Клуб наслаждений 3. Богиня. Из книги Инцест клуб

Пролог

Вода была тёплой, как свежее дыхание, обволакивающей и плотной. Лепестки жасмина медленно кружились по поверхности, касаясь кожи так, будто кто-то целовал её невидимыми губами. Ева лежала в мраморной ванне, раскинув руки по краям, слегка согнув колени, оставляя тело открытым — но лишь до определённой черты. Четверо мужчин, обнажённых по пояс, обслуживали её, каждый со своей задачей. Без слов. Без права на взгляд.

Мужчина, с губкой в руке, осторожно продолжал вытирать внутреннюю поверхность её бедра. Его движения были точными, медленными, сдержанными, но всё равно — возбуждающими. Ткань губки становилась всё влажнее, будто впитывала её дыхание. Каждый круговой жест оставлял след — не физический, но чувственный, словно память тела впитывала это прикосновение.

— Ты дрожишь, — сказала она, не открывая глаз. — Еще раз неосторожно меня затронешь — и ты будешь мыть мне пол языком.

Он застыл. Губка в руке замерла на полпути к паху. Пальцы чуть подрагивали. Он, казалось, перестал дышать.

— Ты ведь знаешь, где твоя граница, — добавила она чуть тише, с лёгкой усмешкой. — Ниже колен. Всё, что выше — моё. Не для тебя.

Она медленно повернула голову в его сторону, и даже несмотря на то, что взгляд её был тяжёлым и томным, он опустил глаза мгновенно.

— Посмотри на губку, — приказала она.

Он подчинился.

— Видишь, как она мокрая? Это не от воды. Это от меня. И ты всего лишь тряпка между моими ногами. Не забывайся.

Он сглотнул. Остальные мужчины — те, кто держал ковш, веер, бокал — будто стали тише. Ева чувствовала, как напряжение в комнате нарастает. Её власть была не в крике — в тоне, в словах, в теле, которое не просит, а требует.

— Продолжай, — разрешила она, — но медленно. Как будто целуешь меня. Только без губ. Ты их не заслужил.

Он опустил губку снова — мягко, осторожно, будто каждая клетка его тела боялась сделать ошибку. Он вытирал её, как священную реликвию, но не от страха, а от благоговения.

— Вот так, — прошептала она. — Тише. Ниже. Глубже.

Она выгнулась чуть сильнее, позволяя бедру раскрыться, но ненадолго — ровно настолько, чтобы дать ему почувствовать близость запретного.

— Ты хочешь узнать, как я пахну внутри? — спросила она, глядя в потолок. Он не ответил. — Ответь.

— Да, госпожа, — выдохнул он. Голос дрожал.

— Слишком честно, — усмехнулась она. — За это ты заслуживаешь быть привязанным к краю ванны и смотреть, как я трахаюсь с кем-то достойным. Тебе — только взгляд. Не более.

Он замер. Вены на его шее пульсировали. Она это заметила — и улыбнулась.

— Возбуждён? — спросила она спокойно.

— Да, госпожа.

— Прекрасно. Значит, всё под контролем. Моим.

Она сделала глоток шампанского — медленно, с наслаждением, позволяя пузырькам растечься по языку. Затем протянула бокал в сторону — и мужчина с подносом тут же поднёс новый. Её ногти слегка задели его пальцы.

— Ты дрожишь тоже? — спросила она, не глядя. — Даже не прикасаясь ко мне, ты уже возбуждён?

— Да, мадам.

— Нет. Не мадам. Здесь я — госпожа. Запомни это, пока я добрая. Иначе будешь облизывать бортик ванны, пока я получаю удовольствие от другого.

Тишина снова сгущалась. Но теперь в ней был электрический ток желания и подчинения. Мужчины замирали в напряжении. А она — пульсировала. Не от ласк. От власти.

Третий стоял в ногах, обмахивая её веером. Ветер от него был тёплым, терпким, пропитанным запахом ладана. Он знал, как направить поток воздуха так, чтобы он скользнул по соскам, но не задевал их, чтобы прошёлся по животу, вызывая дрожь. Он был точен, как дирижёр, управляющий оркестром телесных откликов.

Четвёртый держал бокал. Он не двигался. Просто стоял — как жертва у трона. Ева подняла палец — не глядя, только слегка пошевелив. Он подошёл. Поднёс шампанское. Она взяла бокал, не удостоив его взглядом, и сделала глоток. Пузыри лопались на языке, как прикосновения, от которых невозможно спрятаться. Горло обожгло — приятно. Она задержала глоток, а затем медленно проглотила, позволяя вкусу пройти по телу.

Никто не осмеливался взглянуть выше её колен. Ни один. Это было условие. Это было игрой. Это было правдой.

Она лежала в ванне, как богиня, которую моют перед жертвоприношением. Но сегодня никто не будет прикасаться к ней иначе, чем она разрешит. Никто не получит ни стона, ни вздоха. Только молчание, только напряжённую дрожь её тела, только их собственное возбуждение, которое они унесут с собой.

Их возбуждение — её власть. Их страх — её уверенность.

Она закрыла глаза, откинулась назад, и шепнула — не им, себе:

Я ваша богиня.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 1. Курортная интрижка

Апрель в Париже начался слишком громко. Слишком ярко. Слишком живо. Улицы полнились цветущими ветками, шумом скутеров, длинными завтраками на террасах. Люди пили кофе, смеялись, вели себя так, будто зима осталась в прошлом окончательно. Еву это раздражало.

Она провела утро на заднем дворике своей виллы, босиком, с чашкой кофе и тишиной. Дом стоял в глубине частного участка. За высокими воротами, обвитыми живыми изгородями, всё было закрыто от мира. Только жасмин, фонтан и мягкий шум листвы.

Снаружи её дом казался почти театральным — колонны, арочные окна, белый камень, зелёные ставни. Внутри же царила тёплая тень, запах свечей, дерева и старой бумаги. Там никто не говорил громко. Даже она сама. После мартовского шторма — с арестом коллекционера, скандалами, ночами в особняке Пульса — ей требовалась пауза. И не просто отдых. Обнуление.

Париж стал тесным. Не физически — внутренне. Она чувствовала, как стены дома, привычные маршруты, даже собственная кровать — напоминают ей о том, кем она была в марте. А она не хотела помнить. Хотела стать кожей, которая ещё не знает, как её коснутся. Весной, которая ещё не решила, будет ли она нежной или яростной.

Сначала она думала об Эмиратах. Всё казалось логичным: солнце, конфиденциальность, уровень. Но в последний момент передумала. Слишком много знакомых. Слишком много женщин, похожих на неё. Там всё было про статус, а она сейчас жаждала тела — без смысла, без подписей. Египет показался менее претенциозным, но всё ещё роскошным. Солнечным, влажным, немножко грубым.

Антуан всё понял без слов. На следующий день выслал маршрут: частный перелёт, вилла в Сахл-Хашише, отель, известный тем, что умеет держать язык за зубами. Всё было выстроено так, как она любила: незаметно, быстро, идеально.

Собираясь, она почти не думала. Шёлковые платья, крем от солнца, флакон духов.

Jasmin Rouge

— влажный, терпкий, с хищной нотой в сердце. Несколько книг, щётка для тела, один комплект нижнего белья — на случай, если придётся уехать не одна.

Она вышла из дома поздним вечером. На ней было длинное пальто и ничего под ним. Каблуки цокали по каменной дорожке, ведущей от двери к чугунным воротам. Водитель уже ждал. Сад, жасмин, тишина — всё осталось за ней. Без сожаления. Только с лёгким вдохом — как будто она снимала кожу.

Париж остался позади. На неделю. Только на неделю. Но в глубине живота уже цвела мысль — эта неделя станет чем-то большим. Потому что впервые за долгое время

в ней не будет Пульса

.

* * * * *

Египет встретил её мягкой жарой, тёплым ветром и влажным воздухом, пропитанным солью и ленью. Всё было правильно: тишина, которой не нужно было учиться, и свет, который ничего не требовал. Солнце не жгло — оно ласкало. Даже границы отеля казались размытыми, будто этот оазис вне мира существовал только для неё.

Утро начиналось одинаково. Терраса, выходящая прямо к морю. Белая керамика под босыми ступнями. Фрукты, подаваемые в тишине, ледяной чай с мятой, плотный йогурт с мёдом. Солнце ещё мягкое, как первый поцелуй — не обжигающее, а пробуждающее. Ева ела медленно, почти лениво, разглядывая линию горизонта. В этой прозрачной тишине не было заданий, графиков, чужих взглядов. Только воздух, вкус, кожа.

После завтрака она спускалась к пляжу. Частная лагуна, отделённая от остального берега скалами, была тёплой даже ранним утром. Сначала — несколько движений, растяжка, дыхание. Йога давалась ей легко. Не ради формы — ради того, чтобы почувствовать тело. Руки, спина, живот, бедра — всё было здесь. Без команд, без инструкций, без поводков.

Плавала она голой. Сбрасывая с себя ткань, как сбрасывают лишние мысли. Волны обтекали её бёдра, поднимались к груди, касались сосков — прохладно, легко, без намерения. Это было единственное прикосновение, которое не требовало позволения. И потому — самое желанное.

Она плыла медленно, вдоль линии камней, с закрытыми глазами. Под водой всё звучало иначе. И тишина — тоже. Она не думала о Пульсе. Не прокручивала сцены, не вспоминала лиц. Только телесные ощущения: как тянуло мышцы, как напряжение уходило в песок, как кожа снова становилась её.

Мысли о мужчинах возвращались. Но без имён. Без историй. Только как категории. Один был властью. Другой — слабостью. Третий — тенью. Ещё один — зеркалом. Они все оставили следы, но никто не остался. Это не было больно. Это было очищающе.

После плавания она ложилась на шезлонг. Без полотенца, позволяя солнцу сушить её так, как ему хочется. Иногда ей казалось, что она — просто фигура в пейзаже. Линии тела сливались с линиями песка, и в этом растворении было нечто сладкое. Как будто мир наконец перестал требовать от неё быть кем-то.

Она засыпала днём. Просыпалась медленно. Пила воду с лимоном. Читала, не запоминая сюжет. И чувствовала, как внутри всё становится тише. Не ментально — телесно. Словно мышцы, привыкшие к напряжению, учились расслабляться заново.

Я — женщина на солнце

, — думала она.

И этого достаточно.

* * * * *

Он появился на третий день — как будто из жара и теней. Высокий, с тёмными волосами, загорелой кожей и книгой в руках. Сидел в глубине шезлонгов, под пальмами, где солнечные блики ложились полосами на грудь и руки. Он читал не для вида — это было видно по тому, как переворачивал страницы: размеренно, вдумчиво, с паузами.

Ева не сразу обратила на него внимание. Но он посмотрел первым. Без улыбки, без намёка. Просто взгляд — прямой, но не навязчивый. Она встретилась с ним глазами на несколько секунд. Потом снова. И снова. Молчаливое любопытство — без инициативы, но с потенциалом. Он не подошёл. И это понравилось ей больше, чем если бы подошёл сразу.

В тот же вечер они пересеклись в баре отеля. Она выбрала дальний столик, попросила бокал сухого белого и тарелку устриц. Он сидел у стойки, но заметив её, встал. Подошёл медленно, как человек, у которого нет нужды торопиться.

— Вы сегодня были у бассейна, — сказал он, не спрашивая. Голос — бархатный, с французским акцентом.

— Возможно, — ответила она. — А вы — с книгой, которую вы, кажется, действительно читали.

— Это редкость, знаю. Сейчас книгу чаще держат для декора.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он улыбнулся. Не широко — но достаточно, чтобы стало понятно: он умеет быть обаятельным, но не тянет одеяло на себя.

— Рафаэль, — представился он. — Француз. Иногда консультирую бизнес. Иногда просто живу. А вы?

— Ева. Без профессии. Без надобности в ней, по крайней мере, на этой неделе.

Он рассмеялся легко, но ненавязчиво.

— Тогда, может быть, позволите угостить вас ещё одним бокалом?

Она кивнула. Лишь после этого заметила, что у него нет кольца. Но всё равно — отправила короткое сообщение Антуану. Просто привычка. Безопасность — это не недоверие, это уход за собой.

"Рафаэль В. Француз. Сахл-Хашиш, отель. Проверь. Женатый или нет."

Ответ пришёл через двадцать минут. Даже из Парижа Антуан работал как часы:

"Вдовец. Без грязи. Финансово чист. Не состоит в браке.. Безопасен. Действуйте."

Она взглянула на экран и тихо улыбнулась.

Женатые — табу

. Солидарность прежде всего. Ева знала слишком много историй, где мужчина приходил не один, просто вторую сторону никто не видел. А она не была стороной.

— Вам нравится Египет? — спросил он, когда принесли вино.

— Он не спрашивает, кто ты. Просто даёт тебе солнце и время. Мне этого сейчас достаточно.

— Вы похожи на человека, которому раньше давали слишком много вопросов.

Она посмотрела прямо.

— Или слишком много ответов, которых не просили.

Рафаэль не стал продолжать. Поднял бокал.

— За молчание между взрослыми людьми. Оно часто говорит больше, чем слова.

Она поднесла бокал к губам.

— И за солнце. Которое ничего не требует.

Они сидели так минут сорок. Без давления. Без намёков. Просто как люди, чьи тела ещё не коснулись друг друга, но уже привыкли к мысли, что это возможно. Или даже неизбежно.

Когда он поднялся, чтобы уйти, он не предложил ей проводить. Только наклонился к уху и тихо сказал:

— Если вы захотите просто посидеть в тени, я — всегда рядом.

Она не ответила. Только кивнула. И поняла: это не роман. Это интрига. А интрига — всегда лучше предсказуемости.

* * * * *

Они снова встретились на следующий вечер. Бар был шумнее обычного — звучала живая музыка, на импровизированной площадке танцевали пары. Воздух — напитанный солнцем и алкоголем — казался плотным, тёплым, как дыхание перед поцелуем.

Рафаэль подошёл к ней не сразу. Дал время — как будто проверял, захочет ли она его. Ева наблюдала за ним издалека: он смеялся с официантом, что-то отмечал в телефоне, пил белое. Был в своей тарелке. И это было редкостью — встретить мужчину, который не нуждался в подтверждении собственной привлекательности.

Когда он всё-таки подошёл, она уже почти кончила свой бокал.

— Сегодня вы — в платье, — сказал он, слегка склонив голову. — Неужели для кого-то?

— Для себя, — отозвалась она. — Иногда тело просит внимания. Даже если никто не собирается его касаться.

— И всё же я бы хотел — прикоснуться. Только если вы разрешите.

Ева не ответила. Просто встала. И шагнула к нему ближе.

Они танцевали. Без тесного контакта, но с электричеством в каждом движении. Его ладонь лежала на её талии — чуть ниже, чем принято. Её спина иногда касалась его груди, как бы случайно. Они не говорили. Не флиртовали. Они просто были. И музыка делала всё остальное.

Когда он шепнул: «Пойдём ко мне», она не колебалась. Только взяла его за руку — и повела в тишину.

Номер был прохладным. Шторы закрыты. Свет — тусклый, от бра. Она сняла босоножки, не торопясь. Он молчал, только наблюдал.

— Я не люблю спешку, — сказала она, подходя ближе. — Она всегда выглядит дешёво.

— Я тоже, — отозвался он, — но могу быть очень настойчивым. Если ты не остановишь.

Она посмотрела на него долго.

— Если бы хотела остановить, не пришла бы.

Он подошёл и коснулся её плеча. Осторожно. Как будто проверял температуру. Потом — провёл пальцами вдоль шеи, по ключице. Его прикосновения были мягкими, тёплыми. Почти извиняющимися.

Ева закрыла глаза.

В марте меня унижали. Привязывали, затягивали, ставили на колени. Я это выбирала. Я это принимала. Мне это нравилось. Но теперь — по-другому. Теперь мне не нужно бороться. Не нужно сжиматься или выдерживать. Просто быть телом. Просто быть собой. И в этом — другая форма власти.

Рафаэль медленно поднял платье, скользнув ладонями по её бёдрам. Она позволила. Не помогала, не подыгрывала. Просто стояла. Голая — не физически, а в ощущении. И когда он опустился на колени, Ева не дрогнула. Только провела рукой по его волосам.

Он целовал её медленно. Сначала бедро. Потом второе. Потом провёл языком по внутренней стороне, будто рисуя траекторию. Не спеша. Почти не касаясь. Она чувствовала, как возбуждение копится под кожей, как между ног становится теплее, влажнее. И всё это — без давления. Без роли.

— Ты сладкая, — выдохнул он, когда впервые коснулся языком.

Она не ответила. Только провела ногтями по его затылку.

Когда он принялся за её клитор — с ленивыми кругами, с мягкими поцелуями, с тёплым дыханием — её тело приняло его полностью. Это не было как в Пульсе. Там — ритм, контроль, натяжение. Здесь — растворение. Он не гнался за оргазмом. Он будто говорил: «Ты можешь — или не можешь. Я здесь. Не тороплю».

Оргазм пришёл неожиданно — как лёгкий шок. Она не стонала. Только задержала дыхание, прикусила губу, прижала его голову сильнее. Тело откликнулось дрожью. Он чувствовал это. Он знал.

— Вот так, — прошептал он, поднимаясь. — Нежно. Без доказательств. Просто потому что можешь.

Рафаэль не ушёл, не остановился. Его ладонь легла ей на бедро, потом — чуть выше. Он посмотрел в её глаза. Ни слова — только вопрос. Она кивнула. Он скользнул внутрь медленно, будто опасаясь спугнуть её внутреннюю тишину.

Ева раздвинула ноги шире, позволив ему глубже войти. Движения были размеренными, тёплыми, без доминирования. Он не торопился, не давил, не вёл — он был рядом. Просто рядом. Его тело двигалось, будто дышало вместе с её. Каждый толчок — не как утверждение, а как касание. Она обвила его ногами, запуская пальцы в его волосы.

— Как же хорошо, — прошептала она.

— Так и должно быть, — ответил он, целуя её шею.

Он вошёл глубже. Почувствовал, как она сжимается. Дал ей время. Потом снова двинулся — мягко, неотрывно, будто не хотел прерывать эту интимную беседу тел. Его ладони обнимали её лицо, её грудь касалась его груди. Рафаэль не трахал. Он был внутри как гость, не как хозяин.

Она не кричала. Только дышала — глубоко, влажно, срываясь. В её глазах блестела благодарность, которую не принято произносить. И именно поэтому она была настоящей.

Когда он кончил, это было почти беззвучно. Его тело напряглось, он выдохнул в её плечо. И остался внутри. Ещё несколько секунд. Притих. Приложил ладонь к её щеке.

Потом они обнялись. Переплетённые, простые, без ролей и уснули.

* * * * *

Остаток недели прошёл тихо, но насыщенно. Утренние прогулки вдоль побережья — босиком, с солёным ветром в волосах. Завтраки на террасе, ленивые разговоры без тем и целей. Рафаэль оказался хорошим спутником — не липким, не требующим, умеющим молчать красиво. Днём они уезжали за город: в храмы, на рынки, в затопленные каньоны. Вечерами — коктейли, тёплый песок, смех, иногда — танцы под живую музыку, где она позволяла себе касаться его не как женщина, а как тело, которому просто хорошо.

И каждую ночь он приходил к ней. Или она к нему. Никакой ролевой игры. Только кожа, дыхание, пальцы. Он ласкал её как будто заново учился женщине. А она принимала это как отдых после бурь. Без боли, без инструкции, без необходимости что-то доказывать.

Иногда он спрашивал — почти шепотом:

— Ты всегда такая тихая?

— Нет, — отвечала она. — Только когда мне хорошо.

Под конец недели Ева начала чувствовать, как всё это медленно заканчивается. Не драматично — а по законам ритма. Она не ловила себя на желаниях большего. Ей хватало. Никаких иллюзий. Никаких надежд на завтра.

В последний вечер они ужинали на пляже — без официантов, без свечей, просто сидя на пледе с фруктами и вином.

— Я не люблю прощаний, — сказал он.

— Тогда пусть будет просто конец сцены, — ответила она. — Без титров.

Они улыбнулись друг другу. Обменялись номерами, как того требовала вежливость. Он даже записал её как "Ева, Египет". Она его — просто инициалами.

Оба знали: никто не напишет. И в этом была честность. Она не хотела новых встреч. Не хотела «продолжения». Всё, что нужно, уже случилось.

На следующее утро чемодан стоял у двери. Солнце било в окна. Ева вышла из номера босиком, с мокрыми волосами и лёгкой улыбкой. На ресепшне её ждал трансфер. Рафаэля она не увидела. И не искала.

Она улетала не с лёгким сердцем — а с цельным. Ей снова было достаточно себя.

Глава 2. Когда просыпаются враги

Прошла всего неделя с возвращения из Египта, а Париж уже встретил Еву другим — мягким, цветущим, почти притворяющимся невинным. Улицы пахли сиренью и свежим дождём, асфальт блестел, как полированный камень, и даже ветер в квартале Пассі стал нежнее — не требовательный, а флиртующий.

Ева жила в ритме без Пульса. Без команд, без повязок, без чужих рук на коже. Каждый день начинался с прогулки вдоль Сены — в светлом тренче, с чашкой кофе на вынос, под звук каблуков и страниц, которые она листала в голове. Поздние завтраки проходили в саду её виллы, где жасмин только начал распускаться, а платаны отбрасывали тонкую кружевную тень. Там она ела омлет с трюфельным маслом, читала газеты, пролистывала отчёты фонда. Иногда просто смотрела в небо — как в экран, на котором не нужно было ничего воспроизводить.

Она встречалась с кураторами своего благотворительного фонда, советом попечителей, архитекторами новой резиденции для молодых художников. Но делала это легко, без напряжения. Всё, что раньше казалось срочным — теперь казалось просто очередным касанием. Она заново обживала дом: выбрала новые ароматы для свечей, сменила цвет скатертей, вернула на стены несколько картин, которые раньше казались ей «слишком открытыми».

Вечерами — то выставка, то закрытый ужин, то благотворительный аукцион. Иногда с прессой, иногда без. В объективы она больше не смотрела. Её фотографировали со спины, в проходе, с бокалом вина, под руку с модельером или галеристом. Заголовки в колонках светской хроники звучали сдержанно:

«Мадам Лоран наслаждается весной. Простой элегантностью. Без объяснений».

Её жизнь казалась вновь выстроенной. Без драм. Без Пульса. Без вопросов. Только Париж. Только апрель. Только тишина.

* * * * *

И всё же за этой видимой размеренностью жило что-то другое. Внутри — не покой, а сдержанное напряжение. Тело — расслабленное, ухоженное, солнечное — а мысли не отпускали. Иногда по ночам, лёжа в мягких простынях, Ева слышала внутри голос. Не свой, не чужой. Тот, что звучал в темноте особняка:

—

Ты не будешь видеть. Только чувствовать.

Он не пугал. Но не уходил. Он не был кошмаром. Он был напоминанием. Пульсом — но не внешним. Внутренним.

Ева тосковала по Пульсу. Очень скучала. Она слишком хорошо знала, что такое зависимость — и слишком дорого заплатила за право не нуждаться. Но всё равно… она считала дни. Май был как граница. Как обещание. Как тихий голос, который скажет:

вернись, когда будешь готова

. А она почти была готова.

Май — как спуск к воде. Не ледяной, но глубокий. Я подойду. Сама. Не потому что тянет. Потому что знаю вкус

, — написала она однажды утром. И стерла.

Иногда она садилась за стол, открывала ноутбук. Пробовала писать — не мемуары, не дневник, а эссе. О женской телесности, о власти прикосновений, о чувственности без ярлыков.

Женское тело — не для оценки. Не для защиты. Не для подчинения. Оно — дом, в котором иногда слишком громко, иногда слишком темно. Но это наш дом. И мы имеем право зажечь свет, или наоборот — погрузиться в тьму. Сами.

Мне не нужна ласка, если она идёт с вопросом: «тебе не больно?» Мне нужна уверенность, что я могу сказать — «делай сильнее». И чтобы никто не испугался.

Она перечитывала. Вглядывалась в слова. Но чувствовала — не то. Не так. Не сейчас. Слишком теоретично. Слишком аккуратно. Как будто смотрела на собственную наготу через стекло.

Слишком рано. Или слишком поздно

, — подумала она. И стерла снова.

Никаких вестей от Веры. Никаких сообщений от Виктора. Ни намёка на Пульс. Словно его выключили не только в жизни, но и в памяти. Только внутренние дрожания, только редкие сны, в которых руки сжимают запястья, а голос из темноты шепчет:

лежать

. И она лежит. Спокойно. Как будто в этом и есть настоящее доверие — когда можно быть ни кем. Только телом.

Я должна отдыхать

, — напоминала она себе.

Ещё две недели. Только апрель. Только я.

Но в глубине груди уже что-то знало — Пульс вернётся. Не как удар. Как приглашение. И она скажет «да». Без пафоса. Просто потому что пора.

Вечером она собиралась на приём — лёгкое платье цвета шампанского, золотые серьги, волосы собраны, глаза подведены мягко. Музыка звучала из колонок в углу, служанка приносила флакон духов. В саду зажгли фонари, лимонные деревья отбрасывали тонкую тень на плитку террасы. Всё было готово к весеннему вечеру среди коллекционеров и доноров.

И тут — звонок. На экране: Антуан.

Она ответила спокойно. Но голос его был другим — резким, как строчка из повестки.

— Это не для телефона, — сказал он. — Мне нужно вас видеть. Срочно.

Тишина повисла между ними.

— Вы напугали меня, — произнесла Ева, поправляя браслет.

— Не хотел. Но это серьёзно. Я уже еду.

— Приезжайте ко мне. Я сегодня не хочу смотреть на чужие лица.

* * * * *

Антуан приехал через сорок минут. В тёмно-синем костюме, с расстёгнутым верхним пуговицами рубашки и тенью бессонной ночи под глазами. Он не стал ждать приглашения. Прошёл в библиотеку сам — туда, где горел камин, где пахло бергамотом, и где Ева сидела, закутавшись в мягкий плед, с бокалом красного в руке.

— Плохие новости, — произнёс он вместо приветствия.

— У вас больше не бывает других, — усмехнулась Ева. — Садитесь. Говорите.

Он вытащил из папки газету. Свежий выпуск.

Le Dossier

. Разворот на четвёртой странице. Заголовок:

«Игра в тени. Кто стоит за элитными практиками власти и телесности?»

— Это читается как манифест, — сказал Антуан, — но на деле это предупреждение. Скользкое, но прямое.

Ева взяла газету. Пробежала глазами.

— «Анонимные сообщества с закрытым телесным доступом. Повязки. Кляпы. Обрядовость. Денежные взносы». — Она подняла взгляд. — Он почти не врёт.

— Именно. Ни одного имени. Ни одной явной привязки. Но всё — узнаваемо. Особенно для тех, кто был. Или хочет быть.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она отложила газету на стол.

— Кто он?

Антуан достал тонкую папку. Без подписи. Внутри — досье.

— Жюльен Фонтен. Тридцать шесть. Журналист-расследователь.

Le Dossier

— международное издание, делает ставку на грязь, замешанную в элитных играх. Он родом из Лиона, пошёл в профессию не ради славы — поначалу искал правду. Но правда быстро превратилась в инструмент давления. А потом — в привычку за неё брать оплату. Иногда — напрямую.

— Вы хотите сказать, он не такой уж независимый?

— Он любит позиционировать себя охотником за справедливостью. Но в случае с Мерсье всё было иначе. Его наняли. Он работал на заказ. Именно Мерсье указал ему направление. Удалите Еву Лоран из пространства — так звучала формулировка. Элегантно. Но суть та же.

— Значит, он копал не из принципа, а за деньги?

— За обещание сенсации. За будущую книгу. За привилегию первым вбросить имя. Не важно, что сейчас Мерсье в тюрьме. Фонтен — не глуп. Он не остановится. Он уже начал. А значит, будет добивать.

— И теперь он копает под нас?

— Не совсем. Не под Пульс. Он копает под всё, что пахнет властью и телом. Ищет изъяны в безупречном. Он знает, что система, слишком чистая снаружи, часто гниёт изнутри. И теперь Ева Лоран — его следующая цель.

— Он один?

— Формально — да. Но у него связи, опыт, чутьё. И главное — чувство личной миссии. Удобно прикрывать интерес к садомазо-клубам словами «борьба с лицемерием элиты».

— И всё-таки… — Ева прищурилась. — Он ведь знает, что копал по моей просьбе враг. Он знал, что Мерсье был заказчиком?

— Знал. Но сделал вид, что не знал. Иногда праведность — это просто маска, за которую удобно прятать личные счёты. Или амбиции.

Она кивнула, глядя в огонь.

— Значит, он из тех, кто врёт себе, что борется за правду. Хотя на самом деле борется только за сюжет.

Антуан кивнул.

— Его не возбуждает сексуальность. Его интересует структура. Анонимность, охрана, врачи, подписки. Всё слишком чисто. Слишком выверено. А значит — где-то есть гниль. Его слова, не мои.

Ева задумалась. Посмотрела в огонь.

— Его можно остановить?

— Нет.

— Запугать, как Мерсье?

Антуан резко повернул голову. В его взгляде мелькнуло нечто острое, почти испуганное.

— Что вы, мадам. Он журналист. Не чиновник. Не юрист. Не покупатель. Запугаешь такого — и получишь не статью, а кампанию. Пресса — это тоже власть. Только без купюр.

— Значит, он не остановится?

— Нет. Даже если его не подпитывает никто извне, он будет копать. Потому что теперь у него появился враг. А враг — это вы. Даже если вы об этом не просили.

Она провела пальцами по бокалу. Ногти блеснули в огне.

— Он красивый?

Антуан не сразу понял, усмехнулся.

— Усталый. Загорелый. С шрамом на руке. Говорит мало, но цепко. Умеет смотреть прямо, когда врёт. И ещё лучше — когда говорит правду.

— Значит, мы встретимся.

— Думаю, да. И скоро.

Она взяла газету обратно. Сложила её медленно. Сложно быть женщиной, когда охота объявлена. Ещё сложнее — быть добычей, которая заранее знает, где будет стоять охотник.

— Пусть копает, — сказала она. — Но если он наткнётся на мою кожу — он должен знать, что она стоит дорого. И что раны будут не только у него.

* * * * *

Два дня спустя — закрытый благотворительный вечер в старом театре на площади Вогезов. Пространство, где даже воздух звучал приглушённо, как виолончель под кожей. Бархат кресел, золото лепнины, мягкий свет старинных люстр. Мужчины в смокингах, женщины в бриллиантах. Всё казалось чуть вычурным, но выдержанным — как идеально поставленный спектакль для тех, кто привык жертвовать, оставаясь в тени.

Ева появилась чуть позже назначенного времени — намеренно. В чёрном платье от Schiaparelli, облегающем, с вышивкой из кристаллов по спине. Ни капли кожи лишнего — но каждый взгляд останавливался. Волосы убраны высоко, глаза — подведены, губы — без цвета. Она была как тень, которую невозможно не заметить.

Фонд Евы презентовал новую инициативу — арт-терапию для женщин, переживших насилие. Без пресс-релизов, без громких слов. Только тёплая речь, три минуты. Она стояла на сцене, под светом одного прожектора, и говорила спокойно:

— Мы не можем изменить прошлое. Но можем дать телу язык, на котором оно скажет: «я цела». Искусство — это не про результат. Это про возвращение. К себе.

Аплодисменты были вежливыми, но не равнодушными. Она сошла со сцены, медленно, чувствуя, как каблуки отзываются эхом по старому дереву. Слева — бокал шампанского. Справа — кивок мецената. Всё — по сценарию.

И вдруг — взгляд.

Он стоял у колонны, в самом углу зала. Один. Без бокала. В небрежно застёгнутом пиджаке. Без бабочки. С расстёгнутым верхом рубашки. Как будто случайно оказался здесь — но не собирался уходить.

Их взгляды встретились. Мгновенно. Схлестнулись, как будто в зале стало на несколько градусов холоднее.

Он не улыбнулся. Не сделал ни шага навстречу. Только смотрел. Не как гость. Как наблюдатель. Как человек, пришедший не ради гала-ужина.

Ева почувствовала, как всё внутри собралось в тугую струну. Она узнала его сразу — по фото в досье. Жюльен Фонтен. Журналист. Охотник. Мужчина, который искал правду и не задумывался, сколько жизней при этом заденет.

Она не отвела взгляд. Ни малейшего жеста. Ни улыбки.

Но внутри — будто кто-то провёл ногтями по стеклу.

Я знаю, кем ты можешь быть

, — читалось в его глазах.

И ещё — я уже начал.

* * * * *

В особняке было тихо. Плотная тень камина, запах поленьев и древесного дыма. Ева сидела в кресле, перекинув ногу через подлокотник, в лёгком халате цвета слоновой кости. На низком столике перед ней — поднос с ужином: филе сибаса в ванильном масле, миндальный рис, грейпфрутовый салат и высокий бокал сока из зелёного яблока. Ни капли вина — тело не хотело хмеля. Только чистоту.

Она ела медленно, с рассеянной грацией. Вкус пищи ощущался ярче, чем обычно. То ли из-за вечернего контраста, то ли из-за тишины, которая будто подчёркивала каждый укус.

Мысль о Фонтене всё ещё жила под кожей. Как заноза, о которой стараешься не думать, но постоянно натыкаешься. Он был слишком прямолинеен, чтобы не быть опасным, и слишком утончён, чтобы ошибаться. И всё же — Ева надеялась на Антуана. Он не давал обещаний, но всегда решал. Или — уводил в нужную сторону. Это тоже было искусство.

Она отложила вилку, откинулась в кресле и закрыла глаза.

В этот момент экран планшета мигнул. Сообщение.

Без имени. Без подписи. Только эмблема — тонкая пульсирующая линия в виде полукруга. И одна фраза:

«Завтра. 20:00. Будь готова. Локация постоянная.»

Сердце отбилось резко. Как будто в грудь вошёл холодный воздух — и тут же превратился в жар. Завтра. Ещё только 29 апреля. Ева на секунду задумалась — не ошибка ли? Но нет. Так было и в прошлые месяцы. Один день на подписание. Один — на ощущение. А потом — всё остальное.

Она провела пальцем по экрану. Улыбнулась — почти девчачье, коротко, на вдохе. Возбуждение пришло тонкой дрожью, как предвкушение падения в воду.

