Голубое платье в цветочек

Я проснулся от сухости во рту и от чего-то ещё, тяжёлого и безымянного, что давило на грудь. Дом спал. Гости разъехались, в дальней комнате тихо посапывали тётя с дядей, а за стеной — Лёха и Витя, мои двоюродные братья, один наглый до тошноты, другой вечно пришибленный.

Встал. Сначала в туалет, потом на кухню — воды, мучила жажда. Шёл медленно, босиком, ладонью водя по стене, будто боялся потеряться в собственной квартире.

Вдруг до уха донеслись чьи-то голоса. Один — женский, приглушённый, будто сквозь вату. Два других — мальчишеские, но разные: один самоуверенный, почти взрослый, другой — хрипловатый, будто простуженный.

До кухни оставалось метра три. Под дверью — тонкая полоска жёлтого света: мамина старая лампа с зелёным абажуром. Она всегда включала её, когда работала по ночам. Я замер. Почему-то стало страшно дышать. Приоткрыл дверь на ширину ладони.

Мама стояла у подоконника, ладонями упираясь в холодный пластик. Платье — то самое, лёгкое, в мелкий голубой цветочек, родное, то в котором она всегда ходит дома — задрано до талии. Трусы спущены до колен, кружевные, белые, уже промокшие насквозь. За ней — Витя. Он двигался медленно, осторожно, будто боялся разбудить кого-то. Лицо у него было красное, глаза закрыты. Шлепок, громкий, еще, тяжелое дыхание, вдруг парень замер, прижался лбом ей между лопаток и выдохнул так, что я услышал даже от двери.

— Дай я, — шепнул Лёха из-за спины брата. Голос дрожал от нетерпения.

Витя отступил. Лёха вошёл сразу, резко, без подготовки. Мама вздрогнула, зубы впились в нижнюю губу. Он не сдерживался — двигался быстро, жёстко, одной рукой сжимая ей грудь под платьем, другой зажимая рот. Пальцы скользнули глубже — она послушно обхватила их губами, и послышался влажный, почти животный звук.

— Даша… — выдохнул Лёха, — блядь, какая ты узкая…

Я почувствовал, как внутри всё оборвалось. Её — Даша. Никто. Никогда. Не называл её так при мне. Дарья, Дарья Александровна и только на Вы.

— В попку дашь? — спросил он, не останавливаясь.

— Не сегодня, сладкий, — тихо, почти ласково ответила она, вынимая его пальцы изо рта.

На линолеуме под ней блестела лужица. Свет от лампы падал прямо на неё — маленькое озеро из чужого семени. Я смотрел на это и не мог отвести глаз. Голова кружилась, будто я стоял на краю крыши. Сделал шаг назад. Ещё один. Дверь хлопнула громче, чем я хотел.

Тишина. Потом — шаги. Лёгкие, босые.

Дверь в мою комнату открылась.

— Андрюша… — голос мягкий, привычный, тот самый, которым она будила меня в школу.

Я лёг на бок, лицом к стене. Губы сами собой шевельнулись:

— Уйди.

Она не ушла. Села на край кровати. Пахло её духами, сигаретами и чем-то ещё — резким, чужим.

— Андрюша, — повторила она тише, — посмотри на меня.

Я не повернулся. Я молчал. В горле стоял ком. Она посидела ещё немного. Поднялась и вышла, дверь закрылась с легким скрипом, опять стало тихо.

Я лежал и смотрел в темноту, пока не стало светать. Где-то за стеной снова зашептались, потом засмеялись — тихо, по-мальчишески. А я всё думал: какое же всё-таки тонкое кружево было на тех трусах. И как странно, что я запомнил именно это.