Кодекс удобного мужчины или Как возбудить мужчину по телефону

Глава 1. Возвращение

Вагон густо пах пылью, вареной колбасой, жареной курицей, огурцами и потом — концентрированным запахом человеческих тел, запертых в стальной коробке на двое суток. Колеса выстукивали обратный отсчет, и с каждым ударом привычная армейская упругость в плечах сменялась смутной, но нарастающей дрожью где-то под ложечкой. Александр прильнул лбом к прохладному стеклу, пропуская мимо глаза мелькающие леса и убогие полустанки. В груди теснилось что-то горячее и неудобное, комок непроглоченной надежды, который никак не получалось протолкнуть глубже.

— Ну что, братва, считанные часы, — раздался рядом голос Николая. Он развалился на полке, закинув руки за голову, и смотрел в потолок с видом хозяина положения, но его ступня нервно покачивалась в прохудившемся носке. — У меня план: неделя-другая отсыпных, а потом надо работу искать. Настоящую. Может, в охрану... или водителем.

Дмитрий, сидевший напротив, хмыкнул, отламывая кусок той самой колбасы.

— А я с тобой, Коль. Куда ты, туда и я. А еще можно в разнорабочие, или такси. Деньги сразу, голова не болит. И квартиру снять. А то я уже совсем отвык от родительской «Дима, надень шапку».

Александр оторвался от окна. Его собственные планы казались такими же смутными, как пейзаж за стеклом. Про себя он знал точно: дома его ждут. Его комната, его кровать, мамины котлеты. Эта мысль согревала, как плед, отгоняя неясную тревогу, поселившуюся в том самом комке.

— А я… наверное, отдохну немного, — сказал он, и его голос прозвучал тише и неувереннее, чем хотелось. — Родителям помогу. А по работе там видно будет. Может дядя Коля поможет...

— Родителям! — фыркнул Николай, но без злобы. — Да они тебя, дембеля, на руках носить не должны. Ты ж не мамин сынок уже, армию отслужил. Теперь свою жизнь строй.

«Свою жизнь строй».

Александр повторил про себя эту фразу.

Она казалась такой громкой, чужой и пугающей.

Он посмотрел на друзей — на уверенного Николая, на простого и надежного Дмитрия. Они были его братством, его оплотом. Им было страшно, наверное, тоже. Но они прикрывали это бравадой, а он — этой молчаливой, трогательной надеждой, что там, за дверью вагона, его ждет что-то хорошее, простое и понятное.

Он снова повернулся к окну, к убегающим рельсам. Поезд нес их вперед, к будущему, которое виделось ему большим, светлым и обязательно — правильным. Он этого так ждал. Так трогательно и наивно ждал.

Поезд, содрогаясь, окончательно встал на задымившемся перроне. Двери с лязгом отъехали, и в вагон ворвалась знакомая, но забытая за службу городская суета, смешанная с запахом бетона и бензина.

— Ну, вот и приехали, — сказал Николай, первым подхватывая свой вещмешок. Его движения были резкими, будто он боялся, что силы кончатся. — Не теряемся. Через пару дней созвонимся, решим, где встречаться.

Дмитрий, уже стоя на перронной плитке, потянулся к своему рюкзаку.

— Ага. Ты только не проспи. Я позвоню.

Они не смотрели друг другу в глаза, их руки сжались в коротком, сильном рукопожатии, больше похожем на армейский ритуал, чем на прощание. Держались всю службу вместе, а теперь разбегались по разным концам города, как по разным фронтам.

Александр тоже пожал их ладони.

«Созвонимся», — повторил он про себя, но слово показалось ему хрупким, как пустая пластиковая бутылка, которую вот-вот выбросят из окна машины.

Николай и Дмитрий, не оглядываясь, зашагали в толпу, растворившись в ней за несколько секунд. Александр остался один со своим вещмешком у ног. Он взвалил его на плечо, ремни впились в тело, напоминая о весе армейской жизни, которую он только что оставил в вагоне.

Он вышел из здания вокзала и сел в первый попавшийся автобус. В салоне пахло чужими людьми и влажной одеждой. Александр устроился у окна, сжав колени. В ушах стояла та самая, внезапно наступившая тишина, без привычного стука колес. Он смотрел на проезжающие улицы, и они казались ему одновременно знакомыми до каждой трещины в асфальте и чужими. Его пальцы нервно барабанили по колену. Он ехал домой. Эта мысль вызывала не радость, а сосущее чувство под ложечкой, похожее на голод, но отличное от него.

Он боялся, что за время службы что-то изменилось, но больше всего он боялся, что ничего не изменилось и он сам в этой неизменности уже не помещается.

Александр поднялся по знакомым пролетам родного подъезда, пахнущему капустой и старым лаком. Сердце билось где-то в горле. Он нашел в кармане ключ, тот самый, с фиолетовым брелоком, вставил его в скважину. Замок щелкнул громче, чем он помнил. Дверь открылась.

— Сашенька? Это ты? — из кухни высунулась мать. Лицо у нее было усталое, но она улыбалась.

— Сашкаааа, сыноооок!!! Вернулся!!! - кричала мать от эмоций, почему то шепотом.

За ней вышел отец. Он почему-то был в домашних трениках и майке, хотя по распорядку должен был быть еще на работе.

— Сын! Приехал! — отец шагнул вперед, похлопал его по плечу. Рука была тяжелой. — Давай, проходи, не стой в дверях.

Александр поставил вещмешок на пол, почувствовав, как спина, освободившись от тяжести, тут же напряглась снова. Он прошел в зал. Ничего не изменилось. Та же мебель, тот же ковер.

— Ну как дорога? — спросила мать, вытирая руки о фартук. — Хочешь поесть? Сейчас разогрею.

— Спасибо, — сказал Александр. — Я потом. Я... в комнату зайду, вещи разберу.

Они переглянулись. Мать сделала шаг вперед.

— Саш, знаешь... — начала она.

Но он уже повернулся и толкнул дверь в свою комнату.

Комната была перекрашена в светло-розовый цвет. Его стол, заваленный когда-то моделями самолетов, исчез. На его месте стояла высокая белая кроватка с бортиками. Над ней висела карусель с плюшевыми зверями. В воздухе висел густой, сладковатый запах детской присыпки и молока.

В кроватке, под розовым одеялом, лежал маленький ребенок и смотрел в потолок мутными глазками.

Александр замер на пороге. Он слышал, как родители подошли и встали сзади.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Это твоя сестра, — тихо сказала мать. — Аленкой зовут. Два месяца уже.

Он не отвечал. Он смотрел на розовые стены, на кроватку, на это крошечное существо.

Его комната. Его кровать, его стол, его плакаты — всего этого не было. Оставался только он сам, стоящий в дверях с вещмешком за спиной, который уже некуда было ставить.

Они стояли в гостиной. Александр все еще смотрел в розовый проем своей бывшей комнаты.

— Саш, мы хотели написать, — начала мать, перебирая край фартука. — Но думали, ты скоро сам приедешь. Так лучше.

— Мы тут немного перестроили жизнь, — добавил отец. Он потянулся к пачке сигарет на столе, но потом передумал. — Места, в общем, стало мало.

Отец помялся, глядя в сторону балкона.

— Ты же сам понимаешь, сын... Когда ты ушел... Мы с мамой... — он мотнул головой, подбирая слова. — Ошалели, наверное. Свободного времени прибавилось, зажили по-другому. Почти как в молодости. Вот и... не рассчитали.

Он умолк, и в тишине снова стало слышно тихое посвистывание дыхания младенца из соседней комнаты.

— Понимаешь, — отец понизил голос...

Ребенок в комнате начал хныкать. Мать тут же повернулась и ушла к нему.

— Понимаешь, — отец понизил голос, — с ребенком трудно. Ночью она встает, плачет. Тебе тут спать неудобно будет. Да и вообще...

Он замолчал, глядя куда-то мимо сына.

Мать вернулась с девочкой на руках. Та уткнулась носом в ее плечо.

— Мы поговорили с дядей Колей, — сказала мать, покачивая ребенка. — Он один в своем доме. Очень обрадовался, что ты поживешь у него. Поможешь ему по хозяйству.

— Да, — подхватил отец, оживляясь. — Там тебе и комната отдельная, и воздух свежий. Не то что тут, в этой коробке.

Александр смотрел то на отца, то на мать с ребенком на руках. Они стояли рядом, замкнутым кругом, в центре которого была эта маленькая девочка.

Для него в этом круге места не было.

— Хорошо, — тихо сказал он. — Я понял.

Он поднял свой вещмешок, который так и не успели разобрать.

— Когда уезжать? — спросил он, глядя в пол.

— Да не уезжать, сынок, — мать сделала шаг к нему, но ее движение прервалось, когда ребенок завозился у нее на руках. — Ты в гости приходи. В любое время. А у дяди Коли тебе будет лучше. Честно.

— Сейчас, наверное, пойду, — сказал Александр. — Пока не стемнело.

Они не стали его уговаривать остаться.

Александр вышел из подъезда и остановился, ослепленный солнцем. Вещмешок тут же потянул плечо вниз, ремни впились в тело. Он поправил лямку и пошел, не зная, куда девать руки.

Они даже не предложили чаю. Выставили в тот же день. «Места мало» — у него, у солдата, вернувшегося из армии, не нашлось места в родной квартире.

Он шагал быстро, почти бежал, стараясь оставить позади и подъезд, и этот детский плач, доносившийся из открытого окна.

Глупо, конечно, обижаться. Он же взрослый.

Но почему-то в горле стоял ком, и он сглотнул, но ком не проходил. В казарме он мысленно возвращался в свою комнату, к своей кровати, а там теперь висит карусель с зайцами. И его стол, за которым он клеил модели, куда-то исчез. Выбросили, наверное.

Ноги сами несли его по знакомому маршруту. Вот гаражный кооператив, вот остановка, где они тусовались после школы. Ничего не изменилось, только он стал здесь чужым.

Но ведь у дяди Коли неплохо. Там просторно, никто не будет ходить по пятам. Дядя Коля — мужик суровый, но свой. Не будет сюсюкаться, не будет смотреть с этой виноватой жалостью, как мать. С ним можно будет нормально поговорить, по-мужски. Может, даже баньку истопит. Да, определенно, так даже лучше. Не нужно ни под кого подстраиваться.

Он свернул на дорогу в частный сектор. Вещмешок становился все тяжелее, пот тек по спине. Но он не останавливался. Он шел к своему новому месту.

Временному. Такому временному, что другого у него теперь не было.

Глава 2: Житейская наука

Калитка скрипнула тем же самым, знакомым с детства звуком. Дядя Коля сидел на крыльце на корточках, спиной ко входу. Дымок от его трубки тянуло сладковатой вишней, смешанной с горечью. Он что-то прилаживал молоточком, не оборачиваясь.

— Ну, заходи, чего в проеме торчишь, — бросил он хрипло, не вынимая трубки из зуба. — Место для вещмешка то же.

Александр переступил порог. Пахло так же, как и всегда: старым деревом, лаком для металла, вишневым табаком. Запах был родным, но сейчас казался чужим, будто он пришел не в гости, а сдаваться на постой.

— Родителям помешал? — спросил дядя, не отрываясь от работы. Его спина в протертой на локтях тельняшке была напряжена.

Александр поставил вещмешок у порога, туда, где всегда ставил. Руки были лишние.

— Места не хватило, — пробормотал он.

— Так, — крякнул дядя Коля. Он поставил молоток на крыльцо, вынул трубку, стряхнул пепел большим пальцем и повернулся. Лицо обветренное, в морщинах, с аккуратной шкиперской бородкой. Глаза внимательные, без жалости. — Ребенок — это тебе не в солдатики играть. Тут возни на годы вперед. — Он встал, разминая колени, и тяжелой, шершавой ладонью хлопнул племянника по плечу. — Не вешай нос. Мне подмастерье как раз нужно. Одному только с кошкой разговаривать — она мурлыкать умеет, а дельный совет дать — нет.

Он кивком показал следовать за собой внутрь. Дом был таким, каким Александр помнил: стены из разнокалиберного кирпича, кривой кладки, без всякой отделки. Полы потертые, но чистые. Каждый инструмент висел на своем гвоздике. Порядок был железный.

Дядя Коля прошел вглубь, к притолоке, и потыкал в кирпич пальцем.

— Этот, с выщерблиной, помнишь? С завода. Ты тогда, пацаном, тащить помогал, на подгонку возил. Еле в ряд встал.

Он перевел палец на другой, рыжий.

— А этот — из старой котельной. Тот год, когда печку перекладывали. Ты тогда первый раз шпатель в руках держал. Весь в растворе был.

Он не хвастался. Он просто напоминал. Каждый кирпич был не просто куском глины, а частью их общей истории. Дом был не просто постройкой, а летописью, которую они писали вдвоем, год за годом. И сейчас, стоя в этих стенах, Александр понимал, что его здесь не просто ждали. Его здесь помнили.

— Ладно, по воспоминаниям потом, — дядя Коля оборвал его мысли. — Мансарда твоя ждет. Иди, располагайся. А потом спускайся — картошку чистить. Свою тушенку не трогай, свое варить будем.

Александр кивнул, взвалил вещмешок на плечо и пошел к лестнице. Спина ныла, но уже не так отчаянно. Здесь не было розовых стен и детского плача. Здесь были стены, которые он помнил, и которые помнили его. И пока он поднимался на скрипучую мансарду, тяжелый ком в горле начал понемногу рассасываться. Он был не на чужой территории. Он был в единственном месте, которое сейчас могло его принять.

Вещмешок, наконец, лежал разобранный в шкафу мансарды. Чистые простыни пахли солнцем и ветром. Александр спустился вниз.

Дядя Коля стоял у раковины на кухне. Кран капал, ровно и надоедливо.

— Вот, — он отодвинулся, давая племяннику место. — Разберись. Под муфтой сальник подтекает. Инструмент на полке.

Он не спрашивал, умеет ли Александр. Он просто констатировал факт, что это нужно сделать.

Александр нашел разводной ключ, новенький и холодный в руках. В армии он чинил многое, но там инструмент был обшарпанный, общий. Здесь все было свое, смазанное, с натертыми до блеска ручками. Он подставил тазик, принялся откручивать гайку. Первые капли хлынули струйкой, обдав рукав. Он действовал медленно, вспоминая, стараясь не сорвать резьбу. Дядя Коля молча наблюдал с порога, покуривая трубку. Не вмешивался, не подсказывал, просто стоял и курил. Его молчание было тяжелее любой критики.

Когда кран был собран заново и перестал течь, дядя кивком показал на двор.

— Дров наколоть надо. Под вечер прохлада, самое время.

Во дворе лежали несколько толстых чурбаков. Колода стояла там же, где и десять лет назад. Топор, заточенный до остроты бритвы, лежал на поленнице. Александр взял его, почувствовав знакомую, увертливую тяжесть в руке. Первый удар пришелся чуть вскользь, топор вошел в дерево неглубоко, с глухим чмоком. Он дернул, вытащил, поправил хватку. Второй удар был точнее. Щепка отлетела, белая и влажная внутри. Спина быстро взмокла, мышцы на плечах, отдыхавшие в поезде, заныли знакомой, почти приятной усталостью. Он не спешил. Рубка дров не терпела суеты. Каждый удар должен был быть осмысленным. Он колол, а дядя Коля сил на крыльце, чистил картошку в ведро и курил. Молча.

Ужин готовили вместе. Дядя поставил на плиту чугунный котелок, бросил туда лук и мясо. Александр, по его указанию, начистил картошки. Они стояли у плиты в тесной кухне, и запах жареного лука смешивался с дымом трубки. Говорили мало.

Они сидели на крыльце после ужина. Дядя Коля поставил между ними две бутылки темного пива. Воздух остывал, пахло мокрой землей и дымом от соседской печки.

— Ну, так какие планы? — спросил дядя, откручивая крышку. — Куда намерен?

Александр взял свою бутылку. Пиво было горьковатым, прохладным.

— Пока не знаю. Осмотрюсь. Друзей обойду, Николай с Дмитрием еще вчера говорили, что будут работу искать, квартиру снимать. Может, и мне куда устроиться.

Дядя Коля хмыкнул, сделал большой глоток.

— С работой понятно. А с бабами? — Он посмотрел на племянника прямо. — С армейской-то голодухи глаз замылится. Там, в части, они все как на картинке. А тут, на воле, каждая со своим характером.

Александр почувствовал, как по шее разливается тепло. Он потупил взгляд, рассматривая этикетку на бутылке.

— Я как-то не думал еще...

— А думать надо, — перебил дядя. Его голос стал жестче, деловитее. — Я тебе сразу скажу, чтоб потом косяков не было. Правило первое, и ты его запомни: мужик сказал — мужик сделал. Все. Точка.

Он помолчал, давая словам осесть.

— Это не про армию. Это про жизнь. Пообещал кому — прийти, помочь, позвонить. Значит, бросай все и делай. Не получается — предупреди заранее, извинись. Не вышел на работу — начальству плевать, что у тебя голова болела. Не пришел на помощь другу — считай, что друга больше нет. Слово должно быть крепче кирпича. А то разболтается оно, и тебя самого начнут считать пустым местом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Дядя Коля сделал еще один глоток, его лицо в сумерках стало серьезным.

— Я на флоте три года служил, потом еще сверхсрочную тянул. Там, в море, если сказал «есть!», а потом забил — корабль на мель может сесть или людей подвести. У вас сейчас год, вы там в основном казарму метете, настоящей ответственности не знаете. А тут она, — он ткнул пальцем в темнеющий двор, — на каждом шагу. Встретился с друзьями — не проспи. Взялся за работу — не слиняй. Дал слово девке — исполняй. Или не давай. Понял?

Александр кивнул. Правило казалось простым и тяжелым одновременно, как кувалда.

— Понял.

— То-то, — дядя Коля отхлебнул пива. — А то насмотришься на этих трепачей, которые языком молотят, а дело делать не умеют. Такие долго не живут. Ни в работе, ни с женщинами.

Он помолчал, затянулся, выпустил струйку дыма. Голос стал приглушеннее, но от этого еще весомее.

— И еще, Сашок, помни: не греши, где живешь, не живи, где грешишь. Это не я придумал. Это жизнь так устроена.

Он обвел рукой с трубкой темный двор, дом, крыльцо.

— Вот это твое пристанище. Здесь ты ешь, спишь, вещи свои держишь. Здесь ты должен быть чистым. И в мыслях, и в делах. Не тащи сюда баб с вечеринок, не устраивай пьяных дебошей. Потому что потом на это место смотреть противно будет. Утром проснешься — а вокруг следы твоего свинства. И бежать будет некуда.

Он перевел дух, посмотрел куда-то в сторону забора.

— А уж если накосячил где-то, наработал проблем — не неси это домой. Разруливай на стороне. Чтобы сюда прийти и выдохнуть, а не трястись, что за тобой придут или по телефону долбить будут. Дом — это крепость. А в крепости должен быть порядок. Иначе это не крепость, а помойка. И жить в помойке — себя не уважать.

Дядя Коля допил пиво, поставил пустую бутылку на ступеньку.

— Я за три года службы на флоте всякое видел. У вас срок год, вы этого, может, не просекаете. Так что запомни как отче наш: дом — это святое. А все грехи — за порогом. Разделяй. И спать будешь спокойнее, и жить проще.

Он тяжело поднялся, кости хрустнули.

— Ладно, на сегодня лекции достаточно. Заноси бутылки в дом, закругляйся. Завтра с утра крышу посмотрим, там шифер надо подлатать.

Дни потекли, сливаясь в череду простых дел. Утром дядя Коля будил его стуком по потолку с первого этажа. Шли в лес по грибы. Дядя шел быстро, вглядываясь в подстилку, а он чувствовал себя бестолковым щеном бегающим по его следам, пугающим добычу. Корзинка наполнялась медленно.

Пару раз сходил к Николаю и Дмитрию. Они все таки сбежали от родителей в самостоятельную жизнь, сняли трехкомнатную квартиру, скинувшись еще с одним приятелем. В квартире было душно, пахло пивом и чужими духами. Музыка играла громко. Друзья смеялись, рассказывали третьему байки . Он сидел на подоконнике, пил теплое пиво и чувствовал себя мебелью. Их разговоры о работе, о девчонках с соседнего отдела, о планах на выходные — все это было из какой-то другой жизни, к которой он не имел отношения. Он отслужил и живет плывя по течению, а они уже успели устроиться. Он стремился домой, а дома его не оказалось, а они наоборот сами стремились уйти из дома. Здесь, среди своих, он был чужим. Ушел раньше всех, сославшись на усталость.

В субботу дядя Коля затопил баню. Сидели на полках, молча, грелись. Пар был сухой и обжигающий. Потом окунулись в бочку с ледяной водой. Тело взвыло, сердце заколотилось. Это было единственное, что отзывалось в нем по-настоящему — простая, животная реакция. В армейской бане всегда была толкотня, крики, а здесь — только хлесткий жар и тишина.

Он помогал дяде колоть дрова, чистить карбюратор на стареньком «Москвиче», таскать кирпичи для нового забора. Руки были заняты, спина уставала. Но внутри оставалась пустота. В армии у каждого дня была цель: подъем, завтрак, занятия, обед, наряд. Здесь цели не было. Просто прожить день. Проснуться, сделать что-то полезное, лечь спать.

Вечером он лежал на своей кровати в мансарде и смотрел в потолок. В голове стоял гул от непривычной тишины. Он пытался строить планы, но они расплывались, как дым. Пойти на работу? Какую? Встретиться с друзьями? О чем с ними говорить, кроме армии? Он был как болт, вывернутый из привычного механизма. Казалось, еще вчера его жизнь была четкой и понятной, а теперь он просто болтался без дела, наблюдая, как другие живут своей, уже общей жизнью, в которую он никак не встроится.

Прошел месяц. Вечерние посиделки на крыльце стали ритуалом. Дядя Коля раскуривал трубку, Александр ставил между ними две бутылки пива.

— Ну что, Саш, за прошедшее время прогулялся по знакомым? — спросил дядя, выпуская струйку вишневого дыма. — Впечатления какие?

Александр пожал плечами, откручивая крышку.

— Бывал. Николай с Дмитрием устроились на склад стройматериалов. Разнорабочими. Говорят, тяжело, но деньги платят. Квартиру снимают втроем, как и планировали.

— Работа — она всегда тяжелая, — заметил дядя. — Лишь бы платили. А с девчонками как? Общался уже? Есть которые глаз радуют?

Александр смущенно хмыкнул, глядя в темноту сада.

— Ну... в компаниях встречались. Одна, Марина, вроде симпатичная. Из старой школы. Но так, мимоходом всего.

— Мимоходом, — повторил дядя Коля без выражения. Он отхлебнул пива и помолчал, будто что-то обдумывая. — Ладно. Коль скоро разговор зашел, запоминай. Женщина, Сашок, — это не кошка, которая сама по себе. Семья — это колхоз. Вместе и в радость, и в горе. Но чтобы лад был, порядок должен быть. Ты — мужик, значит, ты за главного. На тебе и тягло, и ответ.

Он прикурил трубку, разжег ее снова.

— Твой долг — чтобы семья ни в чем нужном не нуждалась. Крыша над головой, еда на столе, дети обуты-одеты. Не на сигареты и пиво в первую очередь, а на жизнь. Чтобы жена не бегала с протянутой рукой, на каждом рубле считая. Ее зарплата — это в общий котел, это правильно. Но смотри: если ты свою-то долю в котел не донес, какой с тебя спрос? Какая тебе мораль? Понял?

Александр слушал, обхватив бутылку руками. Картина вырисовывалась ясная, как чертеж. Ответственная, тяжелая. В ней была своя, армейская четкость: у каждого свои обязанности, своя зона ответственности.

— А если... она сама хорошо зарабатывает? Больше меня? — осторожно спросил он.

— Ну и что, что зарабатывает? — дядя Коля хмыкнул, выбив золу из трубки о подошву сапога. — Обычно у длиноволосых это не долго. Сегодня хорошо, а завтра — кризис, предприятие встало. Или, того вернее, ребёнок родился. В декрет ушла — минимум на три года. И всё. Нет её заработка. А воз ты уже тянешь один на троих. Так что её деньги — это её гордость, да твоя подстраховка. А твой долг — чтобы эта подстраховка никогда не понадобилась. Чтобы и в её-то лучшие времена ты свою ношу нёс, и в трудные — одним кормильцем на ногах устоял. С неё не расслабляйся.

Твоя обязанность — обеспечивать семью. Это не обсуждается. И запомни раз и навсегда. В ресторане, в кафешке — ты платишь. Всегда. Даже если она станет скидываться. Ты — мужик. Это знак уважения. Не дай Бог, на её деньги кусок хлеба съесть — всю жизнь потом припоминать тебе будет.

Он умолк, давая словам усвоиться. Александр сидел, переваривая услышанное. В этих правилах была железная логика, они обещали порядок и понятные правила жизни. Но где-то в глубине шевелилось смутное сомнение. Слишком уж все было однозначно. Словно женщина — это не отдельный человек, а часть "колхоза", а сам он — безотказный механизм по добыванию ресурсов.

Но он не стал спорить. Эти слова исходили от человека, который взял его в свой дом, когда другие места для него не нашлось. В этих беседах, в этом курсе «настоящего мужика» была странная, но прочная опора. Пусть правила казались суровыми и старомодными, но они были. А любая система лучше, чем та пустота и бесцельность, что он чувствовал последний месяц. Он кивнул, больше для себя, чем для дяди.

— Понял, — тихо сказал он.

— То-то, — дядя Коля допил свое пиво и тяжело поднялся. — Ладно, на сегодня хватит. Завтра рано вставать. Крышу надо доделать.

Александр остался сидеть на ступеньке, глядя в ночь. В голове гудели новые установки, накладываясь на старые обиды и неопределенность. Было тесно от этих правил, но было и странно спокойно. Потому что хоть какая-то дорога, даже самая прямая и суровая, все же лучше, чем болтаться на обочине без всякого направления.

Глава 3. Чужой потолок

Город медленно расползался в мареве летнего зноя. Александр шёл по раскалённому асфальту, чувствуя, как пот стекает по спине под грубой тканью рубашки. Полтора месяца у дяди Коли пролетели в однообразном ритме — колка дров, походы за грибами, вечерние лекции о «правильном мужике».

Дверь в квартиру Николая и Дмитрия была не заперта. Изнутри доносились громкие голоса, смех и запах вчерашнего пива, смешанный с пылью. Александр вошёл в прихожую, заваленную чужими ботинками. В гостиной, на продавленном диване, полулёжа сидели Николай и Дмитрий. Оба были в засаленных рабочих штанах, лицо Дмитрия раскраснелось, Николай что-то оживлённо жестикулировал, разговаривая по телефону.

— Да, босс, сегодня всё сделаем! — кричал он в трубку. — К обеду будем!

Он бросил телефон на диван и только тогда заметил Александра в дверях.

— О, Сашка! Заходи, вставай в строй!

Дмитрий, с сигаретой в зубах, кивнул, указывая на стул, заваленный какими-то проводами.

— Саш, привет. Тащи этот хлам на пол, садись.

Александр молча убрал провода и присел на край стула. Комната была захламлена — где-то стояли ящики с инструментами, на подоконнике — пустые бутылки.

— Вы тут как? — спросил Александр, чувствуя себя лишним в этом хаосе.

— Офигенно! — Николай схватил с пола банку с энергетиком, сделал большой глоток. — Вкалываем, брат, как кони. На складе стройматериалов. Таскаем мешки с цементом, плитку, гипсокартон. С восьми до восьми. Но платят сразу, наличкой.

— А вечером — движ! — подхватил Дмитрий, затушив сигарету о подошву ботинка. — Живем втроем, теснота, конечно, но зато свои правила. Никто не орёт «Дима, опять носки разбросал!».

Он засмеялся, но в его глазах читалась усталость. Николай тем временем уже снова говорил по телефону, договариваясь о чём-то на вечер.

— Да, девчонки будут! Гришу с собой приведём, он гитару тащит. Ладно, потом на месте разберёмся.

Александр сидел и слушал этот водоворот их жизни. Они были в самой гуще событий — работа, деньги, свои четырёх стен, вечные тусовки. У них была цель, пусть и простая — заработать, развлечься, выжить в этом городе. А он всё так же болтался между домом дяди Коли, где всё было предсказуемо и правильно, и этим громким, пахнущим потом и свободой миром, в который никак не мог вписаться.

— А ты как? — спросил Дмитрий, словно вспомнив о его присутствии. — Всё у дядьки прополку делаешь?

— Нет, — Александр потупил взгляд. — Крышу латал. Дрова...

Он не стал продолжать. Его занятия на фоне их кипучей деятельности казались какими-то архаичными, ненужными.

Николай, закончив разговор, хлопнул его по плечу.

— Не кисни тут с нами, стариков слушай. Вечером заскакивай, людей познакомишь. Девок полно будет! Разомнёшься наконец.

Александр кивнул, поднимаясь со стула.

— Ладно, зайду как-нибудь.

Он вышел из квартиры на залитую солнцем улицу. За спиной снова захлопнулась дверь, за которой кипела их общая, шумная жизнь. Он побрёл по раскалённому асфальту, обратно к тишине, порядку и тяжёлым, неспешным разговорам о том, что значит быть мужчиной. И впервые за долгое время он почувствовал не просто одиночество, а тихую, сосательную зависть к их простой, ясной и такой недосягаемой суете.

Поздний вечер застал Александра на пороге той же квартиры. Из-за двери доносился приглушённый гул голосов и гитарный перебор. Он постоял с минуту, слушая этот шум чужой жизни, прежде чем нажать на звонок.

Дверь распахнул незнакомый парень с пивной бутылкой в руке.

— Заходи, братан, проходи! — он отступил, пропуская Александра в гущу людской массы.

Воздух в комнате был густым и тяжёлым — пар от дыхания, запах перегара, дешёвого парфюма и пота. В центре гостиной, на том же продавленном диване, восседал Николай. Он что-то громко рассказывал, жестикулируя, и полдюжины человек смеялись его шуткам. Дмитрий сидел на полу, прислонившись к стене, и пытался настроить гитару.

Александр пробирался к кухне, чувствуя, как его задевают локтями, на него смотрят чужие, слегка затуманенные глаза. На кухне было не протолкнуться. Кто-то разливал по стаканам виски, девушка с синими волосами жарила на сковородке сосиски, и всё это — под оглушительный грохот музыки из колонки.

Он нашёл на подоконнике ящик с пивом, достал одну бутылку. Горьковатая прохлада обожгла горло, но не принесла облегчения. Он прислонился к косяку и наблюдал.

Николай, поймав его взгляд, крикнул через всю комнату:

— Сашка! Иди к нам! Слушай, какой прикол был сегодня на работе!

Александр сделал несколько шагов в их сторону, но встал чуть поодаль, в арке между комнатами. Он был среди них, но не с ними. Их разговоры перескакивали с работы на общих знакомых, на планы снять дачу на выходные, на девчонку из соседнего отдела, которая «строит глазки». Это был единый, бурлящий поток, в котором он был лишь тихим затоном.

Дмитрий, наконец, настроив гитару, заиграл что-то блатное. Кто-то подхватил, голоса слились в хриплый, нестройный хор. Александр знал эти песни, пел их в армии. Но здесь они звучали по-другому — не как тоска по дому, а как часть этого шумного, пьяного веселья, в котором не было ему места.

Он поймал на себе взгляд той самой девушки с синими волосами. Она улыбнулась ему, кривя губы. Он попытался улыбнуться в ответ, но почувствовал, что улыбка вышла натянутой, чужой. Девушка тут же отвернулась, заговорив с кем-то другим.

Пиво в его руке быстро нагрелось. Он в два глотка допил пиво, поставил бутылку на пол и, пробормотав что-то насчёт «рано вставать», начал пробираться к выходу. Николай, увлечённый рассказом, лишь махнул ему рукой. Дмитрий кивнул, не прерывая игры.

На улице было тихо и прохладно. Он сделал глубокий вдох, пытаясь очистить лёгкие от спёртого воздуха квартиры. Гитара и пение ещё долго преследовали его, пока он шёл по тёмным улицам. Он шёл не к дому, а от — от этого шума, от этой лёгкости, от этой жизни, в которой он разучился быть своим.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Новый вечер, другая старая компания, которую решил навестить Сашка. Вечер в этой квартире был другим — не таким шумным и пьяным, как у Николая. Здесь сидели за столом парни и девушки, с которыми Александр учился в школе. Воздух был пропитан запахом холодного шашлыка и вишнёвого варенья к чаю.

Сначала вспоминали смешные случаи из школьных времён. Потом речь зашла об армии. Кто-то из парней, отслуживший на севере, рассказывал, как они грели утюг на печке-буржуйке.

— А у нас, — начал Александр, чувствуя, как все взгляды обращаются к нему, — в части был прапор. Ну просто святой человек, я вам говорю. Перед самым дембелем подзывает меня и говорит: «Солдат, у меня к тебе дело. Вот тебе, в общем, дембельский аккорд — бытовку отремонтировать надо. Шпаклёвка, покраска. Справишься?» А я ему: «Так точно!»

Он сделал паузу, чтобы продлить момент. В глазах у некоторых девушек читался интерес.

— А сам вспомнил, как у дяди Коли всё лето перед армией провёл. Он меня и шпатель в руки всучил, и показал, как по стене без разводов вести. Как грунтовку наносить, чтобы краска не пузырилась. Я в той бытовке... — он разгладил ладонью воображаемую поверхность, — сделал всё, как учили. Зашпаклевал, зачистил, два слоя краски. Комиссия пришла — глаза на лоб полезли. Говорят, кто красил? Профессионал, что ли, с гражданки?

Александр сдержанно улыбнулся, пряча за этим жестом вспыхнувшую гордость. Он сидел чуть прямее, плечи сами собой расправились. Впервые за долгое время он чувствовал себя не лишним, а человеком, у которого есть ценность, пусть и выраженная в умении ровно класть краску.

— И что, тебя за это в первых рядах уволили? — спросила одна из девушек, Марина. Та самая, что показалась ему симпатичной ещё в школе.

— В первых, — кивнул Александр, ловя её взгляд. — Прапор потом руку жал, говорил, мол, если что — к тебе обращаться. А дядя Коля, когда узнал, так хмыкнул: «Ну, хоть чему-то научился».

Он отхлебнул чаю, стараясь, чтобы рука не дрожала. В этот момент он был не бывшим солдатом, болтающимся без дела, а специалистом. Человеком, чьи руки помнят не только вес автомата, но и точное движение кисти. Это было его доказательство — себе и другим — что он не просто так провёл эти месяцы у дяди. Что в нём есть умение, которое можно потрогать, которое осязаемо и полезно в этой, гражданской жизни. Он искал своё место, и в этот миг ему казалось, что нашёл его — в луче восхищённого женского взгляда и в тёплом воспоминании о хорошо выполненной работе.

Марина дождалась, когда в гостиной наступила краткая пауза, и подняла голос, обращаясь ко всем:

— Ребята, минуточку внимания! — Она обвела взглядом собравшихся и остановила его на Александре. — Саш, раз уж ты у нас тут такой мастер золотые руки, у меня к тебе огромная просьба.

Все замолчали и перевели взгляд на него. Александр почувствовал, как по спине разлилось тепло, а шея покраснела.

— Соседи сверху меня совсем замучили, — продолжала Марина, драматично вздыхая. — Весь потолок в зале залили, теперь там как карта мира, только жёлтая. Вот ты про армейский ремонт рассказывал... Не спасешь? Можешь покрасить?

В комнате повисла тишина. Несколько пар глаз — любопытных, насмешливых, просто наблюдательных — уставились на Александра, ожидая его ответа. Он видел, как притих даже её парень Макс, лениво развалившийся в кресле.

— Конечно, — выпалил Александр, слишком громко и поспешно, стараясь скрыть смущение под маской уверенности. — Без проблем. Я всё сделаю.

— Вот и отлично! — Марина снова засияла. — Я так и знала, что на тебя можно положиться! Макс тебе будет помогать, — она кивнула в сторону парня, который в ответ лишь лениво поднял бровь. — В субботу, в одиннадцать, договорились?

— Договорились, — твёрдо подтвердил Александр, чувствуя, как на него смотрят с новым интересом. В её словах «на тебя можно положиться» он услышал то самое признание, которого ему так не хватало.

Когда он вышел из квартиры, по спине всё ещё бежали мурашки — смесь гордости и лёгкого смущения. Он ловил на себе взгляды, видел одобрительные кивки. В этот момент он чувствовал себя не лишним, а нужным. Правило «мужик сказал — мужик сделал» наполнилось особым смыслом. Он дал слово при всех. И теперь обязан его сдержать.

В субботу ровно в одиннадцать Александр стоял у указанного подъезда, держа в одной руке тяжёлую сумку с инструментом, а в другой — две банки краски и грунтовку. Он даже купил новую кисть и валик, чтобы сделать всё на совесть.

Дверь открыла пожилая, сухонькая женщина в халате.

— Вы Александр? — уточнила она, оглядывая его с ног до головы. — Марина предупредила. Проходите. Они скоро придут.

Квартира была тихой и пустой. В зале, возле стремянки, стояло ведро с водой, лежали тряпки. Потолок и впрямь был покрыт жёлтыми разводами.

— Они задерживаются? — спросил Александр, ставя сумку на пол.

— С утра уехали по делам, — женщина пожала плечами. — Сказали, что вы начнёте, а они подтянутся. Не стесняйтесь, располагайтесь.

Он переоделся в старую армейскую форму, расстелил на полу плёнку, достал шпатель. Первый час работы он ещё косился на дверь, прислушиваясь к шагам на лестнице. Потом сосредоточился на деле. Руки сами вспомнили движения — зачистка потолка, грунтовка, аккуратное нанесение шпаклёвки на трещины. Он работал медленно, тщательно, как учил дядя Коля. Спина быстро заныла от неудобного положения, в воздухе стояла едкая пыль.

К трём часам дня шпаклёвка высохла. Он зачистил её, снова прогрунтовал и начал красить. Валик плавно скользил по поверхности, оставляя ровный белый след. Он уже не оглядывался на дверь. Внутри копилось тяжёлое, тупое недоумение. Где они? Почему не звонят?

К семи вечера работа была закончена. Потолок сиял ровной, белой поверхностью. Он убрал инструмент, вымыл кисти и валик в ванной. Руки и лицо были покрыты брызгами краски и пылью.

Из комнаты вышла мать Марины.

— Ой, какая красота! — искренне восхитилась она. — Спасибо вам большое, золотые руки!

Это была единственная благодарность за весь день. Александр кивнул, собрал свои вещи и вышел в подъезд. На улице уже темнело. Он шёл домой, чувствуя не гордость от выполненной работы, а странную пустоту и щемящую усталость во всём теле.

На следующий день Александр проснулся с затекшими плечами и осадком на душе. Он ждал звонка весь вечер, но телефон молчал. Решил позвонить сам. Трубку взяли только с пятого раза.

— Алло? — услышал он голос Марины. Вокруг слышались смех, музыка и голоса.

— Привет, это Александр, — сказал он. — Я вчера работу закончил. Хотел узнать, как вам результат.

— А, Саш, привет! — крикнула она, и было слышно, как она отходит от шума. — Спасибо тебе огромное! Мама в восторге, говорит, всё идеально получилось.

Он помолчал, ожидая продолжения. Извинений. Объяснений.

— Ты где? — наконец спросил он. — Вчера вас не было.

— Ой, извини, — её голос прозвучал небрежно. — Мы тут с Максом и компанией на природу сорвались, на шашлыки. С утра уехали, не смогли тебе помочь. Но ты же справился и без нас, молодец!

В ушах у Александра зазвенело. Он стоял посреди комнаты и смотрел в стену, сжимая телефон.

— Понятно, — выдавил он. — Значит, просто использовали меня как бесплатную рабочую силу.

— Что ты такое говоришь! — возмутилась Марина. — Я же тебя отблагодарю как-нибудь! Как выйду на работу. Ладно, нас тут ждут, пока!

Она бросила трубку. Александр медленно опустил телефон. Он стоял и смотрел на свои руки, испачканные въевшейся краской. Весь вчерашний день, вся боль в спине, вся надежда быть полезным — всё это оказалось глупой иллюзией. Его не ценили, его не уважали. Его просто использовали, потому что он был удобным. Добрым. Наивным. Правило «мужик сказал — мужик сделал» сработало только с его стороны. Для других оно было просто инструментом манипуляции.

Спустя пару недель Александр зашёл в гости к Николаю. Тот, разливая пиво по стаканам, вдруг хмыкнул:

— Слышал, ты Маринке Шмелёвой потолок красил?

Александр насторожился:

— А откуда ты знаешь?

— Да все уже знают, — Николай отхлебнул пива. — Она сама рассказывает. Типа, «Саша у нас такой мастер, по-дружески помог, даже денег брать не стал». Все же знают, что Маринка та еще халявщица.

— А чего не предупредили? Сидели молча.

— А зачем? Каждый сам себе голова. Да и любопытно же, согласишься или нет.

Александр молча поставил стакан. Он чувствовал, как по лицу разливается жар.

— Я не дурак, — пробормотал он. — Я просто помог.

— Ну конечно, — усмехнулся Николай. — А они тебе «спасибо» сказали и используют как бесплатный ремонтный цех. Брось, Саш, тебя просто нагло использовали.

В тот же вечер, зайдя в магазин за хлебом, Александр столкнулся с одной из тех самых подруг Марины — Леной. Девушка встретила его лучезарной улыбкой.

— О, Саш, как раз тебя искала! — сказала она, игриво взяв его за локоть. — Слышала, какой ты мастер! У меня в ванной труба подтекает... Не поможешь? Я тебе вином отблагодарю... И может чем-то ещё... По-женски... Ну, сам понимаешь... — и стрельнула лукаво глазками.

Она стояла близко, от неё пахло духами, а взгляд скользил по его лицу с лёгким намёком. В голове у Александра тут же всплыли слова Николая, но тело отреагировало иначе — по спине пробежали мурашки, а в груди что-то ёкнуло. Может, в этот раз всё будет по-другому?

— Ладно, — согласился он, стараясь говорить спокойно. — Посмотрю.

На следующий день он пришёл к Лене с инструментами. Девушка встретила его в лёгком шёлковом халате, завязанном на талии. Когда она наклонялась, чтобы показать протекающую трубу, ткань обрисовывала контуры голого тела. В голове пронеслись кадры из немецкого порно "сантехник пришел устранить протечку". Александр работал, стараясь не смотреть в её сторону, но периодически чувствовал её взгляд на себе. Он представлял, как после сделанного они присядут на диван выпить вина...

Через час он заменил прокладку, проверил — течь исчезла. Вымыл руки и стал собирать инструменты.

— Спасибо тебе огромное! — Лена сияла. — Ты просто волшебник! Как же без тебя бы я справилась.

И поцеловала в щёчку. Ее соски через тонкую ткань халата, казалось царапнули его грудь. Он потянулся обнять её за талию, а она шлёпнула ладошкой по его рукам в отказе.

Александр ждал продолжения, приглашения, намёка. Но оно не последовало, она молча стояла рядом, улыбаясь ему, хлопая красивыми глазками.

— Обязательно заходи как-нибудь еще! — после этих слов стало понятно, что продолжения не будет.

Он шёл домой, и снова, как и тогда после покраски потолка, внутри была пустота. Но на этот раз — без горечи. Скорее, смутное разочарование и упрямая мысль: «В следующий раз обязательно повезёт». Он не злился на Лену. Она была мила, пахла духами и улыбалась ему. А её намёки, настоящие или придуманные им самим, согревали его одиночество. Он снова согласится помочь, когда позовут. Потому что в глубине души всё ещё верил, что однажды его доброта и умения будут по-настоящему оценены. Не деньгами, а чем-то гораздо более важным.

Глава 4. Инга – Урок физиологии

Телефон разрывался в четверг вечером.

— Сашка, ты где, блин? Киснешь там один? — голос Николая в трубке был хриплым от предвкушения. — В субботу движ, бро. Роман, наш новый кореш со склада, кемпинг на озере забил на все выходные. Мангалы, музыка, бабы... Ты чё, отшельником что ли стал? Готовь спальник, в девять за тобой заезжаем.

Александр молча слушал, глядя в потолок мансарды. От мыслей о шумной толпе, пьяных криках и необходимости снова втискиваться в чужое веселье тело наливалось свинцовой усталостью.

— Не знаю, Коля... Не очень тянет.

— Хватит ныть! — отрезал Николай. — Сидишь у дядьки, как сыч, уже плесенью прошибает. Просто приезжай, посидишь у огня. Не понравится — обратно к дяде в баню смотаешься. Делов-то.

Щелчок в трубке. Александр опустил телефон. Он не хотел ехать, но друзья же зовут...

Жара на берегу озера была плотной, липкой. Даже купание в озере не очень помогало охладиться. Воздух дрожал над тлеющими углями мангала, пахло паленым жиром. Александр сидел в стороне на большом пледе-одеяле, скрестив ноги по-турецки, и чувствовал себя так, будто его насильно привезли на чужой день рождения. Пить он уже больше не хотел, потому просто сидел и делал вид, что загорает. От стола, заваленного бутылками и объедками, несся гомон, взрывы хохота. Николай орал очередной анекдот, Дмитрий пытался подпевать гитаре, которую кто-то неумело тренькал.

Вдруг от стола отделилась девушка. Высокая, крепко сбитая, в одном лишь белом цельном купальнике, облегавшем её округлые формы. Она шла, покачиваясь, явно перебрав, и её стеклянный взгляд скользнул по Александру. Не думая, не глядя, она просто рухнула на его плед, как подкошенная.

— Тут... свободно? — выдохнула она, и запах винного перегара ударил ему в ноздри.

Александр отодвинулся, но делать было нечего. Девушка бесцеремонно устроилась поудобнее, уронив голову ему на колени. Её тело было горячим и влажным от пота. Она что-то пробормотала невнятное и затихла.

Он сидел, застыв, боясь пошевелиться. Её тяжёлая голова лежала на его бедре, ветерок шевелил пряди на её виске. Он смотрел на это незнакомое лицо, на расслабленный, приоткрытый рот, и внутри что-то ёкнуло — смесь брезгливости, неловкости и внезапной, щемящей нежности к этому пьяному, беззащитному существу.

Ветер снова растрепал прядь волос, упавшую ей на лицо. Александр, движимый внезапным порывом, осторожно, почти с благоговением, протянул руку и убрал её за ухо. Пальцы на миг коснулись горячей кожи виска. Она что-то промурлыкала во сне, и это прозвучало как одобрение.

Его рука не убралась. Она осталась в её густых волосах, и пальцы сами, будто помимо его воли, начали двигаться. Не массаж, нет — лишь лёгкие, едва ощутимые касания, поглаживания, расчёсывание этой пышной гривы, кончиками пальцев массаж кожи головы. Он делал это почти медитативно, глядя в сторону озера, но всё его существо было сосредоточено на точке соприкосновения.

Сначала она просто глубже вздохнула. Потом раздалось тихое, сонное постанывание. Александр замер, но пальцы не остановились. Они продолжали свой гипнотический танец у неё в волосах, и тогда он почувствовал, как её тело начало меняться. Напрягаться.

Её бёдра лежали на пледе, и теперь они начали едва заметно двигаться — не резко, а плавно, волнообразно, сжимаясь и разжимаясь в глухом, ритмичном импульсе. Стоны стали громче, уже не сонными, а напряжёнными, учащёнными. Она вся ушла в это движение, в эти звуки, будто забыв, где находится и кто она.

Александр сидел, не дыша, с бешено колотящимся сердцем. Он не понимал, что происходит, но видел, чувствовал — он делает это с ней. Его прикосновение, такое невинное, вызвало в ней бурю.

Вдруг её тело резко содрогнулось, выгнулось в немом крике. Движения бёдер стали частыми, судорожными, и она издала короткий, обрывающийся стон, полный дикого, животного облегчения. Всё затихло.

Тишина длилась, может быть, три секунды. Потом она резко села. Её глаза, широко раскрытые, были полны не сонной мути, а дикого, почти панического ужаса. Она смотрела на него, не видя, потом на своё тело, на мокрое пятно, проступившее на ткани купальника в самом интимном месте.

Ни слова не сказав, она вскочила на ноги и побежала, почти падая, к домикам кемпинга, оставив его одного на пледе с онемевшими руками и оглушающим гулом в ушах.

Ночь не принесла прохлады, только сгустила духоту. За день приехали еще люди, и мест на всех не хватало, ложились спать по трое на одну лежанку. Александр лежал возле стенки, прижатый двумя телами. Деревянные планки впивались в бок, тонкий матрас не спасал. Стыд и странное возбуждение от произошедшего на берегу не давали уснуть.

Из-за стены, из комнаты на втором этаже, доносились приглушенные, но яростные голоса. Сначала просто гул, потом отдельные слова.

— ...и что это было, а? — мужской бас, хриплый от злости. Роман. — Я всю эту пьянку затеял, чтобы с тобой... а ты валяешься у кого-то на коленях и...

Голос Инги, резкий, пронзительный:

— Я спала! Ничего не было! Он просто... волосы поправил.

— Волосы поправил? — издевательский, злой смех. — И от этого ты так завелась, что кончив убежала? Я всё видел! Ты вся извивалась там, как...

— Заткнись! Я пьяная была, я ничего не помню!

— А я помню! Я видел!

Александр замер, перестав дышать. Его имя не назвали, но он понял с первой же фразы. Речь шла о нём. О том пледе. Он был причиной скандала. Невольной, случайной, но — причиной. Пятном на чьих-то и без того сложных отношениях.

— Да пошёл ты! — крикнула Инга, и в её голосе послышались слезы. — Ты меня вообще не слушаешь! Я сказала — ничего не было!

Раздался глухой удар, словно что-то упало, и тут же — оглушительная пощечина. Резкий, сухой хлопок, от которого сжалось сердце у Александра. И мгновенная тишина.

Скандал затих, на Сашу накатывала дрема. Но вдруг оживился парень, что лежал с краю. Он начал бормотать девушке, лежавшей между ними, мешая спать. Александр прислушался. Парень шептал ей какие-то идиотские «нежности», которые должны были её возбудить.

— Я медленно расстегиваю твою куртку, приподнимаю майку и начинаю ласкать твою грудь, я облизываю каждый твой сосочек, — шептал он.

Он пытался лапать её, но девушка хотела спать, да и процесс флирта был нудный. Александр, лежа у стены, слушал весь этот бред и в конце концов не выдержал: он перекатил девушку к стенке на свое место, а сам лег на её — посередине лежанки. Парень с краю обиделся, и вскоре тихо засопел и уснул.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Утром все собирались с похмелья помятые, с головной болью и невыспавшиеся. А Роман в придачу ходил еще и обиженный, надувшийся как индюк, зло смотрел в сторону Александра, но претензий ему не предъявлял. Роман умом понимал, что парень ни при чём, но простить Ингу не мог. Вторая причина, почему Роман не лез в драку, была Инга — она подняла его на смех, мол, посмотри на себя и на него. Ты же в два раза крупнее, ты что думаешь, что он может с тобой конкурировать? Да ты же собрался бить ребенка. Роман занимался боксом, был в два раза крупнее Александра и с одного удара мог или убить его, или сделать инвалидом. Роман прислушался к аргументам Инги и бить Александра не стал. Но, ругаясь ночью, он все-таки не сдержался и отвесил ей пощечину, и теперь она ходила с фингалом и распухшей щекой.

