стрессом. Все справки и выписки приложены к материалам дела. Прошу приобщить материалы как доказательства нового эпизода по части 1 статьи 131 УК РФ и возбудить в отношении Ракитина отдельное уголовное дело. Я готова давать показания в качестве потерпевшей.

Тишина в зале такая, что слышно, как кто-то из присяжных сглатывает.

Кирилл всё ещё улыбается. Медленно, почти нежно. Глаза не отрываются от меня. В этой улыбке нет злости, нет удивления. Только удовольствие. Извращённое, глубокое, как будто я только что подарила ему новый уровень игры. Он чуть подаётся вперёд, локти на стол.

Судья молчит несколько секунд, потом:

— Ходатайство принимается. Материалы приобщаются. Адвокат Северьянова отводится от защиты. Подсудимому будет назначен государственный защитник. Вопрос о новом эпизоде будет рассмотрен в установленном порядке. Судебное следствие продолжается.

Молоток. Удар.

Я сажусь обратно среди потерпевших. Кирилл всё ещё смотрит на меня. Улыбка не сходит с лица — тихая, довольная, будто он только что выиграл партию, которую сам же и подстроил.

Я отворачиваюсь. Но внутри знаю: ему это нравится. Ему нравится, что я бью его его же оружием. Ему нравится, что я стала такой же, как он.

И это пугает меня больше всего.

****

Зал затихает. Судья медленно надевает очки, берёт лист с резолютивной частью. Его голос — ровный, без эмоций, но от этого ещё более весомый:

— Именем Российской Федерации…

Первые фразы — формальность: состав суда, номер дела, статьи обвинения. Я сжимаю пальцы в кулаки, чувствую, как ногти впиваются в кожу. Нужно держать лицо.

— Исследовав доказательства и оценив их в совокупности, суд приходит к следующим выводам.

Судья перечисляет: показания потерпевших, заключения экспертов, IT‑экспертиза, медицинские документы.

— Версия подсудимого о добровольном характере отношений опровергается совокупностью доказательств, в том числе...

Я перестаю дышать. В горле ком, в ушах звенит, я почти не слышу что говорит судья, я просто пытаюсь не упасть.

Я смотрю на Кирилла. Он сидит прямо, но в глазах — то самое выражение: смесь азарта и удовлетворения. Как будто слушает увлекательный рассказ, где главный герой — он.

— Суд признаёт Ракитина Кирилла Андреевича виновным.

Сердце делает громкий удар.

Молчание. Даже шепота больше нет. Только тиканье часов на стене.

— При назначении наказания суд учитывает: особую циничность преступлений, использование служебного положения, систематичность действий, отсутствие раскаяния.

Судья делает паузу. Я задерживаю дыхание.

— Назначить Ракитину Кириллу Андреевичу наказание в виде 11 лет лишения свободы с отбыванием в исправительной колонии строгого режима.

Удар молотка. Короткий, сухой.

Кирилл не меняется в лице. Только уголок рта дёргается — та самая полуулыбка. Он поворачивается ко мне, чуть наклоняет голову, словно говорит: «Ну что, Анна? Это и есть твоя победа?»

Я не отвожу взгляда.

— Взыскать с подсудимого в пользу каждой потерпевшей компенсацию морального вреда в размере 2 млн рублей.

Судья снимает очки.

Заседание окончено.

Глава 24

Полгода спустя.

Я думала, что когда сажают насильника, мир должен вздохнуть с облегчением. На одного монстра меньше — улицы чище, женщины безопаснее, справедливость торжествует. Но в случае с Ракитиным всё перевернулось с ног на голову. Мир взбунтовался не против него, а против меня. Меня, той, кто его посадила.

Сначала это были комментарии в соцсетях — под новостями о приговоре, под моими старыми фото. "Шлюха, которая решила отомстить любовнику". "Предательница, которая спала с клиентом, а потом сдала его за бабки". "Феминистка-истеричка, разрушившая жизнь великому человеку".