Интересно… Какая будет тема в мае?

Глава 3. Перед третьим кругом

С самого утра Ева чувствовала странное возбуждение — не то, что ищут с любовником, а то, что рождается из ожидания неизбежного. Она проснулась раньше обычного, с ощущением, будто тело уже знало, что вечером произойдёт нечто, к чему стоит приготовиться. Простыни пахли кожей и сном, она провела рукой по животу — кожа горячая, мягкая, чуть влажная.

Сегодня я должна быть идеальной. Даже дыхание должно звучать правильно.

Душ она включила на полную мощность. Горячие струи били по телу, скользили вниз по спине, обволакивали бёдра, обжигали соски. Ева стояла, закрыв глаза, и чувствовала, как вода превращается в прикосновение. Внутри возникло то самое состояние, когда граница между уходом за телом и мастурбацией становится тонкой, почти невидимой. Пальцы скользнули по шее, груди, животу. Она позволила себе провести рукой чуть ниже, почувствовать пульсирующее напряжение между бёдер.

Нет. Ещё рано.

Она остановилась, выдохнула, опёрлась ладонью о плитку и просто стояла — чувствуя, как тело отзывается на каждый импульс.

После душа она не вытиралась сразу. Медленно обернула полотенце вокруг бёдер, посмотрела на себя в зеркало. Капли стекали по груди, по животу, по внутренней стороне бедра. Она следила за ними взглядом, как будто смотрела порнографическую медитацию.

Я — своё искусство. Сегодня никто не должен видеть несовершенства.

Она побрила ноги, пах, даже руки — всё, что могло стать объектом чужого взгляда. Потом достала флакон масла — густого, янтарного, с запахом ладана и ванили. Кожа под ладонями нагревалась, блестела. Масло ложилось как вторая кожа. Она растирала его по груди, по животу, спускалась ниже, задерживалась на лобке — легко, как игра.

Хочешь, чтобы тебя тронули, но не признаёшь этого. Какая же ты честная, Ева.

Перед зеркалом она долго выбирала бельё. Красное показалось слишком прямым, белое — слишком наивным. Остановилась на чёрном: кружево, тонкие ремешки, которые обвивали тело, как вопрос без ответа. Трусики с тонкими завязками, лиф, который держал грудь, но не скрывал её. Когда она застёгивала крючки, грудь слегка дрожала, а в животе отзывалось сладким напряжением.

Потом — чулки. Она натягивала их медленно, чувствуя, как шелк скользит по коже.

Интересно, кто сегодня их снимет… если снимет вообще.

Волосы — собраны, потом снова распущены. Макияж — лёгкий, но с акцентом на глаза. Она пробовала улыбнуться, но улыбка не получалась — слишком много мысли, слишком мало лёгкости.

На кровати лежало несколько платьев, костюмов, корсетов. Ева примеряла их одно за другим, двигаясь так, будто играет с собственным отражением. То отклонялась назад, показывая линию шеи, то поправляла юбку, оценивая, где начинается провокация и где кончается вкус.

Какой я должна быть сегодня? Госпожой или искушением?

Когда наконец выбрала — чёрный костюм с глубоким вырезом, тонкий ремень на талии, туфли на каблуках — внутри что-то щёлкнуло. Она почувствовала себя не женщиной, а оружием. Острым, холодным, готовым.

Оставалось несколько часов до отъезда, но она не могла усидеть. Снова прошлась по дому, пила воду, садилась и вставала, касалась ключиц, ощущая, как сердце бьётся быстрее.

Сегодня я не просто иду в PULSE. Я возвращаюсь туда, где меня ждёт то, чего я боюсь сильнее всего — удовольствия без контроля.

К вечеру воздух в доме будто изменился. Он стал плотнее, теплее, будто знал, куда она собирается. Когда Ева наконец посмотрела в зеркало перед выходом, ей показалось, что отражение улыбается первым.

* * * * *

Ровно в 20:00 чёрная машина остановилась у ворот особняка. Воздух был прохладным, вечер ещё хранил остатки дневного солнца, но в Еве уже всё пульсировало — ожидание, напряжение, лёгкая дрожь под коленями. Она вышла, каблуки глухо стучали по каменной дорожке. И тут произошло неожиданное.

У ворот стояли охранники — не те, что обычно. Они не просто распахнули двери — они низко поклонились. Медленно, синхронно, будто перед королевой.

— Добро пожаловать, госпожа, — прозвучало хором.

Ева замерла. В теле отозвалось странным толчком. Это было не похоже на прежние вечера — когда на входе её молча лишали украшений, надевали ошейник, и она, опустив голову, ползла по полу, словно не женщина, а существо. Сейчас — ей кланялись. Признавали.

Что здесь происходит?

Она прошла внутрь, по длинному коридору, в котором мерцали свечи. Звук её шагов отдавался в сводах — чётко, властно. В глубине холла — Виктор. И рядом с ним мадам Вера, в неизменной чёрной вуали, закрывавшей половину лица. Оба — сдержанны. Никаких приветствий, только лёгкий кивок. Как будто они ждали не участницу, а равную.

Но взгляд Евы сразу притянул кто-то третий. Женщина, стоявшая чуть позади, но словно в центре внимания. Высокая, с идеальной осанкой, в чёрном костюме, где кожаные вставки на плечах и талии выглядели как доспех. Каблуки — тонкие, как клинки. Волосы собраны в тугой пучок, лицо — резкое, смуглое, будто выточенное. И взгляд — тёмный, пронизывающий. Он не просто смотрел — он изучал.

— Познакомьтесь, — сказал Виктор. — Аврора Роше.

Женщина сделала шаг вперёд. Ни поклонов, ни улыбки. Только один короткий взгляд — снизу вверх, скользящий, как остриё по коже.

— Я буду вашей кураторкой в этом месяце, — произнесла она. Голос — низкий, твёрдый, с тем тембром, от которого хочется выпрямиться.

Ева слегка кивнула, не найдя слов.

Новый месяц. Новый опыт. И, похоже, совсем другие правила.

* * * * *

Когда Виктор медленно отошёл вглубь зала, а Вера почти бесшумно исчезла в тени, Ева осталась с Авророй один на один. Пространство будто изменилось — стало тише, гуще, острее. Её шаги эхом не отдавались, как раньше. Даже воздух казался контролируемым — не просто в помещении, а этой женщиной.

— Здесь ты можешь расслабить плечи, — спокойно сказала Аврора. — Сегодня на них будет не груз, а власть.

Ева чуть склонила голову, но не ответила. Она чувствовала, как внутри медленно разливается напряжение — не страх, но что-то близкое. Аврора подошла ближе. Остановилась так, чтобы между ними оставалось ровно полшага.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— В прошлом месяце тебя ломали. Учились слушать тело. Прогибаться. Молчать, когда хочется кричать. Это было нужно.

— Это было… — Ева чуть прикусила губу. — Правдиво. До боли.

— Теперь другое, — перебила её Аврора. Голос — ровный, почти ласковый, но с острыми краями. — Теперь ты — та, кто направляет. Контролирует. Командует. Но не через крик, не через угрозы.

Она сделала паузу, склонив голову, будто изучала Еву под новым углом.

— Контроль — это не цепь. Это шаг, сделанный без страха. Это пауза перед приказом. Это тишина, в которой мужчина замирает, не зная, что ты скажешь. Это дыхание у его уха, а не крик. Это твой взгляд.

Ева молчала. Губы едва заметно дрогнули.

Это ведь звучит… красиво. Властно. Даже возбуждающе.

— Ты улыбаешься, — заметила Аврора.

— Просто... Я думала, что каждая женщина мечтает быть в роли госпожи. Это... естественно. Кто бы отказался?

Аврора хмыкнула. Перевела взгляд в сторону, потом снова посмотрела прямо в глаза.

— Именно на этом этапе мы теряем больше всего участниц. — Её голос стал тише. — Когда предлагаем взять власть, а не отдать её. Многие не готовы. Боятся не унижения — а собственной силы.

— Серьёзно? — Ева удивлённо вскинула брови.

— Серьёзно, — подтвердила Аврора. — Им проще подчиниться, чем вести. Проще плакать от боли, чем смотреть в глаза и говорить: «Встань на колени». Ты готова?

Молчание повисло на долю секунды. Но внутри Евы уже всё решилось.

— Да. Я готова.

Аврора кивнула и вынула из тонкой кожаной папки лист.

— Стандартное согласие. Только теперь твоя роль — госпожа. Отказ, как всегда, возможен на любом этапе. Но... — она посмотрела с лёгкой усмешкой, — как показывает практика, отказ чаще случается до, чем после.

Ева взяла ручку, посмотрела на бумагу. В графе «роль» было написано:

Domina (активная участница, куратор Аврора Роше)

. Подпись поставилась быстро, почти инстинктивно. Но внутри — уже вспыхнуло что-то большее, чем просто возбуждение. Власть имела вкус — сухой, горячий, как первое глоток крепкого алкоголя.

— Тогда всё, — сказала Ева, делая шаг назад. — Я могу идти?

Аврора посмотрела на неё внимательно. Улыбнулась — чуть заметно, с тем хищным холодом, который Ева уже начинала узнавать.

— Нет, Ева. Мы только начали. Пройдёмте.

* * * * *

Голос Авроры звучал не как просьба и даже не как приказ — как утверждение, с которым не спорят. Она развернулась и пошла вперёд, её каблуки-лезвия стучали по мраморному полу с безупречным ритмом. Ева автоматически последовала за ней. Коридор был длинным, стены — из тёплого серого камня, освещённые свечами в нишах. С каждым шагом внутри всё сильнее сжималось ощущение неизвестного.

— Куда мы идём? — спросила она, почти шёпотом.

— Туда, где тебя уже ждут. — Аврора не обернулась. — Ты же хочешь быть госпожой?

Ева не ответила.

Хочу. Но готова ли я к тому, как это будет выглядеть?

Они остановились перед массивной, почти церемониальной дверью. Аврора не постучала. Просто толкнула створку — и та открылась бесшумно.

Внутри было просторно. Зал — огромный, с высокими потолками и ровным мягким светом. Ни одного предмета мебели. Только тела.

Около тридцати мужчин стояли в идеально выстроенных рядах. Абсолютно голые. Разной комплекции: худощавые, мускулистые, с животом, жилистые, лысые, с длинными волосами, татуированные, бритые. Как экспонаты в музее плоти. И у всех, без исключения, стояли члены — возбужденные, напряжённые, без стыда. Разных форм и размеров — от едва средних до пугающе огромных. Некоторые стояли с опущенным взглядом, другие — смотрели дерзко, будто напрашиваясь на замечание.

Ева остановилась на пороге. Горло пересохло.

— Это… — начала она, но Аврора уже говорила.

— Все они здесь ради тебя. Сегодня ты выбираешь себе вещь. Только одну. Она будет с тобой почти весь месяц. Служить, подчиняться, слушать, молчать, стоять, когда скажешь «стой», лизать, когда прикажешь. Если захочешь — он не скажет ни слова. Даже если будет больно. Даже если унизительно.

Мужчины стояли молча. Кто-то чуть поёжился, кто-то выпрямился, выпятив грудь. Один из них смахнул слюну с подбородка. Другой тихо застонал — не от боли, от возбуждения.

— Ну же, — сказала Аврора, повернувшись к Еве. — Не бойся. Это не страшно. Это весело.

— Они все... вот так... сразу? — Ева всё ещё не могла сделать шаг.

— А что ты ожидала? Цветы? Ужин? Уважение? Ты — госпожа. А они — мясо. Инструмент. Их возбуждает сам факт, что ты выберешь одного. Остальные вернутся туда, откуда пришли. Некоторые будут рыдать. Некоторые — дрочить в одиночку, вспоминая твой взгляд. Но ты выберешь. Потому что у тебя — власть.

Эти слова подействовали на Еву сильнее, чем вино или поцелуй. Что-то внизу живота сжалось. Она сделала шаг вперёд. Потом ещё один. И пошла — мимо тел, мимо дыхания, мимо запаха возбуждённой плоти.

Она чувствовала тепло их тел. Слышала, как кто-то задышал чаще, когда она прошла мимо. Видела капли предэякулята, скользящие по членам. Слышала, как кто-то тихо выдохнул её имя. Её ладони вспотели. Сердце стучало быстро.

Выбери. Просто выбери. Это не свидание. Это эксперимент.

Она замедлилась у одного. Высокий. Смуглый. Не перекачанный — но с сильным телом. Грудь с лёгкой растительностью, руки с венами, ноги длинные. И между ног — возбуждённый член, средней длины, но идеально пропорциональный. Ни страха, ни вызова в его взгляде. Только… ожидание.

— Этот, — прошептала она. — Он.

Аврора кивнула, но не двинулась сразу.

— Докажи, — сказала она мужчине. Голос был мягким, почти ласковым, но с оттенком приказа. — Покажи, как сильно ты хочешь стать её игрушкой.

Тот не задал ни одного вопроса. Просто взял член в руку. Сжал. Начал двигаться — медленно, как будто каждый жест отдавался в пространстве. Он не издавал ни звука, только тяжело дышал. На члене блеснула влага. Он смотрел вниз, не смея поднять глаза.

— Не торопись, — добавила Аврора. — Это её выбор. Но ты можешь усилить желание. Дай ей зрелище.

Он подчинялся. Пальцы работали точно, чётко. Никакого стыда — только голод, только нужда быть выбранным. Ева не могла отвести взгляд. В голове шумело, внизу живота — тугая пульсация. Её клитор будто напрягся от власти, от этой сцены.

— Тебя устраивает? — спросила Аврора, почти шепча.

— Да, — выдохнула Ева. — Он — мой.

Её голос прозвучал тише, чем хотелось, но в нём была жажда. Почти хищная.

Аврора подошла ближе. Мужчина всё ещё дрочил, но медленнее. Она дотронулась до его подбородка, подняла лицо. Он не сопротивлялся. В глазах — мольба, но не жалость. Готовность.

— Остановись, — приказала она.

Он замер, не закончив. Влага стекала по стволу. Он дрожал, но не жаловался.

— Руки за спину.

Он подчинился.

Аврора достала из кармана чёрный кожаный ошейник. Простой, матовый, но с гравировкой — едва заметной. Подняла его подбородок, застегнула плотно, но аккуратно. Затем прикрепила кожаную бирку. На ней — серебряными буквами:

вещь госпожи Евы

.

Те, кто стояли в стороне, затаили дыхание. Ева слышала это. Она чувствовала себя центром. Судьёй. Богиней. В её ладонях — жар и власть.

Аврора наклонилась к уху мужчины и прошептала:

— Теперь ты не мужчина. Теперь ты — её удовольствие. Если она захочет, ты будешь лизать её пятки. Если не захочет — будешь ждать под дверью, как пёс, пока не позовёт.

Ева не двинулась. Только провела пальцем по линии ошейника. Ощутила подушечкой пальца его дыхание на своей коже. Он был её. Полностью.

И это было чертовски возбуждающе.

* * * * *

Они вышли из зала — не торопясь, в тишине. За спиной остался свет, запах тела и кожи, и ощущение, будто Ева переступила через черту. Она не обернулась. Не позволила себе взглянуть на мужчину с биркой — не потому, что боялась. А потому, что знала: он уже принадлежал ей.

Коридоры особняка тонули в полумраке, только шаги Авроры звучали чётко, уверенно. У выхода она остановилась, повернулась к Еве.

—Начнём 3 мая. В 20:00 будь здесь , — сказала спокойно.

— Хорошо, — кивнула Ева. Голос чуть дрогнул, но в глазах уже не было страха.

Аврора не стала прощаться. Лишь короткий кивок — и исчезла в другой стороне.

Водитель открыл дверь машины. Ева села, не глядя по сторонам. Закрыла глаза, глубоко вдохнула. Кожа под пиджаком — горячая, как будто её гладили огнём. Ладони — влажные. Под коленями — слабость. Она прислонилась лбом к холодному стеклу.

Я выбрала. Я поставила подпись. Я получила вещь. Что теперь?

Дрожь не отпускала — не от страха, а от чего-то большего. От осознания: теперь всё будет по-другому. Её дыхание замедлилось. Она посмотрела в окно, где Париж проносился огнями и тенями.

Я не уверена, что умею управлять телом. Но мне дико, жадно хочется попробовать.

И это желание было опаснее любого удара.

Даже настойчивый журналист с его статьёй — на время исчез из сознания. Его имя не кололо внутри, не требовало ответа. Всё растворилось в этом странном опьянении — власти, тела, предвкушения. В эту ночь она не хотела защищаться. Она хотела владеть.

Глава 4. Трапеза власти

3 мая. Ева вышла из машины не спеша. На каблуках, с прямой спиной, с тем самым холодом во взгляде, который рождается не от высокомерия, а от контроля. Её тело больше не дрожало. Внутри было только одно: спокойствие хищницы, знающей свою силу. В этот вечер она не приходила — она возвращалась. И это было важно.

У входа стояла Аврора. Всё та же латунная чёрная вуаль прикрывала часть лица, но сегодня под ней угадывалась помада цвета вина. Она не сказала ни слова. Только кивнула. Повернулась и пошла вперёд. Ева — следом, не отставая.

— Сегодня ты не гость, — сказала Аврора, не оборачиваясь. — Сегодня ты — хозяйка.

Особняк был тем же, но будто стал тише. Мягкий свет, запах ладана, тёплый камень под каблуками — всё казалось настроенным на один ритм: её. Поворот, ещё один — и они остановились у массивной двери с гравировкой в виде змеи.

— Гардеробная госпожи, — произнесла Аврора и распахнула дверь.

Внутри — только зеркало во весь рост, закрытые шкафы, вешалки, полки с аксессуарами. На одном из кресел — аккуратно разложенные вещи: латексная юбка, как вторая кожа; корсет с металлическими крючками, узкий, с глубоким вырезом; чулки в сетку и чёрные туфли с острым носком. Всё — как оружие. Острое, сексуальное, подчёркивающее не просто тело, а намерение.

— Переодевайся. Я вернусь через пятнадцать минут, — сказала Аврора. — Не спеши. Ты должна чувствовать каждую деталь. Каждую.

Ева осталась одна. Несколько секунд она просто стояла, глядя на своё отражение. Женщина в зеркале была другой. Не той, что выбирала аромат свечей в спальне. Не той, что улыбалась на фото. Эта женщина смотрела так, будто могла приказать мужчине умереть — и он бы с благодарностью согласился.

Она сняла костюм, оставшись в белье. Потом — и его. Кожа мгновенно отозвалась лёгким холодком. Возбуждение было не в прикосновениях, а в самом процессе — в том, как она становилась другой. Как натягивала чулки, чувствуя, как сетка обтягивает бёдра. Как застёгивала корсет, сжимая талию, приподнимая грудь. Соски стали жёсткими, напряжёнными, едва не касались края выреза.

Она дотронулась до себя — медленно, исследующе. Пальцы прошлись по внутренней стороне бедра, задержались внизу живота. Нет — не для разрядки. А чтобы вспомнить, что власть рождается именно здесь. Там, где хочется быть слабой — но выбираешь не быть.

— Как ощущения? — голос Авроры прозвучал, когда дверь тихо отворилась.

— Я… — Ева повернулась, — выгляжу так, будто могу приказать.

— И получишь то, что прикажешь, — спокойно ответила Аврора. — Но только если захочешь по-настоящему.

Они встретились взглядами. Там не было больше сомнений. Только жар. Только предвкушение.

— Готова?

Ева провела рукой по бёдру, поправила юбку и кивнула.

— Да. Я хочу, чтобы он упал. Без слов. Просто потому, что я посмотрела.

Аврора чуть усмехнулась.

— Тогда ты уже ближе, чем думаешь.

И повернулась к двери, жестом приглашая следовать за ней.

* * * * *

Аврора уже ждала у дверей — чёрный латекс облегал её тело, но не кричал, а намекал. Лишь акценты: блеск на плечах, тонкий ремень на талии, перчатки до середины предплечья. Никаких излишеств — только власть, упакованная в сдержанность.

— Ты готова? — спросила она, едва заметно улыбнувшись.

— Вполне, — ответила Ева. — Даже голодна.

— Это хорошо, — сказала Аврора и открыла дверь.

Комната была оформлена как дорогой ресторан. Приглушённый свет, свечи, золотая сервировка, длинный стол, покрытый скатертью из чёрного шёлка. По бокам — два кресла. Пространство дышало вкусом и подчинением. Всё было продумано: от мягкой музыки до того, как ровно лежали приборы. Но атмосфера не обманывала — здесь не ели, здесь владели.

— Это не спектакль, — проговорила Аврора, когда они вошли. — Это трапеза власти. И ты не гость. Ты — хозяйка.

Она подошла к столу, провела пальцем по бокалу. Затем села. Ева последовала за ней, чувствуя, как латекс плотно обтягивает каждое движение. Ткань чуть поскрипывала, соски упирались в корсет. Внизу живота — пульсация.

Аврора хлопнула в ладони. Дверь распахнулась.

Вошли двое мужчин. Оба — только в чёрных трусах, босиком. Один — высокий, смуглый, с короткими волосами, тело — поджарое, с венами на руках. Его Ева узнала сразу. Это был он. На шее ошейник с надписью «Вещь госпожи Евы». Он шёл чуть сзади второго, опустив голову, плечи расслаблены, но не слабы. Он не смотрел по сторонам — только вперёд, как будто чувствовал её взгляд кожей.

Второй — белокожий, русоволосый, с голубыми глазами. Чуть крупнее, с чуть наигранной покорностью во взгляде. Он был уверен, что нравится. Это было видно в том, как он держал спину, как двигался — будто хотел быть объектом желания, но только у той, кто унизит красиво.

— Вот как обращаются с тем, кто принадлежит, — произнесла Аврора спокойно и протянула руку.

Её мужчина тут же опустился на колени, бесшумно. Она дотронулась до его подбородка, подняла лицо вверх. Губы мужчины чуть подрагивали, глаза — опущены, дыхание ровное. И всё же в нём читалось нетерпение. Аврора развернула его лицо к себе и — короткое движение — пощёчина. Звонкая. Контролируемая. Не жестокая — чувственная.

— Контакт, — сказала она. — Не наказание. А напоминание: ты — мой.

Она бросила взгляд на Еву:

— Попробуй.

Ева замерла. Рука поднялась, но зависла в воздухе.

— Я… — голос был чуть хриплый. — Я не уверена…

— В чём именно? — Аврора чуть наклонила голову. — В том, что имеешь право? Или в том, что он этого хочет?

Ева посмотрела на своего мужчину. Он всё ещё стоял ровно, спокойно, взгляд по-прежнему был опущен, но в его челюсти чувствовалось напряжение. Он хотел. Ждал.

— Он не скажет тебе этого, — продолжила Аврора, мягко усмехаясь. — Но, поверь, его возбуждает сам факт, что ты можешь его ударить. Серьёзно. У этих мальчиков твоя пощёчина вызывает эрекцию сильнее, чем любые ласки. Они бы и бесплатно ползали со слюной на губах. Но мы всё равно им платим. Щедро. Не потому, что обязаны — потому что у нас правила.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ева усмехнулась. Чуть дрожащим уголком губ.

— Это… странно возбуждает.

— Потому что это власть, — пожала плечами Аврора. — Добровольная. Ни один из них не здесь под принуждением. Они подписали согласие. Они вылизали бы тебе туфли с радостью, если бы ты велела. Они дрочат на пощёчину. Понимаешь?

Ева снова посмотрела на своего. Он будто дышал чаще. А может, это ей казалось. Его кожа блестела в свете свечей, грудь вздымалась. Пульс был у него на шее — чёткий, быстрый.

— Он ждёт, — сказала Аврора. — И он напряжён, потому что ты не решаешься.

Ева подошла ближе. Коснулась его щеки. Кожа — горячая, влажная. Ладонь слегка дрожала. Мужчина приоткрыл рот. Кончик языка мелькнул на губах. Он хотел. Без слов.

Ева подняла руку — и коснулась его лица. Едва. Почти как щекой задела ветку.

— Это не удар, — усмехнулась Аврора. — Это проверка температуры.

— Мне сложно... — прошептала Ева.

— Это не он, кого ты боишься. Это ты.

Ева глубоко вдохнула. Рука пошла по дуге и — пощёчина. Не сильная. Но уже слышная. Мужчина не отшатнулся. Закрыл глаза. Его губы чуть приоткрылись. Дыхание сбилось.

— Хорошо, — сказала Аврора. — И теперь — ещё раз. Для себя.

Ева ударила снова. Чётче. Громче. Мужчина застонал. Тихо. Без слов. Как будто звук был вырван не горлом, а членом.

— Прости, — вдруг прошептала Ева ему. — Я… привыкаю.

— Не извиняйся, — вмешалась Аврора. — Он только что чуть не кончил от твоей неловкости. Пощечина с извинением для них как двойной оргазм.

Мужчина опустился на колени. Глаза всё так же не поднимал.

— А теперь — ужин, — Аврора села. — Пусть они смотрят. У них сегодня — диета. Только зрелище.

Они начали трапезу. Тонкая посуда, тканевые салфетки, винтажные бокалы. Всё — как в ресторане класса «ультра делюкс», только атмосфера — плотнее, тише, настоянная на власти и подчинии. Воздух будто вибрировал, как струна, — между запахами ладана и возбуждения.

— Трапеза власти, — спокойно сказала Аврора, — это не спектакль. Это — опыт. Мужчины — не участники. Они — фон. Удовольствие. Слуги.

Ева кивнула, глотнув воды. Её ладони всё ещё были влажными от волнения, но внутри росло что-то новое — как будто нервы начали расправляться, будто тело само искало команду.

Аврора не торопясь отломила кусочек тёплого хлеба, макнула в оливковое масло с каплей бальзамика. Потом, не говоря ни слова, жестом приказала своему мужчине опуститься.

Тот подчинился мгновенно. На четвереньках. Аккуратно, головой под стол, между её ног. Аврора чуть приподняла подол платья, позволяя ему добраться до цели. Её лицо при этом оставалось невозмутимым.

— И твоему пора, — сказала она, глядя на Еву. — Пускай заработает язык.

— Я… — Ева замялась. — Я не знаю, как…

— Просто скажи. Ты не обязана ругаться. Не обязана быть грубой. Но ты обязана быть понятной. Он должен слышать: ты — хозяйка. И ты решила, что твоя киска сегодня хочет ласки.

Ева замерла на секунду, потом посмотрела под стол. Его глаза — всё так же опущены. Он ждал. На коленях, как пёс у ног.

— Иди сюда, — сказала она негромко, но твёрдо. — Аккуратно.

Он подполз. Касание его плеч к её ногам — как ток. Он чуть наклонился, будто нюхая запах. Она не двинулась.

— Можешь, — выдохнула она. — Только будь мягким.

Он скользнул лицом по её бедру. Целовал неуверенно, но с трепетом. Язык сначала едва касался кожи, как бабочка, потом — увереннее. Выше. Горячее дыхание, влажные поцелуи в складки. Он обхватил её бёдра, как будто боялся, что его оттолкнут. Но она не оттолкнула.

— Лучше, — прошептала Ева. — Продолжай. Не торопись.

Они ели. Под столом — ласки. Мужские языки двигались в разном ритме, но одинаково преданно. Аврора закусила инжир, вытерла пальцы и посмотрела на Еву:

— Скажи, как тебе?

— Это… странно. Возбуждает. Но я всё ещё ловлю себя на мысли, что не могу расслабиться до конца.

— Это естественно, — кивнула Аврора. — Ты же не только удовольствия получаешь. Ты — формируешь власть. А это требует концентрации. Попробуй откинуться на спинку и просто слушать, как он лижет. Представь, что у тебя есть пульт, и ты регулируешь его ритм одним словом.

Ева вздохнула и раздвинула ноги чуть шире. Мужчина под столом уловил сигнал. Язык стал смелее. Она вздрогнула, вцепилась в край стула.

— Так. Да. Не спеши… — прошептала она.

Несколько секунд — только звук дыхания, и влажные, мягкие движения под столом.

— Можно вопрос? — вдруг сказала Ева, глядя на Аврору.

— Конечно.

— А где остальные? Я за январь и март никого не встречала. Ни женщин. Ни мужчин. Никого. Только персонал

Аврора усмехнулась. На её лице не было ни удивления, ни тревоги.

— Конечно, не встречала. Ты же не думала, что здесь всё в открытую? Это не школа и не секта. Это клуб. Закрытый. Миллионеры, актрисы, политики, судьи, бизнесвумен, иногда — их жёны. Каждый приходит по расписанию. В свою комнату. По своему сценарию.

— То есть… я не одна. Просто мы… все в разное время?

— Именно. И ты их не видела. Но и они — не видели тебя. Правила конфиденциальности у нас — строже, чем в разведке. Камер нет. Имен — тоже. Только кураторы и системы входа-выхода.

Мужчины продолжали лизать. Ева чувствовала, как язык её "вещи" кружит всё ближе к клитору, то отдаляясь, то возвращаясь. Она не мешала. Только дышала глубже.

— А если кто-то вдруг… проговорится? — спросила она, уже с полуулыбкой.

— Он исчезнет, — отрезала Аврора. — И не только из клуба. Мы сделаем так, что он сам не захочет вспоминать, что здесь был. Репутация важнее оргазма. Здесь никто не болтает.

Ева кивнула. Страх и возбуждение сплелись. Под столом — язык. На языке — клубника. В голове — мысли о клубе, в котором женщины командуют, мужчины молчат, а удовольствия — как закон.

— Он хорошо старается, — заметила Аврора, бросив взгляд вниз. — Но ты можешь научить его делать это так, чтобы ты кричала. Главное — говорить. Много. Грязно, ласково, как угодно. Но — командовать.

Ева посмотрела в бокал. Сделала глоток.

— У него… язык хорош. Но уверенности не хватает.

— Так дай ему её. Скажи, чего ты хочешь. По буквам.

Ева провела рукой по своему бедру. Задумчиво.

— Я хочу… чтобы он ел мою киску, как будто от этого зависит его жизнь. Я хочу, чтобы он ел, пока я не кончу ему на язык.

Под столом — всхлип. Мужчина сжался, но не остановился.

— Вот, — улыбнулась Аврора. — Так говорит хозяйка.

Мужчина Авроры уже дрожал, его плечи вздрагивали. Та опустила ладонь на его макушку и медленно надавила.

— И ты будешь лизать, пока я не разрешу остановиться, — прошептала она.

Стук бокала. Вино плеснулось. Тишина сгущалась.

— Он хочет кончить, — вдруг сказала Аврора, имея в виду мужчину Евы. — Но ты пока не дашь.

— Пускай ждёт, — выдохнула Ева. — Я ещё не насытилась.

И она почувствовала, как это звучит. Власть в голосе. Вкус во рту. Язык под юбкой. И уже неважно, как она начинала этот вечер. Важно — как она заканчивает его.

* * * * *

Вещь Евы продолжал лизать. Его язык был горячим, голодным, но точным — будто выучил её анатомию по нотам и знал каждую точку, где она дрожит. Руки крепко держали её бёдра, пальцы впивались в латекс, а язык — стремился глубже. Ева запрокинула голову. Дыхание стало рваным, грудь тяжело вздымалась. Под столом — ритм желания. Над столом — власть.

— Да… так… ещё, — прошептала она, хватаясь за край стула.

Волна началась внизу живота. Медленно поднималась, нарастала, как набегающий прилив. Она не сдерживалась. Позволила себе стон — не девичий, а властный, хищный, как выдох львицы на вершине. Тело сотрясалось, бедра вздрагивали, а язык продолжал, несмотря на конвульсии, несмотря на влажность, которая уже пропитала всё вокруг.

— Кончи для меня, госпожа, — прошептал он, почти не размыкая губ.

И она кончила. Бурно. С глухим криком, с дрожью в спине, с пульсацией внизу, такой плотной, что казалось — сломается стул. Руки онемели. Сердце билось в ушах.

Ева откинулась на спинку, глаза — в потолок. Губы влажные, дыхание — сбивчивое. Она чувствовала, как жидкость стекает по её бёдрам, как он всё ещё остаётся между ног, готовый лизать остатки оргазма, словно нектар.

— Прекрати, — прошептала она наконец, почти лениво. — Хватит. Убери язык.

Он подчинился, медленно отстранившись. Дышал тяжело. Лицо — мокрое, глаза — затуманенные. Он не смотрел на неё — только ждал.

— Вот так, — сказала Аврора, улыбнувшись. — Ева кончила. Элегантно. Грязно. Громко. Вкусно.

Она кивнула своему мужчине.

— Встань.

Тот поднялся с колен. Лицо красное, губы мокрые, зрачки расширены.

— Сегодня я не намерена кончать, — произнесла Аврора спокойно. — Сегодня — твой вечер, Ева. Я — всего лишь помощник. Зритель. Гид по твоей власти.

— Но… — Ева посмотрела вниз. — А как же он? Моя вещь. Он же тоже хочет. Я чувствую это. Он дрожит весь.

— Конечно хочет, — хмыкнула Аврора. — Но именно поэтому ты не позволишь ему. Сегодня он — инструмент. А инструмент не кончает. Он служит. А потом… дрочит в одиночестве. В своей комнате. Вспоминая твой запах. Своё место.

Ева посмотрела на мужчину. Он не смел взглянуть в ответ.

— Пусть терпит, — сказала она твёрдо. — Это его урок.

— Отлично, — произнесла Аврора. — Теперь — закрепим.

Она повернулась к своему мужчине, взяла его за подбородок и ударила. Пощёчина — звонкая, но не унижающая. Как печать на шею.

— Чтобы не забывал, — сказала она.

Ева медленно повернулась к своему. Взяла его лицо в ладони. Он дрожал. Она провела пальцем по его губам… и ударила. Нерешительно. Но с эмоцией. Он закрыл глаза. Словно принял наказание как милость.

— Неплохо, — кивнула Аврора. — Ещё чуть-чуть — и ты сможешь делать это с улыбкой.

Ева слегка усмехнулась. Внутри — уже не было стыда. Только азарт.

Аврора хлопнула в ладоши.

— Уходите.

Оба мужчины опустились на четвереньки. Без слов, без взгляда, поползли к выходу. Их голые тела исчезали в темноте, как призраки удовольствия.

— Ты хорошо провела вечер, — сказала Аврора, наливая остатки вина. — Но помни: сегодня — только прикосновения. Только язык. Ни члена. Ни оргазма для них. Ты должна учиться контролировать не только их возбуждение, но и своё.

— Чтобы что?

— Чтобы вызывать зависимость, не раздеваясь. Чтобы мужчине было достаточно твоего «сиди». Чтобы он хотел от одного взгляда.

Ева молчала. Просто медленно провела пальцем по шее. В груди всё ещё горело. Влагалище — пульсировало. Но она уже не была ведомой. Она — вкушала власть.

— Всё на сегодня, — сказала Аврора. — Уходи прямо в латексе. Он твой. Это не позор. Это триумф.

Она накинула чёрное пальто, чуть запахнула его на талии, но оставила ощущение тела — ощутимым. Латекс был влажным изнутри, чуть прилипал к коже. Ева чувствовала — если кто-то встретит её на улице, он почувствует феромоны власти, даже не глядя под пальто.

Служанка открыла двери. Ночь была густая, как чёрное вино. Тёплая. Париж дышал сдержанно.

Аврора проводила её до выхода. И, перед тем как шагнуть обратно в дом, сказала тихо:

— Помни, Ева. Власть — не когда тебе боятся подчиняться. А когда мечтают, чтобы ты приказала.

Ева кивнула. Медленно спустилась по ступеням. Дверь машины закрылась с глухим шорохом.

Внутри — тишина. На губах — привкус сока и спермы. Между ног — сладкая тяжесть.

И в голове — только одна мысль:

Я не просто побывала в PULSE. Я вошла в него как хозяйка.

Глава 5. Париж под ней

О съёмке договорились ещё месяц назад, когда зима в Париже только начинала отступать. Письмо пришло от редактора

Vérité

— глянцевого издания, которое давно наблюдало за Евой, но до сих пор не осмеливалось сделать предложение напрямую. Теперь повод нашёлся: весенний номер, концепт — «Город как тело». Идея — показать женщину, которая стала архитектурой, движением, силуэтом, живущим в городе, но не подчинённым ему.

Фотограф — Лукас Дюран. Имя, которое не нуждалось в представлении. Скандальный, талантливый, резкий. Снимал актрис, политиков, любовниц богачей. Всегда на грани: между искусством и провокацией, между честностью и вторжением. С Евой они уже работали — давно, в других обстоятельствах. Тогда он был хозяином процесса, она — просто моделью. Сейчас всё иначе. Она изменилась. И ему придётся это почувствовать.

Дата съёмки была выбрана заранее —4 мая. Вечер, 20:00, крыша башни

Montverre Tower

на правом берегу. Высота, откуда город кажется декорацией. Свет — только ночной. В кадре — Ева, бельё, пальто и шпильки. Без студийного оборудования, без вылизанных фонов, только живой воздух, ветер и огни большого города. Лукас настаивал на темноте. Он хотел интимности. Она — контроля.

Сегодня был тот самый день. Утром пришло напоминание — короткое, как выстрел: «17:00. Всё подтверждено. Ты знаешь, чего он ждёт». Ева читала это сообщение, лёжа в своей ванной, и не улыбалась. Она не собиралась играть по его правилам. Но она хотела этой встречи. Не ради славы, не ради очередной обложки. Ради одного — взгляда, который невозможно подделать. Взгляда, которым приказывают.

* * * * *

Съёмочная площадка располагалась на крыше небоскрёба на набережной Сены —

Montverre Tower

, сорок седьмой этаж. Ветер здесь был другим: тонким, колючим, будто пропитанным стеклом и металлом. Время — чуть позже пяти, ранний вечер, когда солнце уже клонится, но ещё не ушло. Свет становился мягким, дымчатым. Тени удлинялись, небо застилал дымчатый шёлк облаков.

Прежде чем выйти на крышу, Еву проводили в техническое помещение рядом с лифтовой шахтой. Лукас уже ждал — в чёрной водолазке, с зачесанными назад волосами и камерой в руке. Он почти не улыбался, но глаза светились — узнавание, азарт, контроль. Она заметила это мгновенно.

— Нам нужно выбрать, — сказал он и указал на вешалку, где висело несколько комплектов белья. Все — тёмные, провокационные, почти сценические. Один — с вырезами и полупрозрачной тканью, второй — строгий, с чёткими геометрическими линиями, третий — кружевной, с застёжками на спине и шее.

Ева подошла ближе, провела пальцем по лямке.

— Ты всё ещё хочешь шокировать?

— Нет, — ответил он. — Хочу поймать момент, когда ты не защищаешься.

Она чуть усмехнулась.

Слишком поздно

. Выбрала тот, что с полупрозрачной тканью и чёрными ремнями, подчёркивающими линию талии. Поверх — тонкий кашемировый плащ. На ноги — шпильки, в которых было почти невозможно ходить по техническим плитам крыши, но именно это и было нужно.

Когда она поднялась на площадку, команда уже суетилась: проверяли свет, расставляли прожекторы, настраивали отражатели. Ассистент что-то говорил в рацию, стилист поправляла ворот пальто, визажист держал пудру в раскрытой ладони, но к ней никто не прикасался. Ева стояла посреди бетонной площадки, спина прямая, руки в карманах пальто. Город под ней гудел, как ульи в мареве.

Лукас встал напротив, на расстоянии. Поднёс камеру к глазам. Сделал пару пробных кадров.

— Больше открытости, — сказал он, не опуская камеры. — Больше уязвимости.

Ева не шелохнулась. Только посмотрела прямо, без улыбки.

— Уязвимость не всегда в теле.

И в этом кадре она была сильнее любого обнажения.

* * * * *

Съёмка началась без лишних слов. Камера щёлкала с отрывистым ритмом — Лукас двигался вокруг неё быстро, почти хищно, как будто выслеживал что-то невидимое. Ева стояла у самого края площадки, ветер трепал подол пальто, открывая колени, ключицы, тени под грудью. Вокруг — команда. Световики держали отражатели, ассистенты передвигались на цыпочках, визажист замерла у лифта с кистью в руке. Но всё внимание концентрировалось на ней — в центре, высоко над Парижем, в белье и каблуках, будто на пьедестале из ветра и ожидания.

— Расстегни пояс, — сказал Лукас.

Он стоял в полуметре, не опуская камеру.

— Покажи, что под пальто. Не для них. Для города.

Ева медленно развязала пояс. Пальто распахнулось, но она не позволила ему соскользнуть с плеч. Только открыла грудь и бёдра — ровно настолько, чтобы дать зрителю почувствовать: всё, что он видит, — её выбор. Камера захлопала чаще.

— Чуть боком. Да, вот так. Левую руку назад. — Его голос стал ниже, глуше. — Повернись. Спиной. И оглянись. Хочу увидеть, как ты приказываешь, не говоря ни слова.

Она повернулась. Медленно, будто растягивая тишину. На секунду показалось, что даже шум города стих.

— Ты стала другой, — сказал он. — Холоднее. Жестче. Сексуальнее.

Она не ответила. Только чуть приподняла подбородок.

Лукас подошёл ближе. Настолько, что чувствовалось тепло его тела сквозь тонкую ткань. Камера опустилась. Он смотрел на неё — не как фотограф, как мужчина, которому хочется переступить грань. Кончиками пальцев коснулся её локтя — лёгкое движение, будто случайное, но в нём была жажда. Не объективность. Жажда.

— Знаешь, что сейчас происходит? — прошептал он. — Ты снова провоцируешь. И снова выигрываешь.

Она не шелохнулась. Только посмотрела прямо — в глаза.

И в этом взгляде не было страха. Только ледяная сила. Густое, почти плотное превосходство, обволакивающее, как дым. Это был тот самый взгляд, которым Ева ломала мужчин. Не криком. Не телом. Властью.

Он понял. Отступил. Вернулся за камеру. Громко щёлкнул затвор.

— Вот теперь это ты, — сказал он. — Настоящая. Без кожи.

А вокруг продолжала суетиться команда. Свет двигался, отражатели ловили последние отблески солнца, визажист тихо вздохнула. Никто не сказал ни слова. Но все ощутили, что в эту секунду женщина в белье на краю крыши стала кем-то большим, чем просто моделью. Она стала событием.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

* * * * *

После того, как Лукас отступил, всё изменилось. Он хотел продолжить, вернуть себе роль режиссёра, повести сцену туда, где он чувствует власть. Но Ева уже не смотрела на него как на хозяина съёмки. Она сделала шаг к прожектору, посмотрела на световика и указала:

— Ниже. Направь мне под грудь. Хочу, чтобы тень легла вот здесь.

Свет подчинился. Ассистент замер, глядя на неё с таким вниманием, будто впервые видел женщину в белье. Ева встала в центр, распахнула пальто полностью и отпустила его — ткань осталась висеть на плечах, чуть держась за ключицы. Под ней — прозрачное, дерзкое бельё, ремни чёрные, как линии над пропастью, грудь просвечивает под сеткой, живот напряжён.

— Снизу, — бросила она Лукасу, не глядя на него. — Сними так, как будто ты внизу, а я — запрет.

Он молча опустился на колено и поднял камеру. Впервые за съёмку он не дал команду. Только смотрел в видоискатель, и его дыхание изменилось. Становилось заметно, как трещит граница между творчеством и вожделением.

Ева шагнула ближе к краю крыши. Повернулась в профиль. Пальто упало на локти, задержавшись, будто нарочно подчёркивая изгиб спины. Ветер подхватил подол и задрал его — обнажив ягодицы, перетянутые тонким ремешком. Она знала, что это будет в кадре. Она хотела этого.

— Вот так и снимай. Я — Париж. Я — тот, кого ты не можешь взять.

Она повернула лицо к свету, волосы взметнулись, губы приоткрылись. В этом кадре было всё: власть, вызов, сексуальность без разрешения. Она не показывала тело — она им владела. И делала это с такой естественной пошлостью, что даже город под ногами казался частью декорации для её игры.

Лукас щёлкал затвором молча, глядя на неё не как на модель, а как на женщину, которую невозможно предсказать. Он чувствовал: сейчас рождаются кадры, что войдут в историю. И не потому, что он гениален. А потому что она позволила. Он не управлял — он фиксировал.

— Ты меняешь правила, — прошептал он, когда она приблизилась вплотную и, слегка наклонившись, посмотрела прямо в объектив.

— Нет, — ответила Ева. — Я просто устала слушаться.

Он не знал, что сказать. Только снимал. Потому что понимал — это её сцена. Её тело. Её закат.

* * * * *

Съёмка закончилась, как заканчиваются настоящие сцены — не по команде, а по интонации. Камера замерла. Свет погас. Ассистенты молча собрали оборудование, стилист переглянулся с визажистом, словно что-то поняв. Ева не смотрела ни на кого. Просто завернулась в пальто и ушла с крыши, оставив за собой запах вечернего ветра и ощущение завершённой власти.

Комната, где всё начиналось, теперь была пустой. Она сняла шпильки, разложила бельё на стул, медленно расправила плечи. Пальто скользнуло вниз. На ней больше ничего не было. Холод бетонного пола не мешал. Она стояла обнажённой — без позы, без напряжения. Просто стояла. И чувствовала, как её тело пульсирует. От ветра. От власти. От самого себя.

Дверь тихо щёлкнула. Она не обернулась.

— Прости, — сказал Лукас. — Не смог не зайти.

Он остановился у порога, будто не знал, что делать дальше. Его голос был чуть хриплым, в нём не было дерзости — только желание, неумело прикрытое словами. Он смотрел на неё. Обнажённую. Не позирующую. Не предлагающую. Просто стоящую. И в этом было столько силы, что у него перехватило дыхание.

— Ты невероятна, — выдохнул он. — Если ты хочешь… остаться…

Ева повернулась к нему. Медленно. Прямо. Без стыда. Без защиты. Её грудь была открыта, бедра — расслаблены, взгляд — твёрдый. Она не прикрылась. Не дернулась. Только выпрямилась ещё выше. И смотрела на него так, будто он — ученик, забывший, что у доски стоит преподаватель.

Лукас смутился. Его глаза скользнули вниз, потом вверх — и застыли. Он сделал шаг назад.

— Прости, — повторил он тише. — Я не должен был.

— Ты прав, — сказала Ева спокойно. — Сегодня — нет. И тем более не с тобой.

Он не стал ничего доказывать. Просто молча вышел, не дождавшись прощания.

Когда дверь закрылась, Ева хищно улыбнулась. Не громко. Не для кого-то. Просто внутри. Её грудь по-прежнему оставалась открытой, но теперь это уже ничего не значило.

Она не хотела Лукаса. Не потому что он был слаб, а потому что она — сильна. Сегодня она выбрала съёмку. Себя. Своё «нет». И в этой силе было больше наслаждения, чем в любом прикосновении.

Она не принадлежала ни мужчине, ни кадру. Только себе.

Глава 6. Влажные мольбы

Утро после вечерней съемки на небоскребе было тихим. Ни хлопков дверей, ни стука каблуков по мрамору. Ева сидела на кухне, в шёлковом халате, с бокалом воды и планшетом, где мерцали новости: арт-рынок, фонд, прогноз погоды. Она не торопилась. Внутри всё уже было настроено на вечер — волнение не звучало нервно, скорее — глухо, как низкий бас, которому ещё только предстоит вырваться наружу.

Телефон зазвонил в 09:14. Антуан.

— Доброе утро, мадам Лоран, — начал он, но голос был напряжённым, без дежурной вежливости. — Извините за время. Я должен вас сегодня видеть.

— Что-то серьёзное?

— У меня появились свежие сведения о Жюльене Фонтене, который под Вас копает.

Ева молчала несколько секунд, удерживая паузу. Потом ответила спокойно:

— Сегодня не получится. Завтра в обед приезжай.

Он замолчал — на долю секунды. Потом кивнул, и в трубке это прозвучало как выдох:

— Хорошо.

Разговор закончился, а в доме снова воцарилась тишина. Но теперь — с намёком. Жюльен еще попортит ей кровь. А это значило: игра ещё не окончена.

* * * * *

Позже, перед зеркалом, Ева медленно натягивала юбку — та прилипала к коже, шурша и растягиваясь, как вторая плоть. Латекс блестел в полумраке, обтягивая ягодицы, бёдра, живот. Корсет хрустнул, когда она затягивала его — крючки один за другим защёлкнулись с тихим щелчком, как будто запирали её в самой себе. Ткань давила под грудью, вытягивала осанку, подчёркивала рёбра. Её соски уже напряглись — от трения, от воздуха, от ожидания. Не нужно было даже прикасаться.

Она провела ладонью по внутренней стороне бедра — скользко, туго, горячо. Затем надела чулки в крупную сетку — пальцы аккуратно продевали петли, как будто ласкали кого-то незнакомого. Туфли — с острым носом и тонкой шпилькой — завершили образ: не женщина, а предупреждение. Не приглашение — вызов.

Перед зеркалом она медленно развернулась, посмотрела на отражение: бедра, стянутые латексом; корсет, приподнявший грудь до опасной точки; губы — уже приоткрытые. Она не улыбалась. Только смотрела — в глаза, прямо, без стыда.

Хочешь подчиняться? — Нет. Хочешь доминировать? — Нет. Хочу, чтобы все дрожали от одного взгляда.

Она опустила пальцы ниже, скользнув под край юбки. Там — уже влажно. Не от фантазий. От воспоминаний. Она вспомнила, как тогда один из мужчин не удержался и кончил, не дождавшись разрешения. Как она смотрела ему в глаза и тихо прошептала: «Слишком рано». А потом — как Аврора заставила вылизать свою ошибку с пола.

Пульс участился. Ева наклонилась к зеркалу, провела языком по губам и прошептала:

— Пусть сегодня они кончат с моего разрешения. Или не кончат вовсе.

* * * * *

Они шли молча — шаг за шагом по длинному коридору, где каждый звук отдавался глухим эхом. На каблуках — будто на лезвиях. Латекс плотно облегал их тела, скользил в движении, прилипал к коже. Ева ощущала, как костюм сжимает грудь, живот, бёдра. Воздух тянулся между ними и потолком, густой, как ожидание. Аврора шла чуть впереди — уверенная, прямая, с плёткой, болтающейся у бедра. Ева — рядом, но внутри дрожала. Она не знала, что ждёт их в той комнате. И в этом был жар.

Дверь отворилась сама. Они вошли.

Комната была почти пустой. На белых стенах — крепкие крюки, в полу — кольца, будто в заброшенном ринге. Пространство без мебели, без декора, без имён. Только суть.

У вдоль дальней стены — двое мужчин. Привязанные. Голые. Руки разведены и закреплены, ноги — в растяжке. Их члены уже налились кровью, дрожали в воздухе. Возбуждение не скрывалось — оно стояло в комнате, пахло солью, страхом и желанием. Один из них поднял голову и встретился взглядом с Евой. Узнавание вспыхнуло мгновенно. Это был он. Тот самый. Мужчина, которого она выбрала в первую ночь — ее Вещь. Тогда — с неуверенностью. Теперь — с жаждой.

Аврора подошла первой.

— Они помнят нас, — сказала она, не оборачиваясь.

Потом наклонилась и взяла своего — того, кто был с ней тогда. Схватила за член — в ладонь, сразу, без стеснения. Медленно сжала. И повела рукой вверх-вниз, с нажимом, как будто проверяя, не ослаб ли. Мужчина резко вдохнул, дёрнулся, но крепления не позволили ни шага.

— Слишком рано, — прошептала она. — Потерпи. Я только начинаю.

Ева стояла, затаив дыхание. Сердце билось в горле. Она подошла ближе. Мужчина напротив уже не пытался скрыть волнение — его глаза были на ней, движения дыхания сбивались. Ева провела пальцем от живота до члена, не касаясь — только воздухом. Почувствовала, как дрожь прошла по его телу.

— Ты узнал меня, моя вещь? — спросила она тихо.

Он кивнул. Легко. Сдержанно. Но этого хватило.

— Хорошо. Тогда ты знаешь, что будет дальше.

Её рука легла на основание. Мягко. Затем — чуть крепче. Начала двигать — медленно, с паузами, будто баловалась с его терпением. Он выдохнул — глухо, с хрипотцой. Его член напрягался всё больше, пульсировал от каждого её движения. Она наклонилась, глядя на него снизу вверх.

— Хочешь, чтобы я продолжила?

Он кивнул снова.

— Нельзя, — выдохнула она. — Пока не попрошу.

Аврора работала синхронно — её движения были резче, грубее. Её мужчина уже дергался, судорожно сжимал связанные кулаки. Но плётка на запястье Авроры напоминала, кто здесь главный.

— Вы не кончите, — сказала она спокойно. — Пока мы не разрешим. Ни одного стона. Ни одного взгляда вниз. Только вверх. Только на нас.

Ева почувствовала, как внутри нарастает азарт. Она опустилась на колени, чуть раздвинула ноги, присела так, чтобы между её бёдер была пустота — чистый вызов. Её рука продолжала скользить по его члену, подбирая ритм. Она провела пальцем по головке, обвела круг — и снова остановилась. Мужчина застыл, дыхание сбилось.

* * * * *

Ева слегка повернула голову, глядя на Аврору через плечо. Та уже дразнила своего — длинными, жесткими движениями, останавливаясь каждый раз, когда тот начинал стонать громче положенного. Взгляд их пересёкся. В нём было понимание. Договор.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Поменяемся? — спросила Ева, чуть насмешливо.

Аврора кивнула. Без слов. Просто отступила в сторону и указала подбородком на своего.

Ева подошла — медленно, грациозно, как хищница, выжидающая нужный момент. Новый мужчина был крупнее, грудь ходила ходуном от напряжённого дыхания. Она провела ладонью по его животу, затем ниже — обвела основание члена, задержалась, оценивая.

— Не чужой, а мой, — прошептала она, — на этот час — ты только мой. Понял, сучонок?

Тот кивнул, и она тут же сжала сильнее.

— Не кивай. Говори.

— Да, госпожа, — выдохнул он.

— Так-то лучше.

Она начала медленно, очень медленно двигать рукой, взгляд при этом держала строго в его глазах. Он пытался дышать ровно, но тело выдавало — кожа натянулась, бедра чуть дёргались, запястья рвались вперёд, как будто в надежде на прикосновение, которого она не давала.

— Ты на грани, да? Уже почти?

— Почти…

— Жаль. Потому что ты не получишь.

Она резко остановилась, провела ногтями по внутренней стороне бедра — жестко, с нажимом. Мужчина дёрнулся, стиснул зубы.

Аврора рассмеялась, не отрываясь от своего:

— Он почти плачет, Ева. Ты разрываешь ему мозги.

— Я только начала, — шепнула та, снова наклоняясь. — Ты знаешь, как выглядит отчаяние, Аврора?

— Покажи мне, — усмехнулась та.

Ева встала, провела ногой по бедру мужчины, а затем резко опустилась перед ним, упёршись локтями в его колени. Лицо — вровень с головкой члена. Она смотрела на неё, будто размышляла, лизнуть или плюнуть.

— Ты дрожишь, — прошептала она. — Готов ради пары движений отдать душу?

Он молчал, губы были приоткрыты, глаза — затуманены.

— Ответь,.

— Да…

— Да что?

— Да, госпожа. Готов.

— Ну и жди в этом ожидании, — фыркнула Ева и снова начала дрочить — на этот раз быстро, жёстко. Мужчина извивался, стонал.

— Можно?.. — выдохнул он. — Можно мне...

— Нет, — отрезала она. — Пока я не захочу — ты не получишь ни капли.

Аврора подошла ближе, гладя на своего:

— Смотри, как твоя госпожа сходит с ума. У неё в голосе уже власть. Это красиво.

— Твой... подстраивается под меня, — заметила Ева, не оборачиваясь. — Его яйца вот-вот лопнут. Но он терпит. Значит, я делаю всё правильно.

Она остановилась вновь. Мужчина застонал. Слишком громко.

— Тише, сука. Или я попрошу Аврору развязать тебя и выгнать и ты не кончишь.

— С удовольствием, — заметила та.

— Хочешь, чтобы тебя раздавили? — продолжила Ева. — Или чтобы я просто плюнула тебе на яйца и ушла?

Он заскулил. На грани.

Она встала, подошла ближе, грудь почти касалась его лица. Затем облизала указательный палец, склонилась — и провела им по головке члена, очень медленно, как кистью по холсту.

— Ты для меня — полотно. Но я решаю, когда закончить картину. Не ты.

Аврора уже вела своего на очередной круг — на этот раз через пощёчину. Ева обернулась и спросила:

— Устроим финал вместе?

— Только по сигналу, — усмехнулась Аврора. — Чтобы красиво.

Ева вернулась к своему. Скользнула рукой, как будто забыла всю жестокость, и вдруг прошептала:

— Ещё три движения — и ты получишь, что хочешь.

Он задышал чаще.

— Раз.

Она сжала и провела вверх.

— Два.

Мужчина вскрикнул, чуть изогнулся. Ева облизнула губы.

— Три... — И убрала руку. — А нет. Подожди ещё.

Он застонал. Зашатался в креплениях. А она рассмеялась — тихо, почти добродушно:

— Кто ж так верит женщинам, дурачок?

* * * * *

Ева снова взглянула на Аврору. Взгляд был короткий — как команда.

— Снова поменяемся?

— Последний круг, — усмехнулась Аврора. — Доведи своего до грани. Я доведу своего.

Они снова пересеклись — каблук к каблуку, юбка к юбке, латекс к латексу. И снова — в противоположные стороны, к своим мужчинам. Те уже почти не дышали. Тела блестели от пота, дыхание — сбивчивое, глаза — умоляющие. Их члены всё ещё стояли, налитые, тёмно-красные от напряжения. Казалось, ещё немного — и они взорвутся сами по себе.

Ева подошла к своему. Медленно, как будто давая время отдышаться, но в то же время — разогревая, обещая финал. Она провела пальцами по его груди, по животу, затем резко схватила за основание члена — настолько сильно, что он всхлипнул.

— Ты всё ещё стоишь. Ты всё ещё хочешь.

Он закивал, без слов, с мольбой.

— Ты готов на все от желания?

— Да... — прохрипел он. — Пожалуйста...

— Хочешь, чтобы я взяла член в рот?

Он слабо кивнул, сжав зубы. Вены на шее вздулись.

— Я не буду, — прошептала она ему в ухо. — Это слишком милость для такой дрожащей сучки.

Аврора в этот момент шлёпнула своего по яйцам — не сильно, но звонко. Тот всхлипнул, и тело выгнулось в попытке сбросить напряжение.

— Я хочу, чтобы он рыдал, — сказала она. — От сладости. От боли. От того, что не понимает, где одно заканчивается, а другое начинается.

— Дай им, — ответила Ева. — Мы всё равно победили.

Она снова начала дрочить. Без игры. Ритмично, с нажимом, с точностью. Как будто изучала его тело. Как будто знала, в каком месте его нервная система сломается. Мужчина дёрнулся, выгнулся, рот открылся — но звук застрял где-то в горле.

— Ты кончишь только тогда, когда я позволю. — Ева наклонилась, облизнула головку — один раз, коротко, как кнут. — И ты узнаешь, каково это — быть никем.

Аврора уже встала над своим на колени, гладила член, приговаривая:

— Дыши. Терпи. Молчи. Я разрешу. Я сделаю тебя мокрым.

Мужчины всхлипывали в унисон. Почти час этого напряжения — прикосновения, остановки, снова движение, снова тишина. Их тела тряслись. Спины покрылись испариной. Лица были перекошены.

— Ты же почти плачешь, — прошептала Ева. — И всё равно стоишь. Как хорошо тебя натренировали. А теперь...

Она сжала крепче. Быстро. Резко. Член в её руке пульсировал, дрожал. Мужчина застонал, почти взвыл.

— Разрешаю, — произнесла она.

В этот же момент Аврора прошептала своему:

— Сейчас.

Оргазмы сотрясли тела. Судороги пронесли их сквозь крепления. Семя выплеснулось вверх, горячее, густое, ударилось в щеку, стекло по подбородку, капнуло на грудь, на пол. Мужчины извивались, не в силах остановить. Как будто их ломало.

Ева не двинулась ни на миллиметр. Смотрела сверху вниз. Спокойно. Властно.

Она наблюдала, как капли спермы ползут по коже, смешиваются с потом, текут по шее

— Достаточно, — сказала она, выпрямляясь.

Аврора молча кивнула. Обе женщины отошли, вытирая ладони салфетками, будто речь шла о дегустации, а не об унижении.

— Они выдохлись, — сказала Аврора, с долей презрения.

— А я — нет, — ответила Ева. — Мне всё ещё мало.

Они направились к выходу. Ни одной оборачивания назад. Мужчины так и остались — связаны. Их дыхание срывалось, тела — в изнеможении. Но женщины больше не смотрели. Они уже были выше этого.

Каблуки стучали по полу. Ровно. Чётко. Торжественно.

Ева шла, чувствуя, как латекс трётся о кожу, как пальцы ещё помнят пульс чужого тела, как внутреннее удовлетворение заполняет её изнутри — без вины, без стыда, без сожаления.

Так легко взять. Так легко отпустить. И в этом — власть.

Глава 7. Аврора в гостях

Утро тянулось медленно, как дым после костра. Ева проснулась позже обычного — тело было расслабленным, будто выжатым до последней капли. В груди ещё отдавался отголосок вчерашнего ритма: стук каблуков, натянутые ремни, хриплое дыхание мужчин. Всё это ещё жило в ней, как послевкусие шампанского, которое не выветрилось за ночь. Она лежала, глядя в потолок, ощущая, как внутри всё ещё дрожит то самое «да» — не к клубу, не к боли, а к себе.

На кухне было тихо. Витрина с хрусталём отливала мягким светом, на плите булькал кофе, а за окном Париж дышал серым дождём. Ева сидела в шёлковом халате, нога на ногу, и держала стакан воды. В руках — планшет, на экране которого мерцали заголовки: фонд, прогноз, утренние котировки. Она смотрела сквозь слова, не читая. Мысли всё ещё возвращались туда — в особняк, в зал, в запах кожи и пота, в лица мужчин, которые дрожали, не имея права даже вздохнуть.

Так легко управлять телом, когда уже не хочешь власти,

— подумала она. —

Просто быть точкой, где всё заканчивается. И начинается заново.

Она вспомнила момент, когда они с Авророй поменялись мужчинами. Вспомнила, как её ладонь легла на чужой член, горячий, как железо, как она сжала, чувствуя, как в каждом движении рождается сила. Вспомнила запах. Вкус. Голос Авроры: «Он почти плачет». И собственное дыхание, прерывистое, властное. Всё это было где-то под кожей, как маленький огонь, который не потушить водой.

Она сделала глоток, прислушиваясь к себе. Удовольствие было не в сексе. Оно было в моменте, когда мужчины кончали, а она стояла — спокойно, холодно, наблюдая.

Вот она — власть. Без крови, без крика. Только пульс. Только контроль.

В саду за окном шевелился жасмин. Ветер приносил аромат сырости и чего-то свежего — почти невинного. Ева провела пальцами по горлу, где ещё чувствовался след латекса. Потом встала, подошла к окну. Париж выглядел безмятежно — словно не знал, что в его подвалах женщины учатся управлять страхом.

Она успела подумать, что могла бы провести день в одиночестве — просто читать, спать, писать короткие заметки о телесности. Но ровно в полдень в доме раздался стук. Вежливый, но настойчивый.

— Войдите, — произнесла она.

Дверь распахнулась, и на пороге появился Антуан. В строгом костюме, без галстука, с усталым лицом человека, который всю ночь смотрел на экран и пытался сложить слишком опасную головоломку. Он почтительно кивнул и прошёл в библиотеку.

Ева молча последовала за ним. Комната встретила их запахом старой бумаги и бергамота. В камине догорал огонь, на столе — бокал с водой, раскрытая газета и тонкая стопка документов. Антуан опустился в кресло, достал из папки несколько листов. Бумага шуршала сухо, почти хрустко.

— Я узнал, — сказал он тихо, — что Мерсье через посредников предложил Жюльену внушительный гонорар. Очень внушительный.

Ева склонила голову чуть набок, словно рассматривала редкий экспонат. В её глазах не было ни страха, ни удивления — только интерес.

— Сколько стоит разрушить женщину? — спросила она спокойно.

— Судя по цифрам, — Антуан положил на стол копию перевода сообщений и несколько скриншотов, — почти столько же, сколько картина Мерсье на аукционе.

Ева медленно потянулась к документам. Бумага была холодной, но смысл — горячим.

— Он не остановился даже там, где кончилась его власть, — произнесла она. — Узнаю его стиль. Сначала купить, потом — испортить.

Антуан посмотрел на неё внимательно.

— Это не просто заказ, мадам. Это месть. Очень личная.

Она усмехнулась — чуть, едва заметно.

— Месть всегда личная. Даже когда выглядит как бизнес.

Он кивнул.

— Вы правы. Но тут всё глубже. Мерсье не просил вас убить. Он просил вас уничтожить.

— Интересно, — она положила руку на колено, — почему не проще — пуля, яд, несчастный случай?

Антуан ответил не сразу.

— Потому что он атеист. Для него смерть — избавление. Он хочет, чтобы вы мучились. Чтобы вас растоптали. Чтобы имя Евы Лоран стало синонимом лжи.

В библиотеке повисла тишина. Ева провела пальцем по ободку бокала.

— Смерть как избавление... красиво сказано. Вы почти поэт, Антуан.

Он позволил себе усталую улыбку.

— Просто реалист.

— Ну что ж, — она подняла взгляд, в котором блеснула сталь, — значит, будем играть. Если он хочет видеть, как я падаю — пусть смотрит. Только я выберу, как.

Антуан промолчал. Потом тихо добавил:

— Мы ищем способ его остановить. Но пока он слишком осторожен. Жюльен — не из тех, кто ошибается дважды.

Ева кивнула. В её лице не было тревоги. Только холодное предвкушение.

— Тогда найдите то, чего он боится, — сказала она. — И продайте ему это. Дорого.

Антуан поднялся.

— Я работаю над этим.

— Знаю, — ответила она. — Поэтому я всё ещё сплю спокойно.

Он кивнул, и, уходя, обернулся у двери.

— Осторожнее сегодня, мадам.

— Всегда, — произнесла она и допила воду до дна.

Когда дверь закрылась, Ева осталась одна. Тишина снова стала полной.

* * * * *

Ева была в своём кабинете, погружённая в цифры и подписи. На столе — кипа документов фонда, в которых каждая строка пахла чужими судьбами и миллионами евро. За окном лениво скользили облака, солнце отражалось в стеклянных фасадах соседних домов, и всё вокруг дышало размеренной властью. Она провела кончиком пера по краю бумаги, задумчиво задержала взгляд на окне. Мысли блуждали — о Жюльене, о Мерсье, о вечернем Пульсе, где её ждала следующая ступень. Но сейчас всё было ровным, почти стерильным — ни страсти, ни тревоги, только тихая концентрация.

Лёгкий стук в дверь нарушил эту гармонию. Не настойчивый — вежливый, почти извиняющийся.

— Войдите, — сказала Ева, не поднимая глаз.

Дверь приоткрылась, и на пороге появилась Луиза — в сером платье, с собранными волосами и легким поклоном.

— Простите, мадам, — начала она. — К вам пришла дама. Представилась Авророй. Без фамилии.

Ева подняла взгляд. Её брови чуть приподнялись — Аврора? Здесь?

— Аврора? — переспросила она медленно, будто проверяя, не ослышалась.

— Да, мадам. Сказала, что личный визит.

На мгновение Ева задумалась. В Пульсе не принято было пересекать личные границы. Никто не приходил к ней домой, тем более без предупреждения. И всё же, странное чувство любопытства пробудилось.

— Проведи её в гостиную, — сказала она спокойно.

— Слушаюсь, мадам.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Когда дверь закрылась, Ева отложила бумаги и прошла в зеркало у стены. Исправила прядь волос, поправила серьгу, сбросила с плеч лёгкий жакет. На мгновение задержала взгляд на собственном отражении.

Что ей нужно?

— мелькнуло в голове. Но внутри было не раздражение, а лёгкий прилив интереса. Аврора не делала ничего случайно.

Она спустилась по лестнице. Мрамор под босыми ступнями был прохладным, а воздух в коридоре пах жасмином и воском. В гостиной уже горели свечи, полировался блеск столика, а за широким окном рассыпался мягкий парижский дождь.