Прошло две недели. Александр почти убедил себя, что та ночь у озера была дурным сном. Пока в субботу ему не позвонил старый приятель и не позвал на день рождения к общей знакомой.

Квартира была битком набита людьми. И тут он увидел её.

Инга. Она стояла в дверном проёме гостиной, в обтягивающем чёрном платье, с бокалом вина. Её взгляд, тёплый и цепкий, нашёл его сразу, будто она ждала. Она не улыбнулась. Только медленно, преувеличенно обвела его глазами с ног до головы, потом подняла бокал в его сторону и сделала маленький глоток.

Александр почувствовал, как кровь ударила в лицо. Он потупил взгляд, сжав бутылку так, что пальцы побелели. Когда он рискнул поднять глаза снова, она была уже ближе, проходила мимо в кухню, и её плечо на секунду коснулось его груди. Мимоходом. Случайно. Но обжигающе.

Весь вечер он ловил её взгляд. Она не подходила, но постоянно была в поле зрения — смеялась, разговаривала, но её глаза, тёмные и тяжёлые, раз за разом возвращались к нему, задерживались, затягивали. В его голове стучало: «Она помнит».

Под полуночь гости начали расходиться. Александр, оглушённый выпивкой и этим немым диалогом, пошёл в туалет. Когда он вышел, она ждала его в узком коридоре, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Между ними было не больше полуметра.

Он попытался пройти, бормоча что-то невнятное. Но она резко выпрямилась и шагнула навстречу, заслонив собой проход. Её тело почти касалось его.

— Проводишь? — выдохнула она, и её голос был низким, густым, без вопроса. Приказом.

Он кивнул, не в силах вымолвить слово.

На улице она взяла его под руку, крепко, почти впиваясь пальцами, и повела, не говоря адреса. Она молчала всю дорогу, а он шёл, как во сне, с бьющимся сердцем, чувствуя жар её бедра через тонкую ткань платья.

У подъезда её дома она остановилась, повернулась к нему.

— Поднимайся.

В её тоне не было ни просьбы, ни соблазнения. Была железная уверенность.

— Инга, может, не стоит... — начал он и тут же пожалел, — а как же Роман?

— Нет его. Всё. Ушел. — её лицо исказилось гримасой нетерпения.

— Ты что, ребёнок? — она схватила его за руку выше локтя, её хватка была удивительно сильной. — Я сказала, поднимайся. Сегодня ты мой. И только мой. Всю ночь. Понял?

Она не ждала ответа. Развернулась, ткнула код в замок и, не отпуская его руки, буквально втащила за собой в подъезд. Дверь захлопнулась с оглушительным щелчком, отрезая путь к отступлению.

Дверь квартиры захлопнулась, отрезая последний путь к отступлению. Резкий свет голой лампочки ослепил его. Инга, не глядя, скинула туфли и прошла в комнату, сходу стаскивая с себя платье. Ткань соскользнула с её плеч, обнажив спину, упругую и сильную.

— Раздевайся, — её голос был низким, лишённым дрожи. Приказ, а не просьба. — Иди в душ. Быстро.

Александр, послушный и оглушённый, выполнил приказ. Вода ошпарила кожу, но не смогла смыть тяжёлое, сладкое ожидание, сжавшее его низ живота. Когда он вернулся в комнату, она сидела на краю разложенного дивана, совершенно голая. Свет падал на её тело, подчёркивая каждую линию, каждую мышцу. Её грудь была тяжёлой, соски тёмными и налитыми, а бёдра — широкими, а вот талия наоборот узкая. Мечта любого парня.

— Это тебе совсем ни к чему, — сказала она, отбирая у него одежду и швыряя её на стул. Её пальцы скользнули к резинке его трусов, и одним резким движением она обнажила его. Холодный воздух коснулся кожи, и он почувствовал, как кровь казалось еще больше приливает к члену, наполняя его под её тяжёлым, изучающим взглядом. Стыд и возбуждение сплелись в тугой узел где-то под рёбрами.

Она опустилась перед ним на колени. Её прикосновение не было нежным. Это было целеустремлённое, почти механическое действие. Её губы обхватили его член, влажные и жаркие, и волна удовольствия ударила в мозг, затуманивая сознание. Почти инстинктивно его руки потянулись к её голове. Пальцы впутались в густые пряди волос, и он начал повторять те самые движения — лёгкие, гипнотические касания кончиками пальцев её кожи головы.

Эффект был мгновенным и оглушительным для неё. Её тело вздрогнуло, словно по нему пустили электрический ток. Глухой, сдавленный стон вырвался из её горла, и её движения у его паха стали резче, жаднее, почти отчаянными. Её бёдра задвигались в том самом, знакомом по пляжу ритме — волнообразном, настойчивом, будто она искала опору для своего тела в пустоте. Он стоял, не двигаясь, захваченный зрелищем этой бури, которую вызывал одним лишь прикосновением. Его собственная плоть была налита свинцовой тяжестью, каждый нерв пел от перегрузки.

Через несколько секунд её тело содрогнулось в мощном, конвульсивном оргазме. Её крик был глухим, горловым. Она тяжело дышала, уткнувшись лбом в его живот, её плечи трепетали. Потом она отстранилась, вытерла губы тыльной стороной ладони и, не глядя на него, развалилась на спину на диване.

— Ну что стоишь? Забирайся, — выдохнула она, раздвинув колени.

Он осторожно лёг на неё. Её тело было горячим и влажным от пота. Он вошел в неё легко, слишком легко. Её лоно, уже взбудораженное оргазмом, было залита смазкой и не оказывали сопротивления. Он начал двигаться, и его охватило странное, гнетущее ощущение пустоты. Он скользил внутри неё, как карандаш в стакане, не чувствуя ни плотного обхвата, ни трения, лишь влажную, обжигающую гладкость. Его член казался ему одиноким и потерянным.

Он чувствовал её тепло, слышал её прерывистое дыхание, но отдачи не было. Более того, постепенно на ее лице начало проступать неудовольствие. Единственной реальной точкой контакта, рождавшей отклик, были его пальцы, вплетённые в её волосы. Он изменил позу, перевернул её на живот, вошёл сзади, лёг на неё. И снова его пальцы нашли её кожу головы. Лёгкие, настойчивые круги точечного массажа. Одними кончиками пальцев. Не прошло и минуты, как её тело снова затрепетало под ним, её крик утонул в подушке, а её внутренности на мгновение судорожно сжались вокруг него, подарив ему краткий миг долгожданного трения, прежде чем снова обмякнуть.

Этот вечер превратился для неё в череду оргазмов. Каждое его прикосновение к её голове, каждый гипнотический пасс пальцами отзывался в её теле глухой волной, заставляя её выгибаться и стонать. А он оставался на грани, его собственное напряжение копилось, но не находило выхода в этом одностороннем обмене.

Когда она, окончательно обессиленная, прохрипела «хватит», он слез с неё, чувствуя себя использованным инструментом. Она мгновенно уснула, перевернувшись на спину. Александр лежал рядом, слушая её ровное дыхание. Его тело было напряжено, член всё ещё стоял, как памятник его неудовлетворённости. Желание было физической болью, тупой и настойчивой.

Тихо, боясь разбудить её, он придвинулся. Его рука скользнула между её бёдер, всё ещё влажных от них обоих. Он раздвинул её ноги, его пальцы нашли складки, скользкие и горячие. Она не проснулась, лишь глубже вздохнула. Этого было достаточно. Он приподнялся над ней, глядя на её беззащитное лицо, и вошёл в неё снова. Её сонная податливость, полное отсутствие контроля с её стороны подстегнули его. Движения стали резче, отчаяннее. Давление внизу живота нарастало, сжимаясь в тугой, невыносимый ком. Глухой стон вырывался из его горла. И наконец, волна накрыла его, выворачивая наизнанку. Он кончил с тихим, сдавленным криком, его семя излилось в её сонное тело. Напряжение спало, сменившись мгновенной, свинцовой пустотой. Он рухнул рядом, и сознание уплыло в чёрную яму. Они оба получили что хотели: она — свои оргазмы, он — свое физиологическое освобождение.

Его разбудило странное чувство тяжести и ритмичное покачивание. Он открыл глаза, и сознание медленно проплыло сквозь пелену сна. Инга сидела на нем верхом, её бёдра охватывали его, и она плавно и деловито двигалась, как в седле. Она использовала его утренний стояк, как используют тренажёр — без страсти, без звука, лишь с сосредоточенным, слегка нахмуренным лицом. Её взгляд был пустым, устремлённым куда-то в стену за его головой.

Он лежал, не двигаясь, наблюдая за ней. Внутри не было ни возбуждения, ни протеста. Лишь горькое, холодное понимание. Ночью он использовал её сонное тело, теперь она использовала его спящее. Настоящая справедливость.

Через несколько минут её движения стали резче, она коротко вздохнула, и её тело на мгновение застыло в напряжении. Потом она так же спокойно слезла с него, словно только что завершила утреннюю зарядку.

— Кофе будешь? — бросила она через плечо, направляясь на кухню, совершенно голая.

Он молча кивнул.

Завтрак был таким же быстрым и функциональным, как и всё остальное. Она поставила перед ним чашку с чёрным кофе и положила на тарелку сухую булочку. Сама стояла у стола, допивая свой кофе, уже одетая в халат.

Он сидел, пытаясь растянуть этот момент, найти хоть какую-то паузу, намёк на нежность, на общую тайну, рождённую этой ночью. Но в воздухе висела лишь тягостная неловкость.

Она поставила пустую чашку в раковину и повернулась к нему.

— Ну, я потом, — сказала она, и в её голосе не было ни злости, ни раздражения, лишь лёгкая усталость и желание поскорее вернуться к привычному распорядку. Она подошла, чмокнула его в щёку быстрым, сухим поцелуем и открыла перед ним дверь. — Всё, тебе пора.

Жест был настолько естественным и непререкаемым, что у него не возникло и мысли возражать.

— Пока, — пробормотал он, выходя на лестничную площадку.

Весь день он ходил по городу как неприкаянный, и с каждой минутой гложущее чувство пустоты и несправедливости становилось все нестерпимее. В голове, вопреки очевидности, складывалась своя, искривляющая реальность логика: такой страсти, такого животного влечения не может быть просто так. Раз она пришла к нему сама, раз было это — с десяток оргазмов подряд, — значит, между ними возникло что-то настоящее. Просто она не хочет этого признавать. Боится. Её грубость и утреннее изгнание — лишь защитная оболочка, скрывающая ранимую душу.

Эта мысль, наивная и отчаянная, пустила корни и начала стремительно прорастать. Ему нужен был жест. Правильный, романтический жест, который снимет все маски, разрушит стену непонимания и вернет тому, что произошло, украденный у него смысл. Он представлял, как ее лицо озарится удивлением, потом мягкой улыбкой. Как она поймет, что он — не случайный партнер, а человек, который видит в ней больше, чем просто тело.

К вечеру, почти в сумерках, он стоял у витрины цветочного ларька, выбирая букет. В итоге купил самые дорогие розы, алые, как стыд, и коробку шоколадных конфет в золотой фольге. С этим щитом из общепринятых символов любви он чувствовал себя увереннее, почти рыцарем, идущим на решительный штурм.

Он подошёл к её дому, сердце колотилось где-то в горле. Сделал глубокий вдох, поправил букет и нажал на звонок. Открыла Инга, испуганно посмотрела на него и тут же закрыла перед ним дверь. Александр успел услышать мужской голос из комнаты. Он узнал его, это был голос Романа: «

Кто там?

» И ответ Инги: «

Никто, дверью ошиблись

».

Тишина. Гулкая, абсолютная. Он замер, не в силах пошевелиться, прижавшись лбом к шероховатой поверхности двери. Слово «никто» ударило его с физической силой, отозвавшись эхом в пустоте, что зияла внутри него. Оно обожгло сильнее, чем любое оскорбление.

Он медленно, как лунатик, разжал пальцы. Букет с лёгким шуршанием упал к его ногам, несколько лепестков осыпалось на грязный пол подъезда. Он посмотрел на коробку конфет в своей другой руке, на её бездушный, праздничный блеск, и швырнул её в темный угол, где валялись окурки и пыль.

Потом развернулся и пошёл вниз, не оборачиваясь. Слово «никто» звенело у него в висках, вбиваемое каждый раз стуком его собственных шагов. Оно звучало правдивее всех её стонов и жарче всех её прикосновений. Вера в то, что страсть — это чувство, что близость тел рождает близость душ, рассыпалась в прах, оставив после себя лишь горький осадок и холодное понимание: секс был просто сексом. Физиологией. И больше ничем.

------------------------

понравилось, ждете продолжения? - с вас сердечко, лайк подписка на автора

Глава 5. Сводник

Дядя Коля, видя, что племянник вторую неделю слоняется по дому без дела без настроения, отвел его к знакомому начальнику отдела на заводе. Тот пробурчал что-то про «дебиторку» и посадил за компьютер. Так Александр стал менеджером.

Работа оказалась скучной. С утра — разбор почты, потом звонки должникам. Сначала вежливые напоминания тем, кто задержал платеж на пару недель. Потом — более жесткие разговоры с теми, кто не платил месяцами. Главным требованием была настойчивость — нужно было уметь давить, но не грубить.

Офис находился в старом заводском здании. В его отделе из восьми человек только он и начальник были мужчинами. Остальные — женщины. Разного возраста. Молодые девушки и женщины. Разные. От юных, пахнущих дешёвым парфюмом, до уставших, с твёрдым взглядом и детьми за плечами. И это был лишь его этаж. Бухгалтерия, финотдел, архив, маркетинг – везде копошились, звенели голосами и щёлкали клавиатурами они. Девичье царство. Море незамужних, одиноких или считавших себя таковыми.

Как-то вечером в пятницу Александр зашел к Николаю и Дмитрию. Они сидели на кухне в их съемной квартире, разбирали очередную бутылку пива.

— Ну как, клерк? — хмыкнул Николай.

— Да как все, — пожал плечами Александр. — Работа как работа.

— А девчонки там есть? — встрял Дмитрий. — Нормальные, чтобы замутить с ней можно было?

— Есть, — коротко ответил Александр, сделав глоток пива. — В нашем отделе точно трое таких. Плюс в других отделах полно.

Николай вдруг оживился:

— Слушай, а давай познакомишь! Мы тут как раз думаем вечеринку сделать. Ты своих коллег приведи. Пусть развеются.

— Каких таких своих? — удивился Александр. — Я там месяц всего работаю.

— Да любых! — махнул рукой Дмитрий, — только симпатичных и компанейских. Скажешь, что дружеская тусовка.

Александр помолчал, разглядывая бутылку.

Мысль показалась ему странной, но заманчивой. Хотя бы потому, что давала какой-то смысл его сидению в этом офисе.

— Ладно, — наконец сказал он. — Попробую поговорить.

На следующей неделе он осторожно завел разговор за обедом с двумя коллегами из своего отдела - Оксаной и Натальей. Сказал, что друзья организуют вечеринку, мол, можно присоединиться.

— А что, весело будет? — оживилась Оксана.

— Да обычная тусовка, — пожал плечами Александр.

— А парни симпатичные? — уточнила Наталья.

— Да, — кивнул он. — все трое молодые-холостые-красивые. Они втроем в большой трешке живут, так что места хватит.

Девушки переглянулись. Видно было, что идея им понравилась.

— Ну, тогда ладно, — протянула Оксана. — Мы заглянем. И, если что, по паре своих подруг, наверное, возьмем. Чтобы компания повеселее была.

— Только предупреди там, что не больше, — добавила Наталья. — А то в трешке орду не разместишь.

К концу дня Александр заметил, что Оксана и Наталья что-то живо обсуждали с девушками из бухгалтерии, бросая в его сторону взгляды. Новость, похоже, пошла гулять по офису сама собой, обрастая подробностями.

Вечером того же дня он позвонил Николаю:

— Ну, вроде, договорился. Человек пять-шесть будет точно.

— Отлично! — обрадовался тот. — Значит, готовься, сводник.

Александр положил трубку. Слово «сводник» резануло слух, но он отогнал неприятное ощущение.

Квартиру друзья вычистили от привычного срача холостой жизни. Полы блестели влажной уборкой, пустые бутылки и пивные крышки были выметены из-под дивана. Вместо вчерашних носков и заношенных футболок на спинках стульев висели относительно свежие рубашки, отглаженные. Кровати, обычно заваленные тряпьем, были застелены чистым, пахнущим стиральным порошком бельем. На кухонном столе стояли бутылки мартини, дешевого вина и несколько шампанского, купленного по акции. Рядом лежали бананы, яблоки и пачка печенья «Юбилейное». Дима скачал с интернета сборник медленных композиций и другой — с клубной музыкой.

У Александра, наблюдающего за этими приготовлениями, мелькнула мысль: «Готовятся как на Новый год» — хотя на дворе стоял сентябрь, а за окном было еще по-летнему тепло.

Первой пришла Оксана с подругой. Оксана была из его отдела, круглолицая, с пухлыми губами и слишком громким смехом. Ее подруга, Лена, оказалась молчаливой, с испытующе-скептическим взглядом. Николай, в своей лучшей рубашке, встретил их у двери с размашистым жестом. Дмитрий, нервно поправляя воротник, пошел наливать вино.

Потом пришла Наталья. Не одна, а с двумя коллегами из бухгалтерии. Александр узнал их в лицо — они всегда шли по коридору с серьезными, озабоченными лицами. Сейчас они смеялись, и их лица казались другими. Наталья была в простом черном платье, которое почему-то выделяло ее среди всех. Она была не самой яркой, но в ней была какая-то собранность, четкость. Ее волосы были убраны в тугой пучок, открывая шею.

— Ну что, Саш, представляй, — хлопнул его по плечу Николай, его глаза уже блестели от предвкушения и выпитого мартини.

Александр, чувствуя себя неловко, стал представлять друг другу своих коллег и друзей. Имена путались, рукопожатия были неловкими. Первые полчаса, пока накрывали на стол и разливали по бокалам вино, стояли кучками — девушки у окна, парни ближе к кухне, где стояла открытой выпивка. Воздух был густым от неловкости и разных парфюмов.

Разрядил обстановку Дмитрий. Он включил музыку, хлопнул в ладоши и крикнул:

— Ну что, стесняемся? Взяли бокалы и давайте уж познакомимся по нормальному.

Выпили, кто-то отвесил шутку, захохотали. Напряжение, неловкость начала уходить.

— Ну что? Теперь танцы? — воскликнул Николай и поставил быстрый ритм.

Первой на его призыв откликнулась Оксана. Ее громкий смех наконец заполнил паузу. Она потянула за собой Лену, и они начали танцевать посередине гостиной. Дмитрий присоединился к ним, его движения были немного неуклюжими, но энергичными.

Николай тем временем уже вовсю флиртовал с Натальей. Он подошел к ней, о чем-то спросил, кивнул на бутылку вина. Та сначала ответила сдержанно, но потом он что-то сказал, и она улыбнулась. Александр, наблюдая за этим со стороны, сжимал свой бокал.

Он тоже хотел подойти, но не знал, что сказать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Квартира наполнилась гулом голосов, смехом и музыкой. Кто-то переключил на медляки. Пары образовались сами собой.

Дмитрий и Оксана танцевали, прижавшись друг к другу. Ее голова лежала у него на плече, его руки обнимали ее талию. Они почти не двигались, просто покачивались на месте.

Александр искал глазами Наталью и нашел ее на кухне. Она стояла с Николаем. Они разговаривали, и Николай что-то рассказывал, жестикулируя. Наталья слушала, улыбаясь, и смотрела на него снизу вверх. Потом Николай положил руку ей на талию, совсем немного, будто невзначай. Она не отстранилась.

Александр видел, как Николай наклонился к ее уху, что-то шепнул. Потом его рука скользнула с ее талии ниже, коснувшись бедра. А потом, совсем быстро, он наклонился и поцеловал ее. Не долго, но уверенно. Прямо при всех. Наталья на секунду замерла, а потом ее руки поднялись и обняли его за шею. Она отвечала на поцелуй.

Александр стоял у окна, сжимая в руке теплеющий бокал, и наблюдал, как Николай уверенно ведет Наталью в свою комнату.

В животе у него похолодело и кольнула резкая, едкая ревность. Наталья ему самому нравилась — ее собранность, ее умный, оценивающий взгляд, даже эта ее отстраненность, которую он принимал за глубину.

Но он помнил слова дяди Коли, вбитые как гвозди: «Не греши, где живешь. Служебный роман — это гиря на ноги. Бабье царство, сынок, они за свою вступятся из женской солидарности, как бы виновата она не была, а тебя с потрохами сожрут при первом твоем косяке. Волком взвоешь».

Он видел их, этих женщин в офисе — сплетницы, стайные. Одна ошибка, один неверный шаг с Натальей, и его репутация будет уничтожена. Работа, которую ему с таким трудом устроили, пойдет прахом.

Поэтому он держался. Не подходил лишний раз, не флиртовал, не давал никаких явных намеков. Помогал ей с отчетами, если она просила, но взгляд отводил, держал дистанцию. Он думал, что она поймет. Поймет его осторожность, его правильность, оценит его как надежного, серьезного мужчину, который не бросается на каждую юбку.

А она вместо этого за вечер позволила Николаю, с его развязными шутками и наглым взглядом, положить руку на ее талию, прошептать что-то на ухо и увести в спальню. Все его правильность, его осторожность, его следование дурацкому кодексу в одно мгновение превратились в пыль. Он остался у разбитого корыта — и без Натальи, и с грызущим душу ощущением, что его просто обошли, потому что он испугался рискнуть.

Он видел, как Дмитрий увел Оксану в свою комнату, притворив за собой дверь. Где-то на балконе в зале курил Илья с одной из бухгалтерш.

Квартира начала пустеть.

Александр подошел на кухню к окну и отодвинул занавеску. На улице было темно и тепло. Он простоял так, не зная, куда себя деть, пока не услышал за спиной тихий смех и щелчок замка комнаты. Обернулся — это Лена, подруга Оксаны, с Ильей заперлись в зале.

Три комнаты — три пары. А ему — пустые кухня и коридор.

Он остался один в опустевшей кухне, заваленной пустыми стаканами и пепельницами. Музыка уже не играла. Он поднял с пола чью-то забытую шпильку и положил ее на стол.

Работа была сделана. Вечеринка удалась. Для всех, кроме него. Он был тем, кто открыл дверь, тем, кто привел их в этот дом. Сводником. И на его роль все и закончилось.

Ночной воздух был тёплым и неподвижным, но Александр шёл, ёжась от внутреннего озноба. В ушах стоял призрачный гул вечеринки, а перед глазами — чёткий, как удар: рука Николая на талии Натальи, её лицо, поднятое для поцелуя.

Горький осадок обиды подступал к горлу. Она предпочла Николая. Его, который лишь сегодня увидел её впервые. Ему, который работал с ней бок о бок две недели, видел её ум, её собранность.

Именно это и цепляло его с самого начала. Наталья была не похожа на других. Не громкая, как Оксана, не наигранно-кокетливая, как девушки из маркетинга. В её глазах, серых и внимательных, читался холодный, оценивающий ум.

Когда-то в школе, как она как-то рассказала, что училась на одни пятерки, и это чувствовалось во всём — в чёткости её отчетов, в продуманных вопросах на планерках, в молчаливом нежелании тратить время на пустые разговоры.

Между ними почти сразу возникло негласное соперничество. Кто быстрее разберет ворох входящих писем? Чей план работы на день окажется эффективнее? Чей процент взысканных долгов будет выше в еженедельном отчёте? Александр, сам учившийся хорошо, ловил себя на том, что ревниво следит за её успехами. Когда начальник хвалил её за удачный звонок упрямому клиенту, в груди у Александра закипала странная смесь досады и восхищения.

Он видел в ней равного. Соперника и… потенциальную пару. Идеальную пару. Два отличника, два перспективных сотрудника, два правильных человека.

Именно поэтому он и избрал свою, как ему казалось, безупречную стратегию.

Он не бросался с глупыми комплиментами, не пытался флиртовать у кулера. Вместо этого он помогал ей. Незаметно. Если она задерживалась с отчетом, он мог остаться после работы и помочь разобрать её часть. Если ей нужна была информация из сложной базы данных, он молча скидывал ей файл. Если на её столе копились папки, он, проходя, аккуратно их подравнивал.

Он демонстрировал свою надежность, свою компетентность, свою полезность. Он был каменной стеной, о которую можно опереться.

Он был уверен, что она оценит этот подход. Умная девушка, отличница, не может не видеть преимуществ такого мужчины — серьёзного, делового, не разбрасывающегося пустыми словами. Он думал, что она поймёт его намёки, прочитает между строк его молчаливой помощи: «Вот он я. Надёжный. Правильный. Твой».

А она вместо этого за один вечер позволила увести себя Николаю с его дешёвыми анекдотами и наглым, самоуверенным взглядом. Все его тщательно выстроенные «сигналы» оказались просто помощью коллеги. Ничем более.

Он шёл по спящим улицам, и с каждой минутой обида вытеснялась холодным, ясным пониманием.

Его стратегия была не просто неудачной. Она была неверной в самой своей основе. Он играл с ней в тихие, интеллигентные шахматы, пока Николай просто вошёл и забрал приз, не заморачиваясь правилами. И Наталье, этой умной, правильной отличнице, в итоге оказался интересен именно такой, прямой и грубоватый напор.

В понедельник в офисе всё было по-прежнему. Те же серые стены, тот же гул принтеров и тихий шепот за мониторами. Но для Александра воздух стал гуще и тяжелее. Каждый смех Натальи, долетавший из другого конца отдела, отзывался внутри едким уколом. Он ловил себя на том, что украдкой следит за ней — вот она несет чашку с чаем, вот склонилась над отчетом, вот улыбнулась, читая сообщение на телефоне.

Скорее всего, от Николая.

Он ждал неловкости, стыдливого взгляда, намёка на вчерашнее. Но её поведение было абсолютно естественным. Она поздоровалась с ним своей обычной, чуть отстранённой улыбкой, спросила, как выходные, и, не дожидаясь подробного ответа, погрузилась в работу.

Для неё та вечеринка была просто вечеринкой. Удачным знакомством. Для него — болезненным уроком.

Он видел, как она в перерыве вышла в коридор поговорить по телефону. Голос её стал тише, мягче, на губах играла та самая улыбка, что он видел в ту ночь, обращённая к Николаю. Александр отвернулся, уставившись в экран, пока буквы не поплыли перед глазами.

Было ясно, что они встречаются. Николай позвонил ему как-то вечером, бодрым, победным тоном:

— Ну, брат, спасибо за наводку! Девчонка — огонь. Умная, кстати. Неожиданно.

Александр что-то пробормотал в ответ и поскорее повесил трубку.

Он мог бы злиться на Николая. Но злиться было бесполезно. Николай не делал ничего предосудительного — он просто увидел и взял. Правил игры он не нарушал, потому что не знал об их существовании. Злиться на Наталью? Она была свободна в своём выборе. И её выбор был очевиден.

Оставалось одно — отступить. Принять. Сглотнуть эту горькую пилюлю, которая застряла где-то в груди, не желая растворяться.

Друга не надо просить ни о чём

С ним не страшна беда

Друг мой — третье моё плечо

Будет со мной всегда

Ну, а случится, что он влюблен

А я на его пути

Уйду с дороги, — таков закон

Третий должен уйти

(Любэ)

Он перестал задерживаться, чтобы помочь ей с отчётами. Перестал искать её взгляд. Он делал свою работу, отвечал на её деловые вопросы коротко и вежливо, а после шести часов аккуратно закрывал все окна на компьютере и уходил.

Он отступал внутрь себя, в ту тихую, привычную крепость одиночества, из которой ненадолго высунулся, ослеплённый ложной надеждой. Теперь он снова запирал за собой ворота. Было больно. Унизительно. Но и… спокойно. Потому что больше не нужно было гадать, надеяться, строить хитрые планы. Факт был неприятен, но неоспорим: она выбрала не его. И он принимал этот вердикт, как принимал когда-то армейский устав — без лишних вопросов, просто потому что так есть.

И когда в следующий раз он увидел, как Наталья, собираясь домой, с улыбкой проверяла телефон, он не отвернулся. Он просто посмотрел, позволил острой игле боли войти поглубже, а потом взял свою куртку и пошёл к выходу.

Путь был ясен. Прямой, пустынный и абсолютно предсказуемый. Но внутри было пусто и горько.

Уйду с дороги, — таков закон, третий должен уйти.

Глава 6. Наталья. Охотник-Преследователь-Жертва

Осенние дожди заливали город, когда холостяцкое братство в трёшке начало трещать по швам. Александр, заходя к друзьям, видел, как Наталья, сидя на подоконнике в общей комнате, с холодным презрением водила пальцем по пыли на мебели.

— Здесь даже приличной кровати нет, — как-то раз заявила она Николаю при Александре, который пил с ними пиво на кухне. — Твой сосед Илья храпит за стенкой как трактор. А Дмитрий неделю носит одну футболку. Я не могу тут даже нормально поговорить с тобой, не то что...

Николай хмурился, но спорить не стал. Через неделю он объявил:

— Снимаем с Наташей однокомнатную на окраине. В пятницу переезжаем.

Цепную реакцию было не остановить. Дмитрий, оставшись с Ильёй вдвоём в трёшке, тут же столкнулся с арифметикой: на двоих аренда была неподъёмной. Он метался по квартире, скуля:

— Куда я теперь, блин? Родителям возвращаться? Сволочь этот Коля, подвёл...

Решение пришло от Оксаны. Зайдя как-то вечером забрать забытые колготки, она пожала плечами:

— Ну, переезжай ко мне на время. У меня двушка, места хватит. Только чтобы твои носки по всей квартире не валялись.

Дмитрий ухватился за это предложение как утопающий за соломинку. Через три дня он, сияя, сообщил Александру:

— Бро, я теперь как у Христа за пазухой! Оксана — золото!

Он многозначительно подмигнул, давая понять, что все «бонусы» переезда налицо.

Илья, оставшись в трёшке один, не стал искать соседей. Он просто собрал вещи и укатил к родителям в другой район, махнув рукой на «эту бодягу с арендой».

Так за месяц, к хмурому ноябрю, рассыпалось то, что казалось нерушимым. Александр наблюдал за этим распадом, сидя на том же диване, где всего пару месяцев назад кипели вечеринки.

Его же собственная жизнь застыла в неподвижности. Работа-дом-работа. Девушки в офисе, которые вначале поглядывали на него с интересом, теперь проходили мимо, как мимо мебели.

Причина была в нём самом. В его установках, вбитых дядей Колей. «Секс — это серьёзно. Секс — это отношения. Не греши, где живёшь». Когда девушка из маркетинга, весёлая Катя, на корпоративе попыталась пофлиртовать, он сделал вид, что не заметил, а та потом сказала коллегам:

— Странный он какой-то. Флиртуешь с ним, а в ответ — ледяная стена. Не мужчина, а монах в миру.

Он не флиртовал. Не шутил. Сидел в обеденный перерыв один, уплетая принесённые из дома котлеты. Его считали не то святым, не то лунатиком. В итоге — просто перестали замечать. Он был удобным винтиком в механизме, но мужчиной его уже не воспринимали.

Ирония судьбы заключалась в том, что, свято следуя кодексу «настоящего мужика», он напрочь растерял всю свою мужскую привлекательность. Его принципиальность выглядела не твёрдостью характера, а социальным неумением жить. Его установка «секс=отношения» отпугивала тех, кто был готов на лёгкий флирт. А до отношений дело не доходило, потому что начать их было не с чего.

Единственной девушкой, которая всё ещё занимала его мысли, оставалась Наталья. Но теперь это была тихая, обречённая надежда. Он видел её на работе — подтянутую, собранную, ставшую ещё красивее. И эта красота была ему недоступна, как картина в музее за толстым стеклом. Он по-прежнему считал её «правильной», своей по духу, и не мог понять, почему она выбрала Николая. В его картине мира это была ошибка, которую жизнь рано или поздно заставит исправить.

Развязка наступила внезапно, в один из мартовских дней, когда с крыш капало уже по-весеннему. Наталья не вышла на работу. В обеденный перерыв Александру на мобильный пришло сообщение: «Саш, привет. Ты можешь прийти? Очень нужно поговорить. Н.»

Сердце ёкнуло. Он тут же представил себе худший — или лучший? — вариант. И не ошибся.

Вечером она встречала его на пороге своей съёмной квартиры, бледная, с красными, опухшими от слёз глазами. От неё пахло холодным ветром и дорогими духами, которые теперь казались неуместными.

— Мы расстались, — выдохнула она, едва он переступил порог, и снова расплакалась.

Александр прошёл с ней на кухню, молча подал ей свой стакан с водой. Её руки дрожали. Он усадил её на стул, чувствуя, как в груди бушует ураган из самых противоречивых чувств. Жалость. Надежда. Радость. Стыд за эту радость.

Она говорила, захлёбываясь, вытирая лицо кулаком, как ребёнок.

— Он ушёл! Просто собрал вещи и ушёл! Сказал, что задохнулся! А я что? Я всё для него... Всё пыталась сделать как лучше! А он... он не ценит!

Александр слушал, кивал, а в голове крутилась карусель. «Вот он, твой шанс. Она свободна. Она нуждается в поддержке. Будь рядом. Стань ей тем, кем должен был стать с самого начала».

Но тут же, из самых потаённых уголков совести, поднимался другой, противный голос. «А Коля? Он же твой друг. Пусть и сволочь, но друг. Он в отчаянии, он наверняка уже жалеет. Ты действительно хочешь ударить товарищу в спину, воспользоваться его слабостью?»

— Может, он остынет? Вернётся? — осторожно спросил он, и вопрос этот был не только проверкой почвы, но и первым камнем на распутье. Он давал Николаю шанс. И Наталье — тоже.

— Никогда! — всхлипнула она. — Он сказал, что всё кончено! Навсегда!

В её голосе звучала такая окончательность, что первый голос в нём ликовал: «Видишь? Всё кончено. Ты свободен в своих действиях. Она твоя!»

Он пробыл с ней ещё час, успокаивал, налил чаю, молча слушал. А внутри бушевали эмоции. «Она свободна. Она здесь, в слезах. Стоит тебе обнять её, сказать, что ты рядом...» Но тут же всплывал холодный, расчётливый внутренний голос: «А если она помирится через пару дней с Колей? Ты станешь для неё тем, кто воспользовался её слабостью, чтобы напакостить другу. Ты будешь виноват. Ты потеряешь и её, и его. Ты станешь козлом отпущения за весь их разлад».

Он ушёл, так и не сказав ни одного обещания выступить посредником примирения, которых ждала Наталья. Его желание было иным: сначала выслушать вторую сторону, Николая.

Саша сидел в своей мансарде и смотрел в тёмное окно. В отражении угадывалось его собственное лицо.

«Что, чёрт возьми, происходит? Коля её бросает, она прибегает ко мне... А я что? Я теперь между молотом и наковальней. Если я сделаю шаг к Наталье, а они потом помирятся — я крайний. Если я ничего не сделаю — шанс уйдёт навсегда. Нет. Так нельзя. Нужно выяснить, что творится в голове у Коли. Насколько всё серьёзно. Выступить миротворцем — это тоже самое, что подкладывать девушку, которую желаешь сам, под другого и добровольно. Нельзя их мирить, сам же потом виноватым у них останешься, если они потом снова разбегутся. Мне нужно не примирение, а ясность. И чтобы моя репутация осталась чистой».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

На следующий день он позвонил Николаю. Тот взял трубку не сразу, голос был хриплым и усталым.

— Ну?

— Коля, привет, это Саша. Слушай, я вчера у Наташи был.

На том конце провода повисло тяжёлое молчание.

— И? — с вызовом спросил Николай.

— Она меня вызвала, рыдала, говорила, что ты ушёл. Я, собственно, поэтому и звоню. Хочу понять, что случилось. Ты правда всё бросил?

— А что такого? Надоело. Как в клетке сидел. Дышать не давала.

— Понятно, — Александр сделал паузу, выбирая слова. Его цель была не мирить, а провести разведку. — Просто, братан, я теперь в дурацком положении. Она ко мне пришла жаловаться, я её выслушал. А с тобой мы друзья. Мне бы понять, что происходит, чтобы не оказаться у вас крайним, так как это получается я вас познакомил. Проблема в том, что мне с ней на работе видеться каждый день.

Он солгал, но лишь наполовину. Страх оказаться «крайним» был абсолютно искренним.

— Да, достала она, — буркнул Николай. — Под каблук загоняла. Задохнулся я.

— И обратной дороги нет? — осторожно спросил Александр, затаив дыхание. Этот вопрос был главным. «Скажи "нет", скажи "никогда"».

— Не знаю, Саш... Не знаю. Наверное, нет. Надоело всё.

В голосе Николая не было злости, лишь усталая опустошённость. И в этой усталости Александр с ужасом и надеждой увидел слабину. Он не уверен. Он может вернуться.

— Говоришь, она там не в себе, — снова начал Николай.

— Да, говорит, что ты её не ценишь, что она всё для тебя, а ты... — нагнетал негатива Александр. — Знаешь, как бывает после ссор. Может, тебе самому стоит с ней встретиться и самому окончательно поставить точку? Чтобы она от тебя сама всё услышала, мол, ушёл и точка! А то она мне звонит, я передаю... Я в посредники не гожусь. Решай свои проблемы сам, а?

Он делал вид, что отстраняется, что ему надоела эта роль. На самом деле он бросал Николаю вызов: «Иди и добей её сам своими словами. Сделай так, чтобы она тебя возненавидела окончательно». Он играл на их усталости друг от друга, надеясь, что новая встреча закончится новым, уже окончательным скандалом.

Николай тяжело вздохнул.

— Ладно... Позвоню ей. Поговорим.

Через три дня Наталья с сияющими глазами сообщила Александру за обедом:

— Саш, спасибо тебе! Мы поговорили... Мы помирились! Он вернулся!

Он вернулся.

Сердце Александра упало где-то в районе желудка. Его расчёт провалился с треском. Вместо того чтобы добить их отношения, его манипуляция дала им шанс высказаться... и они им воспользовались. Его попытка управлять ситуацией, чтобы остаться в безопасности и в выигрыше, привела к единственному результату, которого он боялся больше всего: он сам расчистил дорогу для их воссоединения.

глава 7. Рокировка

Затишье длилось ровно месяц. Четыре недели натянутой вежливости, а далее — скандалы, отголоски которых доносились до Александра через Наталью.

Она ловила его в офисе — в курилке, у кулера, в столовой. Её лицо, обычно собранное и четкое, теперь часто было бледным, с проступившей капиллярной сеточкой у переносицы.

— Представляешь, Саш, опять этот кошмар, — начинала она, бессильно разглядывая свой стаканчик с кофе. — Вчера из-за разбросанных носков устроил истерику. Говорит, я его в рамки втискиваю. А просто порядок люблю! Разве это преступление?

Александр молча кивал, и в его собственной тихой жизни эти жалобы были единственным напоминанием, что где-то ещё кипят страсти. Он чувствовал странное, щемящее удовлетворение.

Его прогноз сбывался. Их примирение было ошибкой. Значит, он, Александр, был прав в своей оценке.

По пятницам они иногда собирались втроем в баре — Николай, Дмитрий и Александр. После второго бокала пива Николай мрачнел.

— Сука, что с ними вообще не так? — он не смотрел ни на кого, вертя в пальцах мокрое от конденсата стекло. — То одно не так, то другое. Как будто специально ищут, к чему придраться. Живи и радуйся, ан нет... Всё не то, всё не так.

Дмитрий хмуро поддерживал:

— Да уж... Бабы, они такие. Им вечно чего-то надо.

Александр, чувствуя себя лишним в этом хоре мужского недовольства, как-то спросил Дмитрия напрямую:

— А у тебя с Оксаной-то что? Тоже нелады?

Дмитрий резко отмахнулся, слишком резко:

— Да нет, чего там... Всё нормально. — Но по тому, как он избегал взгляда, как нервно постукивал пальцами по столу, было ясно — нормального мало.

Вскоре тон Николая в этих пятничных посиделках изменился. Исчезла ярость, появилась усталая, холодная решимость. Он пил молча, отстраненно глядя в стену.

— Всё, — бросил он как-то раз, ставя пустой бокал на столик с таким стуком, что вздрогнули оба. — Хватит. Концерт окончен. Надоело.

На этот раз он ушёл по-настоящему. Но Наталья не сдавалась. Её звонки Николаю превратились в настоящий психологический террор. Она звонила ему на работу, ночью, рано утром. То умоляла вернуться, то обвиняла во всех смертных грехах. Николай, сначала пытавшийся блокировать её номера, понял — это не работает. Она находила новые способы выйти на связь. Она стала навязчивой идеей, фантомной болью, от которой нельзя было избавиться.

Именно тогда, в один из вечеров, сидя с бутылкой пива в своей новой, снятой на скорую руку комнате, он и придумал это. План был настолько циничным, настолько выходящим за рамки обычной человеческой логики, что его гениальность была неотделима от его подлости.

Он вспомнил её рассказ. Сентиментальный лепет давней осени, когда они только сошлись и делились друг с другом историями из прошлого. Она рассказывала о нём. О Евгении. О своём первом курсе, о том, как влюбилась в старшекурсника с гитарой и умными глазами, который читал Бродского и смотрел на неё как на милую, но глупенькую девочку. О годах неразделённой, тщательно скрываемой любви. Для Николая это была тогда просто милая байка. Теперь это стало ключом.

Он нашёл Евгения в социальных сетях за полчаса. Тот оказался вполне реальным: менеджером в не самой успешной фирме, публикующим не слишком остроумные посты. Николай написал ему. Коротко и деловито: «Привет. Ты знаком с Натальей ...? Мне нужно с тобой поговорить по важному вопросу. Возможна взаимная выгода».

Встретились в баре на окраине. Евгений пришёл с настороженным видом. Николай, не тратя времени на предисловии, изложил суть. Ситуация была проста до гениальности: он, Николай, хочет уйти. Она, Наталья, не отпускает. Он знает, что она когда-то питала к Евгению нежные чувства. Он предлагает сделку: Евгений возвращается в её жизнь. Николай официально «уступает» ему место, оплачивает аренду их общей квартиры на полгода вперёд. Шесть месяцев бесплатного жилья и женщины, которая на него, скорее всего, повесится. Взамен — Николай получает свободу.

Евгений сидел, медленно размешивая виски колой, и его лицо выражало целую гамму чувств: от шока и непонимания до зарождающегося, алчного интереса.

— Ты это... серьёзно? — наконец выдохнул он. — Просто... приходишь и говоришь: «Вот тебе моя девушка, спи с ней, а я вам и квартиру оплачу»?

— А что тут серьёзного? — Николай пожал плечами, делая глоток пива. — Бизнес. Я покупаю себе покой. Ты получаешь халяву. Она — объект своих детских грёз. Все в плюсе.

— Но как это... технически? — Евгений всё ещё не мог поверить в реальность происходящего.

— Очень просто. Приходишь к нам в гости в субботу. Я всё устрою. Сыграем небольшую сценку. Главное — не ударить в грязь лицом. Деньги за аренду я переведу на счёт хозяйки квартиры в понедельник, как только убежусь, что всё прошло успешно.

Он говорил спокойно, как о планировании ремонта. В его глазах не было ни ревности, ни злобы. Лишь холодный, практический расчёт. Наталья для него превратилась в проблему, которую нужно решить. А Евгений был удобным инструментом для утилизации.

Евгений помолчал, разглядывая мутный напиток в своём стакане. Шесть месяцев бесплатной жизни. И женщина, которая, судя по всему, всё ещё по нему сохнет, а потому бонусом иде к квартире секс. Соблазн был слишком велик. Его собственная жизнь была серой чередой кредитов и скучной работы. Это был выигрышный лотерейный билет.

— Ладно, — кивнул он наконец. — Я в деле.

Николай коротко улыбнулся, без тепла.

— Отлично. Значит, в субботу. Будет интересно.

Он допил своё пиво, оставил на столе деньги за оба напитка и вышел, не оглядываясь. Воздух на улице был прохладным и свежим. Он чувствовал себя не подлецом, а стратегом, нашедшим изящный выход из тупика.

Он не предавал Наталью. Он просто передавал её с рук на руки, как обузу.

И в голове его не было ни капли сомнения. Это было гениально. И это было единственно верное решение.

Суббота. Николай позвонил Наталье с утра, сказал, что хочет поговорить. Голос у него был ровным, безразличным. Она согласилась, в её ответе сквозила настороженная надежда —

может, передумал, может, осознал.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Когда он пришёл, квартира сияла чистотой. На столе стоял чайник, пахло свежей выпечкой. Наталья была в своём лучшем домашнем халате, а под ним скорее всего её лучшее кружевное бельё, волосы уложены, на лице — макияж, тщательный, но не кричащий. Она пыталась воссоздать идиллию, картинку из журнала, но в её глазах читалось напряжение дикого зверя, загнанного в угол.

Николай вошёл, кивнул, разулся. Сел на стул в гостиной, положил ногу на ногу.

— Присаживайся, — сказал он. — Сейчас будет ещё один гость.

— Кто? — насторожилась она.

— Увидишь. Сюрприз.

Он не смотрел на неё, изучал узор на обоях. В воздухе повисло тяжёлое, гулкое молчание. Наталья нервно поправляла складки на халате.

Звонок в дверь прозвучал как выстрел. Николай поднялся, не спеша прошёл к двери и открыл. На пороге стоял Евгений. Он был в чистой, но немодной рубашке, старался выглядеть уверенно, но его выдавали чуть дрогнувшие пальцы, сжимавшие красивую, явно купленную для случая бутылку вина.

— Проходи, — Николай отступил, пропуская его внутрь.

Наталья застыла на краю стула. Её лицо выражало полную, абсолютную неспособность понять происходящее. Она смотрела на Евгения, потом на Николая, потом снова на Евгения. Её губы беззвучно шевельнулись.

— Женя... — наконец выдохнула она. — Что ты... здесь делаешь?

Евгений неуверенно улыбнулся, протянул ей бутылку.

— Привет, Наташ. Давно не виделись. Коля пригласил.

Николай тем временем уже достал из шкафа три бокала, поставил их на стол с негромким стуком.

— Садитесь, — его тон был гостеприимным, но в этой гостеприимности сквозила ледяная сталь. — Выпьем. Поговорим.

Они сели. Неловкость висела в воздухе густым, почти осязаемым туманом. Первый тост предложил Николай. Он поднял бокал.

— За старых друзей. И за новые возможности.

Выпили. Вино было кисловатым, тёрпким. Наталья делала маленькие глотки, не сводя с Евгения растерянного взгляда. Тот пытался шутить, рассказывать что-то о работе, но шутки выходили плоскими, а рассказы — скомканными. Николай молча слушал, изредка кивая. Он ждал, когда алкоголь сделает своё дело, когда лёд растопится хотя бы наполовину.

Когда бутылка опустела наполовину, а напряжение слегка смягчилось, Николай поставил свой бокал на стол. Звук был тихим, но в наступившей тишине он прозвучал как удар гонга.

— Ну что ж, — начал он, и его пальцы, сжимавшие край стола, выдавали напряжение. Он тоже нервничал, ставя все на одну карту. — Пора переходить к делу. Я знаю, Наташа, что Женя тебе когда-то нравился. Очень. Я помню твои рассказы.

Наталья резко покраснела, потом побелела. Она хотела что-то сказать, но он не дал ей и рта раскрыть.

— И я знаю, что мне с тобой больше не по пути. Совсем. Я ухожу. Окончательно. Но я не хочу, чтобы ты страдала. И я знаю, что Жене сейчас несладко — с работой, с жильём.

Он перевёл взгляд на Евгения. Тот сидел, застыв, с бокалом в руке, и в его глазах мелькнула паника.

— Поэтому я предлагаю компромисс, — голос Николая был ровным, но речь стала быстрее, почти настойчивой. — Вы остаётесь здесь. Вместе. Я оплачиваю аренду за полгода вперёд. Сегодня же. Вы получаете шанс. Наташа — наконец-то быть с тем, кто ей всегда нравился. Женя — крышу над головой и хорошую компанию. А я... — он развёл руками, — я получаю свой покой. Чистый, без звонков и истерик. Все в выигрыше.

В комнате воцарилась тишина, которую можно было резать ножом. Наталья сидела, выпрямившись, её лицо было маской из шока, обиды и какого-то дикого, невероятного недоумения. Она смотрела на Николая, будто видела его впервые.

— Ты что, это... продаёшь меня? — её голос сорвался на шепот.

— Я ничего не продаю, — холодно парировал Николай. — Я предлагаю решение, которое устраивает всех. Ты же сама говорила, каким он был классным. Вот он, твой шанс. Бери.

Он встал, отодвинул стул.

— Я пойду. Вещи свои я уже вынес. Ключи оставлю. Женя, жди перевод. Наташа... — он на мгновение встретился с её взглядом, полным ненависти и боли, и тут же отвел глаза, — будь счастлива. С тем, с кем всегда хотела.

Он повернулся и пошёл к выходу. Его шаги по паркету отдавались в полной тишине. Он не оборачивался. Дверь открылась и закрылась с тихим, но окончательным щелчком.

Дверь закрылась с тихим, но окончательным щелчком.

В квартире повисла гробовая тишина, густая и давящая. Наталья сидела, не двигаясь, глядя в пустоту перед собой.

Он заплатил за меня. Как за вещь. Как снять квартиру на полгода и взять в придачу женщину. Я ему настолько противна, что он даже не ушел — он сдал меня с рук на руки, с предоплатой.

Унижение жгло ее изнутри, сухим, едким пламенем.

Евгений сидел напротив, сжимая в ладонях колени.

Ну и театр. Но шестимесячная аренда... И она... Посмотри на нее. Сидит, как разбитая.

Он подошел к ней, опустился перед ней на колени на пол, заставив ее опустить на себя растерянный взгляд.

— Вот так вот, малыш, и бывает, — тихо сказал он. — Неожиданно. И больно.

Этого было достаточно. Плотина прорвалась. Наталья содрогнулась, и из ее груди вырвался сдавленный, горловой звук, а за ним — рыдания, надрывные, безутешные, сотрясавшие все ее тело. Евгений встал, его движения были теперь увереннее. Он легко подхватил ее под колени и спину, усадил к себе на колени, прижав к своей груди. Она не сопротивлялась, ее тело обмякло, и она плакала, плакала, уткнувшись лицом в его немодную рубашку.

Он не знал, что говорить. Поэтому он шептал шаблонные, заезженные нежности. «Тихо, все хорошо... Я тут... Все пройдет...». Его рука медленно, кругами водила по ее спине, чувствуя, как под тонкой тканью халата вздрагивают ее лопатки.

Всхлипы постепенно стихли, превратившись в прерывистые вздохи. Она сидела у него на коленях, изможденная, пустая. Ей нужна была хоть какая-то опора в этом рушащемся мире, даже в лице этого человека. Его прикосновения были не страстными, а неуверенными, будто он и сам не понимал, что делает. А она... она позволяла. Потому что это было проще, чем думать. Потому что в этом физическом контакте было хоть какое-то подтверждение того, что она еще жива, а не просто разменная монета в чужой сделке.