Они множились, как вирус: тысячи репостов, хэштеги вроде #СвободуРакитину и #СеверьяноваВрёт.

Его медиа-империя не дремала — даже из-за решётки он, видимо, дёргал за ниточки, и его фанаты, журналисты, "друзья" из высшего света превратили меня в мишень. Меня хейтили не анонимы, а вполне респектабельные люди: ведущие его каналов, блогеры с миллионами подписчиков, даже некоторые коллеги-адвокаты. "Она сама хотела, а теперь плачет", — писали они, и это набирало лайки.

Работа? "Рябинин и партнёры" тихо уволили меня через месяц — "конфликт интересов", сказали, но я знала: давление сверху.

Новые клиенты не шли — кто захочет адвоката, которую клеймят "предательницей"? Я перебиваюсь фрилансом: мелкие дела, консультации онлайн, но даже там меня находят тролли.

Друзья? Ленка звонит раз в неделю, но осторожно, как будто боится заразиться моей "токсичностью". Саша? Он вернулся, но только чтобы сказать: "Ты сама виновата, Ань. Зачем полезла в это?"

А я? Ночи без сна, терапия два раза в неделю, антидепрессанты в тумбочке. Тело зажило после... того, но душа — нет.

Иногда ловлю себя на том, что ищу новости о нём: как он в колонии, не подал ли апелляцию. И ненавижу себя за это. Мир должен был радоваться, но вместо этого он отвернулся от меня.

Решение уехать пришло внезапно, как приступ тошноты посреди ночи. Я просто устала. Устала просыпаться от уведомлений с оскорблениями, устала видеть своё имя в заголовках. Устала объяснять матери по телефону, что я в порядке, когда на самом деле не в порядке уже полгода. Устала быть токсичной даже для самой себя.

Я открыла ноутбук в три часа ночи, зашла на сайт авиакомпании и купила билет в один конец. Лиссабон. Почему Португалия? Не знаю. Может, потому что там океан — большой, холодный Атлантический, который смоет всё. Может, потому что португальский я не знаю совсем, и никто не будет со мной говорить по-русски. Может, просто первое, что попалось под руку с вылетом через три дня. Билет стоил дорого, но деньги, которые суд присудил мне как компенсацию — те самые два миллиона рублей, — я до сих пор не трогала. Они лежали на отдельном счёте, как напоминание о победе, которую никто, кроме меня, не признал. Теперь они пригодятся. На первое время хватит.

Я собрала небольшой чемодан — один, чтобы не тащить прошлое за собой в двух.

Квартиру сдала через агентство на год, вещи отдала Ленке — пусть разберётся.

Но перед тем как исчезнуть окончательно, я должна была сделать одну вещь. Последнюю.

Я должна была увидеть его.

Не через адвоката. Лично. Посмотреть ему в глаза и услышать от него самого, что я выиграла.

Я записалась на длительное свидание в колонии. В ИК-2 Белгородской области, куда его этапировали после приговора. Три часа дороги на машине, потом ещё час на оформление. Я приехала рано утром, в простом сером платье, без макияжа, волосы собраны в хвост. Никакой брони. Только я.

Комната для свиданий — серая, с обшарпанным столом и двумя стульями, прикрученными к полу. Камера в углу, конвоир за дверью и вот входит он.

Не в тюремной робе, как я ожидала, а в белой рубашке с аккуратно расстёгнутой верхней пуговицей и тёмных брюках, будто только что вышел из своего кабинета, а не из барака.

Рубашка выглажена, волосы аккуратно уложены, лицо чисто выбрито. Он выглядит… лучше, чем я помнила. Загорелый даже. Ни тени усталости, ни мешков под глазами.

Он останавливается в дверях на секунду, смотрит на меня сверху вниз, потом медленно улыбается — той самой полуулыбкой, от которой у меня когда-то внутри всё переворачивалось, да чего лукавить и сейчас переворачивается.

— В тюрьме вроде я, — говорит он низко, с лёгкой хрипотцой, — но паршиво выглядишь ты.

Проходит к столу, садится расслабленно, откидывается на спинку стула. Руки кладёт на стол — ухоженные, без мозолей, ногти подстрижены. Даже запах — тот же дорогой одеколон, едва уловимый. Как он это делает? Кто приносит? Кто позволяет?

— В ногах правды нет Анна, присаживайся.

Кирилл едва заметно кивает и конвоир выходит за дверь.

И тут у него связи. Гадство.

— Я уезжаю.

— Знаю – голову склоняет на бок, улыбается.

— Хотела услышать от тебя перед этим, — говорю я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Что я выиграла. Скажи это.

— И в чем же твоя победа малышка? В итоге ты потеряла все, что так любила.

— Я знала что легко не будет, и ожидала что ты сделаешь все что бы осложнить мне жизнь...

— Я? — перебивает он меня вдруг и заходится смехом, низким, искренним, от которого у меня по спине бегут мурашки. — Я ничего не делал, Ань. И пальцем не пошевелил.

Я молчу. Смотрю на него и чувствую, как внутри всё сжимается. Потому что знаю: он не врёт. Не в этом.

— Меня попросили уволиться, — шиплю я, прикусывая внутреннюю сторону щеки до боли, чтобы голос не сорвался. — Клиенты уходят. Соцсети... все эти статьи, комментарии.

Он подаётся вперёд, локти на стол, глаза впиваются в мои — серые, спокойные, без единой тени вины.

— А на что ты рассчитывала? — голос его становится тише, почти интимным. — Ты посадила того, кого должна была защищать. Ты сама запятнала свою репутацию. Ради мести. Ради призрачного чувства победы надо мной?

Я отвожу взгляд первой. Не выдерживаю. Смотрю на обшарпанный стол, на его руки.

— Я не мстила, — выдавливаю наконец. — Я сделала то, что должна была. Для себя. Для тех женщин. Для...

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Для справедливости? — он усмехается, но уже без смеха, только уголок рта дёргается. — Посмотри на себя, Ань. Ты призрак, ты сломана. Уезжаешь в никуда, потому что здесь тебя сожрали. И всё это — твоя работа. Не моя.

Тишина. Тяжёлая, как бетонные стены вокруг.

— Ты могла быть со мной, — продолжает он тихо, почти шёпотом. — Могла выиграть по-настоящему. Деньги, власть, всё, что захочешь. Но выбрала это. И теперь спрашиваешь у меня признания в поражении?

Я поднимаю глаза. Голос мой дрожит, но я не прячусь.

— Я выиграла свободу. От тебя.

Он откидывается обратно, улыбается — медленно, почти нежно.

— Ты проиграла – улыбается – А я сделал то, что и хотел с самого начала, сломал тебя.

Я смотрю на него и не нахожу что ответить сразу. Потому что в глубине души, там, куда я не заглядывала месяцами, знаю: он прав. Не полностью — но достаточно, чтобы стало больно.

— И я пришла к тебе... — говорю еле слышно, но он услышал.

— Ты пришла, — повторяет он тихо, почти шёпотом, и в его голосе нет торжества. Только констатация факта, как будто он ждал этих слов с самого начала. — Вот и всё доказательство, малышка. Ты могла улететь, не оглянувшись. Могла стереть меня из головы, как ненужный файл. Но ты здесь. Сидишь напротив. В этой комнате. Спрашиваешь у меня разрешения на свою победу.

Я молчу. Смотрю на его руки на столе — спокойные, уверенные. На белую рубашку, которая не должна быть здесь. На глаза, которые видят меня насквозь.

— Ты всегда знала, что вернёшься, — продолжает он, не повышая голоса. — Не за прощением. Не за любовью. А чтобы убедиться, что я всё ещё держу тебя.

