Живые изваяния

Фестиваль искусств в парке. Белые палатки, запах жареного миндаля и травы. Мы с Лео — «ожившие скульптуры». Нас покрыли слоем белой глины, смешанной с гипсом, до матового, мертвенного оттенка. Мы — аллегория «Единства». Я сижу на низком постаменте, он стоит сзади, его торс прижат к моей спине, его руки обнимают мои плечи, ладони лежат плоско на моих глиняных коленях. Мы голы под этим слоем. Движение запрещено. Мы — объект.

Сначала это только зуд кожи под застывающей массой. Потом — тепло его тела за моей спиной, реальное, живое, сквозь холодную корку. Толпа гуляет мимо. Дети тычут пальцами. «Мама, они настоящие? » — «Ш-ш, это искусство».

Час стоит на солнце. Жара растапливает что-то внутри нас. Глина трескается у меня на груди тонкой паутинкой. У него — у основания бедер. Наш слой обмана становится хрупким.

И я чувствую это. Сначала просто давление внизу спины. Потом — медленное, неумолимое изменение. Его плоть, живая и теплая, под белой маской, оживает. Наливается кровью. Приподнимается. И из-за позы, из-за того, что я сижу, а он стоит, прижавшись, эта набухшая твердость находит единственный возможный путь. Упирается в ложбинку между моих ягодиц, скользит по влажной от пота и тепла коже (глина там давно отошла) и, поддавшись незаметному сдвигу его бедер или моему микродвижению от усталости... входит.

Неглубоко. На сантиметр. Но этого достаточно.

Мы оба замираем по-настоящему. Не как артисты, а как животные в ловушке. Он внутри. Я чувствую каждый миллиметр этого вторжения, каждый пульс. Мы становимся не статуей, а гротеском. Искусство превратилось в порнографию, и никто, кроме нас, не знает.

Мы не двигаемся. Дыхание — единственное, что выдает нас. Моё учащенное, его — тяжелое и горячее у меня в волосах. Я чувствую, как он растет внутри меня от этого ужаса и этого запретного контакта. Он становится тверже, больше, заполняет пространство, которое ему не принадлежит.

И тут — дети. Группа школьников с учительницей. Останавливаются прямо перед нами.

— Обратите внимание на гармонию линий и чистоту формы, — говорит учительница.

Мальчик лет девяти прищуривается.

— А у него что, торчит? — спрашивает он прямо, указывая пальцем.

Все смотрят. Под тонким слоем треснувшей глины угадывается выпуклость, форма. Стыд жжет меня изнутри ярче солнца.

— Это... часть композиции, — сдавленно говорит учительница. — Символ... жизненной силы.

— А у неё между ног мокро, — замечает девочка. — Глина там отклеилась, и она мокрая.

Это мои соки. Они текут по моим бедрам, разогретые паникой и возбуждением, смешиваясь с его потом. Я не могу пошевелиться, чтобы закрыться.

Он начинает кончать. Медленно, волнами, без единого движения. Это не наслаждение. Это мышечный спазм, предательство тела. Я чувствую, как пульсирует внутри меня, как изливается тепло. Потом — первая капля. Она вытекает из меня, поскольку я сижу, стекает по внутренней стороне моего бедра, желтоватая против белой глины, и падает на постамент с тихим, липким звуком. «Кап».

Все видят. Дети молчат, завороженные. Учительница замерла с открытым ртом.

Вторая капля. «Кап». Она оставляет жирный, прозрачный след на белом камне.

Мы продолжаем стоять. Мы — статуя. Мы — памятник собственному падению. А перед нами, на виду у всех, на белом мраморе, медленно растекается маленькая, мутная лужица, доказывающая, что искусство — ложно, а плоть — грешна и верна себе даже в самом немом из ужасов. И этот стыд, эта выставленная на всеобщее обозрение, буквально капающая тайна — самое возбуждающее, что я когда-либо чувствовала.