И тут она почувствовала это — его эрекцию. Она попыталась отодвинуться, что-то прошептать, но он не дал ей договорить. Его ладонь коснулась ее щеки, пальцы вцепились в волосы у затылка, и он закрыл ее рот своим поцелуем.

Это был не нежный поцелуй. Это был захват. Утверждение. Закрепление сделки. В её губах еще чувствовалась соль слез, а его язык был настойчивым и требовательным. Она на мгновение замерла.

Теперь я официально «бывшая, которую передали по наследству».

А потом он подхватил ее на руки — она была легкой — и понес в спальню.

Его руки скользнули под тонкую ткань ее халата, и кожа под его ладонями запылала. «Ты вся дрожишь», — прошептал он у нее в волосах, и его голос был низким, густым, обещающим забвение. Каждое прикосновение было тщательно выверенным ударом по ее обороне — палец, скользящий по ключице, ладонь, обжигающая бедро, губы, выписывающие сложный узор на ее шее. Он не торопился, заставляя ее тело, онемевшее от шока, пробудиться и запеть под его пальцами. Оно отзывалось предательски — мурашками, учащенным дыханием, влажным жаром, проступающим в самых сокровенных местах.

Глупая, девичья часть моего мозга прошептала бы: «Принц на белом коне…». Но принц не платит за квартиру вперед. Спасибо, Коля, ты даже любовь мою субсидируешь.

Обида, горячая и едкая, подкатила к горлу, но она сглотнула ее, позволив вместо этого подняться волне цинизма.

Отлично. Мой романтический вечер спонсирован бывшим парнем.

Евгений уложил её поудобнее для себя на кровать и вошел в неё —

Итак, товар принят новым владельцем,

— с горькой усмешкой подумала она.

Когда он вошел в нее, она зажмурилась, ожидая, что боль и унижение наконец прорвутся. Но вместо этого пришло… облегчение.

Ну вот и все.

Его движения были... нормальными. Не божественно, не ужасно. Просто… секс.

По крайней мере, не хуже, чем с Колей в последнее время.

А потом он посмотрел на нее. Не с жалостью, не с торжеством. А с таким же потерянным и непонимающим взглядом. И ее саркастичный щит дал трещину.

Черт. Он же тоже не знает, что делает. Мы оба тут дураки в этой пьесе абсурда, которую сочинил Николай.

Ее руки сами потянулись к его плечам — не для страсти, а чтобы хоть как-то зацепиться за реальность в этом сумасшедшем мире.

Ладно, — капитулировала она перед самой собой. — Сегодня я позволяю себе эту глупость. Завтра разберемся.

Когда все закончилось, они лежали в тишине. Обида никуда не делась, она клубилась где-то глубоко внутри, но сейчас ее прикрывал слой странного, уставшего спокойствия.

— Только чтобы носки по всей квартире не валялись, — выдохнула она в потолок. — С меня хватит одного такого экземпляра.

Уголок его губ дрогнул.

— Будет исполнено.

Так прошла их первая ночь. Она не была романтичной. Она была пошлой, нелепой и циничной. Но в своем кривом зеркале она дала им передышку. И, возможно, шаткое перемирие.

глава 8. Новая реальность

Прошло чуть больше недели. В воздухе уже витал май, тёплый и обманчивый, пахло растаявшей грязью, тополиным пухом и обещанием скорого лета. Александр, движимый каким-то нездоровым любопытством, в воскресенье поехал к Наталье. В руке он сжимал пакет с двумя банками консервированных ананасов — абсурдный, не несущий никакой смысловой нагрузки жест.

Все приходят с конфетами, с вином. А я — с ананасами. Я не такой, как все. Может, она это оценит?

Другая, более настойчивая мысль шептала:

А может, Николай одумался? Может, та безумная сцена закончилась ничем, и теперь она одна, и ей снова нужна моя помощь?

Он поднялся по знакомому пролету, пахнущему старой штукатуркой, жареной картошкой и чужими жизнями, и нажал на звонок. Вместо Натальи дверь открыл незнакомый парень. Высокий, немного сутулый, в дорогих джинсах и с голым торсом. В одной руке он держал кусок пиццы, в другой — банку с энергетиком.

Александр замер, сжимая в руке пакет с ананасами. Мозг отказывался обрабатывать информацию. Он увидел не просто мужчину — он увидел деталь, не вписывающуюся в его картину мира: выходной день, полуголый парень, расслабленная поза, — словно этот человек здесь свой.

— Наталья... дома? — наконец выдавил он, и его собственный голос показался ему писклявым и чужим.

Парень лениво обернулся, крикнул вглубь квартиры:

— Наташ! К тебе!

Из спальни вышла Наталья. На ней был ее любимый тонкий шелковый халат цвета спелой вишни. Он запомнил его, когда она хвасталась девчонкам на работе его покупкой.

По тому, как ткань облегает ее бедра, по открытому вырезу на груди, было ясно, что под ним нет ничего. Волосы были растрёпаны, на лице — следы усталости, но в глазах стояло какое-то новое, сложное выражение — не то растерянность, не то вызов. От неё пахло сном, чужим одеколоном и сексом.

— Саш... Привет, — сказала она, и в ее голосе прозвучала неуверенность.

Они стояли втроём в тесной прихожей. Александр переводил взгляд с Натальи на незнакомца, и в голове у него медленно, с трудом, рождалось единственно возможное, но совершенно невероятное объяснение.

Это не гость. Он здесь живёт.

— Это... Женя, — Наталья мотнула головой в сторону парня, избегая смотреть Александру в глаза. — Евгений. А это Александр, мой... друг.

Евгений кивнул и сделал глоток из банки.

— Привет.

— А Коля? — спросил Александр, и в его голосе прозвучало не беспокойство, а чистое, неподдельное изумление.

Наталья и Евгений снова переглянулись.

— Коля... — начала Наталья и запнулась. — Он... ушёл. Окончательно. Неделю назад.

Она не стала ходить вокруг да около. Глядя куда-то в сторону, словно зачитывала странный репортаж, она рассказала ему всё. Как Николай привёл Евгения. Как объявил, что уступает ему место. Как предложил оплатить им полгода аренды вперёд. «Рокировка», — с циничной простотой назвал он это.

Александр слушал, и его лицо постепенно теряло всякое выражение.

А что, так... так можно было?

— пронеслось у него в голове главным, оглушающим камертоном.

Просто... найти замену. Оплатить её авансом. И уйти. Чисто, без истерик.

Он смотрел на Евгения, который спокойно стоял, жевал пиццу и попивал газировку, на Наталью, пытавшуюся сохранить остатки достоинства, и понимал: старые правила больше не работали.

— Понятно, — наконец сказал Александр, и в его голосе звучало лишь глубочайшее, почти философское удивление.

Он посмотрел на пакет с ананасами в своей руке. В этой новой реальности они выглядели не просто нелепо, а как артефакт из другой, наивной и безнадёжно устаревшей цивилизации.

— Ладно... Не буду мешать, — он отступил к двери, чувствуя, как асфальт его старых убеждений уходит из-под ног. — Всего... хорошего.

И вышел.

Спустя пару недель Наталья позвонила ему сама.

— Саш, привет, извини что беспокою. У нас тут небольшая проблема... Мы купили шкаф, сборный. А собрать его... ну, не очень получается. Ты не мог бы заскочить, помочь? Ты же у нас мастер на все руки.

Александр почувствовал странный, щемящий укол в груди.

Его снова звали не как друга, не как мужчину, а как «мастера на все руки». Удобного, компетентного и бесплатного.

Но где-то в глубине шевельнулась слабая, жалкая надежда.

А вдруг? Вдруг сейчас, на фоне этого беспомощного Жени, она увидит во мне не только руки?

— Ладно, — согласился он. — Заеду сегодня вечером.

В квартире его встретила картина мирного, но абсурдного быта. В центре гостиной лежали вскрытые картонные коробки. Евгений сидел на полу с инструкцией в руках, на его лице было выражение искреннего и полного недоумения.

— О, Саша, наконец-то! — Наталья встретила его с облегчением. — Смотри, вроде бы всё просто, а ничего не сходится.

Александр кивнул, снял куртку. Он чувствовал себя хирургом, которого пригласили на сложную операцию. Он работал быстро и точно, его движения были выверенными, каждый ровно пригнанный фасад был безмолвным укором беспомощности Евгения.

Вот он, настоящий мужчина. Не тот, кто носит дорогие джинсы, а тот, кто может создать вещь.

Тот сдался, отошел к дивану и уткнулся в телефон. Наталья же крутилась вокруг, её восхищение росло.

— У тебя просто золотые руки, Саш! — воскликнула она. — Я бы сама неделю тут мучилась.

Александр кивнул, смахивая со лба пот. В этот момент он чувствовал себя победителем. Его самооценка, растоптанная неделю назад, снова поползла вверх.

Работа была закончена. Белый, громоздкий шкаф гордо стоял у стены.

— Спасибо тебе огромное! — сказала она искренне. — Давай выпьем за твои золотые руки? У нас как раз вино есть. Хорошее.

Они переместились на крохотную кухню. Места было мало. Александр сел на один стул, ощущая приятную мышечную усталость. Евгений — на второй. Наталья, недолго думая, устроилась у него на коленях, обвив руками его шею, и прижалась щекой к его плечу.

Он пахнет дорогим одеколоном и чужим потом,

— мелькнуло у нее в голове.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Идиллия длилась ровно до третьего глотка вина. Потом пальцы Евгения, лежавшие на ее бедре, пришли в движение. Легкое, почти невесомое касание скользнуло по шелку.

Он такой сильный... И пахнет так приятно, не как Саша, пахнет потом и стройматериалами,

— подумала Наталья, ее дыхание стало чуть глубже.

И Саша... Он же смотрит на нас... Ну так смотри. Полюбуйся.

Она прижалась к Евгению, устраиваясь поудобнее. Потом его губы коснулись её шеи. Не просто прикоснулись — они прилипли к ее коже, влажные и горячие от вина, и медленно поползли вниз, к ключице. Она засмеялась тихо, но в горле у нее уже стоял комок.

Его губы... Все те же, чуть шершавые,

— пронеслось в ее сознании.

И так уверенно...

Александр сидел, сжимая в пальцах ножку бокала, и чувствовал, как по его спине ползет ледяной пот. Он пытался смотреть в окно, но его взгляд, предательский и жадный, снова и снова возвращался к ним.

И тогда Евгений, не отрываясь от ее шеи, медленно, почти лениво, двинул ладонью под халатом вверх.

Шелк... Тонкий-тонкий шелк,

— с наслаждением регистрировал он тактильные ощущения.

И под ним — ничего. Совсем ничего.

Его пальцы скользнули по ее ребрам, ощутили учащенную дрожь сердца под тонкой кожей, и поднялись выше, к груди.

Его большой палец нашел её сосок, замер на секунду, прислушиваясь к ее резкому, шипящему вдоху. А затем начал медленные, круговые движения, явственно обрисовывая под тканью твердеющий, болезненно чувствительный контур. Вся ее грудь наполнилась тяжестью и жаром, волна стыда и возбуждения прокатилась по телу. Он обхватил ее ладонью, слегка сжал, ощущая, как сосок наливается и каменеет прямо под его прикосновением, сквозь тонкий барьер шелка. А потом его палец вернулся к своему танцу — теперь уже более настойчивому, давящему, растравляющему и без того воспаленные нервы.

Саша... Он же это видит...

— пронеслось в голове у Натальи, и её тело на мгновение окаменело от стыда. Но пальцы Евгения были безжалостны в своей настойчивости, а вино и память о прошлой ночи разжигали в низу живота знакомый, предательский жар. Она сдалась, позволив телу прогнуться в его ладони, подставляя грудь под его ласку еще больше.

"Пусть видит... Пусть знает, что у меня теперь все по-настоящему... Что я желанна..."

Евгений смотрел прямо на Александра поверх её плеча, и в его глазах читалось не вызов, а спокойное, почти научное любопытство.

Интересно, сколько он еще выдержит?

— равнодушно подумал он, усиливая нажим, чувствуя, как ее тело отзывается новой судорожной волной трепета.

Сидит, бедолага, с каменным лицом. Думает, что он тут благодаря своим "золотым рукам". А на самом деле он просто обслуга. Бесплатная. Смешно.

Александр сидел, и в горле у него стоял ком. Он видел, как тонкая ткань халата растягивается под движением его пальцев, как вырисовывается каждый палец, сжимающий ту самую грудь, на которую он боялся даже посмотреть. Он видел, как Наталья закрыла глаза, её губы приоткрылись в беззвучном стоне. Он понимал, что это не спонтанная ласка. Это — демонстрация. Его пригласили сюда, чтобы показать ему его место. Место стороннего наблюдателя. Место «удобного мужчины».

Он поставил недопитый бокал на стол. Звук стекла о пластик прозвучал оглушительно громко.

— Мне пора, — сказал он, и его голос прозвучал хрипло, чужим.

— Что так рано? — с наигранным, хрипловатым от возбуждения удивлением спросила Наталья, не открывая глаз.

Он не ответил. Вышел, не оглядываясь. Дверь захлопнулась с глухим, финальным щелчком. Он стоял на лестничной площадке, прислонившись горящим лбом к холодному бетону, и пытался прогнать из головы это изображение — ее закинутое лицо, его властные пальцы под тканью на её груди. Он помог им. И в награду получил самую четкую, безжалостную инструкцию о своем месте в этой новой иерархии. В самом низу.

Наталья уволилась с работы через месяц после того вечера. Она не звонила ему. Полгода. Александр, сам не понимая зачем, отсчитывал в уме каждый месяц оплаченной аренды. И он дождался. В ноябре, ровно в тот день, когда закончился оплаченный Николаем срок, его телефон завибрировал.

Наталья позвонила ближе к ночи.

— Он уезжает. В Москву. Получил какое-то дурацкое повышение. Говорит, что... что всё это было просто временным вариантом. Что между нами ничего не было! Он ушёл. Бросил меня!

В её голосе звучало не столько горе, сколько яростное, оскорблённое недоумение. Александр слушал, стоя у окна и глядя на огни ночного города.

Теперь она свободна по-настоящему. Её «великая любовь», купленная по скидке, оказалась мыльным пузырём. А если бы она выбрала меня, я бы всё это время был рядом. Настоящий. Надёжный.

— Не переживай, — сказал он теплее, чем планировал. — Всё наладится. Если что — я помогу.

И он начал помогать. Сначала с мелкими бытовыми проблемами, потом просто заходил проверить. Она его дергала часто, а он не мог отказаться - он же вслух ей дал слово, что поможет. А раз слово дал, то его нужно держать.

Он видел, как она тает на глазах. И в этой её слабости он увидел свой шанс. Он не торопился, он просто был рядом. Как прочный, вечный фундамент.

Однажды вечером она вдруг обняла его. Быстро, по-дружески, прижавшись щекой к его груди.

— Спасибо тебе, Саш, — тихо сказала она. — Я не знаю, что бы я без тебя делала. Ты... ты один такой.

В этот момент он был почти счастлив.

Кажется, ещё немного — и всё сложится.

Он молчал, боясь спугнуть этот хрупкий миг. Но миг прошёл. Она отошла и пошла на кухню ставить чайник. А он остался стоять с бешено колотящимся сердцем и тупой уверенностью, что упустил свой главный шанс.

Прошло ещё несколько недель. Тихо и без салютов наступил Новый Год и январь. Он продолжал ходить к ней по выходным, но в её поведении появилась какая-то новая, странная собранность. Она стала меньше жаловаться, чаще отвлекаться на телефон. В ее голосе появились новые, легкие интонации. А потом она встретила его на пороге уже одетая, с дорожной сумкой в руках. В глазах он прочитал решимость и уверенность.

— Саш, ты на минутку, — сказала она ровно. — Я уезжаю. В Москву.

Он стоял, не в силах пошевелиться.

— Надолго? — глупо спросил он.

Она улыбнулась легко и счастливо.

— Не знаю. Наверное... надолго. Там... один человек.. Мы с ним... Он приезжал в командировку на Новый Год...

И Александр всё понял. Пока он терпеливо ждал, чинил её краны и выслушивал жалобы, она уже строила новую жизнь. Находила нового «человека».

Он молча кивнул.

— Удачи, — выдавил он.

— Спасибо за всё, — она снова быстро обняла его, и ее прикосновение обожгло его, как раскалённое железо.

Потом она закрыла дверь, повернула ключ и пошла прочь, её каблуки отбивали чёткий ритм по бетонным ступеням. Ритм её новой, начинающейся жизни.

Александр остался стоять в полной тишине. Он снова оказался у разбитого корыта. На этот раз он был просто дураком, который полгода подряд носил воду в решете, наивно веря, что из этого что-то вырастет. Последняя надежда оказалась булыжником, который он таскал на своей шее. И теперь, когда его сбросили, он почувствовал и облегчение и оглушительную, унизительную пустоту.

Глава 9. Оксана. Навязчивый образ

Опустошенный отъездом Натальи, Александр в пятничный вечер волочился в бар, где уже сидели Николай и Дмитрий. За вторым пивом его молчаливая подавленность стала слишком явной.

— Ну что ты как в воду опущенный? — хлопнул его по плечу Николай. — Опять на какую-то дуру нарвался?

Александр мрачно вздохнул. Рассказывать про свои полгода тщетного дежурства и финальное унижение было слишком больно и унизительно. Он выдохнул общую, размытую жалобу:

— Да все они... Одни проблемы. Ищешь что-то нормальное, а в итоге либо используют, либо сбегают.

— Бро, да забей ты! — Дмитрий отхлебнул пива и смахнул пену с губы. — Не заморачивайся. Их, баб, как грязи. Одна ушла — десять новых придут. Главное, не вешайся ни на одну.

— Это ты-то так говоришь? — с горькой иронией спросил Александр. — А у тебя с Оксаной вроде всё гладко было? «Как у Христа за пазухой»?

На лице Дмитрия появилась гримаса, и он громко хохотнул, но в смехе его слышались нотки злорадства и облегчения.

— Оксана? Да я эту дуру бросил, так надоела!

— Что так? — удивился Александр.

Дмитрий оживился, его глаза заблестели. Он обожал такие истории.

— Представь себе картину, — он отставил бокал и сложил руки, как будто собирался рассказать анекдот. — Лежит она подо мной, я на ней, я считаю, что у нас секс, а она как бревно. Ни шелохнется, ни вздохнет. Как на тренажере в спортзале. Я там, понимаешь, стараюсь, а у самого возбуждение проходит, член падает — хоть стреляйся. Никакой обратной связи!

Николай фыркнул, качнувшись на стуле. Александр слушал, и ему стало неловко от этой откровенности.

— И вот, я все таки кончил, упал не неё, — Дмитрий понизил голос, делая драматическую паузу, — спрашиваю её, шепчу на ушко, типа, «Кисуля, тебе нравится?» А она, — Дмитрий скопировал каменное, безэмоциональное выражение лица, уставившись в пространство, и монотонно, как робот, произнес: — «Я в экстазе».

Николай закатился похабным хохотом, ударяя ладонью по столику. Александр лишь сглотнул. Эта фраза, произнесенная таким тоном, резанула его по живому, вызвав в воображении нелепую и жутковатую картинку.

— Представляешь? — Давился от смеха Дмитрий. — Лежит, как резиновая кукла, с лицом покойника, и выдает «я в экстазе»! Я чуть с нее не рухнул! На следующий день собрал свои шмотки и ушел в закат. Хватит с меня цирка.

— Ну, ты даешь, — покачал головой Николай, вытирая слезу.

— А чего церемониться? — Дмитрий пожал плечами, снова становясь серьезным. — Секс — он как танец. Один ведет, другой ведется. А если вторая половина — мешок с картошкой, то какой в этом кайф? Ты, Саш, тоже не парься. Наша с Колей жизнь только началась! Квартира свободная, девчонок — море. Заходи в субботу, тематическую вечеринку замутим. Забей на всех этих и прочих. Живи проще.

Александр кивнул, делая вид, что согласен. Но внутри у него всё переворачивалось. История Дмитрия, рассказанная с таким циничным весельем, не принесла облегчения. Она лишь добавила новые краски в и без того мрачную палитру его собственных неудач. Оказалось, женщины бывают не только использующими и сбегающими. Они еще бывают... «резиновыми куклами». И все они были непонятны, нелогичны и жили по каким-то своим, неведомым ему законам.

Слова Дмитрия, как заноза, впились в мозг Александру. Он пытался отогнать их, но картинка, рожденная тем вечером в баре, оказалась живее и ярче любых его собственных воспоминаний. Она преследовала его везде.

По дороге на работу, глядя в потолок вагона метро, он вдруг ясно видел: голая Оксана. Не такая, какой он знал её в офисе — с аккуратным макияжем, с губами, подведёнными слишком ярко и томным взглядом с поволокой. Нет. Это была Оксана, лишённая всего — красок, эмоций, жизни. Она лежала голая на застиранной простыне , её тело — неподвижное, неживое, Дима, дергающийся на ней, и её лицо... Лицо было маской. Глаза смотрели в потолок, не видя ничего, губы были сжаты. И из них, ровно, без единой интонации, выходили слова: «Я в экстазе».

Эта фраза звучала у него в голове с идиотской навязчивостью. Он слышал её, когда пытался сосредоточиться на звонках должникам. Она эхом отдавалась в стуке клавиатуры. «Я в экстазе». Это было так нелепо, так жутко и так... абсурдно, что его мозг отказывался это принять. Как можно быть в экстазе и выглядеть при этом как человек, которому только что объявили смертный приговор? Где логика? Где связь между внутренним ощущением и внешним проявлением?

И самое главное — что на самом деле чувствовала в тот момент Оксана? Стыд? Скуку? Отвращение? Или и правда что-то, что её тело и лицо отказались выражать? Эта загадка мучила его сильнее, чем циничный смех Дмитрия.

На следующее утро он столкнулся с ней в коридоре у кулера. Она набирала воду в свою яркую пластиковую бутылку, украшенную блестками. Александр, увидев её, замер. И тут же, как по команде, в голове всплыл тот самый образ: её неподвижное голое тело, монотонный голос. Контраст между реальной, живой, хоть и не самой умной девушкой и тем видением был настолько разительным, что его серьезное лицо вдруг непроизвольно исказила судорожная улыбка. Это была не улыбка радости или интереса. Это был нервный, неуправляемый спазм, гримаса, рожденная внутренним диссонансом.

Оксана подняла на него глаза. Увидела его улыбку. И её собственное лицо мгновенно преобразилось. Настороженность в её глазах сменилась удивлением, а потом — зарождающимся, пробным интересом. Она не видела, чтобы он еще кому-то улыбался так отрыто, так солнечно. Она смущённо улыбнулась ему в ответ, взяла свою бутылку и, чуть более виляя бёдрами, чем обычно, прошла мимо.

Александр остался стоять с глупой улыбкой, медленно тающей на лице. Он понял, что совершил ошибку. Но было уже поздно. Семя было брошено в плодородную, отчаянно жаждавшую внимания почву. И он, сам того не желая, стал садовником, который его полил.

Спустя пару дней на его рабочем столе, аккурат рядом с клавиатурой, появился маленький картонный стаканчик с надписью «Лучшему коллеге!». Внутри плескался холодный кофе «капучино», в который кто-то, судя по всему, щедро добавил сиропа. Александр с недоумением покрутил стаканчик в руках. От кого? Он оглядел отдел. Взгляд его зацепился за Оксану. Она сидела за своим монитором, но он успел поймать на себе её быстрый, украдкой брошенный взгляд, полный затаённого ожидания. Он кивнул ей из вежливости и отставил стаканчик в сторону. Кофе был слишком сладким.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

На следующий понедельник он обнаружил в ящике своего стола, откуда он обычно доставал пачку бумаги для принтера, кривовато свёрнутый в рулон цветной карандашный рисунок. На нём была изображена пара зайцев, сидящих в обнимку под радугой. В углу было выведено неуверенным почерком: «Чтобы поднялось настроение!». Стиль был узнаваемо детским, наивным. Он быстро сунул рисунок обратно в ящик, смахнув со стола несуществующие соринки. По спине пробежали мурашки. Это внимание было таким прямым, таким немудрёным и таким... нежеланным.

Он ловил на себе её взгляд всё чаще. На планерках, в столовой, у кулера. Она не подходила, не заговаривала. Она просто смотрела. И в её глазах читался немой вопрос, смешанный с надеждой. Вся её недавняя бравада и громкость куда-то испарились, сменившись какой-то робкой, девичьей застенчивостью. Это было даже хуже. С громкой и глупой Оксаной он знал, как себя вести — игнорировать. А эта молчаливая, смотрящая на него словно на героя из романтического фильма, вызывала у него лишь растерянность и желание спрятаться.

Пиком всего стала валентинка на 14 февраля. Придя с утра на работу, он увидел её. Конвертик из алой глянцевой бумаги, без подписи, аккуратно положенный поверх папки с отчётами. Внутри — открытка с банальным рисунком в виде сердца, пронзённого стрелой, и текст, явно списанный из интернета: «Ты — самый особенный человек в этом офисе. Хотела бы я найти в себе смелость сказать это вслух».

Он сидел, сжимая в пальцах этот кусочек дешёвого картона, и чувствовал, как по лицу разливается жар. Это была не радость. Это была паника. Ему казалось, что все в отделе смотрят на него, все знают, кто автор этой открытки, и все видят, как он глупо и беспомощно краснеет. Он резко сунул валентинку в самый дальний угол ящика, под стопку старых черновиков, словно прятал улику.

Он не знал, что делать. Объяснять ей? Но что он мог сказать? «Извини, но твой образ в моей голове — это неподвижная кукла, говорящая «я в экстазе» монотонным голосом? Это было невозможно. Игнорировать? Но он уже игнорировал, а это, похоже, только подливало масла в огонь её надежд. В её восприятии он, наверное, выглядел загадочным молчуном, скрывающим свои пылкие чувства.

И чем настойчивее становились её знаки внимания, тем отчаяннее он пытался отгородиться. Он перестал задерживать на ней взгляд, отвечал односложно, старался не оставаться с ней в помещении наедине. Он строил стену, кирпичик за кирпичиком, из вежливого безразличия. А она, казалось, воспринимала эту стену как вызов, который нужно взять упорством и трогательной, наивной настойчивостью. Они играли в разные игры, по разным правилам, и ни один из них не понимал, каковы правила другого.

Стена, которую Александр возводил с таким тщанием, дала трещину в самый обычный вторник. Он зашел в подсобку за пачкой бумаги и застал там Оксану. Она стояла спиной, ее плечи подрагивали. Услышав шаги, она резко обернулась. По ее размазанной туши и мокрым щекам было ясно — она плакала. Она смотрела на него, и в ее взгляде был не просто упрек, а целое обвинение. Немой, но оттого еще более тяжелый вопрос висел в воздухе:

«За что? Что я сделала не так?»

Александр замер на пороге, сжимая в руках пачку бумаги. Внутри у него все сжалось в тугой, неудобный комок. Он хотел сказать что-то — извиниться, объяснить, что это все недоразумение. Но какие слова могли бы помочь? «Мне жаль, что мой друг описал тебя как труп в постели, и теперь я не могу смотреть на тебя без этой картинки в голове»? Это было бы чудовищно. Любая попытка объяснения выглядела бы как насмешка или, что еще хуже, как жестокость.

Он промолчал. Просто стоял, не в силах выдержать ее взгляд, чувствуя, как по его лицу разливается краска стыда. Потом, не сказав ни слова, он развернулся и вышел, оставив ее одну в полумраке подсобки среди полок с канцелярией. Он слышал, как за его спиной ее сдавленное всхлипывание возобновилось с новой силой.

Этот случай окончательно поставил его в тупик. Он чувствовал себя последним подлецом, который разбивает сердце наивной девушке. Но что он должен был делать? Притворяться? Делать вид, что ее внимание ему приятно? Начать встречаться с ней из жалости, чтобы потом, в самый неподходящий момент, его мозг услужливо подсунул бы ему тот самый образ с монотонным «я в экстазе»? Он не мог заставить себя испытывать то, чего не было.

Он пытался анализировать ситуацию, разложить ее по полочкам, как учил дядя Коля. Он был вежлив. Он не давал обещаний. Он не флиртовал. Он лишь однажды неудачно улыбнулся. Разве этого достаточно, чтобы вызвать такую бурю чувств? По его, александровской, логике — нет. Но женская логика, очевидно, работала иначе. Она строилась на намеках, на полутонах, на том, что не было сказано, но, как ей казалось, было понятно.

Он видел, как Оксана старается. Как она ловит его взгляд, полный надежды, и как эта надежда гаснет, когда он тут же отводит глаза. Он видел, как она медленно угасает, как ее некогда громкий смех сменился напряженной тишиной. И он ничего не мог с этим поделать. Любое его действие — будь то внимание или игнор — лишь усугубляло ситуацию.

Он сидел вечером в своей мансарде и понимал, что зашел в совершеннейший тупик. Он не мог сделать шаг вперед и не мог отступить, не причинив еще большей боли. Все его попытки быть «правильным», следовать неким ясным, мужским принципам, разбивались о сложный и абсолютно нелогичный мир отношений. Девушки, которых он хотел, не замечали его «правильности». А та, что заметила, увидела в нем не то, что он есть на самом деле, а некий романтический миф, созданный ее собственным воображением.

Он был заложником чужой иллюзии и заложником собственного непонимания. И единственным выходом из этого тупика оказалось просто сидеть и ждать, пока эта буря чувств в душе другой человека не утихнет сама собой.

Глава 10. Пленник правил

— Ну что, тусовщик, теперь будешь как король жить? — Николай развалился на новом диване Дмитрия, с завистью оглядывая просторную гостиную.

Дмитрий сиял. Повышение на работе и эта двушка казались ему пропуском в новую жизнь.

— Будем посмотреть, — многозначительно ухмыльнулся он, поправляя воротник модной рубашки. — Главное — правильная подача. Музыка, вино, атмосфера... Девчонки сами на шею кидаться будут.

Александр молча сидел в углу, сжимая в руках бутылку пива.

Наверное, это и правда работает. Создать веселье — и ты в центре внимания. Проще, чем выслушивать чужие проблемы и чинить краны.

Первые пятницы в новой квартире Дмитрия оправдали все ожидания. Девушки и правда вились вокруг него, как мотыльки вокруг огня. Но однажды вечером всё пошло не по плану.

— Ты чего такой кислый? — Николай подсел к Дмитрию, который мрачно смотрел в стену, игнорируя громкую музыку и смех.

— Да вон та блондинка... — Дмитрий мотнул головой в сторону хохочущей девушки, и его лицо исказилось от брезгливости. — В прошлую пятницу осталась. А сегодня пришла, будто ни в чем не бывало. И привела эту... рыжую. — Он поморщился, как от зубной боли. — От одной неприятно из под юбки пахнет, а у другой... — он сглотнул, понизив голос до шепота, — я сейчас в туалете с неё трусы снял, а у нее там сыпь по всему телу, я случайно задел. Наверняка это заразное.

Николай присвистнул:

— Ну и везе́ние. Цельный букет.

— Какой еще букет! — Дмитрий резко встал, сжав кулаки. В его глазах горела не стыд, а чистая, яростная паника. — Это же кошмар! Я с ними... Я же ко всей этой заразе теперь прикоснулся!

Он больше не мог сидеть на месте. Метался по комнате, не глядя на гостей, не отвечая на вопросы. Вечеринка для него была уже окончена. Едва последний гость переступил порог, Дмитрий, не говоря ни слова, сорвал с кровати простыни, скомкал их и запихнул в мусорный пакет. Его движения были резкими, отрывистыми. Потом он схватил бутылку со спиртом и начал протирать дверные ручки, столы, все поверхности, к которым могли прикасаться "заразные" гости. Его пальцы нервно теребили край футболки.

— Всё! — прорычал он в пустоту, заливая в раковину недопитое дорогое вино. — Конец цирку! Больше никаких тусовок! Лучше одному сидеть, чем подхватить какую-нибудь дрянь!

Но Николай уже успел распробовать вкус быть душой компании. Пока Дмитрий дезинфицировал квартиру, он размышлял: А что, если не просто пьянка? Что, если сделать что-то... с идеей?

— Слушай, — как-то вечером Николай заглянул к Дмитрию. — Раз ты завязал, давай я у себя соберу народ. Не просто попить, а... с тематикой.

Дмитрий лишь махнул рукой, не отрывая взгляда от своих рук, которые он мыл в третий раз за час:

— Да ради бога. Только предупреди их мыться перед приходом. И анализы чтобы были в порядке.

Тематические посиделки у Николая имели успех. Его однокомнатная квартира была забита до отказа, но атмосфера здесь была совершенно иной, чем у Дмитрия.

— А вот если брать правила D&D, — горячо спорил долговязый парень в очках, — то эльфийский лучник должен получать бонус к меткости, это же логично!

— Нет, — возражал ему коренастый парень с бородой, — главное — баланс! Иначе все будут играть только эльфами.

В углу две девушки с восторгом разглядывали самодельный кожаный наруч, который кто-то принес похвастаться.

— Смотри, какая филигранная работа! — восхищалась одна из них. — Интересно, где они находят кожу для таких поделок?

Николай парил в центре всего этого, как рыба в воде. Он не командовал, а направлял.

— Кстати, о доспехах, — обратился он к компании, собравшейся вокруг наруча. — кольчугу не обязательно из гроверов собирать, можно из алюминия пружину свить и в кольца нарезать.

— А на мечах где рубиться будем? — спросил кто-то из толпы.

— В лесу за стадионом отличная полянка, — моментально среагировал Николай. — В субботу собираемся, если хотите — приходите. Только деревянные мечи, договорились? Без травм.

Александр, заглянувший на полчаса, стоял в дверном проеме и наблюдал.

Он не пытается никому понравиться. Он просто... знает, что сказать. И все тянутся к нему. Он не ждет приглашения в чужую жизнь — он создает свою и зовет других в нее.

— Ну что, — Николай подошел к Александру с бутылкой пива. — Пойдешь с нами рубиться на мечах за орков?

Александр покачал головой:

— Я лучше посмотрю.

Он смотрел, как Николай оживленно рассказывал о преимуществах двуручных мечей, как спорил о сюжетных поворотах "Властелина колец", как создавал вокруг себя пространство, где всем было интересно.

Николай ни красавец, ни богач. Но почему же тогда девушки смотрят на него с азартом?

Он не нашел ответа.

Александр сидел на своей кровати в мансарде. В доме было тихо, только ветер завывал за стенами, словно отражая вой в его собственной душе. Он просто сидел и смотрел в темноту, а в голове бесконечной, мучительной петлей прокручивались одни и те же картины.

Не связные мысли, а обрывки чувств и образов:

Инга. Ее горячее, отзывчивое на каждое прикосновение тело. И ледяной, равнодушный взгляд утром. Слово «никто», прозвучавшее из-за двери.

«Я думал, это страсть. А это была просто... физиология. Как поесть или поспать. Для нее — точно. Для меня... Для меня это было единственное, что получилось. Но и это оказалось обманом».

Наталья. Ее холодная щека в последний поцелуй. Соль ее слез, когда она плакала у него на плече. И пустота в ее глазах, когда она говорила: «Я уезжаю. В Москву».

«Я был нужен, чтобы выслушивать и чинить. А когда стало совсем плохо — чтобы быть подушкой. Но тем, с кем уезжают в новую жизнь, становятся другие. Не я».

Оксана. Ее испуганные, полные слез глаза в подсобке. И этот дурацкий, навязчивый образ, вбитый Дмитрием: неподвижное тело и монотонное «я в экстазе».

«Я даже ничего не сделал. Просто неудачно улыбнулся. А она уже все придумала. И теперь я виноват. Всегда я в итоге виноват».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Коллеги. Их быстрые, скользящие мимо взгляды. Слова Кати из маркетинга, которые он случайно подслушал: «Странный он какой-то. Не мужчина, а монах».

«Я пытался быть правильным, не лезть. А в итоге стал пустым местом. Мебелью».

Потом в эту кашу из собственных неудач ворвался образ Николая.

Николай не слушает чужие проблемы — он рассказывает про заброшенные заводы.

Николай не чинит краны — он предлагает рубиться на деревянных мечах.

Николай не пытается быть удобным — он создает вокруг себя мир, в который другим хочется прийти.

Но почему же тогда девушки смотрят на него с азартом?

Он не нашел ответа.

Александр встал и подошел к маленькому зеркалу. Его лицо было не просто напряженным. Оно было пустым. Он пытался изобразить улыбку, как у Николая — широкую, уверенную. Получилась жутковая гримаса.

Не мое. Это никогда не будет моим.

Он попытался представить, что говорит девушке не "Я могу тебе починить кран", а "Давай съездим на озеро, говорят, там классно". Но даже в воображении это звучало фальшиво и глупо.

Все равно придет тот, с кем она уедет в Москву. Или испугается, что я маньяк.

Александр окончательно перестал ходить на вечеринки к Николаю. Сначала тот приглашал его по старинке — через общих знакомых или просто забегая после работы:

— Саш, в субботу карту подземелий для новой кампании чертим! Заходи, с тактикой поможешь!

— Не могу, — коротко отвечал Александр, слыша за спиной одобрительное кряхтение дяди Коли, одобрявшего его отказ от «дурацких игрищ».

Все равно я там лишний. Стоять, как мебель, и смотреть, как у других все получается.

После третьего отказа Николай заглянул к нему в мансарду лично.

— Ты чего в монастырь собрался? Мир-то снаружи есть, — он смотрел на Александра без обычной насмешки, почти с жалостью.

Александр ничего не ответил, Николая развернулся и ушел. Звонки прекратились.

И правильно.

На работе Саша окончательно замкнулся в себе. Теперь он не просто молчал — он физически отгораживался: ставил между мониторами стопку папок, приходил на обед на пятнадцать минут позже всех и садился за отдельный столик. Когда мимо проходила Оксана, он не просто отводил взгляд — он делал вид, что разбирает документы, перекладывая бумаги с необычайным усердием.

Лучше пусть думают, что я странный, чем снова что-то не так поймут.

Однажды она все же решилась оставить на его столе записку с приглашением в кафе, но он, не читая, смял ее и выбросил в урну у выхода.

Не надо мне твоей жалости.

Перелом наступил случайно, в одну из суббот, когда он зашел в гаражный кооператив помочь дяде Коле с машиной. Возле ворот он столкнулся со своим бывшим одноклассником Славкой. Тот, весь сияющий, вылезал из потрепанной, но бодрой «Волге».

— Сашка, ты ли это? — обрадовался Славка. — Давно не виделись!

Разговорились. Оказалось, Славка уже год как таксует по вечерам.

— Деньги? — Славка многозначительно похлопал по кошельку. — Не нефтяной магнат, конечно, но в месяц чистыми больше, чем у тебя в конторе, наверное, выходит. А главное — свобода. Захотел — поехал, не захотел — дома сидишь.

Но самое главное было впереди.

— А бабы, братан... — Славка подмигнул. — Это тебе не в клубах знакомиться. Садятся к тебе в салон ночью, одна другой краше. Напившиеся, веселые, одинокие... Разговоришься, подвезешь куда надо... Бывало, и телефоны оставляли, и потом... — он сделал многозначительную паузу, — встречались. Бесплатно катались, между прочим.

Эта история запала Александру в душу.

Такси. Свободный график. Деньги. И главное — постоянный поток новых женщин, которые сами садятся в твою машину, где ты хозяин положения. Не нужно никого подкатывать, придумывать темы для разговора, бояться отказа. Они сами приходят. Вернее, садятся.

Идея овладела им целиком. Это был не просто побег от офисной рутины. Это был стратегический маневр.

Я получу власть над пространством, независимость и, возможно, тот самый лёгкий, ни к чему не обязывающий успех у женщин, который никак не давался мне в обычной жизни.

В последнюю субботу месяца он целенаправленно зашел в автошколу. В коридоре пахло машинным маслом и старым линолеумом. Пожилой мужчина в форменной рубашке за стойкой протянул ему бланк заявления:

— Теория — понедельник-среда с шести до девяти. Вождение — по записи. Медсправку принесете.

Александр исписал бланк ровным почерком, стараясь не выходить за границы клеточек.

Начало. Теперь все будет по-другому.

Дома он положил на тумбочку учебник ПДД в синтетической обложке, пахнущий типографской краской. Рядом — две общие тетради в синих обложках для конспектов.

В понедельник он сидел в классе за партой, похожей на школьную, и слушал инструктора. Тот монотонно читал:

«1.1. Настоящие Правила дорожного движения устанавливают единый порядок...»

Александр выводил в тетради: «Проезд перекрестков. Преимущество...» Ручка скрипела по бумаге, заполняя пустоту.

Здесь не будет места обидам или непониманию. Здесь — знаки, разметка, штрафы. Нарушил правило — лишили прав. Все честно. Все предсказуемо.

После занятий он шел домой через безлюдные улицы, повторяя про себя: «Обгон запрещен на мостах... Высадка пассажиров только справа...» Слова складывались в стройную систему, где не оставалось места ни Наталье, ни Оксане, ни собственному бессилию. Он представлял себя за рулем, уверенного, молчаливого водителя, в салон к которому садятся незнакомки.

Может быть, одна из них... Наконец-то...

По вечерам он заучивал билеты, водя пальцем по схемам перекрестков, а за стеной дядя Коля что-то строгал, будто вырезая новый, более простой мир — мир, где все проблемы решались молотком и следование правил "настоящего мужика".

Глава 11. Ольга

Он заметил её в самой глубине коридора поликлиники, у окна, за которым хлестал мартовский дождь со снегом. Она стояла, скрестив тонкие руки на груди, и смотрела в мокрое стекло больничного холла, словно ждала, что оттуда явится ответ на все её вопросы. Хрупкая. Красивая. Не высокая, ростом ему по плечо.

Как ребенок.

Она как раненая птица. Ей нужна помощь. Ей нужна защита.

Внутри что-то ёкнуло, знакомый и болезненный спазм надежды. Он уже видел, как берёт её под руку, уводит от этого уныния, как её грустные глаза наполняются благодарностью, а затем и чем-то большим.

— Вам тоже настолько не терпится попасть в этот рай? — услышал он свой собственный голос, неестественно громкий.

Она медленно обернулась. Большие, светло-серые глаза, действительно полные какой-то бездонной тоски, осмотрели его с ног до головы. В них не было ни испуга, ни раздражения, лишь усталое любопытство.

— Я просто жду, — тихо ответила она.

Её голос, немного низкий, но такой женственный, с небольшой хриплостью простуды. Словно электрический ток прошел по его телу от её голоса.

— А я — Александр. Медкомиссию прохожу, на права. — Он почувствовал, что говорит как идиот, но остановиться уже не мог. Поток слов лился сам собой, подогреваемый её молчаливым вниманием. — Говорят, с непогодой повезло — народу меньше. Хотя в этой клинике, кажется, всегда аншлаг. Как будто всё население города разом решило заболеть. Прелесть.

Уголки её губ дрогнули в подобии улыбки.

— Ольга. Я журналистка. Точнее, пока только стажёрка в местной газетёнке. Пишу о пробках на дорогах и открытии новых детских площадок. Героически.

Они разговорились. Вернее, говорил в основном он, а она слушала, изредка вставляя короткие реплики. Он рассказывал всё что угодно — про армию, про глупых начальников на прошлой работе, про то, как в детстве боялся уколов. Всё, кроме главного. Всё, кроме Наталь, Инг и Оксан ....

Пусть думает, что перед ней чистый лист. Человек без прошлого, без этого тяжёлого багажа провалов. Она же журналистка, она должна ценить хорошие истории. А моя жизнь — плохой роман с дурацким сюжетом.

Он шутил, и она наконец рассмеялась — тихим, хрустальным смехом, который показался ему самым прекрасным звуком на свете. Дождь за окном стих, превратившись в моросящую изморось.

— Знаешь, а ты довольно забавный, — сказала Ольга, собирая свою потрёпанную кожаную сумку через плечо. — Я уже и забыла, когда последний раз просто так смеялась.

— Позволь тебя проводить, — тут же предложил он, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.

Вот оно. Поворотный момент. Мужик сказал — мужик сделал. Не упущу.

— Ну… если тебе по пути… — она колебалась.

— Мне всегда по пути, — пафосно заявил он, и ему тут же стало стыдно за эту фальшь. Но она снова улыбнулась.

Они шли по мокрому асфальту, и Александр ощущал каждый её шаг, каждый вздох с обострённой, почти болезненной ясностью. Он нёс её лёгкую сумку, как драгоценный трофей, и всё в нём пело.

— Вот я живу здесь, — Ольга остановилась у непримечательной пятиэтажки. — Спасибо за компанию.

Они стояли молча. Ольга что то взвешивала в уме, а потом решившись сказала:

— А… может, поднимешься? Выпьем чаю. Мне ещё нужно отсканировать пару документов, сканер дома. Поможешь?

Сканер. Конечно, сканер.

Это же просто предлог. Она стесняется прямо пригласить.

— Конечно, — он постарался, чтобы его голос звучал спокойно. — Я с документами на «ты».

Её квартира оказалась маленькой однокомнатной, заваленной книгами и папками с бумагами. Пахло кофе, старой бумагой и её духами — лёгкими, цветочными. Они пили чай, разговаривали ни о чём, и с каждым мгновением напряжение росло. Оно витало в воздухе, густое и сладкое, как сироп. Он рассказывал ей о дяде Коле, о его правилах, и она слушала, подперев голову рукой, и в её глазах читалось не осуждение, а понимание.

— А ведь он во многом прав, твой дядя, — сказала она, обводя пальцем край своей чашки. — Но не во всем. Мир стал сложнее. И женщины тоже.

— А ты какая? — спросил он, и его собственная наглость поразила его.

— Я? — она посмотрела на него прямо, и в её серых глазах заплясали чёртики. — Я запутавшаяся.

Она встала и, не говоря ни слова, вышла в коридор. Он слышал, как щёлкнул замок в ванной, потом — шум воды.

Когда она вернулась, всё изменилось. Она сменила свой пиджак, в котором была все это время, кутаясь в него как в броню, на легкий домашний халат. Она подошла к нему вплотную, так близко, что он почувствовал тепло её тела и запах мыла, сменивший духи.

— Знаешь, Александр… Мне сегодня было очень одиноко. А с тобой — нет.

И она поцеловала его. Нежно, вопросительно. А потом уже — жадно и требовательно.

Всё произошло не как в его прежних, неуклюжих историях. Здесь был тихий, почти робкий переход. Один поцелуй, за которым последовал другой — уже увереннее. Потом её пальцы запутались в его волосах, и он почувствовал их лёгкую дрожь.

Она боится. Или просто волнуется. С ней нельзя, как с другими. С ней нужно иначе.

Его собственная кровь стучала в висках набатом, требуя грубой скорости, но он сжимал зубы и заставлял себя двигаться медленно, обдуманно, как по инструкции из книжки, которую он никогда не читал.

Он смотрел, как под его прикосновениями её кожа покрывается мурашками, и ловил каждый её вздох, как драгоценность. Когда он стягивал с ее плеч халат, а потом и всё остальное, он делал это с почти религиозным трепетом, будто разворачивал хрупкий, бесценный свиток. Она позволяла ему всё, её тело было податливым, но не пассивным — в нём чувствовалась натянутая струна ожидания.

Вот он. Тот самый, настоящий момент, начало чего-то чистого.

Он видел, как трепещут её тёмные ресницы, прилипая к чуть влажной коже, когда она закрывала глаза, и ему казалось, что он видит саму её душу — незащищённую, доверчивую.

Он входил в неё осторожно, боясь причинить боль, и всё его существо было сосредоточено на малейшей перемене в её дыхании, на каждом движении её рук. И когда она тихо, почти по-детски, вскрикнула, впившись ему в спину коротко остриженными ногтями, в нём что-то оборвалось. Это не был триумф. Это было что-то большее. Он чувствовал себя не просто мужчиной, удовлетворившим женщину, а творцом, волшебником, сумевшим извлечь этот сокровенный звук из самой глубины её существа. В этом хрупком теле, прижатом к нему, он ощущал не просто желание, а доверие, и это доверие опьяняло его сильнее любой страсти.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он двигался, и каждый толчок был не просто физическим действием, а вопросом и ответом одновременно. Он искал в её глазах подтверждение, а находил там ту самую «взаимность», о которой так долго мечтал. Это не было диким, животным соединением, как с Ингой, где он чувствовал себя инструментом. Здесь он чувствовал себя центром, причиной, источником. И когда волна накатила на него, она была не взрывной и опустошающей, а тёплой, разливающейся по всему телу волной покоя. Он замер, прижавшись лицом к её шее, вдыхая запах её кожи, смешанный с запахом секса и дождя за окном, и слушал, как бьётся её сердце — часто-часто, в унисон с его собственным.

Он лежал на спине, глядя в потолок, залитый тусклым светом уличного фонаря, и чувствовал, как странное, непривычное спокойствие наполняет его изнутри, вытесняя привычную тревогу. Её рука лежала у него на груди, ладонью вниз, и это простое прикосновение значило для него больше, чем все страстные объятия прошлого.

Вот так и должно быть. Вот так всё и должно начинаться. Без игр, без масок, без этого вечного расчёта.

Он повернул голову и увидел, что она смотрит на него — её серые глаза в полумраке казались бездонными. В них не было ни сожаления, ни отстранённости, лишь усталая, глубокая нежность. Он улыбнулся ей, и она ответила лёгким движением губ. Ничего не нужно было говорить. Казалось, он наконец-то нашёл не просто женщину, а ту тихую гавань, о которой бессознательно мечтал все эти годы. Всё будет хорошо. Теперь, с ней, всё действительно будет по-другому. Это знание было тёплым и тяжёлым, как хорошее, старое вино. Он закрыл глаза, погружаясь в это новое для него чувство — чувство прибытия домой после долгой и бессмысленной дороги.

И тут в дверь постучали. Сначала вежливо, потом настойчивее. Ольга замерла, её расслабленное тело мгновенно стало напряжённым, как струна.

— Не открывай, — прошептала она, и в её голосе послышался страх.

— Ольга! Я знаю, что ты там! Открывай! — раздался за дверью хриплый мужской голос.

Александр почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Инстинкт подсказывал ему спрятаться, свернуться калачиком, но кодекс дяди Коли — «сам погибай, но товарища выручай» — заставил его сесть на диване.

— Кто это? — тихо спросил он.

— Сергей. Мой… — она не договорила, отчаянно тряхнув головой. — Он не должен знать, что ты здесь!

Стук превратился в глухие удары. Казалось, дверь вот-вот слетит с петель.

— Ольга, чёрт возьми, открывай! Я тебе не дам просто так всё порушить!

Она метнулась к двери, накинула на плечи халат.

— Уходи! Я не хочу тебя видеть! — крикнула она, но её голос дрожал.

— А я хочу тебя видеть! Открывай, или я вышибу эту дверь! - удар ногой сотряс дверной блок, со стен посыпалась штукатурка.

Ольга, отчаянно глянув на Александра, резко дёрнула ручку. В проёме стоял крупный парень в мятой куртке, с мокрыми от дождя волосами. Его глаза горели.

— Я так и знал! — он грубо оттолкнул её и шагнул в квартиру. Его взгляд упал на Александра, который сидел на диване, прикрывшись скомканной простынёй. — А это кто такой? Новый утешитель?

— Сергей, успокойся… — начала Ольга.

— Заткнись! — он повернулся к Александру. — Ты, быстро поднял свою задницу и вали отсюда, пока цел.

Внутри у Александра всё похолодело. Страх, острый и животный, сковал мышцы. Этот тип мог переломить его пополам. Но тут же поднялась и волна гнева. Гнева за испорченный вечер, за свой собственный страх, за эту унизительную сцену.

— Я никуда не пойду, — сказал он, и его голос, к его удивлению, прозвучал твёрдо. — Девушка сама меня пригласила. И сама же попросила тебе не открывать. Значит, твоё присутствие здесь нежелательно.

Сергей фыркнул, смерив его презрительным взглядом.

— О, какой рыцарь нашелся! — он сделал шаг вперёд. — Сейчас я тебе устрою…

— Всё! — вдруг резко встряла Ольга, вставая между ними. Её испуг куда-то испарился, лицо стало холодным и решительным. — Сергей, прекрати. Знакомься. Это мой новый молодой человек, Александр. Саша, это мой бывший молодой человек, Сергей. Всё. Представились. А теперь, Сергей, ты будешь хорошим мальчиком и покинешь нас. У нас свои планы.

Александр онемел.

«Новый молодой человек»?

Он смотрел то на Ольгу, то на остолбеневшего Сергея. Тот, кажется, был шокирован не меньше. Его налитые кровью глаза перебегали с Ольги на Александра и обратно.

— Ты… что? — только и смог выдохнуть он.

— Всё правильно расслышал, — холодно парировала Ольга. — Считай, что мы с тобой этим утром расстались. Теперь у меня есть Саша. И он мне нравится. А ты своим диким поведением только подтверждаешь, что я всё сделала правильно. Так что, прошу, оставь нас.

Сергей постоял ещё мгновение, сжав кулаки, потом плюнул на пол и, не сказав больше ни слова, развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что задребезжали стёкла в окнах.

В квартире воцарилась тишина, густая и звенящая. Александр сидел, не в силах пошевелиться, пытаясь осмыслить произошедшее. Его объявили «новым молодым человеком». Просто так, сходу. Без разговоров, без вопросов. Это было то, о чём он мечтал, но в этой ситуации это ощущалось не как победа, а как что-то странное, почти нереальное.

Ольга повернулась к нему. Вся её решительность мгновенно испарилась, она снова стала той самой хрупкой девушкой из поликлиники.

— Прости за эту сцену… — она села рядом, её плечи ссутулились. — Он не умеет отпускать. А я… я не знала, как ещё от него избавиться. Спасибо, что был рядом.

Она прижалась к нему, и он автоматически обнял её. Тепло её тела, запах её волос — всё было тем же, что и несколько минут назад, но что-то изменилось. В воздухе витал привкус театральности, использованности.

Она использовала меня? Как щит?

Но тут же он отогнал эту мысль.

Нет. Она просто испугалась. Она нашла в себе силы поставить его на место, и я был её опорой. Это же хорошо. Это значит, что она мне доверяет.

Он притянул её ближе, целуя в макушку.

— Всё в порядке, — прошептал он. — Я же с тобой.

Но внутри, глубже, чем он готов был признаться даже самому себе, шевелился червь сомнения. Слишком быстро. Слишком гладко. Слишком по-театральному. Утром один, вечером уже другой. Это как-то было не правильным. Но Саша под ее поцелуями быстро задавил эту мысль.

глава 12. Закрытая дверь

Следующие несколько дней Александр прожил в состоянии сладкой, пьянящей эйфории. Каждое утро он просыпался с одной мыслью: «У меня есть Ольга». Эти слова звучали в его голове, как заветная мантра, отгоняя тени прошлого. Он не просто влюбился — он возвёл её на пьедестал, создал из её хрупкости и грустных глаз идеал, который наконец-то оправдывал все его прежние страдания.

Вот она, награда. Настоящая женщина, не как те. Она оценит меня. Оценит мою надёжность.

Он звонил ей по пять раз на день, спрашивая, поела ли она, не нужна ли ей помощь с редакционными материалами, не хочет ли она, чтобы он приехал и просто посидел рядом. Сначала Ольга отвечала с лёгкой, немного усталой улыбкой в голосе: «Я взрослая девочка, Саш, я справлюсь». Но он не слышал подтекста, слышал только музыку собственного триумфа.

Используя свой главный, как ему казалось, козырь — «золотые руки», он буквально наводнил её маленькую квартиру своими «улучшениями». Он поменял дребезжащий замок на новый, посолиднее, привезённый с рынка, не спросив её. «Теперь ты в безопасности». Он перебрал петли на двери, которая, по его мнению, скрипела слишком громко. Он подтянул всё, что только можно было подтянуть, в её старенькой советской сантехнике. Он являлся к ней после работы с инструментами и строгим, озабоченным видом настоящего хозяина, ищущего неисправности. Ольга молча наблюдала за этим, укутавшись в свой поношенный халат, с чашкой чая в руках. Её молчание он принимал за благодарность, за восхищение его компетентностью.

Она видит, что я не какой-то офисный планктон. Я — добытчик, я — опора. Я могу дать ей то, чего не может тот быдлан Сергей.

Однажды вечером, за ужином, который он сам привез в контейнерах из столовой, он положил перед ней коробку с новеньким, раскладушчатым телефоном Sony Ericsson. Её старый, потрёпанный «кирпичик Nokia» резал ему глаз, напоминая о её «прошлой», неустроенной жизни, которую он был намерен стереть.

— Это тебе. Современный. Чтобы ты могла работать с комфортом.

Ольга отодвинула коробку, как отодвигают что-то неприятное.

— Зачем? Мой меня вполне устраивает.

— Не может он тебя устраивать! — вспыхнул он, обиженный её непониманием. — Ты журналист! Тебе нужна хорошая связь! Я же о тебе забочусь!

— Я не просила тебя обо мне заботиться вот так, — тихо, но твёрдо сказала она. — И не хочу, чтобы ты тратил на меня такие деньги.

— Мои деньги — это мои проблемы! — заявил он, с гордостью цитируя дядю Колю.

«Её деньги — её, а его деньги — общие».

— Я хочу, чтобы у тебя всё было самое лучшее.

Он не замечал, как с каждым таким подарком, с каждым ввинченным в стену шурупом, он возводил между ними незримую стену. Он дарил ей не вещи, а символы своего контроля, своей версии её благополучия. А она, в свою очередь, отдалялась. Её звонки становились короче, её смех — более сдержанным. Она всё реже отвечала на его сообщения, ссылаясь на усталость или срочные материалы. Александр чувствовал это охлаждение, но трактовал его по-своему:

«Она проверяет меня. Проверяет мою настойчивость, мою серьёзность. Нужно стараться ещё больше. Доказать ей, что я — её каменная стена».

Он начал давать ей деньги. Сначала под предлогом: «Купи себе что-нибудь красивое». Потом, когда она отнекивалась, просто клал купюры ей в сумку или в карман халата. «На такси. Чтобы не ездить в этой давке». Для него это был акт заботы, высшее проявление его «добытческой» сущности. Для неё — всё более невыносимое давление, напоминание о том, что она теперь кому-то должна.

Кульминацией стал вечер, когда он, обнаружив, что у неё слегка подкапывает кран на кухне, устроил настоящий спектакль. Не дожидаясь её согласия, он, сославшись на то, что «у дяди Коли в гараже должно быть всё нужное», укатил на полтора часа, а вернувшись, начал грохочать инструментами, демонстративно вздыхая и бормоча себе под нос: «Ничего, я всё сам… Я всё починю… Ты не волнуйся». Он ждал, что она подойдёт, обнимет его сзади, скажет: «Какой ты у меня молодец». Но Ольга просто сидела на подоконнике в гостиной, курила и смотрела в тёмное окно, абсолютно отстранённая, словно его и не было в квартире.

Когда он, наконец, закончил, вытер пот со лба и с победным видом повернулся к ней, она медленно подняла на него глаза. В них не было ни благодарности, ни раздражения. Только усталое, безразличное спокойствие.

— Саша, садись. Нам нужно поговорить.

Он сел напротив, предвкушая наконец-то услышать слова признательности, которые, как ему казалось, заслужил.

Вот сейчас она скажет, что я самый лучший. Что никогда никто о ней так не заботился.

— Мне нужно, чтобы ты перестал приходить. Ненадолго.

Он не понял.

— То есть как? Я что-то не так сделал? Кран-то я починил! — он даже указал рукой на блестящую, новенькую прокладку, которую с таким трудом нашёл и установил.

— Не в кране дело, Саша. — Она потушила сигарету, сделала паузу, подбирая слова. — Мне нужно разобраться в себе. В нас. Всё как-то… слишком быстро. Слишком много. Ты понимаешь?

«Разобраться в себе»

. Эта фраза прозвучала для него как приговор. Так говорили Наталья перед отъездом в Москву. Так говорила Вероника перед тем, как заблокировать его номер.

— Но… почему? — его голос дрогнул, выдавая всю накопившуюся боль и недоумение. — Я же всё для тебя делаю! Я забочусь о тебе! Чем я тебе не угодил? Скажи прямо!

— Ты не не угодил, — она смотрела куда-то мимо него, в стену. — Ты просто… ты очень давишь. Твоя забота… она удушающая. Мне нужно пространство. Просто немного побыть одной. Подумать.

«Давишь». «Удушающая».

Слова, как ножи. Всё, чему его учили — быть добытчиком, опорой, решать проблемы — оказалось ненужным, даже вредным. Он сидел, чувствуя, как почва уходит из-под ног. Он так старался. Он отдавал ей всё, что имел — своё время, свои силы, свои сбережения. А она просила его… уйти.

— Хорошо, — прошептал он, поднимаясь. Внутри всё замерло, превратилось в комок ледяной боли. — Я понял. Не буду мешать. «Разбирайся».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он вышел из её квартиры, не оглядываясь. Но не пошёл домой. Он брёл по тёмным ноябрьским улицам, и дождь, который начал накрапывать, казался ему единственным адекватным ответом миру на происходящее.

В чём я опять ошибся? Что я сделал не так? Я был внимателен, заботлив, щедр… Я не лез с глупостями, не требовал секса… Я вёл себя как настоящий мужчина!

Он перебирал в голове все свои поступки, все подарки, все ввинченные шурупы, и не находил ни одной ошибки. А значит, ошибка была в ней. Она просто не понимала, какое сокровище ей досталось. Она не доросла до таких отношений.

«Разобраться в себе»… Да она просто не знает, чего хочет! Подождёт, остынет, поймёт, что потеряла, и вернётся.

Эта мысль стала его единственным спасательным кругом в море горького недоумения и обиды.

Неделя без Ольги растянулась в бесконечную череду одинаковых, серых дней. Первые два дня Александр держался на твёрдой уверенности, что это она «проверяет» его, и ждал звонка. На третий день уверенность сменилась тревогой. Он двадцать раз за день проверял телефон, подносил трубку к уху, чтобы убедиться, что гудки есть. На четвёртый день он начал звонить сам. Сначала раз в три часа, потом каждый час. Она не брала. Трубку поднимали только на пятый, беззвучный гудок, и он слышал её голос на автоответчике: «Абонент временно недоступен».

«Временно недоступен».

Эти слова врезались в мозг, как раскалённая игла.

Она выключила телефон. Специально. Чтобы не слышать меня.

На пятый день он написал ей СМС. Длинное, путаное послание, где были и упрёки, и оправдания, и мольбы. Ответа не было. На шестой день он просто сидел в своей мансарде и смотрел в стену, чувствуя, как его решимость «дать ей пространство» тает, сменяясь паникой и жгучей, физической болью в груди.

С ней что-то случилось. Она в беде. Может, тот урод Сергей опять пришёл? Или она заболела, одна, и некому даже стакан воды подать?

Этот образ — Ольга, беспомощная и бледная, лежащая в пустой квартире, — заставил его вскочить с кровати.

Я должен её проверить. Я обязан. Если с ней всё в порядке… тогда… тогда я просто уйду.

Он почти бежал по темнеющим улицам, ветер хлестал его по лицу, но он не чувствовал холода. Внутри горело. Он поднялся по знакомой лестнице, сердце колотилось так, что, казалось, его слышно в подъезде. Он уже поднял руку, чтобы нажать на звонок, но замер, услышав из-за тонкой деревянной двери звуки. Не голос Ольги. Не телевизор. Это был приглушённый тонкой фанерной дверью смех. Мужской смех.

У неё гости. Просто гости. Коллеги по работе. Обсуждают материал.

Он попытался вцепиться в эту мысль, но она была слишком хрупкой. Он прильнул ухом к холодной деревянной поверхности двери. Звуки стали чуть громче. И тут он услышал. Не слова. Короткий, сдавленный стон. Женский. Ольгин. И следом — низкий, удовлетворённый мужской смешок. Потом скрип дивана. Учащённый, ритмичный скрип.

Всё внутри Александра оборвалось и провалилось куда-то в бездну. Кровь отхлынула от лица, ударив в виски оглушительной, пульсирующей волной. Он не верил своим ушам.

Нет. Не может быть. Это телевизор. Или… или мне показалось.

Но звуки за дверью продолжались, становясь всё отчётливее, всё неоспоримее. Ещё один стон, уже громче, протяжнее, и грубый, хриплый шёпот: «Да… вот так…»

Это было похоже на удар обухом по голове. Тошнота подкатила к горлу. Мир сузился до этой жёлтой, обшарпанной двери, за которой происходило… это. Его Ольга. Хрупкая, грустная Ольга, которая «разбиралась в себе». Она разбиралась в себе на диване, под тем самым потолком, на который он смотрел с таким умиротворением, с неизвестным парнем. Всё, во что он верил, всё, что строил в своём воображении, рухнуло в одно мгновение, с оглушительным треском.

Она обманула меня. Она просто хотела отвязаться, а сама… сама…

Слепая, животная ярость, перемешанная с невыносимой болью, поднялась в нём. Он забыл про все правила, про всю свою «правильность». Он сжал кулак и начал бить в дверь. Сначала просто кулаком, потом, когда в костяшках пальцев появилась тупая боль, начал стучать ладонью, открытой, с размаху.

— Ольга! Открой!

Звуки за дверью прекратились. Музыка стихла. Наступила мёртвая, звенящая тишина. Он прильнул ухом, пытаясь уловить хоть что-то. Шёпот. Торопливые шаги. Потом снова тишина. Полная, абсолютная. Словно за дверью никого не было. Словно вся эта жуткая сцена привиделась ему.

— Ольга! — его голос сорвался на крик.

Ничего. Молчание было густым, насмешливым, издевательским. Он представил, как они стоят там, за этой тонкой преградой, прислушиваются, боясь пошевелиться, и его охватила такая беспомощная ярость, что он чуть не зарыдал. Он снова ударил по двери.

А потом вспомнил как несколько недель назад вот так же в дверь стучал Сергей. Её бывший. И потом как на яву всплыла последующая сцена "Знакомтесь. Это Сергей, мой бывший парень, а это Александр - мой новый парень"... И ему очень не захотелось повторения этих слов, но уже ""Знакомтесь. Это Александр, мой бывший парень...", и он вдруг очень не захотел чтобы она открыла дверь. И она не открыла.

Он простоял так ещё несколько минут в тишине, тяжело дыша, чувствуя, как дрожь бессилия проходит по всему телу. Потом медленно, как разбитый, повернулся и побрёл вниз по лестнице.

Он не пошёл домой. Он зашёл в первый попавшийся работающий ларёк, купил бутылку самого дешёвого портвейна, открутил крышку прямо на улице и сделал несколько длинных, жгучих глотков. Отвратительный, сладкий напиток обжёг горло, но не принёс облегчения. Он шёл по тёмным переулкам и пил, пил, чтобы залить этот пожар внутри, чтобы стереть из памяти эти звуки, этот предательский скрип дивана, эту оглушительную тишину в ответ на его стук. «Никто»… — пронеслось в его помутневшем сознании. —

Я снова — никто. Так, знакомый. Просто назойливая помеха, от которой легко избавиться, просто не открыв дверь.

Он пил, и мир вокруг расплывался, терял чёткие очертания, но боль внутри, наоборот, становилась только острее, кричащей, обнажённой. Он нашёл какую-то детскую площадку, опустился на холодную, мокрую от дождя качель и сидел там, раскачиваясь и потягивая из горлышка, пока бутылка не опустела. Потом его вырвало в кусты, и он, испачканный, жалкий, поплёлся к дому дяди Коли, понимая лишь одно: ни его забота, ни его правильность, ни его попытки быть «настоящим мужчиной» не стоят ровным счётом ничего. Он был снова выброшен за борт, и на этот раз — с особой, унизительной жестокостью. И единственным ответом, который он нашёл, была эта стеклянная бутылка, которая в итоге не смогла убить в нём даже эту мысль. Она лишь притупила её, превратив в тупую, фоновую боль, которая теперь будет жить в нём всегда.

Глава 13. Двойное предательство

Одиночество оказалось липким и плотным, как смола. Оно заполняло собой квартиру, прилипало к стенам, к потолку, к коже. Александр неделю не выходил из дома, если не считать походов в ближайший магазин за самым необходимым – хлебом, колбасой и бутылкой чего-то крепкого и недорогого. Алкоголь не приносил забвения, он лишь растягивал время, превращая часы в вязкую, тягучую жвачку из горьких мыслей и образов.

Ольга. Ее имя стало навязчивой мантрой, прокручивающейся в голове снова и снова. Он видел ее хрупкие плечи, ее грустные глаза, которые теперь, как он понимал, были грустны всегда – просто таково было их природное выражение, не имевшее к нему никакого отношения. Он вспоминал, как она смеялась его шуткам, как доверчиво прижималась к нему в первую ночь, как представляла его своему бывшему Сергею.

«Это мой новый молодой человек, Александр»

. Эти слова тогда согрели его, показались щитом и одновременно пропуском в новую, взрослую жизнь. Теперь он понимал – это был просто щит. Удобный, подручный щит, который она использовала, чтобы отгородиться от настойчивого прошлого. А когда щит стал давить, требовать чего-то взамен, душить заботой – его отбросили. За ненадобностью.

Он лежал на диване в гостиной дяди Коли и смотрел в потолок, по которому ползла муха. Ее хаотичный путь казался ему точной метафорой его собственной жизни.

Куда ты ползешь? Зачем? Тебя сдует ветром, прихлопнут газетой, или ты просто умрешь от истощения, так и не поняв смысла своего движения.

«Сам погибай, но товарища выручай»

, — вспомнилось ему из кодекса дяди Коли.

А кто выручит тебя? Кому ты нужен? Родителям? У них новая жизнь, новый ребенок. Друзьям? Дмитрий погружен в свои отношения, Николай… Николай всегда был сам по себе. Он не плохой друг, просто его мир вращается вокруг него самого. Ольге?

Он рассмеялся горько и вслух. Пустота в квартире поглотила этот звук, не оставив от него и эха.

Нужно было куда-то выйти. Сил вариться в собственном соку больше не было. Он вспомнил, что сегодня пятница. А в пятницы у Николая обычно собиралась молодежь. Какие-то ролевые игры, обсуждения, планы на выходные. Всегда шумно, весело, многолюдно. Раньше он сторонился этих сборищ, чувствуя себя среди увлеченных, громких людей белой вороной. Сейчас же ему отчаянно хотелось хоть какого-то шума, который заглушил бы вой ветра в его собственной душе. Хотелось увидеть знакомые лица, пусть и не самые близкие. Хотелось доказать самому себе, что он еще живой, что он еще часть этого мира, а не выброшенный за борт аутсайдер.

Он принял душ, побрился, надел чистую, хоть и мятую футболку. В зеркале на него смотрел осунувшийся мужчина с пустыми глазами.

«Никто»

, — прошептал он, и слово обожгло, как раскаленное железо. Это было слово Инги. Оно возвращалось к нему снова и снова, как проклятие.

Дорога до квартиры Николая показалась бесконечной. Он шел, ощущая каждый камень под ногами, каждый порыв ветра. Город жил своей жизнью, и ему не было дела до Александра и его разбитого сердца. И в этом была какая-то жуткая справедливость.

Дверь ему открыл шум. Громкая музыка, смех, гул десятка голосов. Воздух был густым от запаха сигарет, дешёвого вина и какого-то парфюма. Александр постоял секунду в дверном проеме, давая глазам привыкнуть к полумраку. Квартира была битком набита людьми. Кто-то спорил о чем-то у окна, кто-то играл на гитаре в углу, парочка целовалась на кухне, не обращая ни на кого внимания.

И тут его взгляд упал на кресло у стены. Глубокое, кожаное кресло, подарок Николаю от какого-то богатого родственника. В нем, поджав под себя ноги, сидела она. Ольга.

У него перехватило дыхание. Сердце на мгновение остановилось, а потом забилось с такой бешеной силой, что он почувствовал его стук в висках. Она была здесь. В квартире его лучшего друга. Она сидела, отрешенно наблюдая за происходящим, с тем самым знакомым ему выражением легкой грусти. На ней была простая серая кофта и джинсы. Она пила что-то из пластикового стаканчика, и казалась такой своей, такой органичной частью этой компании, что у Александра зарябило в глазах.

Он инстинктивно отступил назад, в тень прихожей, надеясь, что она его не заметила. Его планы на вечер, его надежда на отвлечение – все рассыпалось в прах. Ему хотелось развернуться и бежать. Бежать без оглядки. Но ноги стали ватными.

В этот момент из толпы появился Николай. Он был в своей стихии – улыбался, что-то громко рассказывал, жестикулировал. Он подошел к Ольге, наклонился к ней, сказал что-то на ухо. Она улыбнулась в ответ. Не той светлой, открытой улыбкой, которую он помнил, а какой-то новой, загадочной и немного свысока. И тогда Николай, не колеблясь ни секунды, поцеловал ее. Не в щеку. Не в лоб. А прямо в губы. Быстро, но уверенно, как человек, имеющий на это полное право.

Александр почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он схватился за косяк двери, чтобы не упасть. В ушах зазвенело, а шум вечеринки отступил куда-то далеко, превратившись в глухой, невнятный гул. Он видел их сомкнутые губы, видел, как рука Николая легла на ее плечо. Это был не просто поцелуй. Это была печать. Печать собственности. Печать того, что мир, который он знал, окончательно рухнул.

Он сделал невероятное усилие над собой, заставил мышцы лица расслабиться, и шагнул в комнату, делая вид, что только что вошел и ничего не видел. Он прошел на кухню, налил себе в пластиковый стаканчик водки из стоявшей на столе поллитровки, и залпом выпил. Жидкий огонь обжег горло, но не смог прогнать холод, сковавший его изнутри.

— Саш! Пришел, наконец! — Николай хлопнул его по плечу. Он был весел и возбужден. От него пахло пивом и тем самым парфюмом, что витал в воздухе. — Я уж думал, ты нас совсем забыл.

— Да вот, дела, — сипло выдавил Александр, отставляя стаканчик. Он не смотрел на друга. Боялся, что в его глазах прочтут все.

— Ничего, ничего, сейчас развеешься! — Николай был невозмутим. — Кстати, видел, у меня новая девушка? — Он кивком указал в сторону кресла.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Александр медленно повернул голову. Ольга смотрела прямо на него. Ее взгляд был спокоен и немного насмешлив.

— Нет, — солгал Александр. — А кто она?

— Ольга. Журналистка. Познакомились на одном из наших сборищ, брала интервью. Девушка – огонь. — Николай подмигнул. — Умная, интересная.

Ирония этой фразы ударила Александра с новой силой. Он лишь кивнул, боясь, что его голос выдаст его.

Он провел следующие полчаса в каком-то полусне. Он механически улыбался знакомым, кивал в ответ на вопросы, но сам не помнил ни одного слова из сказанного ему. Его все внимание было приковано к той паре. Он видел, как они общаются, как Николай что-то рассказывает, а Ольга смеется, положив руку ему на руку. Это был самый изощренный вид пытки.

Вдруг он почувствовал чье-то присутствие рядом. Он обернулся. Ольга стояла в сантиметре от него.

— Нужно поговорить, — тихо сказала она. Ее голос был ровным, без тени эмоций.

Он молча последовал за ней в прихожую, где было чуть посвободнее. Они встали у двери, в относительном уединении.

— Я видела, как ты вошел, — начала она. — И видела твою реакцию.

Александр молчал, сжав кулаки в карманах джинс.

— Послушай, Саша… — она вздохнула, сделав вид, что подбирает слова. — Я знаю, это может выглядеть странно. Но так вышло. Я встретила Николая, и… его увлеченность, его энергия… Меня это поразило. Мы разговорились, и поняли, что нам интересно вместе.

— Интересно, — повторил Александр глухо. Это было единственное слово, которое он смог выдавить из себя.

— Да. И теперь он мой парень. А с тобой… — она посмотрела на него с той самой фальшивой жалостью, что сводила его с ума. — Давай останемся просто друзьями. Ладно?

Он смотрел на нее и видел не ту хрупкую девушку, в которую был влюблен, а холодную, расчетливую женщину, которая снова и снова использует мужчин как ступеньки. Сначала он был щитом от Сергея. Теперь Николай стал для нее билетом в этот шумный, интересный мир, который он создавал вокруг себя.

— Конечно, — прошептал он. — Друзья.

Она кивнула, ее миссия была выполнена, и ушла обратно в зал, к своему новому «интересному» парню.

Александр остался стоять в прихожей. Ему снова нужен был алкоголь. Сильный. Он вернулся на кухню и снова налил вина. На этот раз он пил медленно, чувствуя, как холод внутри постепенно сменяется истерическим смехом — не город, а какая-то одна большая общая кровать, где все уже с друг другом перетрахались.

Через некоторое время на кухню зашел Николай. Он был один.

— Ну что, как тебе моя новая пассия? — с гордостью спросил он, наливая себе пива.

Александр отвернулся к окну, глядя на темные окна соседнего дома. — А кто эта девушка? — переспросил он, делая вид, что не расслышал.

— Ольга? — Николай прислонился к кухонному столу. — Говорю же, журналистка. Знаешь, у меня с ней, кстати, забавная история приключилась.

— Какая? — спросил он, и его голос прозвучал неестественно громко.

— Да вот, познакомились мы, вроде понравились друг другу. Начинаем встречаться. А у нее, оказывается, есть парень. Ну, точнее, был. Какой-то заскорузлый тип. Она мне говорит: «Я не знаю, как ему сказать, что мы расстались». Ну я ей: «Да скажи прямо». А она боится. И вот однажды, мы у нее дома, ты понимаешь, занимаемся любовью…

Александр слушал, и с каждым словом ему становилось все хуже. Он смотрел на улыбающееся лицо друга и видел себя с другой стороны двери. Слышал свой собственный стук. Свои отчаянные попытки дозвониться. Свою наивную веру в то, что у них «все серьезно».

— … и тут, представляешь, в дверь начинают ломиться! — Николай смеялся, рассказывая эту историю. — Это её бывший. Мы, естественно, испугались, не открыли. Сидим, голые, молчим, а он там долбится, как сумасшедший. Я ей потом говорю: «Ну и псих же твой бывший!» А она: «Да, он неадекватный». Вот так вот.

Николай отхлебнул пива и вытер губы тыльной стороной ладони. — Жизнь, блин, как сериал. Только похарднее.

Александр стоял, не в силах пошевелиться. Его история, его боль, его унижение – все это в изложении Николая превратилось в забавный, похабный анекдот. Он был для них обоих – и для Ольги, и для Николая – просто «психом», «неадекватным бывшим», который мешал их «интересному» общению.

Он видел теперь всю картину. Ольга, чтобы оправдаться перед новым парнем, выставила его сумасшедшим. А Николай, самоуверенный и не привыкший вникать в детали, с радостью поверил в эту простую и удобную версию.

Зачем усложнять? Новый парень – крутой, старый – псих. Все логично.

И самое ужасное было то, что он, Александр, мог прямо сейчас все разрушить. Он мог крикнуть:

«Это я был тем психом! Это она меня использовала и выбросила, как мусор!»

. Он мог устроить сцену, мог потребовать объяснений, мог попытаться восстановить справедливость.

Но что это изменит? Николай, возможно, поверит. Возможно, даже поругается с Ольгой. Но их дружба будет разрушена. Он навсегда останется в его глазах тем самым униженным, жалким бывшим, который пришел выяснять отношения. А Ольга… Ольга найдет способ вывернуть все в свою пользу. Она была в этом мастер.

Внутри него боролись два чувства. Горячая, слепая ярость, требовавшая мести, и холодная, усталая опустошенность. Ярость кричала:

«Скажи ему! Разнеси все к чертям!»

. Опустошенность шептала:

«А смысл? Ты снова окажешься крайним. Ты снова проиграешь».

И он выбрал. Он выбрал молчание. Не из трусости. А из гордости. Из того последнего крошечного остатка самоуважения, который в нем еще теплился. Он не позволит им сделать из себя шута. Не позволит увидеть, как ему больно.

Он поставил стакан на стол. Рука не дрогнула.

— Да, забавная история, — сказал он ровным голосом. — Жизнь и правда сериал. Мне пора, Николай.

— Что так рано? Только пришел!

— Дела, — Александр уже надевал куртку. — Удачи тебе с твоей… журналисткой.

Он вышел, не оглядываясь. Он шел по темным улицам, и странное спокойствие постепенно наполняло его. Он не плакал. Не кричал. Он просто шел, и в его голове, наконец, воцарилась тишина. Тишина после битвы, которую он проиграл, но в которой сумел сохранить лицо. Он ничего не сказал. Он просто ушел. И в этом уходе была его маленькая, горькая победа.

Он не звонил Николаю. Не отвечал на его редкие сообщения. Он вычеркнул из жизни и его, и Ольгу. Прошел месяц. Два. Он потихоньку приходил в себя. Устроился на новую работу, начал снова учиться. Боль потихоньку притуплялась, превращаясь в неясное, далекое воспоминание.

Как-то раз общие знакомые затащили его на вечеринку в честь чьего-то дня рождения. Он не хотел идти, но сдался под их напором. И конечно, там был Николай. Один.

Они столкнулись взглядами через всю комнату. Николай что-то сказал своим собеседникам и направился к нему.

— Саш. Давно не виделись.

Александр кивнул. — Да. Бывает.

Они постояли в неловком молчании.

— Слушай, — наконец сказал Николай, глядя куда-то мимо него. — Я тогда, на той вечеринке… Я же не знал.

Александр смотрел на него, не понимая.

— Ольга. Она мне все рассказала. В тот же вечер, после того как ты ушел. Сказала, что ее «псих»-бывший – это ты.

Александр ничего не сказал. Он просто ждал.

— Я ей тогда сказал: «Его я знаю много лет, тебя всего несколько дней. Выбор не в твою пользу». И выгнал ее.

Александр закрыл глаза. Он снова увидел ту ночь. Свой стук в дверь. Свое отчаяние. И этот простой, жесткий выбор Николая. Выбор в его пользу.

Он не испытывал радости. Не испытывал торжества. Была лишь горькая, усталая благодарность.

Николай протянул ему руку. — Мир?

Александр посмотрел на эту руку. Руку друга, который, сам того не ведая, причинил ему самую сильную боль в жизни. Но который, узнав правду, поступил по-мужски. Не каждый смог бы так.

Он взял его руку и крепко пожал. — Мир.

Они не обнялись. Не стали обсуждать детали. Просто стояли молча, и этого было достаточно. Дружба была ранена, но не убита. И Александр впервые за долгое время почувствовал, что не один. Что в этом абсурдном, жестоком мире все еще есть что-то, на что можно опереться. Пусть даже эта опора будет шаткой и непостоянной. В тот момент ее было достаточно.

Глава 14. Елена. Мираж страсти

Прошло несколько недель после примирения с Николаем. Александр снова начал потихоньку выходить в свет, хотя тень Ольги все еще изредка накрывала его внезапными приступами тоски. Но жизнь продолжалась, и в ней, как оказалось, все еще были вечеринки.

Именно на одной из таких вечеринок он и увидел Елену. Ее нельзя было не заметить. Яркая, громкая, с огненно-рыжими волосами и смехом, который перекрывал даже музыку. Она была учителем физкультуры, как выяснилось из громкого разговора, и вся ее осанка, каждый жест говорили о прекрасной физической форме и любви к движению.

Он не планировал подходить. Она казалась ему существом из другого измерения – слишком ярким, слишком громким. Но судьба, или, скорее, алкоголь, распорядились иначе. Елена, уже изрядно выпив, сама направилась к нему, привлеченная, как позже скажет, его «загадочным молчанием». Ее напор был столь стремителен, что он не успел сопротивляться. Через час она, обняв его за талию, прошептала горячим от алкоголя дыханием: «Мне тут скучно. Проводишь меня?»

Это было стремительно и неожиданно. После долгого периода одиночества эта вспышка внимания со стороны такой яркой женщины показалась ему глотком свежего воздуха.

Он вел ее под руку, но чем ближе они подходили к ее дому, тем сильнее она пьянела, ее шаги становились неуверенными, а речь — бессвязной. Они кое-как доплелись до квартиры. На площатке она долго и безуспешно пыталась попасть ключом в замочную скважину, пока ее неловкие движения не прервал скрип открывающейся изнутри двери.

На пороге стоял ее отец. Побитый жизнью мужчина лет пятидесяти, высокий, в тренировочных штанах с растянутыми коленями и немного засаленной тельняшке. Он молча окинул их усталым взглядом, тяжело вздохнул и буркнул:

— Тащи пьянь в ее комнату.

Растерянный Александр, подхватив Елену, почти на руках внес ее в квартиру и сгрузил на диван в ее комнате. Хаос из спортивной формы и альпинистского снаряжения казался при свете ночника еще более сюрреалистичным.

Она легла на спину, потянулась и хриплым, пьяным голосом приказала:

— Закрой дверь и побудь со мной.

Он послушно прикрыл дверь, чувствуя на себе внимательный и усталый взгляд отца, и вернулся в комнату, сев на край дивана.

— Нет, не так, — закапризничала она. — Ляг рядом.

Он лег. Она что-то бормотала, повернувшись к нему, и от этого близкого тепла, от запаха ее волос, алкоголя и пота у него вдруг закружилась голова, а в паху налилась тяжелая волна. Она лежала рядом, пьяная, беззащитная, доступная. В памяти всплыл развратный образ Евгения, ласкавшего грудь Натальи у него на глазах. И прежде чем он успел опомниться, его рука сама потянулась к Елене и легла на ее грудь.

Пальцы скользнули под спортивный лиф, нащупали твердый сосок и начали слегка поглаживать его. Елена притихла, ее бормотание прекратилось. Она открыла глаза и посмотрела на него мутным, но вопрошающим взглядом.

— А что ты делаешь?

Александр ответил честно:

— Домогаюсь до тебя.

Елена посмотрела на его руку на своей груди, потом снова на него, и в ее глазах мелькнула искорка какого-то расчета.

— Ты хочешь секса?

Он лишь кивнул, не в силах вымолвить слова.

Она на секунду задумалась, а потом неожиданно трезво произнесла:

— А почему бы и нет. Я без секса уже несколько месяцев, хоть вспомню, что это.

И с внезапной решительностью, будто и не была только что в стельку пьяной, она начала стягивать с себя джинсы.

Ее слова повисли в воздухе, заряженные внезапной трезвой решимостью. И прежде чем Александр успел что-то понять, ее пальцы вцепились в пряжку его ремня. Движения ее были уже не такими неуверенными, в них появилась целеустремленная сила.

— Не тормози, — ее голос прозвучал низко и властно, пока она расстегивала его брюки. — У нас не вся ночь.

Он попытался приподняться, чтобы помочь, но она резко толкнула его обратно на диван, прижав ладонью к груди. Ее рыжие волосы тяжелой массой упали ему на лицо, слегка пахнущие потом, и дешевым вином.

— Лежи. Я сама.

В ее тоне не было места для возражений. Это был приказ. И странным образом это возбудило его еще сильнее. Он закинул руки за голову, подчиняясь, наблюдая, как она, все еще в растянутом лифе, сбрасывает с него джинсы и боксеры одним резким движением.

Его член напряженно пульсировал в прохладном воздухе комнаты. Елена скользнула по нему взглядом, оценивающе, без тени стеснения.

— Неплохо, — бросила она коротко, и ее пальцы обхватили его, твердые и уверенные. Больно и приятно. Она правила им без церемоний, задавая ритм рукой, а потом и ртом, от которого у него потемнело в глазах.

Потом она приподнялась над ним, все та же хищная улыбка тронула ее губы.

— Неплохо, - потворила она, — еще не разучилась.

И далее, быстро опустилась на него, приняв его в себя резко, до самого конца. Глубоко. Больно. Изумительно. Александр вскрикнул, его тело выгнулось, ноги непроизвольно уперлись в пол. Внутри нее было туго, влажно и обжигающе горячо.

— Да... вот так, — прошипела она, закинув голову, и не двигаясь несколько секунд, а потом начала двигаться. Не мягкие, ласкающие движения, а резкие, почти яростные толчки, от которых диван скрипел и бился о стену. Ее руки впились в его плечи, ногти впились в кожу, оставляя красные полосы. Она использовала его тело для своего удовольствия, без нежностей, без поцелуев, только грубая, животная механика.

Он пытался перехватить инициативу, приподнять бедра, но она снова прижала его.

— Я сказала, лежи.

Ее власть была непререкаема. Он мог только лежать и принимать, захлебываясь волнами накатывающего наслаждения, глядя, как ее грудь колышется в такт ее яростным движениям, как ее лицо искажается гримасой концентрации и дикого удовольствия. Это был не секс, а схватка. Завоевание.

— Кончай, — ее голос прозвучал хрипло и приказно у самого его уха. — Давай же.

И он не смог бы ослушаться, даже если бы захотел. Спазм, болезненный и ослепительный, вырвался из него, заставив его крикнуть, впиться пальцами в ее бедра. Она продолжала двигаться, выжимая мышцами из него последние капли, пока его тело не обмякло в полном изнеможении.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Только тогда она остановилась, тяжело дыша. Через мгновение она так же резко, как и начала, поднялась с него. Ее взгляд был мутным, но удовлетворенным.

Это была не нежность, не романтика. Это был взрыв. Взрыв плоти, запахов пота и алкоголя, приглушенных стонов и царапин на спине. Для Александра, изголодавшегося по простому физическому контакту, это стало опьянением сильнее любого коньяка.

Выпроводила она его так же стремительно, как и пригласила – быстрым поцелуем в щеку и напутствием: «Позвони как-нибудь». Но для него эти слова прозвучали как приглашение в новую жизнь.

Следующие несколько дней он ходил под впечатлением. Образ Елены – страстной, смелой, прямой – не выходил у него из головы. Он интерпретировал их ночь не как мимолетную интрижку на почве алкоголя, а как знак судьбы.

Вот оно. Настоящее. Чувство с первого взгляда.

Именно с этой мыслью, спустя пару дней, он стоял под дверью ее квартиры с огромным букетом роз, коробкой дорогих шоколадных конфет и бутылкой коньяка, выдержанного и дорогого. Он тщательно готовился к этому визиту. Он был одет в свою лучшую рубашку, тщательно выбрит и полон самых серьезных намерений. Он видел их будущее – стремительное, яркое, полное страсти и, возможно, даже любви.

Дверь открыл ее отец.

— Елены нет, — сипло произнес он, окидывая Александра и его дары скучающим взглядом. — На тренировке. Заходи, подождешь.

Растерянный Александр вошел в прихожую. Картина была та же, что и в прошлый раз, только при дневном свете хаос выглядел еще более удручающе.

— Проходи, не стесняйся, — отец Елены махнул рукой в сторону зала и направился на кухню. — Коньячок-то, я смотрю, принес. Не грех и опробовать, пока Ленка не вернулась.

Это было неловко. Более чем неловко. Александр представлял себе их новую встречу совсем иначе – страстные объятия, может, даже слезы радости. А вместо этого он сидел на краю продавленного дивана в гостиной, а отец его внезапной «судьбы» наливал в две граненые стопки его же собственный, принесенный в подарок коньяк.

— За знакомство, — мрачно произнес отец и залпом опрокинул стопку.

Александр, не знавший, как себя вести, последовал его примеру. Напиток обжег горло. Он пытался поддержать беседу, спрашивая о работе, о здоровье, но отец Елены отделывался односложными ответами, постоянно поглядывая на экран включенного телевизора, где шла какая-то передача про рыбалку.

Странная встреча с родителями

, — с тоской подумал Александр.

Но ничего. Главное – ее чувства. А папа… папа просто немного странный.

Через полчаса, когда бутылка коньяка опустела наполовину, на пороге появилась Елена. Ее удивление при виде Александра и ее отца, мирно пьющих за столом, было искренним.

— Саша? А ты что тут делаешь?

— Ждал тебя, — он встал, снова ощущая прилив той уверенности, что привел его сюда. Он протянул ей цветы. — Это тебе.

Она взяла букет с легким недоумением, бросила его на стол и потянулась, с хрустом выгибая спину.

— Ну, спасибо. Пап, ты чего его тут спаиваешь? Иди уже, тебе на диване полежать надо после таких-то доз.

Отец, не говоря ни слова, послушно побрел в зал и рухнул на диван, уставившись в телевизор.

— Пойдем ко мне, — Елена взяла Александра за руку и повела в свою комнату.

Едва дверь закрылась, она обернулась к нему, и в ее глазах снова запрыгали те самые чертики, что он видел на вечеринке.

— Соскучился, да? — она улыбнулась хищно и, не дожидаясь ответа, потянула его к себе, начиная целовать и одновременно стягивать с него рубашку.

Все произошло снова очень быстро. Слишком быстро для Александра, который все еще пытался перестроиться с режима «серьезные намерения» на режим «стремительная страсть». Но он поддался ее напору, ее энергии. И вот в самый разгар, когда он, вспомнив о безопасности, попытался надеть презерватив, Елена остановила его руку.

— Не надо, — прошептала она, глядя на него распахнутыми, горящими глазами. — Не нужно его. Кончи в меня.

Эти слова прозвучали для него как гром среди ясного неба. В его воспаленном алкоголем и страстью мозге они сложились в идеальную, кристально ясную картину.

Она мне доверяет. Она не боится последствий. Она хочет от меня ребенка. Это и есть та самая настоящая, глубокая связь. Она чувствует то же, что и я! Это судьба!

Он послушался. И в момент кульминации ему казалось, что он не просто занимается сексом, а скрепляет некий вечный, нерушимый союз. Он лежал, обнимая ее, и чувствовал себя на вершине мира. Он нашел ее. Ту самую.

— Это было невероятно, — прошептал он ей в волосы. — Елена, я…

— Ага, — перебила она его, легко высвобождаясь из его объятий и направляясь в ванную, сжимая бедра, сдерживая то, что с нее вытекало. — Слушай, всё потом, ладно? Мне на массаж через полчаса, опаздываю.

Он остался лежать на диване, еще полный эйфории.

Конечно, у нее дела. У такой девушки всегда много дел. Ничего, мы все успеем.

На следующий день он попытался ей позвонить. Телефон был отключен. Он не придал этому значения.

Наверное, разрядился.

Он написал SMS: «Спасибо за вчера. Мечтаю увидеть тебя снова». Ответа не последовало.

Он написал еще через день: «Как твои дела? Соскучился». Молчание.

Только на третий день, когда его сообщения так и остались без ответа, а телефон по-прежнему не отвечал, до него начало медленно доходить. Он позвонил Николаю, осторожно поинтересовавшись, не видел ли он Елену.

— Елену? — удивился Николай. — А, эту рыжую зажигалочку? Да она, по-моему, вчера с какой-то новой командой альпинистов куда-то уехала на выходные. На сплав, кажется. Лето же. Самый сезон. Что, ты с ней пересекался?

Александр не ответил. Он просто положил трубку и сел на пол в своей комнате, прислонившись спиной к стене.

Он сидел так очень долго, пока за окном не стемнело. В голове прокручивались обрывки воспоминаний. Ее страстные объятия. Ее слова: «Кончи в меня». Ее отец, пьющий его коньяк. Ее стремительное исчезновение в душе.

Не было никакой судьбы. Не было никакой глубокой связи. Не было никаких серьезных намерений.

Был просто секс. Мираж страсти, созданный алкоголем и его собственным отчаянным желанием наконец-то встретить «ту самую». Он снова, как последний дурак, принял желаемое за действительное.

Он подошел к зеркалу и посмотрел на свое отражение.

— Дурак, — тихо сказал он самому себе. — Просто дурак.

Елена не вернулась к нему. Ни через день, ни через неделю. Ее номер так и не ожил. Его «судьба» уплыла вниз по реке с командой альпинистов, даже не вспомнив о нем. А он остался. С пустотой внутри и с горьким уроком, который, казалось, он так и не мог выучить: страсть – это еще не любовь, а спонтанность – еще не искренность. И самое опасное – это мираж, который твой собственный мозг рисует на песке твоего отчаяния.

Глава 15. Вероника. Секретарь

Октябрь входил в свою ледяную силу. Утром, по дороге на работу, Александр слышал, как хрустят под ботинками первые льдинки, припорошившие лужицы у бордюров. Воздух был тонок и колок, пахло печным дымом и горелой листвой. Город готовился к зиме, сжимался, словно еж, что было созвучно с его собственным состоянием. После истории с Еленой что-то в нем окончательно надломилось и сжалось комком. Он перестал ходить на вечеринки Николая. Сначала тот звонил, упрекал, что Саша «впадает в сплин», но Александр отмалчивался или отшучивался, а потом звонки стали редеть. Их дружба, недавно воскрешенная, снова замерла в подвешенном состоянии, но теперь это его не пугало. Он больше не боялся одиночества. Он начал его культивировать.

Его жизнь свелась к простому маршруту: работа – дом – изредка магазин. Даже полученное удостоверение водителя не радовало. К нему нужна все таки машина, а на нее денег не было. Можно было взять в аренду, но пугала мысль, - "а вдруг будет авария, я же не расплачусь за нее". Так что, он продолжал ходить пешком или передвигаться на автобусах. Одному много не надо. Он не прятался, как после Ольги, не варился в смоле собственного отчаяния. Нет, теперь он был трезв и холоден. Он будто проводил над собой эксперимент: а что останется, если отсечь все лишнее – шумные компании, пьяные ночи, мимолетные интрижки, погоню за призраком страсти? Ответ оказался обескураживающим: оставался он сам. Человек, который неплохо разбирается в компьютерах, работает менеджером по дебиторке и боится показаться скучным настолько, что предпочитает не показываться вообще. По вечерам он мог просто сидеть у окна, смотреть на темные окна соседних пятиэтажек и слушать, как где-то далеко воет собака. И в этом было странное, непривычное спокойствие. Это был его личный октябрь, время увядания и подготовки к заморозкам, за которыми, возможно, должно было что-то последовать.

Именно в этот период зазвонил телефон. Дмитрий. Приятель, погруженный в свои новые заботы, вдруг вспомнил о нем. Разговор был недолгим. Дмитрий, устроившийся системным администратором в местный центр занятости, с ходу предложил: «Слушай, у нас тут курсы для секретарей-референтов открыли. Девушки в основном, возраста разного от двадцати и выше. Им основы Excel и Word гоняют. Преподавательша наша в декрет ушла, срочно ищем замену. Платят копейки, но стабильно. Ты же с компами на «ты»?» Александр хотел отказаться. Мысль о том, чтобы снова оказаться на виду, тем более у десятка женщин, вызывала внутренний протест. Но за этой мыслью тут же последовала другая:

«А почему, собственно, нет? Это не вечеринка, не поиск приключений. Это работа.»

Он согласился.

Первое организационное собрание прошло в том самом центре. Небольшое помещение, поделенное на две части: крошечная приемная и просторный кабинет с компьютерами вдоль стен, стареньким проектором и маркерной доской. Пахло краской, новым линолеумом и пылью. Дмитрий, толкая его в спину, представил Веронике, секретарше, которая вела все документы и расписание.

«Аккуратная. И симпатичная»,

— мелькнула первая мысль, когда Александр смущенно кивнул. В ней не было броской яркости Елены или демонстративной небрежности Натальи. Строгая юбка-карандаш, белая блузка, светлые волосы, убранные в неброскую прическу.

«Настоящий секретарь. Сразу видно».

Он получил от нее папку с планами лекций. Листы, испещренные пунктами: «Интерфейс MS Excel», «Создание и форматирование таблиц», «Работа с формулами (сумма, среднее значение)». Все это он знал на интуитивном уровне, но чтобы объяснить другим… Дома он сел за свой старенький комп. Включил. И начал готовиться. Не просто повторять, а выстраивать логику, придумывать простые аналогии, искать ошибки, которые могут совершить новички. Он делал это с той же дотошной серьезностью, с какой когда-то анализировал свои неудачи в любви. Только теперь это давало результат. Он чувствовал, как в голове выстраивается четкая, ясная структура. Это был новый вызов, и он был намерен его принять. Не для денег, не для признания. А чтобы доказать самому себе, что он может быть полезен не только как «удобный мужчина» или «временный любовник», а как специалист. Как человек, который может чему-то научить.

Вероника сидела за своим столом в приемной, заваленном бумагами, и что-то печатала. Александр, заходя перед первой лекцией, снова поразился ее… собранности. В этой строгости была какая-то мягкая грация. Когда она подняла на него глаза, чтобы объяснить график – карие, внимательные – и улыбнулась, его на секунду смутил ее голос. Низкий, немного грудной, он противоречил ее хрупкости и звучал на удивление тепло.

«Интересный голос»,

— подумал он, чувствуя, как на мгновение теряется.

«Не девичий, а... такой... женский».

А Вероника, проводив его в класс взглядом, на секунду задержала пальцы на клавиатуре.

«Симпотяга»,

— подумала она.

«А глаза усталые. Интересно, откуда Дмитрий такого нашел?»

Первый урок стал для него испытанием. Десять пар женских глаз уставились на него с любопытством, скепсисом или простой готовностью записывать. Он почувствовал, как краснеет, как голос срывается на фальцет, а руки слегка дрожат. Он ловил на себе взгляды, скользящие по его фигуре, и ему казалось, что все они видят его неуверенность, его прошлые провалы. В голове всплывали образы Ольги, Елены, их оценивающие, насмешливые взоры. Он был как на иголках. Но потом он взглянул на экран проектора, на свою собственную, тщательно подготовленную презентацию, и вспомнил, зачем он здесь. Не для того, чтобы нравиться. А для того, чтобы учить.

Он сделал глубокий вдох и начал снова. Медленно, объясняя каждый шаг. И вскоре произошло волшебство. Он перестал видеть перед собой «десять девушек привлекательной наружности». Он начал видеть учениц. Одну звали Ирой, и она все время путала левую и правую кнопку мыши. Другую – Светланой, она схватывала все на лету, но боялась нажимать лишнюю клавишу. Третья, Катя, постоянно тупила, но зато задавала самые каверзные вопросы. Он подходил к ним, брал руку с мышкой в свою и они вместе вели курсор по экрану. Сначала это было страшно, это было интимно. Но вскоре он перестал чувствовать под пальцами тепло женской кожи, а чувствовал лишь напряжение мышц, неверное движение, которое нужно скорректировать. Он перестал замечать их грудь, бедра, разрез глаз. Он видел только их работу на экране, их ошибки и их маленькие победы, когда у них вдруг получалось построить диаграмму или написать формулу. Они перестали быть для него сексуальными объектами. Они стали для него Аней, которая хочет стать хорошим секретарем, и Леной, которая боится, что ее уволят, если она не освоит компьютер. Он впервые в жизни взаимодействовал с женщинами на равных, не пытаясь что-то от них получить – ни любовь, ни страсть, ни одобрение. Он просто давал им знания.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Занятия заканчивались в девять, и к тому времени за окнами уже стояла густая, непроглядная октябрьская тьма. Фонари на улице были редкими и тусклыми, отбрасывая на промерзший асфальт бледные, дрожащие круги света. После того, как последняя слушательница, кутаясь в куртку, скрывалась в темноте, в учебном центре воцарялась особая, почти домашняя тишина, нарушаемая лишь гулом системных блоков и тиканьем часов на стене. Александр привычно прибирался в классе: проверял, выключены ли мониторы, поправлял стулья, стирал с доски. В это время Вероника в приемной завершала свою бумажную работу. Их молчаливое сосуществование постепенно переросло в негласный ритуал. Спустя минут двадцать-тридцать, закончив свои дела, она вставала из-за стола и говорила: «Ч

ай

?» Он кивал.

Их общение первые дни ограничивалось исключительно делом. «

Александр, вот список группы

», «

Распечатайте, пожалуйста, раздаточные материалы

», «

Не забудьте, в четверг занятие сдвигается на час

». Она была профессиональна, вежлива и немного отстранена. Он отвечал ей тем же, стараясь не задерживать взгляд на ее изгибах, на плавном движении руки, перекладывающей бумаги. Он мысленно ставил между ними тот самый барьер, о котором говорил дядя Коля: «Не заводи романов на работе». После Натальи эта рекомендация стала для него не просто советом, а законом выживания. Здесь, на этих курсах, он был прежде всего преподавателем. А Вероника – его коллегой. Не девушкой, а именно коллегой. И он держался за эту мысль как за якорь. Вначале, по вечерам, уходя, он сухо кивал ей на прощание и выходил на темную, холодную улицу, чувствуя странное облегчение. Все было четко, ясно и безопасно. Никаких двусмысленностей, никаких проекций. Только работа. И в этом был свой, особый покой.

Но постепенно лед таял. Сейчас он соглашался на ее предложение, и они пили чай из разных кружек – у него была простая белая, принесенная из дома, у нее – с изображением котенка. Сидели в приемной, в двух шагах друг от друга, обсуждая прошедший день.

«Как она слушает, — думал Александр, видя, что она смотрит на него, а не просто делает вид. — Как будто мои слова для нее что-то значат».

Ее внимание было приятно. Оно не обжигало, как взгляд Елены, не давило, как молчаливое ожидание Ольги. Оно согревало.

А Веронике нравилось, как он рассказывает.

«Какой же он няшка, — размышляла она, наблюдая, как он жестикулирует, пытаясь объяснить, почему Катя всегда путает ячейки. — Он действительно переживает за них. В нем есть какая-то... ответственность. Редкая для мужчины».

Она ловила себя на том, что ищет его взгляд в течение дня и что эти двадцать минут за чаем стали для нее тем моментом, который она неосознанно ждала.

Ноябрьские вечера в учебном центре стали для Александра странно приятными. Дело было не только в удовлетворении от хорошо сделанной работы, но и в тех двадцати минутах после занятий, которые он стал проводить с Вероникой. Их чаепития превратились в маленький ритуал, островок тепла и тишины после учебного шума. Он уже знал, что она кладет в чай дольку лимона, а сахар не признает, и что смеется она негромко, прикрывая рот ладонью, и что в уголках ее карих глаз собираются лучистые морщинки.

Именно эта растущая симпатия и начала его по-настоящему пугать. Он ловил на себе ее взгляд во время лекций – заинтересованный, одобрительный. Как-то раз, перед началом занятия, он возился с галстуком, который никак не хотел ложиться ровно.

«Черт, — раздраженно думал он, — да что же сегодня с ним происходит?».

Вдруг он почувствовал легкое прикосновение. Вероника стояла рядом.

— Позволь, — тихо сказала она, и ее пальцы ловко поправили узел. Она стояла так близко, что он почувствовал легкий аромат ее духов – ничего навязчивого, просто свежесть и что-то сладковатое, вроде ванили.

Сердце у него глупо и громко стукнуло где-то в горле. Он замер, боясь пошевелиться, боясь спугнуть этот миг.

«Какие же у нее нежные руки»,

— пронеслось в голове, и тут же, как удар током:

«Нельзя».

А Вероника, закончив, отступила на шаг, улыбнулась его растерянному лицу.

— Теперь все в порядке.

— Спасибо, — выдавил он, чувствуя, как горит лицо.

«Он смутился, — с удивлением поймала она себя на мысли. — Как мальчишка. А в глазах... испуг. Боится? Боится меня?»

Ей стало одновременно и любопытно, и немного грустно.

В тот вечер он ушел сразу после занятий, пробормотав что-то о срочных делах. Он шел по темным улицам, и ветер казался ему особенно колючим.

Правило дяди Коли – «не заводи романов на работе» – висело в его голове несмываемым девизом. После Натальи он понимал его железную логику как никогда. Но с Вероникой все было иначе. Это не была расчетливая игра, не попытка использовать друг друга. Может все таки можно?

«Она красивая. С ней интересно — убеждал он себя, глядя на свое отражение в темном окне витрины. — но вдруг, стоит сделать шаг, и все рухнет – и наши вечера, и ее улыбка».

Он боялся испортить эту хрупкую, почти дружескую связь. Он дал себе слово держать дистанцию. Гораздо безопаснее было просто пить с ней чай по вечерам, чувствуя себя в безопасности за высоким барьером правила, которое он сам же и возвел.

Глава 16. Мария. Иллюзия контроля

Февраль вполз в город сырым туманом, который цеплялся за оконные стекла учебного центра и медленно отравлял воздух внутри. Для Александра эти месяцы превратились в изощренную пытку. С ноября он держал себя в ежовых рукавицах: работа, дом, редкие встречи с Николаем, и эти вечера с Вероникой. Теплые, спокойные, и до невозможности напряженные. Каждая ее улыбка, каждый случайный взгляд, каждый звук ее низкого голоса отзывался в нем сладкой и запретной дрожью, которую он тут же давил в зародыше. «Нельзя. Работа. Правила». К середине февраля его разум, изголодавшийся по простому физическому контакту, начал сбоить.

Однако его самозапрет на отношения с Вероникой не распространялся на учениц. Лекции в женской группе превратились для него в изощренную пытку и одновременно в сладостный ритуал. Его взгляд, скользя по рядам слушательниц, давно уже выискивал не только умные глаза, но и округлости бедер, плотно обтянутые джинсами, соблазнительные изгибы губ, обещание, скрытое в расстегнутой на одну пуговицу блузке, в едва заметном движении руки, поправляющей прядь волос.

Он ловил себя на том, что, объясняя задание, мысленно раздевал ту или иную девушку. Его внутренний взгляд задерживался на воображаемой гладкости обнаженных плеч, на мягкой тени между грудей, на том, как могли бы изгибаться ее бедра в такт страсти. «Вот Алина, скромница, румянец на щеках... но какие у нее губы... пухлые, чувственные. Наверное, в постели она – тихая мышь, но эти губы... они созданы для поцелуев или.... или...». И он представлял, как эти губы тянутся к его члену. «А Катя, с этим дерзким пирсингом в носу и вызывающим взглядом... наверняка знает толк в дерзких экспериментах, любит доминировать, ее низкий голос должен звучать как сладкий яд в ушах».

Эти мимолетные, как вспышки, фантазии согревали его изнутри, щекотали нервы, но были недолговечны и поверхностны. Они блекли и рассыпались в прах, когда его взгляд падал на Марию. Она была одной из самых способных учениц, но занималась как бы между делом, с легкой, почти невидимой насмешкой в уголках губ. И в этой насмешке, в ее смуглой коже, в черных, как смоль, волосах, собранных в небрежный пучок, из-за которого на изящную шею выбивались упрямые пряди, и в яркой алой помаде было что-то дикое, неукрощенное.

В ней была не просто красота, а магнетизм, сулящий не просто секс, а нечто пограничное, опасное и оттого невероятно сладостное. Его внимание — и куда более животные, похотливые импульсы — начало привлекать именно ее. Когда она поднимала руку, он замечал тонкое запястье и представлял, как оно будет выглядеть, закинутым за голову на смятой простыне. Когда она смеялась, он следил за игрой мышц на ее шее и мечтал провести по ней губами, ощущая под ними пульс. Он начал искать ее взгляд, ловить каждое движение, и с каждым днем приступы острого, почти болезненного вожделения становились все чаще и нестерпимее. Его мысли, как пьяные мотыльки, кружили вокруг нее, разжигая воображение.

Однажды, объясняя ей тонкости условного форматирования, склонившись так близко, что он уловил терпкий, пряный аромат ее духов, он поймал себя на мысли, что она до боли напоминает ему образ из детства. Когда-то, лет в тринадцать, он видел на окраине города цыганский табор. И больше всего его поразили не лошади и не пестрые юбки, а молодые цыганки. Они стояли группой, смотрели на него оценивающими глазами хищных птиц, и в их красоте была опасность и притягательность другого, вольного мира. Мария была вылитая та девчонка, что стояла впереди всех и смотрела на него прямо, не отводя взгляда, взглядом, который и тогда, в юношестве, вызвал у него смутную дрожь внизу живота.

«Та самая, — с щемящим уколом в сердце и приливом жара подумал он. — Та самая из табора.

Образ так захватил его, что он на мгновение забыл, о чем говорит. Он смотрел на ее руку, лежащую на мышке, и видел, как его собственная рука ложится поверх нее, но не чтобы вести курсор, а чтобы почувствовать тепло ее кожи, переплести пальцы и поднять эту руку к своим губам. Он представлял ее тело, гибкое и горячее, ее смуглую кожу, покрытую легким блеском пота, ее низкий, хриплый смех у него над ухом. Он представил, как его руки скользят по ее обнаженной спине, как ее твердые, упругие груди прижимаются к его груди, как ее сильные бедра обвивают его.

— Александр Сергеевич? — раздался чей-то голос. — Вы хотели сказать?

Он моргнул, отрываясь от своего видения. Весь класс смотрел на него. Он стоял, уставившись в пространство, и чувствовал, как горит лицо. Он совершенно забыл, на каком месте остановился в объяснении сложной формулы. Сердце бешено колотилось.

— Да... извините... — его голос прозвучал хрипло. — Отвлекся. Итак... где мы остановились?

Он судорожно начал листать слайды, чувствуя на себе десятки удивленных взглядов. Среди них — и насмешливый, полный понимания взгляд Марии. Ему казалось, что она читает его мысли, и от этого ему стало одновременно и стыдно, и еще более возбужденно. Эта красота была не для уютных вечеров с чаем, а для костров, плясок и ночных дорог. И что самое главное — она не была коллегой. На нее правило дяди Коли не распространялось. Эта мысль почему-то вызвала у него не облегчение, а странное, щекочущее нервы возбуждение, сконцентрировавшееся в напряжении между ног.

В пятницу, после заключительного занятия, он, собрав всю свою решимость, подошел к Марии, пока та собирала вещи. Кровь стучала в висках, навязчивой, почти звериной была одна мысль: прикоснуться к ней, ощутить пальцами текстуру ее волос, кожу под манжетой рубашки, вдохнуть глубже ее запах, чтобы он остался с ним навсегда.

– Мария, можно вас на минуточку? – голос прозвучал хриплее, чем он хотел, выдавая его внутреннее напряжение, всю ту бурю, что бушевала внутри.

Она обернулась, удивленно подняв бровь. Ее взгляд скользнул по его фигуре, и ему показалось, что в ее глазах мелькнуло понимание, даже вызов.

– Я хотел сказать... вы чем-то невероятно похожи на одну цыганку, которую я видел в детстве, – выпалил он, чувствуя, как горит лицо. – Извините, если это прозвучало странно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мария смотрела на него секунду, а затем расхохоталась. Звонко, громко, перекрывая гул уходящих одногруппниц.

– Цыганка? – выдохнула она, вытирая слезу. – Это самое оригинальное, что я про себя слышала! Ну, раз уж вы начали с воспоминаний, давайте продолжим. Я знаю неплохой кабак в двух шагах отсюда. Детство детством, а пятничный вечер пропадать не должен.

«Надо же, — с обличением и торжеством пронеслось в голове у Александра. — Она меня пригласила... Она...». Оказаться с ней в баре было как попасть в водоворот. Все произошло стремительно: несколько коктейлей, ее громкий смех, ее рассказы о безумных похождениях, а потом она потащила его танцевать. Ее тело прижималось к нему в такт музыки, бедра плавно покачивались, а пальцы то сжимали его ладонь, то скользили по предплечью, оставляя на коже следы из огня. Он чувствовал, как возбуждение нарастает внутри него, тугим, болезненным узлом. Он мечтал прижать ее к стене, вдавить в нее свои губы, ощутить вкус ее помады и ее языка, запустить руки под ее одежду и сжать ее горячую кожу.

«Вот оно, настоящее, — думал он, пытаясь повторять ее чувственные движения, сгорая от желания. — Не эти робкие взгляды с Вероникой, а вот это — жизнь, полная огня!» Он чувствовал себя нелепо и счастливо, как будто сбросил с себя кожуру правил и запретов, позволив проснуться голодному, жаждущему зверю. Она пила больше него, и к одиннадцати вечера ее речь стала бессвязной, а ноги заплетались.

– Такси вызову, довезу, – предложил он, уже понимая, что романтический вечер завершается, но в голове упрямо стучала мысль: «Ее квартира. Ее постель. Сейчас... сейчас все будет. Я сниму с нее это платье, коснусь каждой смуглой пяди, заставлю ее стонать...»

– Не-надо! – отмахнулась она. – Я рукой подать. Улица Гагарина, пятый дом.

Это действительно было недалеко. Он почти на руках довел ее до её пятиэтажки, чувствуя под ладонью тепло ее талии, вдыхая запах ее волос, смешанный с алкоголем и духами. В подъезде пахло кошками и старой штукатуркой. Ее двухкомнатная квартира оказалась какой-то неухоженной, заброшенной. Мария скинула пальто, оно грузно сползло с вешалки на пол.

– Проходи, располагайся, – мотнула она головой в сторону зала и, пошатываясь, направилась в ванную.

Александр остался стоять посреди комнаты, глядя на разбросанные детские игрушки и пыльные поверхности. Он слышал, как за стеной включилась вода. Его тело было напряжено до предела, воображение рисовало откровенные картины: вот она выйдет, влажная, с распущенными волосами, в одном полотенце, обвивающим ее стройный стан... Ее смуглая кожа будет блестеть, а в глазах будет та самая хищная усмешка, которая сводила его с ума. Он представлял, как прикоснется к этой дикой красоте, как сорвет с нее одежду, как вонзится в ее горячую, податливую плоть, как наконец-то докажет себе, что он не «никто», а мужчина, способный завладеть такой женщиной.

«Вернется сейчас... И все будет. Как в порно. Как с Ингой, только лучше, жарче, диче», — лихорадочно стучало в висках, кровь пульсировала в паху.

Но вместо этого послышался резкий, болезненный звук рвоты, а потом глухой удар. Он рванул в ванную. Мария лежала на кафельном полу, споткнувшись о коврик, беспомощная и бледная. Весь унитаз был в рвоте. Вся ее хищная красота, все его пылкие фантазии исчезли, растворившись в жалкой, отталкивающей реальности алкогольного отравления.

«Боже... Какая же она... жалкая», — пронеслось в голове, и все двусмысленные, похотливые мысли испарились, уступив место четкому, ясному порыву – помочь. Он почувствовал почти отеческую нежность, гася в себе разочаровавшегося самца.

Он подхватил ее на руки, удивившись, какая она легкая, перенес в спальню и уложил на неубранную кровать. Он попытался ее хоть немного раздеть, или хотя бы расстегнуть ворот рубашки, прикосновение к ее коже вызывало странную смесь былого желания и острой жалости, но получив пьяный агрессивный отпор с закрытыми глазами, отстал. «Ладно, не надо. Главное — чтобы ей было легче». Принес тазик, поставил рядом на тумбочку стакан воды. Она что-то бессвязно бормотала, уже засыпая. Александр потушил свет и вышел, прикрыв дверь. Он лег на диван в зале, укрывшись стареньким пледом, пахнущим чужими духами. Его тело, еще несколько минут назад готовое к страсти, теперь было расслаблено и опустошено.

Не было ни разочарования, ни злости. Было странное чувство ответственности. «Я здесь нужен. Не как любовник, а как... защитник. Как страж». И почему-то он ощущал странное удовлетворение. Он был полезен.

Первые лучи утра, пробивавшиеся сквозь грязноватую занавеску, разбудили Александра с тяжелой головой. Со спальни донесся тихий стон. Он встал, зашел внутрь. Мария лежала, прижав ладони к вискам, ее лицо было землистым, а глаза мутными от жестокого похмелья. И снова, сквозь жалость, кольнуло былое вожделение при виде ее фигуры, угадывающейся под мятым бельем.

– Жива? – хрипло спросила она.

– Вроде того, – улыбнулся он. – Как ты?

– Умираю. Но это лечится.

Она с трудом поднялась и, пошатываясь, вышла в зал, направилась к старому серванту и достала оттуда бутылку с мутной жидкостью и две простые стопки. Ее движения, даже такие, были исполнены той самой дикой грации, что снова задела потаенные струны в нем.

– Вот, лекарство. С одного раза помогает.

Он хотел отказаться, от мыслей о водке с утра его тошнило, но вид ее страданий был сильнее. «Не могу же я бросить ее одну в таком состоянии», — убедил он себя. Они выпили. Жидкость обожгла горло, но через несколько минут по телу разлилось обманчивое, но такое желанное тепло, а туман в голове начал рассеиваться. Мария ожила на глазах, краска вернулась к ее щекам, а в глазах снова появился тот самый хищный блеск, от которого сжималось все внутри.

– Ну что, спаситель, как тебе наше утро? – она снова улыбнулась, но теперь в ее улыбке была не насмешка, а какая-то усталая благодарность.

– Непривычно, – честно признался Александр.

– А у меня так почти каждые выходные, – она вздохнула и откинулась на спинку дивана, глядя в потолок. – У меня ритуал такой.

И она рассказала. С какой-то отрешенной простотой, как будто зачитывала диагноз из медицинской карты, про мужа, с которым они прожили всего год. Про то, как она забеременела, как они строили планы. Про крошечную дочку, которая успела увидеть отца всего пару месяцев. И про ту злополучную трассу, ночную, мокрую, на которой его машину занесло и выбросило в кювет.

– Мне сейчас двадцать шесть, – сказала она, и ее голос на секунду дрогнул. – А я уже пять лет как вдова. В будни я еще как-то держусь – работа, ребенок, дела. А вот выходные… Выходные для меня пытка. Все эти счастливые парочки, семьи в парках… Я не выдерживаю. Поэтому отвожу дочку к маме и иду в кабак. Забыться.

Александр слушал, и его сердце сжималось от щемящей жалости. Перед ним была не соблазнительная дикарка, а глубоко раненая женщина, тонущая в своем горе. И теперь в его мыслях было не просто желание овладеть ею, а помочь ей.

– Слушай, – она посмотрела на него прямо, и в ее взгляде была не просьба, а скорее констатация факта. – Ты мне симпатичен. Не зануда, и вчера вел себя достойно. Не воспользовался положением, гадом не был. А хочешь, давай и в следующие выходные побухаем? А то одной как-то совсем тоскливо.

– Конечно, давай.

В этот момент он думал только о том, что он нужен. Что он может помочь этой женщине пережить ее ночь, и в этой помощи была своя, извращенная страсть, свое право на нее.

Он вышел от Марии с чувством странной опустошенной ясности. Воздух был по-утреннему свеж и колок, и каждый звук отдавался в его голове с неестественной громкостью. Мысль о Веронике и учебном центре вызвала у него легкий укол стыда, но он тут же отогнал его прочь. Он представил ее, Веронику, строгую, пахнущую дорогим кофе и бумагой, и образ этот показался ему пресным рядом с жарким, трагичным хаосом Марии.

«Вероника... — мысленно провел он параллель. — Это порядок, правила, "нельзя". А Мария... Это хаос, боль, и полная свобода». И мысленно добавил: «И однажды, когда ее раны зарубцуются моей заботой, она отдастся мне вся, без остатка, в благодарность и отчаянии».

Всю следующую неделю он ловил себя на том, что мысленно готовился не к лекциям, а к предстоящим выходным. Он звонил Марии в среду, спросил, как ее дела, и голос его звучал заботливо и участливо, но в уме он уже видел ее в полумраке бара, ее возбужденное лицо, ее тело в движении. Он представлял ее грудь в своих ладонях, ее горячее тело в своих объятиях. Он чувствовал себя значимым. Нужным.

В пятницу, за чаем с Вероникой, он был чуть более молчалив, чем обычно.

– Вы сегодня какой-то задумчивый, – заметила она, разливая по кружкам кипяток.

– Да так, дела, – отмахнулся он, избегая ее взгляда.

«Она слишком спокойная, самостоятельная. А что я могу ей предложить?» — думал он. Ее тихая, теплая симпатия вдруг показалась ему пресной.

В субботу они с Марией снова встретились. Все повторилось, но уже с меньшей долей веселья. Тот же бар, уже коньяк, а не коктейли, и на этот раз они почти не танцевали. Они пили, и Мария говорила, а он слушал. Она говорила о муже, о том, каким он был, о их планах, о том, как несправедлива жизнь. С каждой рюмкой ее боль вырывалась наружу, острая и неприкрытая. Александр сидел рядом, подливал, поддакивал и чувствовал, как его наполняет странное удовлетворение. Он был здесь, он был ее щитом от отчаяния. Он не был «никем». Он был тем, кто скрашивает ее одиночество, и в этом была своя власть, почти сексуальная по своей природе.

Когда он снова почти на руках заносил ее в квартиру, он не испытывал ни вожделения, ни разочарования. Он испытывал спокойную уверенность миссионера, выполняющего свой долг, но долг этот был сладок. Он уложил ее, прибрал на кухне, оставил на столе бутылку минералки и аспирин. Уходя, он посмотрел на ее спящее лицо и почувствовал не вспышку страсти, а нечто иное – собственную необходимость, которая была сильнее и слаще любой страсти.

Идя по ночному городу, он анализировал свои ощущения и выстраивал безупречную логическую цепочку: «Она страдает. Я ей помогаю. Я делаю доброе дело. Я сильный, а она – слабая. А значит, все правильно. Я не пользуюсь ситуацией, а поддерживаю ее в трудную минуту. Это и есть взрослая, ответственная позиция. Её боль пройдет, а я останусь». И глубоко внутри, в самой темной части его сознания, шевелилось другое знание: что эта «ответственная позиция» дает ему моральное право быть рядом, ждать, и однажды — взять то, что он хочет - секс с ней. Секс и её любовь к нему.

«А как же Вероника?» - шептал внутренний голос.

«А что Вероника? – мысленно, с легким раздражением, парировал он. – Во-первых, мы коллеги, а с коллегами нельзя крутить романы. А во-вторых... у нее и так все хорошо».

Глава 17. Пытка близостью

Февральская стужа сменился мартовской слякотью, а затем и апрельским ветром, но внутреннее состояние Александра не изменилось. Оно лишь застыло в напряженном, болезненном ожидании. Его жизнь теперь четко делилась на два измерения: будни и выходные. В будни он был Александром, преподавателем курсов по офисным программам. А в пятницу вечером, ровно в девять, он звонил в домофон пятиэтажки на улице Гагарина, и его захлестывала волна жгучего, постыдного и сладкого возбуждения.

Их ритуал устоялся быстро и без лишних слов. Мария, похоже, действительно нуждалась не в любовнике, а в простом собеседнике-собутыльнике. Александр покупал бутылку хорошего коньяка, она готовила легкую закуску – нарезанные ломтиками лимоны, яблоки, иногда горсть орехов, сыр. Изначальный образ «дикой цыганки» начал трещать по швам, обнажая нечто более сложное. Квартира так и осталась неухоженной, с разбросанными игрушками дочки и слоем пыли на мебели, но здесь, в своем логове, Мария установила свои собственные, странные правила.

Обычно она встречала его в просторном, уютном халате из мягкого байкового трикотажа, под которым он угадывал очертания бюстгальтера. Как-то раз она, смеясь, объяснила, что боится, что грудь обвиснет, и поэтому даже дома не расстается с лифом. Эта бытовая, почти материнская деталь сначала разочаровала его, но потом стала элементом ее недоступности, еще одним барьером.

Но существовали иные, особые вечера. Дни, когда он заставал ее только что вышедшей из ванны. В такие дни на ней был не байковый халат, а короткий пеньюар из тончайшего шелковистого материала, перехваченный на талии одним лишь шелковым поясом. Пеньюар бывал разным – цвета увядшей розы, кремовым, бледно-сиреневым. И под ним, он это знал по тому, как ткань липла к влажной коже, не было ровным счетом ничего.

В такие вечера Александр с трудом мог поддерживать разговор. Его взгляд, против его воли, прилипал к тому месту, где треугольник выреза на груди приоткрывал смуглую ложбинку между грудями. Когда она наклонялась, чтобы подлить ему коньяку, вырез распахивался, и он видел на миг упругую округлость, темный ореол. А на тонкой шелковой ткани, в районе ее груди, проступали две твердые, соблазнительные точки сосков. Они были для него как мишень, гипнотизирующая и манящая. А иногда она выходила на кухню, и тогда свет предательски просвечивал тонкую ткань халата и Александр почти видел складки половых губ.

«Она же это делает специально, — лихорадочно думал он, следя за ее плавными движениями по квартире. — Она знает, что я вижу. Это приглашение, игра. Она хочет, чтобы я сдался и сделал первый шаг».

Но настоящий перелом произошел в середине апреля. В одну из суббот они допили коньяк раньше обычного. Мария была особенно молчалива и хмура. Куталась, как будто мерзла, в свой байковый халат.

— Останешься сегодня? — не глядя на него, бросила она, собирая со стола пустые рюмки. — Засыпать одной в этой коробке... тоска.

Сердце его ушло в пятки, а затем выпрыгнуло через горло. Она предлагала ему остаться.

— Конечно, — тут же согласился он, пытаясь придать голосу невозмутимость. — Диван в зале вполне сносный.

Она лишь фыркнула в ответ, - лень застилать диван, потом простыни стирать, - и направилась в спальню. Александр, ошеломленный, остался стоять посреди зала.

— Ну чего стоишь, пойдем уже. Спать охота. Неудобно как-то, когда ты тут в костюме, как на работу пришел.

Когда вышел, Мария уже лежала в кровати, погасив верхний свет и оставив гореть лишь тусклый ночник на тумбочке. Он робко подошел. Халатик был сброшен на кресло, и он видел смутные очертания ее тела под тонким одеялом.

— Я... точно не на диван? — уточнил он, его голос дрогнул.

— Не дури, — раздался из полумрака ее сонный голос. — Места хватит. Просто ложись и спи.

Он, повинуясь, лег на край, стараясь не дышать. Он был в двух сантиметрах от женщины, которая стала его навязчивой идеей. И тут его мозг зафиксировал деталь, от которой кровь бросилась то в голову, то отхлынула. Она была без трусиков. Он чувствовал это всей кожей своей руки, лежавшей на ее бедре. Никакой ткани, только ее гладкая, горячая кожа. Он лежал на спине, уставившись в потолок, и чувствовал, как все его тело начинает вибрировать от напряжения.

Прошло минут двадцать. Он думал, она уснула, как вдруг она повернулась на бок, к нему. Ее рука легла ему на грудь. а ногу она закинула на него, устраиваясь поудобнее. Он замер.

— Холодно, — простонала она сквозь сон, а ты такой теплый.

Это был предел его мечтаний и самый страшный кошмар одновременно. Ему хотелось убедиться в этом, он чувствовал ее голое бедро на себе, погладить ее по ягодицам, приласкать её он не решился.

Ее дыхание было горячим у него на шее. С удивлением он почувствовал, что хотя трусиков на ней не было, но ее груди все также надежно поддерживал лиф.

Его член немедленно и болезненно напрягся. Полгода фантазий, полгода мучительного вожделения – и вот она, полуголая, с ним постели. Он сглотнул. Медленно, с величайшей осторожностью, он придвинулся ближе, прижимаясь к ней всей длиной тела. Она что-то пробормотала во сне и повернулась на бок, вжимаясь в него своей спиной. Он прижал ее рукой к себе поближе. Его рука дрожала, когда он начал двигать ее вверх, с талии на ребра, мечтая коснуться груди.

— Не надо, — тихо, но совершенно четко сказала она, не поворачиваясь и не открывая глаз.

Его рука замерла, как вкопанная. Стыд и ярость затопили его. Он резко отдернул руку и отодвинулся.

— Просто спи, — добавила она тем же ровным, сонным голосом. — Так теплее.

Чуть позже, лежа на спине, смотрел в темный потолок, по которому мелькали тени проезжавших за окном машин, и сжимал кулаки под одеялом. Эрекция спала, сменившись чувством полнейшего унижения. Он был для нее грелкой. Живой, дышащей грелкой. Все ее «приглашения» – шелковые пеньюары, ноги на коленях, совместный сон в голом виде – были не знаками страсти, а лишь проявлениями удобства и странной, почти животной откровенности. Ей было холодно, одиноко, и он, Александр, с его деньгами на выпивку и готовностью быть рядом, идеально подходил на эту роль.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Утром он проснулся от резкого света из окна и жестокой головной боли. Первое, что он осознал, — это теплое тело, лежавшее к нему спиной, прижавшеся своими голыми ягодицами к его паху, стягиваемые плавками. Его рука лежала на ее талии. Он не помнил, как уснул. Он лежал, боясь пошевелиться, вдыхая запах ее волос, смешанный с перегаром и сладковатым ароматом ее духов.

Он смотрел на ее распущенные черные волосы на подушке, на изгиб плеча, на кончик уха, и ненавидел ее в этот момент. Но сильнее ненависти было другое чувство – азартная, рабская надежда. Ведь она позволила ему лечь с собой. Позволила обнять. Значит, дверь не закрыта. Значит, нужно просто быть терпеливее, настойчивее, найти нужный ключ.

Ее доступность, мнимая или настоящая, сводила его с ума. Он строил в голове сложные логические цепочки: если она так откровенна в такие вечера, значит, допускает и большее. Если она пьет с ним, смотрит на него своими темными, насмешливыми глазами и смеется его шуткам, в конце-концов спит полуголая с ним в одной кровати, значит все по серьезному. По правилам вожделения и обладания.

Один из таких вечеров, в очередную пятницу, когда на ней был только сиреневый пеньюар, стал для него кульминацией мучения. Они сидели на широком, удобном диване-кровати, застеленном мягким пледом, а перед ними стоял низкий столик, заставленный бутылкой, рюмками и тарелками с закуской.

Бутылка коньяка опустела на треть, разговор тек лениво и бессвязно. Мария, потягиваясь, неожиданно развернулась на диване, легла на спину, устроилась поудобнее, и протянула свои длинные, стройные ноги, уложив их ему на колени.

— Устала я сегодня, — лениво пояснила она, запрокидывая голову на спинку дивана. Пеньюар съехал, обнажив ее бедро почти до самого паха.

Александр замер. Сквозь тончайший шелк он чувствовал тепло и форму ее ног. Его ладони вспотели. Кровь ударила в голову, наполнив шумом уши. Он сидел, боясь пошевелиться, с твердым, болезненным стояком, упиравшимся в брюки, и молился, чтобы она не заметила.

«В

от оно. Началось. Сейчас... сейчас она позволит...

»

Он осторожно, будто боясь спугнуть, положил руку ей на лодыжку. И начал осторожно массировать. Она не убрала ногу. Она продолжала говорить о чем-то, глядя в потолок, и ее грудь под сиреневым шелком плавно вздымалась. Его пальцы медленно поползли выше, по икре, ощущая под тканью каждую мышцу. Он попробовал двинуть руки чуть выше, но получил отказ - нет, выше колен не надо, только ступни.

Он представлял, как его рука скользит еще выше, под край короткого пеньюара, как касается уже не шелка, а самой кожи ее бедер, такой же гладкой и горячей. Шелк был невероятно скользким и он сам плавно соскальзывал в стороны, обнажая ее половые губы. Саша буквально прикипел взглядом к ним.

— ...понимаешь? — закончила она фразу и посмотрела на него. Ее взгляд был томным, затуманенным коньяком, но в его глубине он снова уловил тот самый насмешливый вызов.

— А? Да, конечно, — пробормотал он, с трудом возвращаясь к реальности.

Она улыбнулась загадочно, прикрыв глаза, и оставила ноги на его коленях еще на добрых полчаса. Для него это был и рай, и ад. Он сидел, массировал ей ноги, пылая от возбуждения и стыда, и поглядывал на её не прикрытый тканью лобок, промежность, а она лежала, запрокинув голову, будто не замечая своей обнаженности перед ним, и дремала. Это была самая сладостная и унизительная пытка, которую он когда-либо испытывал.

То апрельское утро стало точкой отсчета. Следующие месяцы жизни Александра превратились в странный, изматывающий ритуал, похожий на сложную настольную игру, правила которой знала только Мария, а он мог лишь наугад ходить, надеясь на выигрыш.

Каждую пятницу он, как заведенный, покупал бутылку коньяка и шел на улицу Гагарина. Теперь он уже не просто ждал этих встреч с трепетом — он готовился к ним, как к экзамену. В течение недели он прокручивал в голове прошлые вечера, анализировал каждое ее слово, каждый жест, пытаясь вывести алгоритм, который откроет ему путь к желанной близости. Он был одержим «разгадкой» Марии.

Игра велась по строгим, но не очевидным правилам.

Во первых, теперь она почти всегда встречала его в тех самых шелковых пеньюарах. Иногда сухими, иногда едва влажными, намекая на только что принятый душ. Она словно демонстрировала свою доступность, выставляла ее напоказ, но при этом всегда оставалась за стеклом. Бюстгальтер, тот самый надежный страж ее груди, стал для Александра символом ее неприкосновенности. Он видел очертания чашечек под шелком, видел проступающие соски, но дотронуться до них не мог. Это было формой утонченной пытки, когда палач показывает орудия, но не применяет их.

Во-вторых, с тех пор как она впервые забралась на него с ногами, это стало частью ритуала. Теперь, едва устроившись на диване, она с привычной бесцеремонностью закидывала ноги ему на колени. И ее босые, узкие ступни упирались ему в бедро. Он научился делать ей легкий, почти незаметный массаж лодыжек и икр. Его пальцы скользили по шелку, а он представлял, как скользят по ее коже. Она закрывала глаза и мурлыкала от удовольствия, и это мурлыканье он воспринимал как высшую форму одобрения.

В третьих, теперь он оставался у нее ночевать почти каждые выходные. Ритуал повторялся: она шла в спальню, сбрасывала пеньюар, и через минуту он слышал ее голос: «Ну чего застыл? Иди уже». Он ложился на край кровати, а через некоторое время она, сонная и теплая,и без трусиков, но в лифе, прижималась к нему, закидывая ногу, утыкаясь лицом в его спину.

И вот здесь начиналась самая изощренная часть пытки. Ему было позволено очень многое. Он мог обнимать ее за талию. Мог, лежа на спине, чувствовать, как ее рука лежит у него на груди. В полусне, в предрассветные часы, он начал экспериментировать. Сначала он просто клал свою ладонь ей на живот, чуть ниже пупка. Она не протестовала. Его рука, замирая, лежала на теплой, гладкой коже, в сантиметрах от лобка. Сердце колотилось так, что, казалось, разбудит весь дом. Однажды, когда она лежала к нему спиной, он прижался к ее ягодицам, и его член в плавках уперся в упругую плоть. Она не отодвинулась. Она лишь глубже вздохнула. Он почувствовал головокружительную победу.

Но были нерушимые барьеры, которые он пройти не мог. Стоило его руке, лежавшей на её животе, сместиться на сантиметр ниже, намереваясь коснуться лобка, или его пальцам попытаться стянуть с нее ненавистный лиф, как следовала немедленная и безоговорочная реакция.

— Не надо.

— Руку убери.

— Нельзя.

Фразы были тихими, но не допускающими возражений. Это был щелчок по носу для провинившейся собаки. Унизительный, отрезвляющий, болезненный.

Однажды ночью, опьяненный близостью и коньяком, он, уже почти не контролируя себя, начал целовать ее плечо, ее шею, дышать ей в ухо, всем телом прижимаясь к ней. Он был на грани, он не мог больше терпеть.

Мария не стала его отталкивать. Она не сказала «не надо». Она просто перевернулась на спину, посмотрела на него в полумраке абсолютно ясным, трезвым взглядом и спросила спокойно:

— Так. И что это было? Мы просто спим.

Его будто окатили ледяной водой. Отступив, он пролежал до утра, глядя в потолок и кусая губы до крови.

Его жизнь вне квартиры на улице Гагарина теряла краски. Работа стала рутиной. Встречи с Вероникой за чаем — тягостной обязанностью. Он ловил себя на том, что смотрел на нее и думал: «Она никогда не позволит себе лечь со мной в одну кровать в одном лифчике. Она не станет класть ноги мне на колени. С ней все будет просто и понятно. И поэтому — скучно». Хаос Марии был наркотиком. Унизительные, болезненные выходные давали ему такой заряд адреналина, что серые будни казались бессмысленными.

Глава 18. Подарки Вероники

Весна врывалась в город стремительно и нагло, сбивая с ног запахом талого снега и влажного асфальта. Учебные группы сменяли одна другую, поток слушательниц был бесконечен, но Александр уже не замечал никого. Его помыслы, его внутренний взгляд были заняты только одной — Марией. Ее образ, ее смех, ее отказы стали навязчивой мелодией, под которую жило все его существо.

А вот на Веронику весна подействовала иначе. Однажды, после их традиционного пятничного чаепития, она изменила многомесячный ритуал. Обычно она переодевалась за дверцей шкафа, отделяясь от него глухой створкой, а потом он молча провожал ее до дома — это была ее просьба еще с прошлой осени, она боялась идти одна по темным улицам.

В тот вечер, закончив чай, она не ушла за шкаф. Она осталась стоять посреди комнаты, опершись о стол.

— Ты сегодня был великолепен, — сказала она, и в ее голосе не было лести, лишь констатация факта. — Я смотрела. Это дорогого стоит.

Александр почувствовал, как по его шее разливается тепло от смущения. Ему редко доводилось услышать похвалу в свой адрес.

— Спасибо, — буркнул он, глядя куда-то мимо ее уха.

— А у меня для тебя сегодня награда, — сказала Вероника, глядя на него прямо. В ее глазах читался не столько соблазн, сколько вызов. Любопытство. — Сегодня я прятаться от тебя не буду. Можешь смотреть.

Сердце у Александра забилось часто и неровно. Он стоял, прислонившись к косяку, руки в карманах, стараясь дышать ровно, и наблюдал.

Она встала возле шкафа с одеждой, расстегнула пуговицу на блузке, затем вторую. Движения ее были экономичными, лишенными кокетства. Она скинула блузку на спинку стула, осталась в простом бежевом бюстгальтере. Кожа на плечах и спине была очень белой, почти фарфоровой. Потом она расстегнула пряжку на ремне юбки, вжикнула молния. Она не смотрела на него, делая вид, что полностью поглощена процессом, но он чувствовал – каждый его вздох, каждое движение ей известно.

Мысль пронеслась обжигающей волной: А что, если я не просто посмотрю?

Он оттолкнулся от косяка. Стремительно подошел к ней вплотную, ощущая исходящий от ее кожи сладковатый запах парфюма и тепла, развернул ее к себе, положил ладони на ее бедра поверх юбки. Она обернулась, и в ее глазах мелькнуло не ожидание, а удивление.

Он притянул ее к себе и поцеловал. Не нежно, не страстно, а властно, почти грубо, впиваясь в губы, требуя ответа. Она на мгновение замерла, потом ее губы, ее язык откликнулись ему.

И потом он присел. Одним плавным движением он подцепил пальцами край юбки, резинку колготок и трусиков и стянул всё разом вниз, до самых колен. Перед ним обнажилась треугольник темных волос, бледная кожа внутренней стороны бедер. Он почувствовал запах ее тела – чистый, чуть кисловатый, лишенный всякой романтической ауры.

Лишь на секунду замер, разглядывая, а потом приник губами к ее половым губам, к этой интимной и абсолютно недоступной обычно части тела.

И тут случилось неожиданное. Вероника не оттолкнула его. Не закричала. Она замерла, а потом аккуратно вынула одну ногу из клубка одежды у ее ног, подняла ее и поставила голой стопой ему на плечо, полностью раскрываясь. Ее поза была одновременно и принятием, и продолжением его жеста – таким же прямым, лишенным стеснения.

Правильно, — промелькнуло у него в голове, пока его язык скользил по нежной коже, — так удобнее.

Его язык исследовал ее, заставляя ее тело вздрагивать. Наконец, она, с коротким всхлипом, отодвинула его голову и присела на столешницу. Ее бедра оставались открытыми. Александр, взявшись за ее лодыжки, поднял их выше, заставляя ее лечь спиной на стол. Он быстрым движением приспустил свои брюки и вошел в нее. Вероника тихо вздохнула. События развивались слишком быстро для обоих.

Надолго его не хватило. Вскоре, быстро вынув член, он кончил ей на живот. Он не хотел детей, и надеялся, что этот стремительный секс к ним не приведет.

Вероника, сев на край стола, достала из ящика салфетки и начала вытирать с себя его семя. Задумчиво посмотрела на него.

— Знаешь, а ведь никто до тебя мне не лизал. Ты первый.

А ему вспомнились слова, услышанные когда-то подростком за гаражами: «

Лучше выпить литр водки, чем лизать у баб пилотки

». И ему стало нестерпимо стыдно. Ведь он жаждал Марию. Ведь он запрещал себе роман с коллегами. Что же произошло?

С этого вечера их отношения обрели пугающую простоту. Завершались занятия, Вероника тушила свет в большой комнате, закрывала жалюзи и потом «позволяла» ему всё. Секс стал единственным языком их общения, заменяя собой ужины, прогулки, разговоры. Он брал ее на столе, на ее кресле, на полу, приходил к ней домой. Он мог позвонить ей глубокой ночью и сказать: «Я сейчас приеду. Я не могу уснуть». И ему открывали.

В ее квартире пахло лаком для волос и глаженым бельем. Все было чисто, аккуратно и безлико, как в гостиничном номере. Они занимались любовью на идеально заправленной кровати, и после он вставал первым, чтобы принять душ, словно смывая с себя не только пот, но и сам факт её присутствия, интима с ней.

Он пришел к ней и в свой день рождения. В кармане лежали два билета в театр — наивная, стыдная попытка начать что-то, что хоть отдаленно напоминало бы нормальные отношения. Он точно знал, что Марию он не встретит, ни по пути ни в театре. Но когда дверь открылась, и его планы рассыпались в прах.

Вероника стояла на пороге в одном лишь коротком черном шелковом халатике, перехваченном в талии. Пояс был завязан слабо, и в глубоком вырезе он видел начало ложбинки между ее грудями. Халат был настолько короток, что когда она отступила, приглашая войти, он на миг увидел кожу ее бедер и разрез губ внизу живота.

— Я ждала тебя, — тихо сказала она, и ее голос звучал хрипло и непривычно соблазнительно. Она не дала ему сказать ни слова. Ее руки обвили его шею, а губы нашли его губы в полумраке прихожей. Это был не поцелуй, а утверждение, властное и безоговорочное. Ее язык проник в его рот, соленый и горячий, а ее тело прижалось к нему всей длиной, и он почувствовал сквозь шелк, что под халатом нет ровным счетом ничего.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— А у меня для тебя подарок, — прошептала она ему в губы, и в ее глазах плясали озорные, темные огоньки. Взяв его за руку, она повела его в зал.

Комната была погружена во мрак. Свет в ней исходил только от двух десятков маленьких свечей, расставленных на покрывале в центре комнаты. Они образовывали гигантское, неровное пылающее сердце, в центре которого лежали несколько алых лепестков роз. Воздух был густым и сладким от аромата воска и парфюма.

— Раздевайся и ложись, — приказала она, и в ее голосе прозвучала сталью, не допускающая возражений. Он, завороженный, повиновался, сбрасывая одежду с оцепенелыми пальцами. Он лег на спину в центр этого огненного круга, на прохладный шелк простыни, чувствуя себя и жрецом, и жертвой одновременно.

Вероника медленно, с театральной паузой, развязала пояс своего халата. Шелк с шелестом соскользнул с ее плеч и упал на пол, образуя у ее ног темную лужу. Она предстала перед ним во всей своей наготе, ее тело, отлитое из белого мрамора, извивалось в танцевальных тенях от свечей. Она подошла к покрывалу и встала возле него, а затем, не сводя с него темных, горящих глаз, переступила через него, так что ее ноги оказались по бокам от его бедер.

Она медленно начала опускаться. И вот тогда он увидел. В скупом, мерцающем свете пламени он разглядел, что между ее ног, в самой сокровенной части ее тела, что обычно пряталась под волосками, теперь кожа там лоснилась, блестела от обильной смазки, как перламутр. Но это было ещё не всё. Ее поза, угол наклона… Его взгляд скользнул дальше, и волна понимания смешалась с шокирующим возбуждением. Она направляла его член не к знакомому, влажному теплу вагины, а чуть дальше, к маленькому, темному отверстию ануса.

—Вероника… — попытался он протестовать, но было уже поздно.

Он почувствовал тугое, обжигающее сопротивление, а затем её тело, с тихим стоном, приняло его внутрь. Это была непривычная, привычная теснота охватывающая член полностью, сдавливающая его со всех сторон. Нет, здесь давление было только у колечка ануса, а далее член скользил по стенкам без особых препятствий. Он лежал, боясь пошевелиться, глядя, как она, запрокинув голову, с закрытыми глазами и блаженной гримасой на лице, начала двигаться. Её бедра плавно раскачивались, она поднималась почти до самого кончика, заставляя его чувствовать прохладу воздуха, и затем снова опускалась, поглощая его целиком в эту невероятную, запретную глубину. Ее внутренности, горячие и шелковистые, сжимали его с судорожной силой, и каждое движение посылало по его позвоночнику разряды незнакомого, греховного удовольствия.

Он не мог оторвать от нее глаз. Ее грудь колыхалась в такт ее движениям, соски были твердыми, как камни. На ее шее и декольте выступила испарина, и свечи отражались в ее влажной коже. Она довела его до самого края, до того состояния, когда тело уже не принадлежит тебе.

— Кончай в меня, — выдохнула она, и ее голос был хриплым от наслаждения. — Туда… туда можно.

Его тело взорвалось спазмами. Он чуть не застонал, впиваясь пальцами в ее ягодицы, изливая в нее всю свою накопившуюся за месяцы с Марией ярость, отчаяние и похоть.

Когда агония наслаждения сменилась дрожью опустошения, она медленно поднялась с него. Немного пошатываясь, она ушла в ванную, оставив его лежать липким, потным. Он слышал шум воды.

Через несколько минут она вернулась, уже в своем халате.

— Это мой тебе подарок. Понравилось? — спросила она, и в ее тоне снова зазвучали нотки обыденности, будто она спрашивала о вкусе пирога.

— Не переживай, я там чистая. Специально для тебя почистилась сегодня. И побрилась там, хотя этого не люблю — потом все чешется и колется.

И тут его сознание, услужливо нарисовало картину. Яркую, отвратительную, порнографическую в своей бытовой физиологичности. Он представил ее, сидящей на корточках в ванной или на унитазе, с зеркальцем в руке, тщательно сбривающей волосы с этой интимной, нежной кожи. А потом — с клизмой, с резиновым наконечником, как она вводит его в себя, и как из её тела потом, из того самого места, где он только что был, извергаются потоки воды и кала. Его собственное семя, смешанное с нечистотами. Тошнота подкатила к горлу. Брезгливость, острая, как лезвие, резанула по всему телу, заставив его содрогнуться.

С этого дня в их сексе появилась новая, извращенная черта. Теперь, когда он чувствовал приближение кульминации, он, не спрашивая и не предупреждая, без единого слова, в последний момент выходил из ее вагины и резко, грубо, входил в ее анус, чтобы извергнуться уже там. Это был не акт близости, а акт наказания, унижения. Как то он подумал об этом и с удивлением для себя понял, что это акт наказания не Вероники, а Марии.

А Вероника… Вероника позволяла ему всё. Она лишь тихо стонала от болезненной неожиданности и иногда, уже после, говорила с легким укором: «Ты бы мог сначала смазать получше, а то больно. Используй масло или смазку». И в ее покорности, в ее готовности принять даже это, было что-то жалкое и отталкивающее, что лишь подстегивало его презрение — и к ней, и к самому себе.

Кроме секса у них ничего не было. Она пыталась заговорить. Спросить о его жизни, о фильмах.

— Зачем? — отвечал он, глядя на нее с легким недоумением. — Тебе что-то не так?

Ему было так. Слишком так. В ее «вседозволенности» была для него пустота. Она была для него функцией. Устройством для удовлетворения потребности. И он имел неограниченный доступ к ее телу, но мысленно в это время представляя Марию.

Он диктовал ей правила в постели, она с готовностью их принимала. Но за пределами кровати не было ничего. Ни ссор, ни примирений, ни смеха. Он боялся встретить на улице Марию, когда был с Вероникой.

В будние дни он по многу раз без любви имел Веронику, а в выходные бежал пить коньяк к Марии, пытаясь разрушить ее барьеры, получить доступ к её телу. Порой ему казалось, что он, лежа на Веронике, мстит Марии.

Однажды вечером, в конце апреля, лежа рядом с ним, Вероника повернулась к нему. Лицо ее было спокойным.

— Знаешь, Александр, я думаю, нам стоит прекратить.

Он онемел. Ее слова были несколько неожиданными.

— Почему? — выдавил он. — Что не так?

— Все не так, — сказала она просто. — Но я так больше не хочу. Ты закрыт, как устрица. Я не знаю, кто ты. У тебя есть друзья? Семья? У тебя вообще есть какая-то жизнь, кроме этой работы и вот… этого? — она кивнула на свои голые бедра.

— Мы занимаемся только сексом, Александр. А я, прости, не секс-машина. Мне нужен человек. А ты… — она поискала слово, — ты как будто пустой внутри. Красивая, удобная оболочка. На лекциях ты – живой. А здесь – нет. Ты просто имеешь меня, а сам в это время где-то далеко. Я так больше не могу.

Она встала и начала одеваться. «

— Я заблокирую твой номер. Не звони. Не пиши. Это бессмысленно. И да, это твоя последняя группа у нас. Я порекомендовала директору другого преподавателя.

Он вышел на улицу. Было холодно. Он шел, не чувствуя под ногами асфальта, и в голове стучала одна-единственная мысль: «

Дядька Коля был прав. Роман на работе всегда заканчивается проблемами. Сначала ищешь правду, а потом работу

».

Теперь у него не было ни подработки, ни Вероники. Оставалась только Мария. Его навязчивая болезненная идея. Его единственный ориентир в мире, который он сам же и разрушал.

Глава 19. Интим с Марией

Игра с Марией длилась уже больше года, но после разрыва с Вероникой она приобрела новый, болезненный смысл. Александр научился терпению, выдержке, почти животной чуткости к ее настроению.

Он стал подстраиваться. Он изучал её настроение. Если она была грустна и молчалива, он просто сидел рядом, молча подливая коньяк. Если она была разговорчива, он внимательно слушал, поддакивал. Он стал экспертом по её горю. Он знал, какая песня по радио заставит её смолкнуть и уставиться в стену, и старался переключить волну до того, как это случится. Он покупал ей ее любимые конфеты, шелковые пеньюары, косметику для ухода за телом. Он чинил сломавшуюся вешалку в ее прихожей. Он стал виртуозом в распознавании оттенков её молчания и интонаций в слове «нельзя».

И за эту свою «правильность» он получал награды. Ее улыбка. Её расслабленное тело рядом ночью. Её разрешение держать руку на её животе. Почувствовать свою руку на её голом бедре. Это была валюта, в которой он вёл свои расчеты. Каждая такая «награда» укрепляла его в мысли, что он на верном пути. Что нужно просто быть терпеливее, заслужить её окончательное доверие.

Он был как игрок в одноруком бандите, который, проиграв кучу денег, уже не может уйти, потому что уверен: следующий ход принесет джекпот. А пока он с наслаждением принимал мелкие выигрыши — её тепло, её запах на своей одежде, её сонное бормотание.

Перелом наступил в один из августовских вечеров. Город за окном тонул в теплой прохладной темноте, но в квартире Марии было душно. Маша с утра поссорилась с матерью из-за дочки, на работе нагрубили клиенты. Все это Александр выслушал за первые полчаса, молча подливая ей коньяк. Она пила жадно, не закусывая, и её раздражение постепенно сменилось тяжелой, апатичной усталостью.

Она сидела, сгорбившись, на диване, закутавшись в свой кремовый пеньюар на голое тело, но на этот раз ее поза была не соблазнительной, а защитной.

— Всю спину свело, — пробормотала она, потирая шею. — Как камень. И голова раскалывается.

Обычно он предложил бы таблетку. Но в этот вечер в нем что-то щелкнуло. Многие месяцы почти супружеской близости с ней, тактильного голода и отказов. До него вдруг дошло, что он ни разу не видел ее полностью обнаженной при свете. Эта мысль, как заноза, сидела в нем, не давая покоя.

— Ложись, — сказал он, и его голос прозвучал неожиданно твердо. — Спину разомну.

Мария с удивлением подняла на него глаза. Взгляд его был серьезен, даже суров. Она помедлила, выпила очередную рюмку коньяка, потом, с тихим стоном, медленно поднялась и легла на диван на живот, повернув голову от него. Пеньюар бесформенным пятном лег на нее.

Александр потянулся ней. Руки у него были холодными, и он несколько раз сжал кулаки, потер ладони, чтобы разогнать кровь. Он начал с плеч. Его большие пальцы упирались в напряженные мышцы, и он чувствовал, как они поддаются, как в них уходит боль. Она застонала тихо, блаженно, и этот стон отозвался в нем низким, глухим эхом.

— Да, вот тут... сильнее, — прошептала она.

Он работал молча, методично, перемещаясь к лопаткам. Его пальцы скользили по шелку, но он уже почти не чувствовал ткани. Он чувствовал ее тело — горячее, живое, податливое под его руками. Возбуждение, острое и болезненное, начинало растекаться по нему, но он гнал его прочь, концентрируясь на движении. Это был его шанс. Единственный.

Через несколько минут он почувствовал, как она полностью расслабляется, погружаясь в приятную истому. И тогда, не прекращая движений, он произнес как можно более нейтрально:

— Халат мешает. Сними.

Он ждал отказа. Ждал ее привычного «не надо». Но, видимо, расслабленность и алкоголь сделали свое дело. Она, не вставая, помедлив, стянула пеньюар с плеч. Он замер.

Ее спина была обнажена до талии. Смуглая, гладкая, с тонкой линией позвоночника. Впервые он видел ее так, при ярком свете лампы. Он видел каждую родинку, каждую тень, ложившуюся под лопатками. Его дыхание перехватило.

— Возьми массажное масло и полотенце в ванной. Не хочу запачкать халат.

— Хорошо? — лениво бросила она, и в голосе ее не было ни смущения, ни вызова. Была только усталость.

Он не ответил, молча принес нужное. Она положила на свой зад полотенце, а потом она на мгновение приподняла грудь, чтобы до конца стянуть халат, и он мельком увидел сбоку упругую округлость ее груди и темный ореол соска.

Потом он снова коснулся ее кожи. Теперь уже без барьера одежд. Его пальцы прикоснулись к ней, и он почувствовал, как по его руке пробежала дрожь. Он продолжил массаж, но теперь его движения стали медленнее, более интимными. Он поглаживал ее бока, чувствуя под ладонями ее ребра, скользил вниз, к талии.

Небольшое махровое полотенце, прикрывало ягодицы и низ спины. Когда ей казалось, что из-за его движений полотенце сползало, она поправляла его. Этот жест был таким инфантильным, таким стыдливым и неуместным после того, как она обнажила перед ним спину, после того, как спала с ним без трусов, прижимаясь к нему своим голым задом, что в Александре появилось недоумение. Он сидел между ее раздвинутых ног, массажировал спину, и его взору, как на ладони, открывалась вся ее сокровенная нагота. А полотенце стыдливо прикрывало ягодицы. Это было как насмешка. Еще один барьер.

Его пальцы, массируя, снова и снова натыкались на край этого полотенца. Он чувствовал жар ее тела под ним, разглядывал ту самую запретную зону, которую она так тщательно скрывала. Терпение, копившееся месяцами, начало лопаться.

Он продолжал массировать ее спину, но его мысли лихорадочно работали. Он действовал почти на автомате. Его левая рука нежно гладила ее поясницу, успокаивая, а правая, двигаясь будто бы случайно, зацепила край полотенца. Он не убрал ее. Он сделал вид, что так и надо, и продолжил движение, медленно, на сантиметр, сдвигая ткань вбок.

Мария что-то невнятно пробормотала, но не остановила его. Возможно, она уже дремала. Возможно, ей было все равно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Это придало ему смелости. Он снова провел рукой, на этот раз еще немного убирая полотенце. Махровая ткань сползла с ее кожи, обнажив нижнюю часть спины, ямочки над ягодицами. Он задержал взгляд на этом месте, чувствуя, как горит лицо. Почти всё. Она была почти вся обнажена.

Следующее его движение уже не было случайным. Это был осознанный, решительный акт. Он взял полотенце и одним движением откинул его с нее полностью.

Наступила тишина, густая и звенящая. Мария лежала перед ним полностью обнаженной. Длинные ноги, узкая талия, смуглые ягодицы. И та самая запретная зона, которую он так жаждал потрогать, теперь вся была перед ним как на витрине, а он сидел между ее раздвинутых ног.

Он ждал. Он разглядывал. Он не дышал.

Мария медленно, очень медленно перевернулась на бок, а затем на спину. Она совсем не пыталась прикрыться. Ее лицо было странным — не испуганным, не злым. Оно было ошеломленным. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых плескалась смесь непонимания и внезапной трезвости.

— И что... — ее голос был тихим и хриплым. — Что это значит?

А он жадно рассматривал ее. Смотрел на ее голую грудь, живот, на низ живота, на ее длинные ноги и обратно. И все месяцы унижений, отказов, надежд и ярости вырвались наружу.

— Это значит, — его голос сорвался на крик, — что ты лежишь передо мной голая! Полностью голая! И позволяешь мне трогать себя! Ты не можешь не понимать, что я расцениваю это как приглашение! Или ты считаешь меня идиотом? Или импотентом?

Он тяжело дышал, сжимая кулаки. Вся его «правильность», все его терпение рухнули в одно мгновение.

Мария смотрела на него, и постепенно ошеломление в ее глазах сменилось неожиданной грустью. Она не спорила. Не кричала в ответ.

— Нет, — тихо сказала она. — Это не так. Я не хотела... я не это имела в виду.

— А что ты имела в виду?! — почти рычал он, вставая с дивана. Его тело тряслось от адреналина. — Что? Что я твой личный массажист? Что я мебель? Нет, знаешь что? Всё. С меня хватит.

Он развернулся и пошел к двери, к своей куртке.

— Подожди.

Он обернулся. Она не двинулась с места. Она полулежала на боку, все так же обнаженная, не пытаясь прикрыться, и смотрела на него. В ее глазах не было ни вызова, ни насмешки. Была усталость. Бесконечная усталость.

— Ты не понял, — повторила она. — Я не против секса. Я... Я просто боюсь.

Он замер, не веря своим ушам. «Боюсь». Это слово прозвучало так неожиданно, так не вязалось с ее всегдашней уверенностью, что он онемел.

— Боишься? — переспросил он глупо. — Чего?

— Всего, — она отвела взгляд, глядя в потолок. — Боли. Неудачи. Того, что будет не так... . Того, что ты разочаруешься. Или я.

В ее голосе не было игры. Это была исповедь. Признание в уязвимости, которую она так тщательно скрывала за всеми этими месяцы.

И в этот момент в Александре что-то переключилось. Ярость ушла, сменившись чем-то другим — жаждой власти, возможностью наконец-то разрубить этот гордиев узел. Ее страх был его шансом.

Он медленно вернулся в комнату. Он не подошел к ней. Он остановился напротив дивана и, не сводя с нее глаз, начал раздеваться. Он делал это быстро, резко. Рубашка, ремень, брюки. Все это падало на пол. Он скинул все до конца, встав перед ней во всей своей наготе, с напряженным, болезненным желанием. Он впервые за все эти месяцы стоял перед ней полностью обнаженным.

— Вот, — сказал он хрипло. — Я не боюсь. И я не разочарую.

Мария смотрела на него, и на ее лице застыла растерянность. Она смотрела на его обнаженное тело, на его член, направленный прямо на нее, и в ее глазах было не вожделение, а скорее испуг и удивление.

— Я... я думала, первый раз будет совсем другим, — прошептала она. — Не таким... стремительным. Я не ожидала, что ты... так быстро.

Он стоял, чувствуя и стыд, и торжество, а она его разглядывала. Они были на равных. Он впервые, при света, видел полностью обнаженной её, а она так же впервые видела полностью обнаженным его.

— Но раз уж так случилось... — она медленно, будто нехотя, провела рукой по дивану рядом с собой. — Иди сюда.

Он подошел. Он сел на край дивана, и его тело касалось ее ноги. Она не отодвинулась. Она посмотрела на него, потом ее взгляд опустился ниже. Медленно, почти с клиническим интересом, она протянула руку и взяла его член. Ее пальцы были холодными. Он вздрогнул.

Она внимательно, как хирург, изучала его. Поворачивала, смотрела. Затем ее пальцы сдвинули крайнюю плоть, обнажив головку. Он застонал, не в силах сдержаться. Это прикосновение, такое отстраненное и лишенное страсти, было самым сильным, что он испытывал в жизни.

— Здоров, — тихо констатировала она, все еще изучая. — Патологий нет. Размер... подходящий.

Ее вердикт прозвучал так, будто она принимала товар. В его душе что-то оборвалось, но тело было поймано в ловушку физиологии.

Она отпустила его и откинулась на подушки.

— Иди помой... пенис. И... попробуем потрахаться.

Он послушно пошел в ванную. Его руки дрожали. Он смотрел на свое отражение в зеркале — осунувшееся лицо, безумные глаза. Он был на пороге. Он добился своего. Но почему это чувствовалось не как победа, а как поражение?

Когда он вернулся, она лежала в той же позе, прикрыв глаза. Он лег рядом, прикоснулся к ней. Ее тело было напряжено. Он пытался ласкать ее, целовать, но все его движения наталкивались на невидимую стену. Она не сопротивлялась, но и не участвовала. Она просто позволяла. Так же молча она просто раздвинула пошире колени для него.

Их первый секс был быстрым, неловким и механическим. Алкоголь, гнев, отчаяние и её полная отстраненность сделали свое дело. Никакой страсти, никакой близости. Только физическое соитие, горькое и пустое.

Когда все закончилось, он лежал рядом с ней, глядя в потолок, и чувствовал лишь сокрушительную пустоту.

Он получил то, чего так долго добивался. Но джекпот оказался фальшивым. И эта фальшь отравляла его, превращая достижение в топливо для новой, еще более мрачной одержимости.

Глава 20: Навязчивая идея

Пустота, наступившая после того первого, нелепого и постыдного соития, оказалась самой коварной ловушкой. Она продержалась ровно до следующего утра, создав иллюзию освобождения. Когда Александр, помятый и разбитый, вышел от Марии в хмурое августовское утро, он на мгновение даже почувствовал облегчение. Свершилось. Проклятый рубеж взят. Теперь, казалось, можно выдохнуть и начать жить заново, без этого вечного, изматывающего напряжения.

Но иллюзия рассеялась быстрее, чем утренний туман. Уже по дороге домой его мысли, против его воли, начали лихорадочно прокручивать вчерашний вечер. Не сам акт — тот вспоминался с горьким привкусом фальши и разочарования, — а моменты до него. Ее обнаженная спина при свете лампы. Влажная гладкость кожи под его ладонями. И тот миг, когда ее холодные, оценивающие пальцы сдвинули крайнюю плоть, обнажая головку члена. Этот странный, почти медицинский осмотр застрял в его сознании глубже, чем любая страсть. Ее вердикт: «Здоров. Размер подходящий». В этих словах не было ни капли эротики, но была безжалостная констатация факта. И его голодное, израненное эго, годами не получавшее подтверждений, ухватилось за эту оценку как утопающий за соломинку. «Я подходящий», — лихорадочно твердил он про себя. А раз так, значит, дверь не захлопнута. Значит, все можно повторить. Только на этот раз — иначе. Глубже, нежнее, дольше. На этот раз он заставит ее почувствовать. Он добьется не просто ее терпимости, а ее отклика.

Эта мысль стала семенем, из которого за один день проросла новая, всепоглощающая одержимость, сменившая прежнюю. Если раньше он жаждал обладания как такового, то теперь его целью стало обладание одушевленное, взаимное. Ему было мало ее тела. Ему нужно было ее желание.

Но Мария, казалось, выстроила новый, еще более неприступный бастион. В следующую пятницу она встретила его в своем байковом халате, застегнутом на все пуговицы. Легкая улыбка, обычные жалобы на работу, привычный жест, когда она закидывала ноги ему на колени. Все как всегда, кроме одного — ее взгляд скользнул по нему в первую секунду на секунду дольше, в нем мелькнула тень чего-то сложного — не то смущения, не то предупреждения, — прежде чем она надела маску привычной насмешливой отстраненности.

Он попытался играть по старым правилам. Массировал ее лодыжки, поднимался пальцами выше, к икрам, пытался в разговоре намекнуть на прошлые выходные, ища в ее глазах хоть искру понимания, воспоминания.

Ответ был мгновенным и обезоруживающим. Она посмотрела на него с легким, почти театральным удивлением, как на ребенка, сказавшего глупость.

— Александр, не надо портить хороший вечер, — произнесла она, и в ее голосе зазвучала та самая, не терпящая возражений нотка, что возвращала его на год назад, в позицию просителя.

Внутри у него все закипело. Он получил ее. Он был внутри неё. Он видел её всю, держал в руках её наготу, слышал её редкие, пьяные вздохи. Как она может делать вид, что ничего не было? Эта мысль была невыносимой. Она стирала сам факт его победы, превращая ее в очередной унизительный эпизод.

И тогда он впервые за все время их странных отношений позволил себе вспылить. Не ярость массажа, а холодная, накопившаяся обида.

— Как «не надо»? — его голос дрогнул. — Маша, мы же... Мы были близки. Я тебя... Ты меня...

Она откинулась на спинку дивана, и ее лицо вдруг исказилось. Не злость, а что-то похожее на отчаяние.

— Ну что ты так зациклен на этом?! — ее голос внезапно сорвался на крик, в нем послышались слезы, настоящие, не наигранные. — Ну не чувствую я ничего! Понимаешь? Ни-че-го! Для меня это просто... дыра в теле! Пустота! Как согнуть руку в локте! И ты с этой своей... своей палкой, ты лезешь в эту пустоту, а я должна что-то изображать?! Так что ты так зациклился на вагине? С чего ты решил, что это — центр вселенной?

Ее слова прозвучали как удар обухом по голове. «Пустота. Дыра в теле». Это было хуже, чем отказ. Хуже, чем насмешка. Это было тотальное отрицание самого смысла того, чего он так жаждал. В ее крике не было игры. Это была исповедь, вырвавшаяся с болью. Он сидел, оглушенный, глядя на нее, и видел не соблазнительную дикарку, а измученную, глубоко несчастную женщину, для которой секс был не актом близости, а актом самоуничтожения.

И что самое чудовищное — это не отпугнуло его. Напротив. Ее боль, ее ущербность стали для него новым магнитом. Если он не может добиться ее страсти, может, он сможет излечить ее боль? Или хотя бы стать единственным, кому позволено входить в эту «пустоту»? Роль спасателя, от которой он, казалось бы, отказался, вернулась к нему в новом, извращенном обличье.

С этого вечера начался новый, самый изощренный виток их отношений. Александр превратился в настоящего детектива, следователя, одержимого одним-единственным делом — делом Марии. Он вел мысленные досье, строил теории, выискивал закономерности. Может, она соглашается, только когда выпьет ровно столько, чтобы отключился мозг, но не тело? Может, дело в лунных циклах? В том, насколько тяжелой была ее неделя? Он анализировал каждую их встречу с дотошностью параноика.

Его стратегия стала тоньше и циничнее. Он понял, что прямое давление бесполезно. Оно лишь заставляет ее сжиматься в комок и кричать о своей «пустоте». Он избрал тактику «терпеливого сапера». Он был нежен, заботлив, предупредителен до тошноты. Он слушал ее бесконечные жалобы на жизнь, на мать, на работу, поддакивал, кивал, в нужных местах вздыхал. Он стал непревзойденным экспертом по ее горю. Он чинил сломанные вещи в ее квартире, менял лампочки, таскал тяжелые сумки с продуктами, помогал отвозить и забирать дочку из садика. Он вкладывался в эту «компанию» по завоеванию Марии, как одержимый инвестор, веря в грядущие дивиденды.

И дивиденды поступали. Но какие! Ему было позволено больше, чем когда-либо прежде. Теперь она могла заснуть у него на плече во время просмотра фильма, а он мог тихонечко тискать ее грудь. Разрешала целовать её в шею, в плечо, когда они лежали в постели. Иногда, в состоянии полусна, она даже сама прижималась к нему, водила по его спине пальцами, и ее прикосновения, лишенные всякого эротического подтекста, жгли его сильнее, чем любая страсть. Эти моменты он лелеял как драгоценные камни, выкопанные из грязи. Они были для него подтверждением, что он на верном пути. Что ее лед вот-вот тронется.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но стоило ему, ободренный этими ласками, попытаться перейти невидимую черту — настойчиво коснуться её между ног, попытаться стянуть с нее халат с явным намерением, — как следовал немедленный и безжалостный отпор. Она не злилась. Она не кричала. Она просто убирала его руку с таким видом, будто убирала со стола пустую чашку, отворачивалась и говорила свое коронное: «Не надо. Я не хочу».

— Но почему? — не выдержал он как-то раз, и его голос дрожал от обиды, фрустрации и неподдельной боли. — Мы же уже были близки. Почему ты не хочешь снова? Я же не какой-то чужой.

Она посмотрела на него с искренним, почти детским недоумением, как будто он спрашивал, почему вода мокрая.

— Потому что тогда я была пьяная и сама не своя. А сейчас я трезвая. И не хочу. Когда я трезвая, я... ничего не чувствую. Как будто меня там нет. Это пустота. А когда пьяная — мне просто все равно.

Ну пойми, ты, ну не чувствую я ничего при сексе. НИ.ЧЕ.ГО., - чуть не кричала она, и в ее глазах стоял ужас человека, который пытается объяснить слепому, что такое цвет.

Эта простая, как гвоздь, и оттого страшная в своей безысходности логика, повергала его в отчаяние. Выходило, что единственный способ обладать ею — это доводить ее до состояния «не своей», до того самого безразличия, которое она сама же ненавидела. И он, сам того до конца не осознавая, стал делать именно это. Он стал мастером тонкой дипломатии наливания. Он незаметно подливал ей коньяк, когда ее рюмка пустела. Поощрял выпить еще одну, «чтобы расслабиться», «чтобы сон был крепче». Он с болезненной остротой ловил тот самый момент, когда ее речь становилась чуть бессвязной, взгляд — влажным и отсутствующим, а тело — податливым и безвольным. Момент, когда ее защитные барьеры, возведенные трезвым сознанием, начинали рушиться под натиском алкоголя.

И иногда — не всегда, а может, раз в две-три недели — эта его гнусная, циничная тактика срабатывала. Она становилась мягче, позволяла ему вести себя в спальню, и тогда, после недолгих, почти ритуальных попыток сопротивления («Александр, не надо... ладно... только быстрее»), она сдавалась. Со вздохом обреченности, с отрешенным видом человека, соглашающегося на болезненную процедуру, она позволяла ему раздеть себя и совершить тот самый акт.

Но даже эти редкие, выстраданные победы были пирровыми. Секс с трезвой Марией был невозможен, а секс с пьяной — унизителен и душевно опустошающ. Она лежала молча, закрыв глаза, терпела его ласки, и единственным звуком был ее тяжелый, перегаром пахнущий вздох в финале. Ни страсти, ни ответных ласк, ни поцелуев. Лишь терпение и та самая «пустота», в которую он входил с болезненной настойчивостью. Иногда ему казалось, что она мысленно уходит очень далеко, в те места, куда ему доступа не было никогда, — в прошлое, к погибшему мужу, в мир, где ее тело еще что-то чувствовало.

А наутро она снова становилась прежней — отстраненной, слегка насмешливой, выстраивая между ними невидимую, но прочнейшую стену. И цикл повторялся с неумолимой жестокостью: дни и недели «правильного» поведения, мелкие тактильные подачки, за которыми следовала новая попытка «подпоить» и новое, унизительное для них обоих падение в бездушный, механический секс.

Этот порочный круг растянулся на долгие месяцы. Его одержимость Марией приобрела патологический, клинический характер. Он почти перестал замечать других женщин. Его собственная жизнь, работа, быт — все отошло на второй план, поблекло, стало фоном для его главной и единственной цели. Мысли о Веронике вызывали у него лишь легкий, быстро гаснущий укол стыда. Та связь казалась ему теперь простой и примитивной, детской игрой по сравнению с этой сложной, мучительной шахматной партией, где ставкой была душа другого человека. Мир Марии был лабиринтом без выхода, наполненным болью и тайной, и он не мог и не хотел из него уходить.

Он ловил себя на том, что в середине недели, сидя на скучном совещании или пытаясь заснуть в своей одинокой квартире, он с болезненной, превосходящей реальность яркостью представлял себе не ее обнаженное тело, а тот момент, когда она наконец-то скажет «да» без примеси алкоголя в голосе. Он представлял, как ее глаза загорятся не от выпивки, а от настоящего, живого желания. Как она сама, трезвая и осознающая, потянется к нему, обнимет, прижмется. Эта фантазия, эта химера, стала для него важнее и реальнее, чем все их пьяные, безрадостные соития. Он гнался уже не за физической близостью, а за призраком исцеления, за возможностью стать тем, кто вернет ее к жизни, кто заполнит ее «пустоту» собой.

Он был тяжело болен. Он понимал это смутно, на уровне какого-то сохранившегося инстинкта самосохранения, но не мог и не хотел лечиться. Эта болезнь давала ему цель. Она делала его значимым в его собственных глазах. Он стал заложником собственной навязчивой идеи. Образ Марии, ее смех, ее слезы, ее отказы и редкие, вымученные согласия — все это стало топливом, на котором работал его мозг, единственным смыслом, вокруг которого вращалась его вселенная.

Однажды, придя домой после очередной такой ночи — ночи, которая началась с надежды, продолжилась подлым подпаиванием и закончилась безмолвным, пустым актом, — он сел на стул в своей пустой комнате на мансарде и просидел так несколько часов, уставившись в белую стену. Он думал о том, что просидел в сумме почти два года своей жизни в этой душной, пропахшей чужими духами, детскими слезами и горем квартире на улице Гагарина. Два года в ожидании призрака, в погоне за миражом, в добровольном рабстве у чужой боли.

И самое ужасное, самое отчаянное было в том, что он не представлял себе выхода. Бросить ее? Но это означало признать, что все эти годы, все эти унижения, вся эта грязь и подлость были потрачены впустую. Это означало остаться наедине с осознанием собственного ничтожества и с этой выжженной, опустошенной пустыней внутри, которую он когда-то пытался заполнить ею. Остаться? Но это означало обречь себя на вечную, сизифову пытку, на бесконечный цикл надежд и горьких разочарований.

Он встал, подошел к слуховому окну и посмотрел на огни ночного города, утопающие в холодной зимней декабрьской мгле. Где-то там, в одной из сотен освещенных оконных клеток, была она. Его навязчивая идея. Его болезнь. Его тюрьма. И ключ от этой тюрьмы он отдал ей в руки добровольно, в самом начале, когда впервые почувствовал укол болезненного вожделения. И теперь, даже ясно видя весь ужас и безысходность своего положения, он не мог представить себе жизни за ее стенами. Ведь там, снаружи, в холодной и ясной свободе, его ждал только он сам — опустошенный, постаревший, никому не нужный. А внутри, в этой душной, пропахшей болью тюрьме, была она. И пока она была там, пока длилась эта извращенная пытка, в его жизни был смысл. Уродливый, ядовитый, саморазрушительный, но смысл. И он предпочел его бездушной пустоте предновогодней свободы.

Глава 21. Олеся. Наблюдатель

Новый Год Александр встретил один. В своей каморке на мансарде, с бутылкой дешевого виски и нарезкой из соседнего магазина. За окном взрывались салюты, кричали пьяные голоса, а он сидел в тишине, слушая, как его одиночество становится только громче от этого контраста. Он мысленно желал ей счастья, представляя, как она смеется с дочкой у елки, и тут же ненавидел себя за эту слабость. Два года. Два года он был тенью в ее жизни, и теперь эта тень осталась не у дел даже в самую волшебную ночь.

Выдержал он недолго. Уже на третий день января, исходивший внутренней скулящей тоской, он, не звоня, пошел на улицу Гагарина. Нес коньяк, как всегда, словно этот брендовый алкоголь был пропуском в ее вселенную.

Дверь открыла незнакомая девушка. За ней, в дверном проеме гостиной, стояла Мария с бокалом в руке, ее лицо было раскрасневшимся от выпивки.

— О, а вот и наш верный оруженосец! — громко провозгласила она, явно уже будучи «в настроении». — Заходи, Александр, знакомься, это Олеся. Мы в клубе познакомились, решили новогодье продлить.

В квартире пахло вином, духами и женской энергией, от которой у него закружилась голова. Он чувствовал себя лишним, пятым колесом, но Мария втянула его в свою орбиту с привычной небрежностью. Он принес свой коньяк, но Мария, махнув рукой, полезла в сервант, откуда достала еще бутылку виски и какую-то ликерную дрянь. «Закупилась, как следует!» — бросила она весело.

Они пили втроем. Девушки болтали о чем-то своем, перебивая друг друга, смеясь громко и немножко истерично. Александр молча подливал, стараясь не отставать, но его измотанный алкоголем и стрессом организм сдался первым. Сознание поплыло, голова тяжело упала на спинку дивана.

Сквозь сон он услышал голос Марии, будто издалека:

— Все, наш воин пал. Тащить его никуда не будем, пусть спит на моей кровати.

Его подняли под руки, довели до спальни и бросили на застеленную постель. Он провалился в тяжелое, алкогольное забытье.

Его разбудил удар. Точнее, ощущение, что на него рухнула стена. Теплая, мягкая, пахнущая алкоголем и ее духами. Он открыл глаза, пытаясь сообразить, где он. Мария, вся размякшая и пьяная, лежала на нем, тыча пальцем в его грудь.

— Вот ты спишь… а мне скучно… — она говорила с преувеличенной обидой, как капризный ребенок. — Помоги мне раздеться. Сама не могу.

Он сел, с трудом фокусируя взгляд.

— А Олеся где, ушла?

— Нет, она в зале легла, на диване. Я не отпустила ее, одну, выпившую, на ночь глядя. Неудобно как-то.

Он принялся ее раздевать. Свитер, джинсы. Пальцы дрожали, когда он стягивал с нее трусы. Она осталась в одних черных кружевных трусиках и лифчике. Он замер, глядя на эту последнюю преграду. В его пьяном мозгу сформулировалась простая, как удар топора, логика: если разрешит снять лифчик — секс возможен. Если нет — то нет.

Его пальцы нашли застежку. Щелчок прозвучал оглушительно громко в ночной тишине. Лифчик расстегнулся и упал на одеяло, обнажив ее небольшие, упругие груди с темными ареолами. Она не сделала ни малейшей попытки прикрыться. Она сидела, покачиваясь, и смотрела на него мутными глазами. Протеста не последовало. «Секс возможен», — констатировал он про себя с странным чувством пустой победы.

Мария тяжело, с присвистом выдохнула.

— Раздел, да? — ее голос был хриплым. — Приставать будешь, да? А помыться? Мы же грязные. Не хочу так. Отнеси меня в ванну.

Он посмотрел на дверь. Путь в ванную лежал через зал, где спала Олеся.

— Снова одеваться? — глупо спросил он.

— Да ладно, — Мария махнула рукой, — скорее всего, она уже спит крепко.

Он подхватил ее на руки — голую, податливую, невероятно тяжелую в ее расслабленной пьяности. И сам, совершенно голый, понес ее через темный зал. Он старался идти как можно тише, чувствуя, как бешено колотится сердце. В скупом свете уличного фонаря, падающем из окна, он увидел смутный силуэт на диване и надеялся, что это просто груда одеял.

«Только бы не проснулась, только бы не увидела этот цирк»

.

В ванной он посадил ее в пустую чашу, сам забрался следом и включил воду. Теплые струи быстро наполняли пространство. Мария, откинувшись на край, сонно водила ладонью по воде.

— Мне понравился твой подарок, — сказала она вдруг, не открывая глаз. — Особенно скрытая часть.

Он подарил ей перед Новым годом дорогой набор для ухода за телом: жидкое мыло, скраб и что-то третье, упакованное в изящную коробку с надписью «Surprise». Маша протянула ему этот самый третий флакон. В его руках оказалось средство для интимной гигиены, с легким, цветочным ароматом.

— На, помой хорошо, — она сунула ему флакон, доверчиво раздвинув ноги.

Он лежал в наполняющейся ванне, а на его животе, как изнеможенная русалка, полулежала Маша. Он выдавил на ладонь ароматную пену и начал с бережностью омывать ее большие половые губы, смывая с них следы пота и выделений прошедшего дня. Затем, замирая от каждого ее вздоха, он погрузил два пальца внутрь, во влажную, горячую плоть, и начал медленно, ритмично двигать ими, «обмывая» ее изнутри, ощущая каждую складку, каждую неровность. Мария не протестовала. Ее тело было расслабленным и податливым, она лишь глубже погрузилась в воду, издав тихий, похожий на стон звук.

— Вроде все, — прошептал он, боясь спугнуть хрупкое мгновение. — Пойдем в кроватку?

Маша была уже в пьяной полудреме и лишь безразлично кивнула.

«Спать... Хочу спать...».

Он вылез сам, обтерся наскоро, затем вытащил из остывающей воды ее, закутал с головой в большое банное полотенце, как ребенка, и на руках понес обратно в спальню.

Именно в этот момент скрипнула дверь в зале. Шум в ванной разбудил Олесю. Она сидела на диване, и в полумраке ее глаза были двумя огромными, темными кругами. Она смотрела, как голый, мокрый мужчина с закутанным в полотенце телом Маши на руках проходит через всю комнату.

«Боже мой... Что это? Он ее... несет? Голые?».

Их взгляды встретились на долю секунды. В ее глазах читался не ужас, а шок и острое, животное любопытство.

«Это так... пошло. И так возбуждающе»

.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Александр уложил Машу на кровать, раскутал полотенце. Она лежала на спине, безвольная, погруженная в глубокий алкогольный сон.

«Она как кукла. Красивая, но неживая. Что я делаю?».

Ее нагота, которая так долго была его навязчивой идеей, сейчас казалась ему жалкой и неодушевленной. Он перевернул ее на живот, приподнял ее бедра и попытался войти. Было сухо и туго. Он плюнул на пальцы, смазал себя и ее, и со второго, болезненного для него самого толчка, вошел. Она не издала ни звука. Лежала неподвижно, ее дыхание было ровным и глубоким. Он начал двигаться, механически, чувствуя, как возбуждение, вспыхнувшее в ванной, быстро угасает в этой мертвой, безответной тишине. «Хоть бы звук издала, хоть бы постанывала», — отчаянно думал он, но ее тело было как красивая, теплая кукла.

И тут в дверном проеме снова мелькнуло движение. Он повернул голову. Олеся стояла там, прислонившись к косяку. Одной рукой она сжимала и мяла свою грудь через тонкую ткань майки, а другой ласкала себя между ног, сдвинув в сторону узкую полоску трусиков. Ее глаза, блестящие в не сильном сумраке, были прикованы к ним.

Александр смутился, но не остановился.

«Она смотрит. На меня. Нас. Ей нравится. Может, она...».

Его движения стали чуть более резкими, демонстративными. Он встретился с Олесей взглядом. Несколько секунд они смотрели друг на друга — он, двигающийся в бесчувственном теле своей навязчивой идеи, и она, возбуждающаяся от этого зрелища. И тогда он, не отрывая взгляда, едва заметно кивнул ей, приглашая войти, присоединиться. Это был инстинктивный, животный порыв.

Олеся медленно, но твердо покачала головой. «Нет». Но она не ушла.

«Нет. Я не могу. Это уже слишком. Я просто зритель»

. Она осталась стоять в дверях, продолжая ласкать себя, наблюдая за ними, как за порнофильмом, ставшим вдруг реальностью.

Александр так и не кончил. Возбуждение окончательно угасло, сменившись острой, щемящей жалостью к себе и к этой спящей женщине под ним.

«Что за черт. Что мы творим? Я использую спящую, а какая-то девушка смотрит на это и дрочит. Мы все больные»

. Он вынул свой мягкий член, отполз и упал на спину, глядя в потолок. Маша спала. Олеся, встретившись с его взглядом еще раз, молча развернулась и исчезла в темноте зала.

Просыпался Александр тяжело, медленно, вместе с пульсирующей болью в висках. Он потянулся рукой — место рядом было пустым и холодным. Открыв глаза, он увидел смятую простыню и на мгновение замер, пытаясь отделить вчерашнюю реальность от пьяного бреда.

«Было или не было? Или всё приснилось?»

Из-за двери доносились голоса. Женский смех. Он натянул джинсы и вышел из комнаты. На кухне царила идиллическая картина. Мария и Олеся сидели за столом с чашками чая. В воздухе витал запах тостов.

— Не может быть! — хохотала Мария, вытирая слезу. — И что он?

— А ничего! — Олеся снова залилась смехом.

Они вели себя так естественно, будто вчерашней ночи с ее странной интимностью и напряжением просто не существовало. Александр застыл в дверях, чувствуя себя лишним. Олеся заметила его первой.

— О, смотри, кто к нам присоединился! Доброе утро, засоня. Мария обернулась. В ее глазах не было ни смущения, ни особых эмоций.

— Кофе будешь? — просто спросила она. Он кивнул и сел за стол. Разговор сразу стал обыденным.

— Молока не налила, сахар сам накладывай — сказала Мария, передавая ему чашку.

— Спасибо, — пробормотал он. Они заговорили о погоде, о планах на день. Ни одного намека. Ни одного слова о вчерашнем. Александр ловил себя на том, что изучает их лица в поисках хоть какой-то зацепки. Но ничего — только утренняя усталость и обычная болтовня.

Когда Олеся собралась уходить, она бросила на прощание:

— Ладно, побежала. Маш, держи себя в руках.

— Ага, — фыркнула та в ответ. Дверь закрылась. В квартире воцарилась тишина. Мария допила чай и поднялась.

— Ладно, надо прибраться, — сказала она, как ни в чем не бывало. Александр остался сидеть за столом с полной чашкой остывающего чая. Он чувствовал себя так, будто проспал самое главное действие в пьесе, а теперь все вокруг делают вид, что ничего важного не произошло. И самое странное — он и сам начинал в этом сомневаться.

В субботу утром ему позвонил незнакомый номер.

— Алло, это Александр? — произнес женский голос. — Это Олеся. Мы... в ночь на четверг виделись.

Он сел на кровати, сердце заколотилось. Мария? С ней что-то?

— Твой номер я взяла у Маши, — продолжала она, словно читая его мысли. — Мне нужно тебя кое о чем спросить. Приезжай, если не сложно.

Он ехал, не понимая, что ей нужно. Чувство неловкости за ту ночь смешивалось с тупым любопытством.

«Чего она хочет? Денег? Чтобы я молчал? Или... может, все-таки хочет продолжить?»

Олеся открыла дверь своей квартиры. Она была одна. Встретила его сдержанно, провела в аккуратную, уютную гостиную, предложила чай. Она была трезвой и молчаливой. Сидела напротив и внимательно, почти изучающе, разглядывала его, будто видела впервые.

«И этот человек меня так возбуждал? Этот уставший, помятый мужчина? В свете дня все выглядит иначе. Так трезво и обыденно»

.

— Ну так зачем звонила-то? — не выдержал он, допивая свою чашку. — Что случилось?

Олеся глубоко вздохнула, будто набравшись смелости.

— Тогда, ночью... -

«Скажи это. Скажи прямо. И поставь точку»

. - я смотрела на вас, и мне тоже очень хотелось тебя. Хотелось секса. С тобой. — Она говорила прямо, глядя ему в глаза, и он видел, как она краснеет. — Я думала... я думала, что пригласить тебя и заняться с тобой любовью будет неплохой идеей. У меня давно никого не было, муж третий месяц на вахте, скучаю... Но сейчас... — она отвела взгляд, — сейчас, видя тебя при дневном свете и рассуждая на трезвую голову, мне что-то это уже не кажется хорошей идеей. Потому я прошу тебя уйти.

Александр несколько секунд молча смотрел на нее, пытаясь осмыслить этот эмоциональный кульбит. Сначала подглядывание и мастурбация, потом приглашение, а теперь — вежливое, но твердое «уходи». Качели. Еще одни эмоциональные качели в его жизни.

Он встал, кивнул, и вышел, не сказав ни слова. На улице он остановился, закурил и с горькой усмешкой подумал, что, кажется, стал магнитом для женщин, которые не знают, чего хотят. Или знают, но их желания так причудливо и болезненно переплетены, что ему, простому смертному, никогда не разобраться. Он снова был выброшен за борт, оставшись наедине со своим недоумением

Глава 22. Третий лишний

Новогодние праздники тянулись, бесконечные и бесцельные. Город пребывал в состоянии сладком хмельном загуле, но для Александра эти дни были наполнены лишь гулкой пустотой. Спустя два дня после визита к Олесе, вечером, он снова, почти на автомате, оказался у подъезда Маши. В руке привычно покачивалась бутылка коньяка. Он позвонил. Из-за двери доносились приглушенные голоса и шаги, но ему не открыли. Он позвонил еще раз, настойчивее. Тишина.

Он вспомнил, как точно так же стоял у двери Ольги, и его захлестнула обида и ревность. Он вышел на улицу, обошел ее дом, чтобы посмотреть, найти ее окна. В её квартире горел свет, за занавеской явно мелькали тени. Однозначно, в квартире были люди. В её квартире. Чувство обиды направило его обратно к двери. Он все таки захотел увидеть того, кто был у нее. Он снова нажал на кнопку звонка, на этот раз долго и решительно. Они были дома. Игнорировали его.

Он снова нажал на кнопку звонка, на этот раз долго и решительно, не отпуская палец.

Спустя минуту, наполненную напряженным молчанием, дверь рывком открылась. На пороге стояла Маша. Лицо ее было опухшим, волосы — всклокоченной гривой, в глазах стояла мутная пелена тяжелого похмелья и недосыпа. За ее спиной, в проеме кухни, Александр увидел незнакомого парня. Крупного, широкоплечего, с бычьей шеей и спокойным, уверенным выражением лица. Он был на добрую голову выше Александра. Одетый в простую футболку и тренировочные штаны, он сидел за столом, откинувшись на спинку стула, и был босиком. Его босые, крупные стопы лежали на холодном линолеуме с видом полного хозяина.

— Заходи, — буркнула Маша, отступая и пропуская его внутрь. — Как раз похмеляемся.

Александр переступил порог, чувствуя себя не просто непрошеным, а каким-то абсурдно лишним гостем в собственном кошмаре. Воздух в прихожей был густым и спертым, пахло вчерашим алкоголем, сигаретным дымом и чужим парфюмом. Он машинально, с холодной ясностью оценил ситуацию: физическое превосходство противника было очевидным и неоспоримым. Любой конфликт, любая попытка выяснить отношения, предъявить права — а какие, собственно, у него были права? — закончилась бы его сокрушительным и, скорее всего, болезненным поражением. Оставалось только одно — принять правила этой странной игры. Он молча прошел на кухню и сел за стол, поставив бутылку коньяка рядом с почти пустой бутылкой водки.

— Маш, ты хоть бы представила гостя, что ли, — сказал он, и его собственный голос прозвучал со стороны удивительно спокойно и ровно.

— Ах, да, — Маша провела рукой по лицу, словно пытаясь стереть с него усталость. — Знакомьтесь, это Александр. А это… Кстати, а как тебя зовут? — повернулась она к парню.

— Антон, — тот коротко кивнул, его взгляд скользнул по Александру быстрой, оценивающей проверкой, после чего он снова уставился в свою стопку.

— А это Антон. Ты вчера не пришел, мне было скучно, я пошла в клуб. Вот. Там познакомились. Ты не ревнуй, у нас с ним ничего не было, мы просто спали. Ночь на танцполе бессонная была, сам должен понимать, устали.

Александр кивнул, делая небольшой глоток из предложенной ему рюмки. Его взгляд снова, против воли, упал на босые стопы Антона, и в памяти, как яркая вспышка, возник совсем другой образ. Всего пару недель назад он сидел на этом же диване, разминая подогретым маслом ее обнаженные, упругие ягодицы. Она лежала без трусов, и ее половые губы, темные и влажные, были перед ним как на ладони, дразня и маня. Он добавил масла и, будто невзначай, проводя ладонью по внутренней стороне бедра, скользнул пальцем по самой интимной части. Решив, что молчание — знак согласия, он, задыхаясь от возбуждения, быстро разделся и, не говоря ни слова, вошел в нее. Маша замерла на секунду, затем ее тело напряглось.

— Не поняла, — раздался ее голос, приглушенный подушкой. — Это что сейчас такое? Мы не договаривались так.

— Маш, ну я же не железный, пойми и ты меня.

— Ты хоть бы резинку надел.

Он послушно вышел, с трудом нашел в кармане джинсов смятый презерватив и продолжил. Все было быстро, механически, без капли страсти с ее стороны. А после, он обнаружил, что его одежда, сброшенная в ноги впопыхах, затолкалась неловким движением ног в щель между диваными подушкам. После секса Маша бросила с холодным упреком: «Ты безмозглый. Ты думаешь только о себе. Ты не помыл член и вошел в меня, а потом надел резинку. Я не знаю, что ты занес мне. Не знаешь ты, что такое молочница и как потом вся гинекология лечится».

Он молчал, признавая ее правоту, чувствуя себя гадким и ничтожным. А потом в дверь позвонила ее мать. В спешке, одеваясь, он не нашел один носок и, прятая босую ногу под себя, сидел так, улыбаясь натянутой улыбкой под строгим, всепонимающим взглядом женщины. Носок тогда так и не нашелся. А через неделю Маша, разбирая диван, сообщила ему по телефону, что нашла его — он забился в самый дальний угол, между подушек дивана, у самой стенки. И Александр с болезненной, почти физической ясностью представил, как они с ней, переплетаясь телами, затолкали его туда ногами во время того самого нелепого, постыдного секса.

И сейчас, глядя на босые, уверенно стоящие на полу ноги Антона, он вспомнил и тот потерянный носок, и ее сегодняшние уверения. «Просто спали». Горькая, кривая усмешка сама собой наползла на его лицо. Он молча встал, словно движимый посторонней волей, вышел в зал, подошел к неубранному дивану со смятыми простынями, сунул руку глубоко под подушки в ногах и нащупал то, что искал. Два носка, скомканные в плотный мячик, еще хранившие тепло чужих ног.

Он вернулся на кухню и положил их на стол перед Антоном.

— О, чувак, ты нашел их! — тот искренне обрадовался, его лицо расплылось в улыбке. — А я уж думал, как теперь идти без них, мороз же...

Бутылка, принесенная Александром, закончилась с пугающей, противоестественной скоростью — Антон наливал себе полновесные стопки, опрокидывал их одной горловой мышцей, громко выдыхал «Хэ-х!» и, не закусывая, принимался рассказывать громкие, простые анекдоты. Похмельная вялость сменилась у него шумным, заразительным, почти детским весельем. И глядя на него, Александр с странным, отстраненным спокойствием осознал, что могло привлечь Машу в этом человеке. С ним было просто. Легко. Непринужденно. В его присутствии не надо было решать сложные психологические уравнения, постоянно сверяться с картой ее настроения, бояться сделать неверный шаг. Он был как свежий ветер, ворвавшийся в душную, затхлую комнату их извращенных отношений.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Когда алкоголь иссяк, Александр, чувствуя себя полностью выжатым, предложил закругляться. Антон, уже изрядно развеселившийся, охотно согласился. Маша лишь пожала плечами. Они вышли из подъезда вместе, два случайных спутника, связанные на час нелепой и постыдной ситуацией.

— Чуваак, а поехали в бар! — Антон дружески, но с непререкаемой силой приобнял Александра за плечи, и тот почувствовал, как сжимаются стальные мускулы. — Там сейчас как раз телочек разбирают, выпьем, найдем девчонок... Чего дома киснуть!

Александр попытался вежливо отказаться, бормоча что-то о работе и усталости, но его слабые, вялые протесты потонули в уверенной, напористой силе Антона. Тот, не слушая, поймал первую же машину частника, втолкнул Александра в салон, как чемодан, и, усевшись рядом, бодро назвал адрес модного клуба. Машина тронулась.

Антон пригляделся к водителю, смуглому, уставшему мужчине лет сорока, и вдруг громко, с вызовом произнес:

— А ты ведь не русский!

Таксист заметно напрягся, его пальцы сжали руль. Антон фыркнул и вдруг, разбивая гнетущую тишину салона, запел на ломаном немецком: «...дойчен зольдатен унд официрен...» Старая, песня солдат вермахта прозвучала в тесном пространстве громко, дико, и громко.

А потом Антон так же громко начал рассказывать, как однажды он написал поздравление известному наркобарону Пабло Эскобару и захохотал - прикинь, как наверное там удивились. А как наши органы напряглись, наверное!...

Они доехали до клуба, огни которого слепили глаза. Антон вывалился из машины и, хлопнув дверью с такой силой, что вся машина содрогнулась, бросил водителю через окно:

— Всё, уезжай. Оплаты не будет. Скажи спасибо, что морду тебе не набил, нерусь черномазая.

Напевая ту же песню про дойчен зольдатен, он, покачиваясь, направился к яркому, манящему входу в бар. Александр остался стоять на тротуаре. Он видел мощную спину Антона, видел бледное, испуганное и одновременно полное бессильной ярости лицо водителя за стеклом, и в его голове была лишь полная, оглушающая растерянность. Он резко открыл дверь и снова сел в машину на свое место.

– Поезжайте, – быстро, почти умоляюще сказал он водителю. – Я заплачу. За обе поездки. Я… я сам его боюсь, – и, произнеся это вслух, он окончательно почувствовал всю глубину своего падения.

Машина рванула с места так резко, что его откинуло на спинку сиденья. Водитель молчал несколько долгих минут, лишь с силой выдыхая воздух. Потом, не глядя в зеркало, тихо произнес:

– Ладно, братан. Я все понимаю.... Ты думаешь, я хотел сюда приезжать? Нет. У меня на родине, большой дом был. Я врачом-хирургом работал. У меня была семья, клиника, жизнь. Но война… война все отобрала. Все. Дом, работу, покой. Люди, они разные, братан. Одни – как тот твой «друг». Другие… другие просто пытаются выжить. Главное – самому, в любых обстоятельствах, оставаться человеком. Не знаю, получится ли.

Доехали. Таксист принял деньги, кивнул, и тронулся с места, быстро растворившись в ночных сумерках.

Александр долго стоял на пустынной, заснеженной улице, вглядываясь в тающие вдали красные огни задних фонарей. Слова таксиста, простые и жуткие в своей обыденности, эхом отдавались в нем: «...оставаться человеком». А что это значит в его, ситуации? – мучительно думал он. – Вот я – человек?»

Его женщина, его двухлетняя навязчивая идея, ему открыто изменяет, а он сидит с ней и ее любовником, который сидит с Александром за одним столом и пьет его же коньяк. Сидеть и мирно пить с парнем, который только что провел ночь в твоей постели с твоей женщиной? Не ревновать? Или, наоборот, ревновать, злиться, драться — это и есть по-человечески? Или «оставаться человеком» — это как раз не лезть в драку, понимая свое поражение? Он не знал. Не было в его голове готового ответа, никакого ясного, правильного пути.

Он наблюдает, как оскорбляют невинного человека, и не может ничего сделать, кроме как сбежать и заплатить. Он – человек? Или просто тряпка, приложение к бутылке, живой аксессуар для чужой жизни? И что теперь делать, если единственный известный ему путь ведет обратно, в эту душную, пропахшую коньяком и чужими носками квартиру?

Не было ответов. Была лишь серая, безразличная неизвестность и тяжелый ком растерянности где-то под ложечкой. Он дал себе слово. Твердое, железобетонное. Больше не приходить к Маше. Вычеркнуть этот адрес, этот подъезд, эту дверь из своей жизни. Он продержался месяц. Тридцать долгих дней. Тридцать долгих дней тоски, злости на себя, попыток заставить сердце биться в другом ритме. Он ходил на работу, смотрел фильмы, пытался читать, но каждая книга, каждая песня, каждый уголок города неизбежно возвращали его к ней. А в пятницу вечером, ровно через месяц, его ноги, предав все его обещания, сами понесли его по знакомому, вытоптанному маршруту.

Мария открыла дверь. Она была уже изрядно пьяна, ее глаза блестели мокрым, знакомым блеском.

«Что, не смог уйти? – выдохнула она, и в ее голосе не было ни удивления, ни радости, лишь привычное, уставшее презрение. – Козел ты и тряпка. Я так и знала. Ладно, не стой в дверях, как привидение. Давай сюда свой коньяк. И сделай мне массаж, я соскучилась… по твоим рукам».

С этими словами она, небрежным, театральным жестом, развязала пояс своего атласного халата. Ткань соскользнула с ее плеч с шелковым шуршанием и упала на пол, образуя у ее ног сиреневую лужу. Полностью обнаженная, демонстрируя свою власть и его рабскую покорность, она прошла в комнату и легла на живот на диван, на смятые простыни.

– Ну где ты там? Давай, начинай уже. Руки разотри, я не терплю холодных прикосновений. И да, презервативы возьми в моей сумочке в коридоре. На этот раз позаботься об этом сам.

Александр вздохнул, мысленно, безропотно соглашаясь с каждым ее унизительным словом. Да, он тряпка. Он – немой, покорный раб. Он послушно прошел в комнату, растирая кисти рук, чтобы согреть их для ее кожи.

Его пальцы привычно, с выученной нежностью заскользили по ее спине, по знакомым изгибам лопаток, вдоль позвоночника. В тишине комнаты, нарушаемой лишь его тяжелым дыханием и ее довольным похныкиванием, ее голос прозвучал неожиданно трезво и отчетливо, обжигая своей прямотой.

– Ну что ты всё ходишь ко мне? Ходишь, как неприкаянный. Слушай, давай сразу договоримся. Ну не буду я с тобой жить. Никогда.

– Она помолчала, давая словам впитаться, как яду. – Секс, Александр, это не равно отношениям. Ты скучный весь, правильный, предсказуемый. Ты как серая мышь.

– А вот в твоих же умных книжках, наверное, написано, что это не мужик должен волочиться за девушкой, угождая ей, залезая сам под каблук, как последний подкаблучник? Нормальный мужик должен сам жить так, чтобы девушке хотелось быть с ним. Лететь за ним. А не он – ползти, как ты

– Ну не хочется мне за тобой спрятаться. Не сможешь ты меня защищать.

Он замер, его пальцы остановились на ее пояснице, превратившись в два холодных, беспомощных комка.

«А ты? – тихо, почти шепотом, спросил он, и в его голосе прозвучала несвойственная ему твердость. – А ты живешь так, чтобы мне хотелось бежать за тобой хоть на край света? Ты – тот человек, за которым стоит лететь? Или только ползти, по грязи, по осколкам, как я?»

Она резко, с силой перевернулась на спину. Ее глаза, темные и бездонные, сверкали теперь не от похмелья, а от гнева. Ее грудь вздымалась от негодования.

– Ну что ты молчишь? А? Отвечай! Молчишь?!

– Даже сейчас, когда я тебе даю шанс что-то доказать, ты молчишь и не можешь выдать ничего, кроме жалких оправданий. Боишься, что ли? Боишься правды? Боишься, что я тебя брошу? Так я тебя уже бросила, дурак! Ты просто мой удобный массажист с членом! Ну что ты за мужик? Ладно, хрен с тобой… Надоело. Разливай, что ли, и будем трахаться. Хоть на это ты еще годишься.

Он смотрел на ее разгневанное, прекрасное, искаженное презрением лицо. На ее обнаженное тело, предлагаемое как подачка. И впервые за два долгих, изматывающих года до него дошла простая, как лезвие гильотины, истина. Это не любовь. Это не страсть. Это даже не болезнь. Это – дно. И он здесь сам. Добровольно.

Глава 23. Катарсис

Февраль выдался серым и слякотным, и единственным его лучом стало странное, почти мистическое совпадение. Проходя по длинному, пропахшему старым линолеумом и пылью коридору административного корпуса мимо открытой двери бухгалтерии, Александр услышал сдавленный, но знакомый смешок. Он замедлил шаг, машинально заглянул внутрь — и застыл, будто наткнувшись на невидимую стену.

За одним из столов, заваленным папками и отчетами, уткнувшись в монитор, сидела Олеся. Та самая. Но это была не та Олеся, что смотрела на него возбужденно-испуганным взглядом из дверного проема. Это была ее официальная, рабочая версия. Строгая светлая блузка, волосы, собранные в тугой пучок, на лице — сосредоточенная усталость.

Их взгляды встретились. В ее глазах мелькнуло то же самое удивление, смешанное с мгновенной паникой. Он видел, как ее пальцы, лежавшие на клавиатуре, непроизвольно сжались. Она инстинктивно потянулась к воротнику блузки, поправляя его, и этот жест — жест смущения и желания закрыться — был красноречивее любых слов. Он видел перед собой не коллегу, а живое, дышащее напоминание о той пьяной ночи, о полумраке, в котором она ласкала себя, глядя на него.

Он кивнул, судорожно сглотнув комок в горле, и сделал шаг вперед, чтобы пройти мимо, но в этот момент из кабинета начальника вышла пожилая женщина с пачкой документов.

— Александр, как раз кстати! — хриплым голосом крикнула она. — У меня к вам справка по вашей группе. Олеся, милая, оформь, пожалуйста, Александру таблицу с выплатами его группы с января.

Он оказался в ловушке. Ему пришлось подойти к ее столу. Он стоял, чувствуя себя нелепо и огромно в этом тесном пространстве, заставленными стеллажами с архивами.

— Справка, — произнесла она, не глядя на него, голосом бухгалтерского робота. Ее пальцы застучали по клавиатуре. Принтер рядом хрипло вздохнул и начал выплевывать листок. — Минуту.

Неловкая пауза повисла в воздухе. Он смотрел на ее склоненную голову, на тонкую шею, и ему вспомнилось, как эта шея запрокидывалась, когда она смотрела на него и Машу.

— Как… ты тут? — наконец выдавил он, ненавидя себя за этот дурацкий, беспомощный вопрос.

— Устроилась, — коротко бросила она, все так же глядя в монитор. — Развелась с мужем, загулял он в своих командировках... Жить-то на что-то надо. Родственница помогла.

Она протянула ему справку. Он потянулся, чтобы взять ее. Их пальцы едва соприкоснулись — сухие, холодные кончики. Оба отдернули руки, будто обожглись о раскаленное железо. Бумага полетела на пол, приземлившись между ними, как белый флаг, разделяющий два враждебных лагеря.

— Извини, — пробормотали они почти хором.

Он нагнулся, она тоже. Их головы едва не столкнулись. Он схватил листок, резко выпрямился и, не глядя на нее, бросил «спасибо» в пространство и почти бегом направился к выходу.

«Не город, а одна большая кровать, где все друг друга знают и спят со всеми по очереди», — с горькой, ядовитой усмешкой подумал он, выходя в коридор и чувствуя, как горит его лицо. Теперь он был обречен постоянно натыкаться на нее — живое напоминание о той неловкости, что была в январскую ночь.

Конец апреля принес неожиданную весть. Мария с двумя подругами, одной из которых была та же Олеся, срывалась в турпоездку в Испанию. И эту новость он узнал не от Маши. Олеся всем растрезвонила о предстоящей поездке. Вслух смаковала предстоящий отдых, то куда, какие экскурсии они посетят. «Отдохнуть, погреться, сменить обстановку», — сказала она, и он тут же поймал себя на мысли, что ищет в ее словах скрытый смысл. Александр не провожал ихв аэропорт, он чувствовал себя обиженным. Его даже не поставила Маша в известность о предстоящей поездке. И это было обидно. Но была и предательская мысль :

«А вдруг расстояние заставит ее соскучиться? Вернется и всё пойдет по-другому?»

Она вернулась. Загорелая, пахнущая солнцем и чужим морем. Но что-то в ней изменилось, стало более резким, беспокойным. Ее пятничные загулы продолжались. В эти уик-энды она пила еще отчаяннее, еще беспощаднее к себе, хотя ребенок по-прежнему оставался ее священной, неприкосновенной территорией — в будни она была образцовой матерью. Александр, глядя на это, чувствовал растерянность.

«Что с ней? Может, ей нужна помощь? Моя помощь?»

В один из таких вечеров, ближе к полуночи, он снова пришел к ней. Дверь открыла Олеся. За ее спиной, в прокуренной гостиной, кроме Марии, сидел незнакомый молодой человек субтильного сложения. Худощавый, скорее всего слабый, но лицо правильное, по текущим стандартам красоты даже красивое.

— Заходи, — Мария махнула рукой, уже изрядно пьяная. — Это Дима.

Александр кивнул, занимая место в кресле возле столика, на котором стоял привычный коньяк и не хитрая закуска. Он тут же выстроил в голове удобную версию: Дима — парень Олеси. Это хоть как-то укладывалось в картину мира. Но обрывки разговора медленно разрушали эту хлипкую конструкцию. Оказывается, Мария познакомилась с Димой в баре сама, а Олеся присоединилась к ним позже. Они гуляли в баре, а потом посчитали, что продолжать будет дорого, а потому поехали все вместе к Марии.

Они сидели вчетвером. Александр молча подливал себе коньяк, наблюдая, как Дима, явно не рассчитавший дозу, постепенно сползает по дивану, его речь становилась все более бессвязной. И тут случилось нечто, от чего у Александра похолодело внутри. Мария, видя состояние Дмитрия, вдруг поднялась, взяла его под руку с какой-то новой, хозяйской уверенностью и сказала:

— Ооо, всё. Все, тебе пора отдохнуть. Пойдем я тебя положу в спальне.

Александр ошарашено смотрел на них. Она увела его. В спальню. В их спальню! Дверь прикрылась. За столом воцарилась тягостная пауза. Александр и Олеся остались одни.

Олеся перевела на него широко раскрытый, полный недоумения взгляд.

— Саша, — тихо начала она. — А у вас… что, открытые отношения?

Вопрос повис в воздухе, нелепый и неуместный.

— Какие отношения? — удивился он.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Открытые. Ну, я не знаю… — Олеся развела руками. — Просто… В Испании. Она там с первого дня пропадала на дискотеках. И… ну, каждую ночь с новым. Семь ночей — семь разных парней.

Она произнесла это не с осуждением, а с констатацией странного факта.

Семь ночей. Семь парней. Значит, она может. Может хотеть. Может быть страстной.

— Я думала, — продолжала Олеся, — ну, отпуск, тепло, пляж, голые, она без присмотра и сорвалась. Но сейчас… сейчас я вижу, что это не случайность. А раз ты тут… и всё видишь и молчишь… я и подумала, может, у вас такая договоренность?

Александр не ответил. Он не чувствовал ни горечи, ни унижения. Только странное, щемящее недоумение. Он не понимал правил этой игры.

Там, в Испании, продолжала Олеся, на пляжах народ очень раскрепощен. Очень многие загорают топлес. Так Мария зашла дальше, она загорала полностью обнаженной. Говорила, что не хочет на теле не загоревших участков в виде следов от купальника. Я еще тогда подумала, какая она смелая, я бы не решилась.

А еще там мужчины и женщины ищут быстрый секс. Парни могут подойти к понравившейся девушке и просто предложить, сказать общепонятное "quick sex?". Я видела там, на пляжах, к загоравшей обнаженной Марии не раз подходили так на пляже. И она практически никому не отказывала, удалясь с парнями в кабинки для переодевания. Я еще тогда удивилась, и даже немного завидовала тому, какая она не закрепощенная.

Олеся прервала рассказ, видя его растерянность, поняла, что совершила ошибку. Она пробормотала что-то невнятное и поспешно ретировалась.

Александр остался один. А из-за прикрытой двери доносились звуки: приглушенный смех, шорох, невнятные слова. Они не выходили. Внутри у него всё замирало в странном, болезненном ожидании.

Да сколько же можно

его укладывать спать? Когда же она выйдет, и мы поговорим? Или… или она…

Он боялся додумать.

Он встал и бесшумно подошел к двери. Приоткрыл дверь. Щель была достаточно широкой. Он заглянул внутрь.

При свете ночника он увидел голого Дмитрия. А на нем, тоже обнаженная, с закрытыми глазами и откинутой головой, сидела на нём такая же голая Мария. Ее тело, загорелое и гибкое, плавно, почти в такт несуществующей музыке, покачивалось. Ее смуглые бедра двигались с чувственной, животной грацией, которую Александр не видел никогда — ни в самых смелых своих фантазиях, ни в тех редкие, жалкие моменты, когда она позволяла ему прикасаться к себе, их зачастую короткий секс, когда она под ним лежала без признака эмоций. Ее длинные черные волосы рассыпались по спине диким водопадом. Она была жива. Абсолютно, безраздельно жива в этом акте. Ее лицо было искажено не маской отвращения или скуки, а выражением настоящего, глубокого, физиологического наслаждения.

Он видел, как ее пальцы впиваются в плечи Димы, оставляя на его бледной коже красные следы. Он видел, как ее грудь колышется в такт ее движениям. Он слышал ее прерывистое, хриплое дыхание, переходящее в тихий, протяжный стон. Это был не тот пьяный вздох, что он слышал от нее раньше. Это был стон плоти, получающей то, чего она жаждала.

И самое ужасное — он не чувствовал гнева. Он чувствовал оглушительное, леденящее душу изумление. Так вот как она может. Так вот чего она хочет. Не его торопливых ласк, не его подобострастного массажа. А этого. Грубой, непосредственной, животной страсти.

Он не удержался. Горький комок подкатил к горлу, и он кашлянул. Тихо, но в звенящей тишине комнаты звук прозвучал, как выстрел.

Мария медленно, будто сквозь сладкий сон, открыла глаза. Ее взгляд, мутный и неосознанный, нашел его в дверной щели. И на ее губах, влажных и припухших, расплылась ленивая, пьяная улыбка. Она не остановилась, не попыталась прикрыться. Напротив, ее движения стали чуть более демонстративными.

— Ох, Саша… Подглядываешь? — выдохнула она, не прекращая движений. — Как же он хорош... А я как раз подумала… Знаешь, я тут подумала, что орал был, обычный секс - был, анал - был. А вот секса с двумя мужчинами сразу у меня ни разу не было. Давай исправим это недоразумение?

Она произнесла это с какой то пьяной непосредственностью, как обычное предложение выпить чаю. В ее голосе не было вызова, лишь предложение.

Александр смотрел на нее, и в его голове не было ясности, только хаос.

«Это моя девушка? Это та близость, которую я искал? »

Он не чувствовал ни гнева, ни оскорбления. Только оглушительную растерянность. Он не был готов. Не к такому.

— Я… не хочу, — с трудом выдавил он.

— Ах, ну вот, — она надула губы с комической обидой. — Скучный ты.

Он развернулся и вышел. Не побежал, не захлопнул дверь с грохотом, чтобы выразить свой протест. Он просто вышел. Его движения были медленными, механическими, как у заводной куклы, у которой кончился завод. Он притворил за собой дверь в спальню с тихим, вежливым щелчком, словно выходил из кабинета начальника.

В прихожей он остановился, глядя на свое отражение в темном стекле входной двери. Бледное, опустошенное лицо с огромными глазами смотрело на него из мрака. Он не узнавал себя. Он натянул куртку, не чувствуя ткани под пальцами, и вышел на лестничную клетку.

Холодный ночной воздух обжег ему легкие. Он сделал несколько шагов и прислонился лбом к шершавой, холодной стене подъезда. Тело его не тряслось, слез не было. Была только тишина. Та самая «пустота», о которой она так часто говорила, но теперь она была внутри него. Он стоял так, может, минуту, может, десять, пытаясь осмыслить случившееся.

Он ждал, что нахлынет боль, ревность, ярость. Но приходило лишь одно: понимание. Окончательное и бесповоротное. Он думал, что борется за ее любовь, за ее душу, исцеляет ее раны.

Он обернулся и посмотрел на ее окно. Оно светилось тусклым, желтым светом. За ним сейчас продолжалась жизнь. Та самая, подлинная, полная страсти и животной силы, в которую у него не было входного билета. И теперь он это знал. Это знание было тяжелым и холодным, как камень, но оно несло в себе странное успокоение. Погоня окончена. Иллюзия развеяна.

Он шел по пустынной улице. Город спал. Он шел, не разбирая дороги, и в его голове, начисто выметенной от прошлого, стучала одна-единственная, кристально ясная мысль, похожая на обет: «Я больше не приду. Ни завтра, ни послезавтра, никогда».

Глава 24. Катерина. Плата за досуг

Он прожил в стерильной пустоте несколько месяцев. Работа, дом, редкие встречи с Николаем и Дмитрием, которые быстро затухали, не находя отклика в его выжженной душе. Снял квартиру и съехал от дяди Коли, чтобы не видеть его укоризненное лицо и не слушать его нотаций. Он стал призраком в собственной жизни, и его это почти устраивало. Почти.

Но однажды февральским, вечером, выпив в одиночестве полбутылки виски, он поймал себя на том, что смотрит на свои руки, лежащие на столе, и не узнает их. Они были чужими, холодными, бесполезными. И тогда из глубины, из самого нутра, поднялось забытое, животное чувство. Не любви, не нежности, а простого, физиологического желания. Желания прикоснуться к живому, теплому телу и на секунду забыть, кто он есть.

Нужно просто сбросить это напряжение. Без чувств, без последствий.

Он нашел на одном из сайтов номер, подал приглашение. Через полчаса в его дверь позвонили. Он открыл и отступил. На пороге стояла крепкая женщина в косухе и берцах на толстой подошве.

— Девочек приглашали?

— Да.

— разрешите, я осмотрю ваши комнаты. Простите, пожалуйста, это просто вопрос безопасности.

— Да, конечно, проходите.

Женщина быстро прошлась по комнатам, убедилась, что кроме него никого больше нет.

— Да, все в порядке. Сейчас я приведу девочек. Дверь, пожалуйста, не закрывайте.

Через пару минут она вернулась ведя троих ночных бабочек.

Они вошли, как яркие, шумные птицы, в его аскетичное жилище

— Выбирай, — сказал сутенерша, улыбаясь и оставаясь в дверях.

Александр скользнул взглядом по ним. Одна — пышная, с вызывающей улыбкой. Вторая — хрупкая, с кукольным лицом. И третья… Он задержался на ней. Худощавая, в простом черном платье, с неярким, но чистым лицом. В ее чертах было что-то неуловимо знакомое, какая-то смутная тень из прошлого, будто он видел ее когда-то мельком — в метро, в очереди в магазине, на какой-то давней вечеринке. Но память молчала, и он не стал напрягать ее.

— Ее, — кивнул он в сторону худощавой. Два часа.

Две другие, не выражая ни малейшего разочарования, развернулись и ушли вместе с сутенершей. Девушка осталась, стоя посреди комнаты и тихо ожидая.

— Ванная там, — показал он рукой.

Она молча кивнула и вышла. Он остался один, слушая, как за стеной шумит вода, и чувствуя, как алкогольный туман в голове сгущается, смешиваясь с тяжелым, постыдным возбуждением.

Все происходило при ярком свете потолочной лампы, которую она же и попросила не выключить — «чтобы видеть друг друга». Ее тело было таким, каким он его выбрал — худым, с проступающими ребрами и острыми ключицами. Она была старательна, невероятно старательна. Каждое ее движение было выверенным, отточенным до автоматизма. Присела на колени, ловко расстегнула его молнию, стянула на колени джинсы, разорвала упаковку презерватива и одними губами раскатала резинку по его члену. Через пару минут старательных движений ртом, оторвалась от него, посмотрела, убедилась, что эрекция есть, член тверд, и глядя снизу вверх и предложила переместиться на кровать. Она принимала сложные позы, демонстрируя гибкость, которая должна была, вероятно, казаться соблазнительной.

Боже, да она просто отрабатывает гимнастический комплекс. Как робот на конвейере. Кувырок через голову, шпагат, стойка на руках... Только вместо спортзала — моя кровать.

Он лежал с закрытыми глазами, пытаясь сосредоточиться на ощущениях, но вместо страсти его охватывало все большее оцепенение. Ее прикосновения были техничными и безличными. В ее дыхании не было ни жара, ни волнения, лишь легкая одышка от физической нагрузки. Она делала свою работу, и делала ее качественно, но за всем этим не было ни капли того самого «огня», той животной, дикой жизни, которую он когда-то видел в другом человеке и которую теперь тщетно пытался купить за деньги. А еще ему давили ее чуть выступающие спереди кости таза. Было немного больно от этого. Она старательно выдаивала его. Раз, два, три, четыре... Член падал, а она его старательно подымала. Ртом, грудями, руками. Всем.

Когда все закончилось, он лежал, глядя в потолок, и чувствовал себя еще более опустошенным, чем до ее прихода. Желание ушло у него, оставив после себя лишь горький осадок и стыд.

— У тебя есть еще час, — сказал он, глядя в потолок. — Можешь остаться, если хочешь.

— Спасибо, но мне нет, лучше я пойду — вежливо, но твердо ответила она, надевая платье.

Он кивнул, не в силах произнести ни слова. Она подошла к его столу, где валялась пачка бумаг для принтера, оторвала уголок, что-то быстро написала и положила листок перед ним.

— Если захочешь повторить, звони напрямую, — сказала она своим тихим, безличным голосом. — Без посредников будет дешевле. И… спокойнее.

Он молча кивнул, не глядя на бумажку. Он слышал, как щелкнула дверь, и снова в квартире воцарилась тишина, теперь еще более гнетущая, чем прежде. Он повернул голову и посмотрел на клочок бумаги. На нем был аккуратно выведен номер телефона и имя. Катя.

Он провел рукой по лицу, встал и пошел мыться, чувствуя, как холод пустоты внутри него стал еще сильнее. Покупной секс оказался фальшивым, без эмоций. И единственное, что у него теперь было — это цифры и имя на клочке бумаги, связывающие его не с человеком, а с функцией.

Пустота, последовавшая за ночью с проституткой, была похожа на стерильную камеру. Александр механически ходил на работу, возвращался в свою безликую квартиру и молча смотрел в стену, пытаясь не думать ни о чем. Чтобы вырваться из этого порочного круга, он, наконец, согласился на давние приглашения родни и начал планировать поездку на выходные. Мысль о простом, бесхитростном общении, о запахе домашних пирогов и чужих, но привычных заботах казалась спасительным кругом.

Именно в этот момент раздался звонок Дмитрия. Голос друга звучал взволнованно-виновато.

— Саш, ты же мастер на все руки! Выручай, братан, беда!

Как выяснилось, девушка Дмитрия, с которой он жил уже с год, Светлана, месяц назад уехала к родителям, оставив супругу четкое и недвусмысленное задание: сделать за время ее отсутствия косметический ремонт в прихожей и гостиной. Дмитрий, человек решительный только в спорах на кухне, благополучно прокрастинировал до последнего, и теперь, за неделю до дня до возвращения жены, впал в панику.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Светка убьет! Понимаешь? Просто прибьет на месте! Ты же не оставишь друга в беде?

Александр вздохнул. Мысль о поездке к родне, такой желанной, начала таять.

«Родные подождут. Они свои. А Дима – друг. Бросить его сейчас – по-свински»

.

— Ладно, — сдавленно сказал он. — Завтра буду.

Он отменил билеты, сославшись на срочную работу. Следующая неделя слилась в один непрерывный, изматывающий марафон. С утра до глубокой ночи он пропадал в квартире Дмитрия. Он был и штукатуром, и маляром, и укладчиком плитки, пока Дима в основном ассистировал, носил материалы и периодически впадал в ступор перед необходимостью принять хоть какое-то решение. Александр работал с яростным, почти исступленным упорством, как будто в каждом взмахе шпателя закапывал собственную тоску.

В последний, решающий веред, уже за полночь, они заканчивали уборку. Александр, переодеваясь из заляпанной краской одежды в чистую, резко встряхнул свои рабочие штаны. На пол с глухим стуком упал его кожаный портмоне, который он сунул туда днем, бегая докупать в ближайший магазин баночку готовой шпаклевки. Он поднял его, сунул в карман куртки и не заметил, что из портмоне на линолеум выпорхнул и белый, мятый клочок бумаги – тот самый, с номером Кати.

Ремонт был закончен под утро. Оба друга, покрытые пылью и усталостью, молча похлопали друг друга по плечу. Александр ушел, пообещав зайти днем за оставленным инструментом.

Утром, как и ожидалось, с поезда прибыла Светлана. Ее восторгу не было предела. Она ахала, хвалила мужа, целовала его и явно была готова к самому теплому приему.

— Димочка, я даже не ожидала! Все так красиво! Ты мой герой!

Эта идиллия длилась ровно до того момента, пока она, протирая пыль в прихожей, не наткнулась на злополучный бумажный клочок. Из любопытства она позвонила по номеру.

— Алло? — ответил тихий, безличный женский голос.

— Девушка, я нашла ваш номер. Это к моему мужу Дмитрию как-то относится? — спросила Светлана, стараясь говорить спокойно.

— Дмитрий? Не знаю такого. Возможно, это был клиент. Я работаю по вызову, на час или два, — так же спокойно и деловито ответила Катя.

Трубка в руке Светланы задрожала.

«Работаю по вызову... Клиент...»

Она бросила телефон, и в квартире разразился скандал такого масштаба, что, казалось, вот-вот полетят только что поклеенные обои. Дмитрий, бледный как полотно, пытался оправдаться, клялся и божился, что понятия не имеет, откуда этот номер. Доходило до истерик и битья посуды.

В это время Александр, отсыпаясь у себя дома, испытывал странное, тягучее чувство опустошенности после недели каторжного труда. Мысль о том, чтобы снова попытаться заглушить внутреннюю пустоту простым физическим контактом, показалась ему логичной.

«Катя... Хоть какая-то определенность. Никаких тебе душевных бурь, просто функция. После такой недели я заслужил хоть какое-то расслабление»

.

Он полез в карман куртки за заветной бумажкой. Ее там не было. Он перерыл все карманы, спустился в гараж и проверил рабочую одежду – ничего. И тут его осенило.

«Кошелек... Он выпадал у Димы. И этот листок мог выпасть вместе с ним. Черт!»

На следующий вечер он, собравшись с духом, пошел к Дмитриям – забрать свой ящик с инструментом и оставленную там же рабочую робу. Дверь открыла Светлана. Ее лицо было каменным. Дмитрий стоял за ее спиной, виновато опустив глаза.

Забрав свои вещи и вежливо поблагодарив за гостеприимство, Александр, стараясь смотреть невинно, спросил:

— Кстати, вы не находили случайно маленький листочек с номером телефона и именем Катя на нем? Я его, кажется, обронил, когда кошелек выронил.

Супруги переглянулись. В воздухе повисло напряженное молчание. Наконец, Дмитрий хрипло выдавил:

— А-а-а... Так это... твой листок с номером был? А мы... мы чуть не развелись уже из-за него. Нет его, Света его порвала, растоптала и сожгла.

Александр почувствовал, как по его спине пробежал холодок. Он кивнул, не в силах ничего сказать, и поспешно ретировался, чувствуя на себе тяжелый, осуждающий взгляд Светланы.

На следующий день раздался звонок от Дмитрия. Голос у друга был усталым и отстраненным.

— Саш... Слушай... Больше не приходи к нам, ладно?

— В каком смысле? — не понял Александр.

— Света... Она считает, что ты плохо на меня влияешь. Что ты... ну... таскаешь меня по всяким проституткам. Или таскал. Или в будущем обязательно потащишь. Она сказала, что или ты, или я. Ты же понимаешь...

Александр молчал. В трубке было слышно лишь его тяжелое дыхание.

— Я понял, — наконец произнес он и положил трубку.

Он сидел в полной тишине своей квартиры, и горькая, нелепая ирония ситуации давила на него всей своей тяжестью.

«Вот и все. И к родне не съездил. И неделю, как проклятый, вкалывал за бесплатно. И теперь еще и друга потерял. Из-за клочка бумаги, который даже не смог выполнить свою единственную функцию»

.

Он потерял не только номер Кати. Он потерял отдушину. И так и не вспомнил, где он мог видеть Катю. Почему она так знакомой показалась.

Глава 25. Знакомые все лица

Прошло несколько недель. Александр почти смирился со своей стерильной одинокой реальностью, где единственными событиями были поход на работ, работа за компьютером, телефонные звонки, и возвращение в пустую квартиру. Он превратился в механизм. Никаких бурь, никаких надежд, никаких унижений.

Именно в этот момент, вечером в среду, его телефон издал несвойственную ему вибрацию. Незнакомый номер. Он было подумал, что это очередной спам, но что-то заставило его поднять трубку.

— Алло? — его голос прозвучал хрипло от долгого молчания.

— Александр? Это Катя.

Он замер, не в силах выдавить ни звука. Тот самый тихий, безличный голос, который он уже мысленно похоронил.

— Ты меня слышишь? — повторила она.

— Да... Да, слышу. Катя, привет.

— Я сейчас в одном клубе в центре. Скучновато одной. Не хочешь составить компанию?

Он колебался ровно секунду. Это было неожиданно, странно и нарушало выстроенный им порядок вещей. Но за стенами его квартиры была лишь пустота, а здесь — хоть какое-то действие.

— Хорошо. Давай. Какой адрес?

Клуб оказался модным и шумным. Он с трудом нашел ее в полумраке, за столиком у стены. Она была непохожа на ту ночную девочку в черном платье. На ней были узкие джинсы и простая темная водолазка, волосы распущены. Без макияжа, без попытки выглядеть соблазнительно. Она выглядела... обычной. И от этого было еще страннее.

Они пили виски, колу, разговаривали о ни о чем — о музыке, о погоде, о последнем фильме. Она оказалась неплохой собеседницей, с острым, немного циничным чувством юмора. Они даже потанцевали, и ее тело, в отличие от той ночи, было расслабленным и естественным. Александр ловил себя на мысли, что ему... почти хорошо. Это было непривычно и тревожно.

Когда клуб начал закрываться, она предложила:

— Может, прогуляемся? Тут недалеко.

Они шли по ночным улицам, и Александр с удивлением ощущал легкое, почти забытое чувство — ожидание, предвкушение. Может, все не зря? Может, в этой странной связи есть что-то большее, чем просто функция?

Она остановилась у неприметной пятиэтажки.

— Поднимешься на минуточку? Чай попьем, а то что-то я замерзла

Он кивнул, сердце застучало чаще.

«Меня пригласили? Что? Почему? Зачем? Неужели я ей нравлюсь? У нас будет секс?».

Она открыла дверь ключом, и они вошли в прихожую. В квартире пахло пирогами и чистотой.

— Мам, я дома! — крикнула Катя, снимая туфли.

Из гостиной вышла женщина. Невысокая, строгая, с аккуратной стрижкой и в дорогом, но консервативном домашнем костюме. Она вытирала руки о полотенце.

— Наконец-то, Катюша... — начала она и замолчала, уставившись на Александра. Ее глаза, такие же светлые, как у дочери, расширились от изумления. — Александр? Сын Надежды Михайловны?

Мир для Александра остановился. Он узнал ее. Татьяна Викторовна. Они пересекались на каких-то семейных праздниках лет десять назад. Она работала главным бухгалтером в солидной фирме, олицетворяла собой надежность, респектабельность и строгие моральные принципы.

— Татьяна Викторовна? — его голос прозвучал как чужой.

«Это сон. Кошмар. Ее мать... Знакомая моей матери... Боже...»

— Мама, вы знакомы? — спросила Катя с наигранным удивлением, в котором ему почудилась давно отрепетированная нота.

— Конечно, знакома! — женщина оправилась от шока, и на ее лицо наползла вежливая, холодная социальная маска. — Мы же с его мамой... ну, на корпоративах... Как Надежда?

— Спасибо, хорошо, — автоматически ответил Александр, чувствуя, как горит лицо.

В этот момент в дверь позвонили. Катя побежала открывать. На пороге стояла еще одна пара. Молодой человек с гитарой за спиной и девушка. И этих людей Александр узнал. Он видел их на вечеринках у Николая! Они были из того самого, «нормального» мира, который он покинул, погрузившись в ад Марии.

— О! Саша! Вот встреча! — парень по имени Артем хлопнул его по плечу. — Ты тут чего?

— Да вот... в гостях, — сдавленно выдавил Александр.

Вечер превратился в сюрреалистический спектакль. Они сидели в уютной, образцово-показательной гостиной Татьяны Викторовны. Пила чай с домашним пирогом. Артем наигрывал на гитаре старые песни, все подпевали. Татьяна Викторовна разливала чай, Катя улыбалась и шутила. Все было как в пародии на нормальную жизнь.

«

Чаепитие у Безумного Шляпника" - мелькнула мысль у Саши.

Он сидел, улыбался и чувствовал себя сумасшедшим.

«Я сижу на кухне у матери проститутки, с которой у меня был оплаченный секс, пью чай с ее знакомыми и слушаю про налоги. Это какой-то новый треш».

Когда Артем с девушкой ушли, а Татьяна Викторовна удалилась в свою комнату, на кухне воцарилась тягостная тишина. Александр не выдержал.

— Катя, — тихо начал он. — Я не понимаю. Твоя мать... Она же... Она знает?

Катя посмотрела на него спокойно, почти с жалостью.

— Знает.

— И... она не против? Как это возможно? Она же... такая.

Катя медленно допила свой чай и поставила чашку на блюдце с тихим звоном.

— А что ей делать? — ее голос снова стал безличным, каким был в ту ночь. — Приковать меня к батарее? Это моя принципиальная жизненная позиция.

— Какая еще позиция? — не понял он.

— Противостояние. — Она посмотрела на него прямо. — У нас с мамой был разговор. Еще когда я училась. Я что-то сделала не так, не оправдала ее ожиданий. И она выдала свою коронную фразу. «Я тебя кормлю, крышу над головой даю — значит, ты живешь по моим правилам. А не нравится — выметайся. На панели тебя с радостью примут».

Она сделала паузу, давая ему осознать чудовищность этих слов, сказанных, вероятно, в сердцах, но от этого не менее ужасных.

— Я тогда посмотрела на нее и сказала: «Хорошо. Я буду сама себя кормить. А на панель... на панель я пойду сама. По своей воле. Не потому, что меня выгнали, а потому что я так решила».

Александр сидел, не в силах пошевелиться. Его мозг отказывался воспринимать эту информацию.

«Это... это бунт? Саморазрушение в квадрате? Чтобы доказать матери, что ты самостоятельна, ты выбрала самый унизительный и опасный путь?»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты понимаешь... — он пытался подобрать слова. — Ты понимаешь, что проиграла ей в этой игре? Она хотела, чтобы ты была «хорошей девочкой», а ты стала... этим. Ты же исполнила ее самый худший прогноз!

Катя пожала плечами, и в ее глазах он увидел ту самую пустоту, что была у Марии, но другого, более холодного и осознанного свойства.

— Возможно. Но это мой выбор. Я сама решаю, что делать со своим телом. Даже если это решение — продавать его. В этом есть своя свобода. Теперь она не может мне сказать ни слова. Она кормит меня? Нет. Она дает мне крышу над головой? Нет. Я плачу ей за аренду своей же комнаты. По рыночной цене. Все честно.

В этот момент дверь в гостиную приоткрылась. На пороге стояла Татьяна Викторовна. Она держала в руках альбом.

— Катюша, я тут старые фотографии разбирала... Александр, может, хотите посмотреть? — ее голос был сладким, как сироп, но глаза оставались ледяными. Это был не вопрос, а приговор.

Она села рядом с ними, не дожидаясь ответа, и открыла альбом. Перед Александром поплыли снимки. Катя в первом классе с белыми бантами. Катя на выпускном — стройная, улыбчивая, с горящими глазами, полными надежд. Катя с отцом на какой-то даче... А через несколько страниц — провал. Фотографии кончились. Последние годы жизни ее дочери были вычеркнуты, как опечатка.

Он молча перелистывал страницы, и его взгляд упал на один из последних, еще не вырванных снимков. Катя, лет шестнадцати, в спортивном купальнике, стояла на пьедестале с золотой медалью на шее. Она смотрела в объектив сияющими, победными глазами, сжимая в руке букет. А рядом, обняв ее за плечи, стояла та же Татьяна Викторовна — улыбающаяся, гордая, ее лицо светилось безраздельной любовью и триумфом.

И прямо под этой фотографией, на том же листе, аккуратным маминым почерком было выведено: «Моя чемпионка. Будущее у нас в руках».

Александр почувствовал, как по его спине пробежал ледяной холод. Это было хуже, чем вырванные страницы. Это было наглядное, беспощадное свидетельство того, что было уничтожено. Не надежды — свершения. Не потенциал — реальная, уже достигнутая вершина. И материнская надпись, которая из пророчества превратилась в насмешку, в эпитафию по тому будущему, которое они когда-то делили.

Татьяна Викторовна, заметив его взгляд, мягко, почти ласково провела рукой по пленке, закрывающему фотографию.

— Да, — тихо сказала она. — Гимнастика. У нее был дар. Но, знаете, характер... испортился. Воля есть, а смирения нет. В спорте это губительно.

Катя, услышав это, не шелохнулась. Казалось, она даже не дышит. Она просто смотрела в стену, превратившись в идеальную статую безразличия.

— Вот здесь вы, кажется, пересекались, — Татьяна Викторовна ткнула залумининым ногтем в групповой снимок с какого-то юбилея. На заднем плане, среди толпы, был и он, пятнадцатилетний, и маленькая Катя, смотрящая на торт. — Мир тесен, не правда ли?

Александр понял. Это был не ностальгический вечер. Это был ритуал. Мать показательно, чтобы уколоть дочь, демонстрировала ему труп — труп той, «нормальной» дочери, которую она похоронила, и призрак, в которого та превратилась теперь. И она делала это со спокойной, почти клинической жестокостью, приглашая его, клиента своей дочери, в соучастники этого надругательства.

Катя сидела, не глядя на альбом, и на ее лице застыла маска такого ледяного, абсолютного безразличия, что становилось страшно. Казалось, она не просто продает тело — она давно эвакуировала из него душу, оставив матери пустую оболочку в качестве трофея.

— Да, тесен, — хрипло ответил Александр, чувствуя, как его тошнит от этого театра абсурда.

Татьяна Викторовна мягко закрыла альбом.

— Катюша, не задерживай гостя допоздна. Александру, наверное, завтра на работу. — Она встала и вышла, оставив за собой шлейф дорогих духов и невысказанного презрения.

Александр встал. Ему нужно было уйти. Воздух в этой стерильной, благополучной квартире стал невыносимым. Здесь, среди запаха пирогов и звуков гитары, творилось что-то более чудовищное, чем в пьяном хаосе Марии. Там был дикий, животный развал. Здесь — холодное, расчетливое, интеллигентное самоуничтожение.

— Мне пора, — сказал он, не глядя на нее.

— Как хочешь, — она не стала его удерживать.

На прощание она сунула ему в руку новый, аккуратно исписанный листок.

— На всякий случай. Прямой номер. Позвони, если захочешь.

А он поразился, - она что уже забыла, что уже давала свой номер? Она что, всем вот такт раздает свои контакты и даже не запоминает кому?

Он вышел на улицу, судорожно вдохнув холодный воздух. В руке он сжал тот самый листок. И вдруг его осенило. Теперь он понял, почему она показалась ему знакомой в ту первую ночь. Он видел ее давным-давно, еще подростком, на том самом семейном празднике. Она была тихой девочкой в белом платье, сидевшей в уголке с книгой. И ее мать, Татьяна Викторовна, тогда с гордостью говорила о ее успехах в школе.

«Ад не в пьяных оргиях и не в грязных подъездах. Ад — это вот это. Это чистая, вымытая квартира, чай с пирогом и дочь, которая платит матери за аренду комнаты, зарабатывая на жизнь своим телом, назло ей. Назло самой себе. И мать о ее работе знает».

Он разжал пальцы, и ветер подхватил белый клочок бумаги и унес его в темноту. В этот раз он был уверен. Он больше никогда не позвонит. А сделав пару шагов остановился и рванул догонять, ловить подхваченный ветром листок с номером Кати. Физиологические потребности закрыть, без чувств, без эмоций, уж лучше с Катей. Это хоть знакомое зло.

Глава 26. Стоимость иллюзии

Прошло несколько дней, но ситуация в квартире Кати и ее матери не выходила у Александра из головы. Он мысленно возвращался к тому вечеру, как к какому-то сюрреалистичному кошмару. Как? Как они могут так жить? Дочь платит матери за комнату, зарабатывая телом, а мать подает чай и показывает альбомы, делая вид, что это нормально? Это же какая-то изощренная пытка, холодная, тихая война, где обе стороны медленно убивают друг друга вежливыми улыбками. Эта мысленнная жвачка была мучительна, но от нее невозможно было избавиться. Она была страшнее пьяного хаоса Марии, потому что в ней был расчет, осознанный выбор и притворство.

Именно в этот момент, вечером в четверг, его телефон снова издал стандартную мелодию. Незнакомый номер, но на этот раз он знал, кто это.

— Алло? — его голос прозвучал настороженно.

— Александр? Это Катя. — Тот же тихий, ровный голос. — Скучновато. Не хочешь составить компанию? Пройтись, посидеть где-нибудь?

Он колебался всего секунду. Не из-за желания, а из-за острого, почти клинического любопытства. Что движет ею? Зачем она снова зовет меня, того, кто видел весь этот ее домашний цирк?

— Хорошо, — согласился он. — Где встречаемся?

Они провели вечер в небольшом баре. Говорили мало, в основном сидели в тишине, изредка обмениваясь ничего не значащими фразами о музыке или вкусе коктейля. Они даже потанцевали, один медленный танец, и ее тело было расслабленным, почти обычным. Никаких намеков, никакого подтекста. Просто два человека, коротающих вечер. Когда бар закрылся, она так же спокойно попрощалась и уехала на такси, оставив его на тротуаре в состоянии полнейшей растерянности. Что это было? Попытка стереть впечатление от того вечера? Или просто ей в очередной раз было скучно?

Прошла еще неделя. Ощущение той странной, но мирной прогулки не отпускало. Оно было обманчивым, но таким соблазнительным. Может, я все усложняю? Может, мы действительно можем просто общаться? Без ее «принципов», без этого театра с матерью?

В пятницу он набрал ее номер первым.

— Катя, это Александр. Хочешь сходить куда-нибудь сегодня? Мой ответный жест.

— Почему бы и нет, — ответила она без раздумий. — Только давай без этих пафосных клубов. Простой бар.

Они сидели за столиком в полумраке, и на этот раз он чувствовал себя увереннее. Прошлый вечер стер остроту впечатлений от ее семьи. Он видел перед собой просто девушку — странную, закрытую, но всего лишь девушку. Он платил за выпивку — всё как нечто само собой разумеющееся между знакомыми.

Когда бар закрылся, он, ободренный тихим вечером, предложил:

— Может, ко мне? Выпьем кофе. Просто посидим.

Она кивнула. В его квартире он налил ей коньяку, включил музыку. Он вел себя мягко, нежно, уверенный, что наконец-то все идет естественно. Просто два взрослых человека.

Они стояли посреди комнаты, держал ее в объятиях, и наклонился, чтобы поцеловать ее. Она не сопротивлялась, но и не отвечала с страстью. Ее губы были мягкими и холодными. Он потянулся к выключателю, гася верхний свет, оставив гореть только торшер. В полумраке они медленно разделись. Он чувствовал не столько страсть, сколько странное, щемящее умиротворение. Наконец-то.

Он потянулся к ней, чтобы обнять, но она мягко, но твердо остановила его руку.

— Подожди, — ее голос прозвучал спокойно и деловито, как у секретаря, напоминающего о расписании.

Она легко высвободилась из его объятий, повернулась и щелкнула выключателем на прикроватной тумбочке. Комната снова наполнилась ярким, безжалостным светом. Он увидел ее совершенно спокойное, бесстрастное лицо и ее полностью обнаженное тело.

— Так... — она взяла с тумбочки свой телефон, пролистала несколько окон. — За сегодняшний вечер в баре — четыре тысячи. Моя работа — быть приятной компанией. Я отработала.

Она произнесла это ровным тоном, без вызова, без злорадства. Просто констатация факта.

Что? Что она говорит? Это шутка? Какая-то больная, извращенная шутка? Но она смотрит на меня совершенно серьезно...

— Катя, мы... мы же просто гуляли, — его собственный голос прозвучал слабо и глупо. — Как друзья.

— Друзья — это бесплатно, Если я приглашаю — это бесплатно — парировала она, не отрываясь от экрана телефона. — Так, что там у нас еще... за последующее обслуживание на территории клиента — еще десять. Итого с тебя четырнадцать.

Он замер, чувствуя, как его собственное голое тело внезапно покрылось мурашками от стыда и леденящего холода. Он был уязвим и обнажен не только физически, но и морально, пойманный в ловушку собственных иллюзий.

— Но... зачем? — это было все, что он смог выжать из себя. — Если тебе нужны были только деньги, мы могли сразу договориться! Мы же... хорошо провели время! Я думал мы друзья...

Она наконец подняла на него взгляд, и в ее глазах он увидел не насмешку, а нечто худшее — легкую, почти научную жалость.

— Саш, я же тебе говорила. Дело не в деньгах. Дело в принципе, — она отложила телефон. — Я тебя пригласила в прошлый раз — это было моё желание, а раз так, то для тебя бесплатно. Сегодня это ты меня пригласил — а значит ты и платишь. Я бесплатно людей не развлекаю. Я профессионал. Для тебя это был вечер с симпатичной девушкой. Для меня — работа. И я не делаю скидок знакомым. Наоборот, с вас — дороже. Потому что вы больше всего надеетесь, что для вас я буду «настоящей».

Он молча сидел на краю кровати, голый, и смотрел в пол. Ее слова, холодные и отточенные, как скальпель, вскрывали всю абсурдность его надежд. Ее «принцип» оказался прочнее и честнее всех его смутных мечтаний о нормальности. Он пытался играть в отношения, а она — в жизнь по своим безжалостным правилам. И ее правила оказались сильнее.

Он встал, не глядя на нее, прошел в коридор, достал из куртки кошелек и отсчитал купюры. Вернувшись, он молча положил деньги на тумбочку, рядом с ее телефоном.

— Все верно? — спросил он глухо.

Она деловито пересчитала, сложила аккуратной пачкой и положила в сумочку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Четырнадцать, — повторила она, глядя на него безразличным взглядом. — Всё верно. Ты платишь за комплекс услуг. Вечерняя программа уже завершена. Переходим к ночной. — В ее голосе не было ни капли иронии, только профессиональная готовность.

Желание, подогретое алкоголем и долгим воздержанием, оказалось сильнее унижения. Черт возьми. Ладно. Хоть так.

И началось. То, что он в первую их ночь назвал «гимнастическим комплексом». Но теперь это было не просто механическое отбывание повинности. Это была демонстрация высочайшего профессионализма. Каждое движение было отточенным, каждая поза — продуманной для максимального доступа и стимуляции. Она не просто лежала — она активно действовала, меняла ракурсы, демонстрируя свою гибкость и выносливость. Она знала, куда и с каким давлением нужно прикоснуться, чтобы вызвать рефлекторный вздох, как изменить ритм, чтобы не дать ему расслабиться.

Это было качественно. Слишком качественно. Как дорогой ужин в мишленовском ресторане, где ты ценишь технику повара, но не чувствуешь души. Она издавала тихие, точно дозированные стоны, которые должны были казаться страстными, но в ее глазах стояла все та же сосредоточенная пустота. Она отрабатывала свои деньги. Честно. Скрупулезно. Без единого промаха.

И это безупречное, бездушное качество добивало его сильнее, чем равнодушие. Она не просто терпит. Она концентрируется на процессе, как инженер на сборке сложного механизма. Я для нее — набор деталей, которые нужно грамотно отполировать.

В какой-то момент, когда она, находясь сверху, плавно и мощно двигала бедрами, ее взгляд был направлен куда-то в пространство за его головой, словно она мысленно сверялась с невидимым чек-листом. Пункт седьмой: вариация ритма. Выполнено.

С Марией он тщетно пытался вызвать хоть искру жизни в мертвом, пьяном теле. Он умолял ее откликнуться, шептал ей на ухо, вкладывал в каждое прикосновение всю свою отчаянную надежду. А здесь... здесь он столкнулся с обратным феноменом. Здесь тело было идеально живым, гибким, отзывчивым, работающим с точностью швейцарского механизма. Но за этим телом не было ровным счетом ничего. Ни отчаяния, как у Марии, ни ненависти, ни скуки. Только чистейший, стерильный вакуум

.

Когда все закончилось, он откатился на спину, закрыв глаза. Не было ни удовлетворения, ни разочарования — только тяжелая, гнетущая пустота, усугубленная осознанием, что он только что участвовал в безупречно поставленном спектакле с одним актером. Он слышал, как она ровно дышала, потом поднялась и направилась в ванную.

Через несколько минут она вышла, уже полностью одетая, ее волосы были снова убраны. Подошла к тумбочке, проверила, не забыла ли чего, и направилась к выходу.

— Все в порядке? — спросил он, не поворачиваясь.

— Да, спасибо, — ответила она своим ровным, «рабочим» голосом. — Обращайся еще.

Дверь закрылась. Он лежал и смотрел в потолок, чувствуя, как пустота внутри него кристаллизуется. Он купил не просто секс. Он купил мастер-класс, проведенный с безупречным качеством. И самое ужасное было в том, что в этот момент он понял — в следующий раз, когда ему будет невыносимо одиноко, он, скорее всего, позвонит снова. Потому что даже такое безупречное, бездушное прикосновение было лучше, чем полная тишина его одиночества.

Глава 27. Функция

На следующий вечер телефон Александра вибрировал с настойчивостью дрели. Он смотрел на подсвеченный экран, где высвечивалось имя «Катя», с чувством глубокой, вымученной усталости. Ему не хотелось никого видеть, особенно ее — живое напоминание о вчерашнем фиаско. Но тишина в квартире давила на барабанные перепонки, становясь невыносимой. Он принял вызов.

— Слушаю.

— Привет, скучаешь? — ее голос звучал непринужденно, будто между ними не было того леденящего душу расчета. — Я в центре, в баре на Пестеля. Заходи. Не беспокойся, это для тебя бесплатно. Если, конечно, тебе чего-то не захочется большего. Но не переживай, все обсуждаемо и по скромным расценкам.

Она произнесла это с такой легкой, шутливой интонацией, что его на мгновение кольнула безумная надежда: а вдруг вчерашнее было просто чудовищным недоразумением? Срывом? Он нуждался в этой надежде, как в глотке воздуха.

— Ладно, — хрипло согласился он. — Буду через полчаса.

Бар «Гамбринус» оказался тем местом, куда он бы никогда не зашел по своей воле. Модный, шумный, заполненный красивыми, громко смеющимися людьми, чья жизнь казалась одним бесконечным и удачным кадром из инстаграма. Он, в своем потрепанном свитере и потертых джинсах, чувствовал себя инопланетянином, занесенным сюда случайным вихрем.

Катя сидела за столиком у самой стены, отгороженная от общего зала полупрозрачной ширмой. На ней было простое черное платье, и в полумраке она почти сливалась с тенями. Она что-то оживленно говорила в телефон, но, увидев его, тут же положила трубку и улыбнулась. Улыбка была открытой, почти дружеской.

— Ну наконец-то! Я уж думала, ты обиделся и больше не придешь.

Он молча сел напротив, кивнул официантке, указывая на бутылку виски на столе. Ему налили. Он залпом осушил стопку, чувствуя, как обжигающая влага мало что меняет внутри. Шум, музыка, смех — все это било по нервам, усиливая его отчуждение.

Катя, напротив, была в своем репертуаре. Она болтала о каких-то пустяках, смеялась, отхлебывала свой яркий коктейль через трубочку и даже пару раз пыталась его раскачать, предложив потанцевать. Он лишь мотал головой, утыкаясь взглядом в запотевший бокал.

Зачем я здесь? Что я пытаюсь доказать? Себе? Ей? Что один вечер без счета может все изменить? Что я могу быть не клиентом, а просто мужчиной, с которым ей приятно провести время? Наивный идиот.

— Я не понимаю, — наконец сорвалось у него. Он смотрел не на Катю, а куда-то в стену, в некую точку, где сходились обои с трещиной. Голос его был глухим и разбитым. — В интернете... сплошной вой. Парни кричат, что девушек не найти, что секса нет, что все только за деньги, что они одни... А у меня... — он сгорбился, вжав голову в плечи, как будто от удара, — у меня он как из рога изобилия. Только вот этот рог, блять, каким-то дерьмом набит. Почему? Чем я заслужил этот... этот конвейер?

Он выпалил это в пространство, не ожидая ответа. Это был крик в пустоту, исповедь, вырвавшаяся из самого нутра.

И тут Катя изменилась. Мгновенно. Пропала веселая, легкомысленная маска. Ее лицо стало сосредоточенным, черты — жестче. Она отставила свой коктейль, поставила стакан на бархатную салфетку и уставилась на него с холодным, почти научным интересом. В ее глазах не было ни сочувствия, ни насмешки. Была лишь аналитическая отстраненность хирурга, готовящегося вскрыть труп.

— Ты действительно не знаешь? — спросила она. Голос ее был ровным, чистым, без единой эмоциональной вибрации, как у врача, объявляющего безнадежный диагноз.

Он пожал плечами, чувствуя себя полным идиотом, ребенком, которого вот-вот начнут просвещать насчет азов мироздания.

— Хочешь честный ответ? Без прикрас? — уточнила она, скрестив руки на груди.

Он кивнул, сглотнув комок в горле.

— Ты — удобный вариант, Александр. Идеальный. — Она произнесла это как аксиому, не требующую доказательств, и начала перечислять, загибая один за другим пальцы с безупречным маникюром. Каждый ее палец был как гвоздь, вбиваемый в крышку его гроба.

— Во-первых, ты безопасный. С тобой не страшно. Ты не полезешь с кулаками, если что-то пойдет не так. Не будешь преследовать с сообщениями и звонками. Не станешь выносить мозг истериками, сценами ревности и требованиями отчетности. Ты — воплощенное отсутствие угрозы.

Безопасный. Как плюшевый мишка. Как домашний тапочек. Не мужчина, а предмет интерьера, который не укусит.

— Во-вторых, ты предсказуемый. Как швейцарские часы. Всегда знаешь, чего от тебя ждать. Никаких сюрпризов, никаких неожиданных поворотов, никаких безумных поступков. Ты движешься по заранее прочерченной колее. Это убаюкивает. Расслабляет.

Предсказуемый. Как расписание электричек. Скучный. Надоевший самому себе маршрут из точки А в точку Б. Из дома на работу, с работы — в бар к Маше, с бар — домой. Никаких тебе форсажей, никаких бездорожей.

— В-третьих, — она сделала небольшую, театральную паузу, давая первым двум пунктам усвоиться, — и это, пожалуй, ключевое... ты эмоционально закрыт. Как банка с консервами, которую забыли ключ для вскрытия. Ты сам панически боишься чужих эмоций и не горишь желанием выплескивать свои. А значит, — она чуть наклонилась вперед, и ее голос стал чуть тише, но оттого еще более весомым, — с тобой можно не бояться. Не бояться твоих претензий, твоих обид, твоего внезапного «а давай серьезно». Ты не полезешь в душу. Ты охраняешь свою пустоту, и это — твой главный товар.

Эмоционально закрыт. Банка. Консервы. Стерильная, безвоздушная пустота. Да, она права. Я боюсь. Боюсь снова почувствовать то, что чувствовал к Маше. Этот ураган надежды, боли и унижения. Лучше уж тихий, управляемый вакуум.

— Ну и в-четвертых, — она развела руками, будто показывая, что перечислять можно до бесконечности, — ты полезный. Руки, что называется, из плеч растут. Деньги, если надо, дашь без лишних вопросов. Поможешь, подвезешь, починишь сломанную полку или прочистишь канализацию. Ты как... — она на секунду задумалась, подбирая точное сравнение, — многофункциональный швейцарский нож. При ягодицах.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он слушал, и с каждым ее словом, с каждым новым «гвоздем», внутри него что-то сжималось, замирало и умирало. Он сидел, превращаясь в памятник самому себе, и ждал. Ждал, что вот сейчас, в конце, она скажет что-то другое. Что-то про его нераскрытый потенциал, про скрытую харизму, про ум, который она разглядела. Но список был исчерпывающим и окончательным. В нем не было ни одного качества, которое делало бы его желанным, любимым, единственным. Только — удобным.

— То есть... — его голос прозвучал тихо, глухо, будто из-под земли. — Я не мужчина для них. Я... функция? Функция «безопасность»? Функция «предсказуемость»?

— Бинго! — Катя щелкнула пальцами. Звук был резким, как выстрел. — Ты — функция. Функция безопасности. Функция предсказуемости. Функция «без обязательств». С тобой не нужно быть уязвимой, не нужно открываться, не нужно рисковать, не нужно вкладываться. Ты — человеческий эквивалент услуги «секс без последствий». Только платить не надо, ты сам за всё платишь — своим молчанием, своей пассивностью, своей полезностью. Ты — живое, дышащее оправдание для женщины, которая хочет интима, но хочет избежать интимности.

Он откинулся на спинку стула, словно получил удар в солнечное сплетение. Весь воздух разом вышел из его легких. Вся его жизнь, его «кодекс чести», его попытки быть «правильным», не навязчивым, не грубым, его готовность помочь, его терпение — все это в одно мгновение превратилось в прах и рассыпалось. Он был не рыцарем, не добытчиком, не опорой. Он был удобным, многофункциональным, одноразовым инструментом. Человеком-швейцарским-ножом. Удобным мужчиной.

— Вот почему им с тобой «легко», — резюмировала Катя, допивая свой напиток до дна. Лед зазвенел о стенки стакана. — А те парни, что ноют в интернетах... они хотят не просто секса. Они хотят чувств, страсти, войны и мира. Они — сложные. Непредсказуемые. Они — риск. А ты — нет. Ты — безопасная гавань, в которую заходят, чтобы переждать бурю, и тут же уплывают, как только она стихнет. Поздравляю. Ты достиг просветления.

Она встала, отодвинув стул.

— Всё, давай закругляться. Я пойду, у меня дела. — Она посмотрела на него сверху вниз, и в ее взгляде на мгновение мелькнуло нечто, похожее на жалость. Но не к нему как к человеку, а как к интересному, но безнадежно бракованному экземпляру. — Не переживай. С твоими данными без работы не останешься.

Она развернулась и пошла к выходу, ее каблуки четко отстукивали по деревянному полу, удаляясь. Он не стал ее останавливать. Он сидел, вколоченный в свой стул, и смотрел в пустой стакан.

Он вышел из бара спустя несколько минут. Холодный ночной воздух обжег легкие, но не принес облегчения. Ему не было больно. Не было обиды, гнева или отчаяния. Была только всепоглощающая, окончательная пустота. Словно кто-то взял и аккуратно, хирургическим путем, вынул из него весь его внутренний стержень, его «кодекс» со всеми правилами и установками, и оставил лишь пустую, удобную для использования оболочку. Чехол. Футляр.

Функция. Я — функция. Безопасность. Предсказуемость. Полезность.

Он шел по ночному городу, и эхо его шагов отдавалось в такт этому новому знанию. Слово «никто», сказанное когда-то Ингой в порыве злости, которое он все эти годы носил в себе как незаживающую рану, наконец-то обрело свой чудовищный, окончательный и неоспоримый смысл. Он был «никто». Не плохой, не хороший. Не герой, не злодей. Просто «никто». Удобный вакуум. И этот диагноз был страшнее любой боли.

Глава 28. Побег

Одиночество стало его окончательным и единственным состоянием. Он существовал в нем, как рыба в аквариуме, за стеклом которого кипела чужая, безразличная к нему жизнь. Александр подвел итог, холодный и безрадостный, как бухгалтерский отчет о банкротстве. Друзей он растерял — Дмитрий отрезан звонком, Николай давно превратился в призрака из прошлого. Подруг не обрел — лишь призраки страсти, вроде Вероники, и демоны одержимости, вроде Марии. И функция, удобная и бездушная, в лице Кати.

Паутина. Липкая, вязкая паутина ошибок, неверных шагов и неправильных решений. Она опутала его здесь так плотно, что любое движение лишь сильнее приклеивало к ней. Здесь не выбраться. Здесь не отмыться. Здесь на него всегда будет висеть клеймо «удобного», «безопасного», «того самого Александра с улицы Гагарина».

Мысль, долго зревшая в глубине, наконец оформилась в четкий, неумолимый приговор. Нужно было рвать. Рвать все связи, все нити, все эти унизительные привязки к городу, который стал для него одной большой ловушкой. Уезжать. Далеко. В Москву.

Москва резиновая, она всех примет,

— с циничной усмешкой говаривал дядька Коля.

Примет, выпотрошит и выплюнет, если слабак. А обратно приползешь с опущенным хвостом.

Стоя у окна в своей пустой квартире, уже откушенной билетом в один конец, Александр смотрел на знакомый двор и ловил себя на странном чувстве. Не страха, не тоски. Азарта. Горячего, нервного, отчаянного азарта игрока, ставящего на кон последнее.

А мне терять уже нечего. Мне нельзя быть слабаком. Возвращаться некуда. Потому что возвращаться — значит признать, что «удобный мужчина» — это мой потолок. Мой крест. Мое клеймо. Нет. Лучше пусть выплюнет. Но я попробую.

Колеса поезда выбивали по стыкам рельсов четкий, почти машинный ритм: «ни-ко-гда-не-вер-нусь, ни-ко-гда-не-вер-нусь». Александр стоял у окна в тамбуре, прижавшись к холодному стеклу лбом. За ним проплывали темные силуэты спящих городов, одинокие огни деревень, бескрайние черные поля. Он провожал их взглядом, словно хоронил прошлое.

Правильно. Все правильно. Начинать с чистого листа всегда проще, чем отмывать испачканную годами репутацию. Здесь меня знают. Знают как неудачника, вечно влюбленного в недоступных женщин. Как тряпку, которую использовали и бросили. Как функцию. В Москве я — никто. А быть никем — лучше, чем быть «удобным». Никто — это пустота, которую можно заполнить чем угодно. «Удобный» — это уже готовая, уродливая форма, в которую ты втиснут навсегда.

Москва встретила его не огнями и не парадными воротами, а серым, промозглым вокзалом, забитым до отказа спешащими, невидящими друг друга людьми. Он был просто песчинкой в этом человеческом муравейнике, и это его почти успокоило. Анонимность была бальзамом на его израненное самолюбие.

Он легко нашел хостел, рекомендованный на одном из сайтов для приезжих. «Легко и недорого» — гласила реклама. Реальность оказалась скромнее. Дом в старом, обшарпанном районе, темная лестница, пропахшая старым линолеумом, капустой и чужой тоской. Комната на шесть человек. Его койка — у стены, под единственным окном, выходящим в глухой кирпичный колодец.

Ну что ж. Начало. С него все когда-то начинали. Дядька Коля, наверное, и не в таком жил.

В комнате, кроме него, обитало еще пять человек. Все — приезжие. Не из городов, а из своих личных «…станов», как они сами говорили. Были среди них и парни из узбекского кишлака, вечно что-то жующие и перешептывающиеся на своем языке, и два молчаливых, угрюмых мужчины с Кавказа, и рыжеволосый паренек из молдавского села. Все они работали грузчиками, разнорабочими, малярами — кем придется.

Сначала Александр воспринял их с холодной отстраненностью. Они были частью этого нового, временного и неудобного быта. Но через пару дней он с удивлением заметил странную тенденцию. Встречая его в коридоре хостела, они неизменно озарялись широкими, искренними улыбками и радостно бежали ему навстречу, протягивая для рукопожатия ладони, шершавые от работы.

— Здравствуй, Саша! — кричал Алишер, самый молодой из узбеков, сверкая белыми зубами.

— Привет, земляк, как дела? — пытался шутить монобровый Ильнур, похлопывая его по плечу.

Беда была в том, что в узкий, в коридор они выходили с двумя целями: либо чтобы уйти на работу, либо — сходить в общий, вечно забитый туалет. И вот, возвращаясь из этого самого туалета, заприметив Александра, они, не сбавляя темпа, неслись к нему, чтобы совершить ритуальное рукопожатие.

Однажды, выйдя из душевой кабины, Александр стал невольным свидетелем сцены, которая навсегда отбила у него охоту к каким-либо тактильным контактам. Алишер, его сосед по койке, зашел в туалет с полуторалитровой пластиковой бутылкой, наполненной водой. Через несколько минут он вышел, пряча в карман руку, с которой капала вода. Увидев Александра, его лицо снова расплылось в счастливой улыбке, и он, не замедляя шага, протянул свою влажную, холодную ладонь.

Ну как так-то? — закипело у него внутри, и волна брезгливости подкатила к горлу. — Ты же только что... этой самой рукой... жопу свою мыл от остатков... этого... А теперь эту же, немытую с мылом, мокрую руку тянешь мне, чтобы поздороваться? Какие, нафиг, обычаи? Какая гигиена?

Он резко отдернул свою руку, делая вид, что поправляет ремень на рюкзаке.

— Прости, спешу, — пробормотал он, глядя в сторону.

На лице Алишера на мгновение мелькнуло неподдельное недоумение и обида. Он не понимал отказа от ритуала, который для него был знаком уважения и дружелюбия.

С этого дня для Александра началась тихая, непрекращающаяся пытка. Каждая встреча в коридоре превращалась в актерский этюд. Он научился заранее слышать шаги, скрип отворяемой двери туалета и либо резко нырял обратно в комнату, делая вид, что что-то забыл, либо ускорял шаг, утыкаясь в телефон, чтобы не видеть протянутую руку.

Они не злые. Они просто другие. У них свои правила, своя гигиена, свои представления о чистоте. Но я не могу. Я физически не могу. Эта мысль... эта мысль о том, куда эта ладонь только что погружалась... нет, просто нет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Брезгливость, острая, почти животная, стала его главным двигателем. Она была сильнее страха перед неизвестностью, сильнее лени. Она подстегивала его, как кнут.

Я не для этого сюда приехал. Я не для того, чтобы жить в этой клоаке и уворачиваться от рук, только что мывших чье-то заднее место. Я достоин большего. Хотя бы чистой, отдельной комнаты. Хотя бы своего туалета. Хотя бы возможности мыть руки с мылом, когда я этого хочу, а не когда есть вода в бутылке.

Эта мысль, простая и бытовая, стала для него формой самоутверждения. Он не просто искал квартиру и работу. Он вел священную войну за свое право на элементарную, базовую чистоту. За свое человеческое достоинство, которое здесь, в этих стенах, пахнущих чужим потом и дешевым дезодорантом, стремительно таяло.

Каждый вечер, засыпая под храп и тяжелое дыхание пяти взрослых мужчин, он строил планы. Просматривал на своем старом смартфоне сайты аренды, отсекая все, что было похоже на его нынешнее пристанище. Рассылал резюме, рисуя в воображении образ успешного москвича, у которого есть свое личное пространство, куда не сунется никто с бутылкой воды и протянутой для рукопожатия мокрой ладонью.

Москва начала свою работу. Она не просто принимала его. Она начинала его выпотрошивать, сдирая с него тонкие слои привычек, брезгливости и остатков прежнего комфорта.

Мысль о побеге из хостела стала навязчивой, единственной светлой точкой в его новом, сером существовании. Но между мыслью и реальностью лежала непреодолимая, как ему казалось, стена — деньги. Те жалкие сбережения, что он привез с собой, таяли с пугающей скоростью, растворяясь в оплате за эту койку, в самой дешевой еде из соседнего супермаркета, в проезде на метро.

Чтобы съехать, нужны деньги. Чтобы были деньги — нужна работа. Замкнутый круг. Проклятый, удушающий круг.

Он проводил дни в бесконечных скитаниях по городу. Москва была огромной, шумной, полной возможностей, которые для него оставались за стеклянными дверями офисных центров. Он заходил в них, робко протягивал свое резюме, составленное с надеждой и отчаянием. Ответ был всегда один и тот же, произносимый с вежливой, не допускающей возражений улыбкой секретаря или с холодной отстраненностью рекрутера:

— У вас нет профильного образования. У вас нет опыта работы в Москве. Ваш опыт преподавания на курсах... это, знаете ли, не совсем то. Мы вам перезвоним.

Они не перезванивали. Его резюме, как он понимал, летело в корзину, едва он выходил за дверь. Он был никем. Человеком без прошлого, без репутации, без нужной строчки в дипломе. Его армия жизненного опыта — Мария, Вероника, Катя, Дмитрий, ремонты и пьяные ночи — не имела здесь никакого веса. Это была валюта, не имеющая хождения в этом новом, жестоком мире.

Отчаяние начало подкрадываться тихой, ядовитой змейкой. Оно шептало, что дядька Коля был прав, что Москва действительно выплевывает слабаков, и что он — очередной неудачник, приехавший покорять столицу с пустыми карманами и наполненной иллюзиями головой.

Как-то раз, возвращаясь после очередного унизительного отказа, он вышел не на своей станции. Заблудился в лабиринте незнакомых улиц и случайно наткнулся на огромный, шумный строительный рынок. «Всё для ремонта и отделки» — гласила вывеска. Возле него, на обочине, под проливным дождем, стояли группы мужчин. Суровые, небритые, в пропитанных цементом и краской спецовках. В их руках были куски картона или фанеры, на которых корявым почерком было выведено: «Ремонт квартир», «Отделочные работы», «Укладка плитки», «Маляр-штукатур».

Они стояли, курили, перебрасывались редкими фразами и с холодной, безразличной надеждой смотрели на подъезжающие машины. Это была живая биржа труда, последний рубеж для тех, у кого не было диплома, но были руки и готовность пачкать их с утра до ночи.

Александр замер, наблюдая за этой картиной. Внутри него все сопротивлялось. Гордость, остатки прежнего «интеллигентного» я, которое презирало такой, «черновой» труд.

Вот оно, дно. Стоять с табличкой, как попрошайка, и ждать, пока кто-то купит твои руки на день. Это хуже, чем хостел. Это публичное признание своего полнейшего краха.

Но в кармане джинсов лежал до обидного тонкий кошелек. А в памяти всплывал образ Алишера с его бутылкой воды и протянутой рукой. И этот образ был сильнее гордости.

Собрав всю свою волю в кулак, он подошел к одной из групп. Мужчины оценивающе окинули его взглядом — слишком чистые джинсы, непрактичная куртка, растерянное лицо городского жителя.

— Извините, — голос его прозвучал хрипло. — Работы нет? Могу помочь. Шпаклевать, красить, плитку класть... Всё умею.

Его окружили. Пахло перегаром, потом и дешевым табаком.

— Руки покажи. Опа, интеллигент подтянулся! — хрипло рассмеялся один, коренастый, с бычьей шеей.

— Диплом потерял? — добавил другой, помоложе.

Из середины группы вышел мужчина лет пятидесяти, с обветренным, умным лицом и спокойными глазами. Он был бригадиром, это чувствовалось сразу.

— Молчок, — коротко бросил он в сторону подчиненных, и те мгновенно притихли. Его звали Виктор. Он внимательно, не мигая, посмотрел на Александра.

— Опыт какой?

— Свой... свой ремонт делал, друзьям помогал, — сглотнув, ответил Александр.

— С руками дружишь?

— Да.

— Запойный?

— Нет.

Виктор помолчал, разглядывая его, будто пытаясь прочитать его историю по бледному, уставшему лицу.

— Ладно. Беру тебя на испыталку. Посмотрим, что ты за птица. Работа — черновая, ремонт в новостройке. Шпатлевка стен под обои. Справишься — останешься. Сумма — две тысячи в день. Наличкой.

Александр кивнул. Сумма была мизерной, но это были деньги. Наличные. Не обещание, не отсрочка, а реальные купюры в конце дня.

— Но предупреждаю, — Виктор ткнул пальцем ему в грудь, и взгляд его стал жестким. — Оформления никакого. Договоров нет. Пришел — работаешь. Не понравишься — уходишь. Не пришел — ищи другого. Кину на деньги — сам дурак, что связался с незнакомыми. Всё ясно?

В голове у Александра пронеслись панические мысли.

Риск. Полный, стопроцентный риск. Могут заплатить копейки. Могут не заплатить вовсе. Могут заставить делать самую грязную работу и выгнать. Это джунгли. Здесь свои законы.

Но он посмотрел на свои еще чистые руки, вспомнил унизительные отказы в офисах и влажную ладонь Алишера.

— Всё ясно, — твердо сказал он. — Я согласен.

— Тогда завтра в семь утра здесь. Опоздаешь — не жди. И спецовку найди, это только для прогулок, — Виктор кивнул на его куртку и развернулся к своим ребятам.

Александр остался стоять под дождем, с странным чувством опустошенности и горькой гордости. Он только что продал свои руки. Без гарантий, без защиты, по законам теневого рынка. Он добровольно шагнул в тот мир, который всегда презирал, — мир физического труда, грязи, неопределенности и риска.

Но когда он шел обратно к метро, постукивая пальцами по почти пустому карману, он ловил себя на мысли, что впервые за долгое время у него есть четкая, пусть и призрачная, цель на завтра. Он знал, куда ему идти в семь утра. И ради этого знания он был готов терпеть грязь, риск и унижения. Потому что это был его единственный, отчаянный шанс заработать эти проклятые деньги и вырваться из липкого плена хостела, из этого круга безысходности, который грозился стать его новой, вечной жизнью.

Глава 29. Первый заказ

Спустя пару недель изматывающей, черновой работы на объектах, где он был всего лишь парой рук, Виктор вызвал его к себе. Бригадир сидел в кабинете прораба, попивая чай из граненого стакана.

— Саш, есть тут один заказик. Небольшой. Комнату отремонтировать в двушке. Хозяйка — девушка одна с ребенком. Бюджет скромный, нам с крупными объектами возиться — время терять. Решил на тебя повесить. Справишься — свой процент получишь. Не справишься — сам понимаешь.

Александр кивнул, стараясь не выдать внутреннего волнения. Это был первый объект, который ему доверяли полностью. Не быть подсобником, таскающим мешки, а самому отвечать за результат.

— Справлюсь.

Квартира оказалась в панельной хрущевке, но чистой и уютной. Девушку, которая открыла дверь, звали Аней. Лет двадцати пяти, уставшие, но добрые глаза, просторная домашняя кофта. Из-за ее ноги на него с любопытством смотрел кареглазый мальчик лет восьми-девяти — Сережа.

— Проходите, вот эта комната, — Аня показала на небольшую комнату с вынесенными в коридор вещами. — Нужно поклеить обои и покрасить потолок. Я знаю, что это ненадолго, но мы постараемся вам не мешать.

Первый день прошел относительно спокойно. Александр готовил стены, заделывал трещины, сдирал старые обои. Шум перфоратора и шлифмашинки, казалось, не слишком беспокоил соседей. Но на второй день, когда он начал красить потолок, требующий тишины и концентрации, из соседней комнаты донесся сначала сдавленный плач, а затем и отчаянный рев.

— Ну я не понимаю! — кричал Сережа. — Она неправильная! Мама, она не решается!

— Сереж, давай еще раз попробуем, все просто, — устало уговаривала его Аня, но в ее голосе слышалось бессилие.

Плач продолжался, нарастая, как сирена. Александр, стоя на стремянке с валиком в руке, чувствовал, как у него начинают дергаться веки. Каждая нота этого детского отчаяния впивалась в мозг, сбивая ритм, мешая сосредоточиться. Капля краски упала ему на руку.

Вот черт. Неужели нельзя угомонить своего ребенка? Я же работу делаю! Или ей все равно, что я тут весь график сорву?

Он попытался игнорировать, но через пятнадцать минут безуспешной борьбы с собственными нервами и кричащим ребенком, его терпение лопнуло. Он слез со стремянки, отложил валик и, вытирая руки о тряпку, решительно направился в соседнюю комнату.

Дверь была приоткрыта. Аня сидела за столом, сгорбившись над тетрадкой, ее плечи были напряжены. Сережа уткнулся лицом в стол и рыдал в три ручья. На столе лежала раскрытая тетрадь по математике.

Александр постучал костяшками пальцев в дверь. Оба вздрогнули и посмотрели на него. Слезы мгновенно прекратились, сменившись любопытством и испугом.

— Можно? — его голос прозвучал хриплее, чем он хотел.

— Да, конечно, — растерянно кивнула Аня.

Он подошел к столу и посмотрел на задачу. Обычная задача на движение для начальной школы.

— Ну чего ревешь-то? — спросил он у мальчика, но без раздражения, скорее с деловой констатацией. — Все же проще простого.

Сережа, ошарашенный таким прямым подходом, перестал реветь и уставился на него широко раскрытыми, влажными глазами.

— Вот смотри, — Александр взял карандаш. — У нас есть два велосипедиста. Один выехал из пункта А, другой из пункта Б. Расстояние между пунктами известно. Скорость известна. Тебе нужно найти, через сколько времени они встретятся. Так?

Мальчик кивнул, не отрывая от него взгляда.

— А ты чего сделал? Ты пытаешься сразу время найти. А это как пытаться съесть целый торт, не откусив ни кусочка. Бери сначала скорость. Что такое скорость? Это расстояние, деленное на время. Но у нас два велосипедиста. Значит, их общая скорость — это сумма их скоростей. Понял?

Сережа смотрел на него, как загипнотизированный. Такого простого и ясного объяснения он, видимо, еще не слышал.

— Дальше. Если мы знаем общую скорость и общее расстояние, что мы можем найти? Время! Потому что время — это расстояние, деленное на скорость. Вот и все. Подставляй цифры и решай.

Он протянул мальчику карандаш. Тот взял его дрожащей рукой, еще раз посмотрел на условие, а затем быстро, почти не задумываясь, вписал в тетрадь решение и получил ответ.

— Все сошлось? — спросил Александр.

— Сошлось! — Сережа сиял, его лицо, еще минуту назад искаженное плачем, теперь светилось от счастья и гордости.

Аня смотрела на них, и на ее лице было такое облегчение, что, казалось, с нее сняли тяжеленный мешок.

— Спасибо вам огромное, — прошептала она. — Я уже не знала, что делать...

— Пустяки, — отмахнулся Александр. — Главное — тишина. А то я потолок весь в крапинку перепачкаю.

Он вернулся к работе, и в квартире воцарилась благословенная тишина, нарушаемая лишь шелестом его инструментов.

На следующий день история повторилась. Сережа снова зашел в тупик с задание по русскому языку. На этот раз Александр, не дожидаясь истерики, просто вышел из комнаты, взял у мальчика учебник и за пять минут объяснил ему правило, из-за которого тот спотыкался. Урок был сделан. Аня снова благодарила его, смущенно и восторженно.

Так продолжалось всю неделю. Александр делал ремонт: грунтовал, шпаклевал, клеил обои. И параллельно, в перерывах, превращался в репетитора для Сережи. Он обнаружил, что может объяснять сложные вещи простыми словами, находить корень проблемы и доносить его до ребенка. Это получалось у него само собой, интуитивно. И он видел результат — сияющие глаза мальчика и огромную, безмерную благодарность в глазах его матери.

Странно. Я пришел стены красить, а превратился в учителя. И, кажется, у меня это получается лучше, чем все остальное.

В последний день работы, когда оставалось наклеить последнюю полосу обоев, Сережа снова запутался в домашнем задании. Александр, уже на автомате, отложил шпатель, подошел, одним взглядом оценил ситуацию и за три минуты расставил все по полочкам. Мальчик, довольный, быстро дописал упражнение, схватил куртку и, крикнув «Я на улицу!», вылетел из квартиры.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Аня проводила его счастливым взглядом и обернулась к Александру.

— Я не знаю, как вас благодарить. Вы не представляете, какое это счастье — видеть, как он наконец-то все понимает, и без слез. Вы... вы волшебник.

Александр лишь улыбнулся, закончил с обоями, собрал свой инструмент. Работа была сделана. Комната преобразилась. Он стоял, разгоряченный, в пропитанной потом футболке, весь в пятнах краски и клея.

— Аня, я... извините за бестактность, но нельзя ли мне принять душ? Я весь липкий, в метро в таком виде стыдно появиться.

Девушка смущенно улыбнулась.

— Конечно, конечно! Полотенце чистое в шкафчике. Дверь... дверь там не закрывается, замок сломан давно, но я предупрежу Сережу, если придет, чтобы не заходил.

Он кивнул и направился в ванную. Включил воду, и под горячими струями начал понемногу оттаивать, смывая с себя не только пот и пыль недели, но и груз усталости. Он закрыл глаза, наслаждаясь ощущением.

Сделано. Первая самостоятельная работа. И сделана хорошо. И еще этот мальчишка... Приятно, когда получается помочь.

Внезапно он почувствовал движение. Открыл глаза. За стеклом душевой кабины стояла Аня. Она была без одежды. В ее глазах горела смесь благодарности, восхищения и чего-то еще, острого и запретного.

— Я... я не могу вас так отпустить, — прошептала она, отодвигая стеклянную дверь. — Вы были ангелом-хранителем для нас всю эту неделю.

Она вошла к нему под струи воды, прижалась к его мокрому телу, и ее губы нашли его губы. Это было стремительно, неожиданно и так естественно в этот момент. Он обнял ее, чувствуя под ладонями ее упругую, гладкую кожу. Пар от горячей воды заволакивал все вокруг, превращая маленькую ванную комнату в отдельный, тайный мир. Страсть, копившаяся в нем за месяцы одиночества и унижений, вырвалась наружу. Он поднял ее, прижал к прохладной кафельной стене, и они занялись стремительным, молчаливым сексом под шипение воды, в облаке пара.

Когда все закончилось, они стояли, обнявшись, под уже остывающими струями, тяжело дыша. Аня запрокинула голову и посмотрела на него сияющими, полными слез счастья глазами.

— Вы знаете, — выдохнула она, — репетиторство... это ваше призвание. Я видела, как Сережа на вас смотрит. Как он вас слушает. Вы рождены для этого. Ремонт... это просто работа. А учить детей... это... это ваше.

Он стоял, обнимая ее, и ее слова падали в его душу, как семена в хорошо вспаханную землю. Он снова был нужен. Полезен. Но на этот раз — не как «удобная функция», а как человек, меняющий что-то к лучшему. И это ощущение было слаще любой страсти, любого секса, любой получки. Оно было похоже на смысл.

Глава 30. Репетитор

Слова Ани, произнесенные в пьянящем пару ванной комнаты, стали для него не просто комплиментом, а спасательным кругом, брошенным в бурное море его безысходности. «Репетиторство — это ваше призвание».

Призвание.

Пока он ехал в душном вагоне метро обратно в свой хостел, это слово жгло его изнутри. Оно контрастировало с вонью дешевого дезодоранта, храпом соседей и вечно влажным полом в душевой. Но оно же давало слабый, едва заметный свет.

Он начал лихорадочно анализировать свою жизнь, выискивая подтверждения. И они находились.

Вероника когда-то сказала: «Вы им разрешаете не бояться». Мария, сквозь все свои унижения, признавала: «Ты умеешь доносить сложное». Даже Катя, хладнокровный диагност, отметила его острый ум. И этот парень на курсах, много лет назад... «Александр Сергеевич, вы гений! Я неделю мучился!»

Вывод был очевиден. Но как его монетизировать? Диплом. Без заветной корочки «педагога» ему не откроют ни одной двери. Решение пришло из самого дна городского дна — из перехода метро, где между пиратскими дисками и поддельными айфонами висела табличка: «Документы. Недорого. Качество».

Страшно. А вдруг посадят за подделку документов

. Но что у меня есть? Опыт штукатура-маляра? Или вечный хостел с его «бутылочным» этикетом?

Сжав зубы, он совершил сделку. В кармане у него лежал аккуратный, ничем не отличающийся от настоящего, диплом учителя математики и информатики. Фальшивка. Но знания, которые он мог дать, — единственное, что у него было настоящего.

Так началась его двойная, кочевая жизнь. Днем же он был Сашей-рабочим, стойко переносил подначки коллег, их планы «сорвать куш» в ближайшем спортбаре.

— Саш, пошли с нами сегодня! Отмечаем! — кричал Виктор, уже изрядно набравший градус.

— Не, ребята, не могу, — отмахивался Александр, чувствуя себя предателем.

— Девку нашел, что ли? — хохот стоял гомерический.

— Вроде того, — уклончиво кивал он.

«Девкой» была его новая, вечерняя жизнь. Отмывшись от строительной пыли в общем душе хостела и сменив спецовку на единственный приличный комплект одежды, он превращался в Александра, репетитора.

Аня, верная своему слову, разнесла по своей школе и району весть о «волшебнике-репетиторе», который приходит сам и творит чудеса. Его скромный прайс (он брал немного, понимая свой статус самозванца) и феноменальные результаты сделали свое дело. Телефон звонил, его приглашали.

Он колесил по Москве, из одного спального района в другой. Его «классами» становились столы в «хрущевках» и «сталинках», заваленные детскими игрушками и пахнущие пирогами. Дети, которых он учил, были разными: зажатые двоечники, замученные родительскими амбициями отличники.

— Смотри, — говорил он замкнутому мальчику, глядя на разбросанные по столу солдатики. — Эта задача про скорость — она как твоя армия. Одна группа вышла отсюда, другая — оттуда. Нам нужно узнать, где они встретятся для боя.

И ребенок, который на уроке тупо смотрел в учебник, вдруг все понимал. Его глаза загорались.

— Ой, правда! Теперь ясно!

Мамы, сидевшие рядом на кухне и с замиранием сердца прислушивавшиеся к тишине (знакомая, благословенная тишина вместо привычных скандалов), были на седьмом небе.

— Александр, я не знаю, как вас благодарить! У нас в семье мир наступил!

— Вы просто спасли нашего сына!

А некоторые из них, одинокие и уставшие от быта, начинали смотреть на него не только как на спасителя для ребенка. В их взглядах появлялся интерес, голодный, отчаянный.

— Может, останетесь на чашечку чая? После таких трудов... — говорила одна, застенчиво поправляя волосы и как бы невзначай касаясь его руки.

— Вы так устаете, бегая по городу... Я могла бы вам массаж сделать, — с прямым намеком говорила другая, провожая его в прихожей и стоя слишком близко.

И с некоторыми, самыми привлекательными и настойчивыми, он оставался. Секс в чужой постели, пока ребенок спит в соседней комнате, становился странной, извращенной формой оплаты и благодарности. Это была сделка без слов: он дарит ее сыну или дочери понимание и покой, а она дарит ему несколько минут забвения и иллюзию близости. Это было грязно, но по-своему честно. И это было лучше, чем возвращаться в хостел.

Пока его коллеги-работяги тратили заработанные тяжелым трудом деньги на заграничные туры, которые помнились лишь похмельем, Александр вел аскетичную жизнь. Каждая купюра, полученная вечером, тщательно откладывалась. Он считал каждую копейку. Его единственной роскошью была растущий счет в банке и чувство уверенности, которое крепло с каждым новым успешным учеником.

Прошел год. Год изматывающих переездов, чужих квартир, случайных постелей и железной дисциплины. И вот, подсчитав свои накопления, он понял — пора.

Он нашел маленькое помещение в симпатичном удобном спальном районе не далеко от школы. Бывшая кладовка в старом фонде, всего на четыре парты. Восемь учеников за раз. Он вложил в него все — сделал скромный ремонт своими руками, купил доски, маркеры. Это был его храм. Его территория.

За прошедший год он изучил школьную программу вдоль и поперек, выявил характерные слабые места у школяров. Он составил свой, уникальный курс подготовки к ЕГЭ. И его дело — выстрелило. Теперь к нему записывались в очередь. Его маленький класс был всегда заполнен. Тонкий ручеек денег на его счет обрел объем. Он стал успешен.

Приобретенная финансовая независимость породила в нем ту самую, желанную уверенность в себе. Исчезла сутулость, взгляд стал прямым. Он больше не был «кочевым репетитором» или «удобным мужчиной». Он был — востребованным профессионалом.

Стоя у окна в своей новой квартире, в абсолютной, впервые за долгие годы тишине, он думал о причудливом пути, который прошел — от «удобной функции» и «кочевого учителя» до хозяина своей жизни. И понимал, что все это стало возможным благодаря единственному, настоящему его дару — умению зажигать искру понимания в глазах другого человека. Даже если путь к этому дару лежал через грязь, ложь и чужие постели.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но прошлое, как это часто бывает, о нем не забыло. Оно постучалось в его жизнь в самый неожиданный момент. Александр как раз проверял работы своих учеников в новом, выкупленном им офисе, когда зазвонил телефон. Незнакомый номер. Он ответил.

— Алло?

— Александр? Это... Ольга.

Голос в трубке был мягким, задушевным, с хорошо знакомой ему ноткой легкой манерности. Он отложил ручку, чувствуя, как что-то холодное и тяжелое шевельнулось в глубине памяти. Ольга. Та самая, с которой все когда-то начиналось и так бесславно закончилось.

— Ольга, привет, — его собственный голос прозвучал ровно и нейтрально. — Слушаю.

— Я в Москве, — быстро сказала она. — Проездом. Хотела увидеться. Поговорить. Может, выкроишь часок?

Он колебался ровно столько, чтобы это не показалось грубым. Любопытство перевесило.

— Хорошо. Найдем тебе кафе недалеко от метро.

Они встретились на следующий день. Ольга выглядела прекрасно — дорогое пальто, ухоженные руки, идеальный макияж, скрывающий легкую усталость вокруг глаз. Но в ее взгляде был какой то оценивающий, почти жадный интерес.

— Саш, ты... так изменился, — начала она, помешивая ложкой капучино. — Повзрослел. Видно сразу.

Он молча кивнул, позволяя ей вести игру.

— Я много о тебе думала, — она опустила глаза. — О нас. Мы были такие глупые, молодые... тогда. Все испортили. Но сейчас... сейчас все могло бы быть иначе. Мы ведь оба повзрослели.

Она говорила плавно, искусно вплетая в речь лесть и намеки на былые чувства. Она давила на его прошлую, почти юношескую влюбленность, на ту боль, которую когда-то ему причинила, словно пытаясь заново нажать на старую, плохо зажившую кнопку.

— Знаешь, — она наклонилась вперед, и ее голос стал интимным, — давай попробуем все заново? Без глупостей, без обид. Как взрослые люди. Ты же всегда ко мне... хорошо относился. Ты был таким надежным.

И тут его передернуло от воспоминаний. Как она была с Николаем, а он ломился в её закрытую дверь. Как он старался быть надежным для Натальи, а стал прислугой. Как он старался быть надежным товарищем для Дмитрия, а тот выбрал мнение девушки, с которой жил тогда. Как он старался быть надежным, нужным для Марии, а как оказался... Даже не понятно кем оказался... И все, все они что-то от него получали, а взамен он не получал ничего. Только боль. И всё. Он тогда еще понял, что если ты слышишь слова "хороший, надежный друг, товарищ", а потом просьбу о чем-то - то это значит сейчас тебя вознамериваются подешевле поиметь, прикрываясь комплиментами.

Вот и сейчас перед ним сидела девушка, женщина, якобы тоскующая по утраченной любви. Нет. Перед ним был охотник. Ее взгляд, ее слова, ее вся поза — все было направлено на одну цель: снова зацепить его словами, затянуть в свои сети. В его голове яркой вспышкой вспыхнули образ Кати с ее бездушным расчетом. Ольга была из той же породы, просто инструменты у нее были тоньше и опаснее, она не озвучивала перед сделкой счет. Скорее всего счет будет выставлен потом.

Он откинулся на спинку стула, и его лицо ничего не выражало.

— Нет, Ольга.

Она замерла с притворным удивлением.

— Почему? Ты же...

— Потому что я не хочу снова влезать в прежние зависимости, — перебил он ее спокойно. — Я потратил слишком много времени и сил, чтобы выбраться из той ямы. И у меня нет ни малейшего желания проверять, изменилось ли что-то на самом деле. Я ценю то, что у меня есть сейчас. И в эти рамки ты не вписываешься.

Ее лицо на мгновение исказилось обидой и злостью, но она мгновенно взяла себя в руки.

— Я думала, ты стал умнее. Очевидно, я ошиблась.

— Возможно, — не поддался он на очередную манипуляцию. Он поднялся, оставив за кофе. — Удачи тебе, Ольга.

Он вышел из кафе, чувствуя странное облегчение. Он не пошел на поводу у призраков прошлого. Он защитил свое новое, хрупкое еще «я».

А спустя почти год, окольными путями, через общих давно забытых знакомых, до него дошла информация. Слухи, обрывки фраз, сложившиеся в чудовищную мозаику. Оказывается, Ольга на тот момент была беременна. Отец ребенка, состоятельный женатый мужчина, узнав о беременности, попросту отказался от нее, предложив деньги на аборт. Ее визит к Александру не был случайностью. Это был продуманный план.

Она искала «подходящего отца». Ответственного, знакомого, с историей неразделенных чувств. Того, кого можно было бы обвести вокруг пальца, переспать, а потом с уверенностью заявить: «Это твой ребенок». Со мной это могло сработать. Я бы поверил, я бы чувствовал себя обязанным... .

Живот у нее тогда был еще не виден, и вся ее игра, вся эта томная ностальгия — была всего лишь приманкой. Его отказ разрушил ее расчетливый план. Узнав это, Александр не почувствовал ни злорадства, ни гнева. Лишь леденящую душу ясность. Он опять был не человеком, а функцией — функцией «спасителя», «ответственного дурака».

И словно по какому-то злому року, вслед за Ольгой в его жизни начали появляться и другие призраки. Словно проверяя новую версию его жизни, к нему «случайно» заглядывали и другие женщины из его прошлого. Те, с кем он когда-то отчаянно искал если не любовь, то хоть какую-то близость, пытаясь заполнить внутреннюю пустоту.

Насильно мил не будешь. Истинная любовь, если она вообще существует, приходит не за что-то. Не за статус, не за деньги, не за красивую обертку. Ее нельзя заработать, выслужить или спланировать. Ее можно только встретить. А все, что было до этого — лишь суррогат, попытка заполнить пустоту чужим вниманием, попытка купить чувство в долг.

Он обвел взглядом свой кабинет, свои книги, свой город за окном. У него была работа, которая приносила ему удовольствие и деньги. У него была крыша над головой. У него было самоуважение. И этого было достаточно. Он больше не нуждался в том, чтобы кто-то подтверждал его значимость. Он больше не бегал за призраками, принимая их за любовь.

Он наконец-то освободился.

Глава 31. Сброс оков

Спустя несколько месяцев относительного затишья, когда жизнь Александра, наконец, обрела ровный, предсказуемый и управляемый ритм, в нее снова ворвалось прошлое. На этот раз — в лице Натальи. Ее голос в трубке был слабым, лишенным прежних красок, но узнаваемым.

— Александр? Это... Наталья. Помнишь меня?

Он помнил. Конечно же он помнил. И своё желание обладать ей. И сцену, когда Женя ласкал её грудь перед ним на их кухне. Он всё помнил.

— Наташа, конечно, помню. Что случилось? — спросил он, уже чувствуя подвох.

— Я в Москве... Лечусь. Рак. Можешь выделить час? Мне нужно тебя увидеть. Очень.

Они встретились в тихом, пафосном кафе в центре. Наталья изменилась до неузнаваемости. От былой миловидности не осталось и следа. Лицо осунулось, кожа приобрела землистый оттенок, а из-под модной панамки торчали редкие прядки волос — безжалостные свидетельства химиотерапии. Но хуже всего были глаза — в них стояла не боль, а какая-то отчаянная, ледяная решимость.

Они поговорили о пустяках, он спросил о ее здоровье. Она ответила уклончиво, и тогда, отхлебнув воды, перешла к сути. Говорила она ровно, без эмоций, как будто зачитывала заученный текст.

— Химия не помогла, Саш. Метастазы. Врачи разводят руками. Мне осталось... недолго.

Он молчал, чувствуя, как у него сжимается сердце. Он помнил ее красивой девушкой, о которой он мечтал. Какая бы ни была история между ними, вид молодой, умирающей женщины не мог оставить равнодушным.

— Я вызвала тебя, потому что ты надежный, — продолжила она, глядя на него прямо. — Всегда был. У меня есть сын. Ему три года. Я не могу... я не могу оставить его одного. Я уверена, что ты воспитаешь его правильно. Ты же правильный.

Она сделала паузу, давая ему осознать сказанное, а затем нанесла главный удар, ее голос стал тише, но приобрел стальную твердость.

— Давай поженимся. Формально. Чтобы я была спокойна. Ты же помнишь, как дядька твой говорил? «Последнюю волю умирающего исполняют». Вот и я... я прошу тебя. Выполни мою просьбу. Давай поженимся. Мальчишка станет тебе сыном. Выполни просьбу умирающей.

Он сидел, смотря на нее, и внутри него бушевала буря. Жалость, ужас, сострадание — все это било в него, как волны. Старая, выдрессированная годами часть его сознания кричала: «Она умирает! Она мать! Ты должен помочь! Ты же «правильный»!»

Но тут же, как щит, поднималось новое, недавно обретенное знание. Знание о манипуляциях, о фальши, о том, как его «правильностью» и «надежностью» пользовались все, кому не лень.

Он медленно выдохнул и посмотрел ей прямо в глаза. Его взгляд был спокойным, но непробиваемым.

— Знаешь, Наташа, я много думал в последнее время над тем, что значит быть «правильным». И я понял одну простую вещь. «Правильный» и «правила» — это немного разные вещи.

Она смотрела на него с недоумением, не понимая, к чему он клонит.

— Когда кто-то начинает говорить о том, что я «должен» следовать каким-то правилам, будь то «мужской кодекс» или «последняя воля», это почти всегда означает только одно: мной сейчас будут манипулировать. Мне будут выкручивать руки, заставляя «добровольно» принять решение, которое выгодно им и разрушительно для меня.

— Это не манипуляция! — в ее голосе впервые прозвучали нотки паники. — Я умираю!

— У твоего сына есть отец, — продолжил он, не повышая тона. — Есть бабушки и дедушки. Они — его семья. Его кровь. После тебя его судьбу должны решать они, а не случайный знакомый из прошлого, на которого можно повесить ярлык «надежный». Не надо перекладывать на меня свой крест. Это твой сын. Донеси его до своей семьи сама.

Он видел, как ее лицо искажается от злости и отчаяния. Ее план рушился на глазах.

— А твои слова про «последнюю волю умирающей»... — он покачал головой, и в его глазах мелькнула горькая усмешка. — Это чистой воды, классическая манипуляция. Ты пытаешься надавить на жалость, на чувство вины, на все те рычаги, которые когда-то во мне работали. Но сейчас — нет.

Он отодвинул стул и встал.

— Нет, Наташа. Я отклоняю твою просьбу. Искренне желаю тебе сил... и твоему сыну — хорошей семьи.

Он достал из портмоне несколько купюр, положил их на стол рядом с ее нетронутым кофе и, не оглядываясь, пошел к выходу.

Ожидаемых угрызений совести не было. Не было ни сомнений, ни чувства вины. Была лишь тяжелая, как свинец, ясность. Он только что отказал умирающей женщине, и он был абсолютно прав. Он защитил себя, свое хрупкое, только что отстроенное благополучие от чужой отчаянной, но от этого не менее эгоистичной атаки.

Он вышел на шумную московскую улицу и зашагал, не разбирая дороги. В голове его звучал ее голос, вспоминались слова дядьки Коли, который уже как пару лет лежал в земле, и в ответ им поднимался его собственный, новый, рожденный болью и опытом внутренний голос.

Эх, дядька, дядька... Твои правила, твой свод законов о том, как быть «настоящим мужиком»... Я так долго их конспектировал. Я впитывал их, как губка, считая единственной истиной, сводом незыблемых заповедей. Я старался жить по ним, ломая себя. Быть добытчиком. Стеной. Исполнять долг. Нести крест.

Он шел быстрее, и его мысли текли стремительным, очищающим потоком.

Но я не обратил внимания на одну простую вещь. Ты жил один. У тебя так и не было своей семьи. Ни жены, ни детей. А ты не думал, что, может быть, ты был одинок именно потому, что твои дурацкие, негибкие правила тебя к этому и привели? Что ты, как собака на сене, охранял свой «кодекс чести», который на поверку оказался кодексом одиночества? И ты вцепился в меня тогда, несколько лет назад, потому что я был твоей отдушиной? Я слушал тебя, бегал за тобой хвостиком, ловил каждое слово, ты получил в моем лице эрзац-семьи, эрзац-сына, который смотрел на тебя с обожанием. Но это была не семья. Это была секта, где ты был гуру, а я — единственным адептом.

Он остановился на мгновение, глядя на свое отражение в витрине дорогого магазина. Перед ним стоял уверенный в себе, хорошо одетый мужчина. Не «удобный», не «правильный», а просто — состоявшийся.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но знаешь что, дядька? Как это ни парадоксально, но Маша, та самая, которая была моим адом, была в чем-то права. Гораздо правее тебя со всеми твоими правилами. Не нужно бегать за женщиной с лозунгами «я добытчик», «за мной как за каменной стеной». Мужчина должен прежде всего жить так, чтобы за ним

бежали

, желая быть с ним, разделить хоть кусочек его жизни, его энергии, его горения.

Он снова зашагал, и на его лице появилась легкая, просветленная улыбка.

Любят не

за

что-то. Не за деньги, не за подарки, не за «надежность». Любят

потому что

. Потому что ты интересный. Потому что ты горишь своей работой, своими увлечениями, своей жизнью. И женщинам хочется разделить немного тепла от этого горения, пойти за тобой в твой мир, а не тащить тебя в свой, полный проблем и обязательств.

Эх, Маша, Маша... Какая бы ты тварь ни была, но в самом главном ты была права. Ты, со своим диким, неукротимым нравом, чувствовала это на уровне инстинкта. И спасибо тебе за твои жестокие, ранящие слова тогда. Они, как едкий щелок, выжгли из меня всю ту ложь, всю ту шелуху «правильности, удобности», под которой не было меня самого.

Он дошел до своего дома, поднялся в свою квартиру, запер дверь и остался стоять в тишине. Тишине, которую он выбрал сам. Вокруг не было никого. Не было ни манипуляторов, ни просителей, ни тех, кто видел в нем функцию. Была только его жизнь. Его правила. И в этой тишине он наконец-то обрел самого себя. Не «правильного, удобного» парня, а просто — свободного, живущего своим умом человека.

--------------------

Москва. Ноябрь 2025.

Уважаемые читатели!. Пожалуйста, оставьте комментарий.

А если подпишетесь на меня - буду очень благодарен.

Спасибо!

Конец