Я сглатываю. Горло саднит.

— Я пришла попрощаться, — выдавливаю наконец. — Один раз. Навсегда.

Он кивает. Медленно. Улыбка не сходит с лица.

— Прощайся, Ань. Я не держу. Никогда не держал. Ты сама себя держала. Всё это время.

Тишина. Густая, как дым.

Я встаю. Ноги тяжёлые, будто налиты свинцом. Делаю шаг к двери.

— Ты ошибаешься, — говорю, не оборачиваясь. Голос мой дрожит, но я не прячу это. — Я улечу. И забуду. И буду жить. Без тебя.

— Конечно, — отвечает он спокойно. – А ты хочешь этого?

Я хочу уйти. Должна уйти. Рука уже поднята, чтобы постучать в дверь. Но не стучу. Замерла. Молчу. Смотрю на него через плечо — и не двигаюсь.

Он встаёт. Медленно, без резких движений. Подходит ближе. Шаг. Ещё один. Теперь между нами меньше метра. Я чувствую запах — чистый, свежий, как будто он только что из душа. Мыло, лёгкая горечь одеколона, тепло кожи. Не тюремный запах. Не казённый.

Он тут не сидит.

Он пришёл сюда, потому что знал, что я приду к нему.

Его рука поднимается — медленно, осторожно, как будто я дикий зверь, который может сорваться. Пальцы касаются моей щеки. Тёплые. Уверенные. Гладят нежно, от виска к подбородку, оставляя за собой дорожку огня.

Я не отстраняюсь.

— Выходи за меня, — говорит он тихо, почти шёпотом, прямо у моих губ.

Сердце останавливается.

Мир сужается до его глаз — серых, глубоких, в которых я тону уже второй раз в жизни. До его пальцев на моей коже. До запаха, который я пыталась забыть полгода.

Я не дышу.

Не двигаюсь.

Не отвечаю.

Только смотрю на него, и внутри всё рушится — стены, которые я строила месяцами, броня, которую надевала каждый день, ложь, которую повторяла себе по ночам: «Я свободна».

Он ждёт. Не давит. Не повторяет. Просто стоит, гладит щёку большим пальцем и смотрит.

— Нет, — выдавливаю наконец, едва слышно, но твёрдо. Голос срывается на последнем слоге, как будто само слово рвётся из горла против моей воли.

Кирилл улыбается. Второй рукой он обхватывает меня за талию — уверенно, но не грубо, — и прижимает к себе. Близко. Так близко, что я чувствую тепло его тела сквозь тонкую ткань рубашки, биение его сердца — ровное, спокойное, в отличие от моего, которое колотится как бешеное.

— Возражение отклоняется, — говорит он тихо, почти у моих губ.

И целует.

Не спрашивает. Не ждёт. Просто берёт.

Губы твёрдые, требовательные, но не жёсткие — как будто он знает, что я уже не сопротивляюсь. Поцелуй глубокий, медленный, будто он смакует каждую секунду, которую ждал полгода. Его рука на моей талии сжимается сильнее, прижимая меня так, что между нами не остаётся воздуха.

Я не отталкиваю.

Не могу.

Руки сами поднимаются — медленно, неуверенно — и ложатся ему на грудь. Не для того, чтобы оттолкнуть. Просто чтобы почувствовать. Твёрдость мышц под рубашкой. Тепло.

Поцелуй длится вечность. Или секунды — я не считаю. В голове пустота. Только вкус его губ, запах мыла и одеколона, стук сердца в ушах.

Он отстраняется первым — едва, на сантиметр, чтобы посмотреть мне в глаза.

— Скажи ещё раз «нет», — шепчет он, и в голосе — ни капли сомнения. — Если сможешь.

Я молчу.

Не могу.

Потому что в этот момент понимаю: я не пришла прощаться.

Я пришла сдаваться.

И он это знал.

С самого начала.

Глава 25 Кирилл

Я сижу в кабинете своего дома. На столе — бокал виски, налитый наполовину, и папка с новыми документами. Обычный вечер. Обычный для меня.

Дверь открывается без стука. Я не поднимаю глаз сразу — знаю, кто это. Шаги уверенные, быстрые, злые. Каблуки стучат по паркету, как выстрелы.

— Ты не будешь этого делать, Кирилл. Ты понял меня? Не будешь.

Голос режет воздух, как нож. Злой, холодный, полный ярости. Но в нём ещё и что-то другое — сталь, которую я сам в неё вложил.

Я медленно поднимаю взгляд.

Она стоит перед моим столом — в чёрном пальто, волосы распущены, глаза горят. Красивая. Чёрт возьми, всегда красивая, когда хочет меня убить.

Внутри всё сжимается — знакомое чувство. Она — моё благословение и моё наказание в одном флаконе. Благословение, потому что рядом с ней я чувствую себя живым по-настоящему: каждый нерв, каждая клетка. Она заставляет меня думать, планировать, желать. Без неё всё было бы слишком просто, слишком предсказуемо. А наказание — потому что она единственная, кто может заткнуть меня и остановить. Моя жена упрямая женщина, и это я в ней и люблю. Да, работать стало сложнее, потому что она не все позволяет делать, но и не лезет туда, где действительно понимает, что это необходимо.

— Ты не будешь угрожать девушке, ты понял меня?

Я кривлюсь — не могу удержаться. Уголок рта дёргается в усмешке.

— Малыш, это же моя работа, — говорю спокойно, откидываясь в кресле. — Ну друзья попросили.

Анна резко подаётся вперёд, опирается обеими руками о мой стол — ладони хлопают по дереву, папка чуть сдвигается. Глаза в глаза. Близко. Так близко, что я чувствую запах её духов — тот же, что и раньше, с ноткой ванили и чего-то горького.

— Плевать я хотела на твоих "друзей", Ракитин. Если им так нужно, пусть делают всю грязную работу сами. Привыкли Ракитин то, Ракитин это. Надоело.

Я смотрю на неё и улыбаюсь — медленно, широко. Она злится, а я наслаждаюсь.

— Садись, малыш, — говорю тихо, кивая на кресло напротив. — И расскажи, что именно тебя так разозлило на этот раз.

Она стоит, не двигаясь, глаза сверкают злостью. Потом фыркает — коротко, резко.

— Ты меня бесишь.

Я усмехаюсь, откидываюсь в кресле глубже. Бокал в руке кручу медленно, глядя на неё поверх края.

— Знаю. Последние пару месяцев тебя бесит всё.

Она подносит руку ко рту — ладонь прижата плотно, пальцы дрожат. Глубоко вдыхает через нос, потом выдыхает ртом. Снова тошнит. Я вижу, как её бьёт мелкая дрожь, как лицо чуть зеленеет. Знакомая картина. Уже третий раз за вечер.

Полгода назад, когда я предложил ей выйти за меня в той серой комнате для свиданий, она, конечно, сопротивлялась. Сказала «нет» — громко, твёрдо, с ненавистью в глазах. Но я знал: это последнее «нет», которое она мне скажет. Через месяц мы поженились — тихо, без гостей, только мы вдвоём и регистратор в загсе на Тверской. Она стояла в простом белом платье, без фаты, и смотрела на меня так, будто всё ещё хотела меня убить. А я смотрел на неё и думал: вот оно. Наконец-то моя.

Ещё через месяц она забеременела. Случайно? Нет. Я не оставляю такие вещи на волю случая. Сейчас нашему бойцу пять месяцев — он уже толкается, как маленький боксёр, и не даёт покоя мамочке ни днём, ни ночью. А она в свою очередь не даёт покоя мне: злится, кричит, хлопает дверями, а потом приходит ночью, прижимается спиной и говорит что любит. Потрясающая женщина.

Я ставлю бокал на стол, встаю медленно. Подхожу к ней. Анна всё ещё стоит у стола, опираясь одной рукой, вторая прижата ко рту. Глаза закрыты.

— Дыши, малыш, — говорю тихо, останавливаясь в полуметре. — Медленно. Вдох через нос, выдох ртом.

Она открывает глаза, смотрит на меня исподлобья. В этом взгляде — всё та же ярость, но уже приправленная усталостью.

— Не подходи, — шипит сквозь пальцы. — Это ты виноват. Ты и твой... твой сперматозоид-терминатор.

Я не могу удержаться — смеюсь. Низко, тихо, но искренне. Она бесится ещё сильнее, но я вижу, как уголок её рта чуть дёргается. Почти улыбается. Почти.

— Он просто хочет, чтобы мама поела, — говорю, делая ещё шаг. Теперь я рядом. Руку кладу ей на талию — осторожно, ладонью на спину, чуть выше поясницы, где она любит, когда массирую. — А мама упрямится и не ест нормально третий день.

Она фыркает, но не отстраняется. Голова опускается мне на грудь — тяжело, будто сил нет держать.

— Я ем, — бормочет в мою рубашку. — Просто... всё сразу обратно лезет.

— Потому что ты злишься, — шепчу ей в волосы. Пахнут шампунем и ею — тем самым запахом, от которого у меня до сих пор крышу сносит. — Злишься на меня, на него, на весь мир. А он чувствует.

Она молчит секунду, две. Потом тихо:

— Оставь девушку, Кирилл. Оставь. Она же ни в чём не виновата. Если так хочешь кого-то наказать и помочь своим друзьям — просто найди её бывшего.

Я поднимаю бровь. Не удивлён — она всегда копает глубже, чем кажется.

— Его уже нашли и передали Громову.

Она фыркает — коротко, презрительно — и отстраняется от меня. Руки скрещивает на груди, отходит на шаг. Тошнота, похоже, отступила, но злость — нет.

— Так вот кто попросил, да? Кирилл…

Имя моё она произносит с упрёком, как будто я ребёнок, которого поймали за руку. Я не могу удержаться — улыбаюсь шире.

— Всё, — говорю твёрдо и прижимаю её к себе снова. Руки обхватывают талию крепче, не даю отойти. Она упирается ладонями мне в грудь, но слабо — знает, что не вырвется, если я не захочу. — Поужинаем в ресторане? Твоём?

Она замирает. Смотрит на меня снизу вверх — глаза чуть прищурены, губы сжаты. Потом вздыхает, сдаётся. Как всегда.

— Можно. Я всё равно туда собиралась. Ванька уволился, заменю его пока нового администратора не найду.

— Тогда собирайся, малыш, — шепчу ей в волосы и когда она уходит на столе звонит телефон. Отвечаю.

— Кирилл Андреевич встретимся сегодня? Есть разговор. – говорит Орлов и я улыбаюсь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Максим, — тяну его имя медленно, с наслаждением. — А я думал, ты сбежал. Как погода в Турции?

Пауза. Слышу, как он выдыхает — тяжело, сквозь зубы.

— Отличная.

— Просто интересно, кого выбрал? Алину или Стёпина? Сгораю от любопытства.

Молчание длиннее. Потом коротко, сухо:

— Пришлите адрес, я приеду.

Сбрасывает вызов.

Я смотрю на чёрный экран секунду, две. Улыбка не сходит с лица.

Набираю Германа.

— Давай в ресторан. Орлов приедет. Пропусти. И пусть наши люди будут рядом — на всякий случай. Но не вмешиваются, пока я не скажу.

Кладу трубку.

Интересно, что он скажет? Кого выберет?

Глава 28

Я ещё никогда не была так счастлива, как с Кириллом. Смотрю на него сейчас — он стоит у пеленального столика в нашей спальне, ловко пеленает нашего сына, напевая под нос какую-то колыбельную на мотив старого рока, и внутри меня разливается тепло. Его большие руки, которые могут быть такими жёсткими в делах, здесь — нежные, осторожные. Тимур хнычет тихо, но Кирилл улыбается ему, и малыш успокаивается мгновенно. Отец и сын — два упрямца, два сероглазых красавца. Мои.

Роды прошли тяжело, как я и боялась. Всё началось на две недели раньше срока — воды отошли посреди ночи, и Кирилл, который всегда держит себя в руках, в тот момент рвал и метал. Он орал на врачей в роддоме, требуя самого лучшего, угрожал, что если что-то пойдёт не так, он разнесёт всю клинику. Я пыталась его успокоить, но схватки были адскими, и в итоге, после десяти часов мучений, меня прокесарили. Когда очнулась, Кирилл сидел рядом, бледный, с красными глазами — первый раз видела его таким. "Никогда больше, Ань," — сказал он тогда, целуя мою руку. Но теперь всё хорошо. Шов зажил, я в форме, а нашему Тимуру уже восемь месяцев, и он самый красивый мальчик, которого я когда-либо видела. Идеальный.

Он спит ночами, ест с аппетитом и смотрит на мир так, будто уже знает все его секреты. Иногда я думаю: если бы не этот маленький человечек, я бы не осознала, насколько полно может быть счастье.

Я рада, что мне удалось в итоге помочь Максу. Кирилл иногда бывает заносчивым, особенно если это касается его так называемых друзей. Это, конечно, под вопросом — кто они ему на самом деле, партнёры по бизнесу или просто полезные связи, — но я не лезу. Я знала, за кого выхожу замуж, и пытаться изменить Ракитина я даже не планирую. Он такой, какой есть — жёсткий, хитрый, иногда жестокий, но с нами, с семьёй, он другой. Защищает, любит по-своему, без слов, но делом. И я люблю всё, что он собой представляет, даже те тени, которые иногда пугают.

В тот день, когда я увидела Макса в своём ресторане с Кириллом, сразу поняла, что тут не так. Атмосфера была напряжённой: Кирилл сидел за нашим угловым столиком с видом на Москву-реку, потягивал виски, а Макс напротив — сжатый, как пружина. Не испуганный, но с лицом, которое говорило, что он собирается сделать глупость. А я не могла этого допустить.

После проговорили мы долго, как и тогда в Турции, только в этот раз слушателем была я. Они с Ракитиным чем-то похожи — оба упрямые, оба берут то, что хотят, но Макс действовал мягче с Алиной, хотя и не сказала бы, что правильно. Он слишком давил, слишком контролировал. Но кто я такая, чтобы говорить, как завоевать девушку? Сама-то повелась на бандита, который сначала сломал меня, а потом собрал заново. В итоге дала пару советов и мы разошлись.

Не знаю, что там у них с Алиной в итоге, но надеюсь, он послушал. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на ошибки.

ирилл подходит ко мне с Тимуром на руках, укладывает его в кроватку и обнимает меня сзади. — О чём задумалась? — шепчет в шею, тёплым дыханием щекоча кожу.

— О том, какой ты потрясающий папа.

Кирилл улыбается — чувствую это по тому, как его губы растягиваются у моей шеи.

— А знаешь, в чём я ещё потрясающий? — целует в шею, медленно, с лёгким прикусом, от которого по спине бежит знакомая дрожь.

— Кирилл. Ещё нельзя.

Он фыркает — громко, театрально — и плюхается на кровать рядом, раскинув руки в стороны, как обиженный ребёнок.

— Боевик?

— Комедию, — отвечаю я, не поворачиваясь, но уже улыбаясь.

Он вздыхает.

— Малыш, шесть недель прошли две недели назад. Врач сказал «можно всё, что комфортно». А ты меня мучаешь.

Я поворачиваюсь к нему, ложусь рядом, кладу голову ему на грудь. Слушаю, как стучит сердце — ровно, уверенно. Как всегда.

— Я не мучаю. Я берегу себя. И тебя. Последний раз, когда ты, меня «берег», у нас появился Тимур.

Кирилл тихо смеётся — вибрация отдаётся в моей щеке.

— И что? Жалеешь?

— Ни секунды.

Он переворачивается на бок, обнимает меня одной рукой, второй гладит по волосам.

— Тогда давай комедию. Но с условием. Если будет смешная сцена, ты меня поцелуешь. Если грустная — обнимешь. Если романтическая… — он делает паузу, наклоняется ближе, — тогда я получу всё остальное.

Я закатываю глаза, но уже смеюсь.

— Ты невыносимый.

— Знаю. Но ты меня за это и любишь.

Он тянется к пульту, включает телевизор.

— «Дэдпул»? Там и боевик, и комедия, и романтика. На всякий случай.

— Так не честно.

— Возражение отклоняется.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Послесловие

Дорогие читатели,

Когда я начинала писать эту историю, я даже не подозревала, насколько глубоко она меня затянет. Анна и Кирилл родились из одной простой мысли: а что, если любовь не всегда приходит в белом платье и с букетом роз? Что, если она начинается с борьбы, с боли, с ненависти, которая медленно, против воли, превращается в нечто большее?

Я хотела показать женщину сильную, умную, непобедимую в профессии — и при этом абсолютно уязвимую в личном. Женщину, которая привыкла контролировать всё вокруг, но вдруг сталкивается с человеком, который не подчиняется никаким её правилам. И мужчину, который кажется монстром со стороны, но внутри — сложный, раненый, способный на настоящую преданность, пусть и в своей, искажённой форме.

Эта книга не про оправдание насилия и не про романтизацию токсичных отношений. Это про выбор. Про то, как иногда мы сами, сознательно, выбираем остаться рядом с тем, кто нас ломает — потому что в этом разрушении неожиданно находим себя настоящих. Про то, как любовь может быть опасной, болезненной, неправильной — и при этом самой настоящей в нашей жизни.

Я благодарна всем, кто прошёл этот путь вместе с Анной. Спасибо за ваши коментария, оценки. Вы доказали, что история задела за живое — а это самое ценное для автора.

И отдельное спасибо тем, кто дождался хэппи-энда. Я знаю, что многие хотели, чтобы Анна уехала в Лиссабон и никогда не оглянулась. Но я не могла её отпустить. Потому что в какой-то момент поняла: она не жертва. Она победительница. Просто победа её оказалась не той, которую мы привыкли видеть в книгах.

Если эта история заставила вас задуматься, поспорить с собой, почувствовать что-то острое — значит, я всё сделала правильно.

С любовью,

ваша авторка.

P.S Если хотите узнать, Кто такой Максим на самом деле и что у него там с Анной? Тогда приглашаю вас в мою книгу

"Босс, которого я бросила"

Аннотация к книге "Босс, которого я бросила"

Работать под началом бывшего — сомнительное удовольствие.

Особенно если этот бывший — теперь мой начальник. Холодный, безупречно собранный и до безумия привлекательный.

Тот самый, которого я когда-то бросила… а теперь вынуждена смотреть ему в глаза каждый день.

После провального брака, долгов и бегства мужа я не ищу приключений.

Мне нужны стабильность, зарплата и покой.

Но, похоже, покой — последнее, что ждёт меня в его кабинете.

Говорят, Максим Орлов не прощает ошибок.

Особенно — чужих.

А уж моих, похоже, и подавно.

Я, Алина Ковалева, пришла сюда, чтобы начать жизнь заново.

Но что-то подсказывает — закончится всё не карьерным ростом, а сердечным рецидивом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец