Нокаут для сердца

1.

Шум.

Гулкая, плотная масса звука, в которой тонули отдельные голоса, смех, звон бокалов, скрежет передвигаемых стульев. Для Эммы это было белым шумом, фоном, который она отфильтровывала годами, работая журналисткой. Но сегодня этот шум был другим. Он был тяжёлым, как свинец в животе. Он бился в висках в такт её собственному сердцу, которое отчаянно пыталось вырваться из грудной клетки.

Она сидела в первом ряду, у самого края ринга. Бархатный канат был так близко, что, протяни руку, можно было коснуться. Её пальцы, бледные от напряжения, механически выводили линии в потрёпанном скетчбуке. Не лица, не интерьер зала — абстрактные, нервные завитки, острые углы, бессмысленные спирали. Рисование было её способом не сойти с ума, когда мир вокруг терял краски и смысл.

Взгляд упёрся в чистый лист, но видела она не его. Видела другое лицо. Юное, с дерзкой ухмылкой и глазами цвета грозового неба, в которых тонули все её семнадцать лет. Макс. Его имя по-прежнему обжигало изнутри, как глоток запретного виски.

Кулон — холодный серебряный кусочек в форме сжатого кулака — жёг кожу на шее под скромным чёрным платьем. Талисман. Проклятие. Единственная нить, связывающая её с той девчонкой, которая верила, что первая любовь — это навсегда. Он подарил его ей в ту ночь, после своего первого серьёзного боя, который он выиграл. «Часть моей силы теперь с тобой, Эмми», — прошептал он, застёгивая цепочку. А через полгода уехал. Без чётких сроков, под давлением своего властного отца, строившего из сына чемпиона. «Мне надо, Эмма. Я вернусь. Жди». Она ждала. Год. Два. Письма становились реже, звонки — короче. А потом и вовсе прекратились. Отец Макса умер, оставив после себя не наследство, а руины и долги, как позже выяснилось. А её мальчик, её первый и самый болезненный урок жизни, растворился в чужой стране, оставив ей разбитое сердце и этот кусок металла у груди.

«Не та связь», — подумала она, переводя взгляд на пустой угол ринга, откуда должен был выйти Пол.

Пол. Её нынешний. Боксёр с безупречными данными и таким же безупречным, отполированным до блеска характером. Красивый, внимательный, предсказуемый. Он не ломал её стены, он аккуратно обходил их, предлагая комфорт и стабильность. С ним было безопасно. С ним не было той всепоглощающей бури, которая сносила все преграды и оставляла после себя лишь опустошение и восторг. Глубина их отношений была… тихой. И в этой тишине Эмма слышала отголоски собственного одиночества и большую, тщательно скрываемую тайну, которую она закопала так глубоко, что боялась копать самой.

Их познакомил общий друг. Пол увидел её — красивую, улыбчивую, с лёгкой грустинкой в глазах, которая только придавала шарм, — и решил, что она идеально впишется в его картину успешной жизни. Она позволила ему так думать. Иногда ей казалось, что они обманывают друг друга, играя в идеальную пару.

Громкая, ритмичная музыка внезапно заглушила гул толпы. Сердце Эммы камнем упало в пятки. Шоу начиналось.

Первым из-за кулис, под восторженные крики, вышел Пол. Он был великолепен, как греческий бог, сошедший с пьедестала. Белые шорты с синей полосой, синяя мантия, накинутая на мощные плечи. Он улыбался толпе, уверенный, спокойный. Его взгляд нашёл Эмму в первом ряду. Он подмигнул ей, послал воздушный поцелуй. Она заставила свои губы растянуться в улыбку, подняла руку в слабом приветственном жесте. Холодный металл кулона вновь жёг кожу.

«Всё будет хорошо, — сказал себе её разум. — Это просто бой. Очередной бой Пола».

Но её тело знало правду. Оно цепенело, каждая клеточка сжималась в предчувствии.

Музыка сменилась. На более тяжёлую, агрессивную, с рвущимися гитарными риффами. Свет в зале приглушился, оставив только слепящий луч, направленный на выход.

И тогда он появился.

Время остановилось. Воздух вырвался из её лёгких одним коротким, беззвучным выдохом.

Он вышел не торопясь. Без улыбки. Чёрные шорты, чёрная мантия без всяких украшений. Его тело, всегда мускулистое, теперь казалось вырубленным из гранита — каждое движение отдавало сдержанной, смертоносной силой. Лицо… Боже, его лицо. Юношеская мягкость сгорела без остатка. Его черты стали резче, угловатее. Над левой бровью красовался свежий шрам, а рядом — следы старых заживших ран. Но глаза… глаза были прежними. Тот же пронзительный, холодный оттенок грозового неба, который она видела во снах и в самых тяжёлых моментах своей жизни.

Макс.

Он не смотрел на толпу. Его взгляд, тяжёлый и прицельный, скользнул по рингу и на долю секунды — всего одну, но Эмме показалось, что это вечность — задержался на ней.

Всё внутри неё оборвалось. Мир сузился до точки — до этих глаз, которые когда-то смотрели на неё с такой нежностью, что захватывало дух. Теперь в них не было ничего. Ни узнавания, ни удивления, ни тепла. Лёд. Чистый, беспощадный лёд.

Он прошёл мимо, поднялся на ринг, стряхнул мантию. Тренер что-то говорил ему на ухо, но Макс, казалось, не слушал. Он смотрел прямо перед собой, на своего соперника. На Пола.

Эмма инстинктивно сжала кулон в ладони. Острый металл впился в кожу, принося почти болезненное облегчение. Это было не сон. Это был кошмар наяву, воплощённый в плоти и крови.

Рефери собрал боксёров в центре ринга для инструктажа. Пол, выше и шире в плечах, смотрел на Макса со снисходительной уверенностью. Макс же был сосредоточен, как хищник перед прыжком. Расстояние между ними было в метр. Для Эммы — пропасть в три года боли, невысказанных слов и одной тайны, которая могла всё перевернуть.

Они коснулись перчатками. Взгляды скрестились. И в этот момент, прежде чем отступить в свой угол, Макс наконец-то посмотрел на неё. Не мимолётно, а пристально. Его взгляд скользнул по её лицу, по платью, по руке, сжимавшей кулон у груди.

И в глубине этих ледяных глаз что-то дрогнуло. Мелькнула искра. Не тепла. Нет. Это была молния ярости, боли и… шока. Он узнал кулон.

Гонг прозвучал как похоронный колокол.

Первый удар, быстрый и жёсткий, нанёс Макс.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

2.

Гонг прозвучал не как конец, а как отсрочка приговора. Резкий, металлический звук разрезал воздух, и тело Эммы дёрнулось от неожиданности, словно её ударили током.

Бой был жестоким и долгим. Не техничной битвой умов и тактики, а кровавой, личной мясорубкой. Эмма, просидевшая за рингом десятки боёв Пола, впервые видела его таким… уязвимым. Он был силён, точен, но его движения словно наталкивались на невидимую стену из холодной ярости. А Макс… Макс был стихией. Неуправляемой, разрушительной. Каждый его удар нёс в себе не просто силу, а накопленную за годы боль. Он не бил – он мстил. Рискуя, открываясь, он шёл вперёд, не обращая внимания на точные джебы Пола.

И она смотрела. Не могла оторваться. Впервые за всё время их отношений её взгляд не следил за уверенными движениями Пола, не искал его взгляда в углу для поддержки. Он был прикован к Максу. К тому, как напрягаются мышцы его спины под мокрой от пота майкой, к резкому выдоху после пропущенного удара, к тому, как он отряхивает голову, сбрасывая с ресниц капли крови и пота. И главное – к его взгляду. Через раз, между раундами, в секундной передышке посреди яростного обмена ударами, его глаза, потемневшие от концентрации и адреналина, находили её в толпе. Не спрашивали. Не молили. Они фиксировали. Как факт. Ты здесь. Я вижу тебя. Ты видишь это.

Пол заметил. Она увидела этот момент – момент, когда всё пошло под откос. В середине пятого раунда, после особенно долгого, тяжёлого взгляда Макса в её сторону, Пол на миг замер, его идеальная защита дала крошечную брешь. Этого хватило. Мощный боковой от Макса пробил защиту и застал Пола врасплох. Он не упал, но отступил, и в его глазах, обычно таких уверенных, промелькнуло сначала недоумение, а потом – жгучее, ослепляющее понимание. Он увидел их. Этот немой, полный истории и боли диалог, который вёлся поверх его головы, прямо посреди его боя.

С этого момента Пол перестал боксировать. Он дрался. Зло, грубо, теряя форму. Адреналин и ярость – плохие советники в боксе. Макс, казалось, только этого и ждал. Он стал холоден, как бритва. Его удары стали точнее, безжалостнее. Он изматывал, ловил, бил. Последний раунд был формальностью. Пол держался на ногах лишь на упрямстве и уязвлённой гордости. Исход был ясен всем.

И вот теперь стоял гул. Гул толпы, смешанный с аплодисментами победителю и сочувственными возгласами проигравшему. Оба мужчины, измождённые, в синяках и ссадинах, спустились с ринга к своим углам. Тренеры засуетились, снимая перчатки, утирая лица, что-то говоря сквозь зубы. Пол сидел на табурете, отвернувшись, его плечи тяжело вздымались. Макс стоял, позволив снять с себя перчатки, но его взгляд уже блуждал по залу, выискивая чёрное пятно у стены.

Пресса, как стая голодных гиен, уже сгрудилась у края огороженной зоны, просовывая микрофоны, щёлкая камерами. Эмма отступила в тень, прислонившись к холодной бетонной колонне. Она чувствовала себя призраком на собственном похороне. Всё её тело было онемевшим, только кулон на шее отдавался горячей, живой пульсацией, словно второе, маленькое, испуганное сердце.

Первым к журналистам подошёл Пол. Его лицо было разбито, над бровью зияла рассечённая рана, которую медик уже начал обрабатывать. Но в его глазах горел не физический pain, а нечто иное – унижение, гнев, обращённый вовнутрь.

«Пол, что случилось после пятого раунда? Вы потеряли концентрацию?»

«Пол, ваш соперник казался мотивированным лично. Была ли какая-то история между вами до боя?»

Пол отвечал сквозь зубы, отрывисто, глядя куда-то поверх голов репортёров. «Нет истории. Сегодня он был лучше. Всё просто». Но его взгляд, острый как лезвие, на секунду выхватил Эмму из темноты. В нём не было вопросов. Там был приговор.

Потом пришла очередь Макса.

Он подошёл медленно, с той же хищной грацией, что и на ринге. Кровь с маленькой ссадины на скуле уже подсохла. Он не улыбался. Просто стоял, приняв позу победителя, который не чувствует от победы никакой радости.

«Макс, впечатляющий возвращение после долгого перерыва! Что вас мотивировало сегодня?»

Макс взял микрофон. Его голос был низким, хриплым от напряжения, но чётким.

«Незаконченные дела», – произнёс он, и его глаза, словно лазерный прицел, нашли Эмму.

Она замерла. Её пальцы впились в шершавую поверхность колонны.

«Вы имеете в виду спортивные дела? Или личные?» – не унимался репортёр, следуя за его взглядом. Часть камер повернулась в сторону, где стояла Эмма.

Макс проигнорировал вопрос. Он смотрел только на неё. Казалось, он видит сквозь простое чёрное платье, сквозь кожу, прямо в ту самую тайну, которую она так тщательно прятала.

«Иногда, чтобы двигаться вперёд, – сказал он медленно, вновь обращаясь к прессе, но не отводя от неё глаз, – нужно разобраться с прошлым. Добить то, что не добил тогда».

Слова повисли в воздухе, тяжёлые и многозначные. Пол, слушавший это с бледным от ярости лицом, резко отвернулся и направился к раздевалке, отталкивая помощников.

Макс закончил коротко, ответив ещё на пару формальных вопросов, и отступил от света софитов. Но вместо того чтобы уйти в раздевалку, он сделал шаг, потом другой – прямо в сторону тёмного коридора, где стояла она.

Эмма почувствовала, как у неё перехватывает дыхание. Вся толпа, весь шум отдалились, превратившись в фон. Он приближался. Не спеша. Следы боя на лице делали его ещё более опасным и нереальным. На нём был только боксёрский трико и накинутое на плечи полотенце. Он пах потом, кровью, мужской силой и… её прошлым.

Остановился в двух шагах. Близко. Слишком близко. Она видела каждую прожилку в его глазах, каждую крошечную ранку.

Он молчал, изучая её. Его взгляд упал на её руку, всё ещё сжимавшую кулон.

«Ледышка, – его голос был тихим, только для неё, но каждое слово обжигало, как удар. – Ты её носишь. Всё это время».

Он называл её «Ледышка». Только он. Потому что в семнадцать она сказала, что её сердце теперь холодное, как лёд, и никто его не растопит. А он пообещал попробовать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эмма не нашла слов. В горле стоял ком, а в голове – оглушительный вой сирены. Она могла только смотреть на него, чувствуя, как рушится всё: её хрупкое спокойствие, её отношения с Полом, тщательно выстроенная жизнь.

«Макс… – наконец вырвалось у неё хриплым шёпотом.**

«Не сейчас, – резко оборвал он. Его взгляд был жёстким. – Мы поговорим. Не здесь».

Он бросил последний взгляд – обещание, угрозу, вызов – и развернулся, уходя в сторону раздевалки, растворяясь в полумраке, оставив её одну с грохотом собственного сердца и ледяным ужасом осознания: прошлое только что выиграло свой первый раунд. И оно не собиралось останавливаться.

3.

Эмма смотрела на уходящую спину Макса, пока он не растворился в черном прямоугольнике двери в раздевалку победителей. Каждый его шаг отдавался в ее висках глухим стуком. Потом она заставила себя двигаться. Ноги были ватными, но они понесли ее — не к тому выходу, куда ей хотелось (сбежать, спрятаться, исчезнуть), а в противоположную сторону, к раздевалке проигравших. Долг. Вина. Попытка хоть что-то исправить в этом кошмаре, который она сама, сама того не желая, устроила.

Коридор здесь пахнет антисептиком, пылью и поражением. Дверь была приоткрыта. Она вошла без стука. Пол сидел на лавке, обхватив голову руками. Локти упирались в колени. Спина, могучая и проигравшая, была напряжена до дрожи. Тренер и врач что-то тихо говорили в углу, замолкая при ее появлении.

Эмма взяла со столика завернутый в тонкое полотенце лед и подошла. Не говоря ни слова, она протянула его ему, к распухшей скуле. Он не пошевелился. Она коснулась полотенцем его кожи. Он резко дернул головой, отстраняясь, и поднял на нее взгляд.

Это был не взгляд любимого человека. Это был взгляд человека, которого предали на самом важном для него поле. В глазах, обычно таких ясных и уверенных, бушевала смесь ярости, унижения и ледяного, пронзительного вопроса. Он увидел все. И сейчас он собирал воедино обрывки: ее бледное лицо во время боя, ее прикованный к Максу взгляд, этот чертов кулон, который она никогда не снимала, ее историю про «бывшего парня, который просто исчез».

Он понял. Не все детали, но суть. Она видела, как в его голове щелкают шестеренки, и итог был безрадостным. Она была не на его стороне. Она была зрителем его поражения. В самом прямом и страшном смысле.

«Тихо, — разорвал он молчание, и его голос был хриплым, сорванным. — Просто… тихо. Не надо».

Он взял лед из ее рук сам, грубо, и прижал к лицу, отвернувшись. Это «тихо» прозвучало громче любого крика. Это была просьба исчезнуть. Оставить его одного с его болью, в которой теперь была и ее вина.

Она отступила, словно обожженная. Слова застряли комом в горле. Любые оправдания — «это было неожиданно», «я не знала, что это он» — звучали бы фальшиво и жалко. Она молча собрала его вещи — сумку, мобильный, ключи от машины. Действовала на автомате. Тело выполняло привычные ритуалы: подала врачу бинты, кивнула тренеру. Но ее душа… Ее душа была где-то там, в том коридоре, рядом с другим мужчиной. Она витала как призрак между двумя реальностями: холодным, тяжелым настоящим в этой раздевалке поражения и бушующей, болезненной бурей прошлого, которая только что материализовалась в плоти и крови.

Выехали с арены кортежем: две машины — Пол с тренером в одной, она с врачом и менеджером в другой. Тишина в машине была звенящей, нарушаемой только шумом мотора. Эмма смотрела в темное окно, где мелькали отражения огней города, но видела только его глаза. Ледяные. Узнающие. Полные немого укора и немого же требования.

---

А в раздевалке победителя царила иная буря.

Макс с силой швырнул мокрые бинты в угол. Адреналин еще пылал в жилах, но его уже начало сменять что-то иное — ярость, настолько глубокая и старая, что она проросла в кости.

Она здесь. С ним.

Эта мысль билась в его висках синкопами, повторяясь снова и снова, с каждым ударом сердца, которое все еще колотилось от боя. Он видел ее в первом ряду, и мир на секунду сплющился до размеров ринга. Все его планы, вся концентрация — все это едва не полетело к чертям в тот первый миг. Ему пришлось заставлять себя смотреть на Пола, превращать ее образ в топливо для ярости. Каждый ее взгляд, полный шока и чего-то еще (страха? тоски?), был и кнутом, и ядом.

Он сел на лавку, уронив голову в ладони. Запах пота, крови и разогревающей мази заполнял ноздри. Тело пело от усталости и победы, но в душе была только черная дыра.

Кулон. Боже, она до сих пор носит этот проклятый кулон.

Он сжал кулаки так, что кости затрещали. Подарок, который был символом его первой, самой чистой победы и самых искренних чувств. Он думал, она давно выбросила его. Стерла его из своей жизни, как он пытался (и безуспешно) стереть ее. Но нет. Он мерзло лежал у нее на груди, пока она сидела рядом с ним. С этим пафосным, выхолощенным красавчиком, который боксировал как по учебнику, пока у него не украли женщину прямо из-под носа. Слабак.

Мысли метались, как раненые звери.

Почему она с ним? Наказание? Утешение?

Она выглядит… иной. Все та же Ледышка, но в глазах — не та девчонка, которая смеялась, запрокинув голову. Там тень. Его тень?

Отец… Мысль об отце, даже спустя годы после его смерти, вызывала привычную волну гнева. Это он все сломал. Своим контролем, своими долгами, своей маниакальной идеей сделать из сына чемпиона любой ценой. Ценой ее. Ценой них. Макс тогда был молод, загнан в угол, не мог перечить умирающему человеку, который навешал на него тонны финансовых и моральных обязательств. Он уехал, чтобы разгрести этот ад, надеясь вернуться к ней героем. Но ад оказался глубже. Отец умер, оставив ему не наследство, а лишь гору проблем и клеймо «неблагодарного сына», который не приехал на похороны (он физически не мог, были срочные, грязные дела). А когда, с грехом пополам, выбравшись из этой ямы, он нашел в себе силы написать ей… тишина. Он решил, что она его предала. Что нашла кого-то получше. Что их любовь была для нее просто юношеским увлечением.

И вот сегодня он увидел. Она не просто «нашла». Она сидела с его противником. Носила его подарок. Смотрела на него, Макса, с таким смятением, что в нем закипела дикая, первобытная надежда, тут же задавленная новой волной злости.

«Иногда, чтобы двигаться вперед, нужно разобраться с прошлым. Добить то, что не добил тогда». Свои же слова, сказанные для прессы, отдавались в его голове зловещим эхом. Он говорил о бое. Но в глубине души он знал — он говорил о ней. О них.

Он резко встал, подошел к раковине и с силой обрызгал лицо ледяной водой. Капли смешались с кровью и потом, стекая по изможденному лицу в зеркале. Он смотрел на свое отражение — на этого израненного, ожесточившегося мужчину, которым он стал.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Хорошо, Ледышка, — подумал он, глядя в свои собственные глаза, полные решимости. — Ты вернула меня в этот город. Ты пришла на мой бой. Ты носишь мой кулон. Значит, игра не окончена.

На этот раз я не уеду. На этот раз мы разберемся до конца. И посмотрим, выдержит ли твой лед настоящее пламя.

Он вытер лицо полотенцем, движением резким и окончательным. Боль от пропущенных ударов была ничто по сравнению с болью в груди. Но теперь эта боль имела направление. Имя. Лицо.

Он оделся в простую черную футболку и джинсы, отмахнулся от поздравлений команды. Ему было не до празднования. У него была одна цель — добраться до тихой квартиры, которую он снял на время, и начать строить новый план. Не для ринга. Для битвы, которая только началась. Битвы за то, что он потерял. Или за то, чтобы наконец поставить точку, увидев, как этот проклятый кулон растает у него на глазах вместе с последними иллюзиями.

4.

Раздевалка осталась позади, но тишина, звенящая в ушах Макса, была громче любого шума. Адреналин окончательно сменился ледяной, ясной решимостью. Город за стенами арены жил своей ночной жизнью, но для него мир сузился до одного факта: она здесь.

Он вышел через служебный выход, избегая оставшихся фанатов и журналистов. Ночной воздух был прохладен, но он его почти не чувствовал. В кармане зазвол телефон. Родной код города. Не глядя, он ответил.

«Слышал, вернулся и сразу устроил погром, – раздался в трубке знакомый, немного насмешливый голос. Голос Дани, его старого друга, единственного, с кем он поддерживал связь все эти годы, хоть и отрывистую. – В новостях уже показывают. Поздравляю, братан. Или как там?»

«Не за что поздравлять, Даня, – хрипло ответил Макс, садясь за руль арендованной машины. – Она здесь».

На другом конце провода наступила короткая пауза. Друг знал всю историю. От начала до того самого горького «конца», который не был концом.

«Эмма?.. Ты уверен?»

«Сидела в первом ряду. С ним». Макс с силой выдохнул, запуская двигатель. «И на ней… на ней тот самый кулон».

Даня присвистнул. «Вот это поворот. Ну и как, поговорили?»

«Нет. Только взглядами. Ей есть что сказать. И я заставлю её это сделать». В его голосе прозвучала та же сталь, что была в его ударах сегодня.

«Слушай, Макс… – голос Дани стал серьёзнее. – Ты знаешь, где она живёт? Работает? Она с этим Полом сейчас? Лезть туда – это дерзко. Может, остыть?»

«Остывать я уже три года остывал, – резко оборвал Макс. – Она с ним или нет – не важно. Важно, что она ходит с моим знаком на шее и смотрит на меня так, будто видит призрака. Я не призрак, Даня. Я вернулся. И я не уеду, пока не выясню всё».

Снова пауза. Потом Даня вздохнул. «Ладно. Я понял. Остановиться ты не можешь. Значит, надо действовать с умом. Не лезь к ней в лоб сейчас, в эту ночь. Она в шоке, её парень в ярости… Ты только подольёшь масла в огонь».

«Что ты предлагаешь?»

«Перехватить. Аккуратно. Узнать её график. Не через неё. У меня есть пара знакомых в медийной среде. Она же журналистка. Мы можем ненароком выяснить, где она бывает. Кафе, спортзал… А потом – «случайная» встреча. Без его бледной тени за спиной. На нейтральной территории».

Макс задумался, сжимая руль. Признавать правоту друга было тяжело. Ему хотелось прямо сейчас поехать по адресу, который он сгоряча уже начал искать в сети, выбить дверь и потребовать ответов. Но Даня был прав. Так он получит только истерику и вызов полиции. Ему нужны были не крики, а правда.

«Хорошо, – согласился он, чувствуя, как бешенство медленно трансформируется в холодный расчёт. – Узнай, что сможешь. Но быстро. Я не собираюсь ждать месяцы».

«Дай мне пару дней. И, Макс… будь осторожен. Не только с ней. С самим собой. Прошлое – опасная штука».

Они закончили разговор. Макс поехал по темным улицам в свою временную квартиру — стерильную, безличную однушку. Вечер тянулся мучительно долго. Он не мог есть. Не мог спать. Он ходил из угла в угол, и перед глазами снова и снова стояла она: в чёрном платье, бледная, с огромными глазами, в которых читался целый мир боли, который он оставил после себя. Он пил воду прямо из бутылки, чувствуя, как каждый мускул ноет после боя, но физическая боль была желанным отвлечением от душевной.

Он достал старый, убитый телефон, который возил с собой как талисман-проклятие. Пролистал до самого конца галереи. Там были они. Смеющаяся Эмма с мороженым. Серьёзная Эмма, рисующая его портрет на старой скамейке. Он сам — молодой, без шрамов, с беззаботной улыбкой, обнимающий её. Он чуть не раздавил телефон в руке. Где тот парень? Его похоронил отец, долги, чужбина, тяжёлая работа и горькое чувство, что его предали.

Зачем ты носишь кулон, Ледышка? Чтобы помнить? Чтобы мучить себя? Или чтобы мучить меня?

---

Тем временем вечер Эммы был другим видом ада.

Они доехали до его квартиры — просторной, стильной, холодной, как выставочный образец. Пол молча прошёл в спальню и захлопнул дверь. Звук щелчка замка прозвучал для Эммы громче гонга. Она осталась одна в гостиной, в темноте, освещённая только неоновым светом с улицы.

Она не включала свет. Не могла. Её тело совершало автоматические действия: сняла туфли, налила стакан воды, но не пила, просто держала в дрожащих пальцах. Потом села на широкий диван, обхватив себя руками. Тишина в квартире была давящей, но в её голове стоял оглушительный гул.

Мысли кружились, как осенние листья в смерче.

Он вернулся. Он боксирует. Он выиграл. Он смотрел на меня. Он узнал кулон.

Каждая фраза — отдельный удар по её хрупкому внутреннему миру.

Она потянулась за кулоном, сжала его в кулаке. Металл впился в ладонь. Часть моей силы теперь с тобой. Он сдержал слово. Сила вернулась к нему, а она осталась с эхом. И с тайной. С огромной, страшной тайной, которая сейчас, с его возвращением, превратилась в живую, дышащую угрозу.

Она взглянула на дверь спальни. Что там? Ярость? Презрение? Планирование разрыва? Пол не был человеком, который прощает публичное унижение. А сегодня он был унижен вдвойне: на ринге и в глазах своей девушки. Их отношения, и так державшиеся на зыбком компромиссе и её молчании, теперь висели на волоске.

Ей было страшно. Страшно потерять эту иллюзию стабильности, которую давал Пол. Но ещё страшнее было то, что её тянуло не к этой двери, не оправдываться, не утешать. Её всё существо было приковано к тому, другому человеку. К его взгляду, полному боли и гнева. К его словам: «Незаконченные дела».

Она встала, подошла к окну. Город сверкал внизу безразличными огнями. Где он сейчас? Что он думает? Ненавидит ли её? Догадывается ли? Вопросы не давали покоя.

Эмма взяла свой блокнот, тот самый, что был с ней на бою. На чистой странице её рука сама вывела: «Ледышка». Потом с силой зачеркнула эти буквы, почти порвав бумагу. Она не была ледышкой. Она была треснувшим стеклом, которое вот-вот рассыплется от первого же неосторожного прикосновения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она провела рукой по лицу и ощутила влагу на щеках. Она плакала. Тихо, беззвучно. Не за Пола. Не за их отношения. Она плакала от нахлынувшего вала старой, детской боли, от страха перед будущим и от парализующей неопределённости. Два мира — прошлое и настоящее — столкнулись лбами, а она застряла между ними, не зная, куда сделать шаг, и боясь, что любой шаг будет ошибочным.

Долгий вечер тянулся в бесконечность. В спальне была тишина. За окном — ночь. А в её груди бушевала война, в которой не было победителей, а только раненые. И главное сражение было ещё впереди.

5.

Свет раннего утра не принёс облегчения. Он ворвался в комнату, как наглый взгляд постороннего, выставляя напоказ следы вчерашнего кошмара. Эмма сидела, застыв у окна в гостиной. Она не спала. Каждая клетка её тела гудела от пережитого напряжения, а в голове стоял оглушительный гул, где смешались рёв толпы, хриплое дыхание Макса и леденящая тишина после ухода Пола.

Звук, от которого её сердце прыгнуло в горло, был не щелчком замка. Это был сокрушительный удар кулаком по двери спальни изнутри. Древесина треснула. Потом второй удар. И третий.

Дверь распахнулась, отскакивая от стены. На пороге стоял Пол. Но это был не тот холодный, собранный атлет. Это была воплощённая ярость. Его лицо, искажённое гримасой, казалось чужим. Синяк под глазом пульсировал, ссадина растеклась багровым пятном. На костяшках его правой руки были содрана кожа и запекшаяся кровь — от двери, от стены, от чего угодно.

Он тяжело дышал, его взгляд, дикий и не сфокусированный, метнулся по комнате и нашел её. В его глазах не было пустоты. Там бушевал ад.

«ТРИ ГОДА!» — его голос прорвался хриплым рёвом, от которого Эмма инстинктивно вжалась в спинку кресла. — «Три года я пытался! Строил! Создавал! Я выстраивал наш мир по кирпичику, ты понимаешь?! Идеальный, прочный, чистый мир!»

Он шагнул вперёд, и всё его тело излучало такую угрожающую энергию, что Эмме стало физически страшно. Она видела его злым, холодным, но никогда — таким. Таким безумным от ярости и унижения.

«Я вытащил тебя из той твоей вечной грусти! Я дал тебе стабильность! Безопасность! Я планировал нашу жизнь, как чемпионский титул — с четкой стратегией, без ошибок! А ты…» Он задохнулся, сжимая и разжимая окровавленные кулаки. «Ты всё это время носила в себе его. Как червя. Как болезнь. И вчера… ВЧЕРА ТЫ ПРОСТО ВЫПЛЮНУЛА ЕГО НА МЕНЯ ПРЯМО НА РИНГЕ!»

Он подошёл так близко, что она почувствовала жар его дыхания. Он не кричал больше. Он шипел, сквозь стиснутые зубы, и это было в тысячу раз страшнее.

«Ты смотрела на него. Каждым своим взглядом ты била меня. Ты выбила меня из колеи. Ты отдала ему мою победу. Мою!» Он ткнул себя в грудь. «Ты была моим талисманом. Моим ангелом в углу ринга. А оказалась… пятой колонной. Предателем.»

«Пол, я не…» — попыталась она, но голос предательски дрогнул.

«ЗАТКНИСЬ!» — он взревел, и его рука взметнулась в резком жесте. Эмма вздрогнула, закрыв глаза. Он не ударил её. Он ударил по стеклянной столешнице журнального столика рядом. Раздался оглушительный звон, треск. Осколки брызнули во все стороны. «Ты не имеешь права говорить! Ты своим молчаливым презрением ко всему, что я делал, уже всё сказала!»

Он выпрямился, тяжело дыша, осматривая комнату своими идеальными вещами, своим идеальным интерьером, который теперь был заляпан его кровью и осколками его ярости.

«Всё кончено, — произнёс он вдруг спокойно, но эта спокойность была ледяной и пугающей. — Мой идеальный мир разрушен. И раз уж ты его начала рушить, ты доведешь это до конца.»

Он повернулся и прошёл в спальню. Эмма слышала, как он что-то швыряет, роняет. Через минуту он вернулся. В руках у него была не её сумка. В руках у него была та самая картонная коробка. Тускло-коричневая, с потёртыми углами. Тайна. Её личный ад, который она заперла на самом дне шкафа.

Сердце Эммы остановилось, а потом заколотилось с такой силой, что потемнело в глазах.

Пол держал коробку, как трофей. Как доказательство.

«Это он, да? — спросил он тихо, и в его голосе звенела опасная, почти торжествующая нота. — Его трусливые письма, которые ты перечитывала? Его фотки? Его… что там ещё?»

«Отдай, — прошептала Эмма, поднимаясь на дрожащих ногах. Вся её душа была криком. — Пол, отдай это. Оно не имеет значения!»

«Не имеет? — он ухмыльнулся, и эта ухмылка была чудовищной. — Для тебя — имеет. Это твоё священное. Твой алтарь прошлому в моём доме. Знаешь что? Теперь это моё.»

Он не отдал коробку. Он поставил её на пол у своих ног, сверху положил свёрнутый в рулон какой-то постер. Потом медленно, демонстративно, поднял ногу в тяжёлом кроссовке и наступил на коробку. Не с силой, чтобы раздавить, а так, утверждая владение. Унижая.

«Ты уходишь. Прямо сейчас. Берёшь свои тряпки и уходишь на улицу. К нему. К своему призраку. Посмотрим, насколько он реален, когда тебе негде будет спать, — его голос стал сладким, ядовитым. — А это… это останется у меня. На память. И чтобы ты помнила: твой идеальный мир, который я построил, ты разрушила сама. И я тебя из него вышвырну, как мусор. Как ты и заслуживаешь.»

Он повернулся и снова направился к выходу, на ходу надевая куртку. На пороге он обернулся.

«И если ты, или твой вернувшийся герой, подумаете прийти сюда… Я выкину это в мусоропровод на твоих глазах. Или, может, отдам какому-нибудь папарацци. Интересно, что они найдут?»

Дверь захлопнулась. Эмма стояла посреди комнаты, окружённая осколками стекла и собственной разбитой жизни. Дрожь била её так сильно, что зубы стучали. Страх за себя сменился всепоглощающим, животным ужасом за то, что в той коробке. Он был прав — это было её священное. И теперь оно в руках обезумевшего от ярости человека, который только что показал, на что способен.

Она почти побежала в спальню, насколько позволяли ватные ноги, и стала сгребать вещи в чемодан, не глядя, не складывая. Ей нужно было бежать. Из этого дома. От этой ярости. Но как бежать, когда он держит в заложниках самое ценное и самое страшное, что у неё есть?

Выйдя на холодную улицу с чемоданом, она поняла, что не просто бездомна. Она — в осаде. С одной стороны — яростный, мстительный Пол с её тайной в руках. С другой — Макс, чьё появление всё это запустило и чей взгляд сейчас был единственным якорем в этом хаосе, одновременно и спасением, и причиной всех бед.

И она, как и предсказывал Пол, пошла не к родителям и не к друзьям. Её ноги, предательски помня старую привычку, сами понесли её к единственному месту, где она могла хоть как-то думать. К круглосуточному кафе «У Бертрана». Она шла, не чувствуя холода, сжимая в кармане кулон так, будто он мог защитить её от всего, что грядет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

6.

Адреналин после победы давно выгорел, оставив после себя привычную, почти успокаивающую ломоту в мышцах. Но покоя не было. Макс метался по своей пустой квартире, как зверь в клетке. Перед глазами стояло её лицо — бледное, с тёмными кругами под глазами, с тем выражением, в котором он читал не просто шок, а что-то глубже. Что-то вроде обречённости.

Он хотел действовать. Ломануться к ней сейчас, среди ночи, выбить дверь в ту квартиру, где она была с ним, и вытащить её оттуда. Но остатки здравого смысла, подогретые словами Дани, удерживали его. Играть на её территории, в логове её нового мужчины, — плохая идея. Нужна нейтральная полоса. Нужна информация.

Раздумывая, он заметил, что его руки сами сжимаются в кулаки. Старая привычка — искать решение в силе. Но здесь сила не поможет. Вернее, не та сила, что на ринге. Нужна была стратегия, терпение, которых ему всегда не хватало.

Внезапно зазвонил телефон. Даня. Макс схватил трубку.

«Не спишь? Ясно, что не спишь, — без предисловий начал друг. Голос его был непривычно серьёзным. — Слушай, братан, информация пошла неожиданная. И не очень приятная.»

Макс насторожился, сел на край стула. «Говори.»

«Про твою Ледышку. Её выгнали. Буквально пару часов назад. Но не просто выставили за дверь. Пол… он, кажется, совсем не в себе. Мой человек рядом с их домом видел, как она выбежала с чемоданом, будто от пожара. А потом, минут через двадцать, вылетел и сам Пол. На машине. И вид у него был, как у одержимого. Куда-то мчался с дикой скоростью.»

«Куда?» — вырвалось у Макса, и он тут же пожалел о глупом вопросе.

«Пока не знаю. Но это не главное. Главное — есть ещё один нюанс. У Эммы осталась там какая-то коробка. Личная. Очень личная. И, судя по всему, Пол забрал её. Не отдал.»

Коробка. Личная. У Макса похолодело внутри. Что может быть в этой коробке? Его старые письма, которые он отсылал в первые месяцы, пока ещё надеялся? Её дневники? Что-то ещё? Что-то, что заставило бы её так бояться?

«Он шантажирует её?» — спросил Макс, и в его голосе уже зазвучала сталь.

«Пока не факт. Но то, что он не отдал вещи, а специально их удержал — плохой знак. Это рычаг. Особенно если там что-то… ну, компрометирующее. Для неё. Или, — Даня сделал паузу, — для тебя.»

Мысль ударила, как молотком по наковальне. Для тебя. Что, если там что-то, связанное с ним? С его отцом? С теми грязными делами, в которые он был втянут? Или… более личное? Макс резко встал, снова начав ходить. Чувство беспомощности душило его. Он вернулся, чтобы всё выяснить, а вместо этого поставил её под удар.

«Где она сейчас?» — его голос был хриплым.

«Сидит в том самом кафе, «У Бертрана». Как зомби, по описанию. Кофе перед ней холодный, в окно смотрит. Боится, наверное, и к нему вернуться, и к тебе пойти. В подвешенном состоянии.»

Макс посмотрел на часы. Четыре утра. Кафе круглосуточное. Значит, она там. Одна. Напуганная. С трофеем её безумного парня в руках у этого безумца.

«Спасибо, Даня.»

«Макс, подожди, — почуяв неладное, сказал друг. — Не делай резких движений. Если он и правда не в себе, а у тебя намечается разборка из-за неё… Это уже не просто любовный треугольник. Это опасно. Для неё в первую очередь.»

«Я знаю, — ответил Макс, уже натягивая куртку. — Поэтому я не пойду к нему. Я пойду к ней.»

Он бросил трубку. Стратегия? К чёрту стратегию. Когда у женщины, которую ты когда-то любил больше жизни, отбирают её тайны и вышвыривают на улицу, есть только одна правильная тактика — быть рядом. Даже если она этого не хочет. Даже если она ненавидит его за это.

Он вышел на улицу. Город в предрассветный час был пустынен и безмолвен, как вымерший. Его шаги гулко отдавались по асфальту. Он не взял такси. Ему нужно было идти, двигаться, чувствовать под ногами твердь, чтобы унять дрожь ярости в руках. Ярости на себя, на Пола, на всю эту хренову ситуацию.

Он думал о той коробке. Что в ней? Она была так напугана вчера, когда он увидел её… Не просто шокирована его появлением, а именно напугана. Как будто его возвращение было не просто неожиданностью, а угрозой чему-то. Теперь эта угроза материализовалась в руках его соперника.

«Ледышка, — прошептал он в холодный воздух, из которого шёл пар. — Что же ты там спрятала?»

Он ускорил шаг. Кафе было недалеко. Он видел его уже вдалеке — одинокий светящийся куб в темноте улицы. Его сердце заколотилось сильнее. Сейчас он увидит её. И ему придется найти нужные слова. Не обвинения. Не требования. Ей сейчас нужна была… защита. От него ли, от Пола — не важно. И он, как ни парадоксально, был единственным, кто мог её дать. Потому что он знал, каково это — терять всё и оставаться на развалинах в одиночку. И потому что он уже однажды не защитил её. Эту ошибку он не повторит.

Он подошёл к витрине. И увидел её. За тем же столиком. Сидит, сгорбившись, обхватив чашку руками, но не пьёт. Смотрит в одну точку на столе. Она казалась такой маленькой и разбитой, что у него сжалось сердце. Вся его злость, вся ярость куда-то ушли, сменившись острой, почти физической болью за неё.

Макс толкнул дверь. Колокольчик звякнул. Она не подняла головы, погружённая в свой кошмар.

Он сделал несколько шагов по скрипучему полу и остановился перед её столиком, заслонив собой свет лампы.

Только тогда она медленно подняла глаза. Сначала безразлично, потом с тупым непониманием, и наконец — с тем самым содроганием, которое теперь всегда будет встречать его появление. Но в её глазах, помимо страха и шока, он увидел нечто новое — абсолютную, животную беспомощность. Ту самую, что бывает, когда у тебя отняли последнее убежище.

«Макс…» — её губы беззвучно сформировали его имя.

Он не спросил, можно ли присоединиться. Он просто сел напротив, скинув куртку на соседний стул. Его движения были медленными, неагрессивными, будто он подходил к раненому зверю.

«Даня позвонил, — сказал он тихо, без предисловий. — Рассказал, что случилось. Про чемодан. И… про коробку.»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

При слове «коробка» она вздрогнула, как от удара током, и глаза её наполнились таким ужасом, что все сомнения у Макса отпали. Да, там было что-то. Что-то очень важное. И очень страшное.

«Он… он её не отдал, — выдохнула она, и голос её был тонким, надтреснутым. — Он сказал… что выбросит. Или… или сделает что-то ещё.»

«Он не выбросит, — твёрдо сказал Макс, ловя её панический взгляд и не отпуская его. — Это его козырь. Он будет им размахивать. Шантажировать. Тебя. А может, и меня.»

Она закрыла лицо руками, её плечи затряслись.

«Я не знаю, что делать… Я не могу… Я не хочу, чтобы он…»

«Чтобы он что, Эмма? — Макс наклонился через стол, его голос стал жёстче, требовательнее, но не злым. Ему нужно было знать. — Чтобы он что сделал? Что в этой коробке?»

Она замотала головой, не в силах вымолвить слово. Её молчание было криком.

«Хорошо, — сдался он, понимая, что сейчас она не скажет. — Не сейчас. Сейчас нужно решить, где ты будешь. Не в отеле. Он найдёт. И не к друзьям — подставишь их.»

Она опустила руки, смотря на него мокрыми от слёз глазами. «Куда же?»

Макс посмотрел на неё прямо. «Ко мне. На мою территорию. Где он не сунется просто так. Где ты будешь в безопасности. Хотя бы на время, чтобы прийти в себя и подумать.»

«К тебе? — она прошептала, и в её взгляде смешались недоверие, страх и слабая, слабая искра надежды. — После всего…»

«Особенно после всего, — перебил он. — Я тебя один раз уже бросил, когда тебе могло быть плохо. Не сделаю этого снова. Даже если ты будешь плевать мне в лицо и говорить, как ненавидишь. Пока эта ситуация не решится, ты под моей защитой. Всё.»

Он говорил не как влюблённый, пытающийся вернуть девушку. Он говорил как человек, берущий на себя ответственность за хаос, который сам же отчасти и создал. И в этой жёсткой, не оставляющей выбора манере было что-то, что заставило её перестать дрожать. Пусть это была опасность, но это была определённая опасность. Не безумие Пола, а ясная, пусть и грозная, сила Макса.

Она медленно кивнула. Один раз. Потом второй. Согласие, вырванное у бездны отчаяния.

«Хорошо, — сказала она тихо. — Но только на время. И… и коробку… её надо вернуть.»

«Вернём, — пообещал Макс, хотя в душе не имел ни малейшего понятия, как это сделать, не навредив ей ещё больше. — Сначала — безопасность. Потом — план.»

Он поднялся, взял её чемодан, накинул на неё свою куртку, которая была ей велика и пахла им — потом, кожей, мужчиной. Она не сопротивлялась.

Они вышли из кафе в серый, предрассветный час. Он вёл её к своей машине, и это было похоже не на побег влюблённых, а на эвакуацию с поля боя. Макс смотрел на её бледный профиль и понимал: игра только начинается. И теперь он делает свою первую, отчаянную заявку на то, чтобы быть не разрушителем её мира, как Пол, а хоть какой-то опорой в этом рушащемся аду. А коробка с тайной, оставшаяся у безумца, висела над ними обоими дамокловым мечом.

7.

Ехали молча. Город в предрассветной дымке проплывал за окном беззвучным спектаклем. Эмма сидела, закутавшись в его куртку, погруженная в ступор. Шок от ночи, от ярости Пола, от внезапного появления Макса — всё смешалось в тяжёлую, свинцовую кашу в голове. Она лишь механически сжимала в кармане кулон, и это был единственный твёрдый, реальный предмет в мире, который потерял все очертания.

Макс молча вел машину, время от времени бросая на неё быстрые взгляды. Он видел, как она дрожит, даже в тепле салона. Его собственные руки так плотно сжимали руль, что белели костяшки. Он не знал, как это — успокаивать. Он умел бить, защищаться, терпеть боль. Но не утешать. Особенно ту, которую сам же и причинил.

Его квартира оказалась стерильной, безликой коробкой на высоком этаже. Ничего лишнего — диван, стол, холодильник, спальный мешок на полу в спальне вместо кровати. Он жил здесь, как на постое, не планируя задерживаться.

«Здесь, — сказал он, внося её чемодан и указывая на диван. — Ты можешь здесь. Я буду там», — кивнул он в сторону спальни.

Эмма молча осмотрела комнату. Ничего уютного, тёплого. Голая бетонная реальность, как и всё в его нынешней жизни. Она опустилась на край дивана, не снимая куртку, будто её собственная кожа не могла служить защитой.

Макс снял куртку с неё, его движения были неловкими, но не грубыми. Потом налил стакан воды и поставил перед ней.

«Пей. Ты вся на нервах.»

Она взяла стакан дрожащими руками, сделала глоток. Вода была ледяной, и это помогло ей немного прийти в себя.

«Спасибо,» — прошептала она, не глядя на него. Не за спасение. А за то, что не задаёт вопросов. Пока.

Макс сел в кресло напротив, наклонившись вперёд, локти на коленях. Он смотрел на неё, изучая, как тренер изучает травмированного бойца.

«Теперь слушай, — начал он тихо, но так, чтобы каждое слово било в цель. — Он зол. Унижен. И у него в руках что-то, что тебя пугает. Он будет это использовать. Не сегодня, так завтра. Сначала — против тебя. Потом, если узнает, что ты здесь, — против меня. Нам надо быть готовыми.»

«Нам?» — она подняла на него глаза, в которых вспыхнула искорка прежней обиды. «Ты исчез на три года, Макс. А теперь говоришь «нам»? Ты думаешь, я просто забуду всё и начну с тобой играть в команду?»

Удар пришёлся точно в солнечное сплетение. Он откинулся в кресле, сжав челюсти.

«Я не прошу забыть. Я предлагаю выжить. Потом разберёмся, кто кому что должен. Но сейчас — мы в одной лодке. Он нацелился на нас обоих. Ты это понимаешь?»

Она понимала. Это было самое страшное. Пол, сошедший с ума от ревности и поражения, не остановится. Она видела это в его глазах. Он хотел разрушить всё, что связано с её прошлым, с её чувствами, с Максом. И он знал, где нажать.

«Что в коробке, Эмма?» — спросил Макс снова, и в этот раз в его голосе не было требования, а была усталость. «Мне нужно знать, с чем мы имеем дело. Чтобы защитить тебя. И… возможно, себя.»

Она замолчала. Глаза снова наполнились паникой. Она смотрела на свои руки, на стакан, куда угодно, только не на него.

«Ты не поймёшь…» — выдохнула она.

«Попробуй. Я не тот идиот, который уехал, думая, что справится со всем в одиночку. Я горел в этом аду три года. Я видел вещи похуже любой тайны. Попробуй.»

Она подняла на него взгляд. В его глазах не было злобы. Там была горечь, усталость и… готовность принять удар. Любой удар.

«Там… там не только твои письма, — начала она, и каждое слово давалось с невероятным трудом. — Там… медицинские документы.»

Макс замер, не двигаясь. «Ты… заболела? Когда я уехал?»

Она покачала головой, и по её щекам покатились слёзы, тихие, беззвучные.

«Нет. Я… я была беременна, Макс.»

Воздух в комнате стал густым, как сироп. Макс перестал дышать. Всё внутри него оборвалось и рухнуло в какую-то бездонную, чёрную яму. Мир сузился до её бледного лица и этого слова, которое переворачивало всё с ног на голову.

«Беременна… — он повторил беззвучно, не в силах осознать. — Моим…»

Она кивнула, сжимая стакан так, что стекло затрещало.

«Я узнала через месяц после твоего отъезда. Пыталась тебе дозвониться, написать… Ничего. Твой отец… когда я, в отчаянии, пришла к нему, он сказал, чтобы я не смела тебе мешать, что ты разбираешься с чем-то очень опасным, и что мое сообщение может всё разрушить. Что он передаст…» Она задохнулась. «А потом… потом на восьмой неделе… случился выкидыш. Врачи сказали — сильный стресс, депрессия, организм не справился.»

Она говорила ровно, монотонно, словно зачитывала приговор. Но по её лицу текли безостановочные слёзы.

«И всё это… всё это время… ты думала, что я знал? Или… что мне всё равно?» — голос Макса был хриплым, чужим. В его голове проносились обрывки: её молчание, её сломленный вид вчера на ринге, её ужас при мысли, что коробка попадёт не в те руки.

«Я не знала, что думать! — выкрикнула она, наконец поднимая на него глаза, полые от боли. — Ты пропал! Ты бросил меня одну с этим! С этим ужасом, с этой потерей, с чувством, что я всё сделала не так! Я ненавидела тебя! Я ненавидела себя! А потом… потом я просто пыталась забыть. Зарыть это так глубоко, чтобы никогда не вспоминать. И Пол… Пол казался спасением. Тихим, безопасным местом, где не будет этой боли!»

Она разрыдалась, наконец, по-настоящему — с надрывными, душераздирающими рыданиями, которые сотрясали всё её тело. Она плакала за ту девочку, которую потеряла, за того ребёнка, которого не стало, за три года одиночества и вынужденного забвения.

Макс не двинулся с места. Он сидел, парализованный. Его мир, и так потрёпанный, теперь лежал в руинах. Он представлял её одну, молодую, напуганную, переживающую потерю их ребёнка, а он… он в это время бился в чужих подпольных рингах, пытаясь расплатиться с долгами отца, думая, что она его просто забыла.

Он был не жертвой. Он был палачом. И даже не подозревал об этом.

Он встал. Подошёл к ней. Не для того, чтобы обнять — он не имел права. Он опустился перед диваном на колени, чтобы быть с ней на одном уровне. Его лицо было искажено такой мукой, какой она никогда у него не видела.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

«Эмма, — его голос срывался. — Я… я даже не знаю, что сказать. «Прости» — это ничего не значит. Я… я разрушил всё. И даже не знал, что разрушаю.»

Она смотрела на него сквозь слёзы, и в её взгляде, помимо боли, была какая-то жалость. К нему. К ним обоим.

«А теперь он знает, — прошептала она. — Пол. Он прочитает эти бумаги. И он… он будет использовать это. Против нас. Он скажет всем… или сделает что-то ужасное.»

Мысль о том, что её самое сокровенное горе, её личная трагедия станет оружием в руках озлобленного человека, заставило Макса сжаться внутри. Ярость, холодная и смертоносная, начала подниматься в нём, сметая первоначальный шок и чувство вины.

«Нет, — сказал он тихо, но с такой силой, что она вздрогнула. — Этого не будет. Он не посмеет.»

«Он уже не в себе, Макс! Ты не видел его! Он… он разбил столик! Он наступил на коробку! Он способен на что угодно!»

Макс поднялся. Его лицо стало каменным, глаза — ледяными щелями. Вся его вина, вся боль, вся ярость на себя и на отца теперь нашли нового адресата. Пол.

«Значит, мы заберём коробку первыми, — заявил он. — До того, как он что-то решит сделать.»

«Как? — в голосе Эммы был ужас. — Он же не отдаст!»

Макс посмотрел на неё, и в его взгляде была та самая безжалостная решимость, с которой он шёл на ринг против заведомо более сильного соперника.

«Есть способы. Не те, о которых ты думаешь. Но мы её заберём. Я обещаю. Никто не имеет права трогать твою боль. Никто.»

Он подошёл к окну, уставившись в серое утро. В его голове уже строился план. Грубый, рискованный, возможно, безумный. Но другого выхода не было. Он вернулся не для того, чтобы снова проиграть. И уж тем более не для того, чтобы позволить кому-то растоптать то немногое, что осталось от той Эммы и того Макса, которых он сам же и убил три года назад. Бой только начинался. И на кону теперь было не любовь, не прошлое. На кону было её душевное спокойствие и его последний шанс хоть что-то исправить.

8.

Серое предрассветное небо за окном постепенно размывалось, растворяясь в грязно-жемчужном свете нового дня. В стерильной тишине квартиры время словно застыло, разбитое на осколки её признанием. Воздух был густым от непролитых слёз и невысказанных обвинений, которые теперь висели между ними тяжелее свинца.

Макс стоял у окна, спиной к ней. Его широкие плечи были неестественно напряжены, будто он держал на них весь вес этого кошмара. Он смотрел вниз, на просыпающийся город, но видел только одно: её — семнадцатилетнюю, испуганную, одну в белых стенах больницы, теряющую часть их обоих. А сам он в это время, вероятно, колотил кого-то в грязном подвале за гроши, тупой и слепой, одержимый призраками отца.

Он сжал кулаки, и костяшки побелели. Вина была кислотой, разъедающей его изнутри. Но под ней, глубже, клокотала ярость. Ярость на отца, который своей маниакальной хваткой разрушил всё. На себя — за слабость, за слепоту. И теперь, свежая, адская злость — на Пола. На этого выхолощенного ублюдка, который посмел наступить ботинком на её горе. Который держал эту коробку, как трофей, не понимая, что внутри — не письма, а пепел их нерождённого ребёнка, пепел их прошлого.

«Я убью его».

Слова сорвались с его губ тихо, почти шёпотом, но они прозвучали в тишине с пугающей отчётливостью. Не как угроза. Как констатация. Простое, неизбежное следствие.

Эмма, всё ещё сидевшая на диване, подняла голову. Её лицо было опустошённым, глаза — огромными, тёмными впадинами в бледном лице.

«Нет, — её голос был беззвучным хрипом. — Нет, Макс. Ты и так всё разрушил своей силой. Ты не добавишь к этому тюрьму.»

Он резко обернулся. Его глаза горели в полумраке.

«Он держит твою боль в руках! Он смеет шантажировать тебя этим! Ты думаешь, он остановится? Он опустит тебя перед всеми! Сделает из нашей трагедии цирк!»

«ТЫ СДЕЛАЛ ИЗ НЕЁ ТРАГЕДИЮ ПЕРВЫМ!» — выкрикнула она, вскакивая. Слёзы снова хлынули из её глаз, но теперь в них была не беспомощность, а ярость, накопленная за три года. «Ты уехал! Ты бросил меня! Ты даже не оставил пути, чтобы я могла тебя найти! Ты сделал нас уязвимыми! А он… он просто последствие! Гриб, выросший на твоём разложении!»

Слова жгли, как раскалённое железо. Он принял удар, не моргнув. Она была права. Всё было его виной.

«Значит, я и исправлять это буду, — сказал он глухо. — Моими методами.»

«Твои методы приведут к ещё большей катастрофе! — она подошла к нему, её маленькая, дрожащая фигура противостояла его каменной стойке. — Мне не нужен ещё один мужчина, решающий всё кулаками! Мне нужна была… мне нужно было, чтобы ты тогда был рядом! А теперь… теперь мне нужно, чтобы эта коробка исчезла. Чтобы это никогда не всплыло. Чтобы я могла…» Она задыхалась, «…чтобы я могла хоть как-то с этим жить дальше. Не с тобой. Не с ним. Сама.»

Он смотрел на неё, на её перекошенное от боли лицо, и видел в ней ту самую девушку, которая когда-то смотрела на него с обожанием. Её не стало. Он убил и её. Осталась только эта — израненная, ожесточённая, но всё ещё невероятно сильная женщина, которая даже в своем аду пыталась сохранить остатки достоинства.

Ярость в нём начала остывать, сменяясь леденящим, трезвым расчетом. Она была права. Убийство, избиение — это путь в никуда. Это снова побег. Ему нужен был план. Умный. Жесткий. Но не криминальный.

«Хорошо, — он выдохнул, отступив на шаг, давая ей пространство. — Не убью. Но коробку мы заберём. Он не имеет права на неё.»

«Как?» — повторила она свой вопрос, но теперь в нём была не паника, а усталая безнадёга.

Макс начал ходить по комнате, его мысли работали с той же скоростью, с какой он комбинировал удары в ринге.

«Он не отдаст её просто так. Значит, нужен обмен. Что-то, что ему дороже этой коробки.»

«У него нет ничего дороже его карьеры и его гордости. А ты уже отобрал и то, и другое.»

Мысль, как вспышка, озарила его. Он остановился.

«Именно. Его гордость. Его публичный образ. Безупречного спортсмена, идеального парня. Что, если этому образу будет нанесён урон? Не физический. Репутационный.»

Эмма смотрела на него, не понимая.

«У меня есть Даня. И у него есть связи. И… кое-какая информация. — Макс подошёл к своему старому телефону, листая контакты. — Пол не святой. В этом мире святых не бывает. У всех есть грязь. Надо просто знать, где копать. Долги по азартным играм? Допинг? Конфликты с промоутером? Что-то есть. И если мы найдём это что-то… мы предложим сделку. Тихий обмен. Коробка — против нашего молчания.»

«Это шантаж, — прошептала она. — Ты становишься таким же, как он.»

«Нет, — резко парировал Макс. — Это самооборона. Он начал. Мы просто отвечаем. И мы не станем публиковать эту информацию, если он отдаст коробку. Мы просто дадим ему понять, что она у нас есть. Что у него нет монополии на грязное бельё.»

Он видел внутреннюю борьбу на её лице. Мораль против выживания. Чистота против необходимости запачкать руки.

«А если у него нет ничего? Если он чист?»

Макс усмехнулся, и это была безрадостная, жестокая усмешка.

«Тогда мы придумаем что-то. Но такого не бывает. Особенно у тех, кто так яростно строит из себя идеал.»

Он набрал номер Дани. Тот ответил почти сразу, будто не спал.

«Слушай, брат, нужна помощь. Не физическая. Информационная. Про Пола. Всё, что можно найти. Самую грязную, самую неприятную правду. И чтобы источники были надёжные. Есть пара дней?»

На другом конце провода послышался заинтересованный свист. «Влип по полной, да? Ладно, я покопаюсь. У него промоутер — акула. Должны быть косяки. Дай мне до вечера.»

Макс положил трубку. План начал обретать форму. Он почувствовал странное, неприятное возбуждение. Это был другой вид боя. Без перчаток, без правил. Бой в тени.

Он повернулся к Эмме. Она стояла, обхватив себя руками, всё ещё в его большой футболке, которую он дал ей переодеться. Она выглядела потерянным ребёнком и древней воительницей одновременно.

«Ты должна отдохнуть, — сказал он, и его голос неожиданно смягчился. — Ты вся на пределе. Приляг. Я буду здесь.»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она кивнула, без сил спорить. Она легла на диван, отвернувшись к стене, свернувшись калачиком. Макс накрыл её своим спальным мешком. Он сел в кресло напротив, не сводя с неё глаз. Он наблюдал, как её дыхание постепенно выравнивается, но знал — она не спит. Она просто отключилась, чтобы не сойти с ума.

Он сидел и думал. О ребёнке, которого не стало. О годах, украденных у них обоих. О том, что даже если они заберут коробку, даже если Пол исчезнет из их жизни… ничего не вернётся. Рана слишком глубока. Доверие мертво. Любовь… любовь, возможно, тоже.

Но сейчас нужно было пройти через этот шторм. Выстоять. Защитить её от нового удара. А там… там будет видно.

За окном рассвело окончательно. В комнату пробились первые лучи солнца, холодные и безразличные. Они легли на её спящее лицо, подсветив следы слёз на щеках. Макс смотрел на неё и клялся себе, что больше ни одна слеза из-за него не упадёт. Даже если для этого ему придётся стать тем, кого она презирает. Даже если для этого ему придётся снова уйти, забрав с собой весь этот кошмар, чтобы оставить её в покое.

Но сначала — коробка. Сначала — Пол.

Шторм приближался. И он был готов встретить его в самой гуще.

9.

Пока в стерильной квартире Макса царило ледяное перемирие, заряженное болью и зреющим планом, в другом конце города бушевал ад. Ад, который Пол называл своим домом.

Он не поехал на тренировку. Мысль о том, чтобы снова видеть этот ринг, эти снаряды, даже собственное отражение в зеркале, вызывала в нём приступ тошноты. Вместо этого он мчался по ночным улицам, давя на газ, пока колёса не визжали на поворотах. Куда? Не важно. Прочь. От того позора, что случился вчера. От её предательского взгляда. От памяти о том, как его идеальный мир рассыпался в пыль от одного появления этого… этого призрака.

Он приехал в «Хамелеон» — закрытый клуб на окраине, куда ходили те, кому нужно было выпить, забыться и не быть узнанными. Дорогие костюмы, приглушённый свет, джаз, который резал слух. Он был здесь своим. Сегодня — нет. Он был изгоем, и каждый взгляд казался ему насмешкой.

«Коньяк. Целую бутылку. И не мешай», — бросил он бармену, швырнув пачку купюр на стойку. Бармен, видавший виды, молча кивнул. Он знал Пола — всегда собранного, контролирующего каждую каплю. Сегодня с ним явно что-то было не так.

Пол забился в самый тёмный угол ложи, отгородившись от мира высокой спинкой кресла. Он налил коньяк в бокал, не смакуя, а как воду, и опрокинул в горло. Огонь разлился по жилам, но не смог прогреть ледяную пустоту внутри.

Перед ним на бархатной обивке дивана лежала она. Картонная коробка. Потрёпанная, немаркая. Он принёс её с собой, как трофей войны. Но теперь, при свете тусклой лампы, она казалась не победоносным знаменем, а гробом. Гробом его иллюзий.

Он с силой дёрнул её к себе, разорвал скотч. Внутри... не любовные письма, не фотографии. Аккуратные папки. Конверты. Он вывалил всё содержимое на стол. Бумаги. Официальные, с печатями. Он схватил первую, пробежал глазами по сухим строчкам... и мир вокруг него перевернулся во второй раз за сутки.

«...пациентка Эмма Васильева... срок беременности 7-8 недель... самопроизвольный аборт... рекомендована психологическая помощь...»

Слова плясали перед глазами, сливаясь в чудовищную, невероятную картину. Беременность. Выкидыш. Дата... Боже, дата совпадала с временем, когда он только начал с ней встречаться. Когда она была ещё холодной, отстранённой, но уже позволила ему приблизиться.

Не его.

Этот ребёнок был не его. Он был... Макса.

Пол задохнулся. Воздух вырвался из его лёгких хриплым, беззвучным стоном. Всё встало на свои места с ужасающей, кричащей ясностью. Её вечная грусть. Её неспособность полностью отдаться ему. Этот чёртов кулон. Она не просто хранила память о первой любви. Она хранила память о потерянном ребёнке. Об их ребёнке.

А он... он все эти три года пытался заполнить пустоту, которую оставил после себя этот ублюдок. Он строил замок на пепле. И смеялся над этим пеплом, не зная, что это такое.

Ярость, которую он чувствовал ранее, была детской игрушкой по сравнению с тем, что поднялось в нём сейчас. Это был белый, всепоглощающий катарсис ненависти. Она не просто предала его вчера на ринге. Она всё это время лгала. Носила в себе эту тайну, эту могилу, и позволяла ему целовать себя, строить планы, верить...

Он сгрёб бумаги обратно в коробку, с силой, рвущей картон. Его пальцы дрожали. Теперь эта коробка была не просто козырем. Это было оружие массового поражения. И он знал, как его применить.

Он вытащил телефон. Его пальцы летали по экрану, набирая номер не промоутеру, не тренеру. Он набирал номер человека, которого ненавидел почти так же сильно, как Макса сейчас. Глеб. Бывший менеджер и «решальщик» его отца, а теперь — серый кардинал местного бокса, человек с грязными связями и таким же грязным прагматизмом. Пол всегда сторонился его, боясь испачкать свой белый плащ. Сейчас ему было плевать на грязь. Ему нужна была мощь. И месть.

«Глеб? Это Пол. Мне нужна встреча. Сейчас. Да, я знаю, который час. Это того стоит. У меня есть информация, которая убьёт карьеру одного очень многообещающего вернувшегося боксёра. И кое-что ещё... что сделает эту историю сочной для прессы. Встречаемся у тебя.»

Он бросил трубку, не дожидаясь ответа. Глеб не откажется. Скандалы — его хлеб.

Через сорок минут Пол стоял в полуподвальном кабинете, пропахшем сигарным дымом и деньгами. Глеб, грузный мужчина с рыбьими глазами, сидел за массивным столом, разглядывая его с ленивым интересом.

«Ну-ну, красавчик наш потерпел поражение и сразу ко мне бежит? — протянул Глеб. — Что случилось? Девушка сбежала к тому, кто тебя нокаутировал?»

«Не просто сбежала, — прошипел Пол, ставя коробку на стол. — Она всё это время хранила его ребёнка. Вернее, память о нём. Вот доказательства. Выкидыш. Всё официально.»

Глеб медленно, словно для виду, открыл коробку, пробежался глазами по документам. В его глазах вспыхнул азарт охотника, почуявшего действительно жирный кусок.

«Интересно... Очень интересно. И что ты хочешь? Чтобы я помог вернуть девочку? Сомнительная инвестиция.»

«Я хочу, чтобы он уничтожился, — голос Пола был ровным, металлическим. — Полностью. Чтобы после того, как эта история станет достоянием общественности, ни один зал, ни один промоутер в стране не подпустил бы его к рингу на пушечный выстрел. Чтобы его имя стало синонимом подлости и трусости. Он бросил беременную девушку и сбежал. А потом вернулся и отбил её у того, кто поднял её из руин.»

Глеб задумался, постукивая пальцами по столу.

«Сильно. Но только скандалом с девушкой его не убьёшь. Нужно что-то посерьёзнее. Допинг, например. Или договорняки в тех боях за границей.»

«Найдите, — потребовал Пол. — У вас есть связи. Найдите грязь. А я даю вам сенсацию. Мы сливаем историю в жёлтую прессу, подогреваем её неделю, а потом — второй удар: допинг или договорняк. Он не выживет.»

Глеб ухмыльнулся, обнажив желтые зубы. «Дорого, мальчик. Очень дорого. Искать грязь, организовывать утечку...»

«Я заплачу. Сколько скажете. У меня есть деньги. И есть мотивация.»

Они договорились. Пол вышел из кабинета, чувствуя не облегчение, а лихорадочное, ядовитое возбуждение. Теперь он был не просто униженным парнем. Он был архитектором мести. Он выстроит такой сюжет, в котором Макс предстанет чудовищем, Эмма — жертвой, а он, Пол, — благородным рыцарем, которого обманули дважды.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он сел в машину, но не поехал домой. Он поехал в тренажёрный зал, который был уже закрыт. У него был ключ. В кромешной темноте, под рёв собственного дыхания, он начал избивать тяжёлую грушу. Каждый удар был по лицу Макса. Каждый удар — по её лживому лицу. Он бил, пока мышцы не горели огнём, а костяшки не стирались в кровь.

Он был больше не идеальным спортсменом. Он был оружием. И он был заряжен. Оставалось только нажать на курок и наблюдать, как мир, который он не смог удержать, взорвётся у него на глазах, унося с собой тех, кто посмел его разрушить. Он не хотел её назад. Он хотел, чтобы ей было так же больно, как ему. Хуже.

А коробка... коробка осталась у Глеба. Теперь это был не просто компромат. Это была бомба с часовым механизмом. И часы уже тикали.

10.

Свет в квартире Макса был приглушённым, будто само пространство боялось нарушить хрупкое спокойствие. Эмма, наконец, погрузилась в тяжёлый, беспокойный сон на диване. Макс не спал. Он сидел в кресле, уставившись в экран ноутбука, но не видел его. В голове прокручивался план, каждый шаг взвешивался на невидимых весах риска и последствий.

Его собственный телефон, «чистый», лежал рядом. Второй, одноразовый «симка» в старом корпусе, который он привёз с собой, вибрировал в кармане куртки. Он ждал звонка от Дани.

Вибрация заставила его вздрогнуть. Он резко встал, чтобы не будить Эмму, и вышел на крохотный балкон, захлопнув за собой дверь. Ночной воздух был колючим, пронизывающим.

«Ну что, братан?» — его голос звучал хрипло от напряжения.

«Нашёл кое-что, — ответил Даня, и в его тоне не было торжества, только деловая серьёзность. — Не грязь в прямом смысле, а... интересную схему. Его промоутер, Сергей Лопатин, известная акула. И Пол был не просто его подопечным. Он был инвестицией. Очень личной.»

«Говори яснее.»

«Лопатин вложил в Пола не только деньги на тренировки. Он, по сути, выкупил его у старого тренера, когда у того были долги. Договор... жёсткий. Кабальный. Пол отдаёт 40% от всех гонораров не просто за промоушен, а как «возврат инвестиций». И есть пункт о «поведении, наносящем ущерб репутации». Если Пол сделает что-то, что бросит тень на Лопатина или сорвёт крупный бой, контракт позволяет промоутеру не просто расторгнуть его, а наложить штраф. Очень крупный. Такой, что Пол останется должен на годы вперёд.»

Макс замер, мысленно переваривая информацию. Это было не компромат в виде допинга или долгов. Это был рычаг давления на самого Пола, а через него — и на промоутера. Но нужен был правильный подход.

«И Лопатин не в курсе вчерашнего скандала?»

«Пока нет. Пол отгородился, ни с кем не общается. Но если это всплывёт, особенно в контексте «психической нестабильности» или «бытового скандала с угрозами»... Лопатин такого не потерпит. Его бренд — чистые, управляемые спортсмены.»

План в голове Макса начал обретать чёткие, хоть и рискованные очертания.

«Хорошо. Мне нужен контакт Лопатина. Неофициальный. И способ донести до него информацию, не связываясь с ним напрямую. Через кого-то, кому он доверяет в плане репутационных рисков.»

«Есть такой человек, — сказал Даня после паузы. — Артём «Бухгалтер». Неофициальный аудитор и советник Лопатина по деликатным вопросам. Он ценит тишину и предпочитает решать проблемы до того, как они станут публичными. Я могу организовать контакт. Но, Макс, это игра с огнём. Если Лопатин почует, что ты шантажируешь его ради девушки...»

«Я не буду шантажировать. Я предложу сделку. Тихий обмен. Он усмиряет своего бойца и возвращает кое-что ценное. Мы гарантируем, что история с Эммой и вчерашний срыв Пола не выйдут за пределы нашей кухни. Все в плюсе. Кроме Пола.»

Даня присвистнул. «Холодно расчётливо. Ладно, держи номер «Бухгалтера». Он будет ждать твоего звонка через час. Будь убедительным.»

Макс положил трубку, ощущая холодную уверенность, пришедшую на смену ярости. Он смотрел на спящий город, на огни, которые казались такими далёкими и незначительными. Он был в своей стихии — в тени, где решаются настоящие битвы.

Через час, убедившись, что Эмма спит, он набрал номер.

Разговор был коротким и деловым. Голос на том конце — сухой, безэмоциональный.

«Макс? Говорите. У вас есть минута, чтобы заинтересовать меня.»

«У вас есть проблема. Пол. После вчерашнего поражения у него случился нервный срыв. Он выгнал свою девушку, угрожал ей, присвоил её личные вещи, имеющие огромную эмоциональную ценность. Он не в себе. Если это станет известно, особенно учитывая его... деликатное прошлое с долгами и ваши жёсткие контрактные условия, это может обернуться серьёзным репутационным ущербом для всего вашего стабильного бренда.»

На другом конце наступила тишина. Потом: «Доказательства?»

«Девушка сейчас под моей защитой. У неё есть свидетели его срыва. И есть то, что он у неё отнял. Я предлагаю решение. Вы воздействуете на Пола, чтобы он вернул украденное и прекратил любые контакты с ней. Мы, со своей стороны, гарантируем полное молчание. История останется частной. Никаких публичных скандалов, никакого намёка на нестабильность вашего бойца.»

«А почему вы просто не идёте в полицию? Или в прессу?»

«Потому что девушке нужен покой, а не война. И потому что я предпочитаю решать проблемы тихо. Это в интересах всех, кроме самого Пола, который, как мне кажется, и так уже нанёс вам ущерб, проиграв вчерашний бой из-за личных проблем.»

Ещё пауза, более долгая. «Бухгалтер» взвешивал риски.

«Лопатин не любит, когда его бойцы выходят из-под контроля. Особенно те, в кого вложены средства. Я передам ему ваше... предложение. Если он согласится на сделку, мы свяжемся с вами. Но если вы попытаетесь раздуть это дело после возврата вещей...»

«Угроз не нужно. Я держу слово. Как и вы, надеюсь.»

Связь прервалась. Первый ход был сделан. Теперь всё зависело от жадности и прагматизма Лопатина.

Макс вернулся в квартиру. Эмма спала, но её сон был беспокойным. Она что-то бормотала, её пальцы сжимали край спальника. Он подошёл, поправил одеяло. Его рука на мгновение замерла над её головой, но он не посмел коснуться. Он потерял это право.

Он сел обратно в кресло, чувствуя странную опустошённость. Он только что вступил в сговор с такими же акулами, как и те, что когда-то гробили его отца. Он играл в их игры. Во имя чего? Во искупление? Во имя её безопасности? Или просто потому, что это был единственный знакомый ему способ действовать — через силу, давление, угрозу последствий?

Он не знал. Он знал только, что паутина уже сплетена. И теперь они все — он, Эмма, Пол, Лопатин — были заперты в ней, ожидая, чей шаг окажется следующим. И чья нить порвётся первой.

Тиканье часов на стене звучало громче, чем гонг на ринге. Бой продолжался. Но теперь это была тихая, подпольная война, где удар можно было ждать не из угла ринга, а из телефонной трубки или со страниц жёлтой газеты. И призом в этой войне была не победа, а просто право на забвение.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

11.

Тишина в квартире Макса после его звонка «Бухгалтеру» была звенящей. План, холодный и расчётливый, висел в воздухе, как запах озона перед грозой. Эмма, проснувшись от его шёпота на балконе, лежала неподвижно, притворяясь спящей, и слушала. Каждое слово, долетавшее сквозь стекло, вбивало в неё новый гвоздь страха и странного облегчения. Он действовал. Не кулаками. Умом. Это было ново и пугающе.

Когда он вернулся, она притворилась, что только что открыла глаза.

«Кто это был?» — голос её был хриплым от сна и напряжения.

«Деловой партнёр Пола, — уклончиво ответил Макс, избегая её взгляда. — Тот, кто держит его на финансах. Мы… обсудили ситуацию.»

«Ты предложил сделку, да?» — Эмма села, обхватив колени. В полумраке её лицо было бледным пятном. «Меня на коробку?»

Макс резко обернулся. «Нет. Никогда. Я предложил ему тишину в обмен на порядок в его собственном стаде. Это бизнес. Он не заинтересован в скандалах.» Он подошёл ближе, и в его глазах, обычно таких скрытых, горел непривычный огонь — не ярости, а холодной, сфокусированной решимости. «Они вернут тебе коробку, Эмма. И он оставит тебя в покое. Это единственная цель.»

«А что взамен? Ты же что-то обещал.»

«Я обещал, что история о его нервном срыве и украденных вещах не попадёт в прессу. Что я не стану публично требовать с него ответа. Это всё.»

Она смотрела на него, пытаясь прочитать между строк. Он казался другим. Тот дикий, необузданный парень, который мог из-за оскорбления броситься в драку, остался в прошлом. Перед ней был мужчина, закалённый в чужих боях не только физически, но и морально. Он научился бить не только кулаком, но и словом, и знал цену и тому, и другому.

«И ты веришь им?» — выдохнула она.

«Нет. Но я верю в их жадность и страх потерять инвестиции. Это надёжнее любой клятвы.»

Его телефон завибрировал. Сообщение с неизвестного номера: «Завтра. 14:00. Кафе «Норд», угловой столик. Только вы. Без сопровождающих.»

Это был ответ. Приглашение на ринг переговоров.

---

На следующее утро напряжение достигло пика. Макс почти не говорил, оттачивая в голове каждую возможную реплику, каждый контраргумент. Он одел тёмный, строгий костюм, который выглядел на его мощной фигуре и странно, и внушительно. Это был не наряд для драки, это была униформа для битвы другого рода.

«Я иду с тобой,» — заявила Эмма, блокируя ему путь к двери. Она была бледна, но непреклонна.

«Абсолютно нет. Это не обсуждение.»

«Это моя жизнь! Моя коробка! Я имею право знать, о чём там будут говорить! Я… я не вынесу, сидя здесь и не зная!»

Он видел панику в её глазах, ту самую, что была у неё в кафе. Панику потери контроля. Он взял её за плечи, мягко, но твёрдо.

«Эмма. Послушай меня. Там будет не Пол. Там будет профессионал. Холодный, циничный делец. Если ты появишься, ты станешь слабым местом. Твои эмоции, твой страх — они учуят это, как акулы кровь. Они начнут давить на тебя. И всё пойдёт наперекосяк. Доверься мне в этом. Один раз.»

Она хотела спорить, но в его взгляде не было пренебрежения. Была суровая правда. Он не скрывал её, чтобы успокоить. Он говорил как есть.

«А если с тобой что-то…»

«Со мной ничего не случится в людном кафе средь бела дня. Я не ребёнок. Я выходил на ринг с людьми, которые хотели меня покалечить. Справлюсь и с этим.»

Он ушёл, оставив её в гулкой тишине квартиры. Каждая минута его отсутствия тянулась как час. Она ходила из угла в угол, её нервы были натянуты до предела. Она представляла себе худшее: разговор перерастает в драку, Макса задерживают, Пол появляется из ниоткуда…

---

Кафе «Норд» было дорогим, бездушным местом с зеркальными стенами и тихой музыкой. За угловым столиком сидел мужчина. Не Глеб, не Пол. Это был тот самый «Бухгалтер» — человек в идеально сидящих очках и безупречном костюме. Лет пятидесяти, с лицом, на котором не читалось ни одной эмоции. Он изучал меню, когда Макс подошёл.

«Максим. Садитесь,» — сказал он, не глядя, тонким, сухим голосом. «Заказал вам эспрессо. Надеюсь, не ошибся.»

Макс молча сел. Осмотр. Двое крепких парней в похожих костюмах сидели за соседним столиком, небрежно листая журналы. Охрана. Для вида.

«Итак,» — «Бухгалтер» отложил меню и сложил руки на столе. Его взгляд, увеличенный стёклами очков, был пронзительным и безжалостным. «Вы предлагаете нам решить проблему нашего подопечного. Проблему, о которой мы, к слову, не знали. Объясните, почему мы должны этим заниматься?»

Макс не стал юлить. «Потому что эта проблема уже ударила по вашему карману. Он проиграл бой из-за личных разборок. Он вышёл из-под контроля. А сейчас, после срыва, он — непредсказуемая мина. Мина, которая может рвануть в любой момент и облить грязью не только себя, но и бренд «Лопатин». В ваших контрактах, как мне известно, есть пункты о репутационных рисках. Вы можете разорвать с ним контракт и взыскать штраф. Но скандал уже будет. Я предлагаю избежать скандала.»

«Бухгалтер» слегка наклонил голову. «Практично. И что конкретно вы хотите?»

«Две вещи. Первое: он немедленно возвращает личные вещи, которые отнял у девушки. Всё до последней бумажки. Второе: он навсегда прекращает любые попытки контакта с ней, прямые или косвенные. Ни звонков, ни сообщений, ни намёков через третьих лиц.»

«А что получаем мы, кроме вашего… благородного молчания?»

«Вы получаете управляемого бойца. Вы давите на него этим инцидентом, и он будет на крючке. Он станет послушным. А ещё вы избегаете головной боли. Если я пойду в полицию с заявлением о краже и угрозах, даже если его не осудят, бумажная волокита и публичность вам не нужны.»

На столе появился эспрессо. Макс не притронулся к нему.

«Бухгалтер» снял очки, медленно протёр их салфеткой. Его глаза без стёкол оказались усталыми и невероятно умными.

«Вы говорите, как человек, который знает цену и силе, и слабости. Редкое сочетание. Допустим, мы согласны. Как гарантии?»

«Гарантия — ваша власть над ним. Он знает, что если тронет её снова, вы не только вышвырнете его, но и я… я уже не буду вести переговоры.» Взгляд Макса стал ледяным. В нём на секунду мелькнул тот самый старый, необузданный Макс. «Вы обеспечиваете первую часть сделки — возврат вещей. Я обеспечиваю вторую — тишину. Это просто бизнес.»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

«Бухгалтер» снова надел очки, его лицо вновь стало непроницаемой маской.

«Камера хранения на центральном вокзале. Ячейка 114. Код — дата вчерашнего боя, шестью цифрами. Завтра в полдень там будет то, что вы просите. После этого считайте, что наш подопечный выбывает из этой истории. Если же какая-то информация просочится…» Он не договорил, просто слегка улыбнулся. Улыбка не дошла до глаз. «Мы найдём способ напомнить вам о договорённости. И это будет гораздо менее приятно, чем этот разговор.»

Макс кивнул. Договорённость была достигнута без рукопожатий, без лишних слов.

«Желаю удачи в возвращении на ринг, Максим, — сказал «Бухгалтер», поднимаясь. — Вы интересный игрок. Жаль, что не на нашей стороне.»

Он ушёл, а за ним, неспешно, последовала его охрана. Макс остался один за столиком с нетронутым эспрессо. Он сделал глубокий вдох. Всё прошло, как по нотам. Но чувство победы было горьким. Он только что заключил сделку с дьяволом в дорогом костюме, чтобы исправить ошибку, которую сам же и совершил. Он продал свою возможность публичной мести Полу за возможность вернуть ей кусочек покоя. Справедливая цена? Не было такой цены.

Он заплатил за кофе и вышел на улицу. Солнце слепило. Он достал телефон и написал Эмме короткое сообщение: «Всё в порядке. Завтра получишь коробку.»

Ответа не последовало. Он и не ждал. Они оба теперь были заложниками этой тихой, грязной сделки. И завтра, когда она получит обратно своё прошлое, им обоим предстоит решить самое сложное: что делать с тем настоящим, в котором они оказались вместе — два израненных солдата, заключившие временное перемирие на поле боя, заваленном обломками их общей истории.

12.

Три дня. Семьдесят два часа хрупкого, наэлектризованного перемирия. В квартире Макса время текло густо и медленно, как сироп. Они существовали в призрачном танце на расстоянии, где каждый шаг, каждый взгляд был рассчитан, чтобы не коснуться раны другого.

Эмма спала на диване, её сны были полны сбивчивых образов: детский смех, превращающийся в тишину, разбитое стекло столика, и глаза Макса — то юные и смеющиеся, то ледяные на ринге. Она просыпалась с комом в горле и находила его уже бодрствующим — он либо молча делал зарядку в углу, его мышцы плавно работали под кожей, покрытой старыми шрамами, либо стоял на балконе, куря, его профиль резко вырисовывался на фоне серого городского неба.

Они почти не говорили. Звуками их общения были: скрип крана, шипение чайника, тихий шелест страниц (она пыталась читать), ритмичный стук его кулаков по импровизированной груше — старой подушке, подвешенной в дверном проёме. Воздух был наполнен невысказанным: её болью, его виной, их общим страхом перед завтрашним днём.

Сегодня было то самое «завтра». День возвращения коробки.

Утром Эмма обнаружила на кухонном столе новую, зубную щётку в упаковке и маленькое полотенце. Простые, бытовые вещи, которые тронули её до слёз своей немой заботой. Она приняла душ, и вода смыла слёзы, но не напряжение. Она надела свои же вещи, которые казались теперь чужими, пахнущими его стиральным порошком.

Когда Макс вышел из спальни, уже одетый — чёрная водолазка, тёмные джинсы, кожаная куртка, — она увидела в нём не боксёра, а солдата, готовящегося к опасной вылазке. Его лицо было сосредоточенным, взгляд — прицельным.

«Я пойду с тобой», — сказала Эмма, поднимаясь с дивана. Её голос прозвучал тише, чем она хотела, но в нём не было и тени сомнения.

Макс остановился, повернулся к ней. Он смотрел не на испуганную девушку, а на женщину с поджатыми губами и твёрдым подбородком.

«Эмма, нет. Это не обсуждение. Ты остаёшься здесь.»

«Это моя коробка! — она сделала шаг вперёд, сжимая кулаки. — Моя боль, моя жизнь! Я не могу просто сидеть и ждать, снова! Я уже ждала три года!»

Последние слова повисли в воздухе, острые, как лезвие. Макс вздрогнул, будто от удара. Он видел, как по её щеке скатилась предательская слеза, но она даже не почесалась, смахнуть её.

«Именно поэтому, — его голос стал низким, почти шёпотом, но от этого ещё более весомым. — Потому что это твоя боль. И я не позволю, чтобы её снова использовали против тебя. На вокзале может быть всё что угодно. Засада, провокация… Пол не в себе, а его покровители — циничные ублюдки. Если ты там появишься, ты станешь мишенью. Или рычагом против меня.»

«Значит, ты боишься, что из-за меня всё сорвётся?» — в её голосе прозвучала горечь.

«Я БОЮСЬ, ЧТО С ТОБОЙ ЧТО-ТО СЛУЧИТСЯ!» — вырвалось у него внезапно, с такой силой, что она отшатнулась. Он сделал резкий шаг вперёд, его лицо исказила мука. «Я уже однажды не защитил тебя, когда это было важнее всего на свете! Я не видел, не знал… но это не оправдание. Теперь я знаю. И если из-за моей ошибки, из-за моего желания всё исправить, с тобой случится хоть царапина…» Он не договорил, с силой выдохнув. «Я не вынесу этого, Эмма. Пожалуйста.»

Это «пожалуйста», сорвавшееся с его губ, прозвучало непривычно, по-детски уязвимо. Она видела в его глазах не приказ, а отчаянную мольбу. Он не просто контролировал ситуацию. Он боялся. За неё.

Она опустила глаза, кивнула, не в силах спорить с этой первобытной, грубой искренностью.

«Хорошо. Но… позвони. Как только… как только получишь её.»

«Обещаю.»

Он ушёл. Дверь закрылась с тихим щелчком, который отозвался в пустой квартире гулким эхом. Эмма обхватила себя руками и начала ходить. Из угла в угол. От окна к двери. Каждая минута растягивалась в пытку. Она представляла себе вокзал — шумный, многолюдный, идеальное место для чего-то ужасного. «Камера хранения… ячейка 114…» Цифры горели в её мозгу. Она молилась, чтобы всё прошло гладко, и тут же корит себя: о чём молиться? О том, чтобы Макс, который причинил ей столько боли, вышел невредимым из истории, которую сам же и заварил? Её чувства были клубком змей, которые жалили друг друга.

---

Вокзал встретил Макса волной звуков и запахов — гул голосов, скрежет колёс чемоданов, запах кофе и пота. Он двигался сквозь толпу, как акула сквозь косяк рыб — плавно, целенаправленно, постоянно сканируя пространство. Его взгляд отмечал лица: усталые путники, влюблённые парочки, одинокий старик… Ничего подозрительного. Он подошёл к камерам хранения. Ячейка 114 была в середине ряда.

Сердце стучало ровно, как перед выходом на ринг. Адреналин был холодным, острым. Он ввёл код — шесть цифр даты того самого боя. 1-8-0-9-2-3. Дверца щёлкнула. Внутри лежала она. Та самая, потрёпанная, коричневая коробка. Он быстро, но тщательно ощупал её со всех сторон. Нет проводов, нет посторонних шумов. Просто картон и бумага.

Он захлопнул ячейку, взял коробку под мышку, прижимая её локтем к телу. Развернулся и тем же ровным, неспешным шагом пошёл к выходу. Спина горела в ожидании удара, окрика, выстрела. Но позади был только равнодушный шум вокзальной жизни. Они сдержали слово. Пока что.

Он вышел на улицу, сделал глубокий вдох холодного воздуха и только тогда позволил себе вынуть телефон и отправить одно слово: «Есть.»

Ответ пришёл мгновенно: «Жду.»

---

Обратная дорога казалась короче. Когда он вошёл в квартиру, Эмма стояла посреди комнаты, замершая, как статуя. Её взгляд упал на коробку в его руках, и всё её тело дёрнулось, будто от разряда тока.

Макс молча протянул её. Она взяла, и её руки так дрожали, что он боялся, что она уронит. Она прижала картон к груди, закрыла глаза, и по её лицу потекли беззвучные слёзы. Не рыдания, а тихий, бесконечный поток облегчения, горя и чего-то ещё, чему не было имени.

Он отвернулся, давая ей пространство, подошёл к окну. Смотрел вниз, на улицу, но видел только её отражение в стекле — маленькую, сгорбленную фигурку, обнимающую свой крест.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Потом он услышал шорох. Она опустилась на колени на пол, аккуратно, как перед святыней, открыла коробку. Она не рылась, а просто смотрела на содержимое, касаясь пальцами краёв папок, конвертов. Потом вынула ту самую, самую толстую папку. Медицинскую.

Макс замер. Его спина напряглась.

«Я… я хочу сделать это сейчас,» — прошептала она, не оборачиваясь. «Пока есть силы.»

Он кивнул, хотя она этого не видела. «Что тебе нужно?»

«Спички. Или зажигалка. И… металлическое ведро. Что-нибудь такое.»

У него оказалось старое оцинкованное ведро, в котором он когда-то мешал строительную смесь. Он принёс его, поставил посередине пустого пола в гостиной. Потом нашёл зажигалку.

Эмма подошла, держа папку. Она была спокойна, почти отрешённа. Она открыла папку, вынула стопку бумаг — официальные бланки, справки, листы с комментариями врачей. Она не читала. Она просто смотрела на них последний раз.

«Прощай,» — шепнула она так тихо, что это было почти движением губ.

Она смяла первый лист, бросила в ведро. Щёлкнула зажигалкой. Огонь вспыхнул жадным жёлтым языком, лизнул бумагу. Края почернели, завернулись, и пламя побежало вверх. Она бросила в огонь следующий лист, и следующий. Сидя на полу, поджав под себя ноги, она методично сжигала своё прошлое. Дым поднимался едкой струйкой, запах гари заполнял комнату. Макс открыл балконную дверь, но не уходил. Он стоял в стороне, наблюдая, как пламя пожирает свидетельства их общей потери, его вины, её одиночества.

Когда последний лист превратился в пепел, она сидела, уставившись на тлеющие угольки. Её лицо было мокрым от слёз, но в глазах не было истерики. Была пустота. Окончательная, выжженная пустота.

«Теперь я свободна,» — сказала она, и её голос был хриплым от дыма. «От этого. От него. От тебя.»

Эти слова ударили Макса сильнее, чем любой удар на ринге. Он понял. Она сжигала не только память о ребёнке. Она сжигала пуповину, которая связывала её с ним. Ту самую, что держала её в ловушке боли все эти годы.

«Эмма…» — начал он, но слов не было. Что он мог сказать? «Прости»? Это было ничто. «Я люблю тебя»? Это было бы оскорблением.

Она подняла на него глаза. В них не было ненависти. Была усталость. Бесконечная, вселенская усталость.

«Я не могу быть здесь, Макс. Не могу дышать этим воздухом, где всё напоминает… обо всём. Мне нужно уйти.»

«Куда?» — вырвалось у него, и в голосе прозвучал животный страх потери, уже второй раз за сегодня.

«Не знаю. Сначала к подруге. Потом… потом посмотрю. Но мне нужно побыть одной. Чтобы понять… кто я теперь. Без этой коробки. Без тебя в прошлом. Без него в настоящем.»

Он хотел кричать. Хотел протестовать. Хотел упасть на колени и умолять. Но он видел её лицо. Видел ту решимость, что была в нём самом, когда он уезжал три года назад, думая, что делает правильно. Он совершил тогда свою ошибку. Теперь его черед принять её выбор. Каким бы болезненным он ни был.

Он молча кивнул. Подошёл, взял её чемодан, который так и стоял у двери с того первого дня.

«Я отвезу тебя. Куда скажешь.»

«Нет. Я вызову такси.»

«Пожалуйста, — сказал он, и снова это слово. — Последний раз. Дай мне это. Как… как охранную грамоту.»

Она посмотрела на него долгим, пронзительным взглядом, словно пытаясь запечатлеть его лицо в памяти — не лицо яростного боксёра с ринга, а лицо этого израненного, виноватого мужчины в полумраке квартиры, пахнущей пеплом.

«Хорошо,» — согласилась она.

Поездка была тихой. Она смотрела в окно. Он — на дорогу. Когда машина остановилась у знакомого ей дома, она вышла, взяла чемодан из его рук. Их пальцы на секунду соприкоснулись. Холодные. Живые.

«Спасибо, — сказала она, не глядя ему в глаза. — За коробку. За… всё.»

«Эмма, я…»

«Не надо. Ничего не надо говорить. Просто… будь. Просто живи. И дай мне тоже попробовать.»

Она развернулась и пошла к подъезду, не оглядываясь. Он стоял, смотрел, как её фигура удаляется, пока стеклянная дверь не захлопнулась за ней. Он стоял ещё долго, пока ночной холод не проник через куртку в самое нутро.

Он вернулся в пустую квартиру. Запах гари ещё висел в воздухе. Ведро с пеплом стояло посередине комнаты, как погребальная урна. Он подошёл, опустился рядом на колени, осторожно, как она. Он протянул руку и коснулся пальцами тёплого ещё пепла. Это было всё, что осталось от их ребёнка. От их любви. От их прошлого.

Он не плакал. Слёзы высохли в нём давно, в тех чужих подвалах. Но боль была острой и чистой, как лезвие. Он сидел в тишине, в одиночестве, держа в руках горсть холодного пепла, и понимал, что главный бой только что закончился. И он проиграл. Не на ринге. В жизни. Он вернул ей прошлое, чтобы она могла от него освободиться. И в этом освобождении для него не было места.

Теперь ему предстояло научиться жить с этим пеплом. И с тишиной, которая будет громче любого рёва толпы.

13.

Два месяца.

Для Эммы они пролетели и растянулись одновременно. Как шрам, который уже не болит, но чётко виден на коже, напоминая о глубине раны. Она сняла маленькую квартиру-студию на окраине. Безликое пространство, которое она медленно, как моллюск, начала заполнять собой. На стене — её рисунки. Не нервные завитки, а смелые, графичные работы: тени на стене, силуэт в углу ринга, абстрактные композиции из линий, напоминающих разорванные канаты. Её боль нашла выход в творчестве, став мощнее и осмысленнее.

Она вернулась к работе, но уже не писала лёгкие заметки о культуре. Её материал — серия репортажей о людях, переживших личные катастрофы и нашедших в себе силы не просто выжить, а создать что-то новое. Редактор смотрел на неё с новым уважением. В её глазах появилась глубина, которой раньше не было.

Но ночами, в тишине студии, она признавалась себе в том, чего не говорила никому. Она всё ещё любила его. Это чувство жило где-то глубоко внутри, под слоями обиды, пепла и самосохранения. Оно не было ярким пламенем — скорее, тлеющим угольком, который обжигал, когда она о нём вспоминала. Она ловила себя на том, что пальцы сами находят холодный металл кулона на шее. Она не снимала его. Он стал частью её анатомии, как родимое пятно или шрам. Физическим доказательством связи, которую невозможно разорвать, сколько ни пытайся. Это была не просто память. Это была часть её самой.

Её подруга Катя, весёлая и непреклонная оптимистка, терпеть не могла это её «заточение».

«Ну что ты как монахиня! — ворчала Катя, разливая в студии вино в пятничный вечер. — Два месяца! Мужик, который ради тебя вступил в сделку с промоутерской мафией, отбил твои вещи и выглядел так, будто готов мир сжечь за один твой взгляд, ходит где-то тут, под боком! А ты сидишь и рисуешь угрюмые картинки!»

«Он не «ходит где-то тут». Он живёт своей жизнью, — поправляла Эмма, отводя взгляд к окну. Внутри что-то сжималось.**

«Своей жизнью? — фыркнула Катя. — Детка, он — твоя тень. Мой коллега видел его в спортзале на той неделе. Говорит, зверь, а не человек — тренируется так, будто готовится к войне. И знаешь, про кого он спрашивал у бармена, когда тот же коллега был в баре? Про тебя. Не назвал по имени. Спросил: «Девушка-журналистка, которая раньше приходила с Полом, как она?» Вот так, между делом. Это не «своя жизнь». Это жизнь, в центре которой до сих пор дыра в форме тебя.»

Эмма сжала бокал так, что пальцы побелели. Она знала. Она чувствовала эту тень не как угрозу, а как навязчивое, неотпускающее присутствие. И Катя была права. Где-то в самой глубине, под всей болью, она знала, что подруга права. С Полом она была удобной, безопасной версией себя. С Максом она была живой. Со всеми ожогами, сломанными рёбрами души и незаживающими ранами — но настоящей. И в этом была страшная, непреложная правда.

«Кать, — голос Эммы дрогнул, выдавая её. — Он — причина самой страшной боли в моей жизни. Из-за него я потеряла… часть себя навсегда. Я не могу просто взять и прийти к нему. Не после всего. Не с этим грузом. Мы… мы как два химических элемента, которые при соединении дают взрыв. Или яд.»

«А может, дают что-то прочное? — настаивала Катя, видя её слабину. — Алмаз под давлением, что ли. Слушай, я видела, как ты смотришь на его фото в новостях. Ты не просто смотришь. Ты впитываешь. Ты до сих пор в него влюблена. Признайся хоть себе!»

Эмма закрыла глаза. Признаться? Да. Она была влюблена. Во взрослого, израненного, жёсткого мужчину, которым он стал. И в того мальчика с дерзкой ухмылкой, которого хранила в памяти. Эта любовь была болезненной, неудобной, опасной. Но она была.

«Даже если это так, — прошептала она, — что я могу с этим поделать? Подойти и сказать: «Привет, я тебя всё ещё люблю, несмотря на то, что ты разбил мне сердце и жизнь на части»? Я не смогу. Я физически не смогу перед ним появиться. Только…»

«Только что?»

«Только если судьба сама сведёт нас. Не я, не он. Что-то большее. А иначе… иначе это будет неправильно. Это будет выглядеть как слабость. Как отчаяние. А я только-только встала на ноги.»

После ухода Кати тишина в студии стала оглушительной. Признание, вырвавшееся наружу, висело в воздухе. Да, она любила. И это знание было одновременно мучительным и освобождающим. Она подошла к зеркалу, взяла в пальцы кулон. «Часть моей силы теперь с тобой». Может, и часть её любви теперь навсегда была с ним, где бы он ни был.

Она открыла ноутбук. На экране — промо-постер чемпионата. Его лицо. Взгляд, полный той самой боли и решимости, которые она знала так хорошо. Он строил свою карьеру на костях. На костях своих поражений, на костях долгов отца, на костях их сломанной истории и их нерождённого ребёнка. Каждый его удар теперь был заряжен этой болью. И её любовь, тихая и непризнанная, была частью этого заряда. Была его скрытой, тайной мотивацией.

Она закрыла ноутбук. Она не пойдёт на чемпионат. Не будет кричать в толпе, не будет ловить его взгляд. Она физически не вынесет этого зрелища — видеть, как он снова ломает себя ради того, чтобы что-то доказать миру. Или, что страшнее, ей.

Но она знала, что в ночь перед боем будет лежать без сна, прижимая кулон к губам, шепча в темноту слова, которые никогда не дойдут до него: «Вернись живым. Вернись целым.»

А дальше… дальше было доверие судьбе. Той самой судьбе, которая когда-то свела двух неосторожных подростков и затем безжалостно развела. Если в их истории был смысл, если эта мучительная любовь была не напрасной, то вселенная найдёт способ столкнуть их снова. На других условиях. На новом витке. Когда раны станут шрамами, а не зияющими ранами, а любовь — не пламенем, сжигающим дотла, а углями, которые можно раздуть в тепло, способное согреть, а не обжечь.

Но ждать этого она не будет. Она будет жить. Рисовать. Дышать. Носить его кулон. И тайно, в глубине сердца, любить того мужчину, который когда-то был её мальчиком и навсегда остался её самой большой болью и самой невозможной надеждой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

14.

Она думала, что это просто усталость. Накопившаяся за два месяца нервная дрожь, вымотанность от попыток забыться в работе. Но к вечеру пятницы, после ухода Кати, озноб пробил до костей. Термометр показал 39.2. Грипп. Или что-то похуже.

Первые сутки Эмма провела в полусне, сжимаясь под одеялом, пытаясь заглушить ломоту в теле и жар в голове горячим чаем. К утру субботы стало ясно — не справляется. Температура не падала, мир плыл перед глазами, а встать с кровати, чтобы дойти до кухни за водой, было подвигом, заканчивающимся темнотой в глазах и холодным потом.

Катя была за городом, на свадьбе родственников, и в её восторженных голосовых были только сожаления и советы «вызвать врача». Вызвать… Телефон был где-то далеко, на столе, а до него надо было доползти через комнату, которая качалась, как палуба во время шторма.

В бреду ей мерещились лица. Отец Макса с ледяными глазами. Пол, разбивающий стекло. И он… Макс. То смеющийся, то смотрящий на неё с ринга. «Ледышка…» — шептал он в её горячечных видениях, и от этого голоса по спине бежали мурашки, не от страха, а от чего-то глубокого, забытого.

Она не помнила, как набрала номер. Пальцы сами нашли комбинацию, выжженную в мышечной памяти. Не новый телефон Макса, а старый, тот самый, с которого когда-то начинались все их разговоры. Она даже не знала, существует ли он ещё.

Трубку взяли на втором гудке.

«Алло?» — голос был незнакомым, молодоватым, с лёгкой хрипотцой.

Эмма, прижав горячий телефон к уху, прошептала единственное, что крутилось в воспалённом мозгу, спутанное с бредом: «Макс… плохо… не могу…»

Потом трубка выпала из ослабевших пальцев. Сознание уплыло в тёмную, горячую пучину.

---

На другом конце провода Даня застыл, глядя на экран чужого, старого телефона, который Макс оставил у него «на всякий случай». Женский голос, слабый, почти беззвучный. Он узнал его. И главное — он узнал панику, не истеричную, а предсмертную, в последних словах.

Он тут же набрал Макса. Тот был в зале, готовясь к спаррингу.

«Братан, бросай всё. Это про Эмму. Только что звонила на твой старый номер. Ей очень плохо. Звучало так, будто она одна и не может даже говорить.»

Он не успел договорить. В трубке послышался лишь короткий, резкий выдох, а потом — грохот отброшенной на пол бутылки с водой и стремительные шаги.

---

Макс мчался по городу, нарушая все правила. Его сердце колотилось не от адреналина перед боем, а от слепого, животного страха, которого он не знал даже в самых жестоких драках. «Плохо… не могу…» Эти слова бились в висках. Он представлял худшее. Что Пол добрался до неё. Что она… Нет. Он гнал эти мысли прочь, вжимая газ в пол.

Он влетел в её дом, даже не заметив консьержа. Нашёл её дверь. Не звонок — он ударил в неё кулаком.

«Эмма! Открой! Это я!»

Тишина. Тогда он отступил и плечом, с размаху, высадил замок. Дерево треснуло, дверь распахнулась.

Запах. Запах болезни и одиночества ударил его в ноздри. В полумраке студии на узкой кровати лежала она. Бледная, почти прозрачная, с липкими от пота тёмными прядями волос на лбу. Она не двигалась.

«Эмма!» — он рухнул перед кроватью на колени, тряся её за плечо. Кожа была сухой и обжигающе горячей. Она застонала, открыла глаза. Взгляд был мутным, невидящим.

«Хо…лодно…» — прошептала она, и её зубы застучали.

Он сорвал с себя куртку, накрыл её, затем побежал в ванную, намочил под холодной водой полотенце. Вернулся, аккуратно, с непривычной нежностью, положил компресс ей на лоб. Его руки, привыкшие наносить удары, дрожали.

«Слушай, нужно вызвать врача. Скорая,» — сказал он, уже набирая номер.

«Не надо… — она слабо ухватилась за его руку. Её пальцы были как плети. — Просто… вода…»

Он кивнул, отложил телефон, принёс стакан. Поднял её, чувствуя, как она безвольно обмякла у него на руке. Поднёс к её губам. Она пила жадно, маленькими глотками, потом откинулась на подушки, истощённая.

«Почему одна? Где Катя?» — его голос звучал хрипло.

«Уехала…» — она закрыла глаза. — «Ты… как ты?..»

Этот вопрос, заданный ею в таком состоянии, сломал что-то в нём. Он не отвечал. Он сидел на краешке кровати, гладя её влажные волосы, меняя компрессы, заставляя пить, измеряя пульс на её тонком запястье. Он был тенью, вышедшей из темноты на свет, чтобы охранять самое хрупкое, что у него оставалось.

Вечер сменился ночью. Лихорадка то отступала, то накатывала с новой силой. В бреду она говорила.

«Не уезжай… пожалуйста…»

«Кулон… где кулон?..» — её руки метались по одеялу.

«Макс… больно…»

Он находил её руку, сжимал в своей, большой, шершавой ладони.

«Я здесь. Я никуда. Всё хорошо,» — твердил он, и эти простые слова были для него сложнее любого боя. Он не умел утешать. Он просто был рядом.

Один раз, в полузабытьи, она повернула голову и, казалось, на миг узнала его.

«Ты настоящий?» — прошептала она.

«Настоящий,» — ответил он, и его голос сорвался.

«Хорошо,» — она слабо улыбнулась и снова погрузилась в сон.

К утру воскресенья температура начала падать. Она заснула глубоким, исцеляющим сном. Макс не сомкнул глаз. Он сидел в кресле, которое притащил к её кровати, и смотрел, как поднимается и опускается её грудь в ровном дыхании. Его лицо, в сером свете рассвета, было измождённым, с резкими тенями под глазами. В нём не осталось ни боксёра, ни переговорщика. Только усталый мужчина, который только что отвоевал у болезни крошечную, хрупкую жизнь.

Когда она наконец проснулась, в комнате было светло. Она чувствовала себя разбитой, но ясной. И тогда она увидела его. Он спал, склонив голову на спинку кресла, его могучая фигура выглядела нелепо и трогательно в этой позе. На полу стояли пустые бутылки из-под воды, тазик, валялись мокрые полотенца.

Память вернулась обрывками. Звонок… Его голос за дверью… Его руки, меняющие компрессы… Его шёпот в темноте.

Она не шевелилась, боясь потревожить его. Она смотрела на его спящее лицо, на морщины у глаз, на шрам над бровью. На этого человека, который прошёл через ад, чтобы вернуться и сидеть теперь у её постели, как самый преданный страж.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он почувствовал её взгляд и открыл глаза. Мгновенная дежурная бдительность сменилась облегчением.

«Как ты?» — его голос был грубым от недосыпа.

«Лучше. Живая, — она попыталась улыбнуться. — Спасибо. Что… как ты оказался?..»

«Ты позвонила. На старый номер. Даня передал.»

Она кивнула, не помня этого. Неважно.

«Ты… всё это время здесь был?»

«Где же ещё?» — просто сказал он. Он встал, размяв затекшие мышцы, подошёл к кухонной зоне. «Нужно поесть что-нибудь лёгкое. Бульон, наверное. У тебя есть?»

Она смотрела, как этот громила, способный вышибить душу из соперника, неуклюже копошится на её маленькой кухне в поисках кастрюль. Глаза её наполнились слезами. Не от слабости. От чего-то огромного и невыразимого.

«Макс,» — позвала она тихо.

Он обернулся.

«Подойди.»

Он подошёл, сел на край кровати. Она медленно подняла руку и дотронулась до его щеки. Кожа была колючей от щетины, тёплой. Он замер, не дыша.

«Ты не призрак,» — сказала она.

«Нет,» — согласился он, прикрыв глаза, прижавшись к её ладони. Это был первый раз, когда она прикоснулась к нему первой за все эти долгие месяцы.

Судьба свела их не на ринге страсти, не в поле боя. Она свела их здесь, в этой немощной, бытовой реальности, где не было места позам и принципам. Только необходимость. Только человеческая близость. И в этой простоте было что-то более настоящее, чем всё, что было между ними раньше. Они молчали. Её пальцы гладили его щёку, а он, могучий и сломленный, позволял ей это, как разрешает уставший зверь прикасаться к своей шкуре тому, кому доверяет.

15.

Её прикосновение обожгло его, как раскалённое железо, но обжигало не болью, а освобождением. Он замер, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть этот миг, хрупкий, как первый лёд на луже. Его внутренний монолог, обычно состоявший из приказов, расчётов и укоров, затих. Осталась только жаркая точка под её пальцами на щеке и оглушительный рёв тишины в ушах.

Она первая отвела руку, опустив её на одеяло. Глаза её были ясными, но усталыми до самого дна.

«Я смертельно надоела тебе за эти сутки, да?» — попыталась она шутить, но голос всё ещё был слабым.

Макс открыл глаза. В них не было усмешки.

«Нет. Я боялся, что никогда больше не услышу твой голос, даже такой. Это… страшнее любого нокаута.»

Он встал, чтобы разорвать натянутость момента, и вернулся к своим поискам. Нашёл-таки кастрюльку, кубик бульона в её почти пустом шкафчике. Включил плиту. Его движения были медленными, осознанными, будто разминирование снаряда.

«Почему ты не позвонила в скорую? Или кому-то ещё?» — спросил он, глядя на закипающую воду.

«Я… не помню толком. Катя была далеко. А другие… — она замолчала. Другие? Родителей она не хотела пугать. Коллеги были слишком далеки. В её мире, сузившемся до боли и работы, просто не оказалось никого, кого можно было бы позвать в такой момент. — Я, наверное, думала, что справлюсь. Ошиблась.»

«Один из моих тренеров говорил: самая глупая гордость — гордость своей независимостью, когда ты уже на полу, — сказал Макс, помешивая бульон. Он не смотрел на неё. — Я сам так падал. Потом понял, что просить помощи — это не слабость. Это следующий раунд.»

Он налил бульон в кружку, остудил, поднёс к ней. Сел на стул рядом, готовый поддержать, но уже не решаясь прикоснуться без спроса.

Она пила маленькими глотками, и тёплая жидкость, казалось, возвращала жизнь в её холодные конечности. Между ними повисло неловкое, но уже не враждебное молчание.

«Твой чемпионат, — вдруг вспомнила она, широко раскрыв глаза. — Боже, он же сегодня? Или вчера?..»

«Сегодня. Вечером, — он махнул рукой, как отгоняя назойливую муху. — Не важно.»

«Как это не важно?! Это же… всё для тебя. Ты шёл к этому.»

Макс усмехнулся, и в этой усмешке была горечь старого вина.

«Я шёл к этому три года, думая, что докажу что-то миру. А может, тебе. Что я не тот, кем ты меня запомнила. Что я сильный. Что я могу побеждать. — Он посмотрел на свои руки, сжатые в кулаки. — А вчера, когда Даня позвонил… все эти победы вдруг стали карточным домиком. Одно дуновение — и нет ничего важнее. Только чтобы ты была жива.»

Эмма отставила кружку. Её сердце болезненно сжалось. Он отказывался от всего ради неё. Снова. Но теперь не уезжая, а оставаясь. Это было в тысячу раз опаснее.

«Макс, ты должен поехать. Ты обязан. Это твой шанс.»

«Мой шанс был два месяца назад, когда ты ушла, а я остался со своим пеплом. И я его упустил. Этот бой… это просто ещё один бой.»

Она видела в его глазах не ложную скромность. Видела пустоту человека, который дошёл до самой сути и обнаружил там не титул, а призрак того, ради кого он всё это затеял. И этот призрак лежал сейчас перед ним в постели, больной и беспомощной.

«Я не хочу быть ещё одной причиной, по которой ты от чего-то отказываешься, — сказала она тихо, но твёрдо. — В прошлый раз ты уехал, чтобы «исправить дела». И это сломало нас. Теперь ты остаёшься, чтобы… что? Отказаться от мечты? И это нас не сломает? Это нас просто похоронит под новой горой вины. Моей вины.»

Он поднял на неё взгляд. В его глазах вспыхнул огонёк — не ярости, а понимания.

«Ты думаешь, я делаю это из чувства долга? Чтобы искупить вину?»

«А разве нет?»

«Нет, Эмма. — Он откинулся на спинку стула, проведя рукой по лицу. — Долг — это когда ты обязан. Я… я просто не могу быть в другом месте. Понимаешь? Физически не могу заставить себя уйти отсюда, пока не буду уверен, что ты в порядке. Это не долг. Это… необходимость. Как дышать.»

Его слова, простые и лишённые пафоса, обрушились на неё с новой силой. Он не просил прощения. Не клялся в любви. Он констатировал факт: её благополучие было для него условием его собственного существования. И в этом не было ничего героического — только raw, голая правда.

«А если… если я поеду с тобой?» — выдохнула она, сама не веря, что говорит это.

Макс резко выпрямился.

«Ты с ума сошла. У тебя температура едва спала.»

«Но она спала. Я не буду драться. Я буду сидеть в раздевалке. Или в машине. Или где-то рядом с врачом твоей команды. Но я буду там. И ты будешь знать, что я в порядке. И что я… что я за тебя.»

Последние слова прозвучали тише шепота, но он их услышал. «За тебя». Не «болею за тебя» в общем смысле. А именно — за него. За Макса.

Он долго смотрел на неё, взвешивая риски. Видел решимость в её глазах, ту самую, что когда-то заставила его назвать её Ледышкой — холодной снаружи, но способной на безумную отвагу внутри.

«Ты уверена? Это будет тяжело. Шум, толпа, нервы…»

«После последних двух месяцев тишина и покой пугают меня гораздо больше, — она попыталась улыбнуться. — И потом… я же журналистка. Мне нужен эксклюзив. Репортаж с чемпионата глазами человека, который чуть не проспал его из-за больной подруги.»

Он рассмеялся. Коротко, хрипло. Этот смех был похож на луч солнца в его мрачной квартире два месяца назад.

«Подруги?» — переспросил он, и в его глазах мелькнул знакомый, старый озорной огонёк.

«Не придирайся к словам больного человека, — отрезала она, но краешек её губ дрогнул. — Давай договоримся. Я еду. Ты дерёшься. И мы оба делаем то, что должны. А потом… потом посмотрим.»

«А потом посмотрим,» — согласился он, и в этих словах была целая вселенная возможностей — страшных, болезненных, но уже не безысходных.

Он помог ей собраться. Одетая в его огромный свитер и свои джинсы, она казалась потерявшимся ребёнком, но шаги её были твёрдыми. Он вёл её под руку к машине, усадил, застегнул ремень безопасности с такой концентрацией, будто готовил её к полёту в космос.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Они ехали на арену. Городской пейзаж за окном был другим — не угрожающим, а просто фоном. В машине пахло им, лекарствами и… надеждой. Хрупкой, как первый весенний лёд, но надеждой.

«Макс, — сказала она, глядя прямо перед собой. — Проиграешь — убью.»

Он посмотрел на неё, и на его лице расплылась та самая, редкая, настоящая улыбка.

«Значит, у меня теперь есть ради чего выигрывать. Дважды.»

Он не говорил «я люблю тебя». Она не говорила «я прощаю». Они просто ехали вместе на его бой. Она — с его кулоном на шее и его решимостью в сердце. Он — с её слабостью на руках и её верой в качестве единственного талисмана. Это было не возвращение к прошлому. Это была попытка написать новый раунд их общей истории. И гонг к этому раунду вот-вот должен был прозвучать.

16.

Подъезжая к современной, сверкающей стеклом и неоном арене, Эмму накрыла волна сенсорной атаки. Рёв толпы, доносившийся сквозь стены, сотрясал воздух. Вспышки камер, крики разносчиков с программами, запах попкорна, пота и дорогого парфюма — всё это обрушилось на её ослабленные чувства. Она инстинктивно сжала руку Макса, который шёл рядом, прикрывая её от толчеи своим телом.

«Не бойся, я тут,» — его голос прозвучал прямо у неё над ухом, низкий и успокаивающий, заглушая хаос.

Именно в этот момент из толпы вынырнул Даня. Его взгляд, быстрый и оценивающий, скользнул с Макса на Эмму, задержался на её бледном лице и огромном свитере, и на его обыкновенно насмешливом лице промелькнуло неподдельное удивление, а затем — одобрение.

«Ну вот, герои на месте! — крикнул он, пробиваясь к ним. Хлопнул Макса по плечу. — Братан, я уже всё проверил. Всё чисто. Пол и его новые «друзья» даже близко не подобрались. И Лопатин сегодня в особо шелковистом настроении — ты ему нужен здоровый и побеждающий. — Он перевёл взгляд на Эмму, и тон его стал мягче. — Эм, привет. Выглядишь… живой. Это уже хорошо. Макс сказал, ты решила посмотреть на зрелище изнутри.»

«Под страхом смерти,» — слабо пошутила она, и Даня рассмеялся.

«Знакомый стимул. Слушай, Максу нужно идти в раздевалку, готовиться. Пойдём, я проведу тебя в наш угол. Там есть где посидеть, и врач наш, Саня, под присмотром. Если что — он рядом.»

Макс заколебался, не желая отпускать её.

«Я в порядке, Макс, — сказала Эмма, отпуская его руку. — Иди. Сделай то, за чем пришёл. Даня со мной.»

Их взгляды встретились — долгий, безмолвный диалог. Он видел в её глазах не страх, а поддержку. Она видела в его — не ярость, а сфокусированную ясность. Он кивнул, один раз, резко, и растворился в потоке людей, идущих за кулисы.

Даня ловко провёл Эмму через служебный вход, минуя основную толпу. Они оказались в узком, бетонном коридоре, ведущем к углу ринга, отведённому для команды Макса. Здесь пахло маслом для разминки, старым деревом и напряжением. За ограждением уже гремела музыка и рёв трибун.

«Садись здесь, — Даня подкатил к ней складной стул в относительно тихом закутке, заставленном ящиками с водой, полотенцами и аптечками. — Саня! — крикнул он. — Это та самая девушка. Присмотри.»

К ним подошёл сухощавый мужчина лет пятидесяти с умными, спокойными глазами. «Санек, бывший травматолог. Макс говорил. Давай руку, померию давление, для порядка.»

Пока Саня делал свои дела, Даня присел на корточки рядом.

«Он сегодня… другой, — тихо сказал Даня, кивая в сторону, откуда доносились приглушённые звуки ударов по груше. — Обычно перед боем он — как бульдозер. Сосредоточенный, закрытый, злой. А сегодня… я не знаю. Спокойный. Но не расслабленный. Заряженный, будто его подключили к розетке в 380 вольт. Это ты так на него подействовала, что ли?»

Эмма пожала плечами, глядя на свои руки.

«Я просто… не умерла от гриппа.»

«Нет, не просто, — Даня ухмыльнулся. — Он сломал твою дверь, Эмма. Буквально. И теперь, похоже, не собирается её чинить. Он будет стоять на этом проёме, пока не убедится, что ты в безопасности. Навсегда. Это, для справки, диагноз.»

Она не ответила. Диагноз… Да. Её собственное сердце подтверждало этот диагноз уже два месяца, но она боялась в этом признаться.

Громкая музыка внезапно стихла, сменившись нарастающим гулом. Начался очередной предварительный бой. Даня поднялся.

«Скоро его выход. Если станет плохо — говори Санеку. Он выведет.»

Он ушёл, оставив её наедине с грохотом трибун и собственными мыслями. Она сидела, обхватив себя руками в его большом свитере, и слушала. Сквозь шум она улавливала знакомые звуки — резкие выдохи, хлопки перчаток по лапам, низкий голос тренера. Он был рядом. За стеной. И готовился к бою, зная, что она здесь.

В раздевалке Макс был воплощением контролируемой энергии. Он не метался. Он делал всё медленно, осознанно. Растяжка. Бинтовка рук тренером. Каждый слой бинта ложился ровно, как броня. Он смотрел в одну точку на стене, но видел не её. Он видел её лицо в полумраке её комнаты, её руку на своей щеке. Он слышал её шёпот: «За тебя».

«Ты сегодня тихий, Волков, — заметил старый тренер, Валерий, завязывая последний узел. — Голова не болит?»

«Голова чиста, Валерьич, — ответил Макс, поднимаясь. Он сделал несколько пробных ударов в воздух. Тело отзывалось идеально — послушно, мощно, без намёка на вчерашнюю усталость. — Просто всё на своих местах.»

В его голове не было места сомнениям или ярости. Была холодная, алмазная уверенность. Он не выходил мстить миру. Он выходил… подтвердить. Подтвердить своё право быть здесь. Рядом с ней. Не как призрак из прошлого, а как сила в настоящем. Каждый удар сегодня будет нести в себе не боль, а обещание. Обещание защиты. Обещание того, что он больше не сбежит.

И вот настал момент. Дежурный бой закончился. Музыка в зале сменилась. Заиграла его музыка — не тяжёлый рок, а что-то ритмичное, пульсирующее, с нарастающим напряжением. Даня влетел в раздевалку: «Выход, братан!»

Макс стряхнул мантию. Он был в простых чёрных шортах, без лишних нашивок. Только его имя на спине. Он вышел в коридор и сделал то, чего никогда не делал перед боем — свернул не к выходу на ринг, а на два шага в сторону, к тому самому закутку.

Он появился перед ней внезапно, заполнив собой всё пространство. Эмма вздрогнула и подняла голову. Он стоял, залитый жёстким светом софитов из коридора, его тело блестело от разогревающей мази, лицо было непроницаемой маской бойца. Но его глаза… Его глаза искали и нашли её. И в них, на долю секунды, мелькнуло что-то человеческое. Нежность? Страх? Обещание?

Он ничего не сказал. Просто протянул сжатую в кулак руку в её сторону. Она, не раздумывая, подняла свою и дотронулась костяшками его перчатки до своих пальцев. Лёгкое, почти невесомое прикосновение.

«Не смотри, если будет страшно,» — прошептал он так тихо, что только она услышала.

«Я буду смотреть,» — так же тихо ответила она. — «Удачи.»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он кивнул, развернулся и пошёл за Даней и тренером навстречу рёву толпы.

Эмма вышла из-за ящиков и прислонилась к ограждению у самого выхода на арену. Сердце колотилось где-то в горле. Она видела, как он вышел на свет. Не как тогда, на том первом бою, — не как стихия, а как воплощённая воля. Он шёл с поднятой головой. Не кивая фанатам, не запугивая соперника. Он просто смотрел вперёд, на ринг, как на место работы, которую нужно сделать безупречно.

Рёв трибун обрушился на него, но он, казалось, не слышал его. Его взгляд был направлен внутрь. Или, может быть, туда, назад, в тот закуток, где она стояла, сжимая в кулаке тепло от прикосновения к его перчатке.

Он поднялся на ринг, перешагнул через канаты. Противник уже ждал его — молодой, голодный, агрессивно разминающийся. Рефери что-то говорил. Макс стоял неподвижно, слушая, его грудь медленно поднималась и опускалась.

Гонг.

Первый удар нанёс соперник — быстрый, разведывательный. Макс принял его на блок, даже не дрогнув. Его тело среагировало само — годами вымуштрованная механика. Он сделал шаг вперёд. Не бросился, а именно сделал шаг. И нанёс удар. Не самый сильный. Но точный. Невероятно точный. Прямой в голову.

Это был не удар ярости. Это был удар математической точности и холодной уверенности. Удар человека, который знает, за что и ради кого он бьёт.

Эмма, затаив дыхание, сжимала ограждение. Она не видела злобы на его лице. Она видела концентрацию. И где-то в глубине его глаз, в тот миг, когда он отступал после удачной серии, ей показалось, что он ищет её взгляд в толпе у ринга.

Она не отводила глаз. Страшно не было. Было… гордо. Горько и бесконечно гордо. Он дрался не как зверь, а как мастер. Он дрался за них. За их тихое перемирие в машине, за её прикосновение к щеке, за шанс, который они оба боялись назвать по имени. Он дрался, чтобы заслужить право на следующий раунд. Не на ринге. В их жизни.

И глядя на него, на этого сильного, израненного, несгибаемого мужчину, Эмма поняла одну простую вещь: она тоже уже не сможет уйти. Они связаны. Не болью прошлого, а этим хрупким, новым настоящим, которое они оба, сломленные и осторожные, пытались построить на пепле. И этот бой был его первым кирпичом в новом фундаменте. А её присутствие здесь — её кирпичом.

Она прошептала в грохот зала слова, которые он не мог услышать, но которые, казалось, висели в воздухе между ними: «Я здесь. Я смотрю. Возвращайся ко мне.»

17.

Бой был не яростным, а точен, как работа хирурга. Макс не гнался за нокаутом. Он методично, с леденящей холодностью, разбирал своего соперника по частям. Каждый удар был взвешен, каждое движение — часть продуманной стратегии. Он бил не в порыве эмоций, а словно решал сложное уравнение, где переменными были скорость, сила и дистанция. Его лицо под маской пота и следов вазелина было непроницаемо, только глаза, узкие щели сосредоточенности, выдавали адскую концентрацию.

Для Эммы мир сузился до размеров ринга. Шум трибун превратился в белый шум, море лиц слилось в одно пятно. Она видела только его. Его спину, напряжённые мышцы плеч под кожей, его ноги, танцующие на настиле с грацией, которой она у него никогда не замечала. Это был другой Макс. Не тот необузданный юнец, который лез на рожон, и не озлобленный зверь с того первого вечера. Это был мастер. И в этом мастерстве была невероятная, пугающая сила и… красота.

Она следила за каждым его движением, и в её памяти, как в старом кинопроекторе, начали всплывать кадры. Не те, болезненные, последних месяцев. А старые. Юношеские.

Она вспомнила его первый взрослый любительский турнир. Ему было восемнадцать. Она сидела на самых дешёвых местах, на галёрке, и кричала до хрипоты. Тогда он дрался с той же яростной самоотдачей, но было видно, как он борется с нервами, как его атаки порывисты. Она тогда нарисовала его в своём блокноте — не лицо, а динамику движения, размытые линии кулака.

Она вспомнила как он после победы, ещё в перчатках, пробивался сквозь толпу прямо к ней, подхватывал её на руки, кружил, и она смеялась, чувствуя запах его пота и железа, и это был самый счастливый запах на свете.

Теперь он не смотрел в толпу. Он был в своей зоне. Но когда в перерыве между раундами он отступал в угол, опускался на табурет и закидывал голову, чтобы тренер влил в него воду, его взгляд, скользнув по толпе, на долю секунды находил её у ограждения. Не улыбался. Не подмигивал. Просто встречал её взгляд. И в этой молчаливой точке контакта была целая вселенная. «Я здесь. Я вижу тебя. Я держусь».

В один из таких моментов к ней подошёл Марк, спортивный фотограф из её редакции, коллега, с которым они были на «вы», но который давно пытался перейти на более тёплые отношения. Он был в фотожилете, с двумя камерами на груди.

«Эмма, привет! Не ожидал тебя здесь увидеть, — крикнул он, перекрывая шум. Его взгляд оценивающе скользнул по её лицу, по огромному свитеру. — Болеешь за нашего? Знакомые?»

Она едва отвела взгляд от ринга. «Да. Знакомый.»

«Жёстко работает сегодня Волков, — присвистнул Марк, поднимая камеру и щёлкая в сторону ринга. — Совсем не похож на того грубияна, что был пару месяцев назад. Видно, что головой работает. А ты знаешь, я слышал байку, что он вернулся из-за какой-то девчонки. Промоутеры даже сливали, что у него «личные мотивы». Не ты ли та самая…»

Эмма резко повернулась к нему. Её усталость куда-то испарилась, глаза вспыхнули.

«Марк, — её голос прозвучал ледяно и чётко, перекрывая гам. — Сейчас не время и не место для твоих сплетен и намёков. Если хочешь работать — работай. Снимай. А мои личные мотивы останутся при мне. Понятно?»

Марк отшатнулся, удивлённый такой резкой реакцией от обычно сдержанной Эммы. Он поднял руки в mock-защите.

«Эй, полегче! Я просто…»

«Просто ничего, — перебила она, снова поворачиваясь к рингу, где Макс начинал очередную, сокрушительную по точности атаку. — Посмотри лучше, как профессионал работает. Может, научишься чему-то полезному, кроме как тыкать носом в чужие дела.»

Она сказала это, не глядя на него, вся её энергия, весь её фокус были снова там, на квадрате помоста. Марк, покраснев, пробормотал что-то невнятное и отступил, растворившись в толпе других фотографов.

Её сердце колотилось уже не только от волнения за бой. От собственной дерзости. Она только что защитила его. Не физически, а словесно. Отгородила их хрупкий, новый мир от постороннего любопытства. И это чувство — чувство защиты чего-то дорогого и своего — было новым и пьянящим.

В этот момент на ринге произошло то, чего все ждали. Макс, до этого словно выжидавший, провёл молниеносную комбинацию: джеб в корпус, отвлекающий удар, и мощнейший правый боковой в челюсть. Противник, уже измотанный и деморализованный этой холодной, методичной работой, не успел среагировать. Его колени подкосились, он рухнул на настил.

Рефери начал отсчёт.

И тут Макс сделал то, чего от него никто не ожидал. Он не пошёл в нейтральный угол. Он не стал смотреть на поверженного соперника. Он развернулся и встал лицом к тому самому углу, где за ограждением стояла она. Он стоял, тяжело дыша, пар клубился от него в холодном воздухе арены. Его взгляд, ещё не остывший от боевого азарта, нашёл её. И в этот раз в его глазах была не просто констатация. Там было вопрошание. Обращение. Я сделал это. Для нас. Ты видела?

Эмма не могла выдержать этого взгляда. Она не кричала, не прыгала. Она просто подняла руку, сжатую в кулак, и прижала его к своему сердцу. Потом медленно, очень медленно, разжала ладонь и протянула её в его сторону, открытой. Жест был странным, интимным, непонятным для посторонних. Но он понял.

Он кивнул. Один раз. Резко. Гонг прозвучал, объявляя победу техническим нокаутом. Тренер и Даня ворвались на ринг, обнимая его. Но его первое, инстинктивное движение было — снова посмотреть на неё.

Она откинулась на ограждение, чувствуя, как дрожь пробегает по всему телу. Это была не лихорадка. Это было что-то другое. Что-то давно забытое, похороненное под слоями льда. Это было возрождение. Возрождение не их любви — та была слишком изранена, чтобы воскреснуть в прежнем виде. Это было возрождение связи. Глубокой, неразрывной, первобытной связи, которая оказалась прочнее боли, разлуки и смерти их ребёнка.

Она смотрела, как его уводят с ринга, как на него направляют камеры. Но он шёл, игнорируя их, его голова была повёрнута в её сторону, пока толпа не скрыла его из виду.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эмма закрыла глаза. В ушах ещё стоял рёв, но внутри была оглушительная тишина и одно-единственное знание: всё, что было между ними раньше, — первая любовь, страсть, боль, предательство — было лишь прелюдией. Настоящая история только начиналась. И начиналась она не со слов, а с взгляда через шумный зал, с её открытой ладони и его безмолвного вопроса, на который у неё уже был ответ. Где-то глубоко внутри, подо льдом, который она так лелеяла, снова забился источник тепла. И он носил его имя.

18.

Победу объявили официально. Имя «Макс «Тень» Волков» гремело под сводами арены, подхваченное тысячами голосов. Для него это был уже не просто рёв — это был гулкий фон, на котором проступал лишь один звук: стук её сердца, который он почти физически слышал там, у ограждения.

Его вытащили на пресс-конференцию сразу после боя, не дав даже толком отдышаться. Он стоял под слепящими софитами, микрофоны тыкались в его лицо, как клювы голодных птиц. Синяк под глазом начинал распухать, ссадина на скуле сочилась, но он стоял прямо, спокойный, будто только что вышел на прогулку, а не из бойни.

«Макс, впечатляющая победа! Вы сменили стиль, сегодня вы были точны, как часы. Это новая стратегия?»

«Нет. Это осознанная необходимость. Иногда сила — не в том, чтобы бить сильнее всех, а в том, чтобы бить точно в цель.»

«Вы вышли с поднятой головой и, кажется, с какой-то особой мотивацией. Это правда, что вы вернулись в большой спорт ради того, чтобы что-то доказать определённому человеку?»

Вопрос, которого он ждал. Воздух в пресс-зоне на мгновение застыл. Макс посмотрел прямо в объектив главной камеры, а потом медленно перевёл взгляд в сторону, туда, где в полумраке за ограждением должна была стоять она.

«Я вернулся, чтобы разобраться с незаконченными делами. Со всеми. И спортивными, и… личными. Сегодня был шаг вперёд в первом. О втором… — он сделал маленькую, едва заметную паузу, — я сделаю заявление позже. Когда буду готов. И когда тот человек будет готов услышать.»

Он говорил не для прессы. Он говорил для неё. Чтобы она знала: публичное признание, если оно будет, будет только тогда, когда она сама этого захочет.

«Значит, слухи о женщине в вашей жизни правдивы?»

«В моей жизни всегда была и есть только одна женщина, — сказал он ровно, и в его голосе прозвучала сталь, не оставляющая сомнений. — Всё остальное — не вашего ума дело.»

На этом он закончил, кивнул, и охранники оградили его от дальнейших вопросов. Он ушёл в сторону раздевалок, оставив за спиной гул недоумения, восхищения и новых сплетен.

---

Эмма слышала его ответы, доносившиеся через динамики. Слова «одна женщина» ударили её в солнечное сплетение, заставив сжаться внутри. Она стояла в том же закутке, опираясь о холодный бетон ограждения, и чувствовала себя снова семнадцатилетней. Той самой, которая ждала его после боёв, вся переполненная гордостью, страхом и безумной влюблённостью. Только теперь к этому коктейлю добавилась горечь прожитых лет и сладковатый привкус надежды, которую она всё ещё боялась назвать по имени.

Он появился в проходе, идущем от пресс-зоны к раздевалкам. Толпа фанатов и журналистов пыталась прорваться к нему, но его команда создала живой коридор. Он шёл, не обращая внимания на выкрики, его взгляд сканировал пространство. И снова нашёл её.

Когда он подошёл, за ним, как тень, следовали Даня, тренер и врач. Угол был тесноват для всех. Макс остановился прямо перед ней, и на его разгорячённом, избитом лице она увидела не усталость победителя, а напряжённое внимание.

«Кто подходил к тебе во время боя?» — спросил он без предисловий, голос низкий, почти рычащий. — «Я видел. Мужик с камерами.»

Эмма, удивлённая резкостью, моргнула.

«Это… Марк. Коллега. Фотограф. Просто поздоровался.»

«Он тебя чем-то задел? — Макс не отводил пристального взгляда. — У тебя было лицо… как тогда, когда ты злишься.»

«Нет, ничего, — она покачала головой, но почувствовала, как тепло разливается по груди от того, что он заметил, увидел её даже посреди боя. — Просто… влез не в своё дело. Я сама с ним разобралась.»

Макс изучал её лицо ещё секунду, как бы проверяя правдивость её слов. Потом что-то в его напряжённой позе расслабилось. Он вздохнул, и из этого вздоха вышла вся накопленная за бой ярость и концентрация. И тогда он сделал то, чего не делал с того дня в её квартире, когда она сжигала коробку.

Он шагнул вперёд и обнял её. Нежно, но крепко. Его огромные, забинтованные руки охватили её спину, прижали к своей груди, мокрой от пота, горячей и невероятно живой. Она уткнулась лицом в его шею, в соль его кожи, и зажмурилась. Весь шум, весь гам, весь мир остался за пределами этого объятия. Здесь было только тяжёлое, ровное биение его сердца под её ухом и запах — смесь крови, пота, железа и чего-то неуловимо родного.

«Я так боялся, что тебе станет плохо, пока я там, — прошептал он ей в волосы, и его голос срывался. — Что ты уйдёшь. Что это снова сон.»

«Я никуда не ушла, — её собственный голос прозвучал приглушённо в его плече. — Я смотрела. Каждый твой удар. Ты был… великолепен.»

Он крепче прижал её к себе, и в этом движении была вся благодарность, всё облегчение, вся невысказанная любовь.

«Ой-ой-ой, — раздался сбоку насмешливый голос Дани. — Публичные нежности. Это уже сильнее, чем любой правый хук, братан. Народ ещё не разошёлся, а вы тут историю пишете.»

Макс не отпускал её, только повернул голову, бросив другу убийственный взгляд. «Заткнись, Даня.»

«Да я что, я ничего, — тот развёл руками, но ухмылка не сходила с его лица. Он перевёл взгляд на Эмму. — Ну что, Ледышка, оттаяла окончательно? Готовься, теперь он тебя этой хваткой до конца жизни не отпустит.»

Эмма, краснея, но не смущаясь, осторожно высвободилась из объятий. Её руки всё ещё лежали на его груди. Она посмотрела на его лицо — на синяк, на ссадину, на разбитую губу.

«Сиди, — приказала она ему мягко, указывая на ящик. — Нужно обработать.»

Макс, покорный, сел. Эмма взяла со столика чистую мокрую тряпку, которую приготовил врач. Она окунула её в таз с прохладной водой, отжала и, встав перед ним, осторожно, с невероятной концентрацией, начала протирать ссадину на его скуле. Её движения были неторопливыми, точными. Она сдувала невидимые соринки, промакивала кровь. Потом перешла к разбитой губе.

Он сидел неподвижно, запрокинув голову, и смотрел на неё. Его взгляд, обычно такой тяжёлый и нечитаемый, был теперь открыт, полон такого безмерного доверия и преклонения, что у неё задрожали пальцы. Она делала то, что делала когда-то, много лет назад, после его первых драк. Только теперь в её прикосновениях не было юношеской восторженности — была нежность взрослой женщины, знающей цену и боли, и заботе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Даня, наблюдавший за этой сценой, присвистнул.

«Ну всё, — сказал он тренеру. — Ставлю на то, что следующий бой он выиграет ещё быстрее. У него теперь есть личный врач с магическими руками.»

Макс не отреагировал на подколку. Он просто смотрел на Эмму, и в его глазах было всё: благодарность за её присутствие, боль за прошлое, и та самая надежда, которую он теперь носил в себе не как слабость, а как самую главную силу.

«Всё, — наконец сказала она, откладывая тряпку. — Почти как новенький.»

«Не как новенький, — тихо поправил он, беря её руку и прижимая ладонь к своей щеке, к той самой, только что обработанной ссадине. — Лучше. Потому что ты здесь.»

Они смотрели друг на друга, и в этот момент все слова были лишними. Бой был выигран. Следующий раунд их собственной, сложной, болезненной истории был открыт. Но теперь они выходили на него не как противники, а как партнёры. С синяками, со шрамами, с невысказанным прошлым. Но вместе. И в этом «вместе» была вся возможная победа.

19.

Тишина в её студии после грохота арены была оглушительной. Они вошли, и дверь закрылась, отсекая внешний мир. Здесь пахло её духами, красками и тишиной. Макс остановился посреди комнаты, казался неловким и слишком большим для этого пространства.

«Садись, — сказала Эмма, указывая на табурет у кухонной стойки. — Дай посмотреть на эти синяки при нормальном свете.»

Он повиновался, скинул куртку. Под ней была простая серая футболка, прилипшая к телу в некоторых местах от пота. Она принесла аптечку, поставила на стойку.

«Сними футболку, — попросила она деловым тоном, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Иначе всё размажем.»

Макс медленно, с лёгким усилием из-за усталых мышц, стянул футболку через голову и отбросил её на стул. Воздух в комнате будто сгустился.

Эмма замерла с тюбиком мази в руке. Она видела его тело на ринге, в движении, но сейчас он был неподвижен, и это позволило рассмотреть всё в деталях. Это была не просто атлетическая фигура. Это была карта сражений.

Рельефные, мощные мышцы плеч и груди были испещрены шрамами. Небольшими, белыми — следы от рассечений. Небольшая вмятина на ребре — вероятно, старый перелом. Тёмные пятна свежих синяков от сегодняшних ударов уже начинали расцветать жёлто-фиолетовыми разводами на его боку и предплечье. Но больше всего её поразил большой, неровный шрам, тянувшийся по диагонали через весь торс, от левого плеча почти до правого бедра. Старый, грубый, будто от чего-то большего, чем удар перчаткой.

«Что это?» — вырвалось у неё, и её пальцы сами потянулись к этому шраму, но остановились в сантиметре от кожи.

Макс посмотрел туда, куда она смотрела.

«Памятка из прошлой жизни. Не в боксе. Там, за границей. Попал в небольшую… переделку. Осколок стекла. — Он сказал это так просто, будто речь шла о порезе во время готовки. — Зажило. Неудобств не доставляет.»

Он говорил о своём теле как об инструменте, о машине, на которой ездил по очень плохим дорогам. В каждом шраме была история, которую он, вероятно, никогда не расскажет до конца. И эта молчаливая выставка его боли и выживания тронула её сильнее любых слов.

«Тебе… должно быть, было очень больно, — прошептала она, наконец касаясь шрама кончиками пальцев. Кожа под ними была горячей и живой.**

«Физическая боль — она понятна. Она приходит и уходит, — он не отводил взгляда от её лица, следя за каждой её эмоцией. — Хуже, когда болит внутри. И не знаешь, чем её лечить.»

Её пальцы медленно скользнули со шрама на свежий, тёплый синяк на его ребре. Она выдавила немного охлаждающей мази и начала втирать её лёгкими, круговыми движениями. Он вздрогнул от прикосновения и прохлады геля, но не отстранился. Наоборот, его тело будто потянулось к её руке.

Она работала молча, сосредоточенно, переходя от одного синяка к другому. Каждое прикосновение было осторожным, почти благоговейным. Она залечивала его сегодняшние раны, в то время как его старые шрамы беззвучно кричали ей о годах разлуки. Это была интимность нового уровня — не сексуальная, а врачебная, заботливая. И от этого она становилась ещё более опасной.

Когда она добралась до синяка на его плече, её руки оказались почти в объятиях. Она стояла между его коленями, её дыхание смешивалось с его. Он сидел неподвижно, позволяя ей делать что угодно, но его взгляд, тяжёлый и тёмный, приковывал её к себе.

«Эмма, — его голос прозвучал низко, хрипло. — Ты больше не дрожишь, когда касаешься меня.»

Она замерла, подняла на него глаза. «Я не дрожала.»

«Дрожала. В машине тогда. И в тот день в кафе. Как будто боялась, что я обожгу. А сейчас…»

Он не договорил. Он видел разницу. Раньше её прикосновения были вымученными, её тело — напряжённым. Сейчас, хоть и осторожно, она была вовлечена. Её пальцы изучали его не как что-то чужое и опасное, а как что-то своё, требующее заботы.

Химия, тихая и могущественная, витала в воздухе, сгущаясь с каждой секундой. Она чувствовала исходящий от него жар, запах его кожи, смешанный с мазью. Видела, как напрягаются мышцы его живота под её ладонью. Её собственное дыхание участилось.

Она закончила втирать мазь, но не убрала руку. Ладонь лежала на его плече, на границе синяка и здоровой кожи. Их взгляды были сплетены в тугой узел, в котором смешались боль прошлого, нежность настоящего и давно забытое, но не умершее влечение.

Макс медленно поднял руку и накрыл её ладонь своей. Его пальцы, большие и шершавые, с ещё забинтованными костяшками, сомкнулись над её кистью.

«Ледышка, — прошептал он, и в этом имени теперь не было упрёка, а было что-то вроде мольбы. — Что мы делаем?»

Она не знала, что ответить. Разум подсказывал: остановись, это слишком быстро, слишком опасно. Но всё её тело, каждая клетка, кричали обратное. Оно помнило его. Помнило эту близость, этот жар, эту всепоглощающую силу, с которой он когда-то заполнял её мир.

Она не отстранилась. Наоборот, её свободная рука поднялась и коснулась его лица, провела по щеке, по линии скулы, где ещё не высохли следы её заботы.

«Я не знаю, — честно призналась она. — Но я знаю, что не хочу, чтобы ты сейчас ушёл.»

Это было всё, что ему нужно было услышать. Его руки скользнули к её талии и потянули её ближе, пока она не встала вплотную к нему, между его колен. Он был так близко, что она чувствовала каждый его вдох.

Их лбы соприкоснулись. Он не целовал её сразу. Он просто дышал на неё, давая ей последний шанс отступить.

«Я испорчу всё, — прошептал он ей в губы. — Я всегда всё порчу.»

«Тогда давай испортим это вместе, — выдохнула она в ответ, и это было похоже на капитуляцию и на победу одновременно. — На этот раз — вместе.»

Их губы встретились. Сначала осторожно, испытующе, как будто проверяя, осталось ли что-то от той старой магии. А потом… потом магия вспыхнула с новой, взрывной силой. Это не был поцелуй ностальгии. Это был поцелуй здесь и сейчас. Поцелуй двух выживших, нашедших друг друга в руинах. В нём была горечь прошлого, солёный привкус сегодняшнего пота и крови, и сладкая, неистовая надежда на будущее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Его руки скользнули под её свитер, коснулись кожи на её спине, и она вздрогнула уже не от страха, а от нахлынувшего желания. Она вцепилась пальцами в его волосы, прижимаясь к нему, растворяясь в этом поцелуе, в этом прикосновении, в этом мужчине, который был и её самой большой болью, и единственным противоядием от неё.

Страсть, долго тлевшая под слоями льда, обиды и осторожности, воспламенилась мгновенно. Она не сжигала — она очищала. Смывая последние сомнения, последние барьеры. В этой маленькой студии, среди её рисунков и его шрамов, прошлое и настоящее сплелись в одно целое, и будущее, пугающее и манящее, начиналось прямо сейчас, с этого поцелуя, с этого прикосновения, с этой тихой капитуляции перед неизбежным — перед тем, что их связь была сильнее любой боли, сильнее любой разлуки. Сильнее их самих.

20.

Солнце пробивалось сквозь полупрозрачные занавески, разрезая полумрак студии золотыми полосами. Макс проснулся задолго до будильника. Инстинкт — годы тренировок в одни и те же часы. Первое, что он почувствовал, — тепло её тела вдоль своей стороны, вес её руки, небрежно перекинутой через его живот.

Он не шевелился, боясь нарушить этот хрупкий момент. Повернув голову на подушке, он смотрел на неё. Эмма спала на боку, повернувшись к нему. Её тёмные ресницы лежали на щеках тенями, губы были слегка приоткрыты. Выражение лица — беззаботное, спокойное, каким он не видел его, наверное, с тех самых юных лет. В свете утра она казалась невероятно молодой и уязвимой. И невероятно своей.

Мысли текли медленно, без привычного грохота самобичевания.

Она здесь. Со мной. Не убежала среди ночи. Не пожалела.

Это было чудо, простое и немыслимое. Его рука, лежавшая поверх её руки на его животе, сжалась, словно проверяя реальность. Реальность была тёплой, мягкой и дышащей.

Он вспоминал вчерашнюю ночь. Нежность, смешанную с яростью желания, будто они пытались за одну ночь наверстать все потерянные годы. Но это было не так. Это было что-то новое. Более взрослое, более осознанное, но от этого не менее всепоглощающее. Каждое её прикосновение было и исцелением, и обещанием. А её глаза, когда она смотрела на него в полумраке… в них не было страха. Было доверие. И это доверие было страшнее и ценнее любой страсти.

Я разрушу это. Как всегда. Старая, знакомая мысль-призрак попыталась поднять голову. Но он тут же её задавил. Нет. Не на этот раз. Он будет беречь этот хрупкий мир, что они построили за одну ночь, как святыню. Даже если для этого придётся снова научиться дышать по-новому.

Он лежал и просто смотрел, залипая, как подросток. Заметил, как солнечный луч медленно ползёт по её щеке, к виску. Через десять минут она зашевелилась. Сначала губы, потом ноздри. Она глубоко, сладко вздохнула, потянулась всем телом, выгибая спину, как кошка. Её глаза медленно открылись, ещё мутные ото сна. Она потёрла их кулачком, зевнула и… только тут её взгляд сфокусировался на нём. На его открытых, наблюдающих глазах.

Эмма замерла на долю секунды. Потом её щёки покрылись лёгким румянцем, и она с визгом — не испуганным, а смущённым — нырнула под одеяло, натянув его себе на голову.

Из-под одеяла донёсся её приглушённый голос: «Ты долго смотрел?»

Макс усмехнулся, впервые за это утро. «Примерно десять лет. Или десять минут. Неважно. Оно того стоило.»

Одеяло приподнялось, и оттуда показался один её глаз. «Это нечестно. Я сейчас выгляжу как…»

«Как самая красивая женщина на свете, которая только что проснулась в моей постели, — закончил он за неё, голос его был хриплым от сна и непривычной нежности. — И я не променял бы этот вид ни на одну свою победу.»

Она медпенно вылезла из укрытия, всё ещё красная. «Ты стал романтиком, Волков?»

«Нет. Просто говорю, что вижу.» Он потянулся и поцеловал её в лоб. «Доброе утро, Ледышка.»

---

Позже, собравшись и позавтракав молчаливым, но комфортным молчанием, Макс взял её за руку.

«Пойдём, я кое-что хочу тебе показать.»

«Ещё одну татуировку? — пошутила она, но в её глазах было любопытство.**

«Что-то получше.»

Он привёл её в невзрачное кирпичное здание на старой промзоне. Вывеска была скромная, самодельная, из кованого металла: «УДАР СУДЬБЫ». Под ней мелким шрифтом: «Бокс. Восстановление. Характер.»

«Это… твой зал?» — Эмма смотрела на вывеску с широко открытыми глазами.

«Наш, — поправил он, толкая тяжёлую дверь. — Я вложил в него почти все, что заработал за последние бои. И ещё немного… старых долгов отца превратил в инвестиции.»

Внутри пахло старым деревлом, потом, кожей и… жизнью. Это был не стерильный, блестящий фитнес-клуб. Это была настоящая, живая кузница. Два ринга, несколько тяжёлых мешков, груды снарядов. И люди. Несколько подростков отрабатывали удары на лапах с суровым на вид тренером. Пара взрослых мужчин работала со штангой в углу. И в самом центре, раздавая указания, стоял Даня.

Увидев их, Даня прервался и широко ухмыльнулся.

«Ну вот и наш чемпион пожаловал! И… ого! С живым талисманом! Привет, Эм! Вижу, наш боевой конь вчера не только на ринге отличился, коль ты его сюда приволокла — сам бы он ни за что не пришёл в таком придурковато-счастливом виде.»

Эмма засмеялась, а Макс только покосился на друга.

«Даня, заткнись, а то сейчас на спарринг позову.»

«Ой, боюсь-боюсь, — тот сделал преувеличенно-испуганное лицо и подошёл ближе, кивая Эмме. — Ну как ты его терпишь? Он, наверное, утром тоже строит эти свои каменные рожи и молчит?»

«Он утром… очень внимательный наблюдатель, — улыбнулась Эмма, чувствуя, как её смущение тает в этой простой, мужской атмосфере.**

Даня закатил глаза. «Наблюдатель. Ясно. То есть пялился, как ты спишь. Романтика, блин. Ну ладно, раз уж ты здесь, официально представляю: это не просто качалка. Это «Удар Судьбы». Приют для ушибленных душ и тел. Вот, — он махнул рукой на подростков, — эти пацаны — со сложными историями. Кто-то с улицы, кого-то школа направила. Мы их тут не только бить учим. Учим держать удар. В прямом и переносном.»

Один из парней, коренастый, с нагловатым взглядом, оторвался от мешка.

«Макс, это та самая, про которую ты…»

«Вань, иди работай, — мягко, но твёрдо оборвал его Макс, и в его голосе прозвучала непривычная для Эммы нота — тренерская, отеческая. — Потом познакомитесь.»

Парень смущённо кивнул и вернулся к ударам. Эмма смотрела на Макса. Здесь он был другим. Не боксёром, не изгоем, не виноватым влюблённым. Он был… хозяином. Точкой опоры. Его уважали. И он отдавал этому месту какую-то часть своей души, которую не отдавал никому и ничему.

«Нравится?» — спросил он её тихо, пока Даня отчитывал кого-то за плохую стойку.

«Очень, — она прошептала в ответ, сжимая его руку. — Это… это и есть ты настоящий, да?»

Он пожал плечами, но в его глазах вспыхнуло что-то теплое. «Здесь я пытаюсь исправить то, что сам когда-то сломал. Не у всех, — он кивнул в сторону подростков, — есть шанс на вторую жизнь. Я стараюсь его дать.»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Даня, закончив с подопечным, вернулся к ним.

«Ну что, Ледышка, теперь ты в курсе семейного бизнеса. Теперь будешь у нас главным по моральной поддержке и по… наблюдению за спящими чемпионами.» Он подмигнул.

«Даня, я тебя на ринг вызову, честное слово, — зарычал Макс, но без злобы.**

«Видишь, видишь, какая агрессия! — с комичным ужасом воскликнул Даня, хватая Эмму за рукав. — Спасай! Только ты можешь нас от него защитить!»

Эмма рассмеялась, настоящим, лёгким смехом, который эхом разнёсся по залу. Несколько парней обернулись и ухмыльнулись. Макс смотрел на неё, на её смеющееся лицо, на то, как она вписалась в его мир, его настоящий мир, как будто всегда здесь и была. И в этот момент он понял: вот оно. То самое «кое-что», что он хотел ей показать. Не стены и не мешки. А своё место в мире. Место, где он был нужен. И куда он теперь мог привести её, не боясь, что она сбежит.

Он обнял её за плечи, притянул к себе и громко, на весь зал, сказал:

«Всем слушать! Это Эмма. Она здесь — главная. Её слово — закон. Особенно для Дани.»

В зале раздался смех, одобрительные возгласы, кто-то хлопнул в ладоши. Эмма, покраснев, но сияя, прижалась к нему. Она смотрела на эти простые, честные лица, на этот зал, пропитанный потом и надеждой, и чувствовала что-то невероятно важное: она не просто вернулась в жизнь Макса. Она нашла своё место в его новом мире. И этот мир принимал её с распростёртыми объятиями и дурацкими шутками Дани. Что могло быть лучше?

21.

Атмосфера в зале была заряжена братской, почти семейной энергией. Эмма, сидя на старом ящике у стены с блокнотом в руках, ловила карандашом динамику: резкие тени от подвесных ламп, напряжённые спины парней у мешков, грацию Макса, который показывал комбинацию на лапах тренеру Валеричу. Она рисовала не лицо, а движение — схематично, линиями, передавая самую суть: мощь, сконцентрированную в плече, упругость ног, готовых к взрывному толчку.

Внезапно в этой гармонии звуков — стук перчаток, тяжёлое дыхание, команды — резко врезалась вибрация телефона Макса, лежащего на скамейке. Он закончил комбинацию, снял лапу и, кивнув тренеру, отошёл в дальний угол зала, где было тише. Его лицо, мгновение назад сосредоточенное и спокойное, стало внимательным и настороженным.

Эмма отложила карандаш. Она видела, как он поднёс телефон к уху, как его плечи напряглись почти незаметно, как он коротко, отрывисто отвечал. Это был не разговор с Даней или тренером. Это был деловой, жёсткий диалог. Длился он не больше двух минут. Макс бросил в трубку последнюю фразу, звучавшую как холодное «Понял», и положил телефон в карман. Он постоял секунду, глядя в стену, потом провёл рукой по лицу, смахнув невидимую пыль, и вернулся в центр зала. Но что-то изменилось. В его осанке появилась едва уловимая скованность, а в глазах, когда они мельком встретились с её взглядом, промелькнула тень — не тревоги, а скорее, досадливого раздражения.

Он подозвал Данию жестом. Тот, только что дразнившей одного из подростков, мгновенно сменил выражение лица на серьёзное и подошёл.

«Что, братан?» — спросил Даня тихо, отводя его чуть в сторону, но так, что Эмма всё равно могла разглядеть их лица.

«Звонил Лопатин. Через своего «Бухгалтера», — Макс говорил сквозь зубы, не глядя на друга. — Поздравления по случаю победы, конечно. И «дельные советы» насчёт подготовки к полуфиналу.»

Даня хмыкнул. «Какие, например?»

«Что мне нужен «правильный образ». Что публика любит не только победителей, но и… драму. Намёкнул, что история с «возвращением к первой любви» — хороший ход, но её нужно «раскрутить». Предложил пару совместных интервью. Фотосессию. Чтобы были «правильные эмоции». — Голос Макса был плоским, но в нём булькала ярость. — Сказал, это повысит ставки на бой и его личный интерес как промоутера.»

«А ты?» — Даня смотрел на него внимательно.

«Я сказал, что подумаю. А сам подумал, чтобы он шёл к чёрту. Эмма — не часть шоу. Не часть его контракта.»

«Он так не считает, — вздохнул Даня. — Если он вложил в тебя деньги и репутацию, он считает, что вложил и во всё, что связано с тобой. Это опасно, Макс. Он не Пол, чтобы с ним можно было договориться угрозами. У него система.»

«Я знаю, — Макс сжал кулаки. — Поэтому сказал, что подумаю. Чтобы не рвать мосты до боя. Но после… после мы с ним поговорим по-другому.»

Он бросил взгляд на Эмму, которая тут же сделала вид, что углубилась в рисунок. Он видел её настороженность. Даня последовал за его взглядом.

«Она в курсе?»

«Нет. И не будет. Не сейчас. Ей и так хватило.»

Макс развернулся и громко хлопнул в ладоши, его голос, властный и чёткий, раскатился по залу:

«ВСЕ! Сбор у ринга! Полуфинал через два дня. Сегодня работаем на выносливость и тактику. Я покажу, как бить того левшу из «Стальных Перчаток». Вань, принеси доску!»

Тень промоутера осталась в углу. На первый план вышла работа. Все, включая Эмм, которая забыла про рисунок, собрались вокруг ринга. Макс, уже без перчаток, только в бинтах, встал в центре. Он был в своей стихии.

«Запомните, — его голос был спокоен и лёгок, как у профессора, читающего лекцию. — Левша — это не просто зеркало. Это другая геометрия. Его сильная рука — вот здесь. — Он постучал себя по правому боку. — И он будет пытаться закрутить вас, чтобы бить сюда. Ваша задача — не дать. Держите дистанцию вот так. Нога всегда здесь. И бейте не в голову сначала. Бейте сюда, в печень. У левши она открыта, как витрина магазина.»

Он показывал движения медленно, преувеличенно, чтобы все поняли. Потом ускорился, и его тело превратилось в смертоносный, отточенный механизм. Удары свистели в воздухе, быстрые и резкие, как выстрелы. Он не просто объяснял, он воплощал знание. Эмма снова схватила карандаш. Она рисовала уже не просто стойку. Она пыталась уловить саму суть его мастерства — расчёт в глазах, микросмещение веса, работу мышц спины перед ударом. Это был не боксёр-зверь. Это был стратег, полководец на поле боя размером шесть на шесть метров.

«Ты, — он указал на одного из взрослых бойцов, — выходи ко мне. Покажи, как будешь действовать.»

Начался спарринг. Макс работал в полсилы, но его контроль был абсолютен. Он пропускал удары, ловил их, комментировал, направлял. Эмма смотрела, заворожённая. Он отдавался этому полностью. Здесь, в этом зале, с этими людьми, он был свободен. Здесь не было промоутеров с их «правильным образом», не было прошлых травм. Было только настоящее ремесло и люди, которые в него верили.

После тренировки, когда все разошлись, мокрые и довольные, Макс подошёл к ней. Он был весь в поту, дышал тяжело, но улыбался той самой, редкой, лёгкой улыбкой.

«Что, испугалась, когда я на того парня наезжал?» — спросил он, садясь рядом на ящик.

«Нет, — она покачала головой, закрывая блокнот. — Я поняла. Ты не учил его драться. Ты учил его думать.»

«Думать в ринге — это самое важное. И вне его, — он посмотрел на неё пристально. — Ты всё видела. И про звонок.»

Это было не вопрос. Она кивнула.

«Это проблемы?»

«Не твои, — он твёрдо сказал. — Мои. И я их решу. Ты не часть этого цирка. Обещаю.»

«А если я захочу быть частью? — тихо спросила она. — Не цирка. А твоей жизни. Со всеми звонками и промоутерами.»

Он взял её руку, перепачканную графитом, и поднёс к своим губам.

«Ты и так её часть. Самую важную. Но я не пущу к тебе эту грязь. Никогда. За это я и дерусь. За право оставить для нас с тобой чистое место. Даже если вокруг всё в дерьме.»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он говорил это с такой простой, грубой убеждённостью, что спорить было невозможно. Она прижалась к его мокрому плечу, слушая, как его сердце успокаивается после нагрузки. Через два дня — бой. Бой не только за выход в финал. Бой за их право быть вместе на своих условиях. И глядя на него сейчас, на этого уставшего, сильного, упрямого мужчину, она верила, что он выиграет. Потому что теперь у него была не просто цель. У него было то, что нужно защищать. И это делало его сильнее любого промоутера на свете.

22.

Два дня пролетели в напряжённой, почти невесомой тишине. Макс тренировался, но его концентрация была иной — более острой, более внутренней. Он не делился с Эммой деталями разговора с Лопатиным, но она чувствовала тень, лежащую на нём. Он стал молчаливее, его прикосновения, оставаясь нежными, несли в себе оттенок собственничества, как будто он мысленно огораживал её колючей проволокой от всего внешнего мира.

Накануне полуфинала вечером, когда они сидели в его квартире (она почти переехала, её вещи мирно соседствовали с его спартанским бытом), зазвонил телефон Макса. Он взглянул на экран, и его лицо стало каменным. «Лопатин», — коротко бросил он, вставая и уходя на балкон, несмотря на прохладу.

Эмма не выдержала. Она встала и прислушалась, приоткрыв дверь на балкон лишь на сантиметр.

«...понимаю, Сергей Петрович. Цифры впечатляют, — голос Макса был гладким, дипломатичным, что звучало от него неестественно. — Но, как я уже говорил, личное — остаётся личным. Нет, я не отказываюсь от сотрудничества. Я предлагаю другой ракурс. История не о «любви на ринге». История о втором шансе. Обе — и в спорте, и в жизни. Это... благороднее.»

Пауза. Эмма слышала, как он закуривает.

«Фотосессию в зале — возможна. Но без нас двоих в кадре вместе. Только я. И мои ребята. Чтобы показать, ради чего, — ещё пауза, более долгая. — Ага. Понял. «Обсудим после полуфинала». Да. Я буду готов.»

Он бросил окурок вниз и резко развернулся, почти столкнувшись с ней в дверном проёме. Он не удивился, что она подслушивала. В его глазах читалась усталость от этой игры.

«Ты всё слышала.»

«Он давит, да?»

«Давит — не то слово. Он предлагает «партнёрство». Говорит, что моя история с тобой — это «золотая жила» для пиара. Что мы можем «заработать на сантиментах» вдвое больше. А если я откажусь... — Макс усмехнулся беззвучно. — Ну, он не стал угрожать прямо. Но дал понять, что его поддержка на пути к титулу — вещь переменная.»

«Что будем делать?» — спросила она, глядя прямо на него.

«Мы? Мы ничего. Я буду драться. И выиграю. А потом сяду с ним и объясню, что наше сотрудничество заканчивается ровно там, где начинается твоя личная жизнь. — Он взял её за подбородок. — Но для этого мне нужно завтра выйти и не просто победить. Мне нужно уничтожить. Чтобы моя победа была настолько безусловной, чтобы даже Лопатин не посмел ставить мне условия.»

Она видела в его глазах ту самую холодную ярость, которая когда-то пугала её. Но теперь она понимала её источник. Это был не гнев ради гнева. Это была ярость защиты.

«Ты же не... не будешь калечить его?» — вырвалось у неё.

Макс покачал головой. «Нет. Я просто заберу у него всё, за что он держится: уверенность, тактику, волю. Я оставлю его пустой оболочкой на ринге. Чтобы все увидели разницу между бойцом Лопатина и бойцом, который драться умеет.»

---

Утром дня боя атмосфера была электрической. Даня, обычно шутник, был сосредоточен и краток. Тренер Валерий молча бинтовал Максу руки, каждый слой — как заклинание. Эмма сидела на том же ящике в «Ударе Судьбы», но сегодня она не рисовала. Она просто смотрела, как он готовится, впитывая каждое его движение, каждый вздох.

Перед самым выходом Макс подошёл к ней. Он был уже в шортах, в мантии, его лицо — маска бойца. Но когда он взял её лицо в свои забинтованные ладони, маска дала трещину.

«Что бы ни случилось, что бы ни показали по телевизору или написали завтра в газетах — помни. Всё это шум. Единственное, что имеет значение, — это ты. И этот зал. И наше завтра. Я дерусь за наше завтра, Эмма. За наше право на тишину.»

Он поцеловал её, коротко и сильно, и развернулся, уходя навстречу рёву уже заполненной арены.

Бой был... не зрелищным. Он был безжалостным. С первых секунд Макс, обычно рассчитывающий, на этот раз пошёл вперёд, как танк. Его соперник, крепкий, техничный левша, был явно ошеломлён такой агрессией. Он пытался контратаковать, закрутить, но Макс бил сквозь его защиту, как будто видел его насквозь. Каждый удар был точен, как скальпель, и при этом невероятно мощный.

Это не была драка. Это была демонстрация превосходства. Макс не просто побеждал — он разбирал оппонента на запчасти, лишая его сначала инициативы, потом уверенности, потом воли. К третьему раунду в глазах противника читался уже только животный страх и недоумение. Он не понимал, что происходит. Почему его фирменные комбинации не работают? Почему каждый его удар попадает в пустоту или встречает сокрушительную встречу?

В углу ринга, среди своих, Макс был спокоен. Он пил воду, слушая короткие, чёткие указания тренера, и его взгляд был пустым, направленным внутрь себя. Но иногда, между раундами, его глаза на секунду находили в толпе Эмму. И в них не было ярости. Была лишь стальная решимость.

В четвёртом раунде Макс провёл серию ударов в корпус, заставив противника согнуться от боли, а потом — короткий, хлёсткий апперкот в челюсть. Тот рухнул. Не потерял сознание сразу, но подняться не смог. Рефери остановил бой.

Победа. Технический нокаут. Выйдя в финал, Макс даже не стал праздновать. Он лишь коротко поднял руку, кивнул трибунам и сразу направился к выходу с ринга, игнорируя попытки интервьюеров остановить его.

В раздевалке царило ликование, но сам Макс был мрачен. Он скинул перчатки, принял душ и, едва вытершись, взял свой телефон.

«Всё по плану, — сказал он, глядя на экран. — Теперь моя очередь ставить условия.»

Он имел в виду не соперника. Он имел в виду Лопатина. Полуфинал был выигран не только для выхода в финал. Он был выигран как козырь. Как доказательство того, что Макс Волков — не просто актив, а самодостаточная сила. И теперь он собирался поговорить с промоутером с позиции силы. Чтобы оградить свою жизнь, свою любовь от постороннего интереса.

Эмма, стоя в дверях раздевалки, смотрела на него. Он был победителем. Но в его победе не было радости. Была усталость воина, который знает, что главная битва — не на ринге, а за его пределами. И эта битва была ещё впереди.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

23.

Тишина в машине по дороге домой была другой. Не напряжённой, не неловкой. Она была насыщенной, как воздух после грозы. Макс сидел за рулём, его профиль освещён неоном ночного города. Правая рука лежала на рычаге КПП, левая — на её колене, большая, тёплая ладонь покрывала её маленькую руку полностью. Этот простой жест, этот немой контакт, говорил больше любых слов: я здесь. мы вместе. мы едем домой.

«Прямой эфир, — вдруг сказал он, не отрывая глаз от дороги. — Завтра утром. «Утренний раунд» на спортивном канале. Пригласили как героя полуфинала.»

Эмма почувствовала, как её пальцы под его ладонью непроизвольно сжались. «И... они будут спрашивать?»

«Обо всём. О бое. О прошлом. О будущем. О... личном. Ведущий — тот ещё стервятник. Любит ковыряться в ранах.» Его голос был ровным, но в нём слышалось лёгкое раздражение.

«А ты пойдёшь?»

«Придётся. Это часть игры. Часть того, чтобы не дать Лопатину повода сказать, что я «недостаточно медийный». — Он наконец посмотрел на неё, и в его взгляде промелькнула усталая усмешка. — Но я не буду танцевать под его дудку. У меня есть что сказать. И я скажу это по-своему.»

Он припарковался у дома. Не у её студии, не у своей старой квартиры. У той самой, в которую они постепенно перевозили её вещи. Их дом. Пока ещё неуютный, пахнущий свежей краской и новыми начинаниями.

Войдя внутрь, он первым делом пошёл на кухню. «Чай?» — спросил он через плечо, уже доставая заварник.

«С мятой, если есть.»

«Есть, — ответил он, и в его голосе прозвучало странное удовлетворение. — Я купил.»

Она стояла посреди гостиной, смотрела на его широкую спину, на то, как он сосредоточенно возится с чайником, и её переполняло странное чувство. Это была обыденность. Та самая, которой у них никогда не было. Ни в юности, слишком страстной и скоротечной, ни с Полем, слишком холодной и правильной. Это была их обыденность. Со своими шрамами, неловкостями и неожиданной сладостью.

Он принёс два steaming-ающих кружка, поставил на журнальный столик и опустился на диван рядом с ней, с глухим стоном усталости.

«Болит?» — она коснулась его плеча.

«Всё болит. Но это хорошая боль. Боль выполненной работы.»

Она взяла его руку, начала разминать ладонь, большие, натруженные пальцы. Он зажмурился, позволив ей это.

«А что ты скажешь? На том эфире?» — спросила она, не прекращая массаж.

«Правду. Только выверенную. Что вернулся, чтобы разобраться с прошлым. Что нашел кое-что, что стоит того, чтобы за это драться. — Он открыл глаза и посмотрел на неё. — Не назову имён. Не буду показывать фотографии. Но они всё поймут. А Лопатин... пусть подавится своей «золотой жилой». Я не продаю нашу историю. Ни за какие деньги.»

Он говорил это с такой простой, мужской прямотой, что у неё перехватило дыхание. Он защищал их не кулаками, а словами. И это было, возможно, даже страшнее.

«А если они будут давить?»

«Пусть давят. Я выдерживал давление и покруче. — Он повернулся к ней, его лицо было серьёзным. — Но мне нужно знать одно. Ты готова? К тому, что наше лицо, твоё имя, может снова оказаться у всех на виду? Пусть и в другом ключе.»

Она задумалась. Вспомнила испуганный взгляд в кафе, шепотки за спиной после истории с Полом. Но потом вспомнила его взгляд на ринге. Его руку на своём колене в машине. Его «я купил мяту».

«Я готова, — сказала она твёрдо. — Если ты со мной. Если мы... вместе.»

«Вместе, — подтвердил он, и это было клятвой. — Всегда.»

Он потянул её к себе, и она прилегла, положив голову ему на грудь. Они сидели так, попивая чай, в тишине, нарушаемой только мерным биением его сердца под её ухом.

Позже, когда чай был допит, а усталость начала брать своё, она вдруг спросила:

«А что там, с Лопатиным? После эфира?»

«После эфира у меня будет с ним разговор. Не по телефону. Лично. — Его рука медленно водила по её спине. — Я покажу ему контракт. Тот, что приготовил Даня с юристами. Где чётко прописано: никакого использования моей личной жизни в промоушене. Никаких фотосессий с кем бы то ни было без моего письменного согласия. Или он принимает мои условия, или я ухожу к другому промоутеру. А после сегодняшнего боя предложений будет много.»

Он говорил об этом так, будто планировал тактику боя. Расчётливо, холодно.

«Ты не боишься, что он... обидится?»

Макс усмехнулся, и в этой усмешке было что-то хищное.

«Пусть обижается. Бизнес есть бизнес. Он ценит меня как бойца. А как бойцу мне нужна голова, свободная от его игр. Он это поймёт. Или потеряет. Его выбор.»

Он замолчал, и они снова погрузились в тишину. Но это было не молчание неловкости. Это было молчание понимания. Они лежали в темноте, и Эмма чувствовала, как напряжение постепенно покидает его тело.

«Знаешь, что я сейчас хочу? — прошептал он ей в волосы.**

«Что?»

«Чтобы ты нарисовала меня. Не боксёра. А вот так. Просто меня. Уставшего. Дома.»

«Это самый простой заказ, — улыбнулась она в темноте. — Ты мой любимый сюжет.»

Утром, перед эфиром, он стоял перед зеркалом, поправляя воротник рубашки. Он был одет просто — тёмные джинсы, чёрная футболка, кожаная куртка. Никаких костюмов, никакого пафоса. Эмма подошла сзади, обняла его за талию и положила подбородок ему на спину.

«Удачи. Говори то, что считаешь нужным. А я буду смотреть.»

Он повернулся, взял её лицо в ладони и поцеловал. Долго, без спешки, как будто заряжаясь от неё спокойствием.

«Для удачи мне достаточно знать, что ты ждёшь меня здесь. В нашем доме.»

Он ушёл. А она осталась, в тишине ещё не обжитого до конца пространства, которое уже пахло ими обоими. Она села на диван, включила телевизор и ждала. Не с тревогой, а с твёрдой уверенностью. Он выиграл свой бой на ринге. Теперь он выиграет и этот. Потому что теперь он дрался не один. И у него было, что защищать. Не абстрактное будущее. А конкретное настоящее. С чаем с мятой, с массажем рук и с её рисунками на стене. Их настоящее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

24.

Студия «Утреннего раунда» была небольшой, ярко освещённой и неестественно стерильной. Запах кофе, грима и нервного пота витал в воздухе. Макс сидел на неудобном барном стуле напротив ведущего, Артёма Звягинцева — ухоженного мужчины с пронзительным взглядом и репутацией человека, умеющего вытаскивать на свет божий даже самые неприглядные тайны.

«Итак, Максим, поздравляем с блестящей, я бы даже сказал, безоговорочной победой в полуфинале, — начал Звягинцев с гладкой, профессиональной улыбкой. — Вы вышли в финал чемпионата, о котором ещё год назад никто не говорил. Что изменилось?»

Макс сидел, слегка откинувшись, одна нога выставлена вперёд. Его поза была расслабленной, но не развязной. Собранной.

«Извините, Артём, но вы ошибаетесь. Один человек говорил. Всегда. Мой тренер, Валерий Иванович. Он верил, когда уже, казалось, верить было не во что. Так что изменилось? Я начал слушать того, кто верил в меня по-настоящему.»

Звягинцев кивнул, делая вид, что впечатлён.

«Сильная поддержка, конечно. Но многие говорят о некоей… личной мотивации. Вы вернулись в город, где много воспоминаний. Где осталась болезненная история с бывшим промоутером Полякова, с его девушкой…»

Удар ниже пояса. Прямо с начала. Макс не моргнул. Он даже слегка улыбнулся, но в глазах не было и тени веселья.

«Вы очень тактично выразились, Артём. «Болезненная история». Да, была такая. И она закончилась. Благодаря, кстати, в том числе и принципиальной позиции промоутера Сергея Лопатина, который не потерпел неспортивного поведения в своих рядах. Мы выяснили все вопросы. Страница перевёрнута.»

Он ловко перевёл стрелки, отдав должное Лопатину публично, связав ему руки. Звягинцев не ожидал такого хода.

«Но ваша нынешняя… как бы это сказать… сосредоточенность. Она ведь не только о спорте. Взгляды в зал, ваши редкие, но ёмкие комментарии после боёв… Зрители чувствуют, что за вами стоит что-то большее. Кто-то большее.»

Наступила пауза. В кадре лицо Макса было крупным планом. Он смотрел не на ведущего, а прямо в объектив, словно видя через него тех, кто сидит по ту сторону экрана. Видя её.

«Вы правы, — сказал он на удивление тихо для своего хриплого голоса. — За мной стоит моя причина. Моё «зачем». Я долго бежал от себя, от ошибок, которые совершил, от боли, которую причинил. Думал, что спасение — в новых победах, в новых городах, в забвении. Оказалось, спасение — в том, чтобы остановиться. Развернуться. И посмотреть в глаза тому, что оставил позади. Даже если это страшно. Даже если это больно.»

В студии воцарилась тишина. Даже операторы замерли. Звягинцев, почуяв главную тему, наклонился вперёд.

«И вы нашли? То, что оставили?»

«Я нашёл не «что». Я нашёл «кого». — Макс сделал глубокий вдох. — И это дало мне больше, чем любой титул. Это дало мне понимание, за что я вообще дерусь. Раньше я дрался из злости. Из чувства долга. Из желания доказать. Теперь я дерусь из благодарности. За шанс, который мне дали. За тишину, которую я теперь ценю. За право… просто быть рядом с человеком, который, несмотря на всё, дал мне этот шанс.»

Он не назвал имён. Не сказал «любовь». Но каждое его слово било точно в цель. Это была не история для жёлтой прессы. Это была мужская, суровая исповедь.

«И этот человек… он здесь, в городе?» — не унимался Звягинцев.

Макс наконец перевёл взгляд на него, и в его глазах вспыхнуло предупреждение.

«Этот человек предпочитает тишину. И я сделаю всё, чтобы эту тишину для него сохранить. Моя личная жизнь — не часть шоу. Это моя крепость. И я защищаю её так же яростно, как и свой титул. Надеюсь, все это понимают.»

В его голосе прозвучала та самая сталь, что была в его ударах. Это было не просьбой, а заявлением. Границей, переступать которую не советовали.

Звягинцев, поняв, что дальше не просунуться, сменил тему на спортивную: тактика в финале, планы после чемпионата. Макс отвечал кратко, технично, но аура от его предыдущих слов уже висела в эфире. Он не продал сенсацию. Он подарил легенду. Легенду о бойце, который нашёл нечто большее, чем слава.

---

Эмма смотрела трансляцию, сидя на краю дивана, обхватив колени. Когда он сказал «моя крепость», у неё на глаза навернулись слёзы. Не от счастья, а от чего-то более глубокого — от признания. Он не стыдился их связи. Он возводил её в ранг неприкосновенного. Защищал от всего мира. Публично.

Через полчаса дверь открылась. Он вернулся. Скинул куртку и, не говоря ни слова, подошёл к ней, опустился на колени перед диваном и обхватил её за талию, прижавшись лицом к её животу. Он просто дышал, тяжело и глубоко, как после боя.

«Ты слышала?» — его голос был глухим.

«Вся страна слышала, — она запустила пальцы в его короткие волосы. — Ты был… великолепен.»

«Я был честен. Впервые за долгое время — абсолютно честен перед всеми.»

«А Лопатин? Он же…»

«Лопатин будет в ярости. Или в восторге. Потому что я только что сделал из нашей истории не сплетню, а сагу. Бесплатно. И очертил границы. Теперь, если он или кто-либо ещё сунется — это будет уже не пиар, а нарушение суверенитета. Понимаешь?»

Она понимала. Он использовал эфир не для оправданий, а для объявления своих правил игры. Жёстко, умно, по-мужски.

«И что теперь?»

«Теперь, — он поднял голову и посмотрел на неё, — у нас есть день. Всего один день до финальных тренировок и полной изоляции. Как мы его проведём?»

Она улыбнулась, смывая остатки слёз. «А что предлагаешь?»

«Я предлагаю ничего. Абсолютно ничего. Лежать здесь. Молчать. Слушать, как ты дышишь. Может быть, заснуть. Просто быть. Без камер, без промоутеров, без прошлого. Просто… быть.»

Он лёг на диван, потянув её за собой. Она устроилась в изгибе его тела, положив голову на его грудь. Он накрыл их обоих пледом, который пахёл им обоими. За окном шумел город, где уже вовсю обсуждали его откровения. А здесь, в их крепости, была только тишина. И его сердце под её щекой. И её дыхание на его коже. И один простой, бесценный день «ничего», который значил для них больше, чем все победы и все эфиры на свете.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

25.

Их «ничего» началось с тишины, настолько густой, что в ней звенело. Они лежали, не шевелясь, слушая, как шум города за окном превращается в отдалённый, белый шум. Постепенно тело Макса под ней окончательно расслабилось, тяжёлое и тёплое, будто налитое свинцом усталости. Его дыхание выровнялось, став глубоким и медленным. Он заснул первым — сном воина после битвы, сном, лишённым тревожных сновидений, потому что его главная тревога была здесь, в безопасности, на его груди.

Эмма не спала. Она лежала и изучала его лицо вполудрёме. В расслаблении морщины у глаз казались мягче, жёсткая линия губ разгладилась. Она видела не бойца, а мужчину. Её мужчину. Её пальцы медленно, будто боясь разбудить, проследовали по знакомому маршруту: шрам над бровью, щетина на щеке, выпуклая кость запястья. Она мысленно дорисовывала его портрет в голове — не динамичный, как на ринге, а этот, спокойный, уязвимый. Спящий лев, — подумала она. И поняла, что это её любимый вид.

Через пару часов она осторожно выбралась из-под его руки и пледа. На цыпочках прошла на кухню. Холодильник был почти пуст. Она улыбнулась. Их совместный быт ещё не наладился. Приготовила простую яичницу, нарезала хлеб, поставила кофе. Когда аромат пополз по квартире, Макс пошевелился на диване и сел, потягиваясь с тихим стоном.

«Уже вернулась к обязанностям?» — его голос был хриплым от сна.

«Никаких обязанностей. Просто завтрак. Если хочешь.»

«Хочу,» — сказал он просто и встал, босой, в одних спортивных штанах, подошёл к кухонному острову и сел на табурет, упираясь подбородком в сложенные руки, наблюдая, как она двигается.

Они ели молча, но это молчание было насыщенным. Он смотрел на неё так, будто пытался запомнить каждую деталь: как она откидывает волосы за ухо, как морщит нос, отпивая слишком горячий кофе.

«Спасибо,» — сказал он наконец.

«За яичницу?»

«За всё. За то, что ты здесь. За то, что смотришь на меня не как на экспонат. За этот день. За… тишину.»

После завтрака он не полез к телефону, не включил телевизор. Он подошёл к её мольберту, где стоял незаконченный набросок его стойки.

«Закончишь?» — спросил он.

«Когда-нибудь. Сейчас не хочется ловить движение. Хочется… покоя.»

«Покажи мне свои старые работы. Те, что до меня. До всего этого.»

Она удивилась, но достала с антресолей большую папку с рисунками студенческих лет, эскизами для статей. Они устроились на полу в гостиной, разложив листы вокруг себя. Он смотрел внимательно, задавая вопросы: «Это где?», «А что это за человек?», «Почему ты выбрала такой ракурс?». Он входил в её мир, не как завоеватель, а как исследователь. И она, рассказывая, ловила себя на том, что раскрывается ему так, как не раскрывалась никому — показывая не только сильные работы, но и неудачные наброски, объясняя, что не получилось.

Потом он вдруг сказал: «Нарисуй меня сейчас.»

«Какой? Спящего?» — улыбнулась она.

«Нет. Просто… обычного. Сидящего вот так. Без геройства.»

Она взяла уголь и чистый лист. Он откинулся на диван, одной рукой опёрся на подлокотник, другой — на согнутое колено. Он не позировал, он просто был. Она работала быстро, широкими, смелыми штрихами, ловя не черты лица, а состояние: усталость, растворённую в покое, силу, которая сейчас не требовала выхода. Она рисовала его домашнего.

Пока она рисовала, он рассказывал. Не о боях, не об отце. О мелочах. О том, как в шестнадцать украл яблоки из чужого сада и чуть не подрался с хозяином. О том, как первый раз попробовал устрицы за границей и счёл это отвратительной шуткой. О том, как учился жарить стейки на ржавой плите в своей первой съёмной конуре. Это были истории обычного парня, которого в нём почти не осталось. И она слушала, впитывая, понимая, что этот человек — не только боль и ярость. Он умеет смеяться над собой. У него есть память о простой, неискалеченной жизни.

Когда рисунок был готов, он подошёл, взглянул и рассмеялся — тихим, грудным смехом.

«Боже, я выгляжу как разбитый корытом.»

«Ты выглядишь настоящим,» — поправила она.

Он взял её за руку и потянул к окну. Стояли, обнявшись, глядя на суету внизу, на спешащих куда-то людей.

«Я никогда не думал, что смогу вот так. Просто стоять. И не чувствовать, что я где-то должен быть, что-то должен делать. Что я что-то теряю, если просто стою.»

«А что ты чувствуешь?»

«Чувствую, что я уже там, где должен быть. И всё, что мне нужно, уже здесь.»

Они простояли так, может, час. Потом он предложил прогуляться. Недалеко, в парк, который виден из окна. Он надел кепку, она — его старый свитер, в котором тонула. Они шли, держась за руки, не разговаривая, просто вдыхали холодный осенний воздух, смотрели на опадающую листву. Никто не узнал его. Они были просто парой. Для мира — никем. Для себя — всем.

Вечером она готовила пасту, а он сидел на кухонном столе, болтая ногами, и рассказывал анекдот про боксёра и тренера, такой дурацкий, что она смеялась до слёз. Они ели прямо из сковороды, стоя у окна. Пили вино из одной кружки.

Ночь наступила снова. Они легли в постель, и на этот раз не было страсти, пожирающей всё на своём пути. Была медленная, исследующая нежность. Он целовал каждый её шрам — не физический, а душевный, называя его: «Вот здесь ты боялась, что я уйду», «А здесь — где ты хоронила наше дитя». Он не просил прощения. Он признавал. И своим признанием — исцелял. Она отвечала тем же, касаясь его шрамов губами: «Это — от одиночества», «А это — от гнева на отца». Они не занимались любовью. Они совершали ритуал. Ритуал соединения не только тел, но и ран.

Под утро, когда за окном уже серело, он обнял её сзади, прижав к своей груди, и прошептал ей в ухо:

«Тридцать шесть часов. Всего тридцать шесть часов покоя. А кажется, что прожил целую жизнь. Правильную жизнь.»

«Это и есть правильная жизнь, Макс. Такие моменты.»

«Значит, после финала, после всего… мы будем жить этой жизнью? Из таких моментов?»

«Из таких моментов,» — подтвердила она, накрывая его руку своей.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Они заснули на рассвете, сплетённые так тесно, что казалось, никакая сила не сможет их разъединить. У них оставалось всего несколько часов до того, как мир снова ворвётся в их крепость в лице тренеров, промоутеров и жёсткого режима. Но эти тридцать шесть часов подарили им нечто большее, чем отдых. Они подарили им образец. Образец того, как может, как должно быть. И теперь они оба знали — за это будущее, тихое и настоящее, стоит драться. Не на жизнь, а насмерть.

26.

Утро финала началось не с будильника, а с тишины, в которой оба лежали, слушая биение сердец друг друга. Не нужно было слов. Весь их вчерашний день «ничего» теперь был топливом, заряженным в каждую клетку. Они встали, оделись — он в простой спортивный костюм, она — в чёрное платье и его старую косуху поверх. Её пальцы, как всегда, нашли кулон у груди. Его — сжались в кулаки, потом разжались, привыкая к предстоящей работе.

В машине Макс держал её руку всё время, даже переключая передачи. Его ладонь была сухой и горячей.

«Сегодня не буду просить не смотреть,» — сказал он, не отрывая глаз от дороги.

«Я всё равно буду смотреть. Каждый удар.»

«Знаю. Поэтому и буду биться чисто. Чтобы тебе не было стыдно.»

Подъезжая к огромной, сверкающей арене, ставшей местом паломничества боксёрских фанатов, они увидели толпы людей, вспышки камер. Макс припарковался на служебной стоянке. И у входа, куря и нервно поглядывая по сторонам, их уже ждал Даня. Но сегодня на его лице не было привычной ухмылки. Была сосредоточенная серьёзность.

«Ну, герои, — встретил он их, отшвырнув окурок. — Рад видеть вас целыми и невредимыми. Всё по плану. Только одно «но». — Он кивнул в сторону здания. — Тут сегодня не только фанаты. Тут все шишки. Федерация, спонсоры, и, конечно, наш дорогой Сергей Петрович Лопатин с целым кортежем. Они хотят тебя видеть. Сразу. До выхода.»

Макс не изменился в лице. «Пусть хотят. Мне нужно разминаться.»

«Братан, это не просьба. Это требование. Политес. Пять минут. Чтобы показать лицо, улыбнуться, подтвердить, что всё под контролем.»

Макс взглянул на Эмму. Она кивнула: «Иди. Я с Даней.»

Он исчез в служебном лабиринте, а Даня провёл Эмму через чёрный ход прямо в предбанник их угла. Здесь уже царила деловая суета: тренер Валерий раскладывал бинты и вазелин, врач Саня проверял аптечку. Сам угол был прямо у ринга, за толстым стеклом, отгораживающим от рева трибун.

Прошло двадцать минут. Макс вернулся. Его лицо было каменной маской, но в уголках глаз подёргивались мелкие мышцы — признак подавленной ярости.

«Ну как? Обменялись любезностями?» — спросил Даня.

«Лопатин желает «яркой победы на радость всем партнёрам», — отчеканил Макс, скидывая куртку. — А федерация намекнула, что сегодня «правильный победитель» важен для имиджа спорта. В общем, обычный цирк.»

Он начал разминаться, его движения были резче, агрессивнее обычного. Эмма видела, как груз давит на него. Не только бой. Весь этот аппарат славы и денег, который теперь претендовал на него.

Когда до выхода оставалось минут десять, он подошёл к ней, отведи в сторону.

«Слушай, Эм. Этот парень… Соперник. Его зовут Громов. «Молот». Он не технарь, как прошлый. Он — грубая сила, помноженная на выносливость. Он будет пытаться загнать меня в угол и просто забить. Это будет… грязно. Больно. И долго.»

«А ты?» — её голос не дрогнул.

«Я буду умнее. Но ум тоже устаёт под градом ударов. Я просто хочу, чтобы ты была готова. Чтобы не испугалась.»

Она взяла его забинтованную руку и прижала ладонь к своей щеке.

«Я не испугаюсь. Я буду здесь. В первом ряду. И я…» она заколебалась на секунду, но сила, поднявшаяся из глубины, пересилила сомнения. «Я выйду с тобой. На твоём выходе. Рядом. Если… если ты не против.»

Макс замер. «Эмма, это… там будут миллионы глаз. Тебя заклеймят, разберут по косточкам…»

«Пусть. Я больше не хочу прятаться. Я твоя причина. И я хочу, чтобы все это видели. Не как сплетню, а как факт. Если мы будем скрываться, они так и будут думать, что это что-то стыдное. А это — нет. Это наша правда.»

Он смотрел на неё, и в его глазах сначала боролись страх за неё и желание укрыть её от всего, а потом пришло понимание. Гордое, мучительное, безграничное понимание.

«Ты уверена?»

«Никогда не была так уверена.»

---

И вот настал момент. Гул в зале достиг крещендо. Музыка его выхода — тяжёлая, пульсирующая — заглушила всё. Тренер накинул на него мантию. Даня хлопнул по плечу: «Давай, братан! За себя! За нас! За неё!»

Макс вышел из угла в светлую зону за кулисами. И там, у самого выхода на арену, его ждала Эмма. Она стояла прямая, в своём чёрном платье, кулон сверкал на шее. Он протянул ей руку. Она взяла её, вложив свои пальцы в его огромную, забинтованную ладонь.

И они вышли. Вместе.

Ослепительный свет софитов ударил в лицо. Рёв трибун обрушился на них физической волной. И на секунду всё замерло. Камеры, отслеживающие выход бойца, зависли, а потом дружно наехали на них крупным планом. На его суровое, сосредоточенное лицо. На её — бледное, но непоколебимое. На их сплетённые руки.

В эфире комментаторы захлебнулись:

«...и Макс Волков выходит к рингу не один! Рядом с ним — та самая загадочная муза, о которой он так проникновенно говорил в эфире! Смотрите, они выходят вместе! Это беспрецедентно!»

«Это послание, коллега! Чистейшее послание всем, включая промоутеров! Он показывает, что драться будет за то, что для него свято!»

Он вёл её через весь зал, сквозь строй охранников, к рингу. Она не опускала глаз. Она смотрела прямо перед собой, держась за его руку, как за якорь. В её ушах был оглушительный шум, но внутри царила ясная, холодная тишина. Он мой. Я его. И весь мир сегодня это увидит.

Он помог ей подняться по ступенькам к рингу, но дальше, за канаты, она не пошла. Она осталась у его угла, опершись на них. Он снял мантию, стряхнул её, и их взгляды встретились в последний раз перед боем. В его глазах была благодарность. И обещание. Он повернулся к центру ринга, где уже ждал его противник.

---

Гонг. Бой начался.

Громов, «Молот», оправдал своё прозвище. Он был чуть медленнее, но каждый его удар нёс в себе сокрушительную, первобытную силу. Он не фехтовал, он долбил. Как кузнец по наковальне. Макс работал умом и ногами, уворачиваясь, контратакуя, бьющий точными, болезненными ударами по печени, по рёбрам. Но избежать всего было невозможно. Грубые, размашистые удары Громова то и дело находили цель. К концу второго раунда у Макса уже распухло веко, а из рассечения на брови сочилась кровь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эмма сидела на табурете в углу, вцепившись в полотенце, её челюсти были сжаты так, что болели. Она видела, как он принимает удары, и каждый раз её сердце останавливалось. Но она не закрывала глаза. Она смотрела, как он держится, как его глаза остаются ясными, даже когда тело корчится от боли.

К пятому раунду стало ясно: это битва на истощение. Оба дышали ртом, движения стали тяжелее. Макс выигрывал по очкам за счёт точности, но один мощный удар Громова мог всё перевернуть. И в середине раунда, когда они сошлись в клинче, Громов, прижимая голову к плечу Макса, прошипел ему прямо в ухо, его голос был слышен даже на первых рядах:

«Лопатин передаёт привет, «Тень». Говорит, сегодня ты проиграешь. А твоя девчонка… с ней он «по-хорошему» поговорит после боя. Устроит ей такую медийную жизнь, что она сама сбежит от тебя обратно к тому ублюдку Полю... только тот уже сломан. Интересно, кто следующий?»

Слова врезались в сознание Макса, как отравленная стрела. Его разум, до этого кристально чистый, помутнел. Перед глазами поплыли пятна. Это была не просто психологическая атака. Это была угроза. Самая страшная. Угроза ей. Лопатин играл грязно, используя самое больное.

Макс отшатнулся, будто его ударили током. Его защита на секунду опустилась. И Громов, почуяв слабину, обрушил на него град ударов. Макс отступал по рингу, почти не сопротивляясь, просто прикрываясь, его движения стали хаотичными, беспомощными. В его глазах читался не физический шок, а глубокий, животный ужас. Не за себя. За неё.

«Что с ним?! — крикнул Даня тренеру. — Он выключился!»

Эмма увидела это изменение мгновенно. Увидела его потерянный взгляд, направленный куда-то в пустоту за её спиной. Она поняла. Ему что-то сказали. Про неё.

Она вскочила с табурета, не думая о правилах. Она подбежала к самому краю ринга, вцепилась в канаты и крикнула так, что её голос, хриплый от напряжения, пробился сквозь шум:

«МАКС! СМОТРИ НА МЕНЯ!»

Он не реагировал. Громов заносил кулак для нового удара.

Отчаянная ярость поднялась в ней. Она сорвала с шеи кулон, тот самый, серебряный кулак, и, держа его в вытянутой руке, снова крикнула, вкладывая в крик всю свою силу, всю свою веру:

«ВСПОМНИ! ЧАСТЬ ТВОЕЙ СИЛЫ СО МНОЙ! ЗАБЕРИ ЕЁ ОБРАТНО! ЗАБЕРИ И БЕЙ!»

Её фигура у каната, её поднятая рука с блестящим металлом, её лицо, искажённое не страхом, а яростной решимостью — всё это попало в объективы камер. И это попало в его сознание.

Его взгляд, блуждающий и пустой, наконец сфокусировался. Он увидел её. Увидел кулон в её руке. Услышал её слова, которые были эхом его же собственных, сказанных много лет назад. Часть моей силы теперь с тобой.

Мгновение — и тьма в его глазах рассеялась. Её сменила ледяная, ясная, убийственная ярость. Но не слепая. Сфокусированная. Направленная на одного человека в этом зале — на Громова, который был всего лишь орудием.

Гонг на спасение прозвучал, закончив раунд. Макс шёл в свой угол, не спуская с неё глаз. Он сел. Тренер и врач засуетились, но он отстранил их, протянув руку через канаты к Эмме. Она вложила в его окровавленную ладонь кулон. Он сжал его так, что металл впился в кожу.

«Никто, — прошипел он ей, и в его голосе был рокот подземного толчка. — Никто не посмеет. Никогда.»

Гонг на следующий раунд.

Макс вышел из угла преображённым. Он был не просто бойцом. Он был мстителем. Его движения стали экономичными, смертоносными. Он больше не уворачивался. Он шёл вперёд, принимая удары Громова на блок и отвечая короткими, невероятно мощными контратаками. Каждый его удар теперь нёс в себе не только силу, но и всю его боль, всю его любовь, всю его ярость за неё.

Громов, изумлённый и напуганный этой трансформацией, отступал. Его грубая сила ничего не могла поделать с этой сфокусированной яростью. Макс загнал его в угол и начал свою работу. Правый прямой в челюсть. Левый боковой в печень. Ещё прямой. Голова Громова откидывалась назад, как у марионетки. Он пытался защититься, но его руки были тяжёлыми, медленными.

И последний удар. Не самый сильный. Самый точный. Апперкот в подбородок снизу вверх, вложенный в удар всем телом, всей историей, всей силой, которую он когда-то отдал ей, а сейчас забрал обратно, чтобы защитить.

Громов рухнул на настил. Недвижимый. Рефери даже не стал считать. Это был чистый, бесповоротный нокаут.

Рёв зала сорвал крышу. Но Макс не слышал его. Он развернулся, перешагнул через лежащего соперника и, не дожидаясь объявления победы, бросился к своему углу. К ней. Он обхватил её лицо окровавленными, дрожащими руками и прижал лоб к её лбу.

«Ты видела? — он задыхался. — Ты видела? Я защитил. Я защитил нас.»

«Я видела, — она плакала, смеялась, целовала его солёные, окровавленные губы. — Я всегда знала, что ты сможешь.»

Они стояли так, посреди безумствующего зала, в свете софитов и вспышек камер — победитель и его причина. Его крепость и его сила. И в этот момент было ясно: это была не просто победа в чемпионате. Это была победа над всем, что пыталось их разлучить. Над прошлым, над болью, над системой, над грязными играми. Они выстояли. Вместе.

27.

Два года спустя.

Воздух в «Ударе Судьбы» по-прежнему пах старым деревом, потом, кожей и надеждой. Но теперь это был не просто зал. Это была легенда. Место, откуда вышел чемпион. И куда он, как говорили, иногда возвращался.

В центре, окружённый полукругом потрёпанных боксёрских мешков, сидел Даня. Не на тренерском табурете, а прямо на краю ринга, свесив ноги. Перед ним, скрестив ноги на настиле, сидели пятеро пацанов лет пятнадцати-шестнадцати. Лица у всех были разные: наглые, робкие, скучающие, заинтересованные. Но Даня умел рассказывать. И они слушали.

«...и вот, значит, этот Громов, «Молот», думает, что уже всё. Что наш чемпион сломлен, — Даня вёл повествование, как опытный сказитель, размахивая руками. — А наш-то не просто сломлен. Он в отключке. Глаза стеклянные, будто не здесь. И знаете почему? Потому что там, в углу, у канатов, стояло его всё. Его причина дышать. И её кто-то посмел тронуть словом. Не физически, понимаете? Словом!»

Один из парней, тощий, с хищным взглядом, хмыкнул: «Ну и что? Словами не убьёшь.»

«А ты, Витька, дурак, — беззлобно парировал Даня. — Словами можно убить душу. А без души в этом спорте — ты просто мясо. Так вот. Стоит она, его причина, и видит — её герой тает. И знаете, что она сделала?»

Пацаны замерли.

«Она сорвала с шеи цепочку. Маленький такой кулон, кулак серебряный. И как крикнет на весь этот грохочущий зал, сквозь слёзы и ярость: «ЗАБЕРИ СВОЮ СИЛУ ОБРАТНО И БЕЙ!»

В зале наступила тишина. Даже старый вентилятор на потолке будто затих.

«И он, — Даня понизил голос до драматического шёпота, — он взял. Буквально. Протянул руку через канаты, и она вложила ему в ладонь этот кулачок. И знаете, что было потом? Потом был не просто раунд. Потом было возмездие. Он вышел, и в глазах у него была уже не ярость. Была холодная, расчётливая Вселенная гнева. Он сделал три шага. Три удара. И «Молот», который до этого из него душу вытряхивал, лежал на настиле, глазеть на потолок. Не потому что наш сильнее бил. Потому что у нашего было, за что бить. Понимаете разницу?»

Пацаны молча переваривали. Потом самый младший, щуплый, спросил: «А она... та самая... она сейчас где?»

Даня ухмыльнулся, загадочно.

«А ты обернись.»

В этот момент тяжёлая дверь зала со скрипом открылась, впустив полосу дневного света. И в эту полосу света вошли они.

Макс. Но не тот, что с плакатов — измождённый, с синяками и ледяным взглядом. Этот был в простых тренировочных штанах и футболке, на которой красовалась эмблема «Удара Судьбы». Его лицо было спокойным, на щеке — та самая, знакомая всем по фото, белая полоска шрама над скулой. Он нёс на плече, как котомку, маленькую девочку лет двух. У неё были тёмные, вьющиеся волосы и огромные, серые, как грозовое небо, глаза отца. Она смеялась, уцепившись ручонками за его шею.

Рядом с ним шла Эмма. Она тоже изменилась. В её походке не было былой осторожности, а в глазах — тени. Была мягкая, глубокая уверенность. На ней были джинсы и свободная блуза, а в руках она несла папку с бумагами и детскую сумочку в форме зверушки. На её шее, поверх блузки, мерцала тонкая цепочка с тем самым серебряным кулоном.

Весь зал, включая Даню и пацанов, замер. Потом Даня громко рассмеялся.

«Ну вот, говорил о святых — являйся на голос! Привет, чемпион! И вся его свита!»

Макс усмехнулся, легко спуская дочку на пол. Девочка, по имени София (но все звали её Соней), тут же побежала к Дане, который был для неё источником бесконечных подарков и дурачеств.

«Не мешаю лекции по истории?» — спросил Макс, подходя.

«Как раз вовремя. Дошёл до кульминации, — Даня подхватил Соню на руки. — Вот, смотрите, живые свидетели. Это, пацаны, тот самый чемпион. Макс Волков. А это — его «причина». Эмма. И их общая победа — вот эта сорванцовка.»

Пацаны смотрели, разинув рты. Легенда ожила. И выглядела... обычной. Счастливой.

«Вы... вы действительно так выиграли?» — спросил тот самый хищный Витька, но теперь в его голосе не было скепсиса, было жадное любопытство.

«Да, — просто ответил Макс, садясь на ящик рядом. — Почти так. Только Даня забыл упомянуть, как я потом три дня отходил от этого боя и ходил, как инвалид. И как Эмма меня отпаивала куриным бульоном и ругала за каждый новый синяк.»

Эмма улыбнулась, поставив папку на столик. «Потому что он, выиграв чемпионат, решил, что теперь неуязвим. А через месяц полез разнимать драку на улице и получил по почкам.»

«Зато справедливость восторжествовала, — парировал Макс, и в его глазах вспыхнул знакомый озорной огонёк. — В общем, пацаны, мораль простая. Дерётесь — дерётесь за что-то настоящее. Не за деньги, не за славу. За то, без чего вы не выдержите самый тяжёлый раунд — не на ринге, а в жизни. А теперь — все на мешки. Даня, отдай мне мою принцессу, а сам иди работай, а то разболтался тут.»

Даня, скорчив комическую гримасу, передал Соню обратно отцу. Девочка счастливо залепила ладошкой ему по щеке. Макс посадил её себе на шею, и она, визжа от восторга, уцепилась за его волосы.

Эмма подошла к Дане, перешепталась с ним о каких-то бумагах — делах клуба, который они теперь вели вместе. Она отвечала за графики, контракты с соцслужбами, за то самое «лицо» клуба, которое привлекало не только будущих боксёров, но и спонсоров, верящих в социальную ответственность.

Пацаны, подгоняемые Даней, разошлись по мешкам. Но теперь они били по ним с другим чувством. Они видели перед собой не мифического героя, а живого человека, который прошёл через ад, нашёл своё счастье и теперь был здесь, с ними, в этом пахнущем потом зале. Он был доказательством. Доказательством того, что «Удар Судьбы» — это не просто вывеска. Это возможность. Шанс изменить свою историю.

Позже, когда тренировка закончилась и пацаны разошлись, Макс, Эмма и Соня остались в зале. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь высокое запылённое окно, падал прямо на ринг.

«Когда-нибудь расскажешь ей эту историю?» — тихо спросила Эмма, глядя, как Макс катает смеющуюся Соню по настилу ринга, как по лугу.

«Расскажу, — сказал Макс, останавливаясь и поднимая дочку высоко в воздух, к самому свету. — Но только когда она подрастёт. И только ту часть, где её папа был храбрым. А всё остальное… всё остальное не так важно. Потому что оно привело нас сюда. К ней.»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он поставил Соню на ноги, и она, покачиваясь, сделала свои первые, нетвёрдые шаги по рингу — от отца к матери. Эмма опустилась на колени, раскрыв объятия.

Макс смотрел на них: на свою жену, ловящую их дочь, на смеющуюся малышку, на кулон, мерцающий на шее Эммы. Он оглядел свой зал — свой второй дом, свою миссию, свою тихую, настоящую победу.

Шум города за стенами, звонки промоутеров (теперь уже бывших), гул трибун — всё это осталось в другом мире. В этом мире был только стук сердца его дочери, смех его жены и тихий скрип канатов на ринге, который был ему теперь не полем боя, а местом работы. Местом, где он помогал другим мальчишкам найти свою «причину». Свою силу.

Он подошёл к ним, обнял обеих — своих девочек — и прижал к себе. История чемпиона, полная боли, ярости и триумфа, была окончена. Начиналась другая история. История мужа, отца, наставника. История, в которой каждый день был победой. Победой над прошлым. Победой тишины и счастья. И в этой победе не было проигравших. Только они. Их семья. Их «Удар Судьбы», который на этот раз оказался не ударом, а крепким, нерушимым объятием.

Конец