Когда Ева вошла, Аврора уже стояла посреди комнаты. Без латекса. Без маски. Без ритуальной дистанции. В строгом чёрном костюме с кожаными вставками на лацканах, на тонких каблуках, которые стучали по мрамору с почти ритуальной точностью. Волосы — чёрные, гладкие, собранные в низкий пучок. На запястье — латунный браслет, тёплый отблеск металла на смуглой коже. В руках — бутылка красного вина.

Ева остановилась у двери, на секунду потеряв привычную холодность.

— Аврора, — произнесла она тихо.

— Ева, — ответила та, и в голосе звучала неожиданная мягкость.

Они замерли на мгновение. Две женщины, которые знали друг друга в тени, теперь смотрели друг на друга при дневном свете.

Ева невольно улыбнулась, медленно подошла ближе.

— Неожиданно.

— Знаю, — кивнула Аврора. — Но мне показалось, что иногда можно позволить себе роскошь — просто прийти. Без маски. Без игры.

Она подняла бутылку, будто предлагая тост без слов.

— Я подумала, что нам нужно встретиться… просто как подруги.

Слово

подруги

прозвучало между ними странно — хрупко, как тонкое стекло, но с какой-то внутренней правдой. Ева чуть усмехнулась.

— Подруги? От тебя это звучит почти как признание.

— Возможно, — ответила Аврора, подходя ближе. Её каблуки отбивали мягкий ритм по полу. — Но ты изменила ритм игры.

* * * * *

Они сели за стол — Аврора напротив, в мягком полумраке лампы, Ева — чуть сбоку, чтобы видеть её лицо. Луиза бесшумно принесла серебряный поднос: бри с трюфельным маслом, фрукты, ломтики прошутто, гриссини, миску с оливками. Потом налила вино, поклонилась и исчезла, оставив их вдвоём. Воздух пах виноградом, кожей и дождём.

— Париж всё тот же, — сказала Аврора, обводя взглядом интерьер. — Только у тебя стало больше света.

— Я сменила занавеси, — улыбнулась Ева. — Решила, что пора пустить солнце.

— И получилось. Но ты всё равно похожа на женщину, которая держит солнце в ладони, чтобы никто не обжёгся.

Ева засмеялась — легко, чуть хрипло. Смех прозвучал искренне, почти домашне. Она подняла бокал:

— За то, чтобы хоть иногда позволять себе быть неидеальной.

— За то, чтобы хоть иногда позволять себе быть живой, — ответила Аврора и отпила глоток.

Разговор потёк свободно, как вино по стеклу. Они обсуждали всё: фильмы, улицы, мужчин, бессмысленные новости, погоду у моря. Аврора говорила удивительно просто — без позы, без власти. В ней вдруг появилась лёгкость, не свойственная женщине, чья каждая фраза обычно звучала как приказ.

Потом разговор свернул к прошлому.

— Я ведь не всегда была наставницей, — сказала она, положив вилку. — Когда-то я была актрисой. Мы ставили перформансы — телесные, предельные. На сцене — подчинение, власть, боль. Всё было честно. Настолько, что один из спектаклей запретили. После этого я исчезла.

Ева слушала внимательно, не перебивая.

— И не жалеешь?

Аврора качнула головой. — Нет. Но я долго не могла дышать. Искала, где можно быть настоящей, и не нашла. Пока не пришла туда. В «Пульс». Там впервые не нужно было играть. Там боль — это язык. Там я стала собой.

Повисла пауза. Ева поставила бокал и тихо сказала:

— Ты знаешь, я хотела рассказать тебе свою историю. Как я туда попала.

Аврора посмотрела прямо, не мигая:

— Не нужно. «Пульс» всё про тебя знает. И, думаю, больше, чем ты сама.

Они оба рассмеялись. Смех снял напряжение, вернул лёгкость. Но под ней чувствовалась новая близость — не та, что возникает в игре, а другая, теплее, опаснее.

— Я выросла у Средиземного моря, — продолжила Аврора. — Мои родители — вечные странники. Я думала, что свобода — это отсутствие правил. А потом поняла — свобода в праве их выбирать.

Ева улыбнулась, глядя на неё поверх бокала.

— И ты выбрала мне быть одной из этих правил?

Аврора чуть склонила голову, глаза блеснули.

— Возможно. Или исключением.

Вино стало теплее, свет — мягче. Где-то в саду шелестел ветер, свечи дрожали. Две женщины сидели напротив друг друга, как будто они были лучшими подругами всю жизнь

* * * * *

После паузы Ева наклонилась чуть вперёд, её голос стал мягче, почти приглушённым.

— Аврора, — сказала она, — как распознать мужчину, который хочет, чтобы над ним доминировали? Не просто фетиш, а истинное желание — когда ты хочешь власть, а он — отдать.

Аврора кивнула, глаза её потемнели — не в мрачности, а в глубине размышления.

— Есть признаки, — начала она, — и мы не говорим о латексе и цепях. Мы говорим об ощущениях, жестах, скрытых движениях. Мне важно, чтобы ты поняла: мужчине, который хочет подчиниться, не нужно громко кричать. Он покажет себя через тонкие сигналы.

Она сделала паузу, отпила глоток вина и продолжила:

— Во-первых: он не просто подчинился — он ищет направление. Если ты ведёшь разговор, и он отвлекается взглядом, но возвращается к тебе — значит, ему важно не просто быть рядом. Ему важно быть под твоим взглядом.

— Второй признак: он отводит взгляд, когда ты смотришь на него строго. Не потому что боится — потому что проверяет тебя. Он вздыхает, когда ты не видишь, но держит позу, когда ты смотришь.

— Третий: он спрашивает меньше, чем ты готова задавать вопросы. Он не требует инструкции. Он хочет знать, что ты скажешь «делай». Он не делает шаг вперёд без твоего движения.

— Четвёртый: он выбирает место сбоку, на границе. Не центральное кресло — рядом с тобой. Не за спиной, но рядом. Он ждёт сигнала, и не боится быть заметным, но не хочет быть в центре внимания.

— Пятый: он уважает твою независимость, но хочет её признания. Он не спорит, когда ты принимаешь решение. Он скорее кивает, чем доказывает. И в тот момент, когда ты позволяешь ему идти — он делает шаг назад. Потому что власть для него не в том, чтобы быть первым, а в том, чтобы позволить быть твоим подтверждением.

Ева записала про себя:

Хочет быть под твоим контролем без слова «пожалуйста»; хочет, чтобы ты сказала «делай».

Аврора улыбнулась чуть, продолжая:

— И ещё одно. Он не боится потерять контроль. Он боится выбрать неправильную женщину, чтобы контролировать. Если он держит тебя на расстоянии, даже когда ты его зовёшь ближе — значит, он проверяет: достойна ли ты контроля. Потому что для него ответственность — это не слабость, а ритуал.

— Про исследование — сказала она, словно добавляя штрих — Согласно данным, около 46% мужчин, участвующих в BDSM-сообществе, выражают предпочтение роли подчинённого. А ещё исследования показывают, что большинство людей с фантазией по подчинению так и не делают шаг навстречу, из страха быть непонятыми или осуждёнными.

Ева прикоснулась к бокалу, почувствовала лёгкую тяжесть вина, и тихо сказала:

— То есть… много мужчин хотят, но не пробуют?

— Да, — кивнула Аврора. — Потому что им страшно, что потеря контроля станет публичной или у них не будет безопасного выхода. Они могут желать быть подчинёнными, но не готовы к ответственности, которую ты берёшь, когда ведёшь. Ответственность — самая скрытая часть власти.

Она снова посмотрела Еве прямо в глаза:

— Ты это знаешь? Что ты берёшь ответственность за чужое страх и желание?

Ева не ответила сразу. Её взгляд скользнул по пламени свечи, потом вернулся к Авроре.

— Теперь знаю, — сказала она тихо. — И это часть игры. Или её начало.

Темнота в комнате стала мягче, разговор затих, но между ними было новое понимание.

* * * * *

Время подошло к окончанию: бутылка почти пустая, свет чуть приглушился, улица за окном стала тише. В саду догорали фонари, отражаясь в стекле, как блики прошедшего вечера. Аврора поднялась, медленно, почти небрежно, но каждое её движение сохраняло ту самую выученную точность, с которой она когда-то учила Еву держать взгляд. Её пальцы скользнули по лацкану пиджака — короткий жест, словно она застёгивала не одежду, а броню.

Ева тоже встала. Их взгляды пересеклись — без напряжения, без игры, просто тихое узнавание. В этом взгляде было всё: усталость, уважение, тень привязанности и странное, тёплое чувство сестринства, которого ни одна из них не ожидала.

— Завтра, — сказала Аврора, подходя ближе, — ты снова наденешь латекс, ты снова вернёшься в игру. Но помни: ты заходишь туда не как жертва, а как владычица.

Голос её звучал мягко, но уверенно, как команда, облечённая в заботу.

Ева улыбнулась — спокойно, почти нежно.

— Я помню.

— Хорошо, — кивнула Аврора. — Тогда пусть ночь будет доброй.

Она обошла стол, поставила пустой бокал, и направилась к двери. Каблуки отбивали ритм по мрамору, медленный, почти церемониальный. У порога она задержалась на секунду, словно хотела что-то добавить, но передумала. Только кивнула — коротко, точно.

Дверь закрылась тихо, почти неслышно. Её шаги растворились в коридоре.

Ева осталась одна. Комната дышала теплом вина, свечи догорали, воздух был густым от женских голосов и откровенности. Она подошла к окну, посмотрела на город. Париж был тих, почти послушен.

В отражении стекла — её лицо. Спокойное, уверенное, с тенью предвкушения в уголках губ.

Она вдохнула глубже. Мир вокруг снова стал ареной. И завтра, когда зазвучит следующий аккорд Пульса, она войдёт туда не как участница — как хозяйка своей игры.

Глава 8. Служение без награды

Особняк встретил её тишиной. Ни шагов, ни голосов, только мерный шелест воздуха — как дыхание зверя перед прыжком. Ткань длинного пальто ласкала её ноги, когда она медленно поднималась по мраморной лестнице. Внизу, у парадного зала, её уже ждала Аврора. Не в вечернем, не в латексе — а в строгом чёрном костюме, почти деловом. Взгляд — внимательный, но не мягкий.

— Сегодня ты одна, — произнесла она и слегка кивнула, будто отпускала на бойню.

Ева не ответила. Только кивнула в ответ — коротко, отрывисто. Внутри щёлкнуло: возбуждение, вперемешку с тревогой. Она шла по коридору, будто по мосту над пропастью. И знала: назад не вернётся.

В зале царил полумрак. Лампы рассеивали мягкий янтарный свет, обволакивающий стены и мебель. Воздух был густой, насыщенный запахом ладана, с примесью мускуса и чего-то ещё — почти животного. Трон стоял на постаменте — широкий, обтянутый кожей, с высокими подлокотниками. Словно крылья хищной птицы.

Одна из женщин в тени шагнула вперёд. Не сказала ни слова — просто указала жестом.

Сесть.

На трон.

Как королева. Как судья. Как та, кто решает, кто будет страдать, а кто — просить.

Ева неуверенно потянулась, но быстро поймала себя. Это не момент для сомнений. Она взобралась на сиденье, выпрямилась, перекинула ногу через ногу. Кожа юбки скользнула по бедру. Холодный металл застёжек кольнул в спину. Она почувствовала себя странно уверенно — как будто кто-то невидимый уже шептал ей:

ты справишься, ты готова ломать их, как ты хочешь

.

Тишина сгустилась. И вдруг — звук.

Двери раскрылись медленно, с протяжным стоном.

Он вошёл.

Нет — он

выполз

.

На четвереньках. На локтях и коленях. Голову не поднимал. Полз как пёс, прижавшись к паркету лбом. С каждым движением становилось понятно: он уже был здесь. Уже служил. Уже знал, к кому приближается.

Ева замерла. Но только на секунду.

Это был он.

Тот самый. Смуглая кожа, широкие плечи, руки с венами, грудь с едва заметной растительностью. Он не был накачан, но тело — сильное, уверенное, как у бойца. Даже полз он красиво.

Медленно. Уверенно.

У неё внутри всё сжалось от удовольствия.

Он вернулся. Ко мне.

Она чуть наклонилась вперёд.

Хлопок.

Один. Резкий.

Он застыл. Потом пополз быстрее.

Он понимает, кому принадлежит. Понимает, что сегодня — его очередь страдать.

Она провела языком по внутренней стороне губы.

— Встань. — Голос был хрипловатым, но уверенным.

Он встал на колени. Всё ещё не поднимая взгляда.

— Разденься. Полностью.

Тишина в зале стала ощутимой, как прикосновение.

Она наблюдала, как он тянется к пуговице. Как медленно, слишком медленно, оголяет грудь. Как ткань соскальзывает с плеч.

Каждое движение — как прелюдия.

Она уже чувствовала жар между ног. И даже не думала скрывать это.

Сегодня — он будет её игрушкой.

Полностью.

Без пощады.

Без слов.

* * * * *

Когда он остался полностью голым, она медленно встала. Каблуки — точные, размеренные шаги по паркету. Латекс её юбки слегка натянулся на бёдрах, когда она приблизилась. Он всё ещё стоял на коленях, дыхание сбивалось, грудь вздымалась в такт напряжению. Он знал, что будет дальше. И, кажется, ждал этого.

Она вытащила из кармана кожаный ошейник — чёрный, с металлическим кольцом спереди. Провела пальцами по внутренней стороне, будто проверяя гладкость. Затем, без лишних слов, наклонилась и застегнула его на его шее. Запах кожи смешался с запахом мужского пота и чего-то униженно-сладкого — как будто подчинение уже начало пахнуть. Щёлк. Пряжка встала на место. Он вздрогнул.

— Ползи, — сказала она и дернула за тонкий, но прочный поводок.

Он медленно пополз вперёд. Ева пошла рядом, шаг в шаг с его движениями. Поводок — в её руке, как символ власти. Он выглядел... красиво. Мужское, сильное тело, напряжённое от желания, униженное и гордое одновременно. Вены на руках, подрагивающие мышцы спины, упругая задница, бёдра, сжимающиеся при каждом движении — всё это возбуждало её почти до дрожи.

Она вела его по кругу — вдоль зала, мимо колонн, мимо зеркал. Один круг. Второй. Третий. И с каждым шагом — он всё ниже. Он опускал голову, вываливал язык, почти теряя контроль.

Вот теперь он мой. Окончательно. Не временно. Не понарошку. А по-настоящему.

Она остановилась. Резко, без предупреждения. Он чуть не ткнулся носом в её ботинок.

— Замри.

Села обратно на трон. Расставила ноги. Потянула за поводок, укладывая его перед собой, как собаку. Тот послушно опустился у её ног — грудь к полу, лоб почти касался пола. Она чувствовала его жар, ощущала, как напряжены его руки. Он дрожал — то ли от страха, то ли от желания.

— Начинай.

Он неуверенно вытянул шею и прижался губами к её ботинку. Потом — чуть выше. До щиколотки. Её кожа — гладкая, натянутая чулком, пахнущая дорогими духами и потом возбуждения. Он лизал медленно, сдержанно. Ева молчала. Просто смотрела. Потом резко дёрнула поводок — тот застонал.

— Жаднее. Я не чувствую, что ты хочешь.

Он задвигался быстрее. Язык скользил по её подъёму, к пальцам ног, к каблуку. Ева выгнулась, чуть приподняла ступню — и положила ему на лицо. Он стал целовать её пятку, затем подушечки пальцев, как святыню. Она не смотрела на него. Взор её был направлен в потолок.

Я — центр. Я — богиня. Я — всё, что у него есть сейчас.

— Ты родился, чтобы служить. Ни на что больше не годен.

Его член дёрнулся. Поднялся. Напрягся. Она заметила — конечно. И усмехнулась.

— Хочешь, да? От этого? От ботинка? От моей пятки?

Он ничего не сказал. Только продолжал лизать. Она потянула за поводок — тот захрипел, почти прижался к полу.

— Молчи. Твоя работа — быть слюнявым. Остальное я решаю.

Она положила пятку ему на губы. Он поцеловал её с таким трепетом, что она почувствовала лёгкий отклик внизу живота. Медленно подняла ногу — и надавила каблуком ему на грудь.

— Сядь. На колени. Покажи, как твой член хочет моего одобрения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он встал. Член — напряжённый, пульсирующий, уже блестел на свету. Но она всё ещё не дала ему прикоснуться. Только глядела, склонив голову.

— Пожалуй, я тебя награжу. Я сегодня добрая. Но вначале...

Её голос стал шелковым, почти сладким.

— ...я хочу, чтобы ты вылизал мою вагину так, чтобы забыл своё имя.

* * * * *

Она стянула трусики — медленно, не спеша, словно это было частью ритуала. Ткань упала к её щиколоткам, и воздух заломил кожу. Ева села, раздвинула ноги, положила ладонь ему на затылок.

— Заработай право дышать.

Он подался вперёд. Его язык был горячим и неровным, как дыхание зверя. Сначала неуверенно, будто вспоминал, как это делается, потом увереннее — нашёл нужный ритм. Ева выгнула спину, пальцы вцепились в его волосы. Она вела его, направляла, задавала темп. Каждый вздох становился приказом. Каждый стон — командой.

Слюна и влага смешались, текли по подбородку, по шее, по груди. Она смотрела вниз — на его покорное лицо, на закрытые глаза, на губы, работающие ради неё одной. Внутри всё дрожало от удовольствия и осознания: да, именно это — власть. Вкус, звук, трепет внизу живота. Её дыхание сбилось. Она застонала, не сдерживаясь, громко, жадно, как женщина, которой наконец позволено не быть сдержанной.

Оргазм накрыл её волной — резкой, сильной, почти болезненной. Она выгнулась, крик сорвался с губ. Не тянулась к нему, не ласкала — просто позволила себе быть центром, вокруг которого всё вращается.

Когда дыхание выровнялось, она откинулась на спинку трона. Его язык ещё касался её кожи, осторожно, как будто благодарил. Ева взяла его за подбородок, приподняла лицо, посмотрела прямо в глаза.

— Молодец, — выдохнула она. — Но не думай, что ты важен. Это я кончила. Не ты.

Он замер. В его взгляде — смесь боли и восторга. Ева провела пальцами по внутренней стороне бедра, собрала капли влаги и мазнула ими по его губам. Потом — по щекам. Резко. Хлёстко.

Раз.

Два.

Три.

Он не отводил взгляда. Только тяжело дышал, принимая каждый удар, будто это был дар. Ева усмехнулась — почти ласково.

— Я жалела тебя раньше, — сказала она, медленно поднимаясь. — Думала, может, ты особенный.

Она провела пальцем по его щеке, оставляя мокрый след.

— А ты просто щенок. Красивый, но всё ещё щенок.

Он не ответил — и не мог. Только опустил голову, прижимаясь к её ногам. Её тело ещё отзывалось волнами жара. Но в глубине — не усталость, а странное, плотное удовольствие.

Мне это нравится.

Мысль вспыхнула тихо, но ясно.

Не только власть. Не только унижение. Мне нравится смотреть, как мужчина забывает, кто он, ради моего вздоха.

Она дёрнула за поводок, заставляя его подняться.

— На колени.

Он послушался мгновенно. Ева обошла его кругом, касаясь пальцами плеч, груди, затылка. Каждый раз, когда он задерживал дыхание, она едва касалась ногтями — и он снова выдыхал.

— Вот так, — прошептала она у его уха. — Хороший. Научишься быть тишиной. Научишься служить, не прося. Тогда, может быть… я снова позволю тебе вдохнуть мой запах.

Она подняла подбородок, посмотрела на него сверху вниз и почувствовала, как кровь снова бьёт в висках.

Да, это моё место. Не подчинённой. Не наблюдательницы. А той, кто решает, когда мир кончает.

* * * * *

— Дрочи, — повторила она тише, с нажимом. — Я разрешаю. Но помни: тебе не дан финал. Только преддверие. Только мука, которую я подарю.

Он кивнул, не смея говорить, и обхватил себя дрожащей рукой. Пальцы сжались у основания, и он начал двигаться — неровно, почти стыдливо, будто впервые трогал себя на глазах у женщины. Ева наблюдала за ним внимательно, с едва заметной усмешкой. Села в кресло, вытянув одну ногу на подлокотник, вторую — расслабленно опустила на пол. Руки раскинула на подлокотники, словно на троне, не торопясь, как будто это представление длилось уже сотни раз.

Он задыхался всё чаще, движения становились резче, сильнее. Она молчала. А потом вдруг поднялась, подошла к нему и —

хлёстко

— ударила по щеке. Ни предупреждения, ни слов. Только звонкий хлопок.

Он застыл, как будто замерло само время.

— Слишком быстро, — проговорила она, и голос её был шелковист, почти ленив. — Ты думаешь, я не замечу? Тебе хочется сорваться, да?

Он опустил голову, пытаясь отдышаться. Но она уже коснулась его подбородка и приподняла.

— Смотри на меня, когда дрочишь. Я — причина твоего стояка. Я — причина твоей боли.

Он продолжил. Медленно. Осторожно. Но спустя несколько движений — снова ускорился. Ева отошла на шаг, как будто смотрела на танцора. И снова:

— Стоп.

Он задрожал, остановился. Его тело напряглось, губы приоткрылись. Он всхлипывал, будто его только что выдернули из самого сладкого сна.

— Отдохни, — сказала она. — Почувствуй, как твои яйца наливаются ещё сильнее. Как каждый нерв кричит. Я хочу, чтобы ты задыхался от желания.

Он не двигался. Только пытался дышать. Через нос, через сжатые зубы. Её пальцы скользнули по его щеке — и снова удар. Мягкий, но ощутимый. И другой рукой — ещё один.

— Ты выглядишь жалко. И возбуждённо. Мне это нравится.

Через пару минут она велела:

— Продолжай.

Он подчинился. Снова обхватил себя. Но теперь рука дрожала так, будто он держал гранату без чеки. Его движения были напряжёнными, грудь вздымалась.

— Медленнее, — приказала она. — Я не спешу. А ты будешь страдать столько, сколько я захочу.

Каждый его вздох — как всхлип. Он снова начал приближаться к краю. Глаза затуманились, тело чуть выгнулось. Ева увидела это и резко сказала:

— Стоп.

Он застыл. Бросил руку на пол. Опустился лбом к её ботинку, тяжело дыша.

— Подними голову, — прошептала она, — покажи, насколько ты жалок.

Он поднял взгляд — покрасневший, покрытый потом, в глазах почти слёзы.

— Хороший мальчик. Но не забывай, ты — вещь. Игрушка, которую я могу сломать. Или выбросить.

Она снова велела ему дрочить. Третий раз. И он подчинился. Но теперь движения были отчаянными, почти безумными. Его тело дергалось от переполняющего напряжения, как у пса, которого не кормят неделю и при этом заставляют сидеть у миски.

Она подошла ближе, провела ногтями по его груди. Затем ударила по щеке.

— Ты дрочишь на моё молчание. На моё равнодушие. Какое же это жалкое удовольствие.

Он застыл. Слишком близко. Слишком готов.

Она наклонилась, прошептала:

— Стоп.

И всё. Он замер. Тело дернулось, но он сдержался. Вся сперма осталась внутри. Он рухнул на пол, грудь сотрясалась от усилий не сорваться. Изо рта вырывались глухие стоны, губы влажные, лицо в поту.

Ева взяла салфетку, вытерла пальцы. Потом провела рукой по бедру, собрала остатки своей влаги и мазнула ему по губам. Потом — по щекам. Хлестнула раз, другой, третий.

Он не отводил взгляда. Только дышал всё тяжелее.

— Ты неплох, — сказала она. — Старательный. Голодный. Но ты не станешь моим.

Пауза.

— Потому что я не трахаюсь с щенками.

Она развернулась. Подняла трусики, медленно их надела. Поводок выпал из его рта и повис, коснувшись пола. Она поправила юбку, встряхнула волосы. Уходила, не оборачиваясь.

Каблуки стучали по полу — медленно, чётко, без сожаления.

А он остался лежать. Возбуждённый. Униженный. Вечный слуга её власти.

Мне нравится видеть мужчину в этой точке. На грани. Ни секунды наслаждения — только память о моих словах. Только боль между ног. Только дрожь от того, что я ушла… а он остался.

Она улыбнулась. Почувствовала пульс в висках. И зашла в лифт, поправляя тонкую бретель. Сегодня она не кончила дважды. Но всё равно получила больше, чем он — власть, признание и вкус безвозвратного подчинения.

Глава 9. Интервью под контролем

Утро в особняке было ровным и безукоризненным — как будто дом сам дышал по её ритму. На кухне разливался кофе, в зимнем саду пятна света скользили по фарфору, но внутренний мир Евы был не о солнце: он был о холодной, расчётливой подготовке. В дверь кабинета постучали — лёгкий, уверенный стук, и через секунду вошла её секретарь, сдержанная в сером костюме, держа планшет как доказательство реальности.

— Жюльен Фонтен из Le Dossier просит личную встречу, — сказала она без лишних эмоций. — Говорит, материал о женщинах, влияющих на современное искусство и благотворительность.

Ева не показывала, что вздрагивает; её лицо оставалось маской, отточенной годами репетиций перед зеркалом власти. На миг в голове проскользнула мысль о возможной ловушке — журналисты любили такие ловушки, особенно когда в центре был её портрет.

Лучше знать врага в лицо

, — решила она тихо, как правило.

Она взяла планшет, напечатала ответ, каждое слово было как выстрел: «Приходите в 17:00. Без камеры. Без помощников.» Отправила — и почувствовала, как тонкая сеть контроля натянулась прочнее. Этого было достаточно: вежливое ограничение рамок, тест на смелость и на готовность играть по её правилам.

Подготовка превратилась в ритуал. Она выбрала тёмное платье, не вызывающее, зато безупречно властное — строгий вырез, чёткие линии, ткань, которая принимала форму тела и делала силу видимой, но не открытой. Волосы собрала в низкий узел, чтобы не дать ни единой лишней линии, макияж — холодный, глаза подведены резко, как у стрелка, цель которого уже на прицеле. Мелкие украшения — тонкий перстень и серьёзные серьги — завершили образ: всё говорило о контроле.

Она подошла к окну, взяла чашку, посмотрела на сад, где тени расходились по дорожкам, и снова прошептала про себя, почти как заклинание:

Если он ищет слабость — я покажу силу.

Затем слегка улыбнулась — не для кого-то, а для самой себя — и пошла на репетицию ответов, как актриса, готовящаяся к ключевой сцене.

* * * * *

Жюльен приехал ровно в пять. Машина остановилась у ворот бесшумно, будто знала, куда едет. Он вышел, поправил пальто — без галстука, с расстёгнутым воротом, чуть усталый, но собранный. В его движениях чувствовалась точность наблюдателя: шаги уверенные, но без показного давления. На лице — лёгкая улыбка, как у человека, который знает, что идёт в логово львицы, но делает вид, будто пришёл на чаепитие.

Слуга открыл дверь, провёл его в гостиную. В комнате пахло деревом и вином, свечи давали тёплый полумрак. Его взгляд скользнул по интерьеру — быстро, цепко, будто он собирал доказательства. Зеркало, картина Климта, кресло у камина — всё отмечено внутренним маркером охотника, привыкшего искать улики. Но когда из библиотеки вышла Ева, он на мгновение потерял ритм.

Она шла медленно, без звука каблуков, и протянула руку первой. Властно, с лёгкой тенью улыбки, как хозяйка, принимающая гостя, а не собеседника.

— Господин Фонтен, — её голос был низким, почти бархатным. — Вы пунктуальны. Это редкость.

— Стараюсь не нарушать границы, — ответил он, чуть склонив голову.

— Хорошее начало.

Он сел только после того, как она указала на кресло. Выбрал не то, что напротив, а то, что чуть сбоку — как будто случайно, но она заметила. Его поза — правильная, но не напряжённая, ладони на коленях, взгляд мягкий, внимательный. Она подметила, как он время от времени отводил глаза, но возвращал их, когда она делала паузу. И ещё одно — он слушал не слова, а тон, ловил дыхание между фразами.

Он попытался разрядить атмосферу:

— У вас дом, как музей. Не хватает только табличек «руками не трогать».

— А вы любите трогать то, что нельзя? — спросила она спокойно.

— Иногда, — улыбнулся он, — только чтобы понять, насколько нельзя.

Она не улыбнулась. Просто чуть наклонила голову, как будто оценила смелость и отметила, что дальше можно идти.

— Расскажите, что вы хотите услышать.

— Ваш фонд, — начал он, стараясь звучать профессионально, — в последнее время упоминается не только в контексте искусства. Он помогает студентам, реставраторам, женщинам после травм. Это редкое сочетание — благотворительность и эстетика. Почему именно так?

Ева скользнула пальцем по краю бокала, не спеша отвечать.

— Потому что боль и искусство имеют одну природу, — сказала она наконец. — Они требуют восстановления формы. Мы не лечим. Мы возвращаем голос. Иногда — через реставрацию холста, иногда — через тело.

Он замер на её словах, будто не сразу понял, что она сказала это не про картины.

— Через тело?

— А вы разве не чувствуете, — она посмотрела прямо, — что тело тоже можно восстановить? После удара, после утраты. Его можно отполировать, натянуть, заставить звучать иначе. Как скрипку после пожара.

Его пальцы сжались на подлокотнике. Она это заметила. В глазах — смесь интереса и осторожного возбуждения. Он хотел ответить, но проглотил слова. Она видела: он ждал направления, сигнала, позволения.

— Иногда, — продолжила она, — чтобы вернуть человеку веру в себя, нужно позволить ему сначала разрушиться. А потом — выстроить из обломков новый ритм. Это и есть искусство.

Он кивнул, но не перебил. Только вздохнул — тихо, почти незаметно. И снова посмотрел на неё, не в глаза, а чуть ниже — туда, где кожа на шее казалась особенно светлой.

Он не спорит. Он проверяет. Не боится — наблюдает. И ждёт, когда я скажу «можно».

Она чуть откинулась в кресле, наслаждаясь этой микродинамикой. Власть была не в словах, а в том, как он перестал задавать вопросы. Его взгляд, его тишина, даже поза — всё выдавало мужчину, который хотел подчиниться, но пока не знал, под каким предлогом.

— Думаю, для интервью этого достаточно, — сказала она в конце, медленно ставя бокал. — Остальное вы узнаете, если научитесь слушать между строк.

Он кивнул, будто это было приглашение. Но она уже отвернулась к окну — давая понять, что разговор окончен.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

* * * * *

Он поднялся, чуть неуклюже, будто возвращался из сна. Уже собирался поблагодарить и уйти, когда её голос — низкий, ровный, но стальной — остановил его.

— Сядьте, Жюльен.

Он послушался мгновенно, почти машинально. В его движении было что-то покорное, и она это заметила. Несколько секунд — тишина. Только тиканье старинных часов на камине. Потом она произнесла спокойно, без эмоций, будто читала заключение врача:

— Я знаю, кто вас послал.

Он не сразу понял, что она сказала это именно так — без вопроса.

— Простите?.. — произнёс он, стараясь улыбнуться. — Мне никто не...

— Не врите, — перебила она. — Мерсье. Он заплатил вам достаточно, чтобы вы попытались уничтожить мою репутацию.

Он моргнул, лицо чуть побледнело.

— Это… какая-то ошибка, мадам Лоран. Я журналист, я не...

— Вы не продажный? — она сделала шаг ближе. — У меня же другие сведения о Вас.

Он открыл рот, чтобы ответить, но звука не вышло.

Ева подошла вплотную. Её запах — мускус, кожа, лёгкий дым — обволок воздух между ними. Она подняла руку и одним пальцем коснулась его подбородка, заставляя поднять взгляд.

— Смотрите на меня, — сказала она тихо, но так, что сердце у него будто остановилось. — Вы дрожите. От страха или от желания?

Он сглотнул, пытаясь выровнять дыхание. Его зрачки расширились, плечи чуть напряглись. Она видела всё: то, как его тело выдало его быстрее, чем слова.

— Вы... ошибаетесь, — произнёс он с усилием. — Я просто хотел... понять вас.

— Понять? — её голос стал ниже, почти шепот. — Вы хотели доказать, что я — женщина, которую можно разоблачить. Но я вам не по зубам, Жюльен. Лучше оставьте попытки меня опорочить. Иначе пожалеете.

Он поднялся, шагнул назад, но не слишком далеко.

— Это угроза? — спросил он, стараясь звучать твёрдо, хотя дыхание сбивалось.

Она усмехнулась.

— Нет. Это факт.

Несколько секунд они смотрели друг на друга — она спокойно, он с той самой смесью смущения и возбуждения, которую она уже видела в нём раньше.

Потом она чуть наклонила голову, как будто отпуская его.

— Идите.

Он задержался, словно хотел что-то сказать, но не решился. Сделал шаг к двери, но, обернувшись, увидел, как она снова наливает вино — спокойно, будто ничего не случилось.

Он понял: её сила не в угрозах. Её сила — в том, что она даже не сомневается, что его уже победила.

* * * * *

Когда дверь за ним закрылась, дом словно снова вдохнул — тихо, медленно, как зверь, успокоившийся после охоты. Ева осталась стоять у окна, бокал в руке, наблюдая, как в саду дрожат огни фонарей. На стекле отражалось её лицо — холодное, сосредоточенное, но где-то в глубине глаз теплилось нечто иное: интерес.

Она не сомневалась, что победила в этом столкновении. Но внутри, под бронёй контроля, родилось другое чувство — любопытство. Не к угрозе. К нему. К тому, как он сдерживал дыхание, как отводил взгляд, как не позволял себе прикоснуться. Это не страх. Это… отклик.

Она опустилась в кресло, сняла каблуки, поставила бокал на край столика. И вдруг услышала в голове голос Авроры — чёткий, уверенный, когда она рассказывала о косвенных признаках того, что мужчина хочет, чтобы над ним доминировали.

Во-первых: он не просто подчинился — он ищет направление.

Да. Он слушал каждое её слово. Не просто из профессионального интереса — как человек, который ждёт команды, чтобы двинуться.

Во-вторых: он отводит взгляд, когда ты смотришь на него строго. Не потому что боится — потому что проверяет тебя.

Она вспомнила, как его зрачки дрогнули, когда она сказала “Сядьте”. Он не испугался. Он хотел убедиться, выдержит ли она свою власть до конца.

Третий признак: он спрашивает меньше, чем ты готовишь задавать вопросы. Он не требует инструкции. Он хочет знать, что ты скажешь «делай».

Он почти не задавал вопросов. Лишь наблюдал, ловил интонации, глотал паузы. Слушал как ученик, а не журналист.

Четвёртый: он выбирает место сбоку, на границе.

Да. Кресло не напротив — чуть сбоку. Как будто интуитивно выбрал позицию слева от неё, в тени, но в зоне контроля.

Пятый: он уважает твою независимость, но хочет её признания.

Он не спорил. Даже когда она обвинила его — не защищался, не напал. Просто стоял, сжав пальцы, дыша чуть чаще, чем следовало.

Она медленно выдохнула. Аврора была права. Есть мужчины, которые носят покорность как тень — не показывают, не признают, но выдают себя каждой реакцией. Жюльен был из таких. Тот, кто привык видеть чужие слабости, но сам жаждет быть под чужим взглядом.

Он не боится потерять контроль. Он боится выбрать неправильную женщину, чтобы контролировать.

Ева поднялась, подошла к зеркалу у камина и долго смотрела на себя. Отражение казалось чужим — как будто рядом с ним стояла новая версия её самой. Та, что видит дальше слов, дальше игр.

Она взяла телефон, набрала номер Антуана.

— Добрый вечер, мадам, — его голос прозвучал привычно ровно. — Новости?

— Одно поручение, — сказала она спокойно. — Соберите всё, что сможете о Жюльене Фонтене. Особенно его… личные привычки.

— Вы имеете в виду... финансовые, политические?

— Нет, — она сделала паузу. — Сексуальные.

На том конце провода раздалось лёгкое, почти невесомое молчание.

— Понимаю, — сказал он наконец. — Мне нужно два дня.

— У вас один, — отрезала она. Потом чуть смягчилась. — Ладно. Два. Но не больше.

Она отключилась, поставила телефон на подлокотник и снова подняла бокал. Вино пахло кожей и кровью. Вечер тянулся густо, лениво.

Мерсье хотел использовать журналиста как оружие. Но, похоже, выбрал не того. Этот — слишком чувствует власть. Слишком ждёт, чтобы его направили.

Ева медленно улыбнулась — без радости, но с пониманием.

Теперь он мой материал.

Глава 10. Мужской гарем

Вечер снова принадлежал Пульсу. Двери особняка закрылись за ней с мягким щелчком, как капкан — но капкан, в который она входила добровольно. На ней — длинный чёрный плащ, гладкий, как масло, под которым — ничего, кроме аромата тела. Слуга в маске молча кивнул, провёл по коридору, где свет от свечей струился по мрамору, и распахнул перед ней двери в зал омовения.

Комната встретила её мягким паром и бликами свечей на тёплом камне. В центре — огромная купель, вырезанная из серо-золотого мрамора. Вода была неподвижной, как гладь озера в предрассветной тишине. На поверхности плавали лепестки жасмина. Воздух был насыщен их терпким, влажным ароматом.

Четверо мужчин уже ждали. Все — с опущенными глазами, полуголые, в чёрных полотенцах на бёдрах. Ева остановилась у ступенек, позволила одному снять с неё плащ. Второй присел, расстегнул ремешки туфель. Третий поднёс руки, чтобы принять украшения — кольцо, браслет, серьги, которые она молча снимала. Четвёртый раскрыл ладони, словно ожидая команду.

— Начинайте, — сказала она негромко.

Они подошли, молча, слаженно. Один — поднял её волосы, освободив шею. Другой — провёл ладонью по лопаткам, позволяя ткани упасть. Пальцы были горячими, но сдержанными. Она не смотрела на них — смотрела на воду. Спокойную, зовущую.

Обнажённая, она вошла в купель. Первые ступени — холодные, но вода быстро приняла её, окутала, спрятала. Ева опустилась в центр — на изогнутое мраморное возвышение, похожее на трон. Пальцы разомкнулись, голова откинулась. Тело — расслабленное, но не покорное. Она позволяла — но не дарила.

Первым подошёл мужчина с ковшом. Поднял воду — и медленно вылил на её грудь. Тёплая волна скользнула по коже, оставляя блестящий след. Потом ещё — по шее, по плечам, по животу. Она молчала. Дышала глубоко, почти ритмично.

Второй встал по левую сторону. В руках — мягкая губка. Он начал с икры, поднимаясь выше. Колено, внутренняя часть бедра — она слегка повела ногой, указывая, куда дальше. Но когда губка задела пах, её голос разрезал тишину:

— Ниже. Я не позволяла.

Мужчина замер. Затем — опустился ниже, исправился. Она закрыла глаза.

Третий стоял у изголовья, в руках — веер из чёрного шёлка. Он двигался плавно, направляя потоки воздуха на её грудь. Соски напряглись от этого ветра, от игры температуры. Ева позволила себе лёгкую улыбку. Он знал ритм. Не касался. Только дразнил.

Четвёртый держал бокал шампанского. Когда она протянула руку — он поднёс, не сказав ни слова. Её пальцы обвили стекло. Глоток — терпкий, холодный, с пузырьками, играющими в горле.

— Смотреть только на воду, — сказала она, не открывая глаз.

Один из мужчин задержал взгляд. Она почувствовала — как будто в воздухе сгустилась плотность.

— Ты. Встань в угол. Спиной.

Он подчинился.

Прошло ещё несколько минут. Ева вдохнула глубже, выпрямилась. Вода стекала по телу, словно вуаль. Она медленно поднялась, не стесняясь взгляда трёх, оставшихся перед ней.

— Полотенце, — сказала она.

Один подбежал. Осторожно обернул её, начал промакивать. Сначала плечи, потом спину, грудь, живот. Осторожно. Молча.

Второй взялся за волосы — расчёсывал пальцами, разделял на пряди, готовя к сушке. Его руки не дрожали, но дыхание сбилось.

Третий опустился на колени. В руках — флакон с кремом. Он начал с пяток. Потом — голени, колени, бёдра. Его ладони двигались мягко, как будто касались алтаря.

Она не произносила больше ни слова. Но каждое их движение было молитвой. К телу. К власти. К ней.

* * * * *

Вода была тёплой, как свежее дыхание, обволакивающей и плотной. Лепестки жасмина медленно кружились по поверхности, касаясь кожи так, будто кто-то целовал её невидимыми губами. Ева лежала в мраморной ванне, раскинув руки по краям, слегка согнув колени, оставляя тело открытым — но лишь до определённой черты. Четверо мужчин, обнажённых по пояс, обслуживали её, каждый со своей задачей. Без слов. Без права на взгляд.

Мужчина, с губкой в руке, осторожно продолжал вытирать внутреннюю поверхность её бедра. Его движения были точными, медленными, сдержанными, но всё равно — возбуждающими. Ткань губки становилась всё влажнее, будто впитывала её дыхание. Каждый круговой жест оставлял след — не физический, но чувственный, словно память тела впитывала это прикосновение.

— Ты дрожишь, — сказала она, не открывая глаз. — Еще раз неосторожно меня затронешь — и ты будешь мыть пол языком.

Он застыл. Губка в руке замерла на полпути к паху. Пальцы чуть подрагивали. Он, казалось, перестал дышать.

— Ты ведь знаешь, где твоя граница, — добавила она чуть тише, с лёгкой усмешкой. — Ниже колен. Всё, что выше — моё. Не для тебя.

Она медленно повернула голову в его сторону, и даже несмотря на то, что взгляд её был тяжёлым и томным, он опустил глаза мгновенно.

— Посмотри на губку, — приказала она.

Он подчинился.

— Видишь, как она мокрая? Это не от воды. Это от меня. И ты всего лишь тряпка между моими ногами. Не забывайся.

Он сглотнул. Остальные мужчины — те, кто держал ковш, веер, бокал — будто стали тише. Ева чувствовала, как напряжение в комнате нарастает. Её власть была не в крике — в тоне, в словах, в теле, которое не просит, а требует.

— Продолжай, — разрешила она, — но медленно. Как будто целуешь меня. Только без губ. Ты их не заслужил.

Он опустил губку снова — мягко, осторожно, будто каждая клетка его тела боялась сделать ошибку. Он вытирал её, как священную реликвию, но не от страха, а от благоговения.

— Вот так, — прошептала она. — Тише. Ниже. Глубже.

Она выгнулась чуть сильнее, позволяя бедру раскрыться, но ненадолго — ровно настолько, чтобы дать ему почувствовать близость запретного.

— Ты хочешь узнать, как я пахну внутри? — спросила она, глядя в потолок. Он не ответил. — Ответь.

— Да, госпожа, — выдохнул он. Голос дрожал.

— Слишком честно, — усмехнулась она. — За это ты заслуживаешь быть привязанным к краю ванны и смотреть, как я трахаюсь с кем-то достойным. Тебе — только взгляд. Не более.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он замер. Вены на его шее пульсировали. Она это заметила — и улыбнулась.

— Возбуждён? — спросила она спокойно.

— Да, госпожа.

— Прекрасно. Значит, всё под контролем. Моим.

Она сделала глоток шампанского — медленно, с наслаждением, позволяя пузырькам растечься по языку. Затем протянула бокал в сторону — и мужчина с подносом тут же поднёс новый. Её ногти слегка задели его пальцы.

— Ты дрожишь тоже? — спросила она, не глядя. — Даже не прикасаясь ко мне, ты уже возбуждён?

— Да, мадам.

— Нет. Не мадам. Здесь я — госпожа. Запомни это, пока я добрая. Иначе будешь облизывать бортик ванны, пока я получаю удовольствие от другого.

Тишина снова сгущалась. Но теперь в ней был электрический ток желания и подчинения. Мужчины замирали в напряжении. А она — пульсировала. Не от ласк. От власти.

Третий стоял в ногах, обмахивая её веером. Ветер от него был тёплым, терпким, пропитанным запахом ладана. Он знал, как направить поток воздуха так, чтобы он скользнул по соскам, но не задевал их, чтобы прошёлся по животу, вызывая дрожь. Он был точен, как дирижёр, управляющий оркестром телесных откликов.

Четвёртый держал бокал. Он не двигался. Просто стоял — как жертва у трона. Ева подняла палец — не глядя, только слегка пошевелив. Он подошёл. Поднёс шампанское. Она взяла бокал, не удостоив его взглядом, и сделала глоток. Пузыри лопались на языке, как прикосновения, от которых невозможно спрятаться. Горло обожгло — приятно. Она задержала глоток, а затем медленно проглотила, позволяя вкусу пройти по телу.

Никто не осмеливался взглянуть выше её колен. Ни один. Это было условие. Это было игрой. Это было правдой.

Она лежала в ванне, как богиня, которую моют перед жертвоприношением. Но сегодня никто не будет прикасаться к ней иначе, чем она разрешит. Никто не получит ни стона, ни вздоха. Только молчание, только напряжённую дрожь её тела, только их собственное возбуждение, которое они унесут с собой.

Их возбуждение — её власть. Их страх — её уверенность.

Она закрыла глаза, откинулась назад, и шепнула — не им, себе:

Я ваша богиня.

* * * * *

Вода больше не грела. Она выполнила свою роль: очистила тело, разогрела кожу, насытила атмосферу томным ожиданием. Ева медленно поднялась, как будто поднимаясь из иномирья. Капли стекали по груди, по животу, по бёдрам, исчезая в тени между ног.

— Полотенце, — сказала она, и мужчина у бортика мгновенно опустился, подставив ткань, как будто ловил святыню.

Они вытерли её медленно, по частям. Один — плечи и руки. Второй — спину и поясницу. Третий опустился к ногам. Четвёртый держал её волосы, откидывая мокрые пряди, чтобы не касались кожи.

Когда тело стало сухим, Ева шагнула на тёплую мраморную плитку. За пределами зала уже ждал новый свет — мягкий, золотой, скользящий по тканям. Её вели по коридору, не касаясь, но сопровождая — как охрана процессии.

Гардеробная была не просто комнатой — это было святилище. Огромные зеркала по стенам. Потолок с позолотой. Ткани — шёлк, кожа, латекс — развешаны, как реликвии. Свет — тёплый, рассеянный, подчёркивал изгибы, тени, текстуры.

Мужчины уже стояли на коленях. Голые, кроме чёрных шорт. В их руках — предметы власти. Не их, её.

Первый держал кожаный корсет. Тяжёлый, с металлическими крючками, пахнущий жаром и кожей. Второй — чулки в мелкую сетку, обтягивающие, как вторая кожа. Третий — туфли на шпильке: острые, как угроза. Четвёртый — юбку из чёрного латекса, скользкую, блестящую, с вырезом, словно разрезанная воля.

Ева остановилась в центре. Молча.

— Начнём, — сказала она тихо.

Первый поднялся. Осторожно обернул её тело корсетом, застегнул снизу вверх, на каждом крючке задерживаясь, будто спрашивал разрешения. Она не давала. Просто стояла, дыхание становилось чуть короче. Когда последний крючок щёлкнул — она напрягла спину. Корсет подчёркивал всё: грудь, талию, рёбра, голос.

Второй подполз ближе. Натягивал чулки на её ноги, как будто одевал мечи в ножны. Его пальцы дрожали. Он чувствовал тепло её кожи, напряжение мышц, но не осмеливался дышать громко. Каждый миллиметр — как поцелуй, которого нельзя касаться губами.

Третий подошёл с туфлями. Склонясь, он поднёс их, держа, как жертву. Ева опустила ногу — медленно, точно, как будто наступала не в обувь, а в роль. Каблук касался пола с мягким щелчком, как знак начала новой сцены.

Четвёртый протянул юбку. Она взяла её сама. Натянула через бёдра, подтянула, застегнула. Латекс облегал её, как вторая кожа. Как обещание боли и наслаждения. Она провела ладонью по бёдру, по гладкой поверхности, ощущая, как ткань натягивается и пульсирует вместе с телом.

В зале наступила тишина. Почти священная.

Один из мужчин поднялся и поднёс свечу — для света. Второй — веер, чтобы остудить. Третий — расчёску, чтобы пригладить пряди, впитавшие тепло воды. Четвёртый — бокал шампанского, свежего, с тонкой каплей, стекающей по стеклу.

Она подошла к зеркалу. Посмотрела на себя. На богиню в латексе и коже. На женщину, которую больше никто не имел права называть иначе.

— В этом я чувствую себя не женщиной, а богиней, — произнесла она медленно. — Благодаря вам.

Мужчины опустили головы. Её отражение в зеркале — безупречно. Тело — как оружие. Взгляд — как приказ.

Я готова. И кто-то сегодня будет наказан за желание.

* * * * *

Она не шла — она парила. После того как последняя пуговица корсета защёлкнулась, а латекс на бёдрах лег идеально, Ева медленно подняла подбородок и повела взглядом по мужчинам.

— Ты, — сказала она, указывая пальцем на самого высокого. — Подойди. Возьми меня на руки. Остальные — за нами. Молча.

Он поднялся. Подошёл, опустился на одно колено, поднял её, как дитя — легко, осторожно. Её ноги обвили его талию не из нужды, а как жест признания. Ладони обвились вокруг его шеи. Его дыхание сбивалось, когда кожа её бедра касалась его живота. Он нёс её по коридору, как святыню, с трепетом в пальцах, стараясь не оступиться, не задеть.

Комната была подготовлена: кровать с чёрным шёлковым покрывалом, свечи, запах мускуса и жасмина в воздухе. Он опустил её медленно — на середину ложа, как будто боялся потревожить сон. Ева вытянулась, не говоря ни слова. Одна нога согнута, вторая — вытянута. Корсет блестел. Юбка натянулась, как вторая кожа. Волосы распались по подушке.

— Встань на колени, — сказала она, не глядя на него. — Все трое — рядом. Глаза — вниз, руки — на бёдра.

Они подчинились.

— А ты, — она указала на четвёртого, того, кто нёс её, — снимай мне юбку. Медленно. Как будто открываешь подарок, которого недостоин.

Он потянулся к застёжке. Пальцы дрожали. Звук — лёгкий, почти неслышимый, но в тишине он резал, как кнут. Юбка соскользнула по бёдрам, по коленям, и исчезла с поля зрения. Открылась влага. Живая. Готовая. Но не для него.

— Встань на колени, опусти голову. Лизни. Только один раз. Медленно.

Он подчинился. Его язык коснулся её лона, скользнул вдоль складки — и застыл. Она вздохнула не от удовольствия, а от силы — это она решает, когда начнётся.

— Этого мало. Служение — не касание. Это ритм. Это преданность. Это язык, который молится. Начинай.

Он опустился глубже. Его лицо скрылось между её бёдер. Язык — мягкий, точный, жадный. Он знал, куда. Знал, как. Сначала кругами. Потом — нажимами. Потом — снова кругами.

Остальные трое стояли, не двигаясь. Она подняла голову, посмотрела на них.

— Глаз не отводить. Каждый раз, когда ты моргнёшь — будешь облизывать мои туфли перед всеми. А ты, в середине, уже моргнул. Запомни.

Она положила руку на голову слуги. Сжала волосы. Направила. Ритм усиливался. Её дыхание стало тяжелее. Бёдра — чуть напряжённее.

— Вот так, — прошептала она. — Не потому что ты хочешь. Потому что я позволяю.

Язык его стал влажнее. Горячее. Он всасывал, лизал, дразнил. Она чуть выгнулась, но не дала стон — только лёгкое движение шеи.

— Ты любишь мою киску, да? — спросила она спокойно.

— Да, госпожа, — выдохнул он, не отрываясь.

— Потому что она даёт тебе смысл существовать. Без неё ты — просто рот. Просто щель с языком. Даже не мужчина.

Он застонал в ответ, и она резко натянула его за волосы.

— Без звуков. Я не просила музыку. Только работу. Глубже. Сильнее. Медленнее. Так, будто лизать меня — это твоя последняя молитва.

Она кончила резко, как вспышка. Без крика. Без хаоса. Только тело — выгнутое, дрожащее. Пальцы — вцепились в его волосы, ногти — впились в кожу головы. Её бедро дрожало, грудь вздымалась. Она впилась зубами в губу, но не произнесла ни звука. Только влажное трепетание между ног — как доказательство.

Он замер. Остальные тоже.

— Твоя работа окончена, — произнесла она, откидываясь назад. — Ты можешь отползти. Как служивший пёс.

Он отодвинулся, дыша тяжело, губы блестели. Его член напрягался под шортами.

— Не трогай себя, — добавила она. — Ни сейчас, ни потом. Это — мой след. Не смей его разрушить.

Повернулась к остальным. Медленно обвела взглядом.

— А теперь — следующий.

* * * * *

Ева не шевелилась. Только дыхание выдавалось чуть чаще, чем нужно было для спокойствия. Она лежала на спине, ноги всё ещё немного раздвинуты, кожа чуть влажная от недавнего оргазма. Её пальцы лениво скользили по животу, словно напоминая самой себе, что это тело — арена наслаждений, но всё происходит только по её воле.

— Подойди, — сказала она тихо, глядя на следующего мужчину.

Он поднял глаза — сдержанно, в полупоклоне. Встал на колени, двинулся вперёд, будто боялся разрушить ритуал. Его грудь — обнажённая, напряжённая, дыхание — уже прерывистое. Он был возбужден до предела — от вида, от запрета, от перспективы быть внутри неё.

— Сними шорты, — приказала она.

Он подчинился. Его член — твёрдый, пульсирующий, будто зовущийся. Но она даже не посмотрела вниз — её интересовало только, как он двигается. Как подчиняется.

— Встань между моими ногами. На колени. Медленно. Да, вот так. Теперь не торопись. Войди — не как мужчина. А как молитва.

Он скользнул ближе, положив руки по обе стороны от её талии. Кончик его члена коснулся её лона — горячий, набухший. Он чуть потёрся, нащупывая вход, и сдержанно, с усилием, начал входить. Миллиметр за миллиметром. Его член исчезал в ней, как будто входил в святилище. Ева издала лёгкий выдох, почти равнодушный, но в нём было признание — он подошёл.

— Стой. Замри.

Он застыл внутри неё. Глубоко. Горячо.

— Посмотри на меня, — сказала она. — Ты сейчас в раю. Но только потому, что я позволила. Понимаешь?

— Да, госпожа, — хрипло прошептал он.

— Хорошо. Теперь начни двигаться. Медленно. Как будто изучаешь меня изнутри. Не трахай. Познавай.

Он начал двигаться. Внутри — жар, пульсация. Ева чувствовала каждое движение: как он входит чуть глубже, как отступает, как сдерживает себя. Её ладони легли ему на плечи — не как объятие, а как контроль. Она направляла его ритм дыханием, изгибом спины, лёгкими шепотами.

— Не смей ускоряться без моего слова. Ты в ней — но ты не её владелец. Ты — арендатор. На пару минут.

Он застонал, грудь дрожала. Она снова сжала его плечи.

— Хочешь кончить?

— Да, госпожа.

— Твоё желание здесь — ничто.

Он двигался медленнее. Его лоб блестел. Её влагалище — обволакивало, пульсировало, как рот, втягивающий и сжимающий. Он был на грани, но не осмеливался приблизиться к разрядке.

— Глубже. Сильнее. Замри.

Он застыл.

— Ты дрожишь?

— Да, госпожа.

— Хорошо. Теперь выходи. Медленно. Не кончая. Это приказ.

Он подчинился. Его член вышел из неё — блестящий, напряжённый, вздувшийся от сдержанного желания. Он опустил голову. Дышал, как загнанный зверь.

Ева поднялась на локтях, посмотрела ему в глаза.

— Ты был во мне, — сказала она. — Но ты — никто. Просто плоть на время. Даже не партнёр. Функция. И то — временная.

Он закрыл глаза, как будто от пощёчины. Остальные мужчины затаили дыхание. Один держал свечу — его рука чуть дрожала, воск начал капать на пол. Другой стоял, сжимая руки на груди, пытаясь не двигаться. Третий — возбуждённый до боли, тяжело дышал, но не смел пошевелиться.

— Посмотри на свой член, — продолжила Ева, обращаясь ко второму мужчине. — Он хочет кончить, да? Бедняжка. Но он уйдёт с тобой домой. Нерасходованный. Как мусор, который ты не сможешь выбросить.

Она провела пальцами по своему лону — медленно, чтобы они видели, как влага блестит на её коже.

— А всё потому, что удовольствие — моё. А ты — просто свидетель.

* * * * *

Ева не торопилась. Она снова улеглась на кровать, как на трон, который помнил изгибы её тела. Латекс натянулся по бёдрам, корсет туго облегал грудную клетку, сжимая дыхание — но в этом сдержанном ритме было нечто возвышенное. Ладони раскинулись в стороны. Волосы расползлись по подушке, как чёрный шёлк. Её глаза были полуприкрыты, губы влажны от шампанского и власти.

Мужчины сбились вокруг неё, будто сектанты вокруг алтаря.

Один опустился к её ногам и начал медленно массировать икры — мягкими, горячими пальцами, словно боялся надавить слишком сильно. Он знал, что каждое прикосновение — допуск. И что допуск может быть отозван в любую секунду.

Второй держал веер, обмахивая её грудь, направляя тонкие потоки воздуха на соски, но не касаясь ни разу. Ветер был терпким, наполнен ароматами ладана и жасмина, в нём чувствовалось прикосновение без тела, обещание без исполнения.

Третий стоял за её головой, расчёсывая волосы. Его движения были длинными, размеренными, с лёгкими паузами — как будто он играл на арфе. Каждая прядь проходила сквозь пальцы, каждая — как нота в её теле.

Четвёртый лежал у её ног, целуя ступни. Его губы жадно впивались в подушечки пальцев, в изгибы пяток, в тонкую кожу свода. Он целовал её, как святыню, как фетиш, как доказательство своей ненужности, кроме как быть рядом.

Ева чуть улыбнулась.

— Это не оргия, — сказала она, медленно, почти лениво. — Это служение.

Её голос был тёплым, как пар от тела, но в каждом слове — лезвие.

— Я не женщина. Я — культ. Я — храм.

Они замерли. Никто не отваживался поднять взгляд.

— Ты, — обратилась она к тому, кто массировал ноги. — Скажи, что ты чувствуешь.

— Трепет, госпожа.

— Почему?

— Потому что прикасаюсь к телу, которое выше меня.

— Именно. А теперь — скажи, чего ты хочешь.

— Коснуться бедра. Увидеть вас выше.

— И ты не получишь этого. Ни сегодня, ни завтра. Потому что твой уровень — мои ступни. И ты будешь благодарить меня за этот дар.

Он склонился ниже, коснулся носом её пятки. Как пес.

Ева посмотрела на остальных.

— У всех твёрдо? — спросила она с ленивым любопытством.

Молчание. Кто-то сдержанно кивнул. Кто-то закрыл глаза. Кто-то сжал бёдра.

— Я чувствую это. Ваш жар. Вашу тоску. Вашу нужду. Но сегодня вы получите только одно:

воздух вокруг моего тела

. И

моё «нет»

.

Она закрыла глаза.

— Всё, что вы сделали — было правильно. Но это не даёт вам права. Это даёт вам только шанс однажды заслужить прикосновение. Не оргазм. Не ласку.

Пальцы. Запястье. Возможно, запах.

Она сделала медленный вдох.

— Заслужите, — прошептала она. — Заслужите право прикоснуться. А пока — только воздух. И моё «нет».

Огонь свечей колыхнулся. Где-то в углу упал капелью воск. А на её коже дрожали не мурашки — дрожала власть.

* * * * *

Воздух в комнате стал густым, почти вязким от смеси запахов тела, воска и возбуждённого пота. Мужчины всё ещё занимали свои позиции — один у её ног, другой у головы, третий с веером, четвёртый — опустившийся в поклоне у кровати. И вдруг в комнате раздался мягкий, знакомый голос:

— Ну как тебе сегодняшний эксперимент?

Аврора стояла у входа, прислонившись к дверному косяку, в облегающем чёрном платье с глубоким вырезом. Её губы блестели, а глаза сверкали насмешкой и азартом.

Ева приподнялась на локтях, не торопясь. Затем резко повернула голову к мужчинам и бросила:

— Встать. Все.

Те мгновенно поднялись, выпрямив спины, опустив головы. Она села, откинула волосы назад и потянулась за бокалом, как будто только что проснулась после сладкого сна, а не после кульминации, от которой дрожала кровать.

— Превосходно, — сказала она, обращаясь к Авроре. — Даже лучше, чем я ожидала. Ты была права: не нужно трахаться, чтобы чувствовать власть. Достаточно просто

быть центром

.

Аврора зашла вглубь комнаты, провела пальцами по спинке стула и усмехнулась:

— Ну, ты и устроила театр. Чувствую, эти бедняги сегодня ещё долго не смогут забыть твои слова. Особенно тот, кому ты не разрешила кончить.

Ева встала с кровати. Её кожа блестела в свете свечей, юбка была снова натянута, но трусиков под ней уже не было.

— А может, и тебе стоит… — она обратилась к Авроре. — Просто лечь. Расслабиться. Позволить

им

делать всё.

Аврора рассмеялась:

— Давай. Покуралесим.

Они вместе подошли к кровати. Мужчины затаили дыхание.

— Вы двое, — указала Ева на двоих, — подойдите. На колени. Ждать.

Аврора тем временем уже сбросила платье, осталась только в трусиках и туфлях. Ева сняла юбку, не торопясь, как будто снова раздевалась для ритуала. Затем обе легли — бок о бок, но между ними было расстояние. Это были две богини. Не подруги. А правящие жрицы, каждой из которых требовалось своё служение.

— Снимите с нас трусики, — скомандовала Аврора.

Один из рабов склонился над Евой, медленно стягивая ткань, словно развязывал подарок. Второй сделал то же с Авророй, ловко, без грубости. Обе пары трусиков оказались в руках мужчин — как трофеи.

— А теперь… вы знаете, что делать. Начинайте. Только медленно. С нежностью. Как будто вы в раю. Потому что вы — в раю, — прошептала Ева.

Мужчины опустились между женских ног. Языки скользнули, осторожно, с трепетом. Сначала касаясь внешне. Потом глубже. Ритмично. Послушно.

Ева закрыла глаза. Голова откинулась. Бёдра чуть разошлись. Она контролировала дыхание — но не долго. Язык был горячим, точным, покорным. С каждым движением он всё глубже проникал в её пульсирующее нутро.

— Вот так, — простонала она. — Не ускоряйся. Каждое касание — как вздох молитвы.

Аврора, рядом, закусила губу. Её пальцы сжались в ткани покрывала. Тело начало подрагивать.

— Сосредоточься на клиторе, — скомандовала она сквозь зубы. — Не отвлекайся. Можешь за это получить... боль.

Мужчина усилил давление, язык стал точнее. Аврора выгнулась. На её теле выступила испарина.

Первая кончила Ева. Без громких стонов, но с рывком, сжимая волосы мужчины между ног. Её живот дрожал, бедро содрогалось, грудь вздымалась.

— Не останавливайся. Даже если я кончила — продолжай, — приказала она, тяжело дыша.

Через минуту кончила Аврора. Громче. С судорогой в ногах. С брызгами удовольствия. Она схватила подушку, уткнулась в неё и застонала, как будто срывала с себя грех.

— Стоп, — скомандовала она потом. — Всё. Довольно.

Ева потянулась, погладила себя по животу, словно успокаивая тело.

— Оденьте нам трусики, — бросила она.

Мужчины подчинились. Один — аккуратно натянул их на бедра Евы. Второй — Авроре. Их пальцы дрожали, но были точны. Ткань снова закрыла святилище, как занавес после финального акта.

Обе женщины поднялись. Поправили волосы. Посмотрели на мужчин сверху вниз.

— Вы молодцы, — сказала Аврора. — Сегодня вы были не ничем. А чем-то. Но не обольщайтесь. Завтра вы — снова никто.

Ева усмехнулась, взяла бокал с тумбочки, сделала последний глоток и добавила:

— А вы знали, что смысл жизни — это лизать, когда не дают трогать?

И они ушли. Вечерняя прохлада особняка обвила их, как послесвечение. Каблуки стучали по мрамору. Женщины не оборачивались.

А мужчины так и остались — на коленях. Возбуждённые. Оставленные. Сладко униженные.

Глава 11. Она знает, кто ты

Утро в особняке было тёплым, безветренным, будто сам дом решил дать ей отдых. Свет скользил по шторам, не проникая слишком резко, а простыни хранили её запах — кожу, вино, остатки ночной власти. Ева проснулась не сразу. Лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к себе. Тело отзывалось: лёгкое покалывание в бёдрах, икры — будто натянуты, губы — чуть припухшие, как после поцелуев, которых не было. Только язык. Только служение.

Она потянулась. Медленно. Ленивая дрожь прошла от поясницы до лопаток, но приятная, как след ласки, которую не нужно возвращать.

В дверь тихо постучали. Без слов вошёл слуга, в сером, с подносом. На нём — апельсиновый сок в высоком бокале, омлет с сыром и зеленью, обжаренные артишоки, тонкий тост, сложенный уголком. Он поставил поднос на прикроватный столик и так же молча вышел.

Ева села. Спина всё ещё хранила изгиб от ночи. Она взяла бокал, сделала глоток. Кислота сока будто ударила в язык, освежая, пробуждая. Она ела молча, аккуратно. Движения — размеренные, без суеты. Взгляд — в окно, где просыпался сад, играя тенями по камню.

Мысли шли медленно. Но одна, ясная, звучала громче других:

Они лизали, а я смотрела. Они дрожали, а я молчала. Я стала тем, кем мечтала быть — не женщиной, а миром, в который входят на коленях.

Её губы дрогнули. Это было не удовлетворение. Это была... ясность. Контур её новой формы.

* * * * *

Телефон завибрировал на прикроватной тумбочке — короткий, настойчивый сигнал. Ева не сразу потянулась за ним. Она допила сок, положила вилку на тарелку и только потом коснулась экрана. Имя высветилось знакомо:

Antoine Mercier

.

Она провела пальцем, поднося аппарат к уху.

— Слушаю, — голос был низкий, утренний, ленивый.

— Кажется, я нашёл Вашего Жюльена, — сказал он без приветствий. — Или, точнее, его изнанку.

Ева подняла бровь, но ничего не ответила.

— Хочешь услышать при свечах, — продолжил Антуан. — Или по громкой связи?

Она усмехнулась.

— Где и когда?

— Сегодня. Двадцать ноль-ноль.

Verre Obscur

. Вы любите необычные места.

Ева молча прикусила губу. Конечно, она знала

Verre Obscur

. Тайный ресторан на крыше старого театра, где вход через закулисье, а гардероб — за кулисами, в нише между бархатом и зеркалом. Залы — как будто застывшие в оперной агонии: мраморные колонны, тяжёлые драпировки, свет — только отражённый, рассеянный, похожий на предвкушение. Столы — будто вуаль между мирами. Всё создано не для еды, а для разговоров, которые не терпят дневного света.

— Интересно, — сказала она. — Буду. Надеюсь, ты закажешь что-то острое.

— Гарантирую, — усмехнулся Антуан. — Это будет не просто остро. Это будет с привкусом кожаного поводка.

— Тогда до встречи, — Ева отключила вызов, не дожидаясь прощания.

Она откинулась на спинку кресла, глядя в потолок. Губы дрогнули в намёке на улыбку.

Жюльен… ты всё-таки подставил себе шею. Осталось только — надеть на неё наш ошейник.

* * * * *

Verre Obscur

встретил её шелестом шёлка, запахом старого дерева и мягкой прохладой занавесей. Она поднялась по винтовой лестнице, где каждая ступень звучала как музыкальный аккорд, и вошла в полутень зала. На ней было элегантное чёрное платье — спина обнажена до копчика, ткань обтягивала бёдра, играя на грани приличия и эстетики. Волосы собраны в гладкий пучок, губы — цвета спелой сливы.

Столик у окна был полузакрыт лёгкой вуалью — как театральная ложа. Она села, не снимая перчаток, поставила клатч рядом. Вверху, на потолке, располагалось широкое зеркало — не прямое, а слегка искривлённое, будто отражало не образы, а настроения. Сквозь дымку света проступали другие силуэты: здесь не ели, здесь играли в изысканные маски.

Она не смотрела на меню — только водила пальцем по ножке бокала. Через несколько минут к ней подошёл он. В синем костюме, с открытым воротом, без галстука. На щеке — лёгкая щетина. В глазах — та самая смесь иронии и чёткой деловой цели.

— Всё ещё без опозданий, — сказал он, садясь. — Я начинаю думать, что Вы — миф, не женщина.

— А ты всё ещё пытаешься меня удивить, — ответила она, не глядя.

Официант в белых перчатках подошёл к ним, не проронив ни слова. Антуан заказал быстро: карпаччо из гребешка с лимонной икрой, салат из фиалок и водяного кресса, морской рис с чернилами каракатицы и белым трюфелем. Вино — белое, сухое, с легкой горечью.

— Вы не разочаруетесь, — сказал он, делая глоток. — И, надеюсь, не только в меню.

Она усмехнулась, слегка повернув лицо к окну.

— Скажи, Антуан. Насколько глубоко ты копал?

— Достаточно глубоко, чтобы запачкать руки. И чтобы понять: Ваш

журналист

не тот, за кого себя выдаёт.

Ева чуть приподняла бровь. Свет на её скуле делал лицо почти мраморным.

— Тогда расскажи мне. Медленно. С подробностями. Я люблю, когда грязь становится искусством.

* * * * *

Антуан откинулся в кресле, сделал глоток вина и достал из внутреннего кармана кожаную папку. Положил её на стол, но не открыл. Просто провёл пальцами по обложке, как будто хотел подчеркнуть вес её содержимого.

— Начнём с простого, — произнёс он спокойно. — Он вызывает девушек. Часто. Только по закрытому каталогу, с определёнными ролями. Случайных тел он не любит. У него чёткий вкус: ему нужно служение. Полное. Беспрекословное.

Ева наклонила голову чуть вбок, зацепила локтем край бокала, но не уронила — играла вниманием, как кошка.

— Служение, — повторила она. — Это мило. Иронично даже.

Антуан продолжал:

— Один раз он заказал сессию у женщины, которую они там называют мадам Ди. Много лет в индустрии. Очень опытная. Та рассказала: он пришёл с собственным поводком. Сразу встал на колени. Попросил не называть его по имени — только «пёс».

Ева усмехнулась, не отводя взгляда от тарелки с карпаччо.

— Классика. И что дальше?

— Она велела ему лизать туфли. Потом — пол. Потом, уже в конце, позволила

слегка

коснуться её внутренней поверхности бедра. Но только после того, как он вылизал под ней всё, как после ужина. И это — дословная цитата.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Умница, мадам Ди, — сказала Ева, хмыкнув. — Она знала, как сделать мужчину собакой.

Антуан подался чуть вперёд:

— Ещё случай. Он платил за то, чтобы в течение часа ползать по комнате, над ним висели таблички «никто» и «молчи». Его били плёткой. Но при этом не позволяли касаться ни одной части тела девушки. Только воздух. Только подчинение.

— И он платил за это?

— Много, — подтвердил Антуан. — С приличным чаевым. Видишь ли… он теряет контроль — только если его отобрать. И делает это охотно. Главное — чтобы унижение было красивым. Эстетичным. Без грубости, но с презрением.

Ева чуть прикрыла глаза. В уголке губ появилась почти невидимая улыбка.

— Он змея, которая хочет быть верёвкой. Скользить, но чтобы на ней стояли.

— Именно, — кивнул Антуан. — Я даже нашёл одну из девушек, с кем он регулярно встречался. Она не работает уже, но согласилась поговорить. Назвала его «идеальной подстилкой». Внимательный. Послушный. Немного жалкий — но в этом была вся прелесть.

— Видео? — бросила она, не поднимая взгляда.

* * * * *

— Есть доказательства? — спросила она, не поднимая взгляда. — Видео?

Антуан чуть покачал головой, глядя в свой бокал.

— Нет, мадам Лоран. Только устные свидетельства. Рассказы девушек, повторяющиеся детали, намёки. Но не больше. Он осторожен. К нему так не подберёшься — это останется на уровне слухов.

Ева усмехнулась. Провела пальцем по краю тарелки, будто стирала с неё невидимую грань.

— И не нужно, Антуан. Я не собираюсь собирать на него компромат. — Она подняла на него взгляд. — Я сделаю кое-что другое.

Он посмотрел на неё внимательнее, чуть наклонившись вперёд.

— Что именно, если позволите?

— Я покажу ему правду, от которой у него не будет выхода. Не унижение. Отражение. Настоящее. Он сам всё расскажет. Добровольно. Передо мной. На коленях. И будет уверен, что это его выбор.

Она взяла бокал, сделала медленный глоток. Вино, ледяное и терпкое, обожгло язык. На вкус — как контроль.

— Иногда, мадам Лоран, — произнёс Антуан мягко, — вы пугаете меня.

— Это потому, что вы всё ещё надеетесь увидеть во мне женщину, — ответила она спокойно. — А я — момент до падения. Или до триумфа. В зависимости от того, с какой стороны смотреть.

* * * * *

Она аккуратно положила салфетку на стол, поднялась. Чёрное платье мягко скользнуло по телу, туфли отозвались коротким, уверенным стуком по мрамору. Взгляд — спокойный, не спешащий. Как у той, кто уже всё решила.

— Благодарю вас, Антуан, — сказала она, не понижая голоса. — За вкусный обед. И за правду.

Он поднялся в знак уважения, слегка кивнув.

— Что дальше, мадам Лоран?

Она задержалась на миг.

— Пригласите его на интервью, — произнесла она.

Антуан приподнял брови.

— Позвольте поинтересоваться — с какой целью?

Она чуть наклонила голову, словно размышляя, отвечать ли прямо.

— Есть кое-какие идеи. Творческие, — усмехнулась она. — Передайте, что речь пойдёт о женщине, которая вдохновляет. Это должно его зацепить.

Он поклонился чуть глубже:

— Как пожелаете.

Ева развернулась, шагнула за занавесь. Туфли отбивали размеренный ритм по мрамору. Ни оглядки, ни паузы. Только лёгкая улыбка на губах. Не от удовольствия — от предвкушения.

Проходя по залу, она заметила себя в зеркале над столом. Отражение было не просто красивым — монументальным. Это была не женщина. Это была королева. Или судья. Или культ.

Внизу, у выхода, её уже ждал водитель. Она села в автомобиль, не говоря ни слова, и закрыла глаза.

В следующий раз он не будет готов. Потому что ни один мужчина не готов к женщине, которая даёт приговор — взглядом.

Глава 12. Чужими руками

Утро в особняке начиналось неспешно — как будто сам дом знал, что хозяйка не терпит суеты. Служанки двигались бесшумно, почти по хореографии: одна подавала в кофейнике свежемолотый кофе из Йемена, другая — выкладывала на фарфоровое блюдо инжир, клубнику и тосты с козьим сыром, третья — расправляла газету на мраморной столешнице. Воздух пах корицей, сандалом и деньгами. Всё здесь говорило о вкусе, привычке к избытку и внутренней строгости.

Ева сидела у огромного окна кухни — не той, в которой готовили, а той, где принимали. Здесь всегда было тихо. Белые панели, хрустальные светильники, стол из редкого дерева, доставленный когда-то с антикварного аукциона. Её ноги были обнажены, халат — тонкий, кремового цвета, чуть сползал с плеча, открывая безупречную кожу. Она лениво помешивала кофе, глядя, как утренний Париж просыпается в дымке за стеклом.

Телефон зазвонил ровно в 08:46. Она подняла трубку без раздражения, словно ждала.

— Да?

— Интервью согласовано, — сказал Антуан, без прелюдий. — Через 3 дня, в 16:00. У тебя. Он сам подтвердил.

— Быстро, — хмыкнула она, не глядя на чашку. — Ты волнуешься?

— Немного. Всё идёт слишком гладко. Он не из тех, кто просто так идёт в гости. Может заподозрить.

Ева улыбнулась краешком губ.

— Пусть заподозрит. Всё равно он уже внутри ловушки.

— Ты уверена?

— Он получит то, что заслужил, — спокойно ответила она. — Остальное неважно.

Она отключилась первой. На столе блестел нож с гравировкой, рядом лежал винтажный бокал с гранатовым соком. Всё в этом утре было правильным. Даже её мысли — острыми, точными.

Это не интервью. Это трибунал. И он расскажет свою правду именно мне. На коленях или стоя — это уже детали.

* * * * *

Вечер опускался на Париж медленно, как тёплая рука на разогретую кожу. Ева вышла из дома в том состоянии, когда тело будто знает больше, чем мысли. Чёрный плащ скрывал латекс, облегающий её как вторая кожа. Волосы были собраны в гладкий хвост, что делало лицо ещё холоднее, подчёркивая жёсткую линию скул. В отражении автомобильного стекла она выглядела как женщина, которая уже решила стать опасной.

Машина скользила по ночному городу, а внутри неё нарастало то самое напряжение — ровное, собранное, почти хищное. Не волнение. Не страх. А тихий, уверенный жар, который поднимался выше с каждым поворотом, будто чёрный латекс держал тепло под кожей, не позволяя ему уйти. Она вспоминала прошлые сцены Пульса — запахи, взгляды, дыхание чужих тел возле её коленей. И чувствовала, как мышцы под латексом откликаются этому — медленно, едва заметно, но достаточно, чтобы дыхание стало глубже.

Она провела ладонью по внутренней стороне бедра — не касание, а проверка. Латекс натянулся под пальцами, поскользнул, как будто вспоминал, для чего его надевают. Её губы чуть дрогнули.

Сегодня она не собиралась играть. Сегодня она собиралась позволить себе быть той, кем становится только в этих стенах.

У ворот Пульса охранник открыл дверь, но она не сразу вышла. Несколько секунд просто сидела, ощущая, как внутри растёт это ровное, плотное возбуждение — ощущение власти, которое не кричит, а дышит. Когда она наконец встала, плащ лег на латекс, подчёркивая талию, бедра, плавную линию спины. Ни один жест не был лишним. Она шла так, будто знала: сегодня ночью клуб будет принадлежать ей больше, чем она — ему.

* * * * *

Зал был другим. Мягким. Теплее, чем обычно. Свечи в нишах отбрасывали тени, словно трепет в предвкушении. В воздухе — сандал, ваниль и что-то восточное, почти сладкое. Лёгкий пар поднимался от чаш с маслами, заставляя кожу вспоминать бани, тела, прикосновения. Стены украшали не картины, а инструменты: изящные плётки, кожаные ремни, верёвки, зажимы и несколько ошейников — один из них, белый, с золотой застёжкой, казался почти ювелирным украшением. Пространство дышало телесностью, но без агрессии. Всё было создано не для боли, а для медленного, чувственного контроля.

Ева вошла, не оглядываясь. Плащ соскользнул с плеч, открывая чёрный латекс, туго обтягивающий её грудь, талию, бёдра. Ткань блестела, как змея в лунном свете. Она остановилась у кресла, чуть повернув голову. Он уже был здесь.

На коленях. Совершенно голый. Спина прямая, но напряжённая. Руки за спиной, взгляд опущен. Его тело блестело от масла. Член был возбуждён, заметно, вызывающе. Но он не двигался. Даже не дышал громко — как будто ждал команды, которая определит его смысл.

— Массируй ступни, — сказала она.

Он пополз ближе. Не спеша. Ласково. Как будто боялся испортить момент. Его пальцы коснулись её ступней — и Ева чуть приподняла бровь. Он начал с подушечек, мягко, почти по-женски. Тёплые ладони обнимали изгибы её ног, прижимались к пяткам, скользили по сводам, разминая каждый палец с тщательностью массажиста, умирающего от вожделения. Влажные губы дрогнули — он поцеловал внутреннюю часть щиколотки, но не осмелился выше.

Она не остановила. Лишь наблюдала. Потом подалась вперёд, и латекс заскрипел — влажно, похотливо.

Он двинулся вверх. Голос её прозвучал снова, всё так же спокойно:

— Живот. Потом плечи.

Он подполз, проводя ладонями по её телу, сначала по икрам, затем — по бедру, по животу. Касания были нежные, почти трепетные, как у слепого, впервые изучающего форму любимой. Он обнял её талию ладонями, положил голову к её животу и вдохнул, будто запах кожи мог стать пищей. Потом перешёл к плечам, и тут Ева резко подняла руку.

Плеть щёлкнула воздух — и обожгла его спину. Он вздрогнул.

— Не замирай, — тихо, почти ласково. — Но и не наслаждайся. Ты не для удовольствия. Ты — для пользы.

Он кивнул. Не словами. Телом. Продолжил, но дрожал. И это возбуждало её сильнее, чем любые слова. Она чувствовала, как её собственное дыхание становится глубже. Не из страсти — из власти.

Она ударила снова. Ниже. Пощёчина по ягодицам — хлёсткая, отрывистая. Он задрожал. Но не прекратил. Её ступни снова оказались в его руках — он прижался к ним, поцеловал пальцы, скользнул языком по внутренней стороне, и тогда она резко схватила его за волосы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Говори, кто ты, — прошептала.

— Вещь, — выдохнул он. — Ваша вещь.

— Громче.

— Я вещь, — дрожащим голосом, чуть громче. — Я принадлежу вам.

— Так и есть.

И снова пощёчина. Не наказание — поощрение. Он застонал. Низко. Почти на грани.

Она села в кресло, закинула ногу на подлокотник. Плеть повисла в её руке, как ленивый хищник. Его лицо оказалось на уровне её колена. Она смотрела сверху вниз, как на инвентарь, который пока не подводил.

— Продолжай. Спина. Потом грудь.

И он пополз снова, с благодарностью во взгляде.

* * * * *

Ева сидела расслабленно, будто перед ней был не мужчина, а музыкальный инструмент, ожидающий прикосновений. Платье-латекс туго облегало грудь, живот, разрез на юбке обнажал бедро — но она не двигалась. Только взгляд скользил по его телу — от затылка к плечам, от спины к ягодицам, и, наконец, к тому, что выдавалось вперёд — горячее, налитое, живое.

Он дышал часто, рвано. Член подрагивал, дергался в такт его пульсу, как будто сам пытался привлечь её внимание. Она видела — но молчала. Как будто не замечала. Давала надежду. Ложную.

Когда он посмел прижаться щекой к её бедру, как будто случайно, Ева повернула голову резко, как хищница, почувствовавшая движение.

— Ты возбуждён? — её голос был низким, холодным. — Кто тебе разрешил?

Он отпрянул, опустил голову ниже, почти на пол. Голос был хриплым, испуганным:

— Прости, госпожа…

Она встала. Медленно. Платье натянулось на груди, и он услышал, как материал зашуршал — будто змея скользнула рядом.

— Не проси, — произнесла она, подойдя ближе, — действуй. Но только так, как я скажу.

Её пальцы коснулись его подбородка. Подняли голову. Он посмотрел вверх — в её глаза, полные ледяной власти.

— Возьми член в руку, — прошептала она, — но медленно. Без дерзости. Без права на финал.

Он подчинился. Ладонь легла на член — дрожащая, осторожная. Он начал двигаться — вверх-вниз, сдержанно, как будто боялся, что один лишний вдох сорвёт его с края. Её рука скользнула по его волосам, потом — плетью по спине. Лёгкий щелчок.

— Медленнее, — приказала она. — Ты дрочишь не ради себя. Ты дрочишь, потому что я позволила. Понимаешь разницу?

Он застонал, чуть слышно, сдержанно.

— Да, госпожа…

— Смотри на меня, — её голос стал ниже. — На мою грудь. На бёдра. На шею. Мечтай о том, чего не получишь.

Он поднял взгляд. Она расстегнула одну из застёжек на корсете, открыв половину груди. Ниже — ничего. Кожа гладкая, как мрамор, сосок — твёрдый, почти вызывающий. Он задохнулся.

— Только глазами. Ни одного звука, — и удар плёткой — чуть ниже лопаток. Он вздрогнул, но не остановился.

Член его уже блестел — влажный, как будто готовый. Он дрожал. Он был близко.

— Ты хочешь кончить? — спросила она, подходя ближе, почти касаясь его лица своим телом. — Хочешь кончить на мои ноги? На пол? На самого себя?

— Да, госпожа… — прошептал он, — очень…

— Тогда прекрати.

Он застыл. Рукой сжал себя — но не двигался.

— Я не говорила «можно», — её губы почти касались его уха. — Я сказала — только по моей команде. А команды не было.

Она медленно провела пальцами по его плечу, затем — по губам. Вставила два пальца в рот, как будто проверяла глубину послушания. Он не сопротивлялся. Лизнул, облизал, принял в себя, как послушный пёс.

— Хорошо, — произнесла она. — Ты учишься. Но впереди — экзамен.

Она повернулась. Латекс натянулся на ягодицах. И ушла за ширму.

Он остался на коленях, с рукой, замершей у члена, с телом, трясущимся от невозможного напряжения. Возбуждение уже не было удовольствием. Оно стало болью, наваждением, наказанием.

А она — наслаждалась этим.

* * * * *

Кушетка стояла в центре зала, обтянутая кожей, слегка блестящая в свете свечей, как будто уже дышала чьим-то телом. Ева подошла к ней с тем же достоинством, с каким императрица взошла бы на трон. Она скинула туфли, ступила босыми ногами на холодный пол — и это прикосновение только усилило ощущение власти.

Латекс медленно сдвинулся. Она легла, откинулась назад, развела ноги, подставляя себя не столько для удовольствия, сколько для подтверждения: это место — алтарь, и только она решает, кому позволено прикоснуться к телу богини.

— Подойди, — голос её был бархатным, но не терпящим отказа. — Встань на колени. Двумя пальцами. Медленно. Только по моей команде.

Он подполз ближе, трясущимися руками касаясь её бёдер, словно они были святыней, способной сжечь. Пальцы замерли у входа, готовые, но неподвижные. Ева посмотрела на него сверху — с ленивым возбуждением.

— Войди пальцами, — приказала она, — но медленно. Смотри, как я дышу.

Он вошёл. Осторожно, будто её плоть могла не выдержать. Она задышала чаще. Латекс расходился в паху, открывая влажную кожу. Пальцы двигались внутри — медленно, глубоко, с благоговением. Она стонала тихо, почти незаметно, но каждый вдох её был как директива:

ещё… глубже… стой… да.

— Второй рукой, — добавила она, — доставляй удовольствие себе. Но не отводи глаз. Смотри на моё лицо. На мои соски. На моё наслаждение.

Он подчинился. Рука обхватила член — напряжённый, готовый к взрыву. Он двигался в ритме её дыхания, в ритме её взгляда. Пальцы внутри неё становились смелее, смелость рождалась из страха: он хотел угодить. Он хотел остаться в этом моменте.

— Я чувствую тебя, — прошептала она. — Ты горячий. Ты дрожишь. Но ты всё ещё молчишь. Молчи дальше. Пока не разрешу.

Она закинула голову, пальцы скользнули по её груди, размазывая собственную влажность по соскам. Его глаза были прикованы к ним, как к свету, и он застонал — низко, глухо.

— Ты хочешь кончить? — спросила она, приоткрыв глаза.

— Да, госпожа, — почти всхлип, он задыхался. — Очень…

— Тогда слушай. Кончишь — только на мою грудь. Только когда я скажу. Ни раньше. Ни позже. Если ослушаешься — я уйду. И больше не вернусь.

Он кивнул, дрожа всем телом.

— Сейчас, — прошептала она, и это «сейчас» было как удар молнии.

Он вскрикнул. Кончил бурно — мощно, с рыком, с всхлипом, с телом, содрогнувшимся в конвульсиях. Белая сперма ударила ей на грудь, на соски, стекала по коже, медленно, густо. Он упал на колени, опустил голову, тяжело дыша.

Она не двигалась. Только смотрела сверху — как королева на своего воина, вернувшегося с поля битвы с одной победой: быть рядом.

Медленно, очень медленно она потянулась к столику, взяла салфетку, вытерла себя — не спеша, как будто размазывала триумф по коже. Потом поднялась, подошла к нему и легонько шлёпнула по щеке. Не со злостью — с превосходством.

— Ты вспотел, — сказала она ровно. — Иди умойся. Тебя ещё не спрашивали, хочешь ли ты возбуждаться.

Он поднял голову, глаза блестели. Но она уже отвернулась. Сцена закончилась. А правила — только начинались.

* * * * *

Он ушёл молча, босой, прижимая одежду к груди, будто прятал в ней остатки своей вины или возбуждения. Его спина дрожала, но не от холода — от того, что он понял: она не просто играла. Она управляла. Она выбирала, как далеко позволено заходить, и когда — отнять даже дыхание. Дверь закрылась мягко, как вздох.

Ева осталась одна.

Кушетка была тёплой, на коже груди — ещё чувствовалась липкость, как след от власти, в которую не нужно было кричать. Она подошла к стене, сняла тонкую чёрную плётку — почти изящную, как аксессуар, не как орудие. Провела ею по запястью, почувствовав, как кожа откликается лёгким пощипыванием. Прокрутила в пальцах. Легко. Почти лениво.

Скоро — не интервью.

Скоро — трибунал.

И он узнает, что значит бояться женщину, которая не играет, а вершит.

Плеть щёлкнула воздух. Ева улыбнулась.

Глава 13. Слова на пергаменте

Зал был наполнен мягким утренним светом, который скользил по золотистым рамам, стеклянным вазам и мраморным колоннам, будто перебирал изящные ноты в старой мелодии. Воздух был плотным — пах сандалом, цитрусами и старой древесиной. Ева сидела в одном из глубоких кресел, завернув ноги под себя, с чашкой слабого кофе в руке. Она не ждала никого — но и не удивилась, услышав шаги в холле.

Габриэль вошёл без звонка, как человек, которому не нужно разрешение. В руках он держал длинную коробку из тёмного дерева, завёрнутую в бархатную ленту. Он не сказал ни слова, только наклонился в лёгком поклоне и протянул ей подарок.

— Без повода, — сказал он наконец. — Просто потому что ты — ты.

Ева подняла бровь, взяла коробку, ощутила вес и температуру дерева. Что-то древнее. Что-то хранившееся долго. Она развязала ленту, медленно открыла крышку. Внутри — пергамент, свёрнутый и завёрнутый в выцветший шелк. Края — чуть обугленные, но текст ещё читался.

— Италия, примерно тринадцатый век, — сказал Габриэль, садясь напротив. — Письмо женщины мужчине. Но не в мольбе. В благодарности. За то, что он дал ей понять, что даже любовь не обязана быть мягкой.

Ева развернула шелк. Прикоснулась к краю. Пальцы затаили дыхание, будто боялись повредить время. Она начала читать — шёпотом, на старофранцузском, вслушиваясь в изгибы строк.

—

«Он любил её не за мягкость, а за то, как она смотрела сквозь страх»

, — повторила она вслух, глядя перед собой.

В зале стало ещё тише. Только капля с фонтана в углу падала с точностью метронома.

— Это слишком красиво, чтобы быть случайным, — произнесла Ева, поднимая взгляд. — Спасибо.

Он налил в бокалы лёгкое белое вино. Поднял свой.

— За тех, кто умеет ждать. И за женщин, чьи взгляды сильнее поцелуев.

Ева кивнула и отпила. Вкус был терпкий, с намёком на лаванду. Она улыбнулась. Этот день начинался правильно.

* * * * *

Они сидели в глубине зала, окружённые светом, как в камерной сцене, где каждый предмет — часть замысла. Между ними стоял низкий столик с бокалами, на подносе — миндальное печенье, клубника и мягкий сыр. Всё выглядело буднично, если бы не древнее письмо, развернутое на шелке между ними.

— Как ты его нашёл? — спросила Ева, откинувшись на спинку кресла.

— Коллекционер из Арля. Старик, у которого осталось слишком много любви и слишком мало времени. Он сказал, что это письмо нужно женщине, которая не боится прощания.

Она усмехнулась, проведя пальцем по краю бокала.

— Забавно. Я не прощаюсь. Я отрезаю.

— Это почти то же самое, — ответил он мягко. — Только в первом случае остаётся шанс на возвращение.

Пауза растянулась. За окнами что-то глухо скрипнуло — машина выехала со двора, оставив после себя след тишины.

Габриэль сделал глоток вина, поставил бокал на край стола.

— Всё-таки, с Мерсье хорошо вышло. Почти чудом, — проговорил он негромко. — Следователь вдруг сменил тон, заявление исчезло... Как будто всё само собой. Мне даже неудобно, честно говоря.

Ева слегка улыбнулась, не отрывая взгляда от развернутого письма.

— Иногда удача приходит к тем, кто умеет ждать. И молчать, когда хочется знать слишком много.

Он кивнул. Не стал настаивать.

— Я думал, что придётся продать галерею. Или уехать. Но, видишь, сижу тут, пью вино, рассуждаю о письмах и прощании. Это больше, чем я ожидал.

— Значит, тебе просто повезло, — мягко сказала она.

Он посмотрел на неё, будто что-то понял — и тут же отступил от этой мысли, как от открытой двери, ведущей в не его дом.

— Ты боишься интервью? — сменил тему.

— Нет, — ответила она. — Я боюсь, что оно пройдёт мимо. Без следа. А мне нужен след. Даже тонкий, как пергамент.

— Жюльен — острый человек. Он улыбнётся, но врезаться может глубже, чем кажется.

— Значит, нужно дать ему зеркало, наточенное сильнее его пера, — сказала Ева и поднялась.

Габриэль тоже встал, не торопясь. Взял пальто, провёл рукой по лацкану.

— Спасибо за завтрак. И за тишину.

— Спасибо за письмо, — отозвалась она. — Оно останется ближе к сердцу, чем многие тела.

Он наклонился, коснулся губами её руки — старомодно, чуть театрально, но искренне. Потом ушёл, оставив за собой запах ветивера и дорогой бумаги.

Ева ещё немного постояла, глядя в окно. Потом нажала кнопку на пульте.

— Пригласи Антуана. Срочно.

Голос Марианны ответил мгновенно:

— Уже в пути, мадам.

Она подошла к письму, провела пальцем по строке, где чернила поблекли, но смысл остался.

— У меня будет задание. К интервью. Особое.

Антуан вошёл через несколько минут. Они говорили долго, вполголоса, без жестов, будто каждое слово взвешивалось на золотых весах.

Что именно она задумала — знали только они. И оба умели молчать.

* * * * *

Когда дверь за Габриэлем закрылась, зал снова наполнился той особенной тишиной, которая возникает лишь после настоящей близости — не телесной, а душевной. Ева вернулась к креслу, села, подвинула к себе пергамент. Его поверхность была тонкой, шершавой, хранившей прикосновения сотен лет. Чернила — выцветшие, но живые. Буквы — вытянутые, с изгибами, как если бы писала их рука, знавшая, что чувства — не прямая линия.

Она читала медленно, вслух, для самой себя:

«Я не знаю, где ты. И, быть может, никогда не узнаю. Но моё тело помнит твой голос. Помнит, как ты говорил: „Ты должна идти вперёд, даже если назад — тепло“. Я иду. Иногда — в темноте. Иногда — со страхом. Но если я вернусь, это будет не из слабости. А чтобы взять тебя за руку — и повести дальше. Потому что я — не твоя тень. Я — твоя женщина.»

Слова опускались в сердце, как капли густого мёда. Сначала — сладко. Потом — тянуще. Потом — тяжело.

Ева откинулась, закрыла глаза. Письмо осталось на коленях, как память, которую не хочется прятать.

Любовь. Так странно звучало это слово в её мире, где власть, зависимость и игра давно вытеснили простую нужду в ком-то. А ведь в этих строках не было ни подчинения, ни вызова. Только присутствие. Спокойное, уверенное. Как будто женщина из прошлого уже знала, что любовь — это не страсть и не верность. Это выбор.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я — не твоя тень. Я — твоя женщина.

Ева провела пальцем по этой строчке. Медленно. Почти как по коже.

В её голове уже пульсировала завтрашняя ночь. Новый круг. Новый эксперимент. PULSE снова откроет двери. Что они придумают? Кто окажется перед ней — на коленях, в цепях, в маске? Какие границы будут стерты, а какие — вырезаны точно, как по коже? Она знала лишь одно: это будет не повторение. Это будет углубление.

И послезавтра — интервью.

Жюльен. Его голос, его взгляд, его вкрадчивые вопросы. Он будет играть в журналиста, но на самом деле попытается расковырять её тишину, впрыснуть туда сомнение, трещину, слабость.

Ева открыла глаза. Нет.

Он не получит признания. Он получит отражение. Холодное. Правдивое. Без жалости.

Она поднялась. Пергамент всё ещё лежал в кресле. Ева подошла к комоду, достала старую рамку из инкрустированного серебра, вставила туда письмо. Повесила на стену — не в кабинет, не в спальню. А в коридор у входа. Чтобы видеть его каждый раз, когда будет выходить за пределы своей крепости.

— Любовь не моя цель. Но, чёрт возьми… как же я уважаю тех, кто умеет в неё играть красиво.

Она провела рукой по волосам, сняла халат, осталась в шёлковом белье. Взглянула на своё отражение в зеркале: спокойное лицо, острые скулы, лёгкая тень улыбки.

Я готова. Пусть игра продолжается.

Глава 14. Плеть говорит

Париж прятался за молочным туманом, и даже звук машин казался глухим. В особняке было так тихо, будто весь дом замер в ожидании. Ева сидела на кухне — не там, где готовили, а в её приватной — с белыми шторами, запахом свежемолотого кофе и лёгким ароматом кожи от бархатных подушек на стульях.

На ней был халат цвета жемчужного молока, волосы собраны в небрежный узел. Она поднесла чашку к губам, когда в дверях появился Антуан. Без звонка, без предупреждения — как человек, у которого больше нет времени на лишние формальности.

— Рано, — спокойно сказала Ева, даже не поднимая взгляда.

— Простите, мадам Лоран, но откладывать нельзя, — отозвался он. — Интервью — через сутки. Мы начинаем подготовку.

Ева поставила чашку на стол, посмотрела на него. Он был в строгом чёрном пальто, с зажатым в руке планшетом, как будто держал приговор. Лицо сосредоточенное, напряжённое.

— Всё должно быть идеально, — добавил он. — Свет, фон, детали. И… настроение.

— Ты выглядишь так, будто собираешься в бой, — усмехнулась она.

— В некотором роде, мадам, — сказал он сухо. — Бой за впечатление. А вы знаете, как мало у нас будет шансов произвести нужное.

Ева встала, подошла ближе, коснулась его плеча — легко, но с теплом.

— Отправь всех в отпуск, Антуан. Всех до последнего. Марьянну, охрану, горничных. Пусть на два дня забудут, что здесь живёт кто-то важный.

Он удивлённо посмотрел на неё.

— Полностью? Даже службу безопасности?

— Да. Ты справишься.

— Это… — он замялся, чуть отвёл взгляд. — Это усложнит всё. Но, полагаю, это и есть ваша идея, мадам Лоран?

— Ты слишком формален. С утра. Расслабься. Я просто Ева. Пока без камер и журналистов.

Антуан слабо усмехнулся, но глаза остались собранными.

— Пока, да. Но уже завтра вы — фигура. Не просто женщина.

— А ты — мой дирижёр, — тихо сказала она. — Тебе все карты в руки, Антуан. Делай, как считаешь нужным. Главное — чтобы он почувствовал не комфорт. А превосходство.

Он кивнул, чуть поклонился:

— Я понял. И я сделаю.

Она наложила себе немного клубники в тарелку, снова села и кивнула ему на стул напротив.

— Хочешь кофе? Он ещё тёплый. Или ты всё-таки спешишь быть великим стратегом?

— Кофе не откажусь, — сказал он, подходя к столу. — Но великим я стану только если вы останетесь довольны.

— А я редко бываю довольна, — подмигнула она. — Поэтому всё должно быть безупречно. Ты же любишь невозможные задачи?

Антуан сел, но спину держал прямо, как на допросе.

— С вами, мадам Лоран, всё возможно. Особенно невозможное.

Они молча чокнулись чашками. Ева смотрела на него с лёгким оттенком иронии, как женщина, знающая, что именно сейчас отдаёт власть — но только на время. И только тому, кто заслужил.

* * * * *

Вечерний воздух Парижа был плотным и тёплым, с лёгким запахом пыли и дыма от ресторанных кухонь. Машина скользнула по подъездной аллее и остановилась у входа в PULSE. Ева вышла медленно — в чёрном плаще, под которым латекс плотно обтягивал тело, будто запоминая форму каждой мышцы.

У входа её уже ждала Аврора. Высокая, прямая, в строгом чёрном корсете и юбке в пол. Свет от фонарей падал на её лицо, подчёркивая резкие скулы и полное отсутствие сомнений.

— Ты рано, — сказала она, без приветствия.

— Сегодня я хочу не подчиняться, — ответила Ева, не сбавляя шага. — Хочу учиться.

Аврора чуть склонила голову:

— Учиться чему?

— Наказывать.

Пауза. В тишине слышно было, как где-то сзади щёлкнул замок.

— Это должно было быть иначе, — медленно произнесла Аврора. — Твоя сцена сегодня совсем другая.

— Я прошу.

Глаза Авроры сузились. Её лицо стало внимательнее, почти напряжённым. Она достала телефон, быстро набрала номер, отошла на пару шагов, заговорила тихо. Через минуту вернулась:

— Нам нужно подождать. Около часа. Всё изменится.

Они прошли внутрь. Не в зал, а в маленькую приватную комнату с мягким светом, чайником на подставке и двумя креслами, обитыми бархатом. На стенах — латунные крюки, гладкие плети, шелковые маски. Но сейчас всё это казалось не действием, а фоном для откровенного разговора.

— Почему ты вдруг захотела это? — спросила Аврора, наливая чай в чашку с тонкими стенками. — Ты всегда была ведомой. Осознанной, но всё же — принимающей.

— Ведомой не значит слабой, — отрезала Ева. — Я просто выбрала путь. Сегодня хочу попробовать другой.

— Путь через боль? — уточнила Аврора, усевшись напротив. — Это не простое баловство, Ева. Это ответственность. Ты не просто даёшь удар — ты забираешь контроль.

— Я знаю, — Ева сделала глоток. — Я чувствую, как он во мне копится. Уже некуда складывать. Осталось — передать.

— Но почему именно сегодня? — голос Авроры стал мягче. — Что случилось?

Ева посмотрела в сторону. Потом, будто нехотя:

— Нужно проучить одного прохожего.

Аврора хмыкнула, облокотившись на подлокотник:

— Прохожего?

— Да. Не мужчину. Не врага. Не любовника. Просто того, кто шёл мимо — и слишком нагло посмотрел в мою сторону.

— И этого достаточно, чтобы ты захотела держать плётку?

— Это не про него, — Ева отвернулась. — Это про то, что я слишком долго сдерживала руку.

Аврора замолчала. Потом тихо сказала:

— Первая пощёчина всегда странная. Неловкая. Как будто бьёшь не человека, а воздух. Но потом… ты видишь взгляд. Тот самый. Снизу вверх. Когда он не ненавидит тебя, а благодарит.

— Ты была первой, кто это сделал?

— Нет. Первый был он. Он попросил. Я отказалась. Потом всё-таки ударила. Он плакал. А я — смеялась.

— Почему?

— Потому что впервые почувствовала себя живой. Не женщиной. Не игрушкой. А волей. Чистой и злой.

Ева слушала молча. Губы сжаты, руки на коленях. В глазах — не холод, но концентрация.

— Боль — это тоже форма любви? — вдруг спросила она.

Аврора вздохнула. Медленно провела пальцем по ободу чашки.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Иногда — да. Но не всегда. Любовь в том, чтобы бить не ради страдания, а ради истины. Он не плачет от удара. Он плачет от того, что ты смотришь на него — и впервые видишь.

Молчание.

— Ты уверена, что хочешь пойти дальше? — спросила она, не глядя.

Ева подняла взгляд.

— Я уже внутри.

Аврора кивнула. Лицо её стало спокойным.

— Тогда будем начинать. Осталось двадцать минут. Хочешь перчатки?

— Нет. Я хочу чувствовать.

* * * * *

Час ожидания прошёл медленно, будто воздух сам становился тяжелее. Ева и Аврора стояли перед зеркалом в маленькой комнате подготовки: чёрный латекс обнимал их тела, корсеты стягивали грудь высоко и жестко, шнуровка тянулась вдоль спины, как следы когтей. Каблуки казались не обувью, а продолжением власти — тонкие, острые, готовые впиваться в пол. Ева провела пальцами по перчатке, но так и не надела её. Аврора посмотрела на неё в отражении, склонив голову, словно оценивая новый инструмент.

— Перед тем как мы войдём, ты должна знать главное, — сказала она тихо, затягивая собственный корсет. — Эти мужчины здесь добровольно. Они подписали согласие на всё, что увидят и почувствуют. И им за это платят очень хорошо.

Ева медленно выдохнула, ощутив, как фраза опускается внутрь, как груз, который снимает невидимую границу.

— Им очень нравится? — спросила она, чувствуя странное тепло в животе.

— Им нравится не боль. Им нравится, что на них смотрят, — ответила Аврора. — Они приходят сюда за тем же, за чем пришла ты: чтобы кто-то другой решал вместо них.

Аврора коснулась ручки двери, и замок щёлкнул — мягко, уверенно, без театральности. Две створки распахнулись, и зал встретил их тёплым золотым светом свечей. Воздух был густой: запах кожи, масла, вина и чего-то металлического — будто лёгкий привкус крови, едва заметный. Пол был тёмный, глянцевый, отражал каждое движение. Тишина стояла такая, что Ева услышала своё собственное сердцебиение, как ритм, задающий начало ритуалу.

Пять мужчин ждали. Тела разные: широкие плечи, узкие бёдра, загорелая кожа, бледная, гладкая или покрытая лёгкими волосками — но на всех были ремни, наручники, кольца фиксаций. Первый стоял на кресте: руки вытянуты вверх, мышцы дрожали под свечным светом. Второй — на коленях, спина выгнута, зафиксирована в арке, шея обтянута кожаным ошейником, взгляд направлен вниз. Третий — на четвереньках, бёдра обхвачены ремнём, будто кто-то специально оставил место для руки. Четвёртый — лежал распят, руки и ноги разведены, кожа блестела от масла. Пятый — сидел в клетке, колени раздвинуты, спина обнажена через прутья, дыхание частое и покорное.

Ева остановилась в дверях. Латекс стянул грудь, подчёркивая каждое дыхание. Свет скользнул по её коже, по изгибам корсета, по линии шеи. Она почувствовала, как пространство меняется — не потому, что она вошла, а потому что мужчины заметили её. Это было не желание и не страх — это было поклонение, тихое, глубокое, как будто их тела сами узнали хозяйку, прежде чем она произнесла первое слово.

Аврора подошла ближе, наклонилась к самому её уху, её дыхание было тёплым, увереным. — Сейчас всё будет просто. Твоя рука не должна искать силу. Твоя рука должна искать правду. Она отступила назад, давая Еве пространство. — И помни: они здесь потому, что хотят этого больше, чем ты.

Ева сделала шаг вперёд. Каблук щёлкнул по полу, и звук разошёлся по залу, как команда. Пять мужчин подняли взгляд — снизу вверх. Именно этот взгляд, тот самый, о котором говорила Аврора: смесь благодарности, напряжения и желания быть выбранным. У Евы внутри что-то щёлкнуло — тихо, но ощутимо.

Она прошла вдоль первого, медленно, будто скользила. Провела пальцем по ремню, по коже, по линии ключицы. Мужчина вздрогнул, сжал кулаки, но не издал ни звука. Тогда она наклонилась ближе, почувствовала запах тела — тёплый, живой, преданный — и произнесла тихо: — Тебе нравится быть здесь?

Он кивнул, не поднимая голову. Дыхание сбилось.

— Хорошо, — сказала Ева. — Значит, мы начнём правильно.

Зал наполнился еле заметным трепетом. Мужчины дышали чаще, Аврора наблюдала внимательно, как хищница, следящая за тем, как её ученица делает первый шаг. Ева подняла руку. Не для удара — для власти. И зал признал её.

* * * * *

Она вернулась к первому. Свет от свечей отбрасывал на его спину золотистые пятна, как знаки причастия. Его мышцы дрожали — не от боли, а от предвкушения. Он чувствовал её шаги, как чувствуют запах грозы до первого раската. Ева подошла ближе, провела пальцами по краю ремня, потом — по линии позвоночника, и только тогда он дернулся, словно ток прошёлся по нервам.

— Ты готов? — прошептала она, наклоняясь к его уху.

Он кивнул. Резко, сдержанно. Даже не мужчина — тело, ждущее приговора.

Она размахнулась. Плеть прошлась по его спине широким, уверенным ударом. Хвостики разошлись, как огонь, обхватывая плечи, лопатки, позвоночник. Он не издал ни звука — только выдох, глубокий, с надрывом.

Следующий удар был ниже — вдоль рёбер. Потом ещё. Она играла с ритмом, как пианистка, точно зная, когда ускориться, когда — остановиться, когда — замереть и дать ожиданию набрать силу.

Каждый новый удар — не просто телесный. Он отзывался в её собственной груди, между ног, в затылке. Возбуждение стало физическим, тяжёлым, как груз, от которого невозможно избавиться. Ева ощущала влагу, скопившуюся между бёдер, чувствовала, как соски напрягаются под корсетом, как дыхание сбивается, как губы становятся сухими.

— Смотри, как он подаётся, — шептала Аврора откуда-то сбоку. — Он хочет, чтобы ты остановилась. И одновременно — чтобы ты продолжала вечно.

Ева ударила снова. Пауза. Потом ещё. И снова.

Он стонал. Глухо, искренне, не сдерживаясь. Её движения стали плавнее, тяжелее, как будто в каждом ударе теперь было больше власти, чем в словах. Она больше не думала. Только чувствовала.

Отошла на шаг. Взяла плеть двумя руками, провела по собственному бедру. Кожа отозвалась — мурашками, желанием. Она посмотрела на остальных. Пять пар глаз — только на ней. Пять тел — в ожидании. Пять дыханий — синхронно с её шагами. И в этот момент она поняла: она не просто контролирует. Она творит.

— Подойди ко второму, — подсказала Аврора. — Он дрожит. Ты должна либо дать ему, либо сломать его ожидание.

Ева медленно подошла. Мужчина на коленях с трудом держался, голова опущена, спина выгнута в напряжённой дуге. Она опустилась рядом, провела пальцами по его затылку, потом — по губам, по шее.

— Подними голову, — приказала она, и он подчинился.

Глаза его были затуманены. Влажные, словно он уже был на грани, хотя прикосновения были едва ощутимы.

Она провела плетью по его груди. Потом — по животу. Потом — внизу, где кожа чувствительнее всего. Медленно, с нажимом. Он замер. Тогда она подняла руку — и нанесла удар по внутренней стороне бедра. Он вскрикнул, и этот вскрик был не болью, а освобождением.

— Больше не бойся, — прошептала она. — Я здесь, чтобы ты не выбирал.

Плеть снова пошла в ход. Уже не как игрушка, а как продолжение её самой. Она чередовала силу и мягкость, удары и гладящие движения, взгляд и молчание.

Теперь она чувствовала власть в каждой клетке. И мужчины это знали. Сдавались. Подчинялись. Поклонялись.

Она оглянулась на Аврору. Та кивнула.

— Ты сделала больше, чем надо, — сказала она. — Но ещё меньше, чем можешь.

Ева усмехнулась. Впервые — не мягко, а с внутренним наслаждением. Влажность между ног стала невыносимой. Хотелось — не мужчины. Хотелось самого момента. Желания в их взгляде. Их стона. Их покорности.

Она повернулась к залу. Пять тел. Пять историй. Пять осколков власти, собранных в её руках.

Плеть была её голосом. И она уже не говорила — она приказывала.

* * * * *

Ритм становился телом. Не музыкальным — телесным, влажным, дрожащим. Ева уже не думала. Она не выбирала, кого ударить — она чувствовала, кого

следует

ударить. Где ткань напряжения натянулась сильнее. Где дрожь от предвкушения была тоньше, чем страх. Где боль — не наказание, а просьба.

Один из мужчин — тот, кто был на кресте, — начал стонать. Не громко, не отчаянно. Скорее как человек, стоящий под дождём и впервые в жизни позволяющий себе промокнуть до нитки. Его тело выгибалось в такт — будто само стремилось ближе к плети. Как будто боль становилась магнитом, и он — железо.

Аврора подошла ближе. Говорила спокойно, почти медитативно:

— Боль становится смыслом, когда она подчёркивает твою волю. Это не про наказание. Это про структуру. Он — хаос. Ты — порядок. И каждый удар — граница, которую ты чертишь.

Ева провела пальцами по цепочке, обвивающей запястья мужчины. Кожа была горячей, влажной. Она наклонилась к его уху, голос — шелестящий, как шёлк по полу:

— Ты заслужил это. И ты хотел. Но не ты выбираешь, когда это закончится.

Он сжал кулаки, тело дрогнуло. Молчал. Но дыхание стало тяжелее, как у человека на пределе.

Ева развернулась и резко ударила по его груди ладонью. Пощёчина была открытая, широкая, звук — влажный, как капля, падающая в тишину. Он задрожал. Сильнее.

— Вот так, — сказала она тихо. — Скажи телом, что ты хочешь ещё.

Вторая пощёчина — по щеке. Не сильно, но быстро. Он всхлипнул, затылок стукнулся о крест. Она выждала паузу — ровно столько, чтобы он подумал, что всё, — и ударила снова. И снова.

Каждый хлопок её ладони был как подпись под его молчаливой мольбой. Он не просил. Он

впитывал

.

Аврора подошла сзади, её голос — как капля холодной воды на спину:

— Удар может быть болью. А может быть — поцелуем, переодетым в грубость. Ты решаешь. Он — соглашается.

Ева провела ногтем по его шее. Кожа подалась, будто искала следа. Мужчина дрожал. Снизу вверх — взгляд. Не смелый. Не покорный. Жаждущий.

Она опустила ладонь на его грудь, почувствовала стук сердца — частый, сбивчивый.

— Ты уже не мужчина, — сказала она. — Ты — сосуд. Для моей злости. Моего удовольствия. Моего… ритма.

Плеть скользнула по его животу, потом — вверх, по груди, снова вниз. Она не била. Она

вела

. И он следовал.

— Почему он не сопротивляется? — спросила она почти шёпотом, не отрываясь от тела.

— Потому что он здесь не ради боли, — ответила Аврора. — А ради того, чтобы кто-то

разрешил

ему быть слабым.

— И я даю это?

— Ты даёшь ему падение, в котором он не один. А это — самая страшная и самая желанная форма близости.

Ева провела пальцами по его губам, потом — по шее, ниже, по внутренней стороне бедра. Он всхлипнул, дёрнулся. И снова замер, как будто даже собственные стоны должен заслужить.

— Скажи, ты хочешь, чтобы я продолжала?

Он кивнул. Глухо, судорожно.

— Нет, — сказала она. — Я спрашиваю

тело

. А оно уже ответило.

Она встала. Подняла руку. Серия ударов — не плетью, не палкой. Ладонью. По лицу. По груди. По бёдрам. Как будто она не била, а проверяла — в какой момент он перестанет быть телом и станет кожей желания.

Он не переставал дрожать. Губы приоткрыты. Глаза — полузакрыты. Он был на грани. Границе между стыдом и наслаждением.

Ева сделала шаг назад. Влажность между ног ощущалась уже как боль. Она посмотрела на остальных — каждый из них дышал чаще. Каждый был напряжён. Но никто не двигался.

Она обвела взглядом зал. Плеть в её руке казалась уже не объектом, а продолжением внутреннего голода. Пальцы сжались крепче.

— Я ещё не закончила, — сказала она. — Я только начала чувствовать вкус.

* * * * *

Спустя час зал пах потом и кожей. Влажный воздух будто обволакивал, впитывался в поры, не давая остыть. Свечи догорели, оставляя рваные тени на полу, а тела пятерых мужчин стояли или лежали в том же порядке, что в начале — но уже не те. Они дышали тяжело, грудные клетки вздымались в такт, как после бега или оргазма. У некоторых по щекам текли слёзы — не от боли, а от странного, освобождающего облегчения.

Они не были сломаны. Ни один. Но каждый — подчинился. Без понуканий. Без слов. Только под её рукой, под её ритмом, под её взглядом.

Ева стояла в центре зала. Медленно, без спешки, она обходила каждого. Плеть в руке не висела, как угроза, — она покоилась, как жезл королевы, как знак власти, которую не нужно больше доказывать.

Первый — всё ещё стоял на кресте, глаза закрыты, губы приоткрыты. Когда она подошла, он шепнул:

— Спасибо.

Второй — на коленях, спина дрожит, но подбородок высоко. Его взгляд поймал её — не вожделеющий, не молящий. Преданный.

Третий — склонившись, дышал в пол. Но когда она провела плетью по его спине, он дернулся от счастья, как от ласки.

Четвёртый — с маслом на груди и следами от палочки на подошвах — чуть повернул голову, и Ева увидела его улыбку. Слабую. Но настоящую.

Пятый — в клетке — сжал прутья, как будто хотел остаться. Как будто знал: дальше будет только тишина. И ему будет её не хватать.

Она остановилась. Глубоко вдохнула. Голос был ровным, но в нём вибрировало напряжение, как в натянутой струне:

— Сегодня вы почувствовали, что боль может быть не наказанием. А способом быть… замеченным.

Пауза.

— Быть увиденным. Услышанным. Быть

нужным

.

Двери открылись. Вошли помощницы — молчаливые, одетые в чёрное. Без слов начали развязывать ремни, снимать ошейники, вытирать капли пота с тел мужчин. Всё — как в храме, где очищают не тела, а души.

Мужчины уходили по одному. Некоторые шептали благодарности, кто-то целовал край плети, кто-то — просто опускал взгляд, как перед алтарём. Они больше не были участниками. Теперь они — носители её прикосновений. Её решений. Её власти.

Они ушли. Остались только Ева и Аврора.

Тишина — тяжёлая, как после грозы. Но не пугающая. Наполненная.

Аврора подошла ближе. Смотрела на неё долго, внимательно.

— Ты быстрее учишься, чем я думала.

Ева повернулась, глаза ещё горячие от возбуждения, но лицо — спокойное.

— Я просто давно чувствую это внутри. Всё это время. Но теперь… — она подняла плеть, посмотрела на неё, как на старого любовника, — теперь я отпускаю наружу.

Аврора провела рукой по её плечу.

— Это не конец. Это только вход. Ты открыла дверь.

— Да, — кивнула Ева. — И я знаю, кого через неё впустить. И кого —

выкинуть

.

Она подошла к зеркалу. Освещение мягко вырисовывало каждую линию. Корсет из латекса облегал грудь, талию, бёдра, как вторая кожа. На руках — следы от натянутой плети. Лицо — без макияжа, но в нём было то, чего не давала ни одна косметика: право. Право

владеть

собой — и теми, кто рядом.

Она чуть склонила голову, посмотрела себе в глаза.

В них было не просто отражение. А отражённая власть.

— Я теперь знаю, — сказала она, — как проучить моего прохожего.

Губы тронула улыбка. Медленная, хищная.

Плеть осталась в её руке. Но теперь она не была просто аксессуаром. Это был голос. Язык. Меч.

И когда она развернулась — шаг был иным.

Шаг женщины, которая умеет не только принимать боль. Но — отдавать её. Там, где надо.

И с теми, кто это заслужил.

Глава 15. Когда враг целует туфли

Особняк дышал тишиной. Ни шагов, ни голосов, ни утренней суеты — только ритм её дыхания, равномерный, сосредоточенный. Всё было организовано заранее: охрана распущена, горничные отпущены, даже Марианна получила два выходных под предлогом полной дезинфекции кухни. Дом остался без звуков — почти монастырь, почти капкан.

Ева стояла у окна. На ней было длинное, графитовое пальто, плотно облегающее плечи, подчёркивающее силу и сдержанность. В руках — чашка чёрного кофе, почти не дымящегося. Она не пила. Просто держала — как часть образа. Глаза её были направлены в сад, где в жёлтом свете дрожали ветви, но мысли уже кружили выше — где-то на втором этаже, за дверью, которую никто не открывал без её приказа.

Антуан вошёл бесшумно, но с видимым напряжением в лице. В руке — планшет, на пальцах — мелкая дрожь, скрытая под тонким самоконтролем.

— Всё готово, — сказал он тихо. — Еле успели.

Пауза.

— Теперь — в ваших руках.

Ева не обернулась. Сделала глоток кофе. Острая горечь, чуть обжигающая губы, вернула её к себе — не в реальность, а в точку абсолютной собранности. Как перед выходом на сцену. Как перед приговором.

— Отлично, — сказала она, не повышая голоса. — Значит, всё идёт по плану.

За спиной вновь наступила тишина. Антуан не задал ни одного лишнего вопроса. Он знал — спектакль начался, и мадам Лоран не терпит репетиций.

* * * * *

Звонок раздался ровно в 15:59.

Антуан уже ждал у двери, прямой, как стальной трос, взгляд — безучастный. Он открыл не спеша, точно знал, кто за порогом.

Жюльен стоял на пороге, как будто пришёл на модный показ, а не в дом потенциального врага. На нём был светло-серый костюм от Berluti, безупречно отутюженный, кашемировое пальто на руке, в другой — планшет. Улыбка уверенная, слишком уверенная. Как у человека, который думает, что победил ещё до начала игры.

— Прекрасное утро, — протянул он с лёгкой, почти насмешливой улыбкой и сделал шаг вперёд, протягивая руку.

Антуан не ответил ни на приветствие, ни на жест. Только произнёс:

— Вас ждут наверху.

Рука Жюльена повисла в воздухе, но он не подал вида. Опустил её медленно, как будто не заметил. Пальто он не снял — не предложили. И некуда было его повесить: вешалка пуста, холл пуст. Ни одного слуги. Ни шороха. Ни шепота.

За его спиной дверь мягко закрылась. Звук был плотным, глухим — как капкан. Он машинально огляделся, будто ожидал услышать шаги, увидеть кого-то из персонала, но особняк молчал. Тишина в доме казалась нарочно созданной — не просто пустотой, а акцентом.

Он прошёл вперёд, каблуки отстукивали слишком громко, слишком одиноко. Ещё пара шагов — и он почувствовал: что-то не так. Пространство не встречало его. Оно ждало.

Он остановился у подножия лестницы.

Наверху — в пальто, с чашкой в руке — стояла Ева. Спокойная, почти холодная. Взгляд — как барьер. Невидимый, но ощутимый.

— Интервью будет наверху, — сказала она. — Пройдёмте.

Он кивнул, чуть склонив голову, и пошёл следом, но медленно — как будто ступени проверял на прочность. Они поднимались в тишине, только эхо шагов ложилось на деревянные перила. На втором пролёте он нарушил молчание:

— А где все? Прислуга? Горничные?

— Ушли. Сегодня — только мы, — ответила она ровно, даже не обернувшись.

Он усмехнулся:

— Надеюсь, вы не собираетесь убить меня?

Она на секунду остановилась, повернула голову:

— Это зависит от вопросов, Жюльен.

Он рассмеялся. Чуть громче, чем следовало бы. И на пару секунд — неуверенно.

* * * * *

Кабинет встретил их тёплым светом лампы, мягкими тенями на стенах и почти аскетичной обстановкой. Один диван. Один низкий стол. Две чашки чая — пар свежий, как будто приготовлен минуту назад. Больше ничего.

Ни книг.

Ни фотографий.

Ни деталей, через которые можно читать человека.

Жюльен отметил это взглядом. Слишком чисто. Слишком пусто.

Он сел, поставил планшет, аккуратно развёрнул обложку, включил диктофон — жест уверенный, но пальцы слегка дрожали.

Ева расположилась напротив, всё ещё в пальто. Ни намёка снять его. Ни намёка расслабить позу.

Он первым нарушил тишину:

— Интересно… — он приподнял бровь. — Почему вы в пальто? Необычный выбор для интервью, мадам Лоран.

Она чуть склонила голову:

— Простыла. Холодно. Или… — она приподняла чашку, задержав взгляд на его глазах, — вы надеялись увидеть меня без защиты?

Он усмехнулся, почти хищно:

— С вами всё возможно.

— Не переоценивайте себя, — сказала она мягко, но со скрытой сталью.

Он притих. Лишь нажал на «запись».

Вопрос 1. Про благотворительность

— Давайте начнём с простого, — сказал он, переходя на более официальный тон. — Ваша благотворительная программа. Много миллионов евро в год — внушительная сумма. Скажите честно, это способ искупить что-то? Или красивое прикрытие для медийного образа?

Ева сделала глоток чая.

— Благотворительность — это инвестиция в образ? Возможно. Но кого это волнует, если деньги помогают?

— Значит, это всё-таки игра?

— Всё — игра, Жюльен. Даже вы.

Он чуть поджал губы. Попадание.

Вопрос 2. Про эротические выставки

— Хорошо, — он листнул планшет. — Почему вы финансируете выставки, где тела женщин представлены как… — он сделал паузу, — как товар?

Она посмотрела на него прямо, почти лениво:

— Наоборот. Я финансирую те работы, где тела женщин представлены как власть.

— Некоторые критики считают это провокацией.

— А вы?

Он отвёл взгляд — на секунду.

— Думаю, это попытка доминировать в культурной среде.

— Доминировать — это плохо?

— Иногда — да, — сказал он.

— Только для тех, кто привык быть сверху, — хмыкнула она.

Секунда тишины. Он сглотнул.

Вопрос 3. Габриэль Мерсье

— Перейдём к слухам, — он слегка наклонился вперёд. — Что связывает вас с Габриэлем Мерсье?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Мы друзья.

— Только друзья?

— А вы хотите услышать другой ответ?

— Мне интересно, — его голос стал тише, — почему вы встречаетесь с ним так часто. И почему он исчез из публичного пространства на две недели сразу после вашей встречи.

Ева улыбнулась уголком губ.

— Он взрослый мужчина. Имеет право исчезать.

— Имеет, — согласился Жюльен, — но исчезновение совпало с его судебным делом. Слишком вовремя, чтобы быть случайным.

Ева подняла взгляд, холодный, ровный:

— Осторожнее, Жюльен. Намёки должны иметь вес. Вы сейчас бросаетесь лёгкими.

Он замолчал. Но глаза блеснули: он понял, что задел нерв.

Вопрос 4. Про клуб

Он собрался с силами:

— И последний вопрос — самый интересный. Вас несколько раз видели выходящей из клуба в Париже. Закрытого. Очень закрытого. Для тех… кто любит экспериментировать.

Ева не шелохнулась.

— Париж маленький. Кто-то всегда что-то видит.

— Значит, вы не отрицаете?

— А я что-то должна отрицать?

— Вы посещаете клубы определённого типа, мадам Лоран. Там… специфическая публика.

Она откинулась на спинку, сжала чашку двумя пальцами.

— Жюльен, — её голос стал ниже, — вы задаёте вопросы, будто ищете не ответы, а подтверждение собственных фантазий.

— Возможно, — ухмыльнулся он. — Но ведь это тоже правда, разве нет? Каждый из нас ищет то, что скрывается под поверхностью.

Она ответила сразу, как ударом:

— Вы ошиблись. Правду ищут честные. А вы — ищете власть.

Он замолчал. Губы дрогнули. Он не ожидал удара в эту сторону.

Ева поставила чашку.

Скользящий взгляд — как нож по коже.

— Я думаю, вам будет интересно увидеть один зал моего особняка, — произнесла она негромко. — Интервью получится куда глубже. Там… где правда не прячется в словах.

Жюльен смотрел, не мигая.

— Сейчас?

— Сейчас, — кивнула она.

И в этот миг его уверенность дала трещину.

Тонкую.

Но заметную.

Пальцы на планшете чуть дрогнули.

Диктофон продолжал писать.

И он даже не подумал его выключать.

Он встал медленно — как человек, который почувствовал, что вошёл в чужой сценарий.

И выхода уже нет.

* * * * *

Коридор был слишком длинным. Слишком тихим. Слишком хорошо освещённым, будто специально подчёркивал каждый их шаг. Ева шла впереди — ровно, медленно, как будто не человек, а ритуал.

Жюльен шёл за ней. Ноги будто стали тяжелее. Он ещё пытался держать уверенность, но она трескалась, как лед под каблуком.

— Далеко? — спросил он, стараясь шутить.

— На один поворот, — ответила она.

Голос спокойный, но за ним что-то… другое.

Тёплое. Опасное.

Как дыхание зверя в темноте.

Она остановилась у чёрной двери — настолько чёрной, что казалось, будто она поглощает свет. Без ручки. Без украшений. Только маленький золотой механизм замка.

Ева приложила ладонь. Замок щёлкнул, как будто признал её.

Она вошла первой. Даже не посмотрела, следует ли он.

Жюльен шагнул за ней — и в тот же миг дверь за его спиной

хлопнула

, как рот захлопнувшейся ловушки.

Замок щёлкнул сухо, окончательно.

Он дёрнулся к двери — но поздно.

Комната встретила его мягким, густым светом.

Трон — высокий, с кожаными подлокотниками.

Зеркала — по бокам, вытянутые, слегка искривлённые, будто показывали не тело, а его тень.

Стойка с инструментами: плётки, стеки, кожаные полосы, маски, ошейники.

На полу — мягкий чёрный ковёр, как сцена.

Он обернулся резче, чем хотел:

— Что это за хрень? Что за…

Слова замерли.

Ева медленно расстегнула пуговицу пальто.

Одну.

Вторую.

Третью.

Пальто соскользнуло с её плеч — и упало на пол, как сброшенная кожа.

Под ним —

чёрный латекс

, блестящий, обтягивающий, как будто нарисованный.

Корсет — тугой, приподнимающий грудь, заостряющий талию.

Чулки — с плотной полосой, зацепленные за ремешки.

Высокие каблуки, от которых её походка становилась не просто женской — хищной.

Комната будто нагрелась.

Жюльен шагнул назад, сглотнул:

— Послушайте… если вы думаете…

Он попытался вытащить диктофон — жест резкий, панический.

— Я всё записываю.

Ева подошла ближе — шаг за шагом, будто считая удары сердца.

Склонилась к его лицу, её дыхание обожгло ему щёку.

— Привет от мадам Ди, — прошептала она. — Помнишь, как ты просил её называть тебя

псом

?

Он побледнел мгновенно.

Дыхание оборвалось.

Пальцы дрожали так, что диктофон едва не выпал.

— Только не… — прошептал он.

Пощёчина.

Гулкая.

Чистая.

Настоящая.

Он даже не вскрикнул — просто

рухнул на колени

.

Не от силы удара — от

попадания в самую глубину стыда

, того самого, что он думал закопанным.

— Как… — его голос сорвался. — Откуда вы…

Она подошла ближе.

Развернула его за подбородок.

Её пальцы холодные.

Стальные.

— Мадам Ди хорошо помнит клиентов, которые вылизывали её каблуки, — сказала она спокойно. — И тех, кто плакал, когда она не разрешала им говорить.

Он закрыл глаза.

Щёки вспыхнули красным.

Губы дрожали.

Ева провела пальцем по его губам — медленно, как будто проверяла, помнят ли они вкус рабства.

— Ты же любил это, Жюльен. Любил больше, чем своё перо.

Он задышал чаще.

Открыто, больно, почти всхлипывая.

— Я… это было… разово… игра…

— Это был ты, — сказала она тихо. — Настоящий.

Она сделала шаг назад, и он машинально полз следом — даже не заметив.

— Встань на колени ровно. Спину — прямо.

— Я не…

—

На колени, пёс.

Слово ударило сильнее плети.

Тело предало его.

Мгновенно.

Он встал ровно, как будто слышал команду из прошлого.

Голос его дрогнул:

— Пожалуйста…

— Ты не говоришь «пожалуйста», — она провела плетью по его грудной клетке. — Ты говоришь:

я служу

.

Он закрыл глаза.

Медленно.

Словно сдавался себе.

— Я… служу…

— Громче.

Он поднял взгляд, уже не журналистский — сырой, потерянный, нуждающийся.

— Я служу.

Ева усмехнулась уголком губ.

Только на секунду.

Но этого было достаточно, чтобы он понял:

игра закончилась.

Теперь — ритуал.

Он опустил голову.

А она провела плетью по его щеке — мягко, как лаской.

— Начнём, — сказала она. — Урок для пса продолжается.

* * * * *

Она не спешила. Просто подошла ближе. Пятки её туфель звенели по полу, как отсчёт.

— Ты пришёл брать интервью, — произнесла она мягко. Но в голосе было остриё. — А уйдёшь без права говорить.

Он стоял на коленях, дыхание рваное. Грудь вздымалась, зрачки расширены. Его уверенность — та, что была у дверей — теперь казалась театральным костюмом. Ненужным. Смешным.

— Встань, — приказала она.

Он встал, как автомат. Медленно. Плечи опущены, ладони дрожат.

— Раздеться.

Он не ответил. Просто начал. Сначала — галстук. Потом — пиджак. Движения стали резкими, как будто он хотел поскорее закончить, чтобы не думать. Но когда дошёл до рубашки — руки замерли.

— Продолжай, — тихо сказала она. — Или я помогу.

Он послушался. Рубашка упала на пол. Потом брюки. Он остался в нижнем белье, жалкий и растерянный.

— Всё, — уточнила она.

Он стянул трусы. Веки дёрнулись. Он даже не пытался прикрыться — в этом было бы больше унижения, чем в самом обнажении.

Ева молча смотрела. Его тело было обычным — не спортивное, не уродливое. Просто мужское. Но под её взглядом оно становилось слабым. Уязвимым. Готовым.

Она выставила ногу вперёд. Каблук — тонкий, острый, как нож. Лаковая туфля блестела в свете, отливая вишнёвым. Ремешки — тугие, чёрные, почти кожаные оковы на её щиколотке.

— Целуй.

Он склонился. Медленно. Сначала — взгляд. Потом губы. Он коснулся каблука, как будто просил прощения. Потом — носка. Он задержался там, вдохнул. И только тогда поцеловал.

— Медленно, — шепнула она. — Подчинённо. Ты не облизал кроссовку. Ты молишься.

Он прижался губами к коже туфли. Долго. Горячо.

И, кажется, застонал. Тихо. Почти неслышно.

— Вот так, — её голос был бархатным, но властным. — У тебя хорошо получается. Слишком хорошо для журналиста.

Он не смотрел вверх. Просто ждал следующей команды.

Она наклонилась к его уху. Медленно, словно поцеловала воздух рядом. И прошептала:

— Ты заслужил это. И ты хотел. Ты вытащил грязь наружу, потому что сам в ней жил. Но теперь — ты не решаешь, когда это закончится. Понял?

Он кивнул.

— Нет. Я хочу, чтобы ты сказал это вслух.

— Я… я не решаю… когда это закончится…

— Правильно, пёс. — Она отстранилась. — Теперь молчи. И слушай плеть.

Она подошла к стойке, провела пальцами по инструментам. Всё только начиналось.

* * * * *

Она подошла к стойке, медленно проводя пальцами по ручкам плёток — каждая аккуратно развешена, каждая блестела в полумраке, как украшение для тех, кто знает цену покорности.

Её ладонь остановилась на первой — короткой, плотной, из чёрной кожи.

— Эта, — сказала она, оборачиваясь к нему. — Для трусов.

Он сглотнул. Его глаза блестели. Он стоял обнажённый посреди комнаты: плечи дрожат, грудь вздымается, член напряжён, как будто ждал удара сильнее, чем воздух.

Ева выбрала вторую плеть — гибкую, длинную, с тонкими хвостами, которые, казалось, сами выдыхали обещания наказания.

— Эта — для тех, кто предаёт.

Он задышал глубже. Тело само подалось вперёд, как будто хотел, чтобы она выбрала именно её.

Потом она взяла третью — тонкую, серебристую, почти изящную на вид.

— А эта, — её голос стал тише, — для тех, кто слишком много знает.

Он почти прошептал, еле слышно:

— Да, госпожа…

Она подошла к нему вплотную. Стояла так близко, что её дыхание касалось его губ, но не дотронулось — наказание начиналось ещё до удара.

— Повернись.

Он повернулся. Быстро. С рвением. Как будто это был подарок.

Первый удар — плетью для трусов.

По спине.

Звонко, резко, точно по позвоночной линии.

Он распрямился, выдохнул — не от боли, а от облегчения, будто наконец получил то, что ждал всю жизнь.

— Спасибо… — сорвалось у него.

Она не ответила. Ударила снова — ниже. Между лопатками.

По коже разошёлся красный след — ровный, горячий.

Он застонал. Не сдерживаясь.

Стоны были низкие, почти хриплые, как у мужчины, который не просит пощады — а благодарит.

— Ещё… спасибо…

— Тихо, — сказала она. — Ты благодаришь слишком рано.

Следующий удар пришёл плетью для предателей.

Она ударила по боковой части спины, по рёбрам — там, где чувствительность заострена.

Он не выдержал — нога дрогнула, колено почти подломилось.

— Спасибо, госпожа… спасибо… ещё…

Она обошла его, медленно, как хищница, изучающая, где тело мягче.

Провела пальцами по его животу — кожа была влажной, горячей, будто натянутой на пламя.

Её ладонь скользнула вниз, на бедро.

— Быстрее задышал? — прошептала она.

Он кивнул, почти судорожно.

— Это от страха?

— Нет… от того, что… вы… — он не договорил.

Удар по животу оборвал фразу. Он согнулся от неожиданности, но не от боли.

— Спасибо!

Ева нахмурилась, шагнула ближе и взяла его за подбородок.

Её ногти впились в кожу.

— Ты благодаришь, — сказала она ровно, — как будто я делаю тебе подарок.

— Да… — выдохнул он, — делаете…

Она резко отпустила.

Взяла плеть для тех, кто слишком много знает.

Тонкие хвостики дрожали в воздухе, как струны.

— Теперь слушай.

Он замер.

Удар — по бедру.

Тонко. Хлёстко.

Струйка красного моментально проступила на коже.

Он вскрикнул — не от боли, а от восторга.

Колени подогнулись. Он схватился рукой за пол.

— Спасибо… спасибо… пожалуйста…

Она ударила снова.

Ниже.

Ближе к паху.

Там, где кожа тонкая, чувствительная, где каждый нерв — будто натянут.

Он застонал, запрокинул голову, член дёрнулся вверх — резко, некрасиво, отчаянно.

— Тебе нравится, — сказала она холодно.

— Да… — его голос дрожал. — Госпожа… мне… очень нравится…

— И ты благодаришь?

— Да… всегда… я… не могу иначе…

Её голос изменился. Он стал глубже, ниже, как будто она говорила не словами, а властью.

— Боль — это правда.

Она провела плетью вдоль его спины — медленно, как лаской. Он выгнулся, как будто этот жест был интимнее любого удара.

— А ты… слишком долго врал.

— Да… — выдох.

— Ты врал мне.

— Да…

— Себе.

— Да…

Она ударила.

Раз.

Два.

Три.

Он дрожал. Он почти плакал. Но в каждом его вдохе была благодарность.

— Спасибо… госпожа… спасибо… пожалуйста…

Она наклонилась к его уху.

— За что ты благодаришь?

— За то… что вы… видите меня…

Он всхлипнул. — И используете…

— Верно. — Она провела плетью по его ягодицам. — Потому что без меня ты — пустой. Без формы.

Он всхлипнул снова — громче.

Не стыдом.

Оргазмом души, который ещё не случился.

Она отступила на шаг.

Плеть в её руке блестела.

— Встань.

Он встал.

— Расставь ноги.

Он подчинился.

Член дрожал, как будто готов был сорваться.

Ева ударила по внутренней стороне бедра — резко, точно, почти жестоко.

Он закричал.

Не от боли — от благодарности.

— Спасибо!!!

Она посмотрела на него — холодно, властно, как на вещь, которая наконец выполняет своё назначение.

— Запомни, пёс.

Её голос был шёлком по ножу.

— Ты благодаришь не за боль.

Пауза.

Она провела плетью по его члену — едва касаясь. Он выдохнул с хрипом.

— Ты благодаришь за то, что я даю тебе себя — ровно настолько, насколько считаю нужным.

Он упал на колени сам.

Добровольно.

— Госпожа… спасибо…

Она усмехнулась.

И подняла плеть снова.

* * * * *

Он лежал на полу, как отработанный инструмент. На спине — багровые полосы, на губах — соль слюны, на лбу — испарина. Его грудь поднималась рвано, но уже без страха. Без гордости. Он был не сломан — он был очищен. Он расплавился в боли, растёкся в унижении, и теперь лежал, будто только что родился заново.

Ева медленно прошла мимо, села на трон. Взгляд — сверху вниз. Нога закинута на ногу. Плеть — в руке, но уже не в движении. Просто символ. Просто напоминание.

— Одевайся, — сказала она.

Он попытался встать. Сначала неуверенно, будто не верил, что тело подчинится. Потом — быстрее. Собрал рубашку, брюки, ремень, но не надел их сразу. Просто держал в руках, будто боялся потерять право быть одетым.

Он подошёл ближе. Глаза опущены. Дыхание сбито.

Она встала, подошла, и —

резко, хлёстко

— ударила его по щеке.

— Больше не подходи ко мне с вопросами. Никогда.

Голос был сухой, как раскалённый металл.

Он вздрогнул. Щека вспыхнула. Но он не отшатнулся. Только кивнул. С благодарностью.

Ева достала из корсета тонкую визитку и положила ему на грудь, точно туда, где билось сердце.

— Раз в месяц. Здесь. Без слов. Только плеть. Только ты — и твоя вина.

Он взял карточку двумя пальцами. Аккуратно. Не поднимая глаз. Как приговор. Как шанс.

— Спасибо, — прошептал он.

Ева прищурилась.

— А Мерсье?

Он поднял взгляд. В глазах — остатки мужской маски. Но они таяли, прямо в моменте.

— В тюрьме. Он уже ничего не сделает. Всё кончено.

Она улыбнулась. Не радостно. Без удовлетворения. Холодно.

— Ты тоже.

Он понял. Не спросил, что она имеет в виду. Он понял.

Повернулся и ушёл.

Медленно.

Без слов.

Как человек, которого разоблачили — и оставили жить.

* * * * *

Дверь закрылась. Звук шагов исчез. Особняк снова стал немым, как храм после обряда. Ева осталась одна.

Она не спешила. Прошла по залу — медленно, с тяжёлым дыханием, будто за ней тянулось не пальто, а след боли и власти.

У подножия трона она остановилась. Сбросила перчатки. Сняла туфли. Плеть легла на пол — послушно, как собака, вымотанная игрой. Рядом — маска, ещё пахнущая чужим потом. И цепь — холодная, как чужая слабость.

Она опустилась в кресло, раскинула руки на подлокотники, откинула голову. Зеркала по бокам ловили её отражения под разными углами:

латекс обтягивал кожу, как новая сущность;

волосы растрёпаны, как после ярости;

взгляд…

Он был не просто уверенный. Он был — владеющий. Глубокий, тяжёлый, без права оспаривать.

Она смотрела на себя — и чувствовала пульс в висках. Не как страх. Не как стыд. А как ток. Как голод.

Теперь я знаю, как проучить любого прохожего,

— подумала она.

Особенно тех, кто думает, что держит меня за горло.

Она закрыла глаза. Вдохнула глубоко.

Теперь… можно и дышать.

Но в груди — не облегчение. Не радость.

А что-то другое. Незаметное. Тонкое. Как трещина в стекле, которую не видно, пока не наклонить под углом.

А что, если мне это понравилось… слишком сильно?

Внутри — новая тревога. Или — новое освобождение. Она не знала, и в этом незнании было странное наслаждение.

Глаза скользнули по залу — по деталям, которые ещё вчера здесь не существовали.

Потолок обшит деревом, стены выкрашены в глубокий чёрный, зеркала — антикварные, с мягкой патиной. В нишах — стойки с инструментами.

Чётко. Эстетично. Идеально выверено.

Антуан молодец,

— подумала она с ленивой, почти хищной улыбкой. —

Успел. За три дня — отгрохать комнату, где боль пахнет достоинством.

Она опустила взгляд на плеть у своих ног.

Протянула к ней руку.

Но не подняла.

Просто осталась сидеть.

Одна.

С новым знанием — о себе.

И о том, как легко теперь становится дышать, когда другие — ползут.

Глава 16. Покой победителя

Утро было тёплым и ленивым. В доме пахло жасминовым чаем, хлопковой тканью и лёгким кремом для тела. Ева сидела у окна — в мягком, пушистом халате, с ногами, поджатыми на кресле, и чашкой в руках. На столике — телефон. Она посмотрела на экран, задержала взгляд на имени и нажала вызов.

Аврора ответила быстро, будто ждала:

— Доброе утро, Ева. Или оно не совсем доброе?

— Доброе, — улыбнулась та, не глядя на телефон. — Просто... Сегодня я не приеду. Подустала. Хочется… немного побыть собой. Без плёток, без теней, без зеркал.

Пауза была короткой, но тёплой.

— Отдых — это тоже часть пути, — мягко ответила Аврора. — Пропусти эту встречу. Но на последнюю — обязательно. Мы готовим нечто особенное.

— Обещаю, — кивнула Ева, словно Аврора могла это видеть.

— А прохожего ты… наказала?

Уголок губ Евы дёрнулся. Она поставила чашку на подоконник, провела пальцем по ободку и хищно улыбнулась:

— Ещё как наказала.

— Он заслуживал?

— Даже больше, чем я думала.

На том конце послышался лёгкий смех:

— Тогда отдыхай, королева. Ты это заслужила.

— Спасибо, Аврора.

— И не забудь: в следующий раз — не опаздывай. Там будет кое-что... персональное.

Связь прервалась. А Ева ещё минуту сидела с телефоном в руках, наслаждаясь не тишиной — а спокойствием, которого не было уже давно.

* * * * *

Париж снова стал мягким. Без масок, без сигналов, без зеркал. Он дышал — как старый любовник, ленивый, но надёжный. Несколько дней Ева не вспоминала о клубе, о плетьях, о правилах. Ни экспериментов, ни контрольных точек. Только улицы, только запахи, только тело — в покое.

Утром она шла по набережной. Воздух пах хлебом, камнем и первыми лучами солнца, пробивающимися сквозь утренний смог. Волны Сены были ленивыми, как дыхание после долгой ночи. Кожа ощущала лёгкий холод — живой, настоящий.

В одном из бутиков на Рю Сент-Оноре она остановилась. Долго выбирала аромат. Перебирала пробники, вдыхала, прикрывая глаза. Выбрала флакон с тёмным стеклом — внутри прятались ноты ладана, кожи и чего-то почти греховного. Консультант молчал — он знал, что такие покупки совершаются не ради запаха. А ради возвращения к себе.

Позже был обед. В старом ресторане с видом на Сену, за деревянным столиком у окна. Ева заказала устриц, миндальный тарт и бокал шампанского. Никто не узнал её. И она тоже не узнавала себя — в этом была свобода.

Во второй половине дня — тень каштанов на площади Вогезов. Она читала роман, поджав ноги на скамейке. Листья шелестели, дети смеялись вдалеке, и только она — как будто вне времени. Никто не трогал. Никто не требовал. Только страница, только строка, только этот затяжной, ленивый выдох Парижа.

Внутри — ни пульса, ни желания бежать. Ни тревоги, ни власти. Просто покой. Почти счастье.

* * * * *

Прошло три дня спокойной, почти безмятежной суеты. Без Пульса. Без фонда. Без встреч и ужинов на донорские темы. Без Авроры, плёток и латекса. Ева проводила это время для себя — не как для женщины, нуждающейся в отдыхе, а как для сущности, которая заново училась быть.

Она гуляла, дышала, молчала. Смотрела на людей, ела любимую еду, спала дольше обычного и не проверяла почту. Ни одного поручения. Ни одной попытки контролировать чужое поведение. Только она — и Париж. И это ощущение, будто город впервые за долгое время позволяет ей быть живой, а не нужной.

Утро четвёртого дня началось без суеты. В кабинете пахло кофе и дорогой бумагой. Легкий сквозняк колыхал занавески, на столе играло отражение солнца. Ева сидела в кресле у окна, босая, в простом шёлковом халате цвета слоновой кости, с ногами, поджатыми на подлокотнике, и книгой, лежащей закрытой на коленях. Чтение не шло — мысли были где-то глубже.

Дверь открылась без стука. Как всегда.

Антуан вошёл тихо, но с уверенностью. В руках — газета. Лицо — как всегда нейтральное. Но глаза... в них играла та самая полуулыбка, которую он включал редко и исключительно в моменты, когда новости были

не просто интересными

, а

удивительно точными

.

— Вам стоит это увидеть, — сказал он, подходя ближе и протягивая газету.

Ева отложила чашку, приняла сложенный лист. Почувствовала запах — типографская краска, свежий выпуск. Развернула. И сразу заметила:

первая полоса

. Фото — из старого благотворительного ужина. Она в чёрном платье, бокал в руке, улыбка — сдержанная, почти дипломатическая.

Заголовок жирным шрифтом:

«Ева Лоран: женщина, которая дарит надежду»

Она не моргнула, не улыбнулась сразу. Просто начала читать. Статья была длинной. И ласковой, как перо по шёлку. В ней не было ни грамма иронии. Только похвала.

«…поддержка молодых художников, фонд помощи женщинам, пережившим насилие, персональная стипендия для сирот…»

«…редкий пример современной аристократии, где сила сочетается с эмпатией…»

«…истинная леди нашего времени…»

Ни одной ошибки. Ни намёка на Пульс. Ни слова о тёмных комнатах и госпожах. Всё было идеально светло.

— Он и правда журналист, — тихо сказала Ева, отложив газету. — Превратил шрам в украшение.

Антуан уселся в кресло напротив, чуть наклонился вперёд:

— По ходу, мы его сильно проучили.

—

Очень

сильно, — хищно усмехнулась она, поглаживая подлокотник пальцем. — И очень точно.

— Вы всему этому… в Пульсе научились?

Она посмотрела на него внимательно. Долго. А потом, не отводя взгляда, медленно сказала:

— Нет. Пульс — это просто сцена. Всё, чему я научилась… уже было во мне. Пульс только дал зеркало. И разрешение.

Антуан кивнул. Почесал висок.

— Надеюсь, вы не планируете расширять практику?

— Только по выходным, — усмехнулась она. — И только для тех, кто заслужил.

— Жюльен, очевидно, заслужил.

— И он это понял, — кивнула она. — Самое приятное — не сломать. А изменить. Переименовать боль в урок.

И оставить человека живым… но на коленях.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Они оба замолчали.

На столе лежала газета. Легкий ветер колыхнул её край, как будто даже воздух признал: теперь всё иначе. Враг — приручён. Угрозы — устранены. Имя — отчищено.

— Спасибо, Антуан, — сказала она почти шёпотом.

— За что?

— За то, что всегда умеете появиться с правильной газетой в правильный день.

Он встал. Кивнул.

— Просто делаю свою работу, мадам.

И вышел, оставив её одну. Но не одинокую.

Глава 17. Последний день власти

Солнце медленно ползло к горизонту, окрашивая майское небо в холодные, акварельные тона. Париж не торопился прощаться с весной — вечер был долгим, почти задумчивым.

Bentley Mulsanne, как чёрная акула, мягко свернул к воротам особняка. Мотор стих, как выдох. Водитель вышел первым, открыл дверь с отточенным жестом человека, который служит молча и точно.

Ева вышла неспешно. Тонкое, изящное движение — будто не ступала, а скользила по воздуху. На ней было длинное чёрное пальто с атласным подбоем, запахнутое, но не застёгнутое. Под ним — латекс. Новый. Блестящий. Плотный, как обещание. Он касался тела каждой линией, каждой складкой — и только она знала, насколько это возбуждает ещё до того, как кто-то увидит.

Пальцы в перчатках сжали лакированную сумку. Внутри — лёгкое напряжение. Не страх. Не волнение. А тихое, глухое

предвкушение

. Последний день. Последняя роль. Последний вход.

Охранник на воротах кивнул — коротко, без слов. Двери особняка открылись автоматически. Ни скрипа, ни голоса. Только шелест ткани и звон её каблуков на камне.

Коридор встретил её запахом: кожа, ладан, дерево, вино. Всё было на своих местах. Только тени, только полумрак. Только она.

Шаг за шагом она входила туда, где кончались маски — и начиналась власть.

* * * * *

Аврора ждала её у подножия лестницы. В тени — в своём чёрном, как и всегда, сдержанном образе. Только в глазах — не обычная строгость, а что-то другое. Почти гордость.

— Пойдём, — тихо сказала она, — тебя ждут.

Они прошли мимо картин, мимо старинных часов, чьи стрелки замирали при приближении к полному часу. Шаги были глухими. Ева шла уверенно. Без страха. Почти без эмоций. Только внутренний отсчёт: шаг за шагом — к финалу.

Кабинет встретил их тяжёлым полумраком и строгим светом от настольной лампы. У стены, как неподвижная фигура из камня, стояла Вера. В строгом платье, с прямой спиной и лицом, излучающим ледяное спокойствие. Напротив — Виктор. Руки за спиной, в тёмной рубашке, с тем самым взглядом мужчины, который всё видит — и ничего не комментирует зря.

Ева остановилась в центре. Почти как на сцене. Почти как ученица, которая пришла на последнее занятие.

Вера первая нарушила тишину:

— Ну что, Ева. Месяц Госпожи подошёл к концу.

— И неожиданно успешно, — добавил Виктор, чуть кивнув. — Ты вошла в роль так, будто носила её всю жизнь.

Аврора подошла ближе, прислонилась к подоконнику:

— Как тебе было? — спросила она мягко. — Без лишних фраз. Просто — как?

Ева выдержала паузу. В голосе — ни тени смущения:

— Лучше, чем я ожидала. Я поняла, каково это — когда боль становится языком. Когда прикосновение — это команда. А когда мужчина смотрит снизу вверх не из страха, а потому что хочет… быть ниже.

Виктор приподнял бровь. Вера слегка склонила голову.

— Ты научилась не просто бить, — сказала она. — Ты научилась

давать смысл

каждому удару. Это гораздо больше, чем просто власть.

— И гораздо глубже, чем просто роль, — вставила Аврора. — Госпожа — это не то, что ты надеваешь. Это то, во что ты входишь — с кожей, с дыханием, с выбором.

Ева чуть усмехнулась.

— Я вошла — и не потерялась.

— Это видно, — сказал Виктор. — Ты вернула мужчине форму. Но главное — ты взяла свою.

Вера оттолкнулась от стены и подошла ближе. Говорила почти шёпотом, но в голосе была сталь:

— Сегодня — не экзамен. И не финал. Это… благодарность. Ты провела месяц с одной вещью. Сегодня — твой выбор, как закончить этот цикл.

Ева кивнула, не задавая вопросов. Она уже знала, что делать.

Аврора сделала шаг вперёд. Пятка тихо щёлкнула по полу — и тишина в кабинете стала ещё плотнее.

Она сложила руки в замок перед собой, взгляд — прямой, почти пронизывающий.

— И теперь — важное, — произнесла она. Голос мягкий, но внутри — команда. — Ты была со своей

вещью

весь май.

Она сделала акцент так, что слово будто повисло в воздухе.

— Он служил тебе, — продолжила Аврора. — Он принимал боль. Он выполнял всё, что ты требовала. Без торга. Без пауз. Без попыток стать кем-то большим.

Ева опустила взгляд на пол на секунду. Не от смущения. От воспоминаний. Тела. Вздохов. Послушания. От того, как легко он поддавался её руке, её взгляду, её ритму.

Аврора выдержала паузу — длинную, тяжёлую, как проверка.

— Любое наказание должно иметь конец, — сказала она. — И любой раб должен знать, что за болью существует награда.

Вера оторвалась от стены и подошла ближе. В её голосе была ясность и жесткость человека, который знает правила глубже, чем сами стены PULSE:

— Твоя задача сегодня — отблагодарить его.

Тишина дрогнула.

— Не за покорность, — добавила она. — Покорность легко купить. Или заставить.

Она сделала едва заметный жест рукой, будто отбрасывая слабые значения.

— А за честность тела. За то, что он не скрывал желания. За то, что позволил тебе быть… кем ты стала.

Виктор обошёл стол и остановился напротив Евы. Мужчина сдержанный, почти каменный, но сейчас в голосе — уважение:

— Как — ты решаешь сама. Мы не вмешиваемся. Не подсказываем. Не ограничиваем.

Сегодня — твой ритуал. Твой финал. Твоя подпись под этим месяцем.

Ева медленно вдохнула. И так же медленно выдохнула.

Кивнула.

Внутри — дрожь. Не от страха. От жара, который поднимается от живота к груди. От мысли о том, что сегодня она не будет ломать, не будет приказывать, не будет испытывать чужие границы.

Сегодня — благодарность.

Но в её губах мелькнула тень улыбки. Опасная. Предвкушающая.

Наградить?

Мысль ударила неожиданно приятно. Почти сладко.

Она подняла глаза — спокойные, тёмные.

— Я сделаю это, — сказала она тихо.

Вера кивнула, как судья, принимающий правильный ответ.

Аврора чуть улыбнулась — тонко, зная, какой выбор предстоит.

Виктор отступил назад, освобождая путь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

А внутри Евы стало горячо.

Очень горячо.

* * * * *

Аврора шла впереди, её шаги звучали тихо, но уверенно — как будто сопровождала не женщину, а ритуал. Коридор был длинным, почти душным — от запахов воска, кожи и какого-то сладковатого ладана. Свет — приглушённый, будто всё вокруг готовилось к сцене, которая должна остаться в тени.

Ни слов. Ни взглядов. Только напряжённая тишина — густая, тягучая, как молчание перед бурей.

Они остановились у массивной двери, обитой чёрной кожей.

Аврора посмотрела на Еву, едва заметно кивнула, будто передавала ответственность. Затем открыла дверь.

— Он внутри, — сказала она. — Мы оставим вас.

И шагнула назад.

Ева вошла.

Дверь за ней закрылась — мягко, но с щелчком. Без возврата.

Комната дышала темнотой. Стены — чёрные, глянцевые, казались бархатными. По периметру — свечи, горящие ровным, тёплым светом. Они не рассеивали мрак, а подчёркивали его. Как украшение, как обрамление тела.

А тело было в центре.

Мужчина. Её

вещь

.

Привязан к тяжёлому деревянному столбу, руки вытянуты вверх и закреплены широкими кожаными ремнями. Грудь вздымалась часто, дыхание — шумное, но не испуганное. Его лицо скрывала маска — та самая, которую она выбирала в начале мая. Строгая. Без права на выражение. Только на подчинение.

Он был полностью обнажён.

Кожа — с пятнами от прошлых сессий. Мышцы — напряжены. Но в позе — не сопротивление. Смирение. Готовность.

И она ощутила… что это возбуждает её.

Но сегодня — другое.

Она сделала шаг вперёд. Потом ещё.

Туфли слегка цокнули по полу, и он дёрнулся — не от страха. От узнавания. От того, что её шаг — уже команда.

Сегодня он будет чувствовать не боль.

А благодарность.

Но её благодарность — тоже может жечь.

* * * * *

Ева сделала шаг — медленно, с тем грациозным весом, который бывает у хищницы, приближающейся к добыче не ради убийства, а ради признания. Пальцы — в перчатках, блестящих, обтягивающих, — коснулись пряжки на поясе пальто. Один щелчок. Второй. Ткань соскользнула с плеч, плавно стекла вниз и легла у ног — тяжёлая, почти церемониальная.

Под пальто был латекс.

Чёрный, плотный, сияющий, как мокрая кожа. Корсет стягивал талию, грудь приподнята, подчёркнута — не для вызова, а для контроля. Чулки — с кружевной верхушкой, гладкие, до середины бедра. Каблуки делали каждый шаг звучнее, каждое движение — доминантным.

Он не двигался.

Тело его дрожало едва заметно. Лишь грудь вздымалась чаще, и мышцы на животе предательски подрагивали. Ева подошла ближе. Почти вплотную. Остановилась. И не сразу развязала ремни.

Сначала — коснулась пальцами его груди.

Кожа была тёплой. От напряжения — почти горячей. Он вздрогнул. Не от страха. От ощущения прикосновения — не плётки, не цепи. А её руки. Мягкой. Холодной. Человеческой.

Она шепнула:

— Ты был хорошим. Терпеливым. Искренним.

Развязывала не спеша. Один ремень. Его правая рука упала вниз — тяжёлая, как если бы её не чувствовали долго. Второй ремень. Он слегка пошатнулся, но не сделал ни шага. Остался стоять.

Голый. Безоружный. Но не растерянный. Он ждал.

Ева смотрела на него — как на выбор.

Потом сказала тихо, почти с усмешкой:

— Ты свободен. Но только на сегодня.

Он поднял взгляд. В маске не было глаз — только вырезы. Но она знала: он смотрел на неё, не как на женщину. Как на существо, которому хочется служить. Даже после свободы.

* * * * *

Ева подошла ближе. Один шаг — и он уже чувствовал тепло её тела. Второй — и его дыхание стало чаще, как будто организм заранее знал, что будет. Она положила ладони на его живот — не резко, а уверенно, будто метила территорию. Кожа под её пальцами вздрогнула, мышцы дёрнулись от напряжения. Он стоял, распрямлённый, но не гордо — покорно. Он ждал.

Её руки скользнули вниз — медленно, с нажимом. По бокам, по бёдрам, по лобковой кости. Она будто изучала его заново. Не как Госпожа — как женщина, которая умеет делать из тела инструмент, а из прикосновения — приказ.

Затем она опустилась на колени. Медленно. Торжественно. Как если бы давала обет. Пальцы обвили его бёдра, ногти чуть вонзились в кожу — он зашипел сквозь зубы, но не двинулся. Только дыхание сбилось, будто короткое замыкание. Он не ожидал. И потому не знал, как дышать.

Она провела языком по его члену — от основания до кончика, лениво, как будто пробовала вкус, который уже знает, но хочет прожить иначе. Он задрожал. Его руки были свободны, но он даже не подумал коснуться её — он знал: это было бы ошибкой. Ева подняла глаза — и на долю секунды задержала взгляд на его лице, спрятанном под маской. И всё равно она чувствовала, как он горит.

Она взяла его губами — глубоко, медленно, без суеты. Губы сомкнулись плотно. Язык двигался лениво, но с давлением — словно она требовала не удовольствия, а признания. Он застонал. Не громко — глухо, как человек, который долго молчал и наконец позволил себе звук.

Движения стали быстрее. Глубже. Влажнее. Она работала ртом с точностью опытной исполнительницы, но в каждом движении было нечто большее — власть, игра, благодарность, которая обжигает. Он пытался сдерживаться — но тело предавало. Дрожь в ногах, пальцы, вцепившиеся в воздух, спина, выгибающаяся при каждом её толчке.

Она держала его бёдра крепко, не давая отступить. Ускорялась. Приостанавливалась. Потом снова погружалась. Ритм был её, и только её.

Он стонал. Уже громче. Уже почти теряя себя. Он хотел предупредить, но слова не рождались. Она чувствовала, как его тело напряглось — как перед бурей. И в этот момент — глубже. Сильнее. До предела.

Оргазм был яростным. Резким. Почти болезненным. Он сотрясся весь, как будто внутри что-то сломалось и вырвалось наружу. Она не отстранилась. Приняла всё. Глотала с жадностью, будто это было часть ритуала. Или часть власти, которую не надо демонстрировать — она просто есть.

Она подняла голову. Медленно вытерла губы тыльной стороной ладони. В глазах — спокойствие. В лице — та же уверенность. Только уголок губ чуть приподнялся.

— Это только начало, — сказала она. Тихо. Ровно. Как обещание. Или как приговор.

Он стоял, тяжело дыша. Голый. Опустошённый. Но в его теле — ни капли стыда. Только трепет. Только преданность.

И именно в этот момент она поняла: благодарность — тоже власть. Только обволакивающая. Опьяняющая. Такая, от которой не хочется бежать.

* * * * *

Ева медленно поднялась с колен. Ни слова. Ни взгляда вниз. Только плавное движение — как волна, как пламя, поднимающееся по телу. Она провела рукой по губам — машинально, будто стирала остатки наслаждения, которое сама же и вызвала. Затем посмотрела на него.

Он всё ещё дрожал. Его грудь поднималась резко, неровно. Член — влажный, полуотпущенный — едва держал форму. Но она не дала ему упасть. Протянула руку и обвила его — медленно, с нажимом. Кожа на ладони скользнула по чувствительной поверхности. Он судорожно вдохнул.

— Тише, — выдохнула она, не улыбаясь. — У нас ещё не всё.

Она начала двигать рукой — медленно, почти ласково. Большой палец проходился по головке, растирая остатки её слюны, втирая возбуждение обратно. Он застонал — коротко, почти умоляюще. Но не от боли. От чувствительности. От того, как больно может быть приятно, если делать это правильно.

Он напрягся. Член начал наливаться вновь — жёстко, будто тело не сопротивлялось ей вовсе. Она не отводила взгляда. Её губы приоткрылись — не для улыбки, а для дыхания, глубокого, горячего.

Ева сделала шаг назад. Поднесла руки к спине, расстегнула крючки корсета. Латекс отступал с лёгким щелчком. Она медленно сняла его — слой за слоем. Корсет соскользнул с груди, упал на пол. Осталась только она. Гладкая. В чулках. Владеющая моментом.

Она подошла к нему. Взобралась — легко, гибко, как кошка. Оказалась сверху, коленями обхватив его бёдра. Взяла член рукой, направила — и опустилась. Медленно. До самого конца. До тяжёлого вдоха. До натянутого стона.

Его тело напряглось. Но он не шевелился. Руки — по бокам, будто боялся нарушить ритуал.

Она двигалась ритмично. Вверх — вниз. Плавно, глубоко. Волна за волной. Внутри — тесно, горячо, обжигающе. Он был весь внутри неё. И она — вся над ним.

Дыхание сбивалось. Волосы упали на плечи, прилипли к коже. Её спина выгибалась. Руки — на его плечах. Она двигалась быстрее. Сильнее. Глубже.

Он почти не дышал. Смотрел на неё, как на алтарь. Как на последнюю истину.

— Трогай меня, — шепнула она, не открывая глаз.

Он не сразу поверил. Потом поднял руки. Осторожно. Как к святыне. Обхватил её бёдра. Медленно. Пальцы утонули в коже. Она не остановилась. Её тело билось в ритме, которого не знал никто, кроме неё. Она хотела его всего. И брала — не спрашивая.

Он кончил в ней. Резко. Сломано. Со стоном, будто в этот момент всё внутри сгорело. Её бёдра вздрогнули. Она замерла. Осталась сидеть на нём. Вся внутри. Вся над ним.

Дрожь прошла по её телу. Она наклонилась к его уху. Горячее дыхание. Слова, как поцелуй:

— Хороший. Очень хороший.

* * * * *

Ева медленно соскользнула с него. Его член всё ещё пульсировал внутри, и когда она вышла, это движение было почти болезненно-чувственным — как выдох после долгой задержки дыхания. Она встала на ноги. Сделала шаг назад. Но не ушла.

Её взгляд упал на него — обнажённого, вспотевшего, растрёпанного. Его руки лежали вяло по бокам, дыхание сбивалось, грудь ходила волнами. Он был не просто измождён — он был опустошён. И готов на большее.

Ева обернулась. Протянула ему руку. Коротко, без пафоса.

— Ляг, — сказала она. Ни капли игры. Только команда. Мягкая, но неоспоримая.

Он подчинился мгновенно. Перевернулся, лёг на спину, не глядя ей в лицо — как будто инстинкт подсказывал: дальше — только она.

Она подошла к нему. Одной ногой шагнула через его тело. И плавно, почти грациозно, опустилась на его лицо.

Ткань чулок коснулась его щёк. Влажность между её бёдер была горячей, насыщенной, будто внутри Евы до сих пор тлел костёр. Его язык коснулся её осторожно — как будто не знал, имеет ли право. Но она опустила руку, запустила пальцы в его волосы, чуть потянула, задавая ритм.

Он понял.

И стал жадным.

Его язык двигался с нажимом, то скользил вверх, то кружил, снова и снова возвращаясь к её самому чувствительному месту. Ева закрыла глаза. Колени чуть дрожали, но она держала равновесие — одна рука в его волосах, вторая — упёрта в его грудь, как точка контроля.

Она качалась слегка. Не быстро. Но с растущим напряжением.

Дыхание участилось. По позвоночнику пробежала дрожь. Она не стонала — только дышала, тяжело, рвано, будто тянула из себя крик, который должен остаться внутри. И он чувствовал, как она приближается. Как её тело становится тяжелее. Как пальцы сжимают его волосы всё крепче.

Оргазм пришёл глубоко. Тихо. Но властно. Она осталась сидеть — не двигаясь, только дыша, будто каждое сокращение внутри становилось новой ступенью её наслаждения.

Только спустя несколько мгновений она заговорила. Голос — хриплый, но ровный:

— Теперь всё. Ты отблагодарен.

Она медленно поднялась. Не торопясь. Не глядя вниз. Тело её всё ещё пульсировало, как после долгого плавания. Она поправила волосы, провела рукой по животу, словно закрепляя момент.

Он остался лежать. Внизу. Под ней. Под всем, что случилось.

Измученный.

Счастливый.

Опустошённый.

Она вышла, не закрыв за собой дверь. Воздух ещё пах её телом.

А внутри него — теперь была тишина.

Настоящая.

И вечная.

Эпилог

Ночь была мягкой. Париж за окнами машины мерцал влажными огнями — отражался в лужах, стекал по блеску капота, растворялся в зеркалах. Внутри Bentley стояла тишина. Не пауза — именно тишина. Та, что приходит после слишком громкого месяца.

Ева смотрела в окно. Щёку касался прохладный поток воздуха из вентиляции. Пальцы играли с краем перчатки. Всё было идеально — и абсолютно тихо внутри. Ни жара. Ни дрожи. Ни воспоминаний о прикосновениях. Только пустота. Чистая, как белый лист.

Май закончился.

Впервые за долгое время она не чувствовала желания. Даже не потому что насытилась. А потому что не было нужды. Тело больше не требовало доказательств. Оно — отработало, отыграло, раскрылось. А теперь — отдых.

В июне она решила взять паузу. Ни экспериментов. Ни Пульса. Ни масок, ни кляпов, ни власти. Никакого секса.

Только тишина.

Займётся фондом. Несколькими проектами. Встретится с художниками, которых давно отодвигала на потом. Улетит на два дня в Эмираты — без плана, без багажа. Может, поспит. Может, просто побудет одна. Без ожиданий.

Голова откинулась на подголовник. Ева прикрыла глаза. Сердце билось ровно. Не в ритме возбуждения. А в ритме жизни.

Она улыбнулась. Почти незаметно.

Впереди — июнь. Июнь без страсти.

Именно поэтому он мог оказаться самым опасным